Читать онлайн Сказка про буфетёров

Текст публикуется в авторской редакции

© М. Богатов, 2023

© Русский Гулливер, издание, 2023

© Центр современной литературы, 2023

Нужно почувствовать себя дома в мире других людей, чтобы перейти от исповеди к объективному эстетическому созерцанию, от вопросов о смысле и от смысловых исканий к прекрасной данности мира. Нужно понять, что все положительно ценные определения данности мира, все самоценные закрепления мирской наличности имеют оправданно-завершимого другого своим героем: о другом сложены все сюжеты, написаны все произведения, пролиты все слезы, ему поставлены все памятники, только другими наполнены все кладбища, только его знает, помнит и воссоздает продуктивная память, чтобы и моя память предмета, мира и жизни стала художественной. Только в мире других возможно эстетическое, сюжетное, самоценное движение – движение в прошлом, которое ценно помимо будущего, в котором прощены все обязательства и долги и все надежды оставлены. Художественный интерес – внесмысловой интерес к принципиально завершенной жизни. Нужно отойти от себя, чтобы освободить героя для свободного сюжетного движения в мире…

Михаил Бахтин

Предлог

Я хорошо её помню, я запомнил Её на всю свою жизнь. И если бы у меня была возможность передать эту память по какой-то надежной и внимательной традиции, я бы непременно это сделал. Но все традиции умирают вместе со мною, умирают от своей молодости. Молодость губительна – этому я тоже научился у Неё. Но как передать эти шершавые, стершиеся по углам кирпичи, эти ржавые петли давно не открываемых ворот, эту увядшую и пожелтевшую траву, уже проросшую на протоптанной когда-то тысячами ног дороге? Такие дороги никогда не были тропами – это сразу дороги, которые и гибнут себе под стать. Это не передаётся, да и вряд ли это кто-нибудь возьмёт.

Я пришёл к Скотобойне тогда, когда она уже была просто заброшенным зданием без окон посреди бескрайней и пустынной степи. Вокруг не было ни души, ни тела – только Она, влекущая к себе своею отчужденностью. Мне говорили, что я ошибся и нашёл вовсе не ту Скотобойню. Потому что в ту до сих пор стоят, в той до сих пор исчезают. Может быть.

Почему-то не хочется с этим спорить – мне достаточно того, что я видел. А видел я совсем немного, но и того хватило. Если это не та Скотобойня, то, всё же, это здание, которое я видел, вовсе не было развалившимся, и, в другие времена вполне ещё могло бы стать Ею. Но, как и всё бывшее, эта Скотобойня ещё хранила следы присутствия – уже не живая, но ещё одухотворенная. Да, я точно почувствовал дыхание времени, которое остановилось, времени, которого уже не было. Время Скотобойни распалось на безвременные мгновения, которые незримо проносились мимо меня, стоящего рядом. Скотобойня хранила свое время шёпотом. Само время здесь стало шёпотом.

И в этом шёпоте я не мог расслышать ни слова – только намеки на никогда уже невыговоренные фразы. Да я и не хотел ничего у Неё выспрашивать, мне было достаточно того, что я присел рядом на жёсткую траву и просто молчал, глядя на Её стены. И именно этот покорёженный забор, во многих местах уже просто лежащий на земле, именно эта некогда белая стена, ставшая серо-жёлтой от частого ветра и редких дождей, именно эти широкие ржавые и навсегда закрытые ворота – всё это молчало, и это молчание выдало мне сегодняшнюю тайну Скотобойни. Здесь нечего исследовать, здесь незачем восстанавливать события ради какой-то истории Всеобщей Скотобойни. Это просто памятник, отпечаток гигантского следа того великана прошлого, о котором достаточно знать, что он здесь был и что теперь его здесь нет. Скотобойня хранит в своих стенах ответ на вопрос: а вернётся ли этот великан сюда когда-нибудь вновь?

Этого вопроса нет и быть не может для того, кто видел хотя бы то немногое, будучи, как и я, возле Неё. Но даже отсутствия этого вопроса не сможет передать та традиция, которая сама скоро бесследно исчезнет.

1. Сон

Александру снился странный сон.

Он куда-то неторопливо брёл по улице большого города, озираясь по сторонам с видом праздного человека. Но в то же самое время он прекрасно осознавал, что торопится. Куда именно ему надо торопиться, он не помнил, но был уверен – достаточно только ускорить шаг, как ноги сами принесут его к нетерпеливо ждущей цели. Но он почему-то не ускорял шага, по-прежнему продолжая свое праздное шествие. В то же время, он чувствовал в себе избыток сил – благодаря им он мог бы бежать по этому городу во много раз быстрее, но он просто шёл, глазея по сторонам. Сам город, впрочем, выглядел довольно странно, отчего всё здесь было интересно – высокие дома, твёрдые улицы, отсутствие ветра, фонари… Понять какое сейчас время суток было практически невозможно, но во сне это ничуть не удивляло; казалось нормальным, что внизу, между домами, вечер; вверху, где светлело небо – день. Впрочем, была ещё и ночь, но она пряталась в узких проулках, пересекавших улицу, по которой шёл Александр. Но удивительнее всего было обилие людей. Они были повсюду – впереди, позади, по бокам; они двигались в разные стороны, кто-то медленнее, кто-то быстрее, нисколько не смущаясь того, что обгоняют идущих рядом. Самого Александра обгоняли больше всего; наверное, потому в этом сне было столько спин, быстро удаляющихся к горизонту. Горизонта этого Александр разглядеть не мог; улица, по которой он шёл, дугообразно тянулась по городу, напоминая огромную подкову, брошенную сверху, не оставлявшую просвета ни спереди, ни сзади – одни дома, переулки, люди.

Но привлекали внимание Александра не те, что появлялись сзади и уходили вперёд, вовсе нет. Интересны были другие, обратные, идущие навстречу. Александр считал их свободными, от них прямо-таки веяло свободой, но почему же они шли обратно? Что делать им там, позади? Александр хотел говорить встречным, что сзади нет ничего хорошего, что именно потому он сам идёт в обратную сторону, а если бы там что-то и было, то он, Александр, это наверняка бы заметил и не пропустил мимо. И он, при каждом встречном, готов был выкрикивать: “Стой! Послушай меня!”, но запах свободы, коим веяло от идущих назад, замораживал Александру дыхание, сжимая глотку мёртвой хваткой. И Александр молча шёл дальше, задыхаясь от чужой свободы, но, все же, уверенный в своей правоте.

Город был чрезвычайно плотным; город сопротивлялся, и это сопротивление довлело над Александром. Это был сон, но сон этот был настоящим. Самое что ни наесть настоящее окружило этот сон, сдавило его что есть сил – и, в конце концов, овладело им. Александр точно знал, что это ещё не конец, наоборот – всё только начинается.

Дождя на улице не было, но виделось всё вокруг через какие-то капли, будто Александр был в очках с залитыми водою стёклами. Странно, он никогда не носил очков, подумалось ему, тогда он поднял руку к лицу и – действительно – ощутил на носу тяжелую оправу. В недоумении он сорвал её с носа и швырнул в сторону. Раздался звон разбитого стекла, но видеть лучше он не стал – по-прежнему капли, но теперь уже без надежды от них когда-нибудь избавиться. Окружающие, по-видимому, ничего в зрении Александра не замечали; они проходили мимо с деловитым видом, даже не догадываясь, что Александр спит, а они ему снятся. По их виду, наоборот, казалось, что они призывают Александра проснуться и ускорить шаг. А если уж ему так нравится спать, то пусть спит себе на здоровье, только не мешается под ногами.

Может быть, потому Александр вскоре прижался к стене огромного дома и шёл, далее уже не осмеливаясь ступить обратно на середину дороги. И может быть, поэтому он свернул в следующий же переулок, пересекавший эту огромную городскую дугу. Хотя, вернее всего, дело было в ином. Оказавшись на пустынной улице, Александр вновь вспомнил, что очень торопится – наверное, его путь и должен был проходить именно здесь. Тут было намного спокойнее; спокойствие это придавалось полным отсутствием людей. Их отсутствие можно было почувствовать и ощутить на своей коже – настолько контрастно изменился город в этом месте. Внешне он был всё тем же – те же дома, уходящие неведомо куда ввысь, та же плотная земля, нисколько не проминавшаяся от того, что на неё ступаешь. Пожалуй, стало только многим темнее, но и это было нормально, поскольку та, прежняя улица была освещена чрезмерно; именно чрезмерным назвал бы Александр освещение, в свете которого становилось неясным время суток. Здесь же всё встало на свои места и стало ясно окончательно: сейчас ночь. Александр удалялся в этот мрак, но зрение его становилось всё лучше и лучше; теперь, в этой темноте, он прекрасно видел с предельной чёткостью окружающее его. И когда, по-видимому, тьма совсем окружила его, и неестественный свет, падающий с большой улицы в этот переулок вовсе отступил, Александр вновь обрёл зрение. Отныне – и это ему казалось также нормальным в этом сне – отныне он чувствовал в себе уверенность.

Переулок поглотил вошедшего в него; он даровал зрение идущему, несмотря на свою тьму, предоставляя человеку самому теперь решать – как распорядиться этим даром. Александр покорно шагал вперёд; может быть, он даже ускорил шаг, полагаясь на появившуюся уверенность в своих силах. Вокруг не было никого и ничего, кроме гигантских домов, но и те стояли к Александру спиною, не осмеливаясь выставить в эту забытую всеми улочку свои двери и даже окна первых этажей. Бетон по сторонам словно гнал Александра, не позволяя ему заинтересовываться какими-либо мелочами. И всё же Александр заметил, что в городе неестественно сухо, будто здесь уже целую вечность не было дождя.

Он послушно перестал смотреть по сторонам, сожалея о том, что скоро всё кончится. Ему определенно не нравился этот сон, но здесь было хотя бы интересно, а переулок пророчил скорое прекращение всего происходящего. Потому Александр нисколько не удивился, что улица оказалась тупиком. Дом, завершающий эту дорогу, появился неожиданно. В отличии от бетонных городских гигантов, это был маленький деревянный дом – такие Александр помнил из снов про деревни. Да, это был маленький деревенский домик. Его скромные размеры всё же позволяли ему преградить улицу полностью, не оставляя даже щели, в которую Александр непременно бы протиснулся, лишь бы идти дальше. Но логика сна была иной, а потому необходимо было входить сюда – тем более, что дверь дома была приветливо приоткрыта. С другой стороны, эта приветливость походила во всём, скорее, на ловушку.

И Александр понял, что если он хочет продолжить сон, он может вернуться обратно, походить по городу, но, в итоге, он всё равно вернётся сюда, хотя бы для того, чтобы проснуться. И эта возможность возвращения согрела и успокоила его, и он смело шагнул на порог дома, даже не допуская мысли о том, что возможность эта, скорее всего, относится к ряду тех, о которых мы только думаем как о могущих быть для самоуверенности, а на самом деле – это миф, в который мы себя охотно запираем.

Над дверью было написано “Тупик”, что показалось вполне естественным, настолько естественным, что даже не стоило малярам беспокоиться о создании этой таблички. Но, скорее всего, этим малярам просто нечего было делать; они нарисовали на бесполезном куске картона эту надпись, а затем долго ходили в поисках места, куда эта надпись пришлась бы впору. Этот домик для подобной цели подходил лучше всего, они её сюда и приделали, даже не испросив у хозяев разрешения. И Александр теперь понял, что он зайдёт в этот дом, чтобы сообщить его жильцам о табличке, висящей над их дверью и только отпугивающей гостей. К тому же, было весьма интересно – откуда посреди города стоит такой дом. Александр был более чем уверен, что это тоже какое-то недоразумение; конечно, эту улочку нельзя было назвать совсем городской, но чтобы встретить на ней деревенский дом! – это уже слишком даже для спящего.

Александр прошёл в дверь и зачем-то закрыл её за собою. В коридоре, в котором он тут же очутился, было совсем темно; лишь из-под находящейся прямо ещё одной двери лился не очень яркий свет. Точнее, свет, должно быть, был ярким, но щель, чрез которую он пробивался, не давала ему возможности показать себя полностью.

Александр потянул на себя эту дверь, но она была закрыта. Он в недоумении попятился, полагая, что во сне произошла какая-то ошибка. Но решение тут же было найдено – он толкнул дверь. Так оно и было – дверь открывалась вовнутрь.

То, что он увидел, заставило его на миг позабыть о своем недоумении, о своих заготовленных заранее вопросах. Он оказался в небольшой комнате. Она, казалось, сплошь состояла из окон – будто совсем не было в ней стен, лишь прозрачные стекла, чрез которые лился настоящий дневной солнечный свет. Александра это чрезвычайно обрадовало, он даже засмеялся. И лишь немногим позже он заметил в комнате человека, сидевшего на корточках под большим окном сбоку. Так бывает во сне, что определить человека по внешности просто невозможно – его не видно, но лишь знаешь о его присутствии, а в этом присутствии знаешь и его самого. Так было и теперь – Александр не видел лица человека, но знал, что тот здесь сидит и смотрит на него. Ещё Александр знал, что этого человека он видит впервые, хотя давным-давно его знает, и знает лучше всех других. Сейчас сплетение этого всего в один парадокс нисколько не смущало Александра, и всё происходящее казалось не только естественным, но и долгожданным.

– Я тебя заждался. Почему ты опаздываешь? – спросил человек. Это был мужчина, почти старик.

– Да, я знаю, – спокойно ответил Александр, – Извини за опоздание. Так это ты меня ждешь?

– Да, я, – недовольно пробормотал человек и на секунду задумался, – А что, если бы ты знал раньше, что это – я, ты бы не стал так торопиться?

– Не знаю, – беззаботно пожал плечами Александр, – Может быть, и не стал бы. Так зачем же я тебе нужен?

Человек молчал, хотя не расслышать вопроса он не мог. Посчитав, что дело с опозданием, таким образом, исчерпано, Александр спросил:

– Почему на твоём доме висит “Тупик”? Ты бы поймал этих маляров и надрал бы им уши.

– О каких малярах ты говоришь? Я давно с ними поладил; они обещали повесить в следующий раз ещё что-нибудь, – ответил человек и устало опустил голову на руки.

– Так почему “Тупик”? – переспросил Александр.

– Потому что это – тупик, – спокойно ответил человек, – Будто бы ты сам этого не знаешь.

– Да, знаю, – вздохнул Александр, – Но почему же именно здесь?

– А где же ещё? – переспросил человек, – Не задавай глупых вопросов, лучше помолчи.

– Я знаю тебя, – сменил тему Александр, – Я хорошо тебя помню, но скажи мне сам – кто ты?

– Я житель тупика. Человек, живущий в твоём тупике, в тупике на твоём пути.

– Надо же! – удивился Александр, – как я не мог сам до этого додуматься!

– До этого невозможно додуматься, – прервал его человек.

– Но почему в моём тупике есть человек? – продолжил Александр размышление вслух, не обращая внимания на человека.

– Потому что во всех тупиках есть человек. Тупики не существуют в безлюдных местах. А с появлением людей, с их повсеместным распространением тупиков всё больше и больше, – в голосе человека слышалась обида.

– Значит, в этом городе миллионы тупиков! – изумился Александр, – Ведь здесь миллионы жителей, я и сам их только что видел!

– В этом городе один тупик, – повысил голос человек, – И в нём сейчас ты. Ты же не живешь здесь, а именно ты здесь сейчас находишься. Объясни – почему?

– Отстань! С тобою невозможно разговаривать!

– Тогда ты тот, кто делает невозможное, – довольно подтвердил человек, – Ты говоришь со мною!

– Ты совсем не знаешь людей! – обиделся Александр и, попятившись, прижался к двери, через которую только что вошёл.

– Это я-то не знаю людей? – засмеялся старик и поднялся на ноги; оказалось, что он выше Александра на голову, – Я всю жизнь живу в тупике, мне ли не знать их?

Человек подошёл к окну, находящемуся напротив Александра. Из-за света, бьющего из окна, он сам почти исчез.

– Подойди сюда! – приказал он, и Александр послушно оказался рядом.

– Смотри! – торжественно произнес человек и взмахнул рукою, приглашая взглянуть сквозь стекло, – Вот это – люди!

Свет сначала ослепил Александра, но затем он привык к слезящей глаза яркости. Взору его открылась небольшая поляна, залитая солнечным светом. Скорее всего, это была деревенская площадь, поскольку со всех сторон её окружали небольшие деревянные домишки, наподобие того, в котором они сейчас находились. На площади действительно было множество людей – все они занимались своими делами: кто носил воду из колодца, расположенного с краю площади; кто разговаривал со встречным прохожим – было видно, что разговор застиг обоих врасплох, приостановив путь каждого, но им было приятно поболтать, несмотря на жару; кто, наоборот, в естественном одиночестве брёл через площадь с несколько рассеянным видом. Здесь же, на куче песка, играли дети, и это было вполне понятно – площадь деревни не была покрыта ни булыжником, ни городской твердью – это была земля; видно, что ночью, накануне, прошел дождь, а теперь, испаряясь, влага дарила тепло, оставляя на траве большие блестящие капли. Скорее всего, там было даже чересчур жарко.

Александру понравился этот вид из окна; он смотрел дольше, чем это требовалось для общего ознакомления. Но у открывшегося вида была своя собственная притягательность, которая завораживала глядящего на него. И Александру захотелось очутиться там сейчас же. Для этого всего бы потребовалось разбить окно и спрыгнуть вниз – да и площадь была почему-то неестественно низко. Но сделай он это, он весь оказался бы в осколках, возможно даже израненный и в крови. И этим людям пришлось бы заботиться о нём, что потревожило бы их и отвлекло от своих занятий. Появление Александра там сейчас испортило бы всю картину, а ведь именно в неё он и желал проникнуть. Впрочем, в реальности вида за окном он нисколько не сомневался, и даже какая-то чрезмерная идиллистичность происходящего там его не отпугивала и не вселяла даже тени сомнения.

– Ну что, что ты там видишь? – нетерпеливо спросил человек, о котором Александр даже успел позабыть.

– Людей, – Александр нехотя отодвинулся от окна, – Но и там тоже люди! – он указал рукою на дверь, за которой остался странный и мрачный город.

– Да нет же! – раздраженно отрезал человек, – Ты ещё ничего не видишь! Смотри внимательнее!

Александр с неохотой вновь прильнул к окну, и сначала ничего не заметил в самом виде – только площадь теперь располагалась гораздо ниже, чем до этого. Если в первый раз были видны лица людей, то теперь всё виделось свысока. Но, полагая, что человек имел в виду не это изменение, Александр внимательно следил за происходящим. Люди продолжали заниматься каждый своим делом – они говорили, ходили, рубили дрова. Вот какой-то мужчина в поношенной одежде прогнал через всю площадь тощую пятнистую корову; путь ему пересекли дети, бегущие за косолапым рыжим щенком… И тут только Александр заметил то, чего не замечал ранее лишь по недоразумению – несмотря на солнечный день, через всю площадь проходила огромная тень. Начиналась она откуда-то отсюда, словно из того места, где стоял сейчас и смотрел на неё Александр.

– Что это за тень? – спросил он у человека.

– Наконец-то! – выдохнул тот, – Как же можно её не заметить сразу?! А ты, ты как думаешь – что это за тень? От чего она падает?

– Ну-у-у, – неопределенно протянул Александр, – Не знаю, – Он смотрел на форму тени. Она должна падать от того дома, в котором они с человеком сейчас стоят и на неё смотрят. Но слишком уж она большая – и в длину, и в ширину.

– Она падает от дома, в котором мы находимся! – раздражённо произнес человек, недовольный недогадливостью гостя.

– Это ясно, но ведь этот дом, – Александр топнул ногой, – это маленький деревенский домик, такой же, как и те, – и он указал пальцем на площадь за окном.

– Постой-постой! – прервал его человек, – Это кто тебе такое сказал?

– Я сам видел, – уверенно ответил Александр, – Когда входил сюда. Или я уже не вижу куда вхожу?

Человек рассмеялся, это разозлило Александра:

– Что же ты смеешься? Объясни мне тогда сам, что бы и я понял!

Человек примирительно поднял обе руки вверх и заговорил:

– Со стороны города – это маленький деревянный дом, обернувшийся тупиком на малонаселённой улице. А со стороны этой деревни – это огромный городской небоскрёб.

Почему-то это не удивило Александра, его теперь интересовало совсем другое:

– Но я же вошёл сюда из города. Значит они, – он кивнул на окно, – могут входить сюда из деревни?

– Да, могут. Ты умнее, чем это кажется со стороны, – обрадовался человек.

– Но где же дверь? Я хочу выйти туда, – Александр вновь кивнул на деревню.

– Беру свои последние слова о тебе обратно, – человек вздохнул, – Ты же сам знал, что идёшь в тупик. Вот ты и пришёл в тупик, из которого нельзя выйти, чтобы идти дальше.

– Это нечестный тупик, – обиделся Александр, – Тупик, настоящий тупик – это совсем конец пути, прекращение без надежды. А здесь мне показывают то, что вселяет надежду. Это нечестно и подло с твоей стороны.

Человек сделал предотвращающий жест рукою, будто хотел вернуть слова Александра обратно и никогда их не слышать:

– Настоящих тупиков не бывает вообще. А меня не в чем винить, я лишь житель твоего тупика и вместо того, чтобы нормально жить, я сижу и жду здесь тебя. А ты по смотри на меня – я уже стар. И пройдёт ещё больше времени, чем было, прежде чем ты вновь вернёшься сюда и почувствуешь себя в тупике, в настоящем тупике.

Александру эти слова не были приятны, но он оправдал старика тем, что всё это просто снится, и сменил тему:

– Так как же жители деревни? Что для них это? – и он развёл руками вокруг.

– Это – городской небоскрёб, в котором тоже есть дверь. Это – их тупик. Оказавшись здесь и притворив за собою дверь – как это правильно сделал ты – они увидят окна, в которых будет город. Но не будет им туда, в город, выхода.

Александр спустился по стене на пол, обхватив голову руками – точь-в-точь так, как и сидел старик, когда Александр только вошёл сюда. Голова начинала серьёзно болеть, но, по-видимому, болела она уже не во сне, а по-настоящему. Нет настоящих тупиков. Ты почувствуешь себя в настоящем тупике.

Старик заходил по комнате взад-вперед, заложив руки за спину. Он ни над чем не думал, просто ходил. Было видно, что присутствие Александра приносит ему удовольствие, и он оживлён сейчас больше обычного.

– Знаешь что, житель моего тупика, – проговорил сквозь боль Александр, – Вот решат жители деревни однажды, и придут к тебе все-все. И выломают они окно в город, и не станет твой дом больше тупиком для них. И горожане тоже так сделают.

Старик в нерешительности остановился, но не от слов Александра – мимо него пролетела большая пчела. Человек тут же поймал ее, и, зажав между пальцами, стал внимательно изучать.

– Говоришь, придут однажды и выбьют окна? – переспросил он и Александр кивнул, – Вот это обязательно случится. И мне приходится в ужасе ожидать этого часа. Но такая уж у меня судьба – я сижу и жду.

– Вот видишь, – засмеялся Александр со злой иронией на устах, – А ты – тупик, тупик… Бесполезная у тебя судьба – охранять тупик, который в итоге и тупиком-то не будет!

– Эх, Александр, Александр! – укоризненно вздохнул старик, продолжая изучать пчелу, – Глуп ты. Я останусь дольше всех. А вот они – нет. Когда ко мне придут все жители деревни, и в деревне не будет ни одного жителя, когда там никого не останется, исчезнет и сама деревня. И то же будет с городом. И если настанет такой день – а он настанет! – то сгинет в тупике и то, – он указал на окно, – И то, – он указал на дверь, – Да и тупик сам исчезнет последним из всего. Так что жить мне ещё подольше вашего придётся. И не жалей меня – никого не будет, а я буду. Ни-ко-го, – старик выпустил пчелу и она, теперь уже беззвучно, продолжила свой полёт.

– Как же так? – схватился за голову Александр, голова болела просто неимоверно, – Как же так – никого не будет? А люди? Как же…

Старик приложил палец к его губам:

– Тише, тише! Раскричался тут… Как же так, как же так! А вот так – раз, и не будет!

Человек щёлкнул пальцами прямо перед глазами Александра – и тот проснулся.

2. Сказка про Коменданта

Ещё не открывая глаз, Александр окончательно понял, что это был сон и теперь он закончился. Но Голова болела чрезвычайно, было даже больно лишний раз шевельнуться – каждое движение неимоверно болезненно отдавалось в голове.

Он открыл глаза. Был вечер – перед ним распласталось безмерное, освещённое заходящим солнцем, небо с тысячами маленьких, легких и прозрачных облаков. Было жарко, но от земли, на которой лежал Александр, веяло прохладой наступающей ночи.

– Ну что, проснулся? – раздался справа беззаботный голос, – Что ночью-то делать будешь?

Это был Путник. Александр, наконец, полностью осознал, где находится, и ему стало жаль ушедшего сна.

– А я не выспался, буду еще спать, – стараясь веселее ответить, Александр приподнялся на локтях. Но веселье получилось натянутым, всё из-за головной боли.

– Это хорошо, – подмигнул ему Путник; он сидел рядом, на земле в некоторой, свойственной только ему одному, задумчивости.

Александр считал большой удачей, что одним из его соседей был именно Путник. Превозмогая боль, Александр тоже сел и огляделся.

Вокруг раскинулась степь, всё та же степь – без края и без надежды на край; степь с редкими деревьями то тут, то там, но с густою травою и возвышающимся местами кустарником; степь, со все теми же назойливыми насекомыми, среди которых особо выделялись комары и муравьи, иногда, реже – саранча; степь с бесконечными ветрами.

Хотя сейчас, на больную голову, ветерок, веющий со стороны Путника, пришелся весьма кстати – голове стало чрезвычайно приятно в этом потоке теплого воздуха. Ещё лучше было бы, будь этот ветерок чуть холоднее.

– Пора возвращаться, – Путник кивнул за спину.

– Подожди, у нас ещё есть время, – устало сказал Александр, – Сейчас, голова немного пройдет – и вернёмся.

Никто не знал точно, почему Путника звали Путником. Говорили, что раньше он где-то путешествовал. Если это правда, то самому Путнику это только могло навредить – если он был где-то ещё, то зачем же он пришел сюда и здесь остался? Все кивали плечами или вертели пальцами у виска, но Александр был рад, что Путник рядом. Да и знал он его, в силу соседства, лучше, чем другие. И у них давно стало традицией уходить с утра из Очереди и возвращаться туда ближе к вечеру, проводить ночь вместе со всеми, а на следующее утро – вновь в степь, пребывая где-нибудь подальше от Очередного гвалта.

Уходить из Очереди никем не запрещалось; гораздо строже обстояло дело с теми, кто ушёл – и не вернулся. Но даже и для тех Очередь всегда размыкалась вновь, если только Место их ещё помнили и если его не заняли другие. Но и это, наверное, случалось редко – Александр сам не помнит ни одного подобного случая, ему об этом рассказывали старожилы Очереди.

И тем более было неясно – почему соседи Александра и Путника так возмущались этими двумя, их отсутствием? Ведь так делают многие, пусть и не в этой части Очереди, а там, позади, но что с того?

Никто никому не мешает покидать Очередь и даже сказкой про Коменданта никого уже не напугаешь. Её, наверное, выдумали от нечего делать те, кто своё Место никогда не покидает, но завидует таким вот бродягам, оставляющим свои Места на целый день.

Сказка о Коменданте Очереди рассказывается по-разному. Хотя сейчас можно уже рассказывать её от начала и до конца, но, говорят, ранее подобное было бы просто невозможно – тогда еще были живы рассказчики этой истории. Они спорили между собою, объединялись в большие партии, и партий этих было не меньше дюжины. Сам Александр видел лишь одного рассказчика, да и то тогда, когда тот ничего не рассказывал, а стоял в Очереди, упрямо уставившись на линию горизонта.

Александр хорошо помнит тот день. Он долго готовился к встрече с этим человеком. Но рассказчик или, как его называли соседи по очереди, Сказочник от общения с Александром наотрез отказался, просто отмолчавшись.

Соседи Сказочника извинились и объяснили его такое поведение своею виной. Просто Сказочник всем надоел своими историями; и если ему сначала ещё кто-то и верил, то затем и вовсе перестали слушать, высмеивали. Сказочник, в итоге, затих и никогда более не рассказывал историю о Коменданте. И даже приход Александра был воспринят Сказочником как провокация его соседей, которым больше не над чем было смеяться, а смеяться хотелось – вот они будто и подговорили Александра, чтобы Сказочник вновь заговорил.

Но Сказочник молчал и вряд ли заговорит когда-либо вновь. Потому Александру пришлось довольствоваться рассказами соседей Сказочника. Они рассказывали, перебивая друг друга, в то время как сам Сказочник задумчиво жевал травинку, продолжая пялиться на горизонт и делать вид, что до происходящего ему нет никакого дела. Хотя, возможно, так оно и было.

– Он ждёт Коменданта, – пояснили соседи.

По преданию некогда за всею Очередью наблюдал Комендант Очереди, по смерти своей сменяющийся очередным Комендантом. Говорили, что Комендант сам не стоит в Очереди, вернее, у Комендантов своя, Комендантская Очередь, в которой они ожидают вступления в свою должность. Если же текущий Комендант жил достаточно долго, то ждущий его смерти следующий мог не дождаться и умереть. Тем более, этому способствовало то, что все в Комендантской очереди, все очередные Коменданты были, в среднем, одного возраста. Потому Коменданты Очереди становились всё старше и старше, за Очередью наблюдали уже одни старики. Далее эта история расходилась в две стороны – в зависимости от статуса самой Комендантской очереди. Была ли очередь Комендантов совершенно независимой от основной Очереди или же первая формировалась из второй?

Собственно, если Коменданты набирались из основной Очереди, то становилось неясным – почему же Коменданты исчезли? Ведь основная Очередь и не думала исчезать; по слухам, она, наоборот, постоянно росла и все более удлинялась. По крайней мере, этого никто бы не смог опровергнуть – Очередь тянулась в хвост, насколько хватало смотрящих глаз – и так было всегда и везде.

Именно из-за этой нестыковки в истории о Комендантах, некоторые из ученых рассказчиков провели экспериментальные расчеты и выяснили, что Некто изначально создал две Очереди – одну длинную, другую короче; Основную и Комендантскую – создал из расчета, что завершат они свое существование приблизительно в одно время. Но затем произошла неполадка, какая – неизвестно. Основная Очередь росла и росла, а Комендантская лишь сокращалась. Потому и выходило по этой версии, что с момента вымирания Комендантов, основная Очередь ведёт совершенно бессмысленное и абсурдное существование, поскольку, опять же, по плану, Очередей должно быть две. Но и здесь к этим дуалистам было много вопросов: а в чем смысл этого плана? А если смысл этот неизвестен, то разве может утеряться смысл при нарушении подобного плана? А почему Очередей должно быть непременно две? Ведь, если следовать логике этой версии, то Очередей должно быть гораздо больше – за Основной следит Комендантская, за Комендантской – ещё какая-нибудь. И, поскольку следящие Очереди короче подследственных, то, в итоге, останется Очередь из одного человека. Вот этот один, собственно, и есть тот Некто, кто придумал весь этот план с Очередями. И этот Некто должен был следить за всем происходящим до самой своей смерти. Или, может быть, он считал себя бессмертным? Но что-то случилось – он, вероятно, заболел – и этот Некто умер, оставив совсем без присмотра все эти Очереди. В итоге всё вышло из-под контроля; основная Очередь разрослась, а остальные, в том числе и Комендантская, совсем исчезли.

Находились некоторые, кто называл вот эту основную Очередь Комендантской. Просто, вроде бы, основная Очередь вымерла, осталась наша, Комендантская. Теперь нам не за кем следить, потому мы просто стоим и ждём.

Против всего этого были те, кто полагал, будто Комендантская очередь формируется из основной. В самом деле, это было бы гораздо понятнее – основная Очередь сама избрала для себя тех, кто будет за нею следить. И в подтверждение этому вспоминалось поведение Комендантов. Они появлялись достаточно редко, проходили мимо, и тем, кто удалялся из Очереди – как сейчас это делали Александр и Путник, вежливо выражали просьбу вернуться обратно, не угрожая и не повышая тона. Коменданты, наоборот, были чрезвычайно дружески настроены, и даже любили поболтать с очередниками. У них были в Очереди друзья, которым они рассказывали больше, чем другим – именно друзья этих друзей впоследствии и становились рассказчиками и Сказочниками.

Сторонники этой версии не могли объяснить лишь одного – почему в итоге Очередь отказалась от Комендантов? Почему перестали их выбирать? Конечно, из-за их чрезмерного дружелюбия проку от них не было никакого, но зато создавалась видимость, что эта Очередь кому-то ещё нужна, что она может на что-то рассчитывать. Теперь же, с исчезновением Комендантов, было утеряно это важное чувство уверенности. Коменданты здесь олицетворяли шанс на надежду; для самой надежды их существования было явно недостаточно, а вот для шанса – вполне. Получалось, что Очередь сама, выбрав Комендантов, дарует себе шанс на надежду, создает своими руками иллюзию будущего. Ведь настоящая надежда приходит извне, а не творится руками надеющихся. Здесь же была создана такая, ручная надежда. Впрочем, вскоре Очередь позабыла про то, что Коменданты – это её рук дело, а потому и надежда на свою нужность переставала быть ручной, оборачиваясь реальной, дарованной извне и местами даже совсем дичала. И, опять же, было совсем непонятно – почему Коменданты исчезли? Вероятно, Очередь, забыв о том, что она их и породила, в этом забвении не могла уже посметь выдвигать из своих рядов новых кандидатов в Коменданты; из-за чрезвычайного уважения и возвеличения Комендантского авторитета, Коменданты и исчезли.

Александру были неинтересны все эти тонкости; ему просто хотелось верить, что Коменданты когда-то существовали. Приятно было говорить с теми, кто утверждал, будто Коменданты есть и сейчас. И хотя самому Александру в это верилось с трудом, но, всё же, рядом с такими людьми он чувствовал себя хорошо – чем-то далёким и, в то же время, родным веяло от этой их убеждённости. И если бы теперь существовала бы в Очереди партия, утверждающая существование Комендантов и поныне, то Александр непременно бы вступил в неё.

А вот Путник – вряд ли. Вообще, Путник остался в Очереди потому, что ему здесь всё показалось свободным – и порядки, и воздух, и люди. По крайней мере, он сам так утверждал, хотя другие смеялись над этими его словами; они говорили, что не видели в своей жизни ничего более унизительного, чем пребывание в этой Очереди. Путник же отвечал им, они не правы; что они заблуждаются только потому, что ничего в своей жизни кроме Очереди не видели вообще; к тому же, добавлял он, никто и не обещал, что настоящая свобода не унизительна.

Но это всё были разговоры, в которых Александр не смел участвовать: во-первых, он не считал себя настолько опытным; во-вторых, даже будь у него этот опыт, он вряд ли так легко смог бы вынести какой-то итог из него. Конечно, он для себя что-нибудь непременно бы решил, но только для себя и так, чтобы сам об этом своем решении не знал. Может быть, поэтому его в Очереди и прозвали Тугодумом. Но Александр не обижался – в Очереди у всех были прозвища; обидно было прозвища не иметь – это свидетельствовало бы о неприятии тебя другими, а Александра давно приняли. Принятый же в Очередь, окрещённый ею, сам теперь, в свою очередь, получал право принимать или не принимать других.

Так как люди в Очереди ничем не занимались, кроме как жили в ней, то и прозвища они получали соответствующие их жизни. Конечно, некоторые серьёзно полагали, что они, помимо простого пребывания в Очереди, ещё чем-то занимаются, что у них есть своя профессия. Последнюю они придумывали себе сами и говорили всем вокруг, что эта профессия и есть, собственно, они. Так в Очереди появились Журналист, Палеонтолог, Энтомолог и другие. Их соседи прекрасно знали, что эти профессионалы ничем таким не занимаются, но звали их именно по этой профессиональной принадлежности. Особо выделявшимся давали второе прозвище – например, Журналиста звали ещё и Занудою.

Александр себе профессию не выбирал; он вообще не понимал – зачем это здесь, в Очереди, надо. Будь он в другом месте – в одном из тех, о которых так часто говорит Путник – он бы непременно кем-нибудь стал. А здесь – он просто Тугодум.

Наверное единственной настоящей профессией в Очереди можно было бы назвать комендантство, но и того уже не было, а может не было никогда. Всё же здорово думать, что вот по этой земле, по этой жёсткой степной траве ступал когда-то Комендант; что его так же донимали комары и муравьи; что ему так же, как и всем им, стоящим в Очереди, было жарко; что на солнце его лоб покрывался испариной и ему приходилось постоянно доставать из нагрудного кармана носовой платок и вытирать им своё лицо. Стоящие в Очереди о себе заботились мало – каждый столько, сколько считал это необходимым – и не более; но Коменданту, в силу своего служебного положения, приходилось выглядеть всегда приятно и хорошо – чтобы его появление не могло вызвать у людей отвращения, страха или сочувствия. Александр себе представлял безупречного Коменданта, с которым он непременно бы подружился, только будь этот Комендант… Но его не было.

– Ты опять о Викторе думаешь? – поинтересовался Путник у Александра.

– Нет, о Коменданте, – ответил Александр. Голова его почти прошла – в этом была заслуга степного ветра, заходящего солнца и ушедшего сна.

– А что о нём думать-то? – без интереса спросил Путник. Было видно, что ему просто хочется поддержать разговор, но только не о Коменданте.

– Не знаю, – пожал плечами Александр и попросил, – Расскажи что-нибудь интересное.

– Мне интересно вот что: ты будешь уходить как Виктор или, всё же, остаешься? – Путник был серьёзен, такие моменты случались нечасто.

– Остаюсь я, остаюсь, – буркнул Александр, – Куда мне идти-то? Там же ничего нет…

И они вместе подняли глаза на степь. Она сейчас был освещена заходящим солнцем, садящимся за их спиною и бросающим свои последние лучи к самому горизонту. Степь была не такою уж и ровной, если только к ней присмотреться внимательнее – её тело покрывала череда невысоких холмов и неглубоких впадин. Конечно, если залечь в такой впадине, то тебя не будет видно уже из-за ближайшего холма, но, всё же, к горизонту степь выравнивалась, так, по крайней мере, казалось, и где-то там, на границе неба и земли, тянулась уже ровная полоска степного предела. Куда-то туда неделю назад ушёл Виктор и, вопреки скептическим заверениям своих соседей, до сих пор не вернулся. Даже Путник утверждал, что Виктор долго не продержится и вернётся через дня три-четыре, и лишь один Александр знал точно – кто-кто, а уж этот-то – не вернётся. Не для того он уходил, чтобы возвращаться. Хотя те же злые языки утверждали, что все уходят из-за одного – из-за прощания; мол, это звёздный час для неудачников. И, действительно, когда Виктор покинул Очередь, то вся она, насколько хватало глаз, глядела вслед уходившему до тех пор, пока тот не затерялся незримой точкой перед самим горизонтом. И всё же Виктор ушёл не поэтому, хотя ему было, наверное, приятно такое внимание, но совершил он свой поступок по большей части для самого себя. Весь вечер перед этим они с Александром спорили о свободе и назначении человека. Даже Путник немного в том разговоре участвовал. И потому ему теперь интересно было поговорить о Викторе. Сам Путник считал всё, сказанное Виктором в тот вечер, фальшью. А ещё быть может интересовался Путник Виктором потому, что для Александра ушедший был лучшим другом; сильно ценил Александр свою дружбу с Виктором; беседы между ними заставляли Тугодума не спать в раздумьях целые ночи напролёт – отсюда, видимо, и пошла привычка спать днём в степи, когда они с Путником покидали Очередь. Но теперь все кончилось.

– Путник, – позвал Александр.

– Да? – откликнулся тот, не сводя глаз с горизонта.

– А может, и Коменданты вот так однажды взяли – и ушли, как Виктор?

– Не верю я в твоих Комендантов, – улыбнулся Путник, – не верю. Ты же меня знаешь. Но если тебе так хочется думать… С чего бы это им уходить?

Александр ничего не ответил, лишь вздохнул. Воздух становился всё прохладнее; сидеть на земле было уже зябко. Но возвращаться в Очередь еще не хотелось. Александр вновь лег на траву; та, от нестерпимого солнечного света была жесткой и поблекшей. Собственно, зеленая трава им попадалась на глаза только тогда, когда Очередь проходила вблизи какого-нибудь дерева – и только там, у самого ствола, с западной стороны, можно было увидеть, и то не всегда, свежую, зелёную траву. Александр всегда непременно радовался этому зрелищу; Путника это тоже радовало, но он делал вид, что зеленая трава – это ничего особенного, что в тех местах, где он бывал ранее, только зелёная трава и растёт, а вот такая, поблекшая, какая здесь везде, там считается редкостью. Но удивлялся и радовался он все-таки не этой редкой, поблеклой там, а зелёной и свежей здесь.

– Ты не боишься? – вдруг спросил Путник.

– Чего? – вздрогнул Александр, тревожно окидывая степь взглядом.

– Ну, этого, – Путник неопределенно кивнул головой налево, – Очередь-то наша уже близко.

– А, этого… Нет, – Александр беззаботно пожал плечами, – Подумаешь… Ведь никто не знает, что нас там ждёт.

– Вот именно, – вздохнул Путник.

– А чего тогда бояться-то? – вновь пожал плечами Александр, – Ты вроде бы и опытный, а иногда меня удивляешь своими словами – прямо как ребенок.

– Я опытный, – скорчил недовольную мину Путник, – потому и опасаюсь. Ведь Её уже видно – посмотри сам.

– Да я уже видел, – нехотя повернул голову Александр, – Ничего особенного.

И всё же он тоже посмотрел налево – туда тянулась за их спиною Очередь, всё такая же бесконечная, но, теперь действительно стал виден её предел – всё упиралось в едва еще различимое, но всё же уже реально видимое одноэтажное здание Скотобойни, обнесённое со всех сторон серым бетонным забором. Очередь заходила во двор Скотобойни через всегда открытые ворота. За Скотобойней уже никакой Очереди не было – там тянулась далее безлюдная степь, точно такая же, какая и здесь, перед Александром и Путником.

– Может, Виктор ушёл из-за страха? – осторожно спросил Путник, опасаясь вызвать гнев Александра.

– Нет! – вспылил тот, – Ты уже спрашивал об этом! Не боялся он никакой вашей Скотобойни! Ушёл, потому что решил уйти! Не решил бы – достоял, как и все.

– Не знаю, не знаю, – протянул в раздумье Путник, – Скотобойня не только наша, но она ещё и ваша. Общая она.

– А вот это – спорно, – отрезал Александр.

– Да как же это спорно-то?! – опешил Путник, – Ты посмотри туда, – он протянул руки в сторону Скотобойни, – Там кончается Очередь, туда идут все, кто в Очереди. Скотобойня ждет всех!

– Спорно это, – вновь отрезал Александр и перевел тему, чтобы вконец не разругаться с Путником, – Пойдём обратно – а то уже холодает, да и ночь скоро.

Путник с негодованием поднялся с земли и поспешил к Очереди быстрее Александра. Недаром его прозвали Тугодумом, – вертелось у него на уме эта злая фраза.

3. Буфетёры

Очередь двигалась только по утрам, после того, как все просыпались. Времени официального подъема никто не назначал, его просто не было; однако, все ориентировались по какому-то общему чутью и вставали как раз за час-два до передвижения. Хотя, возможно, время подъема и было официальным – за час-два до передвижения.

Сразу же после передвижения Очереди с головы её в направлении хвоста разносили еду – дневной паёк на каждого, для всех одинаковый. Разносили еду человек пять-шесть с самого начала Очереди и потому ни для кого не было секретом, что Очередь где-то кончится. Более того, эти люди, каждое утро разные, всегда рассказывали одно и то же. Буфетёры – как их называли – это те из Очереди, кто подошёл после утреннего передвижения к самим воротам Скотобойни, и кто завтра утром туда зайдёт. Потому на них в Очереди всегда смотрели иначе, чем на других – кто с радостью, кто с восхищением, но всё больше с сочувствием и сожалением. Сами они, будто чуя свое промежуточное положение, всегда были в одном и том же настроении – таком приподнято-отчуждённом. С буфетёрами можно было поговорить на отвлеченные темы, переброситься парой шуточных фраз, но никто не смел заговаривать с ними о Скотобойне, хотя некоторые из них – и такие встречались – сами хотели поговорить об этом, рассказать об увиденном через открытые ворота. Но, собственно, никто не мог сказать – никто не видел – что же происходит с людьми внутри Скотобойни. Очередники заходят вовнутрь рано-рано утром; им открывают дверь, и, едва они скрываются в темном проеме помещения, дверь тут же закрывается. И так – каждый день, человек по шесть.

И некоторые впечатлительные буфетёры говорят об этом, разнося еду, и, как правило, говорят они об этом лишь вначале Очереди; чем дальше они удаляются от Скотобойни, тем более остывает их пыл, и, в итоге, для конца Очереди буфетёры предстают всегда злобными, раздраженными и неразговорчивыми разносчиками пайков, хуже церберов. Потому, чем ближе к концу Очереди, чем дальше от Скотобойни, тем меньше люди знают о том, чего они ждут в этой Очереди; тем больше там ходит слухов, легенд и сказок об этом ожидаемом всеми.

Еду буфетёрам никто не выносил; когда они просыпались рано утром, то вся еда была уже аккуратно выложена на траву за воротами. Собственно, никто буфетёров никогда и не просил разносить эту еду – просто так сложилось, и давным-давно закрепилась такая традиция. Искать корни этой традиции было бесполезно; несмотря на свой долгий срок существования, это была традиция без корней – никто никогда не был буфетёром более, чем на один раз; те, кто ими был, в Очереди никогда более не объявлялись. Потому каждый в Очереди мог быть уверен, что ему непременно удастся поработать буфетёром самому, но никто не хотел об этом думать, поскольку сама эта работа ассоциировалась со Скотобойней, а уж о ней почему-то очередникам не думалось вовсе. Хотелось думать о чём-нибудь другом – о птичках, о травке, о больном зубе соседа, о нарывающем муравьином укусе – о чем угодно, кроме Скотобойни.

Буфетёры в Очереди стали нарицательными, хотя эту нарицательность примерял на себе, в итоге, каждый. В конце Очереди буфетёров не любили, над ними смеялись, им корчили рожи за спиною; в середине Очереди к ним относились спокойно и равнодушно, а ближе к началу их жалели и лишь вздыхали, завидев как по утру приближаются с Севера эти люди с огромными тюками на спинах. И, каждый раз, глядя на них, вглядываясь им в лица, каждый надеялся увидеть лишь одно – чтобы сегодня пришли те же, что и вчера… Но такого никогда ещё не случалось, а потому получение еды по утрам, здесь, в начале Очереди, омрачалось дурным настроением.

Немногие из числа идеалистов – а таковых к началу Очереди становилось всё меньше и меньше – считали буфетёрство прекрасным и романтичным. Такие любили поговаривать, что быть буфетёром – это самое великое дело, на которое только способен стоящий в Очереди. Над ними без веселья шутили, что да, это самое великое, поскольку это самое последнее дело. Но идеалисты гордо вскидывали голову и говорили, что нет, буфетёр героичен потому, что перед завершением своего стояния в Очереди ему предоставляется возможность, во-первых, сделать для всех доброе дело, и, во-вторых, он видит всех стоящих в Очереди в лицо, чего никто не может себе позволить. Это так символично, вздыхали идеалисты, перед завершением всего попрощаться со всеми, увидеть, что жизнь-то продолжается.

Идеалистов не любили, но то и понятно – если их к началу Очереди становилось всё меньше, всё больше они, по приближении к Скотобойне, изменяли свои убеждения, то перед самою Скотобойней их вообще не оставалось – когда наступала их очередь быть буфетёрами, они пасовали перед героизмом и махали рукою на свои прежние слова. Ни разу в Очереди не объявлялся буфетёр-идеалист, зато сами буфетёры только отмахивались от идеалистов руками, когда те начинали их подбадривать, получая свой паёк. Идеалисты портили настроение и буфетёрам – если им его ещё можно было испортить, и своим соседям, сочувствующим разносчикам еды. О буфетёрах нормальные люди плохо не говорили.

Если в буфетёрах и было что-то воистину великое и возвышенное, то вовсе не то, что говорили об этом идеалисты и не так. Каждый прекрасно чувствовал эту буфетёрскую возвышенность и героизм, но чувствовал вернее через свое человеческое сочувствие и немое сожаление.

В этот вечер, едва Александр и Путник вернулись в Очередь, на свои Места, сосед Путника, Журналист, заметил, что через неделю-другую им самим придется разносить еду. Замечено это было с каким-то благоговением, отчего Журналиста можно было бы заподозрить в идеализме. И его непременно заподозрили бы, и уличили, если бы давно и так не знали, что Журналист – идеалист.

Это становилось понятно каждому, кто только слышал о прозвище этого человека. Выбрать себе профессию в Очереди, тем более такую, может только идеалист.

Журналист вообще был странным парнем; вернее, ему уже было за сорок. Многие его подозревали в сумасшествии, чему он, казалось, всеми силами сам и способствовал. Каждый день, после получения пайка, он приступал, как он сам выражался, к своим профессиональным обязанностям. Он брал интервью. А так как он считал недопустимым для себя покидать Очередь, то брал он его всегда у одних и тех же людей – у своих соседей. Вопросы у него тоже были всегда одни и те же, и задавал он их всегда в одной и той же последовательности. Но, самое страшное было в том, что соседям приходилось каждый раз на эти вопросы отвечать, поскольку, спрашивая, Журналист считал получение ответа делом профессиональной чести. Бумага у него давно кончилась, писал ответы он на паёчных обёртках, если таковые были. Потому, если утром приносили паёк с бумагой, то можно было ожидать активности Журналиста по части вопросов. Работал Журналист целый день, как он сам говорил – “с девяти до пяти”. Потому Александру и Путнику отчасти повезло, что они завели привычку покидать Очередь на день. Журналисту это очень не нравилось, при каждом их уходе он грозился написать о них уличающую статью, в которой непременно укажет на все их проделки. Но Александр и Путник лишь отмахивались от него, и уходили; а Журналист, при наличии обёрточной бумаги, писал эту статью и подкладывал на их Места. По возвращению в Очередь, Путник и Александр находили на своих Местах эти памфлеты и иногда даже читали их. Журналист писал всегда об одном – нельзя уходить из Очереди на день, но аргументировал это всегда по-разному.

Втолковать ему, что жаловаться тем, на кого жалуешься, если они тебя не слушают – это абсурдно, никто из окружающих не мог. Журналист говорил на это, что он честен и неподкупен, а потому не будет стучать куда-то там; своими работами, мол, он призывает их задуматься и остепениться.

Сейчас же Журналист взял отпуск – он брал его каждый год на месяц, иногда – на два; а потому теперь он превратился во вполне нормального и вменяемого человека, с которым даже приятно было поговорить. Хотя, всё же, если его что-то злило, он грозился, после окончания отпуска, написать критическую заметку о том или ином деле и событии, вызвавшим его недовольство.

Александр не видел никаких журналистов, кроме этого, но считал, что все они такие и есть – было что-то в этом, их Журналисте не от мира сего; а значит, от мира того, где журналисты и должны обитать, и, судя по всему, обитают.

Александр опустился на землю, заняв свое Место в Очереди, и окинул Журналиста равнодушным взглядом. Путник тоже молчал, а потому Журналист повторил, что скоро они сами станут буфетёрами.

– И что с того? – спокойно прервал его Путник, – Это мы и так знаем. Вот если бы ты сказал, что нам никогда не стать ими – вот это было бы интересно.

Журналист остался доволен тем, что на него обратили внимание и продолжил:

– Что ж, никто вам не мешает покинуть Очередь и уйти в степь. Как Отшельник, например.

– Отшельник ещё вернется, – констатировал Путник.

– А вот я уже думаю, что не вернется. Верно, Тугодум? – обратился Журналист к Александру, – Ведь ты один с самого начала говорил, что Отшельник больше не придёт?

Александру не хотелось говорить о Викторе, которого в Очереди прозвали Отшельником за необщительность. Но, тем не менее, лишь бы Журналист отвязался, Александр пробурчал ему в ответ:

– Да, Виктор не вернётся.

Получив ожидаемое подтверждение, Журналист довольно кивнул и продолжил, обращаясь по-прежнему к Путнику:

– Вот видишь. Разве может вернуться сюда тот, кто не был здесь, даже ещё не уходя отсюда?

– Поясни, – спокойно ответил Путник. Ему не хотелось сейчас говорить с Журналистом, но, коли деваться было некуда, он предоставлял Журналисту возможность говорить, хотя смысл этих слов Путнику был ясен без всяких пояснений.

– Поясняю, – довольно улыбнулся Журналист, – У Отшельника был такой нелюдимый характер, что никто не мог себя почувствовать себя его другом. Отшельник был одинок даже рядом с нами.

Журналист замолчал и посмотрел на Путника, будто проверяя – ясен тому смысл или до сих пор нет. Но Путник оставался невозмутимым, будто вообще ничего не слышал. Таким образом он хотел отвлечь внимание Журналиста на что-нибудь другое, подальше от своей персоны, но, по-видимому, привлек этим его ещё больше. И Журналист уже готов был продолжить свои объяснения, если бы не вмешался Александр.

Сам он прилег на траву, голова его прошла совсем, и от былой боли не осталось и следа. И ему менее всего хотелось о чем-нибудь говорить, но слова Журналиста о Викторе задели его за живое, и теперь захотелось вмешаться в этот монолог.

– Виктор был хорошим и общительным человеком. Я могу назвать его другом, и он бы назвал меня другом, будь он сейчас здесь.

Журналист встал со своего Места, и, подойдя к Александру, сел возле него на корточки:

– Да? – нарочито удивлённо произнес он, – Правда?

– Да, – ответил безучастно Александр, ожидая, всё же, нападок со стороны Журналиста за это свое признание. Путник, чувствуя, что грядет интересная словесная перепалка, повернулся к Журналисту и Александру, заняв позицию независимого, но заинтересованного зрителя.

– А почему же тогда Отшельник так неохотно с тобою разговаривал? Почему он уходил на день в степь один, а не с вами? – Журналист обращался уже и к Путнику.

Тот тоже вопросительно кивнул Александру, поскольку не любил Отшельника, в особенности – его влияние на Александра. Александр молчал, поскольку не знал ответа на этот вопрос, ему и самому это было интересно, почему Отшельник предпочитал дневное одиночество продолжению столь плодотворных ночных бесед. Собственно, Александр ни разу не звал его с собою и Путником, но подразумевалось, что тот мог к ним присоединиться в любое время. Но Отшельник уходил днём из Очереди, покидая своё Место до самой ночи; и никто не мог сказать, где он и что он там делает, ибо в своих блужданиях Виктор скрывался ото всех.

– Что же ты молчишь? – радостно, в предвкушении победы, спросил Журналист.

– Не знаю я, – обозлился Александр, – У него спроси.

Путник улыбнулся, а Журналист серьезно остановил Александра предостерегающим жестом:

– Не уходи от ответа, это не льстит серьезному человеку. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу сейчас спросить Отшельника ни о чём, и ты же прекрасно знаешь, что, будь он здесь, я бы его непременно спросил. И знаешь, что бы он мне ответил?

Александр отрицательно покачал головою, зная, что Журналист ничего сейчас на самом деле не спрашивает; он просто хочет таким образом продолжить свою речь.

– Он бы сказал мне, что у него в Очереди никаких друзей нет и быть не может. Если таковые ему и встретятся в жизни – в чём лично я сомневаюсь – то ещё нескоро этот момент наступит и это будет далеко отсюда. По поводу тебя он бы отмолчался, но и это молчание было бы просто нежеланием тебя обидеть и разбить твои иллюзии о совместной дружбе. Так?

– Точно так! – захлопал в ладоши от восторга Путник, – Ай да Журналист! Вот так подцепил!