Читать онлайн Жнецы Страданий

Авторы выражают глубочайшую благодарность за помощь в работе над текстом:

Елене (Chelcy),

Ашвине,

Алексею Ильину,

Галине (Qweqwere),

Лисе.

Друзья, без ваших дельных подсказок, ценных советов и грамотных замечаний эта книга многое бы потеряла.

Огромное спасибо за тонкую редактуру и вдумчивую вычитку Валерии Евдокимовой (Anarhiya), которая любит этот текст даже больше, чем авторы.

Низкий поклон и глубочайшая благодарность Марии Ровной за невероятно профессиональное литературное редактирование и помощь в устранении фактических ошибок.

Здравствуйте, дорогой читатель!

Вы держите в руках книгу с довольно необычной судьбой. Эта история написана более десяти лет назад и тогда же первый раз издана. Правда, в бумаге вышли только два тома. Третий, законченный, так и остался в электронном варианте. Издательство утратило интерес. В отличие от читателей.

На протяжении последующих лет авторам часто, очень часто приходили письма из самых удалённых уголков нашей (и не только нашей) страны с благодарностями за интересную книгу и вопросами об издании третьего тома.

Авторы разводили руками.

Историю мы закончили. Финальную точку в сюжете поставили. Текст бесплатно выложили в Сеть и считали, что этого достаточно. Но не тут-то было.

Нам писали из Беларуси, Армении, Азербайджана, Казахстана, Израиля, Германии, даже с Барбадоса! От нас буквально требовали третий том в бумаге.

В конце концов это заставило нас пересилить авторское упрямство и снова попытать счастья. Раз за разом мы отправляли рукопись в различные издательства, но отовсюду получали отказ за отказом. Никто не хотел брать к публикации книгу, первые два тома которой уже кто-то когда-то выпускал.

Отозвалось лишь молодое издательство Т8 Rugram. Отозвалось и решило переиздать книгу полностью. Тогда никто даже подумать не мог, как всё обернётся.

А случилось нечто неожиданное. Книга, до того страстно любимая довольно-таки узким кругом читателей, стала стремительно набирать популярность. Её покупали, рекомендовали, ругали, о ней спорили, по ней делали фанарты, косплеи и писали фанфики…

И вот ещё один шаг – новое оформление с профессиональными иллюстрациями, сносками и всем тем, чего так не хватало раньше.

Что же за история ждёт вас на этих страницах? О чём расскажут авторы, когда закончится этот многословный пролог и вы наконец перейдёте (ну, нам бы хотелось верить, что перейдёте) к тексту?

Можем с определённостью сказать: эта история не про магию. Не про добро и зло. Она про людей. Про их силу и слабость. Про выбор и его отсутствие. Про страх и преодоления себя. Здесь у каждого своя правда и своя вина.

Это однозначно фэнтези, которое чаще всего определяют как славянское. Но сами мы назвали бы его псевдославянским.

А вот поджанр… Кто-то уверяет, что это тёмное фэнтези, кто-то называет реалистичным фэнтези, другие – тёмной мелодрамой (мы, правда, не знаем, существуют ли такие в природе). Но пока нет того жанра, с которым согласилось бы большинство читателей. Поэтому истину вам придётся искать самостоятельно.

Сейчас вы перевернёте эту страницу и приступите к чтению. Надеемся, оно будет интересным, а созданный нами мир и герои понравятся вам точно так же, как уже понравились десяткам тысяч других людей самого разного возраста, пола и национальности. Потому что не важно, какой жанр у истории, главное, чтобы с ней не хотелось расставаться.

Захватывающих приключений вам и, конечно, мира в пути!

С любовью, авторы

Пролог

Хорош выдался цве́тень[1], первый месяц лета! Дивно хорош. Тёплый, погожий. Ненастные дни по пальцам пересчитать можно. Нынешний же и вовсе был на загляденье. С утра пролился стеной дождь. Прибил пыль, вычернил могучие брёвна тына[2] и тесовые крыши изб, оставил по тропинкам блестящие лужи. А после солнышко выглянуло. Благодать!

Во дворах веси[3] ещё царила тишина, но уже тянулся над поселением дым очагов. Скоро возвратятся с лова охотники, молодёжь придёт с репища, дети из лесу. Тогда и оживёт деревня: рассыплется тишина на голоса, смех, визг, крики и радостный собачий лай.

Летние дни длинные, светлые. Ночь на порог едва ступит, едва крылья свои чёрные над миром раскинет, а утренняя зорька ей уже в затылок дышит. Всегда бы так.

Дед Врон, опираясь на крепкую клюку, сошёл с крыльца и поковылял к скамье, устроенной нарочно для него в тени старой яблони. Здесь старик тяжело сел, прикрыл воспалённые глаза и подставил лицо щедрому солнцу.

Хлопнула дверь избы. Во двор выбежала девчушка вёсен восьми. Путаясь в подоле рубахи, она подлетела к блаженствующему старику и, силясь казаться взрослой, проворчала:

– Ты, деда, долго не сиди! А то стемнеет скорёхонько.

Накинула на согбенные плечи свиту и упорхнула обратно в дом.

– Егоза, – с затаённой нежностью прошептал вслед внучке Врон и вздохнул, когда подумал о том, что не увидеть уж ему, как придут за Зорянкой сваты. Не дожить.

Ветер ласково перебирал седые волосы. В яблоневых ветвях свиристел скворец. Хрипло прокричал петух. Хорошо.

Скрипнула калитка. Дед очнулся от дрёмы и открыл слезящиеся глаза. На двор с улицы зашёл соседский парень. Молодой. Да только ноги едва переставлял. Горбилась некогда прямая спина, в смоляных волосах серебрилась седина, а глаза были потухшие.

– Мира в дому, Острикович, – негромко молвил вошедший.

– Мира, Каред, – ответил старик и подвинулся на лавке. – Садись. Что? Маетно тебе?

Гость опустился на скамью и кивнул.

Врон посмотрел на него с жалостью.

Уж полгода миновало с той поры, как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в деревню засветло. Как голосила тогда его мать, как билась в избе, как причитала! Единственного сына забрала проклятая ночь, единственного мужчину украла из дома.

Едва рассвело, всей деревней отправились на поиски, хотя знали: найти не удастся. Так и вышло. На охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся, не хотелось даже гадать. Но седмицу[4] спустя вернулся Каред. Приди он ночью, не пустили б, но молодой охотник явился белым днём.

Первым заприметила усталого путника ребятня и с визгом кинулась по дворам хорониться. Лишь мать не побоялась, выбежала навстречу, повисла на шее, рыдая и причитая.

Вот только словно мёртвый был сын. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела бедолагу, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого синяка. Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке, был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.

Сколько ни расспрашивали парня, не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать его в дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьёй сгибнем, чем родную кровь оставлю ночью за порогом!

По счастью, не сгибла семья. Мало-помалу вошёл Каред в ум. Но что случилось с ним в ночном лесу, так никому и не рассказал. Однако с той поры словно жизненный огонь погас в молодом, крепком и прежде смешливом парне, первом женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой работе не был способен. Не держали некогда сильные руки ни топор, ни соху, ни рогатину.

Говаривали, будто Каред скаже́нный[5]. Мол, зачаровал его кровосос, и не будет теперь горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое колдовство или пока не возьмёт себе ходящий в ночи новую жертву. Ох, как боялась весь. Едва солнце к горизонту начинало клониться, все по избам хоронились!

Но прошло уже полгода, а люди в деревне, хвала Хранителям, не пропадали. Кареду делалось то лучше, то хуже, да только прежним он всё одно не стал.

– Муторно мне, дедушка, – сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова. – Страшно.

Врон помолчал, раздумывая о чём-то своём, а потом заметил:

– Ты допрежь[6] трусом не был.

– Не был, – негромко ответил собеседник. – Но допрежь так не боялся. Допрежь я страх побеждать умел. А теперь разучился. Слаб сделался.

Врон улыбнулся:

– Тю! Будь страх противником лёгким, ни одного труса бы на свете не осталось. Дык ведь страх, Каред, человеку не просто так даден. Хранители не зря упредили, что любая живая тварь бояться должна. На пользу. Но есть страх стыдный, а есть правый.

– Как это? – безо всякого интереса спросил парень.

– А так. Вот нежити ночной бояться стыдно? Нет. Как же её не бояться, ежели человек с ней совладать не умеет? А поступков дурных стыдно бояться? Тоже нет, ибо какой это страх? Это совесть наша тревожится. А пройти мимо слабого, побоявшись его защитить? Стыдно? Ещё бы! А самому слабость явить? То-то. Видишь, сколько их, страхов разных? И все со смыслом. Так что не всякий перебарывать нужно, а лишь тот, который человека гаже делает.

Согбенный парень грустно усмехнулся и сказал:

– Просто у тебя всё, дед. Только не так-то это легко – перебороть.

Старик кивнул:

– А ты как думал? Победить всегда трудно. На то мужество надо. А мужество только от любви прибывает. Любовь – сила полноводная. Ради неё лишь страхи забывают. Она и душу исцеляет. Так-то.

Каред слушал старика и глядел в пустоту. О чём он кручинился? Поди угадай. Но уже к ночи пропал парень бесследно. Не нашли его ни на следующий день, ни через седмицу. Только горько причитала мать, да плакала Зорянка, которой обещал он смастерить соломенную куклу.

Глава 1

Зима в этом году стояла холодная и снежная. Поутру пока от дома до ворот тропинку расчистишь, замаешься. А стужа такая, что дыхание перехватывает!

Лесана возвращалась от колодца с двумя полными бадьями, вода в которых уже начала схватываться ледком. Резкий ветер дул в лицо, мешал смотреть, обжигал щёки.

– Дай помогу.

И бадьи, только что такие тяжёлые, вдруг сделались невесомыми. Девушка оглянулась, с трудом разлепляя смёрзшиеся ресницы.

Высокий широкоплечий парень в овчинном тулупе перехватил ношу и улыбнулся. Лицо у него было круглое, курносое, простое. Самое лучшее в мире лицо! Лесана зарделась. Мирута давно запал ей в сердце. А она нравилась ему. И весной, возможно, он придёт со сватами. Нет, не «возможно», точно придёт! От этой мысли на душе становилось тепло-тепло, и даже лютый ветер не мог остудить горение ласкового пламени.

Шли молча. Да и о чём говорить? Всё они друг о друге знали. Он сын кузнеца, она дочь гончара. Не самая завидная невеста, чего уж душой кривить. Семья не шибко богата, скотины немного, зато детей – семеро по лавкам. И она, Лесана, самая взрослая. Была у неё сестра старшая. Но вот уже четыре года, как пропала Зорянка. Вечером, в прозрачных осенних сумерках, провожал её жених до дома. Всего-то надо было дойти от одного двора до другого. Так оба и сгинули. Искали их наутро, звали, кричали, надеялись, что спасли несчастных деревянные ладанки-обереги. Но нет. Только собаки выли.

Вызвал тогда деревенский староста обережника, чтобы защитил поселение от возвращения двоих влюблённых. Недёшево обошёлся охранительный обряд. Так недёшево, что не сыграли в тот год ни одной свадьбы. Не на что было пиры пировать. Едва дотянули, перебиваясь впроголодь, до нового урожая.

Лесана до сих пор помнила колдуна – высокого бледного мужика, облачённого в серую, как дорожная пыль, одёжу. Он тогда посмотрел на ревущую в три ручья девочку таким холодным неживым взглядом, что у неё подкосились ноги. Даже рыдать забыла. Хотя как не плакать, когда родная сестрица вместе с женихом обратилась в нежить и в любой миг может вернуться на порог отчего дома – стонать, скрестись под окнами, смеяться диковатым смехом или со слезами звать родичей, чтобы выглянули из избы?

Зато после обряда, проведённого наузником[7], в деревне стало спокойнее. Теперь обережный круг, очерченный вдоль тына, защищал от нечисти всё поселение. Даже впотьмах можно было выйти во двор, а то и дойти до соседней избы. Конечно, по-прежнему мало кто осмеливался, но только же было так спокойнее.

Мирута – из всех храбрецов на деревне первый – рассказывал Лесане, как на спор ходил ночью аж до самого колодца! Сердце едва не лопнуло. Но никто парня не тронул, хотя он клялся потом, будто слышал Зорянкин голос, зовущий из-за тына. Отец после такого надавал сыну затрещин и целую седмицу не выпускал из кузни, работой выбивал дурь. Ибо все знали: не спасёт охранное заклятие, если поманит жертву ходящий. Добро, коли висит на шее заговорённый оберег, а коли нет – выбежишь на волколака или кровососа и станешь добычей.

Да, всякое случалось. Потому каждый помнил: с наступлением ночи, если хочешь остаться в живых, из дому ни шагу. Богат ты или беден, но серебро на защитный обряд для жилья отыщешь. У кого достаток позволял, те заговаривали целые подворья. Если же беден был человек, накладывал он заклятье всего лишь на дом. Но дом этот делался укрытием и для скотины, коли была она, и для людей.

То ли дело семья Мируты! У них у каждого есть дорогой оберег-ладанка на шее, заговорённый на защиту от зова ходящих не на год, не на два, а на целых пять вёсен! И кузню, и дом, и всё подворье их хранил особый наговор.

А вот у соседей – ложечников с окраины – денег не водилось, потому, когда померла в их семье бабка, не на что было пригласить колдуна, чтобы отшептать покойницу. Похоронили её за жальником[8], ибо знали: поднимется.

Так и случилось. Встала старая через два дня и несколько седмиц ходила вокруг подворья, скрежещущим голосом звала сына. Пришлось тому продать корову, чтобы упокоить мать. Но долго ещё малые дети в доме ложечника кричали во сне. Всё казалось им: скребётся бабушка в дверь, хочет войти и загрызть.

Чего только не бывало. Да.

Думала обо всём этом Лесана, идя к дому, а рука сама собой тянулась к деревянной привеске, прятавшейся под исподней рубахой. Ни у кого в её семье не было такой. Заговорённой от зова кровососа. Этот оберег подарил Мирута на праздник Первого льда.

Но вот показались родные ворота. Девушка остановилась и обернулась к провожатому. Тот нёс огромные бадьи без малейшей натуги, а сам глядел счастливыми глазами на шагающую впереди подругу. Хороша! Русая косища толщиной в руку спускается из-под платка на спину. Щёки на белом лице полыхают румянцем, но синие глаза под белыми от инея ресницами смотрят открыто и прямо.

– Давай, – протянула Лесана руки в меховых рукавичках, собираясь забрать у парня бадьи.

Тот покачал головой и поставил ношу в сугроб у тропинки.

Девушка залилась краской, но молодого кузнеца это не смутило. Он зажал пригожую спутницу между забором и опушённым снегом кустом калины и взялся целовать.

Наконец задыхающаяся Лесана вырвалась, подхватила бадьи и кинулась прочь.

Мирута засмеялся.

– Скажи отцу: как снег сойдёт, сватов пришлю! – весело крикнул он вслед.

А девушка хлопнула тяжёлой калиткой[9] и с обратной стороны привалилась к ней, силясь совладать с дыханием и пряча пылающее от счастья лицо в ладони. Скорей бы!

Долгожданная весна выдалась унылая, затяжная. Проклятые сугробы никак не таяли! И хотя из овчинных кожухов уже давно перебрались в шерстяные сви́тки[10], ноздреватый снег ещё лежал плешинами то тут, то там, а дни тянулись серые, ветреные, пахнущие прелой, обнажающейся землёй.

Гончар Юрдон ждал сватов, досадуя. Весенний сговор – голодный. Старый урожай почти подъели, а новый ещё не засеяли. То ли дело лето! Но кузнецову сыну, похоже, страсть как хотелось обневеститься.

Нынешний день, первый за все предыдущие седми́цы, радовал солнцем и теплом. Наконец-то весна не блазни́лась[11], въя́ве[12] пришла. Лесана убиралась в хлеву, когда услышала оживлённые крики с улицы. Неужели? Без предупреждения? Разве ж можно так? Сердце обмерло и затрепетало.

Девушка метнулась прочь из стойла, сжимая в кулаке деревянный оберег, подаренный Мирутой.

Когда Лесана высунулась за ворота, по улице на сером в яблоках коне неспешно ехал незнакомый всадник в чёрном. Рядом, торопливо кланяясь, семенил староста. Диво! С чего бы чужаку такая честь?

Но тут порыв весеннего ветра сорвал с путника наголо́вье[13] накидки, открыв пепельноволосую короткостриженую макушку. Крефф! Да неужто? Как есть – обережник из Цитадели! Вон и меч видать! Приехал искать выучей. Лесана зачарованно смотрела в спину удаляющемуся чужаку.

Уже к полудню весть о приезде посланника крепости разнеслась по всему околотку. В воздухе повисло ожидание.

Велика будет честь для деревни, если крефф найдёт здесь осенённого даром и заберёт с собой! А уж когда выуч науку примет да опоясан будет, его родное поселение станет платить осенённым за надоби только половину цены. Подспорье! Но в Невежь, Лесанину весь, крефф в последний раз приезжал пять вёсен назад и уехал ни с чем.

Наутро всем было велено являться к дому старосты и приводить с собой детей. Семья гончара Юрдона тоже собралась. Посмотреть на диковинного гостя было любопытно. И лишь Лесана, живущая ожиданием сговора, думала о посланнике Цитадели меньше прочих. Снег почти сошёл! Скоро постучатся в ворота сваты кузнецов. Сердце сладко замирало от ожидания.

Солнце перевалило за полдень, когда настала очередь Лесаниной семьи показывать обережнику детей.

Крефф сидел у печи, прижавшись спиной к тёплому камню. Девушка удивилась: вроде не старый, а лицо не то что уставшее, но какое-то… Она не могла объяснить. Мужчина оказался ладен и крепок. Не такой дю́жий[14], как Мирута, но куда там кузнецу, даже с его пудовыми кулачищами, против такого!

Жёсткое лицо, заросшее колючей щетиной, было лишено всякого выражения. А в глазах… В глазах – пустошь мёртвая. Допрежь Лесана не видала такого тяжёлого взгляда. Не отражалось в нём ни чувств, ни искорки веселья, ни любопытства, ни усталости – ничего. И были глаза, без всякого выражения смотрящие из-под чёрных прямых бровей, такими же серыми, как пасмурное зимнее небо. И такими же холодными. А правую щёку креффа уродовал белый неровный рубец.

Взор обережника равнодушно скользил по лицам вошедших, однако на Лесане вдруг остановился. В благоговейной тишине прозвучало негромкое:

– Подойди.

Девушка оцепенела от ужаса. Показалось ей в тот миг, будто крефф умеет читать мысли и сейчас пристыдит её при всех, что осмелилась задумываться о выражении его глаз и уродстве лица.

– Сколько тебе вёсен?

Несчастная молчала, не в силах выдавить ни звука.

– Ты немая?

Лесана испуганно замотала головой.

– Господин, она сробела, – вступился отец.

Обережник на него даже не взглянул.

– Итак, ещё раз. Сколько тебе вёсен? Сговорённая?[15]

Проглотив застрявший в горле ком, девушка, наконец, ответила:

– Семнадцать. Нет. Не сговорённая.

– Я просил подойти.

Ой! Она шагнула вперёд. Но будто невидимая упругая стена выросла между ней и креффом. Лесана собрала в кулак всю волю, продавливая диковинную преграду.

В серых глазах промелькнуло удовлетворение.

– Ты когда-нибудь дралась? – последовал неожиданный вопрос.

Девушка снова кивнула, не чувствуя в себе сил говорить.

Взор равнодушных очей обратился на отца.

Юрдон моргнул, не понимая, к чему этакие расспросы, и покаянно ответил:

– Господин, она спокойная девка. Но пару раз было.

Лесана виновато потупилась. Ей ли, невысокой, мягкой, словно ша́нежка[16], с белой чистой кожей и нежным румянцем, славиться как задире? Таким более пристало сидеть у окна с вышиванием да визжать до звона в ушах при виде мыши. Но ведь и правда, однажды на ярмарке в соседнем селе сцепилась с незнакомым мужиком, который пытался подрезать у матери кошелёк. Кто бы мог подумать, но тощей девчонке-подле́тку[17] достало сил не только швырнуть вора наземь, но и ударить. Да так, что сомле́л[18] и в себя пришёл лишь после ушата воды, вылитого на дурную голову.

А второй раз… Второй раз она проучила Мируту, когда он, медведище, полез однажды её потискать. А что? Ростом невелика, но женской статью вышла. Тогда-то и осадила Лесана будущего жениха, наотмашь ударив кулаком по лицу. Как только зубы целы остались? В тот памятный день впервые молодой кузнец посмотрел на неё с восхищением.

Тем временем крефф оглядел смущённую девку и сказал:

– Эта.

Слова камнем упали в тишину горницы. У Лесаны сердце ухнуло в живот, а потом подпрыгнуло к горлу. Как «эта»? Почему? У неё сговор скоро, она сватов ждёт!

– Выезжаем завтра на рассвете.

Родители и сёстры в немом изумлении уставились на будущую выученицу Цитадели. А та стояла и чувствовала, как раскачивается под ногами дощатый пол.

Из дома старосты девушка вышла словно во сне. Очнулась лишь в родной избе, когда мать, причитая, начала собирать вещи в берестяной короб. Только тогда дочь горько расплакалась, повалившись на лавку. Тут же заголосила и родительница, а следом вразнобой отозвались молодшие.

– Хватит вам убиваться, как по покойнице! – рявкнул отец, стараясь скрыть растерянность за суровостью. – Не на смерть отдаём, на учение. Воротится лучше, чем была. Не реви. На золоте есть и спать будешь, дурёха. Такая честь тебе выпала.

Увы! Дочь не слышала этих мудрых увещеваний. Уткнувшись лицом в ладони, она продолжила рыдать. Но плакала не оттого, что придётся ехать далеко от дома, да к чужим людям, да на несколько вёсен. А оттого, что был у неё Мирута, разлука с которым казалась не пыткой даже – смертью. Как вдруг случилось, что привычная размеренная жизнь развалилась на обломки?

Отчего не явился этот крефф годом раньше?! Лесана в ту пору от гордости бы лопнула, что он её выбрал! Так нет, принесла нелёгкая его нынче – накануне сватовства. И не ехать нельзя. Слово осенённого – закон. Откажешь – ни один обережник, хоть золотом осыпь его, не придёт больше на помощь веси. Потому не могла Лесана воспротивиться. Оставалось только плакать и собирать в кузов[19] вещи. Лишь они на чужбине будут напоминать о доме.

А Мирута не пришёл. Когда он узнал, что любимую забирают в Цитадель, за окнами уже стемнело.

Они выезжали рано утром. Мужчина на сером коне и девушка на пегой кобылке, которую креффу продал за две серебряных куны[20] староста.

Ярко светило солнце. Весна, похоже, утвердилась, завладела миром, и скоро на смену месяцу та́яльнику[21] придёт зеленни́к[22] с первыми нежными клейкими листочками и пробивающейся через разопревшую землю травой.

Лесана смотрела на толпу провожающих сквозь слёзы. На улицу высыпала вся деревня! Многие поглядывали на старшую Юрдоновну с удивлением, но во взглядах большинства читалась зависть.

Да чему ж тут завидовать-то! Едва исчезнет будущая обережница за поворотом, как все вернутся в родные избы, к привычным для себя заботам. Обедать сядут в том же кругу, что всегда, и спать устроятся, где привыкли. А что ждёт её? Где приклонит голову? Чем утолит голод? В чём найдёт утешение? Да и найдёт ли? От тоски и острой обиды, что ничего уже в жизни не будет так, как прежде, захотелось расплакаться, но в горле стоял жёсткий ком – не раздышишься.

Подошёл Мирута. Смущаясь столпотворения, неловко, как-то наспех, обнял Лесану и отстранился. Ей сделалось обидно, но ведь сватов он прислать не успел, потому, небось, постыдился целовать на глазах у всех.

Крефф терпеливо ждал, когда соотчичи[23] попрощаются с девушкой. Однако по скучному лицу становилось понятно: лучше с расставанием не затягивать.

Мать обнимала дольше прочих. Припала к дочери и заплакала. Горько, безутешно, словно по покойнице. Как ни держалась Лесана, а в носу сразу же защипало, и щёки мигом стали мокрыми.

– Пора, – оборвал поток рыданий спокойный голос креффа.

Кое-как девушка высвободилась из кольца ласковых рук и забралась в седло. Тронула поводья. Кобылка послушно двинулась вперёд. Лесана оглянулась. Родители, прижавшись друг к другу, словно в мучительной скорби, медленно шли следом. А за ними, держа за руки ревущих молодших, брела сестра.

Но вот крефф стегнул своего коня по крупу, и тот перешёл на резвую рысь. Родной тын стал быстро отдаляться, и последнее, что увидела девушка, прежде чем дорога сделала крутой поворот, – маму, прячущую заплаканное лицо на груди у отца. А потом всё скрыли голые чёрные деревья.

Долгий путь Лесане почти не запомнился. Мелькали стволы сосен, пахло землёй и влагой. В угрюмых тёмных ельниках кое-где ещё виднелись грязные корки лежалого снега, но ветер был тёплым и солнышко пригревало. Девушка ехала молча. Спутник её тоже не собирался завязывать беседу. Остро переживающая разлуку с домом Лесана не терзалась ни голодом, ни жаждой. На душе было так пусто, что всякая мысль, казалось, порождает только гулкое эхо и ничего больше. Но вот крефф придержал коня. Его спутнице пришлось сделать то же самое.

– Привал? – спросила она и лишь тогда с ужасом увидела, что солнце клонится к верхушкам деревьев.

Скоро ночь, а вокруг непролазная чаща: ни заи́мки[24], ни избёнки, ни землянки с защитными резами[25]!

От страха свело живот.

Обережник тем временем неторопливо спешился и шагнул в сторону раскинувшегося у дороги березняка. Девушка последовала его примеру. Схватив лошадку под уздцы, поспешила следом.

Ей было страшно. Хотелось стать маленькой-маленькой, забиться под кочку и затаиться до утра, обмирая от ужаса. Ночь! И нет крова, который даст приют.

Тем временем крефф невозмутимо снимал с коня поклажу: расстилал на земле кожаный покров и толстый войлок, готовился развести костёр. Они что же, заночуют под открытым небом?

– Господин, – тряским[26] от почтения и страха голосом осмелилась спросить спутница, – мы разве не будем искать, где спрятаться?

Он покачал головой, не считая нужным отвечать.

У Лесаны засосало под ложечкой. Она была испугана, чувствовала себя глупой и жалкой. Пока обережник обустраивал стоянку, девушка непослушными от волнения руками готовила себе ложе. Сумерки наползали медленно, но уже казалось, будто чаща наполнилась звуками дикой жизни: где-то стонало, рычало и ухало.

– Господин…

Он прервал её:

– Если тебе дали в дорогу еды, доставай и ешь. Если надо в кусты, иди, но быстро.

Лесана покраснела, однако поспешила прислушаться к этому более чем мудрому совету. Когда же она вернулась к костру, её спутник отдыхал, вытянувшись на войлоке.

Впервые Лесана подумала, что ему, должно быть, мало радости скитаться от деревни к деревне. Нешто это жизнь – трястись день и ночь в седле, объезжая отдалённые поселения, ночуя каждый раз в незнакомом месте? Она не представляла себе такого бытья и потому пожалела своего молчаливого спутника.

Открывая берестяной кузовок с лепёшками, девушка задумалась: а был ли у креффа дом? Жена, мать, дети? Казался он совсем одиноким. Лесана поднялась на ноги и подошла к обережнику.

– Угощайся.

Он по-прежнему молча сел, взял две лепёшки, кусок мяса и неторопливо принялся есть.

Сотрапезница исподволь наблюдала. Она не видывала ещё подобных людей – молчаливых и с таким остановившимся взглядом, по которому не поймёшь, о чём человек думает. Девушке захотелось подружиться с креффом. Ну неразговорчивый, и что? Из дядьки её тоже трёх слов за седмицу не вытянешь, но ведь человек он хороший. Просто неболтливый. Так, может, и этот тоже? Ведь за что бы ему её не любить? Верно, не за что.

– Когда мы приедем в Цитадель? – тихо спросила Лесана.

– Через шесть дней, – последовал равнодушный ответ.

Шесть дней! Так далеко!

– Ты наелся?

– Да. Пора спать.

Подзабытый ужас вновь скрутился в животе тугим узлом. Лесана огляделась, с опозданием понимая: сумерки сгущаются.

– Господин, как…

Он поднялся. Не обращая внимания на жалкий лепет, достал из-за пояса нож с длинным острым клинком и порезал ладонь.

Девушка ахнула, торопливо закрыв рот руками. Крефф что-то беззвучно зашептал, обходя место привала по кругу и кропя землю. Когда обережник приблизился к благоговейно застывшей спутнице, той показалось, что он хочет порезать и её. Лесана сжалась на земле, однако выставила перед собой дрожащую ладонь с розовыми следами загрубелых мозолей. Но крефф резать длань не стал, наклонился к подопечной, обмакнул палец в кровь и начертал под зажмуренными глазами две резы.

– Сейчас высохнут, и можешь спать.

Девушка кивнула, не спрашивая. И так всё поняла. Обережник творил охранное заклинание, чтобы к их маленькой ночёвке не вышли обитатели ночи. Но всё-таки Лесане стоило огромных трудов сдержаться и не извергнуть из себя недавнюю трапезу.

– Господин, разве они не придут на запах крови? – несмело поинтересовалась спутница.

Хотелось услышать живую речь, чтобы удостовериться: с ней рядом по-прежнему человек, а не клятый Встрешник, который будет пострашнее ходящих в ночи.

– Пусть приходят, – ответил равнодушно крефф, перетягивая ладонь чистой тряпицей. – Нас защитит дар.

Собеседница успокоилась. Голос мужчины был невозмутим. Похоже, посланник Цитадели не злился на любопытство и неловкость. Да и остатки здравомыслия подсказывали девушке: обережник знает, что делает. Как-то же он добрался до Невежи целым и невредимым. Однако спать ночью под открытым небом всё одно было страшно. Порядком перетрусившая Лесана легла, с головой спрятавшись под накидкой, и смежила веки.

Вот пройдёт пять вёсен, и вернётся она в родную деревню. Вернётся осенённой, которой нипочём волколаки, упыри и кровососы. Как будут завидовать ей! Как начнут уважать! Была всего-то Лесанка, дочка гончара, почти голытьба, а станет… Кем она станет? Лучше, конечно, целительницей. Вот Мирута будет гордиться!

Но тут ушатом студёной воды обрушилось запоздалое понимание: пять вёсен. Пять! И несчастная, наконец, осознала: не будет гордиться ею Мирута. Потому что не проходит завидный жених бобылём такой срок. Глупая! Нешто станет красивый парень год за годом ждать возвращения девки, которую успел несколько раз поцеловать?

Нет! Он не такой! Конечно, станет! Лесана крепче стиснула деревянный оберег, подаренный суженым. Дождётся обязательно. Но горячие слёзы текли и текли по лицу. Девушка смахивала их, размазывала ладонями, безжалостно давила рыдания.

Уставшая от тягостных дум, плача и долгой езды верхом, она провалилась в сон, даже забыв испугаться сгустившейся вокруг темноты.

Проснулась же оттого, что стало холодно. Сквозь сон подумала: опять одеяло на пол сползло. Но горячую кожу обжёг холодный ветерок. Тогда-то девушка и вспомнила, где она и с кем, с ужасом вскинула голову и… обомлела.

Хранители пресветлые! Что это? Лесана стояла на рубеже света и тьмы, протягивая руки в сумрак леса, откуда глядели на неё горящие зеленью голодные глаза.

Человек замер возле дерева, которого не достигал слабый свет догоревшего костра. Высокий мужчина смотрел пристально и манил жертву к себе.

Словно зачарованная, Лесана сделала шаг вперёд, но замерла, встретив невидимую преграду. Что-то мешало идти дальше. А зелёные, словно болотные огоньки, глаза мерцали, притягивали…

Лишь тут девушка вспомнила: кровь! Заговорённая руда обережника – вот что не пускает её за очерченный круг. Оборотень это знал. Но ему нужна была еда, и он искал способ заполучить её. А жертва не могла противиться зовущему взору, обволакивающему, притягательному, обещающему. Поэтому она наклонилась и торопливо процарапала ногтями землю, прихваченную последним весенним морозцем. Преграда, отделявшая людей от обитателя ночи, рухнула.

Лесана шагнула из безопасного круга в темноту, потянулась к мужчине. О, как ей хотелось коснуться его! Прижаться всем телом, вдохнуть запах, почувствовать тепло, исходящее от кожи. Как долго она его ждала! Именно его! Зачем нужен Мирута, когда напротив стоит ходящий в ночи?! Рядом с ним можно не бояться темноты, он не даст в обиду. Мысли путались в голове, рассудок туманился, влечение становилось всё сильнее. Ходящий плотоядно улыбнулся, однако вместо того, чтобы приблизиться, поманил жертву, бесшумно отступая в чащу.

Сердце девушки наполнилось ликованием. Вдруг стало легко и спокойно. Она идёт одна по чёрному лесу и ничего не боится, а впереди, в непроглядной тьме крадётся её спутник, в каждом движении которого угадывается хищная звериная повадка. И он ведёт её… ведёт… ведёт…

Она не понимала, как долго они шли и как скоро остановились. Мужчина наконец шагнул к Лесане, притянул к себе. Она прильнула к широкой груди, ощутила острый запах зверя, почувствовала на бёдрах сильные руки. Сладкое томление разлилось по телу. Дыхание ходящего обжигало кожу. Думать ни о чём не хотелось, да и не было сил.

И вдруг чудовище оттолкнуло сомлевшую жертву, выгнулось и взревело от боли. Чары рассеялись. Девушка отпрянула, задыхаясь от удушливой вони псины и пота.

В темноте сверкнуло мертвенное голубое сияние, а оборотень, рыча и воя, покатился по земле, объятый призрачным свечением. С ужасом Лесана узрела на человеческих плечах страшную звериную голову. Тварь упала на четвереньки, неестественно выгнула хребет. Затрещала рвущаяся одежда, обнажая не человеческую кожу, а мокрую звериную шкуру.

Через несколько мгновений на поляне стоял огромный волк. Ощеренная морда, влажные клыки. Сейчас бросится! Но голубое сияние колышущимся маревом обволокло хищника, поднимая дыбом жёсткую шерсть вдоль хребта, пробегая по ней ослепительными синими искрами. Ходящий снова взревел, хотел ринуться вперёд, но словно налетел на невидимую стену, опрокинулся на спину и по-щенячьи жалобно заскулил от боли и ужаса. Всякая тварь хочет жить! А оборотень уже понял, что жизнь его подходит к концу.

Крефф замер напротив. В его взгляде не было гнева. Но и снисхождения тоже. Там зияла всё та же мёртвая пустошь, только отсветы призрачного сияния таяли в глубине зрачков. Мерцающий свет тянулся от его ладоней к корёжившемуся на земле волколаку, который перед смертью пытался принять людской облик, пытался, но, сдерживаемый даром, не мог. Резкий взмах рук, и сопротивляющееся чудовище поволокло к ратоборцу, словно стянутое невидимым арканом. Блеснул клинок. Человек принял огромного волка на нож. Яростный рык смолк, сменившись булькающим хрипом.

Лесана осела на землю, трясясь всем телом. Никогда она не видела нежить. И уж тем паче так близко. С ужасом девушка поняла, что чёрный лес плывёт у неё перед глазами. Дышать стало нечем, горло перекрыл жёсткий ком, по телу высыпал холодный пот, нутро скрутило, а съеденное накануне опасно всколыхнулось в животе, но наружу, к счастью, не исторглось.

Однако уже через миг задыхающуюся, дрожащую от слабости и пережитого страха девушку безжалостно встряхнули. Стальные пальцы сомкнулись на её плече, и крефф потащил подопечную прочь из чащи, к безопасной поляне.

Костёр вспыхнул, словно в него плеснули масла. Мужчина наклонился к бессильно упавшей на войлок спутнице, вздёрнул её за подбородок и вгляделся в лицо.

– Сказал же, не стирать кровь.

– Я…

– Сказал?

– Да… – прошептала Лесана. – Но я не стирала…

Она осеклась, вспомнив, как плакала, укрывшись накидкой, и как смахивала слёзы руками.

Больше ни о чём вспомнить не успела, потому что две тяжёлые оплеухи оглушили до звона в ушах.

Никогда прежде Лесану не били. В далёком детстве, случалось, перепадало от матери, да и то для острастки больше. Потому до сего дня она не испытывала боли от настоящих побоев. Той, от которой немеет тело, а в сердце поселяется страх.

Дыхание перехватило.

– У волколаков сейчас гон. Он бы тебя и жрать не стал. Ссильничал бы, а мной попытался закусить, – донёсся издалека спокойный голос обережника. – Ты едва не накликала беду на нас обоих. Это непозволительно. Ехать ещё долго. Если такое повторится, отвезу обратно в Невежь, и будем считать, что твои соотчичи отказали креффу.

У Лесаны похолодело сердце:

– Нет! Нет! Я больше никогда…

– Молчать.

Холодные серые глаза смотрели по-прежнему без гнева. Но отчего-то девушка почувствовала себя ничтожной и жалкой.

– Прости, господин, прости меня! – взмолилась она.

Увы, мольба осталась без ответа. Мужчина молча размотал тряпицу на ладони, сковырнул остриём ножа корку запёкшейся крови и снова, роняя заговорённую руду, замкнул круг, который разорвала его спутница. Это всё из-за неё. Дура!

Однако Лесана заметила, что крефф даже не поморщился, когда вновь терзал свою рану. Он словно не испытывал боли.

Обережник опять начертал на лице девушки резы. С трудом она сглотнула рвущиеся из груди рыдания и попросила:

– Позволь, перевяжу.

Мужчина протянул ладонь. Лесана осторожно смыла с неё кровь, поливая из фляги, про себя обратив внимание на то, какая у креффа жёсткая, исчерченная шрамами рука. Перевязав рану, девушка вернулась на своё неудобное ложе. Лицо болело. Небось, синяки останутся. Снова захотелось расплакаться.

Слёзы задрожали в глазах, но она вспомнила, что на щеках по-прежнему подсыхают кровяные резы. Пришлось запрокинуть голову и долго усердно моргать, прогоняя желание разрыдаться от боли, запоздалого испуга, обиды на себя и на жизнь, которая так предательски разлучила со всем дорогим и привычным.

Заснула Лесана только под утро.

Второй и третий день протекли бестревожно. Разве что вместо домашних лепёшек и вяленого мяса питались теперь путники дичиной, которую добывал обережник. Увы, зайцы, растрясшие за зиму жирок, были костлявыми, а мясо их – сухим и жилистым. Но привередничать не приходилось.

За это время крефф перекинулся со своей подопечной едва ли парой слов.

Молчаливое путешествие оказалось нарушено на утро четвёртого дня, когда голый лес сменился полями, раскинувшимися по обе стороны от широкой, плавно несущей свои воды реки.

Путники обогнули невысокий холм, поросший соснами, и выехали на тракт, к которому стягивались сразу несколько дорог. По одной из них тоже трусили две лошадки.

К удивлению Лесаны, её спутник натянул поводья, ожидая приближения незнакомцев.

Когда мужчины подъехали ближе, девушка поняла: оставшийся путь до Цитадели они с креффом проделают не одни.

– Мира в пути, Клесх, – поприветствовал обережника худощавый, жилистый и тоже коротко стриженный мужчина, сидящий на гнедом коне.

Так Лесана узнала имя своего молчаливого спутника.

– Мира в пути, Донатос, – эхом отозвался он.

Обережник кивнул и направил своего жеребца вперёд по дороге. Взгляд колючих глаз упал на Лесану, и она молчаливо охнула. Это был колдун, приезжавший в Невежь, когда пропала Зорянка! По коже побежали мурашки. Он почти не изменился, разве только складки в уголках тонких, плотно сжатых губ пролегли глубже, да в волосах и щетине добавилось седины.

На вид Донатосу можно было дать вёсен сорок. Он годился ей в отцы. Да и не только ей, но и своему спутнику. Девушка перевела взгляд на подопечного колдуна: в седле колыхался тучный рыхлый парень, ненамного старше самой Лесаны. «Кровь с молоком» про такого молвить – что тощим обозвать. На переносице и пухлых щеках рассыпались яркие веснушки, а тёмные глаза смотрели с благожелательным любопытством. И веяло от него добротой, уверенностью и теплом. Что ему делать в Цитадели, среди таких, как Клесх и Донатос?

Юноша тем временем направил своего конька к кобылке Лесаны и сказал:

– Мира в пути.

– Мира, – ответила девушка и смешалась.

– Ты не выглядишь радостной, – справедливо заметил толстяк и добавил: – Меня Тамиром зовут.

– Меня Лесаной.

Они помолчали, глядя в спины своим спутникам. А потом девушка призналась едва слышно:

– Я не очень хотела ехать.

Парень с тоской оглянулся на уходящую вдаль дорогу, которая вела к его дому.

– И я, – также негромко ответил он. – Крефф приезжал год назад и сказал, что через год заберёт сына лавочника с нашей улицы. Сказал: «Из него выйдет толк».

– Отчего ж не забрал?

Тамир досадливо махнул рукой, сжимающей повод:

– Утонул тот. Прошлой весной.

Девушка вздохнула.

– Я в Старград собирался, – расстроенно продолжил собеседник. – Меня родители благословили на труды в посадской пекарне.

– А ко мне сваты должны были прийти, – грустно поделилась Лесана.

Оба замолчали, каждый кручинясь о несбывшемся.

Долго ехали, безмолвствуя, слушая размеренный скрип сбруи да стук копыт. А потом Донатос и Клесх направили лошадей в сторону по узкой, убегающей в голую рощицу дороге.

Ещё до наступления сумерек вершники въехали в небольшое село. Здесь был праздник! Жаль только, гости явились к самому его завершению: мужики уже уносили с улиц столы и лавки, бабы домывали посуду.

Путников встретили с почтением, бросили все дела. Креффов проводили в избу старосты, а Лесану и Тамира определили на постой в соседний дом. К тому времени уже смерклось, поэтому, как ни мечтали путники о бане, пришлось только поплескаться в ушате. Зато ужин им собрали поистине богатый! Хозяйка выставила лучшие яства: наваристую похлёбку, печёную рыбу, пироги.

– Да вы ешьте, ешьте, – приговаривала она. – Вот ведь – радость у нас какая: дочку отдаём учиться! Уж сколько стоит село, а никогда здесь креффы осенённых не находили. И надо же, моя Айлиша, слава Хранителям, поедет в Цитадель! Людей будет – лечить!

Та, о ком шла речь, сидела на другом конце стола, стыдливо потупив очи. Лесана перехватила восхищённый взгляд Тамира.

Девица и впрямь была хороша. Нежная чистая кожа с едва заметным золотым пушком. Тёмные волосы на конце длинной косы и вокруг лба вьются мелкой волной. Тонкие брови над огромными глазами высоко подняты, словно Айлиша дивится чему-то. От этого личико её выглядело беззащитным, детским.

Будущая лекарка застеснялась материнской гордости и обхватила руками узкие плечи. От этого движения Тамир вдруг подался вперёд, стягивая с себя вязаную безрукавку:

– Озябла?

Девушка залилась краской и замерла, позволяя набросить необъятную одёжу поверх своей нарядной вышитой рубахи. То ли парень ей вправду понравился, то ли не хватило смелости возразить, Лесана не поняла, но прониклась к застенчивой девушке приязнью.

Устраиваясь спать не на жёсткой земле, а на устланной сенником лавке, Лесана впервые за последние дни вдруг подумала, что всё ещё, возможно, будет хорошо. Тоска по дому за время странствия настолько высушила её душу, что теперь в ней родилась другая потребность – радоваться хоть чему-нибудь. Нельзя ведь только страдать и сокрушаться. Не на казнь же её везут, на обучение! Вон село Айлиши как ликует! Да и сама она рада выпавшей на её долю удаче. Интересно, кто её крефф? С этими мыслями Лесана провалилась в сон.

Уезжали они наутро. Креффом Айлиши оказалась молодая красивая женщина. Рядом с обезображенным Клесхом и холодным, словно высеченным из камня Донатосом обережница смотрелась как нежный ландыш меж двух сухих репейников. У неё была белая, подсвеченная румянцем кожа, тонкие высокие брови и такие длинные ресницы, каких Лесана в жизни не видала. Казалось, что осенённая взлетит, если будет моргать ещё – быстрее и чаще. Вот только взгляд у неё оказался очень холодный.

А когда колдунья красивыми руками отбросила наголовье накидки, девушка едва сдержала удивлённое восклицание. Льняные волосы женщины оказались остриженными так же коротко, как у мужчин.

Но главное потрясение настигло будущих учеников Цитадели тогда, когда стали рассаживаться по сёдлам. Крефф Айлиши была одета… в порты. Обычные кожаные мужские порты! Тамир густо покраснел, поскольку отчётливо увидел то место, где сходились ноги осенённой. Впрочем, обережница не заметила смущения юных спутников, спокойно разобрала поводья и тронула свою кобылу пятками, направляя прочь из села.

Лесана потрясённо смотрела женщине в спину. Сама-то девушка была одета как заведено: в рубаху, широкую разнопо́лку[27] и вязаные чулки. В жизни не напялила бы она мужские порты, не говоря уж о том, чтобы в этакой срамоте появиться на людях. Однако обережница словно не замечала, как провожающие бабы и мужики стыдливо отводят взгляды.

Креффы ехали впереди. За ними тянулись будущие ученики.

Жеребец Тамира шёл стремя в стремя с Айлишиным, и юноша уже о чём-то негромко беседовал со спутницей. Лесана почувствовала себя лишней. К счастью, Айлиша, заметив её уныние, придержала коня.

– Хочешь, исцелю? – несмело предложила она.

– А ты умеешь? – удивилась спутница, осторожно дотрагиваясь до подживающих на щеках синяков.

Она сама ничего этакого не могла, а потому в очередной раз усомнилась в выборе креффа. Уж не ошибся ли он, забирая её из Невежи?

– Чуть-чуть, – призналась Айлиша, покраснев от смущения.

– Больно будет? – с детской робостью уточнила Лесана.

– Нет, – улыбнулась девушка. – Дай руку, не бойся.

Лесана протянула ей ладонь. Тёплые ласковые пальцы прикоснулись к запястью, и от них словно пробежали по крови пузырьки воздуха. Щекотно!

Но вот Лесана недоверчиво прикоснулась к лицу и тут же ахнула:

– Не болит! Совсем!

– Знаю, – потупилась лекарка. – Я так скотину лечила.

Поняв, что сказала глупость, Айлиша заалела пуще прежнего. А Тамир отчего-то посмотрел на Лесану с такой гордостью, словно сам избавил её от синяков.

Оставшиеся дни пути прошли незаметно и однообразно. Однако теперь место ночлега заговаривал Донатос, и Лесане больше не приходилось засыпать с измаранными в крови щеками. Колдун читал какое-то заклинание, очерчивал привал ножом, и путники спокойно ложились.

С удивлением Лесана ловила себя на том, что впитанный с молоком матери страх очутиться ночью за пределами дома притупился. Глупо было, имея в спутниках троих осенённых, продолжать бояться ходящих в ночи. К тому же за день все уставали так, что засыпали без всяких сновидений. И ежели кто-то и подходил к месту их ночёвки под покровом тьмы, измученные путники того не слышали.

Глава 2

Последний день пути выдался не по-весеннему тёплым. Солнце грело так ласково, словно на смену месяцу та́яльнику пришёл даже не зеленни́к, а сразу цве́тень. Свиты показались жаркими, как овчинные тулупы, и будущие выучи с облегчением сбросили их, втайне радуясь, что не видят матери, которые обязательно принялись бы бранить. Креффам же было всё равно, а Лесана с Айлишей, пользуясь тем, что никто из деревенских кумушек не закудахчет над ухом, сняли с голов платки и даже слегка распустили косы.

Тамир нет-нет бросал украдкой взгляды на своих спутниц, невольно сравнивая их между собой. Чего, казалось бы, разного: то девка и то девка, по две руки, по две ноги, по косище. Вот только если Лесана, румяная, сдобная, мягкая, словно только что вытащенный из печи хлеб, вызывала в душе юного пекаря тёплое любопытство, то застенчивая лекарка с нежным румянцем, подсвечивающим смуглую кожу, с тёмными завитками волос над открытым лбом, казалась сладким коржиком.

Он и смотрел на неё, как на дивное лакомство, когда и отведать хочется, и страшно прикоснуться. Вот отчего так? И юноша простодушно гадал про себя: в чём же дело? Смотрел то на одну, то на другую, но ответа не находил.

Жалел об одном лишь, что познакомился с Айлишей здесь, а не в своём родном городе! Тогда бы она знать не знала, что на лошади он сидит, словно куль с горохом.

Впервые за долгие годы Тамиру стало мучительно стыдно за свою неуклюжесть, за рыхлое, колышущееся в седле тело. Эх, судьба-злодейка! Отчего ж не позволила показаться девушке с лучшей стороны?

А ведь в Елашире Тамира, сына пекаря Строка, знали как умелого хлебопёка. Слава о нём по всему городу шла, да такая, что сам посадник Хлюд не брезговал захаживать в лавку Строковича. Когда же приезжали торговые гости, парень вовсе от печи не отходил. Пряники его медовые увозили целыми коробами.

И теперь он мечтал угостить Айлишу теми пряниками, чтобы не казаться ей совсем уж никчёмным. Понимал Тамир, что такие, как он, скорее вызывают смех и жалость, нежели восхищение. Сколько раз в детстве лупили его за неповоротливость и лишнее тело соседские сорванцы! Матушка едва не каждый день слёзы лила, прикладывая к синякам и ссадинам ненаглядного дитятка подорожник.

Когда же Тамир подрос, отец мало-помалу стал приобщать его к родовому делу. Тут-то и явили себя крепкие Строковские корни. Кто знает, может, так и трудился бы наследник в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то медовыми пряниками, то пирогами, но приехал зимою в Елашир хлебопёк по имени Радим. Приехал аж из самого Старгра́да. Гостюя у родни, отведал коржей из Строковой лавки и сомлел.

Соседка Строку рассказывала, округляя глаза и размахивая руками: «Глаза-то закатил и спрашивает Стеньку мою, мол, это кто ж у вас такой умелый? Она когда сказала, что парню твоему и семнадцати не сравнялось, не поверил!»

Радим, видать, и впрямь решил, будто родня кривит душой, ибо уже вечером стучался в Строковы ворота. Долго уговаривал старградский пекарь родителей отдать Тамира. Старград, мол, большой и богатый. Один посадский двор чуть не с треть Елашира. И хлебопёк толковый там нужен. На золоте, мол, есть и спать будет парень, если пойдёт под его, Радима, руку.

Мать с отцом упёрлись: как же отпустить кровиночку в этакую даль? Мало ли что в дороге аль на чужбине случится с драгоценным. Холода-то какие! Но сын больными глазами глядел на родителей, и у тех не хватило воли отказать вовсе. Попросили Радима дождаться весны.

Знали бы они, чем это обернётся…

Но вот настал для Тамира день прощания с отчим домом и с Елаширом. Матушка снарядила чадо в дорогу. Ехать ему предстояло с купеческим обозом до самого Старграда, где ждал – Радим.

У матери уже и слёз не осталось плакать. Отец весь словно сжался, состарился за вечер на десяток вёсен. А у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Что Елашир? То ли дело могучий, многолюдный Старград!

Вот уже щёлкнули кнуты, головная телега медленно тронулась. Но тут на площадь въехал крефф.

Парень не первый раз видел наставника Цитадели, но сызнова удивился тому, какой тот оказался неживой. Лицо застывшее, а глаза… Эх, и злые они были! Шумная площадь стихла. Колдун обвёл тяжёлым взглядом смолкших людей, ни слова не обронил и направился в дом посадника.

– Принесли его псы! Не мог позже приехать! – выругался хозяин обоза и скрепя сердце велел распрягать лошадей. Всё одно, покуда крефф в городе, уезжать строго-настрого воспрещается.

Весь день недобрым словом поминали купцы и горожане сына лавочника, Жупана, что сдуру утонул, доставив соотчичам немало хлопот. Когда солнышко на весну поворотило, поленился этот пустоголовый дойти до мостков, что соединяли два берега текущей через город речушки. Попёрся по льду. А тот возьми да проломись под дураком. Только шапка мелькнула.

Пришлось звать колдуна из сторожевой тройки, чтобы тот своими камланиями поднял утопленника со дна.

Ох и матерились тогда мужики, кроша рыхлый лёд топорами да пешнями. Никому не хотелось лезть в студёную воду, вылавливать стерву. Но понимали: ничего нет страшнее непогребённого по обряду тела. Получишь через три дня вставшего мертвяка. Будет бродить, поживы искать. Потому зло работали елаширцы, матерились, но дело делали. Деваться-то некуда.

Хвала Хранителям! Вытащили! Наузник отшептал со всем тщанием. Тем всё будто и закончилось.

И вот, значит, явился крефф за Жупаном. А Жупан утоп. И схоронен уже несколько месяцев как. Спит себе, клятый, с миром. Чтоб ему провалиться.

Только пекарь Строк с женой радовались приезду колдуна: как-никак подарил им малую отсрочку, задержал сына дома. Лишь парню было маетно. Он так долго ждал. А теперь что? Опять сидеть. Пока ещё крефф всех поглядит. Эх!

Смотрины обережниковы тянулись день за днём, и, казалось, не будет им конца. На исходе седмицы собрали, наконец, всю Тамирову улицу на небольшом пятачке перед домом посадника. Крефф равнодушно осматривал стоящих перед ним людей, скользя взором колючих глаз с одного лица на другое. Тамир нетерпеливо переминался. Скорей бы уж закончилось всё, да ехать. Но колдун вдруг впился в него взглядом и кивнул:

– Этот.

У матери подломились ноги. Отец и тот покачнулся, раздирая ворот рубахи. Хлюд скороговоркой пробормотал благодарственную здравицу, а крефф, которого он называл Донатосом, велел через пол-оборота[28] быть готовым выехать.

Дорожную суму собирать не пришлось. Она и без того залежалась за столько-то дней.

И с родителями попрощаться, как обычай велит, Тамир не успел, и понять толком, куда его судьба повернула, не успел. Только глядь – уже за воротами Елашира очутился.

Словно оцепенел парень. В голове не осталось мыслей, только пустота. Не мог рассудок воспринять такое откровение: он, Тамир, сын пекаря Строка, единственный поздний ребёнок своих родителей, толстый, хворый, нескладный, постоянно мучающийся одышкой, и вдруг осенённый? Быть того не может!

Но даже своим окаменевшим сознанием парень понимал: креффы не ошибаются. Никогда. И если его выбрали, то впереди – обучение в Цитадели. Но как же тогда Старград и Радим? А мать с отцом как?! Вся их отрада на старости лет – сын. И вдруг разлучиться на пять вёсен! Да переживут ли? Одно дело – знать, что единственное дитя в тепле и сытости, а другое – что в Цитадели не пойми на кого обучается.

Вот тогда набрался Тамир смелости спросить у молчаливого спутника, кем суждено ему стать. Донатос посмотрел на него равнодушно и ответил:

– Первый год никем. А дальше поглядим.

Эти слова успокоили парня. Чего, правда, всполошился? Небось, отправят к целителям учиться припарки ставить да зелья варить. Почему к ним? Да потому, что, прямо скажем, ратоборец или колдун из дородного неповоротливого Тамира получится ходящим на смех. Так думал юный путешественник. А покамест лежала перед ним дорога. И дорога та тянулась через лес.

Ни разу не был юный хлебопёк в такой глухой чащобе. Не доводилось. Оттого казалось, будто каждая веточка норовит зацепить одежду, а каждая кочка – выбить неуклюжего наездника из седла. Но лишь когда остановились на ночёвку, а Донатос начертил обережный круг, Тамиру стало по-настоящему страшно.

Крефф спокойно спал, а его найдёныш лежал и, обмирая, слушал, как в чаще воет невидимая тварь, как шуршит валежник под чьими-то то ли ногами, то ли лапами. Глядел, как в нескольких шагах от стоянки горят голодом зелёные глаза. А ещё казалось, будто кто-то зовёт Тамира. Тоненько, ласково, напевно.

Он ёжился, крепко зажмуривался, надеясь уснуть, но с закрытыми глазами делалось ещё страшнее. Чудилось: тянутся из тьмы жадные руки ходящих. Воздуха не хватало. Ужас стискивал горло. Тамир шумно, прерывисто дышал. Тело его сотрясала дрожь. Донатос тут же поднялся, подошёл к подопечному, вполсилы пнул его ногой в зад и прошипел:

– Заткнись, покуда не удавил! Никто тебя не тронет! А спать не дашь, сам за круг вышвырну!

После этого колдун вернулся на свой войлок и сразу уснул.

Тамир так и не сомкнул глаз, примеривался к боли, оставленной сапогом креффа, да держался за оберег под рубахой. А наутро, покидая место стоянки, юноша заметил недалеко от обережной черты растерзанного зайца.

Да, тяжело далась дорога. Жгла сердце тоска, разъедали душу сомнения и страхи. Потому встреча с улыбчивой, тёплой и такой обыкновенной Лесаной стала для измученного опасениями и недосыпом парня настоящей отрадой. А уж знакомство с застенчивой, тоненькой, словно камышинка, Айлишей и вовсе окрылило отчаявшегося было Тамира. Отчего-то вдруг пригрезилось, как они вместе будут учиться на лекарей.

Высокие, обитые железом ворота были черны от старости. Но дерево не рассохлось, а наоборот, словно окаменело. Такие не вдруг выломаешь, их и отворить-то недюжинная сила потребуется.

Путникам открыли после третьего удара. Два крепких парня в такой же серой, как у Донатоса, одёже с усилием разводили тяжёлые створки. Тамир заметил, как колдун презрительно дёрнул уголком рта и сказал одному из привратников:

– Что, Велеш, покуда меня не было, небось, ничего тяжелее… не поднимал?

У Тамира заполыхали уши. Он и подумать не мог, что мужчина, крефф, может вымолвить такую срамоту при трёх девках!

Клесх только хмыкнул. А привратник на бранное слово ответил учтиво:

– С возвращением, наставник.

Путники неспешно въехали во двор Цитадели.

Лесана разинула рот. Ей, выросшей в глухой лесной деревушке, было непонятно: как можно возвести такие стены? Это ж какую силищу надо иметь, чтобы на самую верхотуру затаскивать огромные булыжники? Сколько камня нужно и где его взять? Откуда было знать девчонке, что в окрестном лесу есть каменоломня, в которой частенько ломали спины наказанные за проступки выучи.

Потому пока её изумляло всё. И высокие башни, и каменный колодец посреди двора, и булыжная мостовая, и даже мощные столбы, врытые вдоль стен. Правда, вновь прибывшие так и не поняли, зачем они нужны.

А ещё по стенам здесь полз серый лишайник, какой водится в лесу, там, где торчат из земли каменные лбы слоистых валунов. Удивительно, но в Цитадели не было зелени. Ни травинки, ни вьюнка.

Здесь всё дышало холодом, и каждый негромкий шаг отвечал ступающему гулким эхом. Этот надёжный оплот не разрушить. Эти высокие стены не одолеть. Эти огромные ворота в одиночку не отворить. Здесь можно не бояться ходящих, не бояться ночи.

Вот Лесана глупая, что не хотела сюда ехать! И путница радостно улыбалась, озираясь вокруг. Однако тяжёлый взгляд Клесха несколько охладил её восторженный пыл.

Соскользнув со своей кобылки, девушка ступила на мощёный двор. Казалось, вот она, сказка! Вот оно, чудо! Даже сердце зашлось!

Но вдруг быстрые тени замелькали над головой, и ржавый клёкот эхом полетел над Цитаделью. Лесана в ужасе распахнула глаза, и в них отразились парящие кругами чёрные птицы. Вороны. Предвестники смерти. Падальщики. Их хриплый грай упал с неба, рассыпавшись эхом. Откуда здесь эти мерзкие птицы? И почему их никто не прогонит? Холодный пот заструился меж лопаток. Все знают: где кружит ворон, там ходит смерть.

Словно издалека девушка услышала скрежет задвигаемого засова. И сердце больно кольнуло горькое предчувствие. Будто захлопнувшиеся ворота навсегда отрезали трёх новых насельников Цитадели от радости жизни.

Там, за стенами, осталась весна с её талой водой, первой зеленью, пробивающейся из разопревшей земли, и будто подкрашенным лазурью синим небом. А тут, во дворе, вдруг повеяло тоскливой осенью. Серая мостовая. Серые, покрытые седым мхом стены. Серые крыши. Серые башни. Да и пахло тут сыростью, стынью и осязаемым отчаяньем, которое словно свило гнёзда в древних камнях.

Один из воронов слетел вниз, сел на крышу колодца и уставился на Лесану блестящими чёрными глазами. Девушка попятилась, привычно стискивая ладонью оберег, подаренный женихом. Неужели ворон, которого ещё называют вестником ходящих, почуял в ней скорую жертву?

– А ну кыш! – крикнула Айлиша и замахнулась на птицу.

Ворон лениво снялся с места, но улетел недалеко, опустился на один из столбов, откуда громко и пронзительно каркнул несколько раз, словно насмехаясь над слабой попыткой его напугать.

– Откуда они здесь? – помертвевшим голосом спросила Лесана.

– Чего ты испугалась? – потрепал её по плечу Тамир. – Подумаешь, птица.

Но, несмотря на эти слова, он и сам был бледен.

– Хватит языками чесать, – прервал разговор подошедший Клесх.

Позади креффа стоял высокий светловолосый и светлоглазый юноша, облачённый в чёрную рубаху и чёрные же порты.

– Фебр, выдашь им одёжу, отведёшь к хрычовке нашей, потом в мыльню, затем к целителям, оттуда в трапезную, а как поедят, проводишь в крыло для первогодок и поселишь. Быстро давай. Мы и так последние приехали.

Парень коротко кивнул и поманил новоприбывших следом. Торопливо все трое двинулись за ним. Нырнули в тень высокой арки, миновали несколько каменных переходов и по длинным коридорам, освещённым лишь яркими полосками света, падающими в узкие окна, поспешили вглубь Цитадели.

Коридор круто спускался вниз. Скоро оконца заменили чадящие факелы. Айлиша прислушивалась к эху шагов и шёпотом недоумевала на ухо Лесане:

– В мыльню-то я ещё понимаю, а что за хрычовка и зачем к ней идти?

– Косы стричь, – не поворачивая головы, сухо просветил их провожатый.

– Как стричь? Мы же девки! – Будущая целительница замерла как вкопанная.

– Вы теперь не девки, а послушницы Цитадели. Нет тут ни девок, ни парней, лишь будущие обережники. И волосы им только помеха, – остановился старший ученик.

– Это что ж, нам в портах ходить и мыться вместе с вами? – помертвела Лесана.

– В портах, само собой. А мыться… Ну, ежели только захочешь, чтобы спинку потёрли. А так – отдельные мыльни. – Парень хохотнул и уже строже добавил: – Пошевеливайтесь давайте, а то в первый же день накажут. Быстро поймёте, как сопли жевать.

И они снова устремились куда-то вниз.

Скоро коридор вывел их к невысокой двери с железным кольцом. Фебр привычным движением потянул на себя тяжёлую створку и втолкнул спутников в каморку с пышущей печью. После промозглых коридоров Цитадели здесь показалось почти жарко.

Пока девушки недоумевающе оглядывались, из тёмного кута послышался скрипучий голос:

– Никак креффы новеньких привезли. Ну, чего замерли? Идите сюда. Стоят, зенки вылупили…

Согбенная худая старуха приблизилась к перепуганным девкам, пристально оглядывая каждую слезящимися выцветшими глазами.

– Чего трясётесь? Меня, что ль, старую испужались? Хороши, ничего не скажешь. При виде беззубой карги едва не визжат. Ладно, садитесь. – Она кивнула на низенькую скамеечку. – Кто первый?

Айлиша, ближе всех стоявшая к бабке, всхлипнула и сделала робкий шажок назад.

– Цыц, курица! – Хрычовка толкнула юную целительницу на скамейку и в один миг отмахнула ей косы огромными ножнями.

Несчастная медленно подняла ладони к ставшей неожиданно лёгкой голове, запустила пальцы в короткие волосы. Тяжёлые слёзы поползли по её щекам. Ещё несколько взмахов ножней, и Айлиша стала похожа на своего креффа.

– Не дамся! – сжала кулаки Лесана.

Тут же крепкие руки стиснули сзади её плечи. Фебр не собирался уговаривать. Уже через миг девушка сидела на скамеечке. Снова защёлкали ножни, и тяжёлая русая коса, которую украдкой так любил целовать и гладить Мирута, упала на грязный пол.

– Да не дрыгайся ты, куропатка буйная, не то в плешинах вся будешь, – приговаривала старуха. – Чем коротше, тем лучше – в глаза патлы не будут лезть.

Лесана обмерла. Она и помыслить прежде не могла, чтобы окоротить косу хоть на вершок! Фебр ослабил хватку. Плечи у девушки ныли от его пальцев. Карга пошаркала за голиком[29], смела в огромный совок девичью красу и повернулась к Тамиру.

– Ну тебя-то, толстомясый, держать не придётся? Аль тоже реветь начнёшь? – едко поинтересовалась она.

Парень вздохнул и покорно опустился на низкую скамеечку. Старуха остригла его ещё короче, чем девушек, а закончив, бросила волосы в печь. Туда же полетели и кузовки со скарбом, привезённые из дома.

– Пожитки ни к чему вам больше, – ответила старуха на обиженные возгласы. – Цитадель накормит, напоит, оденет, обует и спать уложит. На ваш век хватит. Нурлиса пожила, Нурлиса знает. Всё, пшли вон отсюда! Ну? Чего рты раззявили? Надоели, сил нет. – И старуха вытолкала полуживых от унижения девушек за дверь. Парни вышли следом.

– Мне нравится. Ты на одуванчик похожа, – прошептал захлёбывающейся от рыданий Айлише Тамир.

Он-то по своим волосам не особенно убивался.

– А я на кого похожа? На сову лупастую? – всхлипнула Лесана.

– Ну, на какую сову, скорей на совёнка, – улыбнулся юноша.

– Вы нынче на мертвяков похожими станете, если не поторопитесь! – ткнув утешителя под рёбра, прикрикнул ненавистный Фебр.

И опять они зашагали по бесконечным коридорам.

Скоро обоняние уловило запах воды, а потом и тело ощутило подступающую удушливую влажность.

В узкой одевальне стояли длинные лавки, в стены были вбиты деревянные колышки. Видать, для одёжи.

Фебр подтолкнул оробевших девок, из тяжёлого ларя у входа выудил три холщовых мешка и сунул их подопечным.

– Там мыльный корень, мочало, холстина, одёжа. Помоетесь, переоденетесь и выходите.

– А зачем пожитки наши отобрали? – робко спросил Тамир, припоминая, что на дне его сумы ещё оставались чёрствые пряники.

– Кто вас знает, чего вы припёрли? Нажрётесь ещё пирогов каких тухлых, лечи вас потом. А одёжа тут у всех одинаковая, – скупо пояснил старший выученик и указал парню пальцем на левую дверь. – Тебе туда. Или с девками плескаться собрался?

Тамир мучительно покраснел, прижал к груди выданный мешок и пошёл, куда указали. А его спутницы принялись торопливо раздеваться.

Мыльня оказалась огромной. Царство воды и эха. Никакого сходства с привычной для девушек баней. Осклизлые скамьи, огромные бадьи с холодной и горячей водой. Вдоль каменных стен громоздились лохани и черпаки, а над всем этим плыл сизый пар.

– У меня в коробе зеркальце было, – намыливая голову, сетовала Лесана.

– А у меня мёд, – всхлипнула Айлиша, с ужасом понимая, что оборвалась последняя ниточка, связывавшая её с домом.

– Долго вы ещё? – В клубящийся паром зал сунулся Фебр.

Ответом бесстыднику стали дружный визг и полетевшие в него мочалки.

– Будет орать-то. Бегом одеваться, – словно не замечая распаренных нагих тел, ровно сказал парень и прикрыл дверь.

Девушки опрометью бросились исполнять приказание. Кое-как промокнули воду жёсткими утирками, еле натянули на влажное тело порты да рубахи из небелёного льна и кинулись в коридор. Уши пылали, глаза жгли злые слёзы. Лесана так вообще хотела подойти и выбить наглецу зубы.

– Срам-то какой! – тихонько простонала Айлиша. – Как в глаза-то теперь ему смотреть, клятому!

Как, как… Взгреть бы охальника!

Покуда девушки маялись стыдом, а Тамир в недоумении косился на их пунцовые лица, невозмутимый Фебр ровным и скорым шагом вёл новичков дальше.

И снова полутёмные сырые коридоры. Снова гулкое эхо, высокие своды и сжимающая сердце тоска. Когда уже стало казаться, что так и придётся остаться в подземелье навсегда, загремел засов, заскрипели петли и все четверо очутились во дворе.

Здесь, оказывается, сияло солнце. Яркий свет ослепил, заставил зажмуриться. Казалось, лучи вот-вот выжгут очи бесстыдницам, осмелившимся облачиться в мужское, уподобиться парням! Отринет Хранительница от них женскую благодать, усохнут, как деревья бесплодные.

– Это с непривычки так слепит, потом притерпитесь, – подбодрил спутников провожатый. – Давайте, разлепляйте зенки. Нам ещё к лекарям.

Дорогу к целителям девушки не запомнили. Так и шли взглядами в мостовую. Но вот снова скрипнула дверь, снова потянулись коридоры. Только здесь отовсюду пахло травами. Троицу снова разделили. Тамира увела с собой статная девушка, одетая в такое же платье, что и Фебр, только коричневого цвета. А Лесану и Айлишу провожатый втолкнул в просторную светлую комнату, где за столом сидели и скрипели по пергаменту гусиными перьями двое мужчин. Оба они выглядели явно старше привёзшего Лесану Клесха. Один оказался рыжим, а у второго волосы были цвет в цвет с крыльями тех воронов, что кружили над Цитаделью.

– Как зовут? – оторвался от своего занятия тёмный, поднимая голову.

Девушки онемели. Одной половины лица у мужчины не было. Рыхлые борозды давно зажившей страшной раны тянулись от правой скулы до виска, будто огромная кошка провезла когтями, выдирая глаз, распахивая кожу.

– Коли налюбовалась, ещё раз спрашиваю: как зовут? – указал он пальцем на Лесану.

– Лесана, – едва слышно прошептала та.

– Как? Громче говори. Или голос пропал?

– Лесана! – сорвалась на крик девушка.

– Из какого рода и сколько вёсен?

– Из Острикова рода, семнадцать вёсен мне.

– Чёрной лихорадкой болела?

– Нет.

– Девица ещё?

Она вспыхнула.

– Ну брось, Ихтор, она ж деревенская. Там с этим строго: блуд на деревне не спрятать, – мягко сказал рыжий.

– Блуд, Руста, где хочешь можно спрятать. Как моя бабка говорила: кого надо, того и на печке отлюбят.

– Когда краски[30] у тебя? На убывающую луну или на растущую? – внезапно спросил Руста.

«Хранители пресветлые, да что ж это такое? За что? О таком же только с матушкой в тёмном углу шёпотом говорить можно! Мужчинам о женском знать не положено», – пронеслось в голове у Лесаны, а непослушные губы промолвили:

– На растущую.

– Болят?

– Нет, только за пару дней поясница ноет. – Лесана с ненавистью посмотрела на своего мучителя.

– Будешь о днях своих говорить креффу. Как только спину заломит и поймёшь, что вот-вот краски начнутся, тут же ему скажешь. Поняла меня? – В переносицу уткнулся тяжёлый взгляд одноглазого.

Сил хватило только кивнуть.

Ихтор повернулся к Айлише.

– Ну а ты кто у нас такая?

– Айлиша, из Меденечей, шестнадцать вёсен мне и… – девушка судорожно вздохнула: – у меня ни разу ещё кровь не падала.

От лекарей девушки вышли растоптанные, хотя, казалось, куда уж больше? К ним тут же бросился Тамир:

– Вы что такие?

Лесана вымученно улыбнулась.

– Ничего.

– Хворь какую нашли? – не унимался юноша.

– Нет, Тамир, у нас всё в порядке, а с рукой у тебя что? – кинув взгляд на его замотанную в чистую тряпицу правую руку, спросила Айлиша.

– А… это. Сломал в детстве, вот велели каждый день на припарки ходить, – как-то виновато отозвался парень.

– Как же ты тесто-то месил? – охнула будущая целительница.

– Ну, ежели не трудить, вообще бы негодящая осталась, – криво усмехнулся Тамир, пожалевший, что проговорился о детском недуге.

– Хватит лясы точить. Бегом в трапезную! – Фебр, как всегда, не дремал и снова погнал троицу через двор куда-то к дальней башне.

Они торопились, как могли, но когда лёгкий ветер донёс запахи еды, припустили гораздо веселее. После первых тревог и волнений есть хотелось так, что аж живот подводило.

Внутри башни новичков перво-наперво встретила просторная комната с рукомойниками.

– Рожи с цапалками умойте, и за столы пойдём. – Фебр кивнул на рукомойники.

Его подопечные наскоро поплескались, а пока вытирали мокрые лица и руки, парень нравоучительно сказал:

– Учтите: не знаю, как там у вас, а в Цитадели чистоту блюдут строго. Перед трапезой руки и морды мыть обязательно. Одёжу стирать каждую седмицу. Не дай Хранители, кто из наставников учует, что от вас воняет, или ворот грязный заметит. Сапоги тоже держать в чистоте. У девок ещё подмывальня есть, потом покажу. Там же, в подмывальне, и холстины найдёте. Ну, на краски ваши.

Лесана и Айлиша снова сделались густо бордовыми.

– Ладно, хватит уже столбами стоять. Есть идём.

Парень толкнул широкую дверь, и перед его оробевшими спутниками раскинулась просторная трапезная с рядами столов. За одним из этих столов, наверное, самым длинным, сидели юноши и девушки, одетые в такой же грубый лён, что и прибывшая троица.

– Садитесь, – кивнул Фебр на свободные места, а сам ушёл за соседний стол к своим товарищам в чёрных облачениях.

Лесана огляделась. В трапезной собралось много народу. Стол, за которым сидели новички, действительно был самым большим. Диво дивное, но все ученики цитадели – и парни, и девки – оказались одеты и обуты одинаково. Только цвет различался: у новеньких платье было из небелёного грубого льна, а у тех, кто постарше, или чёрное, как у Фебра, или коричневое, или тёмно-серое. Интересно: отчего так?

А ещё Лесана отметила, что все выучи и впрямь пострижены коротко-коротко. От этого стало чуть легче на душе: не одним срамиться.

Девушка продолжила озираться, ища взглядом креффов. Не могут же выученики одни сидеть? Возле самого окна стоял пустующий стол, на котором ждали едоков ложки, миски и хлеб. Сразу стало ясно, что это и есть место наставников. Так и оказалось.

Дверь снова открылась, в зал вошли обережники. Их было около дюжины. Лесана не успела точно разглядеть, да и побоялась, как бы не наказали за дерзость: чай, обережники не коровы, по головам их считать. Впереди шёл осанистый мужчина. Высокий, седовласый, широкоплечий, прямой. Сколько ему вёсен, Лесана не взялась бы сказать. Может, сорок, а может, и шестьдесят. У него было чистое, лишённое морщин лицо и колючие тёмные глаза. И веяло от этого человека такой властностью, что хотелось вжать голову в плечи, а лучше закопаться в стог сена и не высовывать носа.

При появлении наставников старшие выучи повскакали с мест и застыли, ожидая разрешения сесть. Новички неуклюже, вразнобой последовали их примеру.

Окинув трапезную пронзительным взглядом, вошедший мужчина дал знак садиться.

Снова загрохотали отодвигаемые лавки, засновали между столов служки с исходящими паром горшками. К стопке мисок со всех сторон потянулись руки. Однако над головами собравшихся разнёсся глубокий сильный голос. Разговоры и гул сразу стихли.

– Прежде чем вы приметесь за еду, я, глава Цитадели крефф Нэд, растолкую новым послушникам наши порядки. Запомните: среди вас больше нет детей из богатых и бедных семей, нет городских и деревенских, нет девок и парней. – Глава обвёл учеников тяжёлым взглядом. – Все вы теперь послушники. Отныне Цитадель – ваш дом. Креффы – ваши отцы и матери. Остальные выученики – ваши соотчичи.

После этих слов новички начали недоумённо переглядываться. Страшно становилось даже подумать о таком! Ведь не извергли их из рода, не изгнали насовсем, лишь отпустили на обучение! Как же так можно, чтобы чужие люди считались ближе отца, матери, родовичей? Да и мыслимое ли дело не делить их на юношей и дев?! Однако нарастающий гул разбился о резкое:

– В Цитадели нет праздности и безделья. Вас привезли сюда вразумляться наукам. Быть послушником – значит оставаться в послушании у старших все пять вёсен и зим, которые вы будете в этих стенах. Только тот, кто от первого до последнего дня проявит усердие, будет потом опоясан. Иные, если Хранители дадут, позднее сядут на креффат. Но о том пока не то что говорить, думать рано. И помните: опоясаны будут не все. Слабых духом Цитадель отринет. Ибо вестимо: кто не в силах защитить самого себя, тот не в силах сберечь других. А вы должны стать спасением людей от ходящих в ночи. Вот почему всяк, кто попустится страхом и жалостью к себе, не выживет.

Под сводами залы пронёсся ропот. Однако Нэд легонько ударил ладонью по столу и в воцарившейся тишине так же спокойно, как прежде, продолжил:

– Если кто-то от слов моих струсил и задумал бежать, так я никого не держу. Ворота Цитадели открыты целый день, а ночью для тех, кого заход солнца застал в пути, не запирается калитка в стене. Только помните. – Он обвёл всех тяжёлым взглядом. – Едва вы отойдёте от стен, обереги и колдовство, которые защищают крепость, вам больше не заступники. Беглеца сожрёт первый же ходящий. А через несколько седмиц на воротах поселения позорника будет начертан особый знак, по которому всякий обережник узнает, что тут родился трус, предавший своих соотчичей и род. И более ни один осенённый не станет помогать жителям места, породившего беглеца.

Лесана кусала губы. Знали. Они все это знали. Понимали, что учёбы в Цитадели не избежать. Но никто не подозревал, как вразумляют здесь послушников. Ну ладно – парни, а девки? Как же девки-то слабые? Нешто им, глупым, послабления малейшего не сделают? Она огляделась и лишь сейчас заметила то, что не увидела сразу, когда только вошла в трапезную. Девушек среди послушников было чуть да маленько.

Скользя взглядом по стриженым головам, Лесана с ужасом понимала, что девиц за столами от силы четверть, да и те в основном новенькие. Среди старших выучей девушек вовсе можно было счесть по пальцам.

«Хранители пресветлые, как же мы тут?» – пронеслось у неё в голове.

Брошенный украдкой взгляд на сидящих рядом подруг по несчастью напугал ещё пуще: все побледнели. Только сейчас глупые поняли: ждёт их совсем другая жизнь. Новая. Страшная. А у многих ещё и до обидного короткая.

Глава меж тем продолжил:

– Первый год каждый из вас будет стараться доказать наставникам, что не зря ест хлеб. К следующей осени первогодков ждут испытания, которые определят, кем им выпало стать: воями, убивающими нежить, целителями, лечащими людей, или колдунами, упокоевающими мёртвых.

Мгновение помолчав, Нэд спросил у новичков, кто из них разумеет грамоту и письмо. Из всех руки подняли только Тамир, одна девушка да два одинаковых паренька. Крефф досадливо покачал головой:

– В этом году негусто. Что ж, остальных будут учить старшие послушники. С осени вас начнут понемногу готовить к тому, что должны знать и уметь будущие обережники. И помните: обо всех своих успехах и промахах рассказывайте ежедневно по вечерней заре креффам. Да не забывайте: наставники вам не мамка с нянькой, жалеть да сопли вытирать не станут. Они для вас – старшие в роду, и слово их – закон! Если же кто провинится, тому они наказание отмеряют сами по проступку. Ну и помните: кто креффа во всём будет слушаться, получит пояс, а кто перечить и лениться начнёт, тот быстро сгибнет, и привезут ему в дом грамоту, что по смерти послушника Цитадели его семья освобождается на половину от податей за обереги. Я закончил. Можете есть.

Как ни страшны были слова главы, но даже они не отбили у парней и девок голода. Ложки застучали дружно и даже весело.

– У нас по весне на обед, бывает, только похлёбку с толокно́м[31] едят, а тут, смотри, какие куски мяса плавают, – зачерпывая полную ложку наваристых щей, восхитилась Айлиша.

– А у нас случалось, только кашей из за́болони[32] и спасались. Особенно если лето было холодное, зима после него суровая, а весна затяжная. Едва-едва до первой зелени доживали. Ребятишки совсем прозрачные от голода ходили. Мать кинет в чугун горсточку муки, коры натрёт, да маленький кусочек сала растопит – вот и вся еда, – жадно вгрызаясь в мясо, пробубнила Лесана. – Зато по весне отъедались – пальчики с ёлок собирали, орляк[33].

– А отчего голодно так у вас было? – удивился, поднося ложку ко рту, Тамир.

– Оттого, – ответила Айлиша. – Ртов в доме много, да и скотина своё просит. Ей, неразумной, не объяснишь, что поголодать придётся, на воде сидючи.

– Почему же на торгу не покупали? – изумился парень.

– Эх, Тамир, сразу видно, что ты в городе жил и знать не знал, с какой стороны к козе подходить. Раз тебя сосед выручит, два, а на третий пошлёт, потому как у самого брюхо подводить начнёт. Да и не принято в деревне торг друг с другом вести. – Лесана, как дитю неразумному, объясняла Тамиру истины, знакомые ей с детства. – Мужики наши силки на дичь ставили. Только по ранней весне дичь костлявая, и не сыщешь её особенно. Ходящие-то тоже есть хотят. А ежели в окрестностях стая поселится, вовсе всё зверьё распугает. Охотники-то зимой да по ранней весне глубоко в чащу не ходят: дни короткие, чуть не поспеешь до темна – самого сожрут.

– Как же вы перебиваетесь? Чем с колдунами расплачиваетесь? – Удивлению собеседника не было предела.

– Мой отец на торг в город возит горшки да миски. Только мало выручает. Купцу с обозом надо заплатить, чтобы с собой взял. Обратно ехать – тоже деньги. В итоге, что наторговал, из того чуть не половину на «копытные» и спустил. Остальное – на соль, да ежели чего по надобности. Поля у нас малые. Посреди болот много не вспашешь, не засеешь. Да и охранное заклятье на поле поставить дорого. Нет у нас таких денег. А сажать, чтобы ходящие вытоптали, кто же станет? Сосед у нас бондарь, другой сосед – кузнец. Всё, что за зиму натрудят, к весне везут в город. Собираются вместе и за дорогу вскладчину платят. Что останется от выручки, на то и живём. Из того и обережникам платим.

После этого длинного рассказа Лесана снова принялась жадно хлебать щи.

– А в нашей веси коноплю растят да из пеньки[34] верёвки вьют, – поддержала подругу Айлиша. – И всё одно не сытно у нас.

Лесана отодвинула, наконец, миску и с любопытством глянула на Тамира.

– А ты откуда грамоту разумеешь?

Парень мучительно покраснел.

– Говорил же: хворал часто в детстве. Вот матушка грамотея и приводила. Я ведь целыми днями дома сидел, то с перхо́той[35], то с жаром, то ещё с чем. Она и нашла мне занятие. Думала, ежели с возрастом в силу не войду, так хоть составлением грамот да писем на кусок хлеба заработаю. А счёту меня уже отец вразумил. В нашем деле без счёта никак, – словно стыдясь, объяснил парень. – Хотите, я вас резам обучу?

– Так нам же наставника дадут, – неуверенно напомнила Айлиша, которой было стыдно показываться перед парнем дура дурой.

Лесана же, давно приметившая, какие взгляды Тамир кидает на юную лекарку, поспешила ему на помощь:

– Конечно, хотим! Сказали же: усердие проявлять надо. Вот нас наставник днём учить будет, а ты по вечерам. Чтобы мы лучше всё затвердили. – И, не дожидаясь, покуда Айлиша ещё что-нибудь ляпнет, от души пнула её под столом.

Тамир расплылся в благодарной улыбке.

– Хватит галок ловить! – тут же шикнула Лесана на парня, возвращая с небес на землю. – Трескай давай. Вон глава уже доедает. Как только ложку отложит, считай, натрапезничались. Негоже после старшего за столами рассиживать.

Айлиша торопливо дожёвывала корочку.

– Ешь быстрее.

Тем временем Нэд и правда отложил ложку, встал и направился прочь из трапезной. Следом потянулись остальные креффы, за ними – старшие послушники. К новичкам же подошёл их давешний провожатый и опять велел поторапливаться. На выходе Лесану поймал за руку поджидавший у дверей Клесх.

– Всё поняла, что тебе лекари сказали?

Она кивнула. От стыда было не вдохнуть, не то что слово вымолвить.

– Не забудь прийти ко мне. Фебр скажет, как найти.

Сил у Лесаны хватило только на то, чтобы ещё раз кивнуть. Лишь тогда наставник её отпустил, и послушница опрометью бросилась догонять друзей.

В этот раз Фебр привёл их по извилистому коридору в северное крыло Цитадели.

– Вот тут жить будете, – открыв невысокую дверь, сообщил он.

Айлиша распахнула глаза. Шепнула:

– Втроём?

– Четвёртую лавку видишь? Нет? Значит, втроём! – сухо ответил старший выуч.

– Так как же! Девки с парнем… – выдохнула целительница.

– Цыц! Забыла, что глава говорил? Нет больше парней и девок, есть послушники! А ежели ты ещё это своей курячьей головой не поняла, так здесь столб для порки есть и каземат холодный с крысами! – припечатал Фебр.

– Ты мели, да знай меру! – заслонил собой испуганную Айлишу Тамир.

– А не то?

– А не то так всыплем, забудешь, как твоего креффа зовут, – сжала кулаки Лесана.

Парень усмехнулся, подошёл вплотную к девушке, взял её за подбородок и насмешливо фыркнул:

– Нам первогодок трогать нельзя, но если ты в Цитадели задержишься, ещё посмотрим, кто кому всыплет. Поняла, соплюха?

И во взгляде прозрачных глаз отразилось столько злого обещания, что пыл Лесаны несколько поугас. Парень был крепкий и, судя по всему, не дурак подраться, а гнев с девушки уже схлынул, и она испугалась.

Впрочем, Фебр уже отошёл и скомандовал:

– Теперь айда за мной. Покажу, где отхожее место и умывальники.

Ведя спутников по длинному коридору, юноша открывал нужные двери:

– Тут нужник. Тут утром и вечером рожи сполоснуть можно. Тут подмывальня. Поняли? Холстины вон, на полках, ножни там же. Вода нагретая вот здесь всегда стоит. Ежели не стоит, вниз к Нурлисе сходите, она даст.

– А как же баня? – спросила Айлиша, оглядывая комнатку с лоханками и узким окном под самым потолком.

– Не баня, а мыльня. Она внизу. Если надо, спуститесь. Там и вещи свои постираете: портомоек тут нет.

Вернувшись в их комнатушку, старший ученик продолжил:

– В сундуках у вас по паре исподних сорочек и подштанников, ону́ч[36] по две пары да по холстине, морды вытирать. Пока хватит. Остальное осенью и зимой дадут. Лучины, доски для писания и уголь завтра вам принесу.

Закончив вразумлять подопечных, Фебр оставил, наконец, их одних.

Как только провожатый ушёл, новички стали осматриваться. В комнате было прохладно. Зияло чёрное жерло вычищенного очага. Стояли три широкие лавки с сундуком в изножье каждой. Возле окна жались к стене скамья и стол, на котором над миской с водой склонился безыскусный светец. На подоконнике – горка лучин. Больше ничего. Девушки кинулись открывать лари. Там и впрямь лежало только то, что говорил Фебр.

– Богато, – вздохнул Тамир.

– Хоть бы зеркальце дали, – всхлипнула Айлиша.

– Чтоб посмотреться и ещё горше рыдать? – мрачно отозвалась Лесана.

После этих полных досады слов все трое переглянулись и рассмеялись. А успокоившись, стали готовиться ко сну. Тамир сидел на своей лавке лицом к стене и слушал, как за его спиной шуршат, переодеваясь, девушки. Потом настала их очередь дать парню время сменить порты на подштанники и рубаху на сорочицу[37]. И вот уже все трое вытянулись на своих лавках. Смятые сенники казались влажными. Тонкие одеяла почти не грели. Из холодного очага тянуло сквозняком. Каменные стены отдавали сырость и холод, жадно поглощая тепло полуголых тел. Озноб продирал новых выучей до костей.

– Если тут весной так холодно, что ж зимой-то будет? – простучала зубами со своего ложа Айлиша. – И дров не дали, чтобы очаг затеплить.

– Зимой-то, поди, дадут, – отозвался Тамир, страстно мечтавший оказаться возле родной, пышущей жаром печи.

– Всё! Надоело зябнуть! – Лесана вскочила, приплясывая на студёном полу. – Давайте лавки сдвинем. Сейчас друг к дружке прижмёмся и тремя одеялами накроемся. Можно ещё сверху холстины набросить, которые нам для утирок дали. И вы как хотите, а я портки вздену. Эдак всё себе застудишь. Мы ж сюда за наукой, а не за хворями приехали. Ну, давайте!

– Лесана… – робко попыталась вразумить девушку подруга, – стыдно это!

– Наш стыд, видать, на себя крефф Нэд взял, раз сказал, что нет отныне меж нами различий.

Айлиша нерешительно мялась на своей лавке, однако под уверенным натиском сдалась, стала натягивать порты. В полумраке завозился и Тамир. А через несколько мгновений, обмирая от ужаса и собственной смелости, юные послушники сдвинули убогие ложа, теснее прижались друг к другу под тонкими одеялами и, наконец, угрелись и задремали. Сквозь зыбкий полусон Тамир чувствовал, как ровно дышит прижавшаяся к нему девушка. Тёплая, тихая. Казалось, они одни в полумраке Цитадели, и над их ровным дыханием плыли только тишина и холод. А потом он заснул.

Глава 3

Уже глубоко за полночь в тёмный покой заглянули двое. При свете лучины они оглядели открывшееся глазам зрелище, и один из вошедших хмыкнул.

– Как думаешь, выйдет из них толк? – нарушил тишину негромкий голос Майрико.

– Не знаю, какой там будет толк и будет ли, но им хватило ума наплевать на порядки и сделать всё, чтобы не застыть. Гляди, – её спутник небрежно поднял уголок одеяла, – что нашли в сундуках, то и напялили. Фебр, стервец, забыл им дров выдать.

Собеседница усмехнулась.

– Что ж, поглядим, как дальше сложится.

Затворив дверь покойчика, Майрико и Клесх направились на верхние ярусы Цитадели.

Они шли в молчании, думая каждый о своём и не слыша призрачного эха шагов, витающего под высокими тёмными сводами. О чём они думали? О тех далёких днях, когда сами, испуганные и жалкие, очутились в стенах каменной твердыни? Вряд ли эти двое помнили себя прежних. Ведь и от полудикого мальчишки, выросшего в рыбацкой лачуге, и от девочки из глухого лесного села не осталось ничего, кроме данных когда-то родителями имён. Былое подёрнулось дымкой. Стало чужим. Ненастоящим.

На верхнем ярусе гуляли сквозняки, но было не так сыро, как на нижних. Здесь жили наставники и глава Цитадели. Клесх остановился, услышав за спиной короткий смешок. Обернулся и вопросительно посмотрел на спутницу, а она вдруг сказала то, о чём он и сам мельком подумал, идя по истёртым ступеням.

– Помнишь, когда тебя только привезли, ты был одет в смешные порты до колен и весь грязный, будто с пепелища? Нурлиса тогда сказала, что таких, как ты, надо сначала варить с мыльным корнем, а уж потом спрашивать имя. А ты стоял посреди двора, смотрел на Северную башню и кричал от восторга: «Поди с неё плюваться далече можно!» – Она старательно изобразила его просторечное «оканье».

Клесх в ответ кивнул. Он, хотя и смутно, но помнил тот день. Ему едва исполнилось одиннадцать вёсен. Он никогда не бывал дальше каменистого берега Злого моря и всю дорогу до Цитадели то и дело падал с лошади, поскольку впервые в жизни очутился в седле.

Он тогда оказался самым юным послушником в крепости. Его и привезли лишь потому, что никому не хотелось ждать несколько вёсен, пока он повзрослеет, и снова тащиться в этакую даль.

Целительница заглянула в холодные серые глаза и переспросила:

– Помнишь?

Он снова кивнул, но она покачала головой:

– Не помнишь. Я помню.

Клесх скупо усмехнулся.

– Потому что я сдёрнул с тебя ту тряпку, которой у вас принято закрывать девок. А уж как ты орала при этом от ужаса, до сих пор помнят все деревни на сто вёрст окрест.

На миг его собеседница погрустнела:

– У нас лицо девушки может видеть только муж. Сдёрнув покрывало, ты всё равно что чести меня лишил.

– Тогда я этого не знал.

Они стояли друг напротив друга и молчали. Наконец Клесх не выдержал и спросил:

– К чему этот разговор?

Целительница задумчиво провела ладонью по коротким волосам ото лба к затылку и обратно. Это было такое мужское, такое неподходящее ей движение.

– Клесх, она – девка.

– Надо же. Я и не понял.

Женщина вскинула на него злые глаза.

– Она первая девка среди ратоборцев за много-много вёсен!

– И?

– Просто помни, какими мы были.

Он пожал плечами и устало ответил:

– Я помню. Я постоянно хотел есть. И дрался с теми, кто надо мной смеялся, но все они были старше. Поэтому меня постоянно лупили. А ты рыдала днями напролёт из-за своей потерянной тряпки, пока тебя не раздели и не высекли.

– Верно, – согласилась она и вдруг с яростью заговорила: – Поэтому нельзя забывать, что…

– …что если бы с тобой и со мной этого не сделали, мы вряд ли бы сейчас говорили. Покойники – те ещё молчуны.

Она зло поджала губы, обошла собеседника и направилась дальше по коридору, опережая его на пару шагов.

– Майрико, – окликнул он, по-прежнему не двигаясь.

Она остановилась, но не обернулась.

– Если ты решишь влезть со своей бабьей жалостью, будет только хуже.

– Не будет. Я не влезу. – Она толкнула тяжёлую дверь и вошла в ярко освещённый покой, не дожидаясь своего спутника.

В небольшой зале было тепло, но обстановка оставалась такой же безыскусной, как и везде в Цитадели: широкие лавки, покрытые тканками из грубой некрашеной шерсти, вытертые овечьи шкуры на полу. В углу деревянный стол, а на нём несколько кованых светцов, в которых над плошками с водой ярко горели лучины. Очаг полыхал так, что пламя ревело в трубе, рассылая по покою волны жара.

Клесх не любил сюда приходить, но нынче тут собрались все креффы.

Майрико сразу неслышной тенью скользнула к расстеленным на полу овчинам, где устроилась свободно и в одиночестве. Почти все места на лавках оказались заняты. Наставники сидели вольготно, наслаждаясь теплом, покоем и отсутствием выучей.

Рядом с Нэдом, неспешно пьющим из деревянного ковшика ароматный взвар, устроился Ихтор. Возле узкого длинного окна, закрытого по случаю непогоды ставнями, расположился Донатос. Он сидел словно бы отдельно от всех, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. Помимо этих троих в комнате находилось ещё десять мужчин. Все они были значительно старше Клесха, а иные даже старше Главы. Клесх поздоровался и прошёл к дальней лавке, где ещё оставалось свободное место.

Нэд скользнул тяжёлым взглядом по собравшимся, но остался явно недоволен увиденным и неодобрительно покачал головой. Его тёмные брови сошлись на переносице. Глава словно искал и не находил кого-то, посмевшего не явиться на вечерю креффов.

В миг, когда лицо смотрителя Цитадели грозило превратиться в застывшую личину порицания, тяжёлая дверь распахнулась, и на пороге возникла женщина в невзрачном сером одеянии. Высокая, по-девичьи стройная, с коротко остриженными смоляными волосами, в которых тонким инеем мерцали седые пряди.

На вид ей можно было дать и сорок, и шестьдесят вёсен. И этим она была похожа на главу Цитадели. Новоприбывшая шагнула вперёд, с грохотом закрыла за собой тяжёлую створку. Тёмные глаза насмешливо оглядели собравшихся.

– Ну что, упыри, насупились? Без старой клячи Бьерги разговор не клеится?

Скрывая невольную улыбку, Клесх поднялся на ноги и уступил вошедшей место. Женщина усмехнулась, села и ещё раз оглядела всю честную братию.

– Дона-а-атос, и ты здесь! А я думаю: что так мертвечиной воняет?

С этими словами она выудила из привешенного к поясу кожаного кошеля кисет и трубку.

– И я тебя рад видеть, – промолвил из своего угла колдун.

Ответом ему стали фырканье и клуб дыма, выпущенный к потолку. Майрико неодобрительно покачала головой, на что тут же услышала сочувствующее:

– Дым мешает? Ты ж моя золотая. Прости старуху за слабость. Уж потерпи, сердешная.

– Бьерга, – возвысил голос Нэд, – тут все знают, что язык у тебя без костей, но всё же и его попридержать иногда надо.

– А то что? Вырвешь? – усмехнулась женщина. – И кто тогда тебе будет говорить, что ты старый пень?

– Бьерга! – В голосе главы Цитадели зазвенела сталь. – Не забывайся.

– Прости, глава, заговариваюсь на старости. – Колдунья опустила глаза в неискреннем раскаянье.

Нэд устало вздохнул.

– Чего припозднилась? Вежество[38] последнее растеряла?

Собеседница вскинулась и даже отвела руку с трубкой от лица.

– Мне по дороге жальник один попался. Прямо-таки не смогла мимо пройти. Столько там упырей копошилось, любо-дорого поглядеть! Молодые, ретивые! – Сверкнув глазами, Бьерга снова сделала глубокую затяжку.

Нэд обеспокоенно оглядел женщину, но она не выглядела ни раненой, ни даже уставшей. Поэтому, откинувшись спиной к неровной каменной стене, смотритель Цитадели вернулся к делам насущным и вопросительно посмотрел на рыжего целителя, примостившегося на лавке напротив очага. Крефф, зная, о чём хотят его спросить, поднялся и ответил:

– Я привёз двоих. Близнецы. Один точно будет воем, а второй, надеюсь, станет лекарем. Рано пока говорить.

После него так же вставали и рассказывали о своих найдёнышах другие обережники. Слушая их, смотритель крепости хмурился. Потому что Руста оказался самым удачливым.

Настала очередь Майрико, всё это время безмолвно сидевшей на шкурах.

– Я нашла одну. Лекарку, – просто ответила она и, подумав, добавила: – Думаю, со временем она станет креффом.

Нэд подался вперёд.

– Столь сильный дар?

– Да, – последовал твёрдый ответ. – Дар велик. Поболе моего будет. Да и умения кое-какие у девочки есть. Её знахарка деревенская научила всему, что знала сама.

– Стало быть, через пять вёсен взрастим нового креффа от целителей, – удовлетворённо подытожил глава.

– Если не сгорит или не наблудит, – заметила из своего угла Бьерга.

– Эта не наблудит, – негромко произнёс Ихтор. – Слишком застенчива.

– Ой, да сколько их таких было, – отмахнулась от него колдунья. – Ладно, то мелочи. Главное, чтобы выдержки девке хватило. Не все свою судьбу могут принять, – глядя в глаза Майрико, твёрдо произнесла колдунья.

Крефф целителей кивнула, соглашаясь.

– Клесх, что у тебя? – повернулся Нэд к наставнику Лесаны.

Тот стоял, прислонившись плечом к стене.

– Девка из деревенских. Дар воя в ней неплохой, но в ход она его пускала всего дважды и сама не поняла, что к чему. Выйдет из неё толк или нет, говорить пока рано, – равнодушно подытожил он.

– Девка-ратоборец? – Смотритель крепости с сомнением покачал головой и перевёл взгляд на Донатоса.

Тот, не поднимаясь, буркнул:

– Один. Парень. На что годен, потом узнаю.

– Бьерга?

– Никого, – отозвалась со вздохом колдунья.

– Второй год порожняком возвращаешься. Умения подрастеряла? – Донатос растянул в усмешке бескровные губы.

– Так лучше никого на убой не волочь, чем всё дерьмо подбирать. Видела я порося, которого ты привёз. Дай Хранители ему до зимы дожить, – от души пожелала обережница.

– И всё же, почему ты опять ни с чем? – поддержал колдуна глава.

Женщина устало прикрыла глаза. Несколько мгновений помолчала, а потом встала и, глядя поверх головы Нэда, отчеканила:

– Потому что с каждым годом рождающихся с даром всё меньше и меньше, а про то, какой этот дар слабенький, ты и так знаешь. Знаешь и то, как даётся наука, и сколькие из послушников доживают до пятой весны. А ещё знаешь, что за три последних года никто так и не стал креффом. Да, на каждом из нас по ушату крови и живых, и мёртвых, но я не хочу тащить на верную смерть ни на что не годных детей. Получается, мы сеем боль, чтобы пожинать страдания. Но в Цитадели должны учить, а не убивать!

Нэд, слушая эту гневную речь, ни на миг не изменился в лице и напомнил, едва собеседница смолкла:

– Ты не забыла, сколько стало ходящих? Не забыла, как растёт их сила и кто теперь среди них? А у нас каждый год послушников кот наплакал. Скоро не деревни – города целые сжирать начнут. И что ты скажешь тем, кто выживет? Что под старость стала жалостлива и милосердна?

– Такого не скажу, – ровно отозвалась колдунья. – Но и бесталанные дураки делу не помогут. Мы теперь самых сильных отбирать должны! Вон как Майрико нашла. Что за радость тащить в Цитадель боевое мясо, которое поляжет, едва за стены выйдет без защиты ратоборца!

– И что ты предлагаешь? – вскинулся Ихтор. – За три года ни одного креффа! Посмотри, Клесх из всех последний! И самый молодой! Раньше не допускали в креффат до исполнения двадцати восьми вёсен. Он же начал учить с двадцати пяти. По-хорошему, он лишь в нынешнем году должен был заняться наставничеством, а на деле уже вот-вот выпустит своё первое поколение! Нам нужны все! Даже те, в ком дар едва теплится!

– Не согласен, – подал голос тот, о ком говорил целитель. – Зачем тащить сюда десятки дурней, если их всё одно некому учить и если они сгибнут без толку и пользы?

Целитель повернулся к обережнику:

– Если их сюда не тащить, то очень скоро мы останемся тут в одиночестве. А люди за стенами – без защиты.

– Ладно, будет уже вам. Раскудахтались, – досадливо поморщилась Бьерга. – Но что ни говори, Нэд, а дело дрянь. Если и дальше так пойдёт, вёсен через семь из Цитадели не выйдет ни одного опоясанного.

Креффы замолчали. Колдунья была права, а с правотой сложно спорить, особенно когда ты её признаёшь и понимаешь. С каждым годом удавалось отыскать всё меньше детей с сильным даром, как будто прогорел костёр той силы, что питала людские души. Словно захватили остывающее кострище мертвяки и тянули теперь жадные лапищи к тому, что должно принадлежать живым.

От слов креффов у Нэда заныло сердце. В прошлый год всего четыре полные тройки вышли из стен Цитадели, да ещё пять не самых сильных ратоборцев и два колдуна. Зато новых стай появилось – не сосчитать!

А самое страшное: если народ дознается, кто есть среди ходящих, всех обережников на вилы поднимут за то, что не доглядели и умолчали.

Да и как сказать простому люду правду, какую креффы даже выученикам своим до поры не говорят? Как бороться с напастью, которую осенённые сами же проглядели?

Муторно стало на душе смотрителя и совестно оттого, что завтра суровую науку начнут постигать те, кто в былые годы так и остались бы в отчем доме. Но в сотни раз станет хуже, если наставники начнут жалеть послушников. Вот тогда точно некому будет держать в страхе ходящих. Пусть хоть слабые сражаются, чем совсем под нечисть лечь и обречь весь род людской на посмертные страдания. А про тайну… Про тайну молчать надо. Молчать и думать, как выпутаться. Иначе не миновать смуты.

Коротким взмахом руки Нэд отпустил креффов. Первым, не спеша, направился прочь Донатос. Он уже занёс руку, чтобы взяться за дверную ручку, когда в спину раздалось:

– Ответь-ка мне, голубь сизокрылый: отчего это почти у стен Цитадели погост поднялся, а? Поведай дуре старой: чему ты своих щеглов учишь, если покойники чуть не белым днём по дороге разгуливают? Ты им науку-то в головы вкладываешь или только кнутовища о спины ломаешь?

Колдун напрягся и сквозь зубы ответил:

– Учу я их всему, что знаю. А что иные из них многое мимо ушей пропускают, так то от лени.

– И всё-таки пойдём, расскажешь, как ты им выучку даёшь, друг мой ситный.

– Пойдём, – зло буркнул Донатос.

– Ничего не забыл? – спросила холодно Бьерга.

– Я прошу указать на мои ошибки, наставница, – сказал крефф таким голосом, словно обережница взяла его за горло.

Оттеснив замершего в дверях мужчину, колдунья первая вышла в коридор.

Глава 4

Говорят старики: день долог, да век короток. Что за нелепица? Прежде не понимала Лесана этой мудрости, хотя и повторяла её к случаю, как все.

Уразуметь же истину привычных слов ей довелось в Цитадели. Дни тут тянулись долго-долго: каждый казался не короче целой седмицы, а оглянуться не успела – больше года прошло.

Осень. Нет, она ещё не наступила, но уже чувствовалась в воздухе последнего летнего месяца. Ещё чуть-чуть, и потянутся клиньями в далёкие тёплые края утки и гуси. Хорошо им, свободным, летят, куда вздумается! И впереди их снова ждёт лето. А тут небо вот-вот отяжелеет от туч, осыплется дождями, и на смену месяцу плодо́внику[39] заступит урожа́йник[40]. Славное это время! Сытное, весёлое. В деревнях играют свадьбы, устраивают гулянья.

Лесана прикрыла глаза.

Нет, плакать не хотелось. Она уже и разучилась, и устала лить слёзы от тоски. Теперь лишь стискивало сердце всякий раз, когда в голову закрадывались мысли о доме. А ещё давно поняла Лесана, что нет толку скорбеть по живым, да и вообще нет толку скорбеть. Пора перестать плыть щепочкой по течению, гадая, куда вынесет. Никуда уже не вынесет. Тут её дом. Какой ни есть – сырой, холодный, неприветливый, суровый, – но надёжный, неприступный и хранящий от зла. И иного в четыре года ближних не появится. Значит, надо привыкать. Но получаться начало только-только.

– Одевайся.

Крефф вошёл без стука.

– Так я ж одета. – Лесана оторвалась от пергамента, над которым не то спала, не то мечтала, не то предавалась воспоминаниям, и удивлённо посмотрела на наставника.

– В это одевайся.

Клесх бросил на лавку стопу одёжи.

Ученица проследила удивлённым взором и нерешительно прикоснулась к хрустящей неношеной ткани.

Чёрное.

Девушка вскинула глаза на наставника.

– Я ратоборец?

За год, проведённый в Цитадели, она по-разному представляла себе этот миг. Миг, когда ей наконец-то скажут о сути её дара и о том, кем ей суждено стать. Но чтобы вот так, обыденно? Просто «одевайся» и всё?

– Какого цвета эта одежда? – спросил обережник.

– Чёрного, – растерянно ответила девушка.

– Я так плохо учил тебя, что ты не знаешь, в чём ходят выученики-вои?

Послушница вспыхнула и виновато склонила голову.

– Знаю, крефф.

– Тогда зачем ты задаёшь глупые вопросы?

У Лесаны заполыхали уши. Вот почему у неё язык быстрее ума? Почему постоянно сначала скажет, потом подумает? Ведь Клесх никогда не упускает случая ткнуть её носом в малейший промах. Хорошо ещё, если рядом нет случайных послухов, ибо наставник Лесаны в выражениях обычно не стесняется, и над растяпой смеются потом в несколько голосов. В такие мгновения ей всегда хотелось провалиться сквозь землю. А наставник нарочно не по разу припоминал затем её оплошность, чтобы все услышали да тоже при малейшем случае поддевали.

Доброе слово и кошке приятно. Но Клесх не знал добрых слов и всегда бил по больному, а Лесана, глотая злые слёзы, из кожи вон лезла, чтобы заслужить от него даже не одобрение, а просто молчаливое равнодушие.

Впусте!

Однажды на одном из уроков грамоты, когда все, заикаясь и задыхаясь, читали, Клесх, слушая разноголосый гул, вдруг обратился из всех выучей именно к Лесане:

– Иди сюда.

Она подошла, предчувствуя беду, и не ошиблась.

Крефф лениво ткнул пальцем в пергамент и велел:

– Читай. Громко.

– Бе..ре..мен..ность у жен..щин лег..че все..го до..сти..га..ет..ся на че..тыр..над..ца..тый день с на..ча..ла ре..гул[41].

От усилия и нежелания ударить в грязь лицом у Лесаны на лбу высыпал пот. Она, по чести сказать, даже не поняла, что именно прочла.

– Повтори.

Лесана пошевелила губами, проговорила слова ещё раз про себя и залилась жаркой краской стыда. Однако неподчинение приказу креффа наказывается. Поэтому девушка едва слышно произнесла:

– Беременность у женщин легче всего достигается на четырнадцатый день с начала регул.

И уронила взгляд под ноги. В читальне, как назло, были одни парни. Они, конечно, не стали ржать при наставнике, но как только он уйдёт, вдоволь нагогочутся.

– Какой день у тебя? – спокойно поинтересовался Клесх.

Лесана вскинула на него расширившиеся от унижения и гнева глаза, мысленно произвела подсчёт и прошептала:

– Десятый.

– Нет. Одиннадцатый. Я знаю про твои краски лучше тебя? Или ты мне врёшь, когда они заканчиваются? Или по-прежнему туго считаешь?

На ресницах девушки дрожали слёзы.

– Первое: счётом заниматься каждый день. Ещё раз ошибёшься – будешь наказана. Второе: за регулами следи внимательнее. Третье.

Он взял со стола её доску и кусочек угля, быстро начертал что-то на гладкой поверхности, а пока писал, говорил:

– Сегодня сосчитаешь, сколько дур в Цитадели, если три дуры в ученицах у Майрико, одна у меня, две у Русты и по одной у Лашты и Озбры. После этого посчитаешь, насколько дур меньше, чем парней. Для этого вычтешь число дур из числа парней.

Губы несчастной послушницы дрожали.

– Поняла? Вечером придёшь с ответом. Ошибёшься – будешь седмицу убирать нужник. Ступай.

Надо ли говорить, что нужник Лесана чистила две седмицы, а парни с тех пор и в глаза, и за глаза называли её не иначе, как счетоводом дур.

Вот только жизнь её так ничему и не научила: она то и дело попадала впросак. Вот как сегодня.

– Я ратоборец? – повторила Лесана, глядя на наставника снизу вверх, и в глазах её застыл ужас.

– Да, Лесана. Будь ты сообразительнее, давно бы поняла, – ответил крефф. – Переодевайся.

Она потянулась к жёсткой, ещё не пахнущей её телом одежде.

– Потом пойдёшь в южное крыло, в покойчики для обозников.

Девушка опять вскинула глаза на наставника.

– Убирать?

Он направился прочь, но всё же у двери, не оборачиваясь, ответил:

– К тебе мать приехала.

И вышел.

Лесана так и осталась сидеть с лежащей на коленях чёрной рубахой. Мама.

Послушница лихорадочно сдёргивала с себя ученическое платье и облачалась в новую одёжу. Мама!

Кинулась к сундуку, достала оттуда гребешок, торопливо причесалась. Хотя чего уж там чесать? И тут запоздалая мысль прострелила до пяток: как она выйдет к матери без косы и в мужских портах? А если Мирута тоже приехал?

Горячий стыд затопил сердце Лесаны. Как долго она ждала! В её первое ученическое лето мать не приехала: стояла самая страда[42], потом началась распутица[43]. А зимой простой люд без острой нужды в разъезды не пускался: морозы крепкие, да и ходящие звереют от голода. А нынче вот вырвалась! И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.

Мама!

Девушка летела, не разбирая дороги.

– Ишь ты!

Она наткнулась на Фебра, как на каменную стену.

– Куда несёшься, соплюха? Да тебе одёжу новую выдали? Нешто всех дур пересчитала?

– Ко мне мама приехала! – пропела Лесана, повиснув на шее у парня.

Никогда бы такого не сделала. Фебр был из старших учеников Клесха и очень похожий на наставника. К тому же он до сих пор помнил, как она год назад обещала взгреть его за насмешку над Айлишей. Но нынче… Нынче мир был прекрасен! А молодой вой так опешил от неожиданного порыва девушки, что не нашёлся с ответом. Она же отпустила его и полетела дальше.

Лесана ворвалась в покойчик для постояльцев, сияя, как серебряная куна.

– Мама! – Она порывисто сгребла в объятия ахнувшую родительницу.

– Дитятко! – только и смогла вымолвить старшая Острикова. – Да что же это?

Мать растерянно разглядывала дочь, не узнавая, не понимая. Короткие волосы делали девушку похожей на парня. Мягкого тела как не бывало. Грудь и ту не видать. И личико-то совсем худое, едва не с кулачок. А уж вытянулась-то как, на голову выше стала. Да ещё и одета в мужское!

Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.

Лесана смотрела на трясущиеся плечи матери, на сползшее с её головы покрывало, на непривычно густую седину в волосах, гладила подрагивающий затылок и повторяла:

– Ну что ты, что ты.

А сама пыталась посмотреть на себя глазами матери и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, поэтому Лесана могла лишь догадываться, как сильно переменилась за минувший год. Впрочем, матери с лихвой хватило бы портов и отрезанных кос. Дочери-то до этих перемен давно уже не было никакого дела. Перед кем стесняться? Перед такими же выучами? Была нужда! Да и уставали послушники смертельно. Сил хватало только помыться и добрести до лавки. Тут уж не до суетных мыслей, не до сокрушений.

Наука Лесане давалась с трудом. С чтением-то девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, но со счётом не мог помочь даже он. Айлиша всё схватывала на лету, а вот Лесане сложение и вычитание давались с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но вдруго́рядь[44] путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадёжно глупой.

Друзья утешали её, всячески старались помочь, да только их забота вызывала у Лесаны лишь невыразимую досаду. Стыдно сказать, но иногда девушку брало настоящее зло, что у этих двоих есть… они сами. Она-то одна была. «Любимица» креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану счетоводом дур.

Нашёл против кого выступить! Но ежели Тамир гневался, разум ему, по всему видно, отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек Фебра за то, что тот связался с молодшим. А как Донатос наказал Тамира, ни Лесана, ни Айлиша так и не узнали. Но ночами парень трудно кашлял и дышал сипло.

Айлиша, всхлипывая, лечила его, когда он засыпал, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.

Через седмицу после той стычки девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.

– Запомни, цветочек нежный, – привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, – за себя надо заступаться самой. Ещё хоть раз узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели, за какую красу ненаглядную ратятся. Всё поняла?

– Всё.

Лесана с ненавистью смотрела в пол и кусала губы.

– И ещё запомни. Когда говорю с тобой, в глаза гляди.

Девушка вскинула голову.

– Вот так.

Как она ненавидела его в тот миг! Будь в руках нож, вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась, поняв, что наставник прочёл эти злые мысли в её взгляде.

Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дёргалась, и казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.

– Доченька?

– А? – Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.

– Что ж одёжа-то у тебя такая чёрная? – гнусавым от слёз голосом спросила родительница.

– Это ратоборцы в такой ходят, – пробормотала девушка, потупившись от стыда.

– Ратоборцы? – охнула мать, прижав руки к щекам. – Охотники на ходящих? Дитятко, да какой из тебя вой? Ты ж крысу видишь – без памяти падаешь! Тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадёшь ведь!

И она снова залилась слезами, затряслась.

– Что ты, – неловко проговорила дочь, – нас же учат тут. Не пропаду. Мама, а как там… как там Мирута?

Старшая Острикова вскинула на дочь виноватые глаза.

– Мирута-то? – переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. – Мирута… А ты, дитятко, плюнь на него, дурака этого. Он…

– Мама!

Девушка вскочила со скамьи, губы задрожали.

Мать горько вздохнула.

– Женился Мирута. По осени ещё. Жена вон родила недавно.

Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени…

Она зачем-то лихорадочно вспоминала, чем занималась по осени сама. Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком варила ему отвары, лечила. Парня трясло от лихоманки[45], но он упрямо заставлял девушек твердить уроки. Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял её едва слышным голосом.

За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно. Дров выучам выдавали вдоволь, и горели они жарко, да не могли обогреть комнатушку. Каменные стены бесследно поглощали тепло. В окна и под дверь дуло нещадно. Ветреная выдалась осень.

Айлиша за столом твердила названия трав. Лучинка чадила, слабый её огонёк бросал неверные тени на тонкое лицо будущей целительницы.

Скучала ли тогда Лесана по Мируте? Стыдно сказать – не вспоминала даже. Слишком далеко в прошлом он остался со своими привычными побасёнками и заботами. Слишком далеко стоял тот забор, у которого они целовались зимой, и куст калины, который прятал их от сторонних глаз.

Но сейчас отчего-то так больно пронзила сердце эта его не измена даже, а непамятливость. У него-то ничего нежданно-негаданно в жизни не переменилось! Как же смог влюблённый жених так быстро забыть ту, которую собирался сватать?

Мать, увидев, как погасли глаза дочери, поторопилась достать из заплечного мешка гостинцы, чтобы хоть как-то скрасить горечь известий.

– Дитятко, ехать-то как долго к вам. И гостинчиком домашним тебя не порадовать. Хотела пирогов напечь, так за шесть-то дней всё бы перепортились. Хранители пресветлые, одни глаза остались! Что ж за наука тут у вас? Вот я тебе мёду привезла. Вот сухариков, как ты любишь, с солью калёной. Вот ягодок сушёных: тут малинка, тут черника. Ой, урожай какой в этом году в лесу! Страсть! Необеримый! От дому едва отойдёшь, а кузов уже полнёхонек. Я-то их сушу, а Жменина молодуха догадала в меду топить. Уж мы наделали! Я вот и тебе привезла. Ешь! Не видишь, небось, тут ничего!

Мать хлопотала, раскладывая на столе нехитрые лакомства, а Лесана отрешённо смотрела на домашние горшки, которые помнила ещё с детства. Как нелепо выглядели они здесь – под этим кровом, в этих стенах! И как жалко было мать, которая тащила на себе всю эту снедь. Надрывалась, лучшие куски выбирала, а до этого по кочкам лазала, кормила комаров и слепней, чтобы дочку побаловать. А дочка – коровища, только подъест всё в охотку. Помощи же от неё родителям никакой. Стыд один.

И так горько стало Лесане от осознания того, сколь многое в её жизни стало неправильно, иначе, чем у людей заведено. И непонятны будут ни матери, ни отцу её хлопоты: счёт, чтение, изучение трав, зубрёжка – пока ещё без смысла и понимания – простых наговоров, позволяющих искать воду, останавливать кровь или нашёптывать на замкнутый обережный круг.

Лесана представила, как возвращается в родную деревню, где девки в рубахах вышитых, с косами до колен, про пироги да парней на вечёрках щебечут. А она о чём с ними речь поведёт? О том, как оборотневу кровь от упыриной отличить? Или как краски подсчитывать, чтобы ребёнка прижить или не прижить?

Мать рассказывала о родне: кто как живёт, кто женился, кого засватали, в чьей семье прибавилось ребятишек, кого Хранители прибрали на вовсе. Дочь слушала и не слышала. Видела только одно: как сильно постарела родимая, как поседела. Глядела на растрескавшиеся руки, на измятую в пути, но самую лучшую из имеющейся одёжу, на усталые глаза. Натерпелась-то, поди, за эти шесть дней. Очей, небось, не смыкала. Толку-то, что при обозе ратоборец едет. Лесана хорошо помнила, каково это – в первый раз в жизни под открытым небом ночь коротать. А уж матери-то каково было в её годы? Да ведь и обратный путь ещё.

Глухие рыдания стиснули горло. Нет. Нельзя плакать.

– Мама! – прервала она поток рассказов и обняла гостью, продолжающую что-то говорить. – Мама, вы, главное, помните, как я всех вас люблю! Я выучусь, вы ни в чём нужды знать не будете! А Мирута… Да плевать на него. Я себе лучше найду. Ты только не бойся ничего! Поняла? Я выучусь! Четыре года всего осталось! И вернусь. Мы с вами так заживём, что Мирута этот все локти сгрызёт. Ты не горюй только. У нас хорошо тут всё. И кормят на зависть. А отощала оттого, что нам не только ум трудят, но и тело. Я сейчас быстрее любого парня и по силе никому не уступлю.

Лесана говорила, захлёбываясь словами, стискивая мать в объятиях, а та глотала беззвучные слёзы и украдкой смахивала их с лица. Хранители пресветлые, нашла чем хвалиться: сильнее и быстрее парня! Да провались она пропадом, Цитадель эта!

– Дитятко, мне уж ехать надо. Обоз-то сегодня назад поворачивает. Не ночуем мы. Обережник немалую плату берёт, ещё на сутки его нанимать никаких денег не хватит. Сейчас вон Вортило прикупит оберегов у тутошних, и поедем мы.

У Лесаны жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели.

Наскоро расцеловавшись, они отправились к воротам. Старшая Острикова по пути всё пыталась показать, будто совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза её влажно блестели. Друг от друга мать и дочь отвлекла чужая беда.

– Да где же видано такое? – причитал рядом незнакомый голос. – В третий раз приезжаю! Не острог[46] же здесь! С сыном не увидеться.

Лесана обернулась. Невысокая сухонькая женщина в годах вытирала глаза уголком платка. Рядом с просительницей стоял совершенно равнодушный к её горю Донатос.

– Всё с твоим увальнем в порядке. Жив. Известили бы, коль помер. Нет его в Цитадели нынче. Выученики сиднем не сидят. Они в четырёх стенах редко бывают. Езжай. Нечего тут рыдать. Не схоронили ещё никого.

И, отвернувшись от безутешной женщины, крефф ушёл.

Лесана смотрела на всхлипывающую и угадывала что-то смутно знакомое в её чертах: россыпь веснушек, тёмные глаза.

– Вы к Тамиру приехали? – вдруг догадалась послушница.

Женщина встрепенулась:

– К нему!

– Всё хорошо у сына вашего. А хотите, я ему весточку передам?

Обрадованная мать часто-часто закивала, протягивая девушке суму с гостинцами.

– Не хворает он? Ему студиться нельзя, с детства лихоманками мается. Я там поддёвку[47] вязаную положила…

Она собиралась ещё что-то сказать, но в этот миг раздалось резкое:

– Но-о-о… Родимыя-а-а!

И две женщины, объединённые Цитаделью, как общим горем, заспешили к повозкам. Обоз медленно, словно нехотя, тронулся. Лесана стояла в воротах, не в силах отвести взгляд от сжавшейся в уголке телеги фигуры в нарядной свитке.

Мимо процокала лошадь. Выученица вскинула голову. Молодой ратоборец с рассечённой бровью на миг придержал коня.

– Сопли подбери, не то поскользнёмся, – посоветовал он и добавил, смягчившись: – Довезу. Не впервой.

– Мира в пути.

– Мира.

Но Лесана ещё долго смотрела в спины уезжающим.

Когда же она, прижимая к груди Тамировы гостинцы, развернулась, то едва не ткнулась носом в Донатоса. Крефф молча протянул руку, отобрал суму, набитую заботливыми материнскими руками, и сказал:

– Сбрехнёшь, что бабу эту видела, друг твой ситный до зимы кровью харкать будет. Всё поняла?

Девушка судорожно кивнула.

Она боялась Донатоса. Лютая жестокость исходила от него. Тёмная, страшная. Перед Клесхом Лесана всего лишь робела, зная его едкий нрав, безжалостность и страсть к насмешкам. Робела, но не трепетала от ужаса. Ведь её крефф, в отличие от колдуна, никогда не забавлялся чужим страхом.

Послушница кинулась прочь. Испуганная, растерянная, разбитая пережитым расставанием и страдающая от того, что вынуждена зачем-то держать от Тамира в тайне приезд его матери.

– Что, птичка, обратно в клетку летишь?

Да что ж такое? Караулил он её, что ли?

Фебр отлепился от стены.

– Чего тебе? – хмуро спросила Лесана.

В груди пекло от горечи, смешанной со злобой.

Парень подошёл ближе и мягко провёл рукой по вороту её чёрной рубахи.

– А ты уже не первогодок… – В его словах звучало непонятное то ли предвкушение, то ли обещание. – Испытание-то прошла?

– Какое ещё испытание? – захлопала глазами послушница.

Не проходила она никаких испытаний. Просто утром явился Клесх, протянул новое облачение, и всё.

Стоящий напротив парень ухмыльнулся.

– Ладно, не говори. Плевать мне на испытания твои, ну-ка…

Он дёрнул завязки холщового воротника.

Лесана вспыхнула и отпрыгнула от собеседника, как от осиного гнезда.

– Сдурел, что ли? – прошипела она, сжимая кулаки. – Сам говорил, что нет тут парней и девок. Чего ещё удумал?

Фебр усмехнулся:

– А как парень парню хочу рубаху сорвать.

Лесана в ответ недобро оскалилась:

– Руки поломать не боишься?

Этот Встрешник только ухмыльнулся.

Он был старше. Сильнее. Но в росте они почти сравнялись. Однако Лесана забыла обо всём: о его превосходстве над собой, о том, что дерётся он гораздо лучше, чем она. Ничего у неё не осталось, кроме девичьей гордости! Косу отмахнули, нарядили в порты, гоняют, как лошадь в бороне. Но лапать себя и с грязью смешивать… «Не дам!»

И такая кипучая злоба поднялась в душе, что девушка удивилась. Злиться оказалось легко и приятно. По телу побежали быстрые токи, кровь заволновалась, рванулась, обжигая жилы.

Фебр шагнул вперёд, собираясь взять противницу за горло, но та не отпрянула, а резко подалась навстречу, перехватывая его руки.

Что было после, Лесана запомнила смутно. Вроде бы она вцепилась в крепкого парня, навалилась со всей яростью, а потом они покатились по каменному двору. От удара девушка оглохла и ослепла, но то было к лучшему: не почувствовала боли. Затем всё куда-то исчезло, и некая необоримая сила поволокла разъярённую послушницу прочь от обидчика.

– Охолонись[48].

Её встряхнули и поставили на ноги. Лесана с трудом опамятовалась. Мутная пелена медленно сползала с глаз. Вокруг столпились выучи, с удивлением глядящие на разбуянившуюся девку. Та огляделась и, наконец, поняла, что за сила стащила её с противника.

Клесх.

Фебр же остался лежать ничком посреди мощёного двора. Из ушей у него текла кровь.

– Первое: своё испытание ты прошла, – сообщил крефф. – Второе: за драку седмицу будешь драить нужники. Тебе всё одно не привыкать. Ночевать на эти дни в каземат. На хлеб и воду. Чтобы навек запомнила: насмерть ратятся только с ходящими, а не с теми, с кем делят кров и стол. Третье…

Он развернул выученицу к себе.

– Пошла вон с глаз моих.

Но Лесана вырвалась. И, хотя подбородок жалко трясся, спросила звенящим от ярости голосом:

– А ему что?

Клесх вскинул брови.

– Он первый бросился! А я и отмахнуться не смей, коли он жрёт со мной в одной трапезной?! И мне, значит, нужники драить, а ему? Припарки на уши?

Крефф спокойно сообщил:

– А вот это я решу сам.

– Нет!

Клесх уже развернулся, чтобы уйти, но, услышав это короткое яростное «нет», остановился.

– Он тоже виноват! Значит, пусть драит нужники вместе со мной!

Наставник не стал утруждаться объяснениями, даже не оглянулся, только кивнул двум стоящим рядом послушникам из старших:

– Выпороть.

Лесана не сразу сообразила, что эти слова относятся к ней.

Две пары сильных рук подхватили ослушницу и поволокли к столбам, врытым вдоль крепостных стен. А потом лягающуюся и орущую девку привязали к одному из них и высекли так, что драить нужники она смогла ещё очень не скоро.

В тесной землянке было сыро и темно. Чадящая лучинка освещала убогое убранство: несколько лавок и очаг, у которого на потрёпанной шкуре играли дети. Трое малышей возились с лыковыми куклами, негромко разговаривая на разные голоса.

Возле тускло горящего светца сучила пряжу молодая женщина. У неё было бледное осунувшееся лицо и длинные, убранные в две косы волосы.

Хлопнула дверь. От сквозняка стукнулись друг о дружку подвешенные к матице[49] обереги. Старые, деревянные, они давно утратили охранительную силу, и оставили их только как память. Память о защите, о спокойной сытой жизни. Пряха вскинула голову. Во взгляде тёмных глаз застыл испуг.

В землянку спустился мужчина. Он был невысок, но широкоплеч, а одет так же бедно, почти нище.

– Собирайтесь, – сказал он.

Обитательница убогого жилища поднялась с лавки, уронив веретено, и посмотрела на мужчину с жалобной обречённостью.

– Опять?

– Надо. Детей одевай.

Женщина снова села и закрыла ладонями лицо. Голос её из-под пальцев звучал глухо:

– Да когда же это всё закончится, Сдевой? Когда? Ребятишки вон совсем от голода прозрачные.

– Прозрачные – не мёртвые, – жёстко обрубил вошедший. – Собирайтесь. Оборотни окрест[50] шалят. Дичь распугали всю. Голодно тут скоро будет. И опасно.

Женщина торопливо зашарила руками под лавкой, достала берестяной короб.

Мужчина тем временем поднял с полу меньшого мальчика и подхватил тяжёлый короб за лямку.

– А Дивен где? – спросила женщина, снимая длинной палкой обереги с матицы.

– Дивен следующим днём нас нагонит. Беги, посестру[51] торопи.

Женщина сняла обереги и вдруг обернулась к мужчине.

– Сдевой, устала я, сил нет. Ребятишек от голода шатает уже, да и болеют они постоянно. Далеко ли уйдут? Дивен говорил: выкарабкаемся. А ты посмотри.

Она с болью показала на склонившихся над куклами детей. Те и впрямь были слишком бледны и малы для своего возраста.

– У молодшей вон веснушки аж чёрные.

– Дивен сказал: выкарабкаемся. Значит, выкарабкаемся. А ты терпи. Доля такая. Иной нет.

Женщина вдруг заплакала, уткнувшись лицом в смятый угол платка, накинутого на голову.

Сдевой притянул её к себе.

– Не плачь.

Следом за матерью заревели и дети. Через несколько мгновений в землянке стоял дружный вой. Сдевой вздохнул, но в этом вздохе не было досады, только безграничная усталость и беспомощность.

– Надо идти, – повторил он. – Надо. Опасно тут. Ступай, торопи посестру. Пусть тоже собираются. Ива.

Она вскинулась, когда он позвал её по имени, подняла заплаканные глаза.

– Я люблю тебя. Но от оборотней надо уходить.

Ива кивнула. Она знала, что он прав.

Глава 5

Как ни казалась мрачна Цитадель, но всё же была в ней одна башня, где тяжесть стен не так давила на плечи. В солнечные дни блазнилось даже, что среди зябкой сырости нет-нет, а пробивается сюда жаркое лето. Эту башню называли так же просто, как и иные в Цитадели: башня целителей. Здесь обучались те, кто постигал тайны ле́карства.

Впервые оказавшись тут, Айлиша аж пошатнулась: померещилось на миг, будто очутилась она посреди поля. Как же одуряюще здесь пахло травами! Словно на покосе или во время скирдования.

Прикрыв глаза, девушка вдыхала воздух, напоённый ароматами летнего луга. Казалось, будто вот-вот раздадутся рядом весёлые голоса, смех и крики подруг. Сладкие грёзы развеял сердитый окрик Майрико:

– Ну чего встала, как просватанная? Я за тебя, что ли, сушенину перебирать буду?

Ох. Сколько Айлиша на сию пору этой сушенины, а ещё подорожника, мать-и-мачехи, пустырника и чистотела перебрала – не сосчитать.

Однако юная целительница не роптала. Ей, скромной деревенской травнице, наука была в радость, потому и давалась легко. Где ещё она узнала бы столько лекарских тайн? Ей по сей день с замиранием сердца вспоминался миг, когда в доме старосты крефф признала в ней дар. Сколько ночей до этого Айлиша лежала без сна, мечтая, чтобы её умение лечить скотину не оказалось пустым наитием, как у обычных знахарок! Как хотела она попасть в Цитадель! Сколько вечеров, отказавшись от посиделок с подругами, провела возле старой Орсаны, перенимая от неё вежество[52]. А нынче смешно вспомнить те уроки, которые некогда казались откровением. Теперь-то Айлиша умела столько, сколько Орсане и не снилось.

Ради этих знаний выученица Майрико готова была терпеть и разлуку с домом, и суровость своего креффа, и строгое послушание – всё готова была терпеть! Лишь бы раскрыть тайны трав, лишь бы постичь глубину своего дара, лишь бы лечить людей.

Раньше у Айлиши был брат. Старший. Единственный. Девятнадцать было Любу, когда три зимы назад вернулся он с последней охоты с безобразной рваной раной на руке. Подравший его волк так и скрылся в чаще со сломанным ножом в боку.

Люб умирал долго. Орсана говорила: не волк парня укусил, а оборотень. Но то была глупость, ибо ходящие в ночи боятся дневного света. Однако против страшной раны не помогали ни отвары, ни настои, ни заговоры. Айлиша сидела возле брата и гладила его по горячему потному лбу. Лишь в эти мгновения становилось ему будто бы легче, взгляд яснел. Но старания её пропали впусте. В жилу парень не пошёл.

Отец, отчаявшись, заколол телёнка. Горячей чистой кровью животного кропили захворавшего и дом, прося Хранителей отвести злой недуг. Однако то ли Хранители не услышали мольбу, то ли телёнок показался им слишком тощим, но Люб умер. Лицом он был чёрен, а изувеченная рука смердела так, как не смердят трое суток пролежавшие на жаре мертвецы.

Упокоевал брата Айлиши старый колдун. Вкладывал в искусанные посиневшие уста ясеневый оберег, подвязывал подбородок тряпицей, творил заклинания. Айлиша смотрела на это и об одном только думала: умей она лечить, знай, что нужно делать, Люб не умер бы. А ещё поняла тогда с ужасом: сколько вот таких Любов хоронят из году в год по другим деревням и весям, сколько жён, матерей и дочерей заходятся от горьких слёз. И помочь им некому. Стало в тот миг девочке горько-горько, и такой гнев разгорелся в груди, что она сама себе удивилась.

Оттого теперь в Цитадели Айлиша упрямо училась грамоте, письму и счёту. Оттого вставала затемно раньше друзей и читала старые свитки, царапала писа́лом[53] по бересте мудрёные названия незнакомых трав, которые не могла затвердить с первого раза. А потом носила эти записки в холщовом мешочке и, едва выдавалась свободной хоть четверть оборота[54], перечитывала их, шевеля губами.

Всё это не тяготило будущую лекарку. Ей было интересно учиться. Иным, чтобы запомнить заговор, несколько оборотов требовалось, а ей – только раз услышать. И сборы делала она быстрее прочих, без подсказок, не ошибаясь и не путаясь.

За это Майрико выделяла ученицу из прочих: раньше всех дала Айлише одеяние целителя и уже стала брать с собой на лекарскую делянку, разбитую у подножья башни. Ох и отличалась эта делянка от той, что обихаживала старая Орсана! Ни одного оберега не нашла здесь Айлиша. Ни одна привеска не раскачивалась на ветках, отгоняя зло. Даже пчёлы не залетали сюда! Однако травы росли на диво густо, а цвели буйно, дурманя терпким ароматом. Как же так-то?

Наставница на это ответила:

– Всё в своё время узнаешь. Знания ещё четыре года перенимать. Ты покуда и сотой доли не ведаешь.

Послушница в душе только ахнула: стало быть, наука её вся впереди? И сердце сладко затрепетало от предвкушения. До глубокой осени будущая целительница пропадала то на делянке, то в лесу близ Цитадели. Иногда ей казалось, будто сами травы узнают её, льнут к рукам, ласкаясь. Ни колючий шиповник, ни злая крапива, ни острый осот не чинили ей боли, не оставляли ни царапин, ни волдырей, ни порезов.

В первую зиму своего послушания Айлиша училась делать настойки и целебные взвары. Сколько раз тогда к ней приходили измученный перхотой Тамир или Лесана с безобразными кровоподтёками на теле – не счесть. И хотя Майрико строго-настрого запрещала выученикам лекарствовать, Айлиша на свой страх выносила под рубахой то кувшинец со снадобьем, то травки для отваров или припарок. И поймана ни разу не была.

А ещё… Ещё крефф учила послушницу готовить мази и притирки, от которых волосы становились нежнее шёлка, а тело белее ландыша. Умоешь лицо особым настоем – кожа делается гладкой, чистой, едва не сияет.

Словно в подтверждение этих дум, луч скупого осеннего солнца упал на руку замечтавшейся над охапкой сушёных трав юной целительницы. И в этот миг она впервые заметила, как изменились её руки: пропали мозоли и трещинки, не стало с детства привычных и будто въевшихся в кожу цыпок, а прежде грубые от деревенской работы длани сделались мягкими, нежными, словно никогда не знали тяжкого труда, не держали ни рубеля, ни серпа, ни вил. Как эта рука отличается от руки Лесаны! У той костяшки пальцев вечно сбиты, а кожа от запястий до плеч черна от синяков. Иной раз синяки темнеют даже на скулах. Про Тамира и вовсе говорить боязно.

Кидая вороватые взгляды на переодевающегося парня, Айлиша частенько видела на его спине следы кнута. Но он не жаловался и никогда не просил облегчить боль.

А сколько раз лекарка слышала, как Лесана украдкой всхлипывала по ночам, пряча лицо в тощем сеннике? Отчего она плакала? Айлиша стеснялась спрашивать. Раз не рассказывает, значит, не хочет. Как тут подступишься? Оно ведь и так понятно: нелегко ей одной среди парней. Да и Клесх зол в учении: у него всякая вина виновата, спуску не даёт. Оттого ли стала подруга молчаливой и угрюмой, а взгляд её временами был такой колючий?

От этих мыслей больно ёкнуло сердце. Позабыв про травы, целительница уставилась в пустоту. Как же до сего дня не замечала, глупая, сколь сильно её жизнь отличается от жизни друзей?! Ведь наставница ни разу не то что не ударила, но и слова худого не сказала!

Айлиша закрыла лицо ладонями и замерла. Ей вдруг сделалось невыносимо стыдно перед Тамиром и Лесаной. Вроде бы и нет её вины в происходящем. Но сердце не обманешь. Вины хоть и нет, но ведь и заслуги тоже. А ну попади она на обучение к такому, как Клесх? Смогла бы молча терпеть?

Девушка выглянула в узкое оконце, надеясь, что солнечное тепло разгонит мрачные мысли. Увы. Вместо этого она увидела, как во дворе к столбу для наказаний привязывают одетого в серое платье нескладного парня. Из колдунов. Знать, или Лашта, или Донатос лютуют. Сейчас пороть будут, как пару седмиц назад Лесану.

Целительница по сию пору помнила безжалостный свист кнута, извивающееся полунагое тело и вспухающие борозды на белой спине. А ночью, сдерживая слёзы, юная лекарка выхаживала подругу. К целителям идти Клесх Лесане запретил. Сказал: так лучше запомнится. Куда уж лучше?! Она в голос бы кричала, не догадайся Тамир ей в зубы сложенную вчетверо холстину сунуть. Да и ту едва не прогрызла.

Как кляла Айлиша жестокосердного креффа, который запретил даром снять боль! Но всё равно не удержалась: легко, не касаясь изувеченной кожи, провела руками, рассылая по телу несчастной подруги не целительство даже, а сон. А потом они с Тамиром всю ночь, не смыкая глаз, меняли на воспалённой спине Лесаны холстины с отварами.

Так почему же всё это забывалось, едва Айлиша оказывалась в башне среди трав и настоек? От этих мыслей стало муторно. Даже горечь во рту разлилась, будто полыни съела. Лекарка встрепенулась. Разогнать чёрную тоску можно лишь работой. И снова её руки проворно запорхали над ворохом трав, раскладывая их по холщовым мешочкам. Скорей бы всё доделать, вернуться в родную каморку и нынче же спросить друзей: отчего те никогда не рассказывают, как идёт их учёба, а только слушают её болтовню?

Вот и всё. Можно уходить. Айлиша смахнула со стола сор и заторопилась вон из башни. Сегодня тут, вопреки обыкновению, задерживаться не хотелось. Хлопнула за спиной тяжёлая дверь. Послушница направилась прочь, подгоняемая поселившимися в голове беспокойными мыслями.

После яркой солнечной кладовой на узкой лестнице оказалось неожиданно темно. Девушка осторожно спускалась, нащупывая ногой каждую следующую ступеньку: мало ли кто чего по дурости оставить мог. В прошлый раз недотёпа какой-то ушат забыл… Эх и летела тогда она! Хорошо, ещё каким-то чудом зацепилась за факельное кольцо в стене. А ушат ещё долго громыхал, покуда не разбился где-то в самом низу.

Пока целительница вспоминала злосчастный ушат и ждала, когда глаза наконец-то обвыкнутся в темноте, её выставленная вперёд ладонь наткнулась на неожиданную преграду. Девушка пискнула, едва не потеряв равновесие, но тут же две сильных руки стиснули её стан и удержали на месте.

– Спасибо, что в глаз не ткнула, – отозвалась темнота мужским голосом, и у Айлиши обмерло сердце.

Ихтор. Обезображенный целитель, который расспрашивал их с Лесаной по приезде в Цитадель. Век бы его не видать! И ведь почти не встречались все эти месяцы. А тут на тебе, угораздило!

– Ой! – Девушка испуганно отдёрнула руку. – Прости…

Но мужчина, вопреки чаяниям, её не отпустил.

– Прощаю. – Он усмехнулся. – Что ж светец-то не взяла?

– Забыла, – прошептала послушница.

Она и вправду постоянно забывала светец. Ленилась разжигать его, а потом нести с собой. Факелы в башне летом не жгли. А узких оконец на лестнице было всего два: одно на самом верху, другое внизу.

– Дрожишь-то чего? – поинтересовался обережник.

Выученицу бросило в жар. Её глаза, наконец, свыклись с темнотой, которая сделалась теперь всего лишь серым полумраком. А в этом полумраке обезображенное лицо собеседника казалось уродливой личиной.

– Замёрзла. – Девушка уставилась под ноги, про себя моля Хранителей, чтобы этот Встрешник её, наконец, отпустил.

Куда там! Крефф схватил послушницу за подбородок, вынуждая смотреть на себя.

– Кровь первая упала у тебя? – спросил он, сверля девушку пронзительным взглядом единственного глаза.

Айлиша порадовалась, что полумрак скрывает её запылавшие щёки. Мужчина стоял лишь на пару ступенек ниже, в росте они сейчас были равны, и его обезображенное лицо оказалось так близко, что хотелось зажмуриться от отвращения.

Сердце бешено колотилось в груди! Почему он её не отпускает?

Целитель смотрел задумчиво и не спешил убирать руку от лица юной лекарки. Та шумно сглотнула, надеясь, что крефф не заметит её смятения. Ихтор же размышлял о чём-то своём. Он задумчиво провёл по нижней губе девушки большим пальцем и спросил:

– Что молчишь? Боишься меня, что ли?

От его спокойного, ровного голоса, а самое главное, от страха перед прямым вопросом, на который следовало дать ответ, у Айлиши подкосились ноги.

– Не было у меня ещё красок, – выдохнула она. – И не боюсь я, просто… Просто спешу. Крефф ждёт.

Её брови изломились, а в носу защипало, потому что к горлу подступили слёзы. Сейчас уличит во лжи и прикажет выпороть.

Однако Ихтор улыбнулся грустно, но вместе с тем насмешливо и сказал негромко:

– Ну, беги, раз ждёт. Только под ноги гляди.

Пользуясь дозволением, Айлиша припустила вниз.

Хвати у перепуганной, взволнованной девушки умишка оглянуться назад – даже в полумраке она увидела бы, с какой затаённой нежностью смотрит ей вслед крефф. Как проводит пальцем теперь уже по своим губам, словно завершает поцелуй, который между ним и юной послушницей так и не случился.

Айлиша с грохотом захлопнула за собой дверь в каморку и без сил привалилась спиной к створке. Уняв бешено колотящееся сердце, она упала на колени рядом с сундуком, рывком подняла тяжёлую крышку. Весь нехитрый скарб полетел на пол. Утирочная холстина, как назло, лежала в самом низу! Айлиша схватила её и побежала в мыльню. Там долго с остервенением тёрлась лыковым мочалом, пытаясь отскоблить с нежной кожи невидимую, но столь остро осязаемую грязь, оставшуюся от прикосновений одноглазого мучителя. Тело уже горело, но сколько ни переводи на него мыльного корня да горячей воды, всё одно казалось липким, измаранным. Стоя в клубах пара, девушка не заметила, как в мыльню заглянула Нурлиса.

– Ты чего это, дурища, удумала: посередь дня в лоханке плескаться? – сварливая бабка глядела сурово.

– Запачкалась, – неловко прикрываясь растрёпанным лыком, прошептала лекарка.

– Кто ж тебя запачкал-то? – пробубнила старуха и, не обращая внимания на купальщицу, принялась наводить в мыльне порядок: выстраивать в стопки лохани, возить мокрой тряпкой по осклизлым полкам.

– Никто, – пробормотала девушка.

– Мне-то не ври. По глазам вижу, что обидели. А ну, говори, кто облапил, не то Майрико приведу, чтобы видела, как ты от урока отлыниваешь.

– Урок я весь справила. Зови, ежели хочешь, – с тихим упрямством ответила Айлиша и отвернулась от назойливой карги.

– Ссильничали? – Старая ведьма развернула её к себе и быстро предположила: – Али дитё прижила?

– Ты что мелешь-то? Хранителей побойся! Никто меня не сильничал! – вырвалась девушка. – Просто про женское спросил.

– Кто спросил? – Послушница спиной чувствовала пристальный взгляд жадной до сплетен бабки.

– Крефф. Ихтор.

Нурлиса тут же напустилась на выученицу:

– Дура, как есть дура! Гляньте-ка, крефф ей, козе безрогой, не угодил! Спросил не о том! Мыться она полезла…

– А нечего спрашивать! У меня свой крефф есть. А этот вообще… Старый и страшный!

– Ну прости, краса ненаглядная, молодые да ладные перевелись! – ехидно подбоченилась бабка и тут же махнула на девушку тряпкой: – А ну, ступай отсель! Не́ча воду лить! Развела лужи. И сама уж вся опухла. Жабры, того гляди, вырастут или икру метать начнёшь. Иди подобру.

Сказав так, старуха с удвоенной яростью загромыхала лоханками.

Пришлось Айлише торопливо покидать мыльню и хорониться в ученическом покойчике, куда Нурлиса попасть не могла. Ну как объяснишь желчной бабке, что не нужно ни молодого, ни ладного? Что сердце занято тем, кто уже давно поселился в беспокойных снах и кто кажется лучшим на свете! Вот только признаться в этом не то что ворчливой старушонке страшно, но и себе самой.

Раздирая кудрявые волосы щербатым гребнем, девушка думала, что за минувший год так и не обвыклась в Цитадели. Всё пыталась понять: отчего? А потом догадалась: то от страха. Она боялась всего: креффов, старших выучеников, незаслуженного наказания и… Уж и сама не знала, чего именно. Но страх постоянно был рядом.

Да ведь и жили в крепости хуже, чем зверьё дикое в чаще дремучей: без песен, без праздников. Все здесь были словно голые: все на виду, все при деле. Некогда было выученикам шкодить или миловаться: ходили, как тени, глаз не поднимали, каждый в своей скорлупе, каждый со своим грузом на душе. И никто не помогал тот груз облегчить.

И даже на заветной делянке, где так любила бывать юная целительница, не рос цветок какой пустой. А ежели и пробивался, так его сразу выдёргивали за бесполезностью. Ни разу за минувший год не взяла Айлиша в руки веретено или прялку, не склонилась над ткацким станом, не вязала, не вышивала, не плела кос, не вздевала на шею бус, не гуляла в лесу. Весна поменялась с летом, лето – с осенью, осень – с зимой, зима снова с весной. Теперь вот заканчивалось второе лето девушки из рода Меденичей в Цитадели. Но она только и заметила, что целый год её жизни прошёл стороной.

Ни денёчка не было, чтобы она не училась, усердно склоняясь над свитком или перебирая травы, твердя заговоры или собирая настойки. И друзья её так же всяк своё послушание несли. Прежде пышущая женской статью Лесана сделалась похожей на тощего парня: вытянулась в росте, а жилы на некогда мягком теле теперь переплетались, как ремни. Даже постоянно краснеющий Тамир рдел теперь всё реже, стал не так многословен и любопытен, а иной раз нет-нет да отпускал крепкое словцо из тех, от которых прежде едва без памяти не падал.

Айлиша замерла с гребнем в руке и уставилась в пустоту. Почему же она лишь нынче заметила, как изменились её друзья, как начали превращаться в тех, о ком говорил крефф Нэд? И правда ведь: пройдут ещё год-два, и не станет девок Айлиши и Лесаны, не станет парня Тамира. Вместо них на свет появятся обережники. Неужто их глаза будут такими же пустыми, как у креффа Клесха? Неужто сами они сделаются такими же злыми, как крефф Донатос, и такими же равнодушными, как крефф Майрико? Неужто, неужто, неужто?!

Да и возможна ли для них иная судьба, если всё, от чего сердце с душой радуются, в Цитадели под запретом? Что плохого будет, если на велик день становления зимы[55] послушникам разрешат построить крепость и зашвырять друг дружку снежками? Как осквернится дар девок, если им дозволят носить косы или хоть изредка надевать расшитые рубахи? Разве правильно это, когда мужик девку о тайном спрашивает? И почто тут порют так, что на всю жизнь спины в отметинах остаются?

И в тот же миг подлая мыслишка червяком зашевелилась в голове Айлиши: «Хвала Хранителям, что на целителя выпало учиться, что не заставляют от рассвета до заката через брёвна да камни скакать, прыгать, драться и мечом размахивать. Что не рассказывают изо дня в день про мертвяков да иных ходящих!» Но стоило этой мысли промелькнуть в её голове, как сердце затопил жгучий стыд. Нашла чему радоваться – тому, что друзьям гаже!

Только ведь не выбирала себе Айлиша дар к лекарскому делу! Так уж вышло. Да ещё теплилась в её душе надежда, что и у Тамира такой же. Ведь по сей день не вручили ему цветной одёжи. Так и ходит как первогодок. Может, сегодня крефф сжалится и скажет, наконец, парню, к чему у него дар?

Всякое случалось. В первый год уроки у всех зачастую общие. Иной раз Майрико хвалила Тамира, когда он быстро запоминал наговоры или варил мази. Хвалили и Лесану. А вот Айлишу другие креффы только ругали. На уроках у Донатоса она до жути обмирала, слушая про упырей или оборотней. На уроках креффа Клесха вовсе едва управлялась: хоть на ногу быстра и телом вынослива, а с палкой или мечом деревянным – смех один: то сама себе в лоб заедет, то споткнётся на ровном месте. За тревожными, путаными мыслями Айлиша не заметила, как за окном начали сгущаться сумерки. Она зажгла лучину.

Ночь.

Лишь сейчас послушница малость попривыкла, что в Цитадели с наступлением темноты не обязательно закрывать ставни. Это тебе не в родной деревне, где и на дверях, и на окнах засовы железные. Ночь страшна. Ночь разлучает. Ночь приносит отчаянье.

Юная целительница закрыла глаза и тихо-тихо, словно боясь нарушить величественное молчание древней крепости, запела песню, которую часто пела с другими девушками, когда садились чесать кудель или прясть:

И грезилось девушке, будто мелькает в её руках веретено, в печи потрескивают поленья, а отец с братом при свете лучины сучат пеньковые верёвки.

Глава 6

Тамир поднимался из подвалов Цитадели на верхние ярусы. Голова гудела, а в виски билось глухое и гулкое: «Тук. Тук! ТУК!» Боль пульсировала, давила на глаза, отзывалась в затылке. И так было всякий раз. После каждого урока. Словно колдовство тянуло из парня жизненную силу, даря взамен головокружение да тошноту.

Остались позади обороты учения, принёсшие, помимо нынешних страданий, знания о том, как упокоить вставшего младенца.

Впереди ждала встреча с креффом Лесаны, где Тамиру предстояло заняться метанием ножа в цель. А потом урок с наставницей Айлиши, грозившейся сегодня спросить, какой отвар из волчьих ягод пригоден для лекарских целей, а какой только для отравы.

Интересно: Айлиша знает, что лекари не только исцелять могут, но и жизнь отнимать? Эта мысль, невпопад пришедшая в больную голову, ужаснула. Тамир не мог представить любимую творящей чёрное колдовство.

Любимая… Слово-то какое тёплое! Родное! Произносишь его про себя – и будто руки материнские обнимают. А в плечах сразу такая сила угадывается, словно можешь небо с землёй сравнять, лишь бы та, что заставляет сладко замирать сердце, оставалась рядом. Только как побороть удушающую робость? Как сказать самой красивой на свете девушке, что давно её любишь? Едва увидел в первый раз её, такую застенчивую, робкую, с тенью от опущенных ресниц на щеках, так и потерял покой. И лишь она, её улыбка, её голос заставляют стиснуть зубы, не давать воли постыдному страху перед Цитаделью, перед ходящими, перед наставником, помогают терпеть и отыскивать в душе такие силы, о каких и не подозревал никогда грузный рохля, заласканный маменькин сынок.

Как Тамиру хотелось побыть с Айлишей наедине! Не здесь, не среди этого нагромождения камней, а где-то там, где тихо, спокойно и не надо опасаться появления креффов или старших выучей. Хоть на один оборот вырваться из заточения стен, что держат крепче, чем острог. Сколько раз Тамир пытался найти по углам вытоптанного двора хоть малый цветок, хоть куриную слепоту, хоть сурепку, хоть чистотел, чтобы порадовать любимую. Впусте.

Прошлой зимой, в разгар месяца студенника́[57], когда выпал запоздалый снег, Тамир не утерпел и потащил Айлишу с Лесаной во двор, за конюшни, в сторону людских, где не могли их заметить наставники и старшие послушники. Ох и накидались они тогда снежками! А потом кто-то донёс креффу, что подопечный его вместо урока девок в снегу валяет. Кто донёс? Что уж гадать-то.

Влетело тогда Тамиру так, что вовек не забудет. Донатос сам его выдрал. А потом отвязал и приказал босиком в одних портах дважды обежать снаружи всю Цитадель. Когда ученик вернулся с коркой кровавого льда на истерзанной спине и вырывавшимся из груди свистом, крефф спросил: усвоил ли дурень урок?

Послушник на ногах-то уже держался из одного упрямства, но из того же упрямства, едва справляясь с дыханием, ответил, что не разумеет, отчего за невинную зимнюю забаву наставник шкуру с него спустить готов.

Донатос зло сплюнул себе под ноги и сказал:

– Запомни, дурень, жизнь осенённого – это труд до изнеможения. Ещё раз увижу, что вместо урока дурью маешься, при девках оголю и пороть буду уже по заднице. Поглядим, как тебе после этого захочется с ними дурачиться.

От этих слов у Тамира на душе стало так погано, что захотелось сбежать из ученичества куда угодно, хоть в стаю к ходящим. Не ждал он для себя такой будущности, без радости и веселья. Да и разве жизнь это – каждый день упокоевать мёртвых, ножи метать, мази нашёптывать да обновлять обереги? Не верилось послушнику, что нет у колдунов ни дня праздности. Да кому ж захочется бобылём бесприютным топтать дороги? У каждого человека должен быть дом, где его ждут. По дурости он брякнул это своему наставнику.

Донатос рассмеялся. Впервые искренне. Потом покачал головой и сказал, что не бывает у осенённых семей. Не позволено им домов иметь, потому как оседлый обережник – не воин, не колдун и не целитель. Семья для него будет дороже чужих нужд, а паче того – приманкой для ходящих.

После этого крефф ушёл, оставив ученика заходиться кашлем на морозе. На счастье Тамира, пока он надсадно перхал на весь двор, откуда-то со стороны дровяника появилась Нурлиса.

Старуха шла, переваливаясь на кривых ногах, тащила с собой порожнюю бадейку и на чём свет стоит[58] костерила лютую стужу. Завидев шатающегося на ветру полуголого парня, бабка напустилась на него, тряся сухим кулаком:

– Совсем вы тут очумели, оглоеды клятые? В одних портках по морозу бегать! Ах вы, захребетники неблагодарные! Как щи хлебать да мясо жрать, вы тут как тут, а как уму-разуму набираться, так нет вас! Уж и голыми по снегу кататься готовы, лишь бы хворать, а не учиться! У-у-у! А ну пошёл! Я тебя быстро к Майрико сведу. Завтра сызнова будешь за свитками своими горбиться. Ишь, чего удумал!

Поддавая парню пустой бадьёй, сварливая бабка погнала его в башню целителей. Тамир брёл, уныло слушая брюзжание карги, но в душе был несказанно ей благодарен. Донатос, конечно, не запрещал ему идти к лекарям, вот только и разрешения ведь не давал. А теперь, даже если взъестся, всегда можно сказать, что за помощью его отправила Нурлиса.

С вздорной хрычовкой не связывались даже креффы. Она жила при Цитадели так давно, что стала неотделимой её частью, вроде брехливого деревенского пса, про которого никто не знает, сколько ему вёсен и откуда он взялся.

Нурлиса безраздельно властвовала на нижнем ярусе крепости, где хранила цитадельное добро и следила за мыльнями. Но иногда она, как сегодня, выбиралась на поверхность, чтобы по пути облаять кого-нибудь из первых встречных. И кем этот встречный окажется, ей дела не было.

Говаривали, будто однажды самому Нэду перепало. И ничего, смиренно выслушал и дальше пошёл. Ибо каждый знал: если отмахнуться от вредной старухи, так она будет следом идти и брехать, пока не осипнет. Поэтому все старались отмалчиваться.

Однако нынче бабка появилась как нельзя к сроку.

Позже Тамир пытался вспомнить, как брёл к башне целителей, но не смог. Боль, усталость, озноб и страшное откровение о будущей жизни сделали своё дело: всё перепуталось, смешалось, стало смазанным, смутным. На входе он, видимо, споткнулся и упал.

Кто-то сильный тащил Тамира вверх по лестнице, а сзади бубнила старуха, рассказывая этому кому-то, какой он дурень малахольный, еле ноги переставляет, и что все они, лоси сохатые, вздумали над ней изгаляться и заставляют ходить туда-сюда, как молодую!

Едва не оборот выхаживал ученика Донатоса одноглазый крефф. Тамир тогда не знал его имени, но из слов бабки понял, что зовут целителя Ихтор. Правда, Нурлиса не преминула упомянуть, что он «кровосос, коновал и бестолочь». Но именно Ихтор, беззлобно посмеивающийся над брюзжанием бабки, избавил Тамира от лихорадки и подправил его иссечённую спину.

Много, очень много раз за ту долгую студёную зиму приходилось Тамиру туго, и не единожды случалось ему быть поротым. Донатос спуску не давал, чего уж там. Бывало, после этого лечили его истерзанную спину, как умели, Айлиша с Лесаной: меняли тряпицы с отварами да обмазывали вонючими притирками.

А ведь потом ещё отказывались от его помощи в грамоте и счёте! Смешные. Не понимали, что он рад был отплатить им за доброту. Да, эти девушки стали для него самыми близкими людьми в Цитадели. Вот только одну Тамир любил как сестру, а вторую… Вторую хотел зацеловать всю – от бровей, похожих на крылья ласточки, до пальцев маленьких ног, которые, он знал, вечно зябли.

Юноше было невыносимо горько видеть, как надрывалась в учении у Клесха Лесана. Ни единого доброго слова не говорил ей наставник, иначе как дурищей не звал, а уроки такие давал, что и парню не стыдно было пощады запросить. Мыслимое ли дело – девке в любую погоду по ратному двору бегать, через ямы скакать, ножи метать или в рукопашной с другими выучами по земле кататься?

Радовался Тамир, что его голубку ненаглядную наставница так не мучает: не грубеют её руки от меча и глаза не проваливаются от усталости. Да и наука девушке только в радость была. Сияла она, как росинка на солнце.

Стыдно вспомнить, но ведь ночь, когда они с Айлишей, не смыкая глаз, сидели над высеченной Лесаной, стала для Тамира самой счастливой! Потому что провели они эту ночь вдвоём, разговаривая, чтобы не уснуть, подбадривая друг друга, меняя тряпицы с примочками. И, казалось, во всём свете не было никого, кроме них да резких порывов ветра за окном. Стыдно это: ведь не должна чужая боль приносить радость. Но так уж получилось. Оттого глодала совесть, до трухи перемалывала парня.

А ещё хотелось Тамиру чем-нибудь побаловать девушек. В Цитадели хоть и кормили сытно, но о лакомствах приходилось лишь мечтать. Сластями же и вовсе больше года не баловались. Напечь бы пряников или сдобы какой, но ведь на поварню-то не попасть. Донатос, как назло, ни разу за провинность не отослал туда выуча, чтобы носил воду, дрова или чистил котлы.

Послушник весь извёлся, гадая, как извернуться и попасть в царство горшков и сковородок, а потом плюнул и накануне праздника Колосовика наврал старшей стряпухе Матреле, будто крефф отправил его к ней в помощники. Ночью же, начищая горшки и скобля полы, выуч молился, чтобы наставник его не хватился, чтобы никто из кухарей не нашёл закиданный ветошью горшок с опарой, притулившийся у печи, а Матрела не обнаружила пропажу меры муки и сушёных ягод. Слава Хранителям, обошлось! Пирог вышел румяный, с золотистой корочкой.

Ныне сдобное лакомство дожидалось вечера в углу смотровой площадки главной башни. Тамир завернул яство в чистую холстинку и припрятал под скамьёй. И хотя отец с матерью всю жизнь учили сына, что воровство постыдно, юноша, и так уже запустивший руки в кладовую, утащил ещё и прошлогоднего мёда.

Будет девкам сегодня радость! Пускай в Цитадели не принято провожать лето и встречать осень. Пускай наставник учит жить в труде и лишениях. Да только есть в году дни, когда надо радоваться, как предки завещали. Ну а коли поймают, всё одно кнутом угостят только зачинщика. А он за одну улыбку Айлиши готов хоть пять раз на седмице поротым быть.

Тамир зашёл в комнатушку и застыл. Прекрасная девушка при свете лучины читала свиток. Тонкие руки с длинными пальцами, белая сияющая кожа, нежная шея, пушистые ресницы, непослушные кудряшки, упавшие на лоб.

Красавица! Какая же она красавица!

Врёт крефф. Не может такая девка всю жизнь провозиться с болезными и немощными! Не может такого быть, чтобы никто не назвал её своей! Тамир стиснул зубы. Отучатся, отдадут Цитадели двухвёсенный долг служения и вернутся под родной кров, к родительскому очагу. И он сам! Сам введёт её в свой дом! И ни один ходящий ему не будет страшен! И ничьего осуждения он не побоится! Никому не позволит обидеть! Только бы набраться храбрости, открыть сердце. Лишь бы не оттолкнула. Лишь бы любила.

– Айлиша, – негромко окликнул юноша.

Чтица встрепенулась и, увидев его, расцвела:

– Тамир! Ты уже от Донатоса вырвался?

– Я его сегодня не видел, – улыбнулся послушник. – Надысь неподалёку упырь бродил, вот крефф его второй день ловит.

– Этот поймает, – убеждённо сказала девушка. – От него ни живой, ни мёртвый не уйдёт.

– Да уж, – помрачнел собеседник, однако через миг его лицо просветлело. – Встрешник с ним. Сегодня праздник, забыла?

Айлиша наморщила лоб, силясь вспомнить, какой велик день выпадает на последние дни плодо́вника, и тут же потрясённо выдохнула:

– Колосовик! Забыла…

– Совсем вы с Лесаной одичали тут, – покачал головой Тамир. – Ничего. Зато я вспомнил. Вот дождёмся воительницу нашу, и будет вам радость. Главное – к месту прокрасться незаметно.

– А ежели поймают? Вон Фебр с Лесанки глаз не сводит, как коршун следит, – испугалась Айлиша.

– Не поймают. Мы тихонько, когда все спать улягутся.

– А куда? – Её глаза загорелись любопытством.

– Не скажу, – улыбнулся Тамир и осторожно убрал с высокого чистого лба волнистую прядь. – Терпи до ночи, раз велик день проморгала.

Целительница потупилась, а потом фыркнула:

– Больно надо!

Но он-то видел, как снедает её любопытство. И становилось от этого весело.

– Скорей бы Лесана пришла, – вздохнула Айлиша и снова склонилась над свитком, надеясь учёбой скоротать время и приблизить вечер.

Однако лгала себе юная лекарка: не хотела она возвращения подруги. Поняв это, девушка устыдилась себе и своим мыслям. Неужто Лесана хоть раз мешала им? Нет. Не случалось такого. Мешать не мешала, а вот лишней была.

За своими размышлениями целительница не заметила, что и на лице Тамира отразилось лёгкое разочарование. Юноша тоже жалел, что не суждено им с Айлишей побыть наедине. Но, видимо, Хранители услышали их чаяния: не пришла Лесана. Видать, Клесх задал какой-то сложный урок. И стало влюблённым от этого и радостно, и неловко одновременно.

Они смутно помнили, как впотьмах бежали босиком через пустой двор, как поднимались по крутой лестнице на площадку, оскалившуюся в чёрное небо каменными зубцами. Сердца их обмирали от ужаса, от царящей над миром ночи, от легчайшего эха, разбуженного лёгкими шагами босых ног. Рука дрожала в руке, и дыхание застревало в горле от волнения, предвкушения и близости.

И лишь теперь, когда сидели на расстеленной накидке, ели пирог и глядели на бескрайнее, усыпанное звёздами небо, двое послушников Цитадели поняли, что только ради таких вечеров стоит жить.

Тамир не ощущал вкуса лакомства, даже мёд и тот казался ему пресным. Юноша смотрел на улыбающуюся в полумраке Айлишу, а видел только отражающиеся в её глазах звёзды. Мелькавшие в чёрных зрачках серебряные искры блестели ярче тех, что сыпались с неба. Девушка встала, запрокинув голову, положила узкие ладони на каменную кромку стены и с восторгом смотрела в тёмную высоту. А звёзды сыпались, сыпались, сыпались… Казалось, будто они мерцающим инеем оседают на коротких волнистых прядях и нежной коже. И так покойно было вокруг. Только глухо стонали под ветром могучие вековые ели.

Как-то само собой получилось, что Тамир шагнул к Айлише и обнял её за плечи, закрывая от дерзкого си́верка[59]. А она не оттолкнула, повернулась и заглянула ему в глаза с такой щемящей лаской, что юноша понял: она видит в них те же падающие звёзды. Тающие, мерцающие.

Говорят: в незапамятные времена этот велик день назывался не Колосовик, а Звездопадень. Ибо только раз в год, в эту ночь, небо, как слёзы, роняло звёзды. Но то было давно, сотни вёсен назад, до того, как ночь стала принадлежать ходящим. И Тамир всем сердцем возненавидел живущих во тьме. Потому что не будь их, всё в его жизни сложилось бы иначе.

В кольце неожиданно сильных рук Айлиша согрелась. По её телу разлилась сладкая истома. Лишь сейчас девушка заметила, как изменился за этот год её друг. Злая учёба всё же сострогала с него тело. Даже черты лица, допрежь мягкие, теперь сделались жёстче. Нет, он, конечно, не превратился в ремни и жилы, из которых ныне была свита Лесана, но и от прежнего рыхлого паренька мало что осталось. Тамир возмужал. Это было видно по развороту обещающих стать широкими плеч, по тяжёлому взгляду, по жёстким складкам в уголках губ.

Айлиша смотрела на него с затаённой нежностью, а потом не выдержала и осторожно провела рукой по колючей щеке. И лицо, новой, непривычной красотой которого она только что любовалась, повернулось навстречу ладони, а тёплое дыхание коснулось озябших пальцев.

В следующий же миг и звёзды, и ночь, и ветер отступили, словно исчезли, потому что сильные руки запрокинули девичье лицо, а лихорадочные поцелуи обожгли губы, подбородок и шею. Юная целительница закрыла глаза, отдаваясь долгожданной ласке. Тамир рвал завязки её рубахи и штанов, а потом сдёргивал и то и другое, не глядя, отшвыривал прочь, обнажая горячее мягкое тело.

Айлиша опрокинулась на спину, почувствовала грубую ткань расстеленной накидки и как впились в позвоночник неровные камни. А потом руки Тамира заскользили по её плечам, груди, животу. И не осталось ничего, кроме сладкого томления, кроме жаркого тока крови.

Тяжесть мужского тела. Внезапная боль. Глухой, едва слышный девичий стон. Лихорадочное, хриплое: «Прости, прости, прости…» И снова россыпь поцелуев по лицу. И новые волны жара. Огонь, несущийся по телу. Сладкая дрожь. И чёрное бездонное небо над головой, с которого на двух влюблённых продолжали сыпаться звёзды.

Они вернулись только под утро, крепко держась за руки и не пряча друг от друга глаза. Возле двери в их покойчик Тамир внезапно остановился, развернул Айлишу к себе и накрыл её губы жадным поцелуем.

– Ты жена теперь мне, – сказал он, оторвавшись. – Понимаешь?

Она в ответ кивнула и сразу же спрятала покрасневшее лицо на его груди.

Их возвращение услышала чутко спящая Лесана и приподнялась на локте, окинула сонным взглядом влюблённых: растрёпанных, босых, с опухшими губами и счастливыми лицами. Не утаилось от девушки и то, что подруга куталась в накидку Тамира, а сквозь складки ткани был виден рукав рубахи с сорванными завязками.

Выученица Клесха резко села и ахнула:

– Любились! Любились, глупые! С ума вы спятили?! Донатос же тебя закопает! А ты? Ты чем думала? Что, если дитё приживёте?

Она, словно ожившая совесть, растерянно и гневно переводила синие глаза с одного на другую, ожидая немедленного ответа. Лишь после этих её слов Айлиша окончательно поняла, что