Читать онлайн Нэотэс

Пролог: Цифра на экране

Двадцать пять. Цифра горела на экране смартфона Владимира, подсвеченная уведомлением от соцсети: «Поздравляем с Днем Рождения!». Он тыкнул в крестик, гася навязчивый энтузиазм алгоритма. Поздравления? От кого? От ботов, от пары дальних знакомых, от мамы с неизменным: «Ну что, Вовочка, как планы?» Планы. Это слово звучало как издевка. Как инструкция к Lego, потерянная где-то в детстве. Он принадлежал к поколению, родившемуся на стыке тысячелетий, вскормленному обещаниями безграничных возможностей цифровой эры. Их детство окрашивали мультики про покемонов и первые кнопочные Nokia, отрочество – расцвет ВКонтакте и надежды на «Евровидение», юность – смартфоны с бездонным интернетом и туманное ощущение, что «взрослая жизнь» – это что-то вроде сложной, но увлекательной стратегии, где все правила можно гуглить по ходу дела. Игра началась. Владимир же чувствовал себя персонажем, заброшенным на незнакомый уровень без сохранения, без карты, без понимания механик. Главный квест «Найди свое место» висел в воздухе неразрешимой загадкой.

Каморка: Четыре стены и мираж

Его реальность умещалась в десяти квадратных метрах – «каморка», как он мрачно окрестил свою комнату в трешке на окраине Питера. Делил жилплощадь с Максимом, вечно пропадающим где-то с гитарой, и Катей, студенткой-медичкой, чья жизнь состояла из лекций, дежурств и сна. Сейчас в квартире царила тишина, нарушаемая лишь гудением системного блока старого ноутбука. На экране – не стрим, не игра, не фильм. Excel. Бесконечные столбцы цифр, графики, которые Владимир обязан был анализировать для небольшой компании, занимавшейся… чем-то связанным логистикой. Чем именно – оставалось для него загадкой уровня «Кто убил Кеннеди?». Главное – он был здесь «младшим аналитиком». Сегодня. Это была его… шестая? Седьмая работа за последние два года? Он сбился. Важно другое: приближался рубеж. Три-четыре месяца. Магический срок, после которого накатывало неотвратимо.

Сначала – легкое раздражение на открытый офис: гул голосов, звонки, смех у кофемашины. Потом – гипертрофированная чувствительность к взглядам. Взгляд начальника, Сергея Петровича (на этой работе), казался исполненным скрытого презрения. Взгляд коллеги из соседнего отдела, Ольги, – оценкой его нелепого галстука (который он надел в первый день и теперь ненавидел). Любая реплика в его адрес – даже «Передай, пожалуйста, степлер» – воспринималась как укол. А потом – кульминация: ощущение тотальной чуждости. «Я здесь лишний. Они все – своя стая. Они перешептываются за моей спиной. Они меня терпят, но презирают. Придираются к каждой мелочи». Это чувство, как плесень, разрасталось, отравляя все вокруг.

Так было везде. В колл-центре мобильного оператора, где его голос, поставленный когда-то для Шекспира, должен был звучать бодро-заинтересованно: «Здравствуйте, вас беспокоит компания «Эфир», предлагаем выгодный тариф!» Он пытался. Первые дни даже получалось. Но очень скоро фальшь проедала голосовые связки, превращая речь в монотонное бормотание. Клиенты чувствовали это, отвечали раздражением или просто бросали трубку. Начальник смены, женщина с лицом, как у бульдога, и именем Светлана Аркадьевна, тыкала пальцем в его низкие показатели: «Володя, ну что за кислая мина? Улыбаться надо в трубку! Клиент чувствует позитив!» Он пытался улыбнуться в микрофон. Получалась гримаса боли.

Потом был салон дорогих смартфонов. Блестящие витрины, умные гаджеты, которые он должен был продавать. «Уникальный процессор! Камера с зумом как у телескопа!» – его презентации звучали как заученная скороговорка, лишенная искры. Он видел, как покупатели скучали, переводили взгляд на более энергичного коллегу. Его попытки «заинтересовать» выглядели жалко. Продажи были нулевые. Он продержался два месяца.

Был стартап. Модное слово. Офис с кикером, кулером с артезианской водой и молодыми ребятами в худи, говорившими на тарабарщине: «Юзабилити», «Конверсия», «Скайрокетинг», «Генерация лидов». Владимир, вдохновленный атмосферой «будущего», робко предложил пару идей по «вовлечению аудитории через сторителлинг». На него посмотрели, как на динозавра. «Сторителлинг – это вчерашний день, Володя. Нам нужны хардкорные метрики и A/B тесты!» Он чувствовал себя идиотом. Продержался рекордные пять месяцев, пока его «креатив» не был окончательно похоронен под ворохом «аналитики данных».

И каждый раз – финал один. Не увольнение по статье. Нет. По собственному желанию. Предваряемое неделями внутреннего кипения: бессонные ночи с накручиванием себя («Они все сволочи!», «Я ни на что не гожусь!»), поиском мнимых доказательств всеобщего заговора, нарастающей ненавистью к утреннему будильнику. И вот – заявление на столе. Коробка с пыльной кружкой, зарядкой и, возможно, сувенирной ручкой. Взгляд начальника – смесь облегчения и брезгливости. Молчаливые проводы коллег. Шаг за порог. Ощущение не свободы, а выброшенности на помойку. Очередная дверь захлопнулась. Очередное «место» оказалось фантомом. Оставалась пустота, чуть большая, чем прежде.

Истоки: Запах кулис и пыльные софиты

Виной всему, был убежден Владимир, театр. Школьный театр. Не сама школа – ее он вспоминал как серый фон обязаловки, контрольных и вечного ощущения «не такой». Но театр… Театр был его Эдемом. Его параллельной вселенной.

Госпожа Лидия Петровна. Учительница литературы. Невысокая, сухонькая, с вечной сигаретой в уголке рта (курила она украдкой, в подсобке) и глазами, которые вспыхивали неистовым огнем, стоило заговорить о Чехове или Шекспиру. Она разглядела в замкнутом, нескладном восьмикласснике Володе что-то. Пригласила в кружок. Сначала он отмахивался, стеснялся. Но ее настойчивость, ее вера в то, что «в каждом – искра», победили. Он начал с малого – чтения стихов на школьных вечерах. Голос дрожал, колени подкашивались. Но Лидия Петровна стояла за кулисами, кивала, улыбалась своей ободряющей, чуть грустной улыбкой.

Потом были эпизоды. Слуга в «Ревизоре», эпизодический солдат в военной постановке. И наконец, в десятом классе – прорыв. Гамлет. Не целиком, конечно. Но монолог. «Быть или не быть?». Лидия Петровна настояла: «Это твоя роль, Володя. Ты ее прочувствуешь».

Он помнил все. Запах пыли и старого бархата кулис. Скрип половиц под ногами. Горячий, слепящий луч софита, выхватывающий его из темноты. Гулкая, давящая тишина зала, полного теней. И момент, когда слова, выученные до автоматизма, вдруг ожили. Они полились не из его горла, а из самой глубины – голосом Принца Датского, мощным, надтреснутым от невыносимой тяжести сомнений и боли. Он не декламировал – он исповедовался. Перед этим темным залом, перед миром, перед самим собой. Он был Гамлетом в эти минуты – потерянным, мятущимся, ищущим истину в бездне отчаяния.

И потом… Тишина. На миг – абсолютная. А потом – шквал. Гул аплодисментов, нарастающий, как прибой. Он стоял, ослепленный светом, оглушенный звуком, чувствуя, как волна тепла, признания, любви накрывает его с головой. Он видел мелькающие в темноте лица, слышал крики «Браво!». В тот миг он знал. Знание пронзило его, как молния. Это – его стихия. Его кислород. Его смысл. Этот экстатический миг единения с залом, этот триумф, когда сотни глаз видят тебя, когда сотни ладоней бьются в такт твоей победе над пустотой. Это был наркотик. Сильнейший. И он подсел. Жажда сцены, жажда взглядов, жажда аплодисментов стала его внутренним двигателем, его неутолимой тоской.

Крах: Занавес опустился

Но школа кончилась. Реальность оказалась гранитной стеной. Попытка поступить в театральный на актера разбилась вдребезги о жестокий конкурс. Его «харизма», столь очевидная под школьными софитами, показалась приемной комиссии престижного вуза блеклой, невыразительной. Пластика – скованной. Чтение прозы – натужным. «Спасибо, следующий». Удар был сокрушительным. Мир профессионального театра захлопнул перед ним дверь.

Он попробовал любительскую студию. Сначала – надежда. Но очень быстро пришло разочарование. Режиссер – самоуверенный дилетант, помешанный на «концепции», которую не понимал никто, включая его самого. Пьесы – вторичные, плоские, уровень «мыльной оперы». Зрители – друзья, родственники, скучающие и хлопающие из вежливости. Аплодисменты – формальные, пустые. Жажда не утолялась. Она горела внутри, как незаживающая язва, напоминая о том единственном, настоящем триумфе. Он ушел из студии через полгода. Занавес над его актерской мечтой опустился окончательно.

Стрим: Эрзац-сцена и цифровые тени

Но жажда никуда не делась. Она грызла изнутри. И тут мир подсунул альтернативу. Новую сцену. Виртуальную. Безграничную. Стриминг. Тысячи, миллионы потенциальных зрителей за экранами! Возможность быть увиденным, услышанным, оцененным в реальном времени. Получить свою порцию признания без кастингов, без снобизма режиссеров, без дурацких пьес. Своими правилами.

Он загорелся. Это было спасение! Он создал канал. Долго думал над именем. Остановился на «Вова_Живой». Надежда, вызов, обещание. Он вложил последние сбережения (и часть маминой «помощи») в оборудование: приличную веб-камеру, микрофон с поп-фильтром, кольцевой свет, придававший лицу неестественную гладкость. Настроил софт, изучил гайды.

Первый стрим. Он сидел перед монитором, глядя в черный прямоугольник чата, где светился лишь никнейм одного случайного бота. Сердце колотилось, как перед тем школьным выходом. Но здесь не было Лидии Петровны за кулисами. Не было запаха кулис. Была лишь тишина комнаты и мерцание индикаторов на микрофоне. Он начал говорить. О чем? О погоде. О новой игре, в которую собирался играть. Голос звучал чужим – натянутым, фальшивым, лишенным той самой силы, что владела им на сцене. Он пытался шутить. Шутки повисали в воздухе, как нелепые бумажные самолетики. Где его Гамлет? Где его мощь? Она была похоронена под слоем неуверенности и страха перед этим «лайвом», перед возможностью сказать что-то не то, опозориться перед невидимыми зрителями. Он чувствовал себя клоуном, развлекающим пустоту.

Но он не сдавался. Горел. Читал бесконечные статьи: «Как стать популярным стримером», «10 секретов харизмы в эфире», «Анализ топовых стримов». Он часами смотрел стримы кумиров – CharismaticGamer, FunnyPew, QueenOfStream. Анализировал их манеру говорить, шутить, взаимодействовать с чатом, строить эфир. Пытался копировать. То развязность одного, то ироничный скепсис другого, то нарочитую энергичность третьего. Но получалось ужасно. Жалкая пародия. Он не был мастером игры, не был экспертом в чем-либо, не был природным юмористом. Он был Владимиром – парнем с невнятной работой и неутоленной жаждой признания, пытавшимся натянуть на себя чужую маску. Зрители это считывали. Их было мало – 5, 10, в лучшие дни – 15. Половина – молчаливые боты. Комментарии в чате были редки и безлики: «норм», «прив», «играй уже». Иногда – колкость: «Че такой кислый?», «Скучно», «Говори громче, не слышно». Подписчиков прибавлялось по 1–2 в неделю. Энтузиазм начал таять, как снег в оттепель.

А работа… Работа добивала. Она высасывала душу, выжимала все соки. Возвращался домой опустошенным, с головой, гудевшей от офисного шума и внутреннего напряжения. Включать камеру? Излучать энергию, позитив, харизму? На это просто не было сил. Стримы становились реже, короче, все более невнятными. Он сидел, тупо глядя в экран, играя в какую-нибудь игру на автомате, бормоча что-то невнятное в микрофон. Мечта о цифровой славе, о своем виртуальном зале, бьющем в ладоши, тускнела, обрастая толстой коркой разочарования и стыда. Виртуальная сцена оказалась не менее безжалостной, чем реальная. И так же безоговорочно вынесла вердикт: «Ты здесь не свой».

Ад: Офисный цикл и экзистенциальный сквозняк

Текущая работа в логистической конторе (пока текущая) была особенно унизительной. Open space – адская конструкция для интроверта. Постоянный гул, звонки, смешки, стук клавиатур, запах чужого кофе. Его место – в углу, за невысокой перегородкой. Начальник, Сергей Петрович, человек лет пятидесяти с лицом, навсегда застывшем в выражении хронического недовольства, видел в Владимире не сотрудника, а досадную помеху, вечный источник проблем. Любая, даже мелкая ошибка в отчете – опечатка, неверно округленная цифра – раздувалась до масштабов вселенской катастрофы. Любая попытка проявить инициативу, высказать идею (рожденную отчаянным желанием «вписаться», быть полезным) отвергалась на корню, с уничижительным: «Володя, не надо выдумывать. Делай, что сказано».

«Владимир!» – голос Сергея Петровича, как скрежет железа по стеклу, разрывал офисный гул. Все затихали. Головы поворачивались. – «Это что за бардак в отчете по транспортным расходам?! Ты вообще цифры складывать умеешь? Или глаза для красоты?»

Владимир чувствовал, как кровь приливает к лицу, заливая его малиновым пятном стыда. Он сжимался внутри себя, пытаясь стать невидимкой. Взгляды коллег – десятки мелких игл. «Я… Я проверю, Сергей Петрович. Возможно, ошибка в исходных данных…»

«Ошибка?!» – начальник вскакивал, размахивая распечаткой. – «Это не ошибка, это разгильдяйство! Из-за таких, как ты, весь отдел выглядит идиотами перед Москвой!»

Казалось, Сергей Петрович получал садистское удовольствие, унижая его при всех. Коллеги опускали глаза в мониторы или делали вид, что углублены в работу. Никто не вступался. Владимир был белой вороной, козлом отпущения, громоотводом для начальственного гнева. Он чувствовал их мысли: «Опять Володю на ковер вызвали», «Ну и лох», «Сколько он еще тут протянет?». Это знание превращалось в паранойю. Любой смех в курилке – над ним. Любой перешептывание – про него. Мир офиса сжимался вокруг него, как ледяные тиски, вымораживая последние остатки самоуважения.

Мысли об увольнении начали витать вокруг него уже через месяц. К третьему месяцу они материализовались в навязчивую идею. Он ловил себя на том, что в рабочее время листает HeadHunter, не вникая в суть вакансий, лишь бы увидеть хоть какой-то выход из этого ада. Он начал опаздывать, делать ошибки еще чаще – как будто подсознательно приближая развязку, торопя неизбежный конец. Однажды, после особенно унизительного разноса на планерке, где его последний отчет назвали «вершиной профессионального кретинизма», он вышел в туалет, заперся в кабинке и просто стоял, опершись лбом о холодную дверь, пытаясь подавить подкатывающую тошноту и жгучую, бессильную злобу. Злобу на Сергея Петровича, на молчаливых коллег, на себя – за слабость, на весь этот нелепый, жестокий мир, в котором ему не было места. И главное – всепоглощающее чувство тотальной, абсолютной чуждости. Он был инопланетянином, заброшенным на враждебную планету.

На следующий день он не пошел на работу. Просто не пошел. Выключил будильник и провалился в тяжелый, беспросветный сон. Игнорировал звонки. На третий день принес заявление «по собственному». Лицо Сергея Петровича выражало не столько злость, сколько брезгливое удовлетворение: наконец-то этот обуза отвалился. Владимир молча собрал свои жалкие пожитки в картонную коробку из-под бумаги (кружка с трещиной, зарядка, блокнот с парой бессмысленных записей) под приглушенным гудением офиса и тяжелыми взглядами коллег. Никто не подошел. Ни слова. Он вышел на улицу. Питер встретил его привычной серой хмарью и мелким, колючим дождичком. Он нес коробку, чувствуя себя не свободным, а выброшенным за борт. Очередная дверь захлопнулась. Очередное «место» испарилось, оставив после себя только горький осадок и расширяющуюся пустоту внутри.

Интерлюдия: Плывя по течению без берегов

Между работами были короткие, липкие периоды «свободы». Неделя. Иногда две. Владимир пытался использовать их для стримов, вдохновляясь внезапным приливом ложной надежды: «Вот сейчас, без этой дурацкой работы, у меня будут силы! Я раскроюсь!». Он включал камеру, свет, начинал говорить. Но энтузиазм быстро угасал, как спичка под дождем. Перед ним вставал призрак необходимости. Нужно было платить за комнату. За еду. За интернет, без которого нет стрима. Паника начинала грызть его изнутри. Мысли о резюме, собеседованиях, новых офисах отравляли любой творческий порыв. Эфиры получались вялыми, вымученными. Зрители уходили. Он выключал камеру и падал на кровать, накрытый волной апатии.

Он метался. Пробовал писать. Может, блог? Искренний, про свою «поиск себя», про боль поколения? Но слова ложились на экран мертвым, нудным грузом. Все казалось банальным, нытьем, уже тысячу раз сказанным другими. Он открывал страницы успешных ровесников – блогеров с миллионами подписчиков, музыкантов, чьи треки звучали везде, даже молодых артистов из провинциальных театров, пробившихся на столичные подмостки. Их уверенность, их энергия, их принадлежность к чему-то важному, их сияющие глаза на фотографиях со своими достижениями – все это вызывало в нем острое, почти физическое чувство собственной неполноценности и горечи. «Почему у них получилось? Что у них есть такого, чего нет у меня? Что со мной не так?» – эти вопросы крутились в голове бесконечной, изматывающей каруселью, не давая покоя.

Он встретился пару раз со старыми школьными друзьями – с Андреем и Леной. Андрей работал в IT, уже был тимлидом, говорил о «проектах», «дедлайнах», «релокации», смотрел на мир уверенно. Лена вышла замуж, ждала ребенка, светилась тихим счастьем, обсуждала выбор колясок. Владимир пытался поддержать разговор, но чувствовал пропасть. Его тоска по сцене, его мучительная жажда признания, его постоянное чувство потерянности – все это казалось им странным, почти блажью. Разговоры скатывались к пустым воспоминаниям о школе или жалобам на цены и политику. Он ловил себя на мысли, что ему невыносимо скучно. Что они живут на разных планетах. Он уходил с таких встреч опустошенным до глубины души, еще острее чувствуя свое одиночество.

Родители звонили из родного города, за тысячу километров. Голос матери был пронизан тревогой, которую она пыталась скрыть за потоком бытовых вопросов: «Ты поел нормально?», «На улице холодно, шапку надень», «Как здоровье?». Отец говорил редко, но каждая его фраза («Надо что-то решать, Вова», «Работу нормальную ищи, с перспективой, а не эту твою ерунду с интернетами», «В твои годы я уже семью кормил») была гвоздем в крышку гроба его самооценки. Владимир отмахивался, говорил заученные фразы: «Все ок, мам», «В поиске, пап», «Скоро все наладится». Он ненавидел эти разговоры. Они напоминали ему о пропасти между его жалкой реальностью и их скромными, но четкими ожиданиями «нормальной жизни». Он чувствовал себя обманщиком, неудачником, подводой для своих же родителей.

Предпоследняя остановка: Колл-центр и смерть голоса

Новая работа нашлась быстро. Всегда находилась. На этот раз – оператором в колл-центре крупного федерального банка. «Престижно», как сказал агент на собеседовании. «Стабильно. Соцпакет». Огромный зал, похожий на ангар, с рядами столов, разделенных невысокими перегородками. Сотни таких же, как он, в наушниках с микрофонами, монотонно бубнящих в микрофоны скрипты. Конвейер. Конвейер холодных звонков.

«Добрый день, вас беспокоит Банк «Прогресс», меня зовут Владимир, могу я вас побеспокоить на одну минуту?» – эта фраза, произнесенная сотни раз за смену, теряла смысл, превращаясь в механический звук. Голос. Его голос. Когда-то звучавший со сцены, передававший боль Гамлета, теперь был плоским, безжизненным, как у робота. Он научился отключаться. Тело здесь, за столом, язык произносит заученные фразы, а сознание – где-то далеко. Но иногда прорывалось. Особенно жесткий разговор с раздраженным клиентом, орущим в трубку: «Отстаньте! Сколько можно названивать?! Идите лесом!» Владимир снимал наушники после такого звонка, откидывался на спинку дешевого офисного кресла и закрывал глаза. Внутри не было злобы, не было обиды. Была пустота. Глубокая, холодная, всепоглощающая пустота. Как в космосе. Жажда признания не исчезла, она тлела где-то на самом дне души, но добраться до нее не было ни сил, ни желания. Она была завалена грудой пепла – пепла от сгоревших надежд, пепла апатии.

Он выполнял строгий минимум. Ровно столько, чтобы не уволили в первый же месяц. Мысли о стримах умерли окончательно. Ноутбук дома теперь использовался исключительно для потребления: бесконечные сериалы, где герои легко решали свои проблемы; бесцельное блуждание по соцсетям, где он наблюдал за чужой, казалось бы, идеальной жизнью; редкие попытки поиграть во что-то, которые быстро наскучивали. Он перестал злиться на коллег, на начальницу смены – вечно орущую тетку с сиплым голосом. Они были просто частью ландшафта, как шум вентиляции или мерцание ламп дневного света. Он механически вставал по будильнику. Механически ехал в душном метро. Механически вставлял карту, садился за стол, надевал наушники. Механически говорил скрипты. Механически возвращался. Покупал по дороге что-то дешевое и готовое – пельмени, лапшу быстрого приготовления. Ел перед тем же ноутбуком. Ложился спать. Цикл. День сурка. Мысль «я здесь чужой» эволюционировала в «мне все равно». Это было страшнее злости. Это было похоже на медленное угасание, на умирание при жизни.

Три месяца в колл-центре пролетели как один длинный, серый, безликий день. Увольнение было предсказуемым: стабильно низкие показатели продаж (он даже не пытался), несколько жалоб клиентов на «некорректное общение» (он просто был безэмоционален, что воспринималось как грубость). На этот раз он даже не испытал облегчения. Просто получил бумажку, собрал свою вечную коробку (кружка, блокнот, дешевая ручка с логотипом банка) и вышел в промозглый питерский вечер. Дождь сменился мокрым снегом. Он шел до метро, не чувствуя холода. Пустота внутри была теплее любой одежды.

Последняя черта: Бездна перед сном

Следующая работа не нашлась. Неделя. Две. Три. Резюме рассылались в пустоту или натыкались на вежливые автоматические отказы. Деньги таяли с катастрофической скоростью. Он продал кольцевой свет и хороший микрофон – ненужный хлам. Комнату он делил теперь только с Катей, которая, погруженная в сессию, почти не замечала его. Владимир превратился в призрака в собственной каморке. Спал до обеда, иногда до вечера. Просыпался с тяжелой, свинцовой головой. Бродил по квартире, изредка заваривая чай из пакетика. Смотрел в окно на грязные крыши соседних домов, на клочок серого неба, видный из двора-колодца. Включал ноутбук, открывал стриминговую платформу. Смотрел на кнопку «Начать трансляцию». Палец замирал над ней. Зачем? Кому это нужно? Что он может сказать такого, что зацепит хоть кого-то в этом мире? Его собственная жизнь, его мысли, его существование казались ему до смешного неинтересными, унылыми, никому не нужными. Жажда признания, еще недавно такая мучительная, превратилась в тихий, ноющий стыд. Стыд за эту жажду. За свою несостоятельность. За то, что он – ноль. Ни актер. Ни стример. Ни работник. Просто Владимир. 25 лет. Без места. Без будущего. Без смысла.

Он перестал отвечать на звонки родителей. Сообщения в мессенджерах читал (мамины тревожные: «Вовочка, ты где? Отзвонись!», папины лаконичные: «Позвони матери»), но не открывал. Чувство вины перед ними смешивалось с раздражением и усталостью: они не поймут. Никто не поймет. Он был один в своей пустоте. Совершенно один.

Наступил вечер. Последний вечер. Хотя Владимир этого не знал. Он знал только, что завтра нужно снова начинать. Снова заходить на HeadHunter. Снова рассылать резюме в никуда. Снова готовиться к возможным, унизительным собеседованиям. Эта мысль вызывала приступ тошноты. Он стоял у окна своей каморки, глядя, как в окнах напротив, одно за другим, зажигаются желтые квадраты чужих, налаженных жизней. В кармане старых джинсов лежали последние пятьсот рублей. Он спустился во двор, дошел до ларька у метро. Купил самую дешевую лапшу быстрого приготовления («Со вкусом курицы») и банку самого дешевого энергетика («Бодрость»). Вернулся. Вскипятил чайник в общей кухне, пока Катя что-то писала за закрытой дверью своей комнаты. Заварил лапшу в стакане. Поел, не ощущая вкуса, глядя в черный экран выключенного ноутбука. Выпил энергетик. Горькая, химическая жидкость обожгла горло. Он погасил свет в каморке. Лег на узкую, продавленную кровать, укрывшись старым, колючим одеялом. Тело было тяжелым, как слиток свинца. Голова – абсолютно пустой, выжженной. Осталась только усталость. Глубокая, пронизывающая до костей, вселенская усталость. Он не думал о будущем. Будущего не существовало. Было только сейчас – темнота, тишина комнаты, и далекий, неумолчный гул города за окном. Он закрыл глаза. Темнота стала гуще.

Сон: Возвращение домой

Темнота не была пустотой. Она была теплой, бархатистой. И запах… Знакомый, родной, как дыхание матери в детстве. Пыль, старое дерево декораций, сладковатая вязкость грима, легкая затхлость закулисья. Запах школьного театра. Его дома.

Он стоял за кулисой. Сердце колотилось, но не от страха – от сладкого, опьяняющего предвкушения. Через тяжелый, бархатный занавес доносился сдержанный, мощный гул зала. Полный зал! Он знал это не глазами, а кожей, каждой клеточкой тела. По вибрации воздуха, по этой особой, звенящей тишине перед бурей.

И тут она появилась. Госпожа Лидия Петровна. Такая же, как тогда, в своем вечном клетчатом пальто, с седыми, небрежно собранными волосами. Глаза ее, обычно усталые, сейчас сияли тем самым фанатичным огнем.

«Володя, готов?» – ее голос был теплым, обволакивающим, полным безоговорочной веры.

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Готов. О, как готов! Вся его жизнь – тоска, метания, пустота, стыд – все это ушло, смылось этим мгновением чистого, ничем не омраченного предвкушения. Он чувствовал себя живым. Настоящим. Тем самым.

«Тогда – удачи. Они ждут тебя». Она легонько подтолкнула его к занавесу. Ее прикосновение было как ток.

Занавес поплыл вверх беззвучно, как облако. И тогда – свет! Ослепительные, горячие лучи софитов ударили ему в лицо. Он зажмурился, потом медленно открыл глаза, щурясь. Он вышел на сцену. Но это была не та маленькая школьная сцена. Это была огромная, величественная сцена настоящего театра – с глубоким зеркалом сцены, с бархатными кулисами, уходящими ввысь. И зал… Партер, бельэтаж, балкон – все заполнено до отказа. Море лиц. Сотни, тысячи глаз, устремленных на него. Тишина. Глубокая, звенящая, полная ожидания. Он почувствовал легкое головокружение от масштаба и… блаженство. Он сделал шаг к самой рампе. Чувствовал каждую клеточку своего тела, каждую ниточку костюма – черный бархат Гамлета, так хорошо знакомый, так родной. Он вдохнул полной грудью. Воздух был напоен тем же волшебным запахом театра. Он открыл рот. И зазвучал голос. Его голос. Настоящий. Тот самый. Сильный, чистый, вибрирующий такой глубинной болью, такой страстью, такой невыразимой истиной, что сам он едва верил, что это исходит из него.

«Быть или не быть – вот в чем вопрос…»

Слова лились не из памяти, а из самой глубины души. Река боли, сомнений, отчаяния и поиска. Он не играл Гамлета – он был им. Весь его внутренний разлад, его годы поиска места, его экзистенциальный ужас перед бессмысленностью – все вложилось в этот монолог. Он говорил с залом. Он обращался к каждому сидящему в темноте. Он выворачивал свою израненную душу наизнанку, и это было не больно, а освобождающе. И зал замер. Затаил дыхание. Тысячи людей дышали с ним в унисон, ловя каждое слово, каждую интонацию. Он чувствовал эту связь – невидимую, но прочнейшую стальную нить, протянутую между ним и каждым зрителем.

Последние слова: «…Но дальше – тишина» – отзвучали, повисли в воздухе и растворились. Он замер в центре ослепительно освещенной сцены, опустив голову. Мгновение абсолютной, немыслимой тишины. Зал замер. Казалось, время остановилось. А потом… Шорох. Единый, глубокий вздох тысяч глоток. И аплодисменты. Сначала единичные, робкие хлопки где-то в партере. Потом – еще, еще. И вот уже гул нарастал, как гром, как шум океанского прибоя, обрушиваясь на сцену. Не просто хлопки – овация! Люди начали вставать. Сначала первые ряды, потом волна поднимающихся тел покатилась вглубь зала, поднимаясь на балкон. Все встали. Весь зал! Все смотрели на него. Лица сияли восторгом, слезами, благодарностью. Они кричали «Браво!». Они не просто хлопали – они отдавали ему свои сердца, свою любовь, свое признание в этом оглушительном, всесокрушающем громе.

Владимир стоял, потрясенный до самого основания. Слезы текли по его щекам, но он не замечал их. Это был пик. Апофеоз. Тот самый наркотик, та самая жажда, утоленная сполна, до краев, до головокружительного опьянения. Он нашел! Он нашел свое место! Оно было здесь, под этими ослепительными софитами, перед этим морем лиц, отдающих ему свою любовь без остатка. Он чувствовал, как их энергия, их восторг, их безграничное признание вливаются в него, наполняют каждую клеточку, поднимают над сценой, делая его легким, сильным, бессмертным. Он улыбался сквозь слезы, кланялся – низко, с благодарностью, – и снова выпрямлялся, впитывая этот грандиозный, оглушительный звук своего окончательного, абсолютного триумфа. Он был дома.

Пробуждение: Сердце как метроном

И тут что-то изменилось. Аплодисменты… замедлились. Это было едва уловимо сначала. Бурный, неистовый поток хлопков стал чуть реже, чуть тяжелее. Бум… Бум… Бум… Звук стал глубже, гулче, резонирующим. Казалось, хлопали не тысячи рук, а билось одно огромное, мощное сердце где-то под сценой, в самых недрах театра. Ритм был четким, неумолимым.

Владимир перестал улыбаться. Перестал кланяться. Восторг на лицах зрителей начал меркнуть, сменяясь сначала недоумением, потом – каким-то странным, печальным пониманием, как будто они видели то, чего не видел он. Они все еще стояли, но хлопали теперь медленно, размеренно, ритмично, словно отбивая такт гигантского метронома. Бум… Бум… Бум… Звук аплодисментов сливался, трансформировался. Он уже не гремел, не ликовал. Он стучал. Мощно, тяжело, неотвратимо.

Бум… Бум… Бум…

Этот стук отдавался в его собственной груди. Вибрация проходила сквозь все тело, от пяток до макушки. Аплодисменты и удары его сердца – они стали единым целым, неразделимым. Бум… Бум… Бум… Ритм начал замедляться. Становиться тяжелее, весомее. Паузы между ударами растягивались, наполняясь густой, тягучей тишиной.

Бум…Бум…Бум…

Сцена начала терять четкость. Ослепительные софиты меркли, тускнели, словно покрываясь пеплом. Величественные бархатные кулисы расплывались, теряли очертания. Лица зрителей, еще секунду назад сиявшие, теперь растворялись в наступающем тумане, как призраки. Оставался только этот стук. Нет, это уже не аплодисменты. Это было биение. Его собственное биение. Гулкое, одинокое, замедляющееся в огромной, внезапно опустевшей, безмолвной вселенной сцены. Он почувствовал невероятную тяжесть. Во всем теле. Усталость, в тысячу раз сильнее той, что была перед сном, сковывала его, притягивала к дощатому полу сцены. Он хотел удержаться на ногах, но ноги стали ватными, непослушными. Он медленно, как в тягучем сиропе, опустился на колени.

Бум…Бум…

Промежутки между ударами стали мучительно долгими. Темнота сгущалась, наступала со всех сторон, сужая поле зрения до маленького тусклого пятна перед ним. Он уже не видел зала. Не видел кулис. Только смутное ощущение бескрайнего, холодного, темного пространства. И этот стук. Единственная нить, связывающая его с ускользающим существованием. Единственный звук во вселенской тишине. Сердце. Его сердце.

Бум…

Один последний удар. Глухой, протяжный, как удар огромного колокола, погружающегося в пучину. Звук раскатился по пустоте и замер. Потом – пауза. Бесконечная. Абсолютная. Ни звука. Ни вибрации. Ни света. Ни боли. Ни жажды. Ни пустоты. Ни стыда. Ни страха.

Только тишина. Теплая, темная, бездонная, обволакивающая, как первозданный океан. Последняя кулиса опустилась бесшумно. Спектакль окончен. Игра завершена. Финал.