Читать онлайн Найти и не сдаваться! Вестерн, альтернативная история

© Борис Панкратов-Седой, 2025

ISBN 978-5-0067-7691-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

«…сказал брат брату: «это моё, и то моё же…»

Неизвестный автор «Слово о полку Игореве».

Двести лет тому назад, буйные в те давние времена испанцы, а ныне слегка поостывшие, слегка угомонившиеся, ибо их пыл укротили новые буйные – те, что пришли со старыми мушкетами и новыми амбициями, – открыли у побережья Тихого Океана этот узкий пролив, зажатый между скалами, будто самим Богом предназначенный стать вратами в новые земли.

Назвали пролив красиво – Золотые Ворота. Местечко же на берегу, где первые поселенцы построили миссию из белого камня, назвали в честь Святого Франциска, хоть сам святой вряд ли ступал на эту землю, пахнущую солёным ветром и чабрецом.

14 июня 1846 года произошло эпохальное для этих мест событие. На международном Базельском конгрессе в Швейцарии, где дипломаты в напудренных париках спорили до хрипоты над картами, была провозглашена нейтральная территория – штат Калифорния.

Государство-не-государство, страна-не-страна, республика-не-республика, в которой государственные функции исполняли торговые кампании: американская, русская, испанская, французская, английская, немецкая и так далее – все, у кого хватало золота на взятки и смелости на авантюры.

За модель были взяты уже известные к тому времени примеры британских и голландских Ост- и Вест-Индских кампаний, чьи корабли бороздили океаны в погоне за прибылью. Противоречия и юридические коллизии разрешались многочисленными двухсторонними, трёхсторонними, многосторонними договорами, в которых ломали головы в третейских судах и юристы, и черти, и даже ангелы, если бы те спустились с небес.

Но вернёмся к изначальным испанцам.

Знали ли испанцы двести лет тому назад, что название будет пророческим? Вряд ли!

Однако, следует уточнить – какое из двух названий оказалось пророческим.

Конечно, первое.

Святости на этой земле, ни тогда – двести лет назад, ни в текущем настоящем, если кто-то отчаянный решился бы искать её в этих краях, то нашёл бы такой совсем мало – разве что в потрёпанных молитвенниках старых монахов да в потускневших фресках полуразрушенных миссий.

Нашли в Калифорнийских предгорьях вовсе иное. Этим иным стало – золото! Золото! Золото!

И святости в людях, если таковая ещё оставалась, стало значительно меньше. Нечего и говорить о святости деловым людям, если в Калифорнии золото! Особенно тем, у кого в глазах загорался тот самый блеск – холодный, ненасытный, бесовской.

А деловые те люди не заставили себя ждать. Началась золотая лихорадка. Для кого-то эти ворота и вправду стали золотыми – но лишь для горстки счастливчиков, а для остальных – позолоченной ловушкой.

Как только весть разнеслась попутными для неё ветрами на все четыре стороны. А для такой вести все ветра на всех широтах и меридианах станут попутными. Золото! Оно манило, как маяк во тьме всем, большинству принося лишь пот, кровь и пустые карманы.

Потянулись к здешним краям, казалось, со всего света, накатывая в порт мутными потоками: искатели-старатели всех мастей и те, что вовсе без масти – оборванные, голодные, но с горящими глазами; «торговцы-всем-что-захочешь» – эти будут первыми там, где зазвенела монета, и последними, кто уйдёт; за ними потянулись романтики и авантюристы, мечтавшие о славе, но получившие лишь синяки да долги; «оптимисты-сделай-себя-сам», верившие в свою звезду, пока не натыкались на нож в тёмном переулке; искатели приключений и «горе-искатели-на-свою-задницу», чьи кости теперь белели где-то под палящим солнцем.

Бог весть, кто ещё в довесок, коих можно назвать без лишней церемонии – просто всякий человеческий сброд. Назвать и оказаться правым на их счет, ибо среди последних не мало: дошедших до ручки попрошаек, шаркающих по пыльным улицам в поисках корки хлеба; шлюх, чьи наряды когда-то были шелковыми, а теперь походили на тряпьё; карточных шулеров с вечно потными ладонями; воров и бандитов, для которых жизнь человека стоила дешевле бутылки виски; душегубов таких, что не приведи Господь.

С богоискателями-пилигримами со времени начала лихорадки стало туго. Богоискатели в порт Сан-Франциско не пребывали теперь вовсе – их заменили те, кто искал не Бога, а удачу, и находил лишь разочарование.

От Франциска осталось одно имя. А дух его, если и витал тут, то испарился, как и не было его ни в лагуне, где чайки кричали над волнами, ни в прериях предгорья, где ветер гнал перекати-поле, ни в самих горах, ни на склонах, ни в ущельях, ни на перевалах.

Нет, не найдешь ты его – духа святого.

Прокатись хоть до самой конечной станции Касса-Флоренс по новой железной дороге, миновав по пути: и Форт Росс, и факторию «Русской железорудной кампании», а после и Нью-Гринсборо, там пересядь в дилижанс «Пинкертона», запряжённый восьмёркой гнедых, да скачи хоть до самого восточного побережья в столицу Американских Штатов Вашингтон.

Нет, нет, нигде не найдёшь.

Порт задыхался. Он не был изначально рассчитан на такое нашествие. Вынужденная начавшаяся реконструкция-расширение портовой структуры не прибавляла порядка, а усугубляла толчею и хаос. Груды ящиков, бочки с вином, тюки с хлопком и прочее – всё это громоздилось вдоль причалов, мешая движению.

На рейде порой ждало по несколько кораблей, чтобы занять место у пирса. Лихорадка.

Этот жаркий летний день в порту был таким же, как многие – суета, суматоха, кавардак, дым коромыслом – наиболее точные описания.

На улочках, ведущих к порту, было значительно тише.

На улочках было лето Калифорнии и солнце в зените.

Жарко. Пыльно. Душно.

Двух-, трёх- и даже четырёхэтажные дома по обе стороны улицы, отбрасывали узкую спасительную тень только на одной стороне улицы, на тротуар.

Прохожие предпочитали эту – тенистую, которая была торгово-коммерческой.

Эту, на которой вывески магазинов с витринами: «Баранки и бублики. Свежая выпечка. Лавка братьев Караваевых» – где за прилавком стоял бородач в засаленном фартуке; магазин «Кац, Шац и Кальтербруннер» с инструментом для начинающего копателя: ломы, кирки, лопаты и это вот всё – всё, что могло превратить мечту в золото или в могилу.

Два салуна для джентльменов, желающих пропустить стаканчик виски с содовой или, по желанию, можно и привозной зубровочки на березовых бруньках.

Но не в такую жару, а попозже. Впрочем, двери открыты и, как положено – открываются в обе стороны, с десяти утра до последнего клиента, а клиенты здесь бывали разными – и те, кто пил молча, и те, кто начинал стрелять после третьего стакана.

Отделение банка «Додсон и Додсон», с вооружённым до зубов охранником, скучающим на деревянном стуле у входа.

У охранника и дробовик «Винчестер», и два револьвера «Ремингтон» на поясе в кобурах с заклёпками, или наоборот – дробовик у него «Ремингтон», а револьверы системы «Винчестер».

Мужчина, идущий по другой стороне улицы, не смог разглядеть наверняка, где у охранника «Ремингтоны», а где «Винчестеры».

Он шёл по солнечной стороне. Медленно перекатывал табачную жвачку с нижней губы к верхней и потом обратно.

По деревянным мосткам тротуара гулко стучали подкованные каблуки, звенели армейские кавалерийские шпоры.

Он был одет в запылённое длинное пончо с индейским узором, широкополую шляпу, отбрасывающую тень на верхнюю половину лица, оставляя видимой только недельную щетину с проседью.

Руки его были спрятаны под индейское пончо. Локти расставлены в стороны, так, как будто он держал на поясе обе руки. А быть может, держал их на парочке надёжных шестизарядных, системы «Ремингтон» или «Винчестер». Не видно.

Поравнялся с офисом крупнейшей частной охранной кампании «Шерман и Ли», занимавшим весь первый этаж доходного дома. Остановился. Осмотрел лошадей у коновязи.

«Добрые, добрые лошадки. Для таких дневной переход в сорок миль будет нипочём. Даже по такой жаре. Добрые лошадёнки, добрые», – так подумалось мужчине.

Прочёл надпись на одном из полдюжины плакатов, прибитых к стене мелкими сапожными гвоздиками.

– Боб Тилбот. Разыскивается. Живым или мёртвым. Вознаграждение: тысяча долларов или пятьсот рублей серебром, – прочитал, рассмотрел внимательно рисунок разыскиваемого в анфас; провёл рукой по щетинистому своему подбородку и добавил, – нет, не похож.

Человек, разглядывающий плакат, и был тот самый Боб Тилбот.

Сапоги его, армейские, кавалерийские, почти новенькие, со шпорами, были всего пару недель назад сняты с молодого лейтенантика в ущелье Койотов. Лейтенантик был как раз в форме «Шерман и Ли». Размер подошёл отлично. То, что надо, оказался размерчик – в самый раз.

Лейтенантика уже наверняка совсем доклевали грифы, ветерок прерий, горячий у самого песка, гнал мимо него перекати-поле, которое тот не мог видеть, от того, что глазницы его были пусты теперь, и от того, что он был теперь мёртвым лейтенантом.

Боб Тилбот прочёл и надпись-девиз над входом в офис. Она гордо гласила: «Шерман и Ли – мы правопорядок!»

Прочёл и густо сплюнул накопившейся табачной слюной на доски.

Достал из заднего кармана ковбойских штанов губную гармошку. Сдунул с неё крошки чего-то такого всякого и крошки табака, приставил к губам и сыграл короткую музыкальную фразу.

Вроде бы совсем обыкновенную, но в то же время такую пронзительную, что если услышать такую издалека в тишине ночью, где-то там – в прерии на востоке, там – ближе к горам, там, где ничья земля – кровь застынет в жилах.

В ней послышится и завывание одинокого койота, и трещотка гремучей змеи, и улюлюканье команчей, пляшущих у ночного костра свои зловещие ритуальные танцы, одним команчам по смыслу понятные – потому и зловещие.

– Свежая пресса! Покушение на русского императора! Открытие строительства перегона железной дороги от Касса-Флоренс до Феникса! Свежая пресса! – услышал Боб Тилбот со стороны салуна.

У входа в салун стояла большая дубовая бочка из-под пива, на ней сидел мальчишка-газетчик. Из огромной, несоразмерной с мальчишкой кожаной сумки торчали нераспроданные за утро газеты.

Мальчишка без энтузиазма, нараспев зазывал безразличных идущих мимо.

Двери из салуна отворились настежь. Скрипнули на петлях в обе стороны – и туда, и сюда, остановились.

Покачивающейся походкой на тротуар вышел морячок торгового флота, которому, судя по виду, не было так уж и жарко в этот полдень для виски с содовой.

Мальчишка-газетчик оживился.

– Свежая…, – и тут же потерял интерес, оценив опытным глазом уличного торговца нетоварное состояние морячка.

Боб Тилбот направился прямо к мальчишке, перейдя улицу прямо перед проезжавшим лихачом.

Орловский рысак, белый в яблоках, впряжённый в открытую пролётку, дёрнулся, встал, избегая столкновения.

Бородатый лихач в ярко-красной атласной косоворотке, расшитой золотой нитью, приподнялся на козлах, злобно потряс плетью в спину такого-разэтакого наглеца.

– Куда прешь! Холера! Зыркай по сторонам-то! Э-эх! Нажрался, холера, ужо. Выстегнуть поперёк рожи тебя, для науки!

Лихач был не прав. Боб Тилбот был трезв.

Лихач вновь грозно потряс в спину пьянчуге плетью.

– Но! Пошла, пошла, залётная!

На такое обращение в свой адрес Боб Тилбот не обратил внимания вовсе, как будто ничего и не произошло. Направляясь к мальчишке, ещё на ходу нашарил что-то в кармане.

Цзинь!

Медная монетка взлетела в воздух над головой мальчишки-газетчика, отправленная ввысь щелчком пальцев Боба. Она заискрилась в полёте, блеснула своими сторонами на солнце.

Ловкий мальчишка в мгновение ока соскочил с бочки, поймал её налету в кулачок.

Ещё в полёте определил мальчишка двухкопеечную русскую. Русские червонцы обеспечены золотом. А скопить медных копеек до полного червонца оставалось мальчишке всего ничего.

Тогда сможет разменять на золотой с профилем русского императора. Таких у него было уже четыре в одном потайном месте, про которое никто не знал: ни младшая сестрёнка, ни даже матушка с батюшкой.

Он радостно затараторил, доставая из сумки пахнущую типографской краской газету:

– Свежие новости, сэр! Кто стоял за неудавшимся покушением на русского императора! Публикация номеров выигрышных билетов лото! Леопольд Нейршейлер открывает модный салон на «Пяти углах»! Банк «Додсон и Додсон» финансирует на паях строительство перегона железной дороги от Касса-Флоренс до Феникса! Свежая пресса!

Боб Тилбот взял в руки газету, развернул. Откинул широкополую шляпу на затылок. Открылся густой, тёмно-коричневый загар и быстрые, как у хищной птицы, глаза, бешено скачущие по строчкам.

Глаза остановились, потом ушли куда-то в даль далёкую над краем газеты. Он издал звук не звук, рык не рык…

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы, – потом добавил сквозь стиснутые, пожелтевшие от жевательного табака зубы, – Додсон и Додсон.

Боб Тилбот двинулся дальше.

По деревянным мосткам тротуара гулко стучали подкованные каблуки, звенели армейские кавалерийские шпоры.

Улица вывела Боба сначала к железнодорожным путям, вдоль которых он дошёл до вокзала за какую-нибудь четверть часа с небольшим.

Проходя мимо фасада вокзала, выполненного в стиле неоклассицизма с элементами нарышкинского барокко, Боб не слышал радостного восклицания, прозвучавшего в зале первого класса.

***

– Князь! Илья Ильич! Ты ли это? Голубчик мой! Вот так встреча! – услышал у себя за спиной молодой человек лет двадцати пяти.

Молодой человек был одет в приталенный дорожный костюм из лёгкого серого твида, укреплённый на локтях вставками. В укороченные спортивные сапоги фирмы «Цеппелин-Эдвардс» тонкого нубука на длинной шнуровке заправлены брюки, а на носу – очки стиля «велосипед».

Он обернулся и увидел перед собой бакенбарды а-ля Франц Иосиф – широкие, с усами и гладко выбритый подбородок.

– Батюшки мои! – изумился молодой человек. – Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?

Троекратно по-русски облобызались.

– Сколько зим, сколько лет! Лицей!

– Да!

– Царское село!

– Да!

– Пунш по ночам и старая плешивая бестия Никифор. Помнишь? – бакенбарды Франца Иосифа сделали шаг назад, расставили в стороны руки, как будто держали в них два арбуза, и изобразили смешную походку.

Оба рассмеялись.

– А флигель-адъютант Ростопчин! Всегда пьяный, как швед. Помнишь ли, душа моя, Илья Ильич, флигель-адъютанта? С аксельбантами. Важный! Павлин!

«Франц Иосиф» изобразил жестами и пьяного Ростопчина, и его золотые аксельбанты, и эполеты заодно.

– Всё помню, Миша, друг, всё помню.

– Я, брат, знал, я, брат, вот знал, что встретимся тут. Я так и сказал себе – а вот встретимся с Ильёй непременно. Мне говорили про тебя. Да, мне говорили. Говорили, ты в Форт-Росс. А ты тут. Так ты служишь? Как ты здесь? Я по совместительству с военным министерством. Служил было столоначальником. Станислава имею. Да вышел в отставку. Пустое всё – не моё. Теперь во «Втором Российском страховом от огня обществе» состою товарищем председателя правления. Наш девиз – от огня возрождаюсь! Слышал такой?

– Нет, Миша, не доводилось, не слышал такого, – Илья Ильич пожал плечами, улыбаясь.

– Так что ты думаешь! Тут делегация к Воронцову, к наместнику, из министерства. Быстро сюда и обратно. Говорят, нашли какую-то особую глину. Я, брат, в этом ни в зуб ногой. Что-то по химической части. Большой проект! Какие-то материалы. Что-то для каких-то летательных аппаратов, говорят. Говорят, что тяжелее воздуха. В общем, что-то совсем спиритическое. Представь – летательные и тяжелее воздуха! Ну, да я, брат, ни в зуб ногой. А Воронцов, как никак, не то что бы седьмая вода на киселе, но двоюродный мне дядька. Ну, ты знаешь.

– Я знаю, Миша, я знаю.

– Вот взяли меня, как саквояж. Выгорит там что или нет у них – Бог ведает, а интерес свой имею. Шахер-махер, ну ты понимаешь. А дядька-то меня и не любил никогда, – бакенбарды перешли на заговорщицкий шёпот и приблизились к Илье Ильичу вплотную, – только это тет-а-тет, между нами, сам понимаешь. Ха-ха! Ах, всё пустое! Ты-то как сам? Рассказывай, душа моя, Илья Ильич! Что, тут у вас – бурлит она, шумит она, русская Калифорния? Аж у нас там слыхать. Ну, как ты? Рассказывай. Да ты посмотри, каков ты стал! Что, женат?

Лицо Ильи Ильича омрачила пробежавшая тень.

– Ты знаешь, Миша – мне по моему состоянию жениться не стоит.

– Ах! – друг детства сконфузился от произошедшей неловкости. – Что, не отпускает тебя лихоманка?

Илья Ильич отрицательно покачал головой.

– А что доктора?

Илья Ильич пожал неопределённо плечами. Видя, что старый приятель от случившегося конфуза не может подобрать слов, взял разговор в свои руки:

– Последний приступ был два года назад. Насилу выкарабкался. Пока Господь милует.

– Ну, так что же… ну, так что же… – не мог ещё подобрать правильных слов друг детства, ища выхода из всей этой внезапной неловкости.

– Миша! – Илья Ильич дружески потряс товарища за плечи. – Как я рад, как же я рад нашей с тобой встрече! А помнишь, как мы Никифору в рукомойник хну добавили?

– Аха-ха-ха!!! – рассмеялись вернувшиеся жизнерадостные бакенбарды Франца Иосифа и показали ещё раз Никифора, но уже с крашенными хной волосами.

***

Когда «Франц Иосиф» сел в пролётку, поданную к главному входу железнодорожного вокзала, к тому самому лихачу в красной вышитой рубахе, встречавший его, сидевший рядом на кожаном стёганном сидении щеголь с накрученными усами кончиками вверх сказал:

– Трогай, любезный! – когда пролётка тронулась, спросил: – А кто сей? Кто это был с тобой, душа моя?

– Лицейский друг, князь Шишкин.

– Князь?!

– Князь. Илья Ильич – большого драгоценного сердца человек.

– Князь?! И что он?

– Да, как-то не договорили. Как-то так всё мельком, на ходу…

– Нет, правда, князь? Это не из тех ли Шишкиных, что при Мономахе и Иване Калите?

– Из тех самых. Натурально.

– Подумать только! И холост?

– Да.

– И здесь?

– Да, здесь.

– И давно?

– Точно не скажу. Года четыре.

– Погоди-ка, погоди-ка. Послушай, послушай, послушай-ка, душа моя – у меня же тут тётка из Беклемишевых – по отцовской. У неё две дочки на выданье. Так может, представить князя, коль холост?

– Он болен.

– Как так? А что такое?

– Вроде падучей. Приступы жуткие. Случаются Бог весть по какой причине.

– Ай-яй-яй-яй! И что же?

– Доктора говорят, что каждый может статься для него последним.

– Ай-яй-яй-яй! Да-с-с-с… ай-яй-яй-яй… Карамбольное какое положение-то, – «усы кверху» покачал с досады головой. – Ай-яй-яй-яй…

С полминуты под стук копыт оба помолчали.

– Ай, пошла, пошла, залётная! – разрядил молчание лихач и присвистнул.

Белая в яблоках лошадь орловской породы прибавила хода.

– А знаешь, душа моя, какого тунца подавали у Беклемишевых на день ангела тётки? Во! Пальчики оближешь, а как всё просто, как всё гениально! Чинёная гречневой кашей, просто с огурцами и зеленью. И всё! И всё! Пальчики, пальчики оближешь, душа моя.

И «усы кверху» показал руками так, чтоб было ясно, что размаха его рук не хватает – такой вот огромной была та рыбина на день ангела тётки.

Бакенбарды Франца Иосифа на это в задумчивости проговорили, как бы самому себе:

– Большого, большого…

– Огромного, душа моя, просто огромного!

– Большого, золотого сердца человек, князь.

– Да-с…, ай-яй-яй…, – и «усы кверху» опять покачал с досады головой.

Глава 2

«Так ведь не будешь же, не будешь, – услышал князь Илья Ильич Шишкин в тот момент, когда орловский рысак в яблоках, взмыленный и усталый от калифорнийской жары, скрылся из виду за пыльным поворотом, оставив за собой лишь облачко пыли.

Крупный мужчина, похожий на медведя, только что вышедшего из зимней спячки, сидел на корточках у вокзальной стенки, опиравшись на неё спиной так, будто это была родная печь в деревенской избе. Он неторопливо, с наслаждением истинного знатока, откусывал от свежей буханки белого хлеба, прожевывал каждую крошку, словно дегустируя изысканное блюдо, и запивал из стеклянной бутылки молока с широким горлышком.

Трёхцветная кошка – чёрная с белыми и рыжими подпалинами, словно живое воплощение калифорнийского заката – просительно заглядывала на буханку, мурлыча свою кошачью песню. Рядом с кошкой, в небольшой выемке между досками тротуара, образовалась лужица молока.

– Так ведь не будешь же, – повторил мужчина, глядя на кошку с доброй усмешкой, отломил большой кусок хлеба и протянул ей.

Та подошла к руке не сразу, сначала совершила плавное движение влево и вправо, обнюхала воздух, улавливая все оттенки запахов – и свежего хлеба, и кожи мужчины, и чего-то ещё, что знала только она, и вернулась обратно лакать молоко из лужицы.

– Не положено тут такое! – бросил в сторону сидящего мужчины, на ходу, проходящий мимо, одетый в засаленную спецовку составителя составов, от которой пахло углём и машинным маслом.

Мужчина искоса посмотрел на проходящего снизу вверх, подняв бровь, словно удивляясь, что кто-то осмелился нарушить его уединение. Ничего не ответил, лишь ещё раз откусил от булки, сделав это с таким видом, будто демонстрировал, кто здесь настоящий хозяин положения, и ещё отпил молока, глядя прямо перед собой.

Минут через пять появился другой, вышедший из главного входа вокзала. Этот уже, судя по знакам различия на форме железнодорожника – смотритель торгового двора или, возможно, телеграфист. На воротнике его сюртука, сшитого из чёрного сукна, красовались аккуратные погоны со знаками отличия, соответствующими коллежскому регистратору – человеку, привыкшему к порядку и дисциплине.

– Любезный, так не положено! – сказал тот, который скорее всего был телеграфистом, и указал пальцем на кошку, спускаясь со ступенек с важностью чиновника, уверенного в своей правоте.

Подошёл вплотную к сидевшему, остановился напротив, исполненный служебного достоинства, но без лишнего рвения – видно было, что человек он не злой, просто привык, чтобы всё было по правилам.

– Для приёма пищи – зал ожидания и ресторация, – добавил он, кивнув в сторону здания вокзала, где за стеклянными дверями виднелись накрытые белыми скатертями столы.

Сидевший мужчина, не спеша, измерил взглядом коллежского регистратора снизу вверх и обратно, словно оценивая его габариты, отломил от края батона горбушку, заткнул горлышко бутылки аккуратно, отправил бутылку в боковой карман баула из прочной парусины и, опираясь на колено рукой, медленно поднялся, сказал глухим, но спокойным голосом:

– Ну, и денёк…

Когда он встал во весь свой богатырский рост, оказалось, что он почти на две головы выше регистратора, а размаха плеч его хватило бы на полтора таких коллежских – плечи, казалось, были способны удержать на себе целый мир.

Коллежский регистратор, наблюдавший картину, похожую на то, как в студёных водах Северного Ледовитого океана переворачивается айсберг, открывая свою подводную часть, сделал шаг назад, почувствовав, как почва уходит у него из-под ног.

– Кхе-кхе… – прочистил он горло, внезапно осознав, что его авторитет тает, как снег под калифорнийским солнцем, – не положено…

Служебное достоинство тот, который скорее всего был телеграфистом, обрёл по пути обратно, пару раз обернувшись назад, будто проверяя, не преследует ли его этот русский великан.

– Вижу, вы чем-то расстроены, – обратился князь Шишкин к русскому богатырю, стоявшему под палящим калифорнийским солнцем.

– Тепереча, бьюсь об заклад, погонят без билета с вокзала-то, – ответил мужчина, пробуя на крепость завязанный на бауле узел, который выглядел так, будто мог удержать даже самого чёрта, – думал заночевать. Кабы ранее подумать, что билетов быть не может. Да, как знать загодя, что такое тут столпотворение вавилонское. Говорят, может, будет какой возврат. Говорят, ждать.

– Куда же вы теперь? – спросил князь.

– То есть где остановлюсь? Не знаю, право… В городе будет накладно – денег даром переплачивать. Думал, что на вокзале, да теперь точно погонят. Как пить дать, погонят без билета. Как считаете?

В этот момент он бросил возиться с узлом и впервые посмотрел на князя прямым, открытым взглядом, в котором читалась и надежда, и сомнение.

– Как считаете, барин, погонят без билета иль так можно? Какие у них тут порядки? – спросил он, словно обращаясь к знатоку местных нравов.

– Право, затрудняюсь… – замялся князь, направив свои васильковые глаза к небу, где плыли редкие облака, подумал, – нет, затрудняюсь сказать определённо.

– Погонят, – уверенно заключил мужчина, словно уже смирился с этой мыслью.

– Так что ж, куда вы теперь? – с искренним участием спросил князь.

Мужчина почесал затылок, оглянулся вокруг, словно ища ответ в пыльных улицах Сан-Франциско, пожал молча плечами.

– И что, билетов нет вовсе?

– Начисто! – ответил тот, разводя руками, будто показывая пустоту вокруг.

– И в первом классе тоже? – с недоверием спросил князь, поднимая брови.

– Накладно, в первом, барин, – ответил мужчина, понизив голос.

– Ах, да… – протянул князь и вдруг обрадовался, как ребёнок, хлопнув в ладоши, – так это вовсе тогда ерунда! Ну, какая же это вовсе тогда ерунда, право слов!

Мужчина не понял, про что это так незнакомый барин – толи издевается, толи на голову дурен? Кинул взгляд из-под бровей сверху вниз, собираясь уже взвалить на спину баул, который казался лёгким, как пёрышко, в его руках.

– Вы погодите-ка. Вы вот что, – заговорил князь с излишним жаром, словно боясь, что его опередит сама судьба, – я совершенно не стеснён в средствах. И даже напротив! Так позвольте мне оказать добрую услугу, как соотечественнику! В первом классе, наверное, остались билеты! Так позвольте приобрести для вас один.

– Не… – начал было мужчина, но князь перебил его.

– Но почему же? – спросил он с искренним недоумением.

– Не можно так. Не приучен я задарма, – ответил мужчина, опуская глаза.

– Да это вовсе не задарма, как изволите выразиться. Это… это… Это в знак солидарности! Как соотечественнику, стало быть, попавшему в затруднительное…

– Не… не можно такое, – упрямо повторил мужчина, хотя в его голосе уже слышались сомнения.

– Вот как… – васильковые глаза князя потухли, как свеча на ветру, – жаль… ну, раз так…

Князь уже собирался уйти, но вдруг вспомнил о старой русской традиции – отказаться от предложенного трижды – так, как заведено было в старину. «Так же и Годунов принял шапку Мономаха после третьего обращения в Троице-Сергиевом», – вдруг вспомнилось ему.

– Я вас очень прошу, не откажите в возможности оказать совершенно посильную и незначащую для меня, в смысле финансового, то есть, а не в каком-либо ином, не подумайте, смысле… – видя, как стоящий перед ним замялся с ответом, князь вновь быстро и с жаром, чтобы не упустить момента, заговорил, – Вот и прекрасно! Пойдёмте, пойдёмте! В зале первого класса всенепременно будут билеты. Я даже не сомневаюсь в этом ни на секунду. Князь Шишкин.

Князь протянул руку – она потонула в ладони мужчины.

– Рука-то у вас, однако, какая! – с удивлением смотрел на неё князь, – а вообще, мне кажется, что видел вас где-то. Внешность ваша, такая приметная, такой знакомой кажется. Да не могу припомнить.

– Ха-ха! – лукаво улыбнулся мужчина, толи детскому добродушию князя, толи такому счастливому разрешению жизненного затруднения.

Он зажал баул между ног, распустил узел, который поддался ему, как старый друг, достал сложенный в восемь раз большой – в аршин по сторонам – холст, обтрепанный бахромой по краям, будто побывавший в десятках передряг. Развернул, показывая князю с гордостью, как знамя.

– Во! Иван Сусанин!

С холста на князя смотрел рекламный плакат циркового представления, пожелтевший от времени, но сохранивший яркость красок. На плакате вверху и понизу надписи, выведенные витиеватым шрифтом: «Не пропустите! В „Саду Эрмитаж“! Смертельная французская борьба!» И понизу надпись: «Иван Сусанин против Чёрной Маски!» В центре плаката, искусным художником, был выполнен портрет маслом того самого мужчины, стоявшего перед князем – такого же могучего, но в трико и с бородой, как у настоящего сказочного богатыря.

– Иван Сусанин! – произнёс он и сложил на груди руки, как на портрете, опустил их вниз и добавил: – Так-то Герасим я буду. Уж больно похож на этом – решил хранить. Обычно и так и сяк выходит. А этот ничего себе вышел.

Князь вновь хлопнул в ладоши радостно, как мальчишка на ярмарке!

– Юбилейный день города! Владивосток! Манеж! Я вас там видел! – воскликнул он, словно разгадав сложную загадку.

– Было дело, – ответил Герасим, удовлетворённый таким произведённым эффектом, убирая холст обратно в баул с бережностью, с какой хранят семейные реликвии.

– Ну, пойдёмте, пойдёмте же, Герасим! – князь предложил жестом проследовать в здание вокзала, где пахло дорогим деревом и свежей краской.

***

Паровоз, блестящий, как новенький пятак, стоял под парами, выпуская клубы дыма, которые растворялись в голубом небе. Напротив паровоза, на платформе, была сооружена трибуна, украшенная лентами и бантами в бело-красно-синей символике цветов флага Североамериканских Соединённых Штатов – символ нового порядка в этих диких землях.

Играл духовой оркестр пожарной дружины города, медные трубы которых сверкали на солнце, как золото. Звуки бравурного марша разносились далеко вокруг, смешиваясь с криками чаек и гудками пароходов в гавани.

На трибуне, в центре, стоял Додсон Старший – мужчина около шестидесяти лет, с лицом, словно высеченным из гранита. Это был глава правления банка «Додсон и Додсон», человек, чьё слово значило здесь больше, чем закон. Второго Додсона не было нигде видно, но личный секретарь банкира Пибоди присутствовал, именно там, где и положено – с правой руки от шефа, готовый в любой момент подхватить упавшее перо или записать очередное гениальное решение.

Там же, на трибуне, ещё была хорошо одетая дама, державшая над собой изящный маленький зонтик от солнца, и протестантский священник с лицом, на котором читалось вечное недовольство греховностью мира. Пока Додсон Старший не начинал речь, они говорили друг с другом о чём-то незначительном, но важном для них.

Толпа под трибуной состояла из хорошо одетых людей – банкиров, купцов, чиновников, среди которых газетных корреспондентов выделяли репортёрские блокноты в руках и невидимая постоянная внутренняя решительность нестись сломя голову в любую часть города, туда, где происходят новости, способные взбудоражить публику.

Оркестр сыграл туш, и наступила тишина, как перед грозой.

Додсон Старший начал речь голосом, который звучал, как гром среди ясного неба:

– Железные дороги – это кровеносная система быстро растущей экономики Калифорнии. За железными дорогами будущее. Наше с вами будущее экономического процветания! Они играют огромную роль и имеют большое значение для развития человечества как целого. Мой банк и в дальнейшем намерен инвестировать в их строительство. Да, да, господа, у нас большие и, можно сказать, очень большие планы в этой отрасли.

– Кровеносная система экономики Калифорнии! Блестяще! – повторил за Додсоном репортёр и немедленно записал всё это в свой блокнот скорописью, боясь упустить хоть слово.

– Могу без преувеличения сказать, что тут мы являемся одним из лидеров финансового сектора штата. Кроме того, в следующем году мой банк «Додсон и Додсон» планирует открытие новых отделений в городах штата Калифорния и в Аризоне. Сколько, Пибоди? – повернулся он к секретарю.

– Всего три в Калифорнии и одно в Аризоне, – проговорил Пибоди, придвинувшись ближе к шефу, как тень.

– Одно? – Додсон скривил гримасу, будто попробовал что-то кислое.

– Три в Калифорнии, одно в Аризоне, – повторил Пибоди.

– Кроме того, в следующем году банк «Додсон и Додсон» планирует открытие новых отделений. Три в городах штата Калифорния и три в городах Аризоны, – уверенно заявил Додсон, глядя на толпу, как полководец на войско.

Пибоди прикрыл глаза, как бы считая в уме. В уме получилось, что три больше, чем один, и спору нет, так, пожалуй, даже лучше. По крайней мере – звучит лучше – это точно.

Потом ещё было продолжение краткой речи председателя правления, в которой он говорил о прогрессе, будущем и золоте, которое, как известно, любит тишину. В процессе звучали аплодисменты, в конце – овация, как на премьере в опере.

Потом ещё и протестантский пастор, поставленным голосом, словно читая проповедь, произнёс свою речь, упомянув Ветхозаветных пророков Исаию и Иеремию. Его речь стала ещё более краткой, дабы не утомлять собравшихся на жаре, а вовсе не потому, что про Исаию и Иеремию собравшимся было неинтересно.

Впрочем… да – не интересно… Не было видно, чтобы кто-то из репортёров записывал за пастором – все уже устали от слов.

Хорошо одетая дама не сказала ничего, но в особо пафосных моментах обеих речей аплодировала с большим энтузиазмом, будто от этого зависела её жизнь.

Оркестр. Фанфары. Стали расходиться – событие не такое, чтобы стать жареной новостью в вечерних газетах. Только один из корреспондентов – молодой, только начинающий карьеру на этом поприще, заторопился в здание вокзала на телеграф, боясь упустить сенсацию. Остальные, опытные и матёрые, разбрелись по платформе и закурили папиросы, зная, что новость в редакции газет уйдёт посредством телеграфа вечером, в череде иных, оптом. Так дешевле.

– Я представитель прессы! – возмутился хорошо одетый корреспондент, пытаясь прорваться в вагон за Додсоном, Пибоди и пастором, но строгий кондуктор остановил его жестом, требующим предъявить билет, как того требуют правила.

– Этот со мной, – сказал председатель Додсон, и репортёра пустили в вагон, где пахло кожей и дорогим табаком.

Там он занял место рядом с двумя молчаливыми личными охранниками председателя, лица которых ничего не выражали. Вооружены оба были дробовиками «Винчестер» и парой револьверов «Ремингтон» на клёпаных широких поясах.

Машинист паровоза, загорелый и потный, ждал сигнал к отправлению, ухватившись за ручку парового свистка, готовый в любой момент оповестить мир о начале движения.

Его помощник, стоял в угольном отделении, где было жарко, как в аду. Он поплевал на руки, воткнул лопату в кучу угля, оперся на лопату ногой, тоже ждал. Лицо его было в саже.

Состав от Сан-Франциско до Касса-Флоренс, состоящий из двух вагонов третьего класса и одного первого, тронулся под свисток начальника вокзала. Начал выстукивать на стыках колесами расстояние и время.

За окном скоро появился не городской пейзаж с его суетой, а бескрайняя прерия. Оранжевый, на грани красного, песок, кактусы, редкие заросли колючки и… Да, вот, пожалуй, и всё. Прерия. Калифорния.

Песок, кактусы, колючки, еле различимая чёрная точка в небе – это гриф-стервятник кружит и кружит. Всё кружит и кружит над песком, над кактусами, над колючкой, выискивая добычу.

И где-то там – невидимое даже из вагона первого класса золото. Золото, которое, как известно, обманет многих, но не всех.

Князь Шишкин и Герасим сидели на мягких кожаных сиденьях первого класса напротив друг друга, как старые знакомые. Оказалось, что им в одну сторону – в Форт-Росс.

Под мерный стук колёс, как не начаться беседе. Она завязалась сама собой сразу, как поезд покинул платформу, набрала обороты вместе с движением состава, а сейчас оба уже общались, как старые друзья, которые не виделись сто лет.

Это магия стука колёс так влияет на мало знакомых и таких разных людей, вероятно.

– И тут Корф и говорит мне… – продолжал свою историю Герасим, размахивая руками, как мечами.

– Корф? – переспросил князь, наклоняясь вперед.

– Директор, – пояснил Герасим, словно это объясняло всё.

– Ах, да! Корф, – кивнул князь, хотя ясно было, что он не совсем понимает, о ком речь.

– Так вот и говорит – во втором раунде лечь под Чемберса Пепса. Не было такого никогда между нами. С чего такое, думаю. Ну, смекаю. А это не сложно. Видать, поставил Корф на тотализатор немало. Опосля выяснилось, что не он один. Я тогда этого ещё не знал. Что не один. Я в контору. Гляжу – там на меня один к трём. Один к трём, князь! Один к трём! Против кого? Против Пепса?! На меня против Пепса один к трём! Ну, думаю, шельмы, поставили вы немало, чтоб такой, как это называется у них, коэффициент вышел. Хорошо, говорю Корфу. А сам…

Между рядов прошёл важный кондуктор, в зелёном двубортном длинном сюртуке, с малиновыми выпушками, на восьми пуговицах, в фуражке с кокардой. На кокарде крестообразно положены топор и якорь – символы порядка и надёжности, и так же на всех восьми пуговицах – топоры да якоря. Первый класс!

Герасим замолчал, подождал, пока кондуктор пройдёт дальше, как человек, знающий цену словам и умеющий хранить секреты.

За спиной раздался голос кондуктора. Да такой бархатной глубины, важности и расстановки в словах, что подстать двубортному сюртуку с якорями.

– Господа, кто желает, чай, шампанское, лёгкие закуски, – пропел он, как певчий в церкви.

Словно певчий октавист басом-профундо пропел с клироса: «чай, шампанское, лёгкие закуски». За голос такой, видать, и служил в первом классе.

– Хорошо, говорю я Корфу. Во втором так во втором. А сам взял свои рубли, все до единой копейки и всё на себя поставил. Всё до копейки! – продолжил Герасим, размахивая руками, будто снова боролся.

Герасим хотел стукнуть своим пудовым кулачищем по коже первого класса, но удержался, вспомнив, где находится.

– Ну, а потом что? – в нетерпении, с неподдельным интересом спросил князь, как ребёнок, слушающий сказку.

– Потом-то? – переспросил Герасим, делая драматическую паузу.

– Да, как всё вышло. Поборол ты Пепса? – не унимался князь.

– Бороть не стал, – загадочно ответил Герасим.

– Как?! – глаза князя округлились, как блюдца, – Насмерть?!

– Да что ты, Илья Ильич! Насмерть никак не можно. А так. Придавил ему артерию. Он и заснул, – объяснил Герасим, делая жест, будто душит невидимого противника.

– Господи… А потом? – прошептал князь, боясь пропустить хоть слово.

– Потом два дня скрывался на Хитровке, где даже воздух пропитан страхом. Деньги-то я поставил через надёжного человека. Ну, а как деньги то получил свои с выигрыша, так ноги в руки и бежать. Позже сразу выяснилось, через того же надёжного человека, что акромя директора, ещё и урки московские, по договору с ним, с директором, стало быть, тоже деньги свои поставили на Пепса. Да не простые деньги, а котловые их. Общие – котловые, стало быть, деньги. За такие-то деньги у них особый спрос промеж себя и с иных. Ну, тут думаю – вовсе туши свет, Герасим. Бежать надо, пока на нож не поставили. Ну, вот бежать и пришлось. Что бы на нож-то, стало быть, не посадили урки. Лютый народ, отпетые, – закончил Герасим, глядя в окно, где мелькали кактусы.

– История… Однако, ты, Герасим, не прими слова моего к сердцу близко. Да, вроде, как тоже не по-честному это у тебя вышло, – осторожно заметил князь.

– Э-э-э, князь! – совсем не обиделся на это Герасим, напротив, улыбнулся даже, – с волками-то жить, по-волчьи и выть.

– Да-а-а, вот так история, – протянул Илья Ильич, осмысливая услышанное, – это ж вовсе, чёрт знает, что за история такая твоя, Герасим. Какой-то «Декамерон» чистый, плутовской прямо, или «Сатирикон» Петрония!

– Э-э-э… – Герасим махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, – это ещё что. Много всякого было. А Корф тот гад. Гад каких мало. Про него ни один из цирковых и слова доброго не скажет. Мироед, кровопийца первостатейный. Такого вздуть не грех вовсе. А с урками московскими мне детей не крестить. Да те почитай, что через одного – висельники и зря землю топчут, да небо коптят. Однако лютый народец, опасный.

– Да, история… – задумчиво произнёс князь, глядя на мелькающие за окном пейзажи.

– А что за книжки такие, князь? – спросил Герасим, указывая на стопку книг князя, которые вместе с кожаным саквояжем составляли весь его багаж.

– Это я свой заказ забирал в Сан-Франциско. Тут разные книги. Из России и Европы. В большей части по медицине. А вот эту подшивку журнала медицинского департамента военного министерства за 1864 год я особенно ждал, – объяснил князь, поглаживая корешок книги.

– Так ты, князь, по медицинской части служишь! – догадался Герасим.

– Служить не служу, но по медицинской – это ты верно угадал, – улыбнулся князь.

Колёса на стыках стучали так же ритмично, тени кактусов стали длиннее – вечер приближался, а вместе с ним и конец пути. Но впереди у этих двух таких разных людей было ещё много дорог – и буквальных, и жизненных.

Глава 3

Из переписки князя Шишкина и земского врача «Н»:

«…на этом месте сердечно Вам благодарен, князь, за позволение обращаться к Вам согласно официально принятой в Российской Империи формы титулования – „Ваше сиятельство“, не забывая, однако, что Вами позволено такое не более двух раз за письмо. На этом месте не имею возможности изобразить мою улыбку. Воистину, и велика, и могуча родная речь наша, а все же для письменного её изложения не хватает такого лаконичного символа. Быть может, грядущие наши потомки додумают и это, изобретя некий знак, передающий улыбку на бумаге, подобно тому как нотные знаки передают мелодию».

«…серию моих статей под общим названием: «Состояние медицины в уездах Владимирской губернии и её развитие», а так же журнал Покровского очередного земского уездного собрания, с обсуждением доклада посвященного «устройству родовспомогательных отделений с приютами для призрения подкидышей».

«…, а идти надо пешком версты две. Извозчиков в этом Богом спасаемом городе вообще нет. Земскими лошадьми по разъездам по городским больным пользоваться не полагается. У городских же мещан редко у кого окажется лошадь. Нечего делать – иду, проклиная в душе эту грязь, что липнет к сапогам, и этот вечный дождь, что пронизывает до костей…»

«…весьма неохотно соглашаются поступать в больницу, разве в крайних случаях или когда болезнь такого рода, которая и по их собственному мнению требует больничного лечения, или же когда заболевший бездомный и безродный бобыль, за которым некому ухаживать».

«…невежества в среде, будто бы образованных… будто бы… Особенно поражает, когда подобные взгляды высказывают люди, имеющие дипломы университетов. Вчерашний разговор с уездным предводителем дворянства просто поверг меня в уныние – этот господин всерьёз считает, что холера распространяется через „миазмы“, а не через заражённую воду!»

«…что будто бы курная изба служит отличным дезинфицирующим средством против эпидемических болезней и разного рода насекомых. Но то и другое совершенно неверно!».

«…реальности моих будней на поприще медицины, Илья Ильич – одновременно и столь близкий мне, и столь далекий мой корреспондент… Порой, возвращаясь поздно вечером с вызова, мокрый, усталый, с руками, дрожащими от напряжения, я думаю – а знает ли кто-нибудь из тех, кто рассуждает о народном здравии в столичных салонах, каково это – тридцать вёрст трястись на телеге по разбитой дороге, чтобы добраться до умирающего ребёнка?..»

***

В начале пути состава на Касса-Флоренс, широкая, казалось, что бесконечная равнина прерии, изредка перехваченная цепью холмов, через два часа дороги начала громоздить их в сливающиеся возвышенности, по обе стороны от железнодорожного полотна.

Солнце клонилось к закату туда, где земля сходилась с небом неровной линией предгорья, окрашивая всё вокруг в золотисто-багряные тона. Длинные тени от вагонов ложились на насыпь, будто пытаясь догнать уходящий поезд.

Чешуйчатая ящерица прерий эукариота, из семейства игуан, выбралась из-под валуна – своего полуденного убежища, где спасалась от палящего солнца. Забралась наверх, растопырила лапки и замерла, сливаясь с поверхностью валуна.

Ветер пронес мимо неровный шар перекати-поле, который катился, подпрыгивая, словно живой. Шар остановился рядом с валуном, зацепившись колючками за сухую траву. Один глаз ящерицы уставился на шар, вторым она вертела во все стороны, высматривая опасность.

Со стороны заката, из-за гряды холмов, раздалось три отрывистых лая койота, четвертый перешёл в протяжный вой, эхом разнёсшийся по долине. Голос этого одинокого хищника звучал тоскливо и в то же время угрожающе.

Старожилы старатели, видавшие и слышавшие всякого, говорили, что команчи передают так тайные сигналы между собой. Но возможно, это была просто песня одинокого зверя, обращённая к уходящему солнцу.

Перед глазами машиниста возникла гряда холмов, в которой многие тонны динамита прорубили проход для прокладки путей. Скальные породы по бокам выемки ещё хранили следы взрывов – чёрные подпалины и неестественные сколы. Состав пошёл в гору, замедлился, и паровоз начал тяжело дышать, выпуская клубы пара.

– На лопату! – скомандовал машинист паровоза своему помощнику, вытирая пот со лба засаленным платком.

И тому пришлось начать основательно подбрасывать угля в ненасытную топку, которая пожирала его труд с жадностью дракона из сказки.

***

В вагоне третьего класса, по понятным причинам, интерьеры были гораздо скромнее чем в первом – жёсткие деревянные лавки, потрёпанные временем, стены, выкрашенные дешёвой краской, уже потерявшей первоначальный цвет, маленькие закопчённые окошки.

Мужчина в широкополой шляпе, надвинутой на лицо, как казалось его соседям – проспал у окна с самого отправления поезда и только проснулся, когда солнце начало бить ему прямо в глаза. Он потянулся, достал одну руку из-под индейского пончо, подняв указательным пальцем поля шляпы вверх. Глубоко вздохнув прелым воздухом вагона третьего класса, спросил хриплым от сна голосом:

– В какую сторону комната для джентльменов?

Сбоку от него и напротив, он увидел ровные ряды китайцев, прибывших последним судном в порт Сан-Франциско – маленьких, скуластых, в одинаковых синих хлопчатобумажных куртках и соломенных шляпах. Теперь они направлялись наниматься на работу туда, где работа сейчас была – на строительство новой ветки железной дороги.

Оглядел всё пространство – одни китайцы. Их лица были непроницаемы, как маски, а тёмные глаза смотрели куда-то внутрь себя.

Жестами ему показали, что ближайшая комната для пассажиров третьего класса в соседнем вагоне – в ту сторону.

– Разрешите, джентльмены… – протиснулся между китайских коленок, плотно заполнявших обе деревянные лавки и направился «в ту сторону», стараясь не задеть никого своим пончо.

Когда он шёл по центральному проходу, кованные его каблуки гулко стучали о доски и звенели кавалерийские шпоры – звук, явно незнакомый обитателям Поднебесной. Некоторые из них вздрагивали оборачиваясь.

«Додсон и Додсон» передвигал массовую рабочую силу в зону начинавшегося строительства. Это был чётко отлаженный механизм – пароходы из Гонконга, переполненные вагоны, а потом – долгие месяцы каторжного труда на жаре.

Деньги за железнодорожные билеты будут вычтены, в последствии, из зарплаты рабочих, и не только за это – ещё за инструменты, за жильё, за воду. Об этом они узнают уже по прибытию на место, когда будет поздно что-то изменить.

– Джентльмены! – поприветствовал второй вагон китайцев Боб Тилбот, приложив два пальца к своей шляпе в небрежном приветствии. Его голос звучал иронично.

На двери искомой комнаты красовалась табличка с надписью «Для джентльменов», хотя вряд ли кто-то из пассажиров этого вагона мог претендовать на это звание.

Через десять минут Боб Тилбот был уже на крыше вагона третьего класса, ощущая под ногами лёгкую вибрацию идущего поезда. Придерживая на ходу шляпу, что б её не сдуло порывом ветра, двинулся к голове состава, туда, где белые клубы дыма выдувала в прерию паровая машина, натужно одолевая подъем в гору. Его тень, вытянутая заходящим солнцем, скользила по крышам вагонов.

***

В вагоне первого класса, как раз в тот момент, когда Боб Тилбот проходил по его крыше, председатель правления банка «Додсон и Додсон» диктовал репортёру тезисы, которые должны были попасть, в крайнем случае, в завтрашний утренний выпуск новостей газеты «Звезда Касса-Флоренс». Он сидел в глубоком кожаном кресле, попивая виски со льдом, который тихо позванивал в хрустальном стакане.

– В утренний номер! Не позже! – подчеркнул он, стукнув стаканом по столику. Лёд зазвенел жалобно.

– Железно, мистер Додсон! – поспешил заверить репортёр, молодой паренёк с взъерошенными рыжими волосами и вечно удивлённым выражением лица. Его блокнот был уже испещрён заметками.

– Записывайте! – Додсон откинулся на спинку кресла, сложив руки на животе и его массивный перстень с сапфиром сверкнул в свете заходящего солнца.

– Да, мистер Додсон! – репортёр приготовил карандаш, облизнув кончик.

– Пибоди, сколько новых отделений мы планируем к открытию в следующем году? – обратился Додсон к секретарю, тощему мужчине в очках, который сидел рядом и что-то записывал в свою книжечку.

– Три. Три отделения в Аризоне и три в городах штата Калифорния, – ответил Пибоди, не поднимая глаз от записей. Его голос звучал устало – он уже в пятый раз за день уточнял эти цифры.

– Три и три, – сказал Додсон, кивнув репортёру. Его лицо выражало глубокое удовлетворение – как у кота, съевшего сметану.

– Записал, – подтвердил репортёр, старательно выводя цифры. Его карандаш оставлял жирные чёрные линии на бумаге.

– Теперь далее. Записывайте! Железные дороги – это кровеносная система экономики Калифорнии. За железными дорогами будущее. Наше с вами будущее экономического процветания! Железные дороги играют огромную роль, имея чрезвычайное значение для человечества как целого.

И мистер Додсон почти в точности повторил речь, сказанную им на перроне станции отправления. Его голос звучал плавно и убедительно, как у проповедника, хотя сам он в церкви не появлялся уже лет двадцать.

– Чай, шампанское, лёгкие закуски, – предложил трубный глас кондуктора, появившегося в дверях вагона. Он стоял навытяжку, как солдат на параде, и его блестящие пуговицы сверкали в лучах заката.

Додсон Старший молча отказался, просто махнув рукой. Сопровождавшие его лица так же дружно отказались вслед за председателем правления – никто не смел перечить шефу даже в таких мелочах.

Князь Шишкин Илья Ильич и Герасим, увлечённые беседой отказались так же, даже не прервав своего оживлённого разговора. Князь что-то увлечённо рассказывал, размахивая руками, а Герасим слушал.

И только два личных охранника председателя правления Додсона заказали себе чай. Его принесли в начищенных до блеска мельхиоровых подстаканниках.

Князь говорил, жестикулируя:

– Земство истинно ведет титаническую работу, однако как много, как много конечно, зависит от местных вышестоящих властей. Вот к примеру – количество фельдшерских участков, в Красноуфимский уезде увеличилось с двадцати до тридцати одного. Это в одном только уезде! Всего лишь за год! – Его глаза горели энтузиазмом.

– Это где ж такой будет? – переспросил Герасим, почесав затылок.

– В Пермской губернии, – пояснил князь.

– Ага, – кивнул Герасим, хотя было ясно, что географию России он знает не лучше, чем китайскую грамоту, которую наверняка хорошо знали в двух соседних вагонах.

– А почему? А потому, что по распоряжению генерал губернатора, на каждой почтовой станции учредили по одному фельдшеру для осмотра провозимых в Сибирь арестантов. Шесть за один год, только в одном уезде!

– Толково, толково! – одобрил Герасим. Князь говорил с таким жаром, что не согласиться с ним было невозможно.

Визг! Скрежет тормозов! Состав резко дёрнулся, и добрая половина пассажиров повалились на пол, как кегли. Стаканы и бутылки полетели со столиков, разбиваясь о деревянные панели вагона. Кто-то вскрикнул от неожиданности.

На вершине гряды холмов появились силуэты всадников – десятка полтора, или чуть больше. Верхом, с оружием в руках. И галопом поскакали к тормозившему составу, поднимая клубы пыли. Их раскрашенные лица и перья развевались на ветру.

Раздался первый выстрел – бах! Пуля пробила стекло, оставив аккуратное отверстие с паутинкой трещин вокруг.

Стекло в салоне первого класса со звоном разлетелось, осыпая пассажиров мелкими осколками. Женщина в углу вскрикнула, прикрывая лицо руками.

Бах-бах!

Гулко ударили ещё два попадания по стенам вагона, оставив после себя аккуратные дырочки с рваными краями. Дерево щепками влетело внутрь.

– Индейцы!!! – раздался истошный крик секретаря Пибоди, выглянувшего в окно и он бросился обратно на пол, как подкошенный. Его очки слетели с носа и разбились.

На четвереньках пополз к противоположной стене вагона, бормоча что-то несвязное. Его сюртук зацепился за что-то и порвался с звуком «кр-р-р-р-рах».

Бах-бах!

В противоположную стену тоже прилетело две пули, одна из которых прошла рядом с головой Додсона и он побледнел, как мел.

Пибоди показалось, что следующая пуля попала прямо в его голову – так громко раздался выстрел прямо над ухом. Это два охранника Додсона вели ответную стрельбу по нападавшим.

Бах-бах! Бух-бух!

Брызги стекла летели во все стороны, как дождь. Один из охранников крикнул что-то неразборчивое и продолжил стрелять, не целясь.

– Да свершится воля Господня, Отца и Сына и Святого Духа, Аминь! – затараторил быстрее обычного Пастор, прижимая к себе Новый Завет так, будто это был щит. Его голос дрожал, но он старался говорить твёрдо.

Бах-бах! Бух-бух!

– Ай! Ой! Благодарю Тебя, Отец мой небесный, чрез Иисуса Христа, возлюбленного Сына Твоего, что Ты… – Пастор замолчал, услышав, как пуля просвистела прямо над его головой.

Бух-бух! Бах-бах!

– Ой! Ой! …милостиво уберегаешь меня в день этот… ай-ай… милостиво уберегаешь меня в день этот и прошу Тебя, прости мне грехи мои и прегрешения мои и сохрани меня… ай-ай… Твоей благодатью… ай-ай… Твоей благодатью. Ибо предаю я тело и душу мою, и всего себя в руки Твои.

Бах-бах! Бух-бух!

– Ой! Ой!

Дверь в вагон первого класса резко распахнулась, и в проёме появилась фигура в пончо. Раздались два выстрела – бух-бух! Потом ещё два – бух-бух!

Ответная стрельба по нападавшим умолкла.

Два личных охранника председателя правления банка «Додсон и Додсон» лежали на полу без движения, растянувшись в неестественных позах. Один из них ещё держал в руке револьвер, но его глаза уже смотрели в никуда.

Звук кованных каблуков и позвякивание шпор раздался в центральном проходе, между кожаными мягкими сиденьями первого класса. Шаги были медленными и уверенными, это были шаги человека, пришедшего на долгожданную встречу.

Пибоди увидел прямо перед своим носом кавалерийские шпоры и почти новые, почти совсем даже не ношенные кавалерийские сапоги. Медленно поднял голову и увидел ещё и два револьвера, дымящиеся после выстрелов. Пибоди, не разбиравшийся в оружии не смог узнать револьверов системы «Смит и Вессон» калибра «четыре и два».

Однако, хорошо разбиравшемуся в жизненных ситуациях секретарю, не составило труда сообразить, что дело дрянь. Его руки затряслись, а во рту вдруг стало сухо, как в пустыне.

– Всегда найдётся один или два героя, всегда, – проговорил Боб Тилбот, медленно заряжая в «Смит-Вессоны» недостающие патроны до полных барабанов. Его голос звучал спокойно, почти задушевно, – не так ли, Акула Додсон?

Боб защёлкнул барабан с характерным металлическим щелчком и направил револьвер на председателя правления. Его глаза были холодны, как сталь.

– Не так ли, Акула Додсон? – повторил он свой вопрос, на этот раз более твёрдо.

– Боб…? Это ты…? – зрачки Додсона Старшего расширились, а на лбу выступили капли поста. Его пальцы судорожно сжали подлокотники кресла.

– Это я, Акула. Это я, – ответил Боб, и в его голосе прозвучала какая-то странная смесь ненависти и ностальгии о прошлом.

– Но… но… – Додсон замялся, как школьник, пойманный на вранье.

– Ты хочешь наверно спросить – как я не подох тогда, там? Хм… Я сам удивляюсь этому, Акула. Наверно один, до сих пор, не выясненный вопрос мне не дал это сделать. Я задам его тебе, но чуть позже.

С двух сторон входа в вагон появились два вооруженных индейца, в боевой раскраске команчей. Их лица, раскрашенные в чёрный и красный цвета, были похожи на маски смерти. Они стояли неподвижно, как статуи, только глаза бегали по салону.

Боб Тилбот отпихнул в сторону от прохода зад секретаря Пибоди и сел напротив Додсона старшего, не спуская его с прицела.

– Ну, что – найдется среди вас, в первом классе, местечко для парня попроще, типа меня? Предусмотрено у вас тут такое? – спросил он, оглядывая роскошный интерьер вагона. В его голосе звучала язвительная насмешка.

– Матерь божья… Пресвятая Дева Мария… – забормотал пастор, сжимая в руках крест так, что костяшки пальцев побелели.

– Молитесь громче, пастор! – сказал Боб, не глядя на Пастора, – быть может, на небесах еще не слышали девиза штата Аризона – «Господь обогащает», а кто-то тут из вас поспешил в этом преуспеть, без благословения Создателя. От этого выходит большой беспорядок.

Боб вновь обратился к Додсону Старшему, и его голос стал мягче, почти дружеским:

– Извини, Акула, что заставил тебя ждать так долго. У меня было много дел на свежем воздухе, – он поочередно задрал рукава ковбойской рубашки, на запястьях показались старые, давно зажившие шрамы от кандалов, – Каменоломни в Юте. Сразу, как мы расстались с тобой, Акула. И еще кроме этого, дел было много, которые, я не назову праведными, пастор. Слышите, пастор? Не назову их праведными! Так что пусть мне зачтётся, как раскаявшемуся – авансом. Но среди дел, найдется всегда время, что бы встретиться с давним приятелем. Ничего для такого не жаль. Что б организовать все по первому классу.

Боб с деланным видом, оглядел богатые внутренние интерьеры вагона – кожаную обивку, латунные светильники, бархатные шторы. Его взгляд скользнул по испуганным лицам пассажиров.

– Моё почтение! – он одобрительно кивнул головой, как знаток, оценивший хорошую работу. – Всё-таки, Акула, ты умеешь жить с комфортом. Не то, что мы с тобой в старые времена – спали под открытым небом, ели что придётся…

– Пресвятая Дева Мария! Кто этот человек, мистер Додсон? – прошептала хорошо одетая дама, прижимая к груди ридикюль, как будто он мог её защитить.

– Это один мой давний знакомый, – сказал Додсон Старший глядя на Боба. Его голос звучал ровно, но капли пота на лбу выдавали волнение.

– Это правда, пастор. Это истинная правда. Мы с Акулой Додсоном старые приятели. Сегодня выдался особенный день – говорить правду. Ты рассказывал пастору, на сколько мы близкие приятели, Акула?

– Не надо впутывать в наши дела посторонних. Это между мной и тобой, Боб, – зрачки Додсона Старшего сузились, как у кошки перед прыжком. Его пальцы сжали подлокотники ещё крепче.

– Не-е-ет! Ты скажи ему, что ты, на самом деле, такой же, как я. Такой же как я! Что ты грабитель и кровавый убийца. Ну!

– Не впутывай лишних, Боб… – Додсон облизнул пересохшие губы. Его взгляд метался между Бобом и дверью, как будто ища выход.

– Пресвятая… что говорит этот человек, мистер Додсон? Кто он? – пастор поднялся с колен, но ноги его дрожали.

– Это мой старый приятель! – повысил на Пастора голос Додсон, глядя то в глаза Тилботу, то на мушку направленного «Смит-Вессона». В его голосе прозвучала угроза.

– Ну!!! Говори!!! А то, у кого-то тут будет лишняя дырка, калибра «четыре и два», клянусь тебе! Ты знаешь меня, Акула. Говори – «я кровавый убийца»!

– Я кровавый убийца, – прошептал председатель правления. Его голос был едва слышен.

– Не мне! Скажи ему! Скажи им всем – «я кровавый убийца»! Ну!

– Я кровавый убийца, – произнес Додсон громче. Его лицо исказила гримаса, как от зубной боли.

– То-то же! Теперь вопрос, Акула. Сейчас я задам тебе вопрос, который мучил меня все это время. Вопрос, который не дал мне тогда сдохнуть. Так сильно, Акула, он меня мучил. И я хочу, что бы ты продолжил говорить правду. Такой сегодня выдался денек, Акула.

– Что ты хочешь? Денег? Я выпишу тебе чек на предъявителя. Прямо сейчас. Ты обналичишь его в любом банке. Сколько? – Додсон сделал движение к внутреннему карману пиджака, но Боб резко поднял револьвер.

– Нет, нет, нет, – рассмеялся Боб Тилбот, – Дело в том, что счет, который у меня есть к тебе, не обналичат ни на западном, ни на восточном побережье, ни на Среднем Западе. Скажи мне, Акула, правду. Тогда – это было стечение дурных обстоятельств, или ты все решил заранее? Это были обстоятельства, Акула? Моя Гнедая сломала ногу. Как жаль, что она тогда сломала ногу, Акула. Чертовски жаль, что такое с ней произошло. А ты решил, что Боливар не вынесет двоих. Ты тогда – это решил, Акула, когда Гнедая сломала ногу, или заранее? Скажи мне, Акула, ты действительно думал, что Боливар не вынес бы двоих? Или ты все решил заранее? Скажи мне правду, Акула. Правду, Акула.

Князь Шишкин приложил палец к своим губам, показывая этот жест Герасиму. Князь, обернулся на стоящего в дверях салона индейца, потом не сводя глаз со стоящего напротив второго, медленно расстегнул никелированную защёлку саквояжа. Его движения были плавными и точными, как у хирурга. Когда он чуть приоткрыл саквояж, Герасим увидел рукоять револьвера. Герасим тоже плохо разбирался в оружии. В саквояже был опять «Смит и Вессон» на «четыре и два». Герасим незаметно кивнул князю.

– Ты ведь всё решил заранее, верно? – продолжал Боб Тилбот, – скажи мне правду, Акула. Правду, Акула.

– Боливар…

– Акула. Правду, только правду Акула! – Боб взвёл курок и приставил «Смит-Вессон» ко лбу Додсона. Металл холодно прикоснулся к коже.

– Боливар… Боливар…

– Ну!

– Боливар не вынес бы двоих…

Бух-бух!

Оба индейца, стоявшие в проходе, свалились подкошенные пулями калибра «четыре и два». Один из них успел вскинуть ружьё, но не успел выстрелить. Их тела рухнули.

В тот же миг, Герасим со скоростью молнии, никак не ожидаемой от человека таких габаритов, кинулся через проход к Тилботу и обрушил на его шляпу пудовый кулак.

В глазах Боба стало темно. На мгновенье, пока сознание ещё теплилось в нём пару секунд, ему показалось, что его вновь завалило в штольне, как тогда, давно в каменоломнях Юты. Свет погас вовсе. Боб выронил оба револьвера на пол. И позже князь Шишкин диагностирует у него тяжёлое сотрясение мозга

– Слишком много болтаешь, приятель! – успел кинуть в сторону Боба Герасим, поднимая револьверы.

– Вы можете вести стрельбу?! – крикнул князь, обращаясь к Додсону Старшему.

– О, дьявол, еще как могу!

– Герасим!

Герасим понял князя с полуслова и передал один «Смит-Вессон» председателю правления.

Герасим осмотрел тела лежавших на полу.

– Два-два! Ничья в первом раунде, – сказал он, встав у вагонного окна. Выстрелил в окно наугад.

Перестрелка возобновилась!

Бах-бах! Бух-бух!

Она прекратилась скоро и внезапно, когда еще горячий вечерний воздух прерии прорезал лай и протяжный вой койота.

Команчи с криком резко развернули коней и цепью скрылись за ломаной линией холмов.

«Йо-йо-ой! И-и-и-и-иха!» доносились удаляющиеся звуки.

Разъезд Терского казачьего войска, первого Волгского Его Императорского высочества наследника Цесаревича полка, в составе полного взвода в двадцать сабель, услышал звуки идущей перестрелки, на рысях спешил к месту, и в виду неприятеля и паровоза, уже пустил своих Ахалтыкинских коней в полный галоп.

Машиниста и помощника нашли в угольном отделении, со связанными руками и ногами.

Состав тронулся, с отставанием по графику, в сторону станции назначения. Уже медленнее и в сопровождении эскорта Терского казачьего войска.

Никто из казаков, или китайцев или присутствовавших в вагоне первого класса не знал, да и не мог иметь понятия о том, что почти вечно пьяный флигель-адъютант Ростопчин, будучи на должности старшего воспитателя Царскосельского Лицея, имел за собой редкую забаву.

На спор Ростопчин выпивал медленно и с чувством стакан водки, так, что б аксельбанты не шелохнулись, поправлял усы, командовал: «подай!» и стрелял в подброшенную лицеистом в воздух пустую бутылку, коих всегда было под рукой у него в избытке. Потом другую, потом третью. Так до шести на барабан револьвера, в котором шесть. Тот из трезвых, как стёклышко лицеистов, кто хотел держать с флигель-адъютантом пари, ставил рубль и тоже стрелял по бутылкам весь барабан. Когда лицеист проигрывал. А он проигрывал. Ростопчин предлагал удвоить пари и выпивал ещё стакан водки и поправлял усы. Потом предлагал пари утроить.

Сколько не тренировались лицеисты, когда выдавалась такая возможность, в Петербургском тире Габриеля Прево, а всё никак не выходило пари Ростопчина выиграть ни одному из них, среди которых конечно был и князь Шишкин. Многократные практики тренировки в стрельбе, казались совершенно бессильны, против флигель-адъютанта, но для общего развития юношества шли на пользу.

И уж конечно никто из китайцев или казаков Терского войска, и даже среди самих лицеистов не знал, да и подумать не мог бы, что откупоренная на глазах у всех бутылка, обыкновенно – «Смирновской» или «Петергофф», водки, была тайно загодя Ростопчиным разбавлена на целую треть.

После выигранного пари, слитый стакан «настоящей», Ростопчин так же выпивал в своем кабинете, по обыкновению – этот уже «настоящий» закусывал соленным огурцом, поправлял усы, говорил одно только слово: «салаги!». После пересчитывал рублики: «эйн, цвейн, дрейн…»

Такая числилась за флигель-адъютантом Ростопчиным редкая забава.

Железнодорожные пути, обходя высокую каменистую гряду, повернулись в сторону заходящего ярко-красного солнца. Состав и эскорт казачьего разъезда уходили к горизонту.

Раздалась команда:

– Урядник, запевай!

Сильный грудной голос запевалы с легкой хрипотцой на долгих гласных, вступил и его подхватили голоса товарищей.

Герасим оттер проступивший у него на лбу пот рукавом, выглянул в разбитое пулей окно.

– Наши, – сказал он.

Ящерица эукариота скрылась под валуном. Её напугали эти нездешние, странные звуки, которых она никогда не слышала.

Не для меня придёт весна,

Не для меня Дон разольётся.

И сердце девичье забьётся,

С восторгом чувств – не для меня.

Не для меня цветут сады,

В долине роща расцветает.

Там соловей весну встречает,

Он будет петь не для меня.

https://vkvideo.ru/video238455747_171514577

Глава 4

Если по меткому выражению Додсона Старшего железные дороги – это кровеносная система экономики Калифорнии, то Форт Росс – его русское сердце или, если хотите, душа, бьющаяся в такт далёкой Родине под шум тихоокеанских волн.

Этот кусочек России не далеко от калифорнийского побережья казался чем-то невозможным, словно перенесённым сюда.

Князь Шишкин раскрыл футляр доктора – кожаный, с тиснением: «Фабрика Теодора Шваббе», купленный ещё в Москве, на Мясницкой, в той самой лавке, где пахло кожей и лавандой. Он помнил тот день – раннее осеннее утро, опавшую листву под ногами, а он, молодой выпускник медицинского факультета, зашёл в эту лавку в поисках подарка себе по случаю получения диплома.

Всё ли на месте?

Помимо множественных добродетелей, князь имел дурную склонность к рассеянности. Где-то забыть или оставить важную для него вещь – было делом обыкновенным, и не раз его московский камердинер, сокрушённо качал головой, находя то пенсне на полке с книгами, то часы в кармане другого сюртука. «Опять ваша светлость по рассеянности…» – ворчал старик, бережно укладывая найденные вещи на свои места.

Разборный стетоскоп – трубка со съёмным раструбом, для выслушивания шумов, исходящих от сердца, сосудов, легких и других внутренних органов, – лежал на своём месте, аккуратно уложенный в бархатное углубление. Это был последний писк медицинской моды – новейшая модель, присланная князю из Парижа его другом по переписке доктором Леруа. Стетоскоп – на месте.

Перкуссионный молоточек – на месте, его рукоять из полированного ореха блестела под лучами солнца, пробивавшимися сквозь занавеску. Лёгкий, почти невесомый, но при этом удивительно прочный – князь помнил, как профессор Здекауэр в Медико-хирургической академии демонстрировал им эту простую, но гениальную конструкцию.

Плессиметр – изогнутая пластина из слоновой кости, тоже. Она лежала рядом, холодная и гладкая на ощупь. Плессиметр прикладывался к телу пациента для исследования методом простукивания. По-иному – методом перкуссии. «Плессиметр» образовался от греческого *plessein*, что означает «стучать».

Князь практиковал также перкуссию пальцами, когда левая рука принимала вид пирамидки, а молоточком служили средние пальцы правой. Этот метод он перенял у старого профессора в Московском университете, того самого, что с седыми бакенбардами и вечно недовольным выражением лица.

Направился в расположение эскадрона первого Волгского Его Императорского высочества наследника Цесаревича полка, на гарнизонную гауптвахту, где содержался третий день арестованный. Дорога шла мимо казарм, и князь невольно замедлил шаг, вдыхая знакомый запах кожи, и конской сбруи – запах, напоминавший ему детство в имении отца.

– Никак нет, ваша светлость, не могу! Допуск к арестанту только через разводящего или выводного. Да и ключа у меня нет, – отвечал казак «на часах», почесывая заросшую щёку.

В Форт Росс Илью Ильича Шишкина знали все и знали его как своего. Даже самые закоренелые служаки, вроде этого терца с обветренным лицом, относились к нему с почтением, хоть и не всегда понимали его учёные речи. «Умный барин, только больно уж заумно говорит», – так отзывались о нём казаки, но при этом безоговорочно доверяли его медицинскому искусству.

– Так как же? Без медицинского осмотра содержится арестованный? Сие негуманно! – князь повысил голос, что было для него редкостью – обычно его манера говорить оставалась ровной и спокойной даже в самых сложных ситуациях.

– А послать в караульное за разводящим? Степан! – казак обернулся и крикнул так громко, что из-за угла показалась рыжая дворняга, настороженно принюхиваясь.

– Ау?

– Обожди!

– Чё надо?

– Слышь, чё гутарю – в караульное за урядником сгоняй, а?

Казак, голый по пояс, но в фуражке, нёсший ведро, наполненное до краёв водой, поставил его на землю. Вода в ведре разошлась кругами к краям, сверкнув отражением калифорнийского солнца, а затем круги вернулись к центру, словно не решаясь покинуть сосуд.

– Вот те приспичило! Я коня купаю.

– Не мне надо. Князю к арестанту.

Голый по пояс казак нехотя отправился в сторону караульного помещения, ворча себе под нос что-то не слишком лестное о княжеских капризах.

«И чего ему.., – думал он, – сидел бы себе в своём доме с книгами да микроскопами, а не лез в казачьи дела…»

– Степан!

– Чё ещё тебе?

– Слышь, чё гутарю – не по форме в караулку не иди. Буде там есаул Махотин – он такого не одобряет.

– Ай, ладно! – уходящий махнул рукой, даже не обернувшись.

– Щас, ваша светлость, он мигом, – сказал часовой, подошёл к ведру с водой, поднял его обеими руками, отпил, снял фуражку, налил горстью воды на голову. – Сам я с Моздока – у нас там тож лето так лето, ан что б так палило. Почитай все полгода…

Он говорил медленно, растягивая слова, будто наслаждаясь возможностью передохнуть от службы и поболтать с важным человеком.

Он надел фуражку, поправил привычным движением козырёк так, чтобы торчащий обычно залихватский чуб смотрелся, как положено у казака. Этот жест он повторял бессознательно с тех пор, как пятнадцатилетним мальчишкой впервые надел форменную фуражку – тогда ещё слишком большую для его головы. Да в этот раз чуб был мокрым и покорно прилип ко лбу.

– А этот, чё гутарю, ваша светлость, – казак кивнул в сторону двери с массивным железным запором и большим амбарным замком и усмехнулся, – Играет на гармошке своей. Да всё жалостливые такие. Ну, нехай, думаю, играй пока. Это ничего. Пусть его играет.

Чувство к бедолаге-страдальцу, разбуженное звуками губной гармошки, было у казака искренним. Ну, а прикажи есаул Махотин, не разводя лишней канители, рубануть арестанта-душегуба шашкой за околицей, где подальше от глаз, – казак Терского войска исполнил бы приказ без запинки. Он бы перекрестился, сплюнул через левое плечо и сделал бы своё дело быстро и чисто. Загадочная русская душа…

Боб Тилбот сидел на полу, вытянув ноги, спиной прислонившись к стене. Луч солнца, пробивавшийся через маленькое зарешеченное окно, освещал его худое, небритое лицо с резкими чертами и глубоко посаженными глазами, в которых читалась смесь злости и усталости.

– Я слышал там за дверью – вы, что, в самом деле русский князь? – его голос звучал хрипло, вероятно от долгого молчания, но в нём чувствовалась насмешка – сама идея княжеского титула казалась ему абсурдной в этой ситуации.

– Да, князь. Но это не имеет отношения к цели моего визита. Я должен осмотреть вас как врач.

– Комедию ломаешь, князь. Впрочем, мы в свободном штате Калифорния. Тут каждый волен развлекаться по-своему. Валяйте, валяйте! – он широко раскинул руки, будто предлагая князю лучшие места в своём «салоне», и закатил глаза, явно наслаждаясь собственной иронией.

– Отнюдь! Вы преступник и ответите по закону за содеянное вами, но вы не перестали от этого быть человеком. Жалобы имеете? На состояние здоровья? Условия содержания?

Князь говорил ровным, почти бесстрастным тоном.

– Ха! Комедия. Быть человеком… Забавно, забавно… Жалобы? Да, я имею жалобу! – оживился вдруг Боб Тилбот и даже с каким-то азартом.

– Что же?

– Корчишь из себя святошу, а человека кормят тут, как скотину!

– Что же именно?

– Вот!

– Так что же?

– Да вот, вот! Смотри!

Боб подвинул сапогом по полу в сторону князя железную миску с ложкой и едой. Миска скрипнула по каменному полу.

– Что же тут? – князь поправил очки-велосипед, – Так это гречневая каша! Традиционная русская еда.

– Чёрта с два это еда! Такое едят только лошади!

– Вы не правы. У вас неверное предубеждение, основанное на культурных различиях. Гречневая каша – полезная для здоровья пища. Содержит необходимые элементы, нормализует работу пищевого тракта, оказывает благотворное кроветворное действие, снижает артериальное давление. Вы на повышенное давление не жалуетесь?

И снова князь говорил методично, как профессор на лекции.

– Самое время озаботиться о своём оздоровлении. Они меня вздернут на виселицу на следующей неделе, максимум через две. Ты пришёл развлекаться, русский князь. Ну-ну, валяй дальше.

Боб, скрестил ноги по-турецки, и ухмыльнулся, обнажив жёлтые от табака зубы.

Князь не нашёл, что может ответить на это. Он молча достал из кармана часы на цепочке и посмотрел на время.

– Я знал одного русского, – продолжал Боб Тилбот, – в Юте. Мы там много работали на свежем воздухе. Я слышал, что это тоже полезно для здоровья. Слышал, что укрепляет аппетит и всё такое.

Он замолчал, глядя куда-то поверх головы князя, будто разглядывая что-то очень интересное на потолке, покрытом паутиной и трещинами. Продолжил:

– Так вот, из всей еды тот русский предпочитал неразбавленный спирт. Вот это был настоящий русский! Его завалило в штольне. Мы так и не нашли его. Впрочем, не очень-то мы искали. А такое едят только лошади. Я не лошадь.

– Это опять ложные стереотипы. Как вас зовут?

– Боб. Боб Тилбот – моё имя. Он произнёс это с гордостью, выпрямив спину, будто представлялся на официальном приёме, а не в тюремной камере.

– Это ложные стереотипы, мистер Тилбот. Потребление в России на душу населения чистого алкоголя можно считать умеренным в сравнении, скажем, с Францией или Италией. Впрочем, вредно, да очень вредно. Особенно чрезмерное.

Боб Тилбот достал из заднего кармана губную гармошку, надвинул на глаза шляпу. Гармошка была старой, поцарапанной, с потёртыми буквами на корпусе.

– Довольно этой комедии. Князь, доктор или кто бы ты ни был. Почувствовал уже себя хорошим? Ну, вот и всё! Теперь проваливай!

Раздалась пронзительная музыкальная фраза. Это была какая-то грустная ковбойская мелодия, но сыгранная с такой яростью, что она звучала почти как вызов.

– Это надо так понимать, что от медицинского осмотра вы отказываетесь?

Боб не ответил. Он только сильнее наклонил голову, так что поля шляпы полностью скрыли его лицо, и продолжил играть, теперь уже тише.

– Что ж… Воля ваша.

Князь вздохнул, ещё раз оглядел камеру – голые стены, соломенный тюфяк в углу, пара тараканов, бегущих по полу – и повернулся к двери, постучав в неё для вызова часового.

***

Тем временем с восточной стороны в город Форт Росс въехал всадник. Он появился со стороны холмов, сначала как маленькая точка на фоне безоблачного голубого неба, затем постепенно превращаясь в чёткий силуэт человека на лошади. В его кобыле, внимательный знаток определил бы крови дикого мустанга в двух-трёх поколениях предков.

По ковбойскому седлу, производному от испанского, в которых ездили вакеро – первые пастухи Юга и Среднего Запада, используемого ныне для работы на ранчо; по характерному наличию рожка спереди – удобной детали для работы со скотом (при долгих переходах на него можно было крепить лассо); по особому потнику с бахромой под седлом – такой знак высказал бы догадку, что перед ним уроженец Техаса. Его посадка и то, как он держал поводья, выдавали в нём человека, привыкшего к долгим переходам.

На лице седока был повязан платок от встречного песка и пыли, а вся одежда покрыта ими настолько, что цвет её определить не представлялось возможным.

Лошадь, низко державшая голову от усталости, состояние одежды – всё говорило о том, что всадник проделал немалый путь. Его кобыла шла ровным шагом, когда он спешился у коновязи, было видно, как она устала.

Оставив лошадь у коновязи напротив магазина «Кожевенная торговля», он пошёл вдоль улицы, заходил в двери каждого магазина и в каждую лавку.

Первым делом – в кожевенную, потом в «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары»; в «Вина товарищества Соколов и Ко»; в лавку «Торговля мылом»; в «Книжный и музыкальный магазин Лидзековского»; в «Молочную торговлю»; в пивную «Бавария»; в «Аптеку Аристидиса Константинидиса»; в цирюльню «Макс» и в диковинный магазин китайца Дядюшки Бо, где стены расписаны чудно – все в летающих драконах да иных чудных тварях, а на полках и прилавках – всё из Китая.

Везде он задерживался ненадолго, задавал пару вопросов, осматривал товары, но ничего не покупал.

Зачем тогда приехал он в Форт Росс? И да – нигде ничего не продал также. И зачем же тогда?

Прошёл улицу до конца и вернулся к коновязи. На обратном пути он шёл быстрее, почти не глядя по сторонам, будто убедился, что искать здесь ему больше нечего.

Оказавшись в седле, вероятный техасец дал резкий посыл с места, пустился в обратный путь слишком быстрым намётом.

Слишком быстрым для уставшей, ещё не пришедшей в себя кобылы.

Когда на выезде из черты города он миновал расположение эскадрона первого Волгского полка Терского казачьего войска, голый по пояс казак в фуражке, отиравший круп своего коня щёткой, проводил поднятые клубы пыли на дороге взглядом и сказал:

– Ей-бо! Загубит кобылу-то. Как пить дать – начисто загубит. Одно слово – пиндос. Пиндос он и есть, его богу душу мать! А, что скажешь?

Казак выпрямился во весь рост, положив руку на поясницу, и долго смотрел вслед удаляющемуся всаднику.

– Оу?

– Я говорю – загубит кобылу-то пиндос, а?

Его товарищ приложил ладонь ко лбу – от солнца, посмотрел вслед удалявшемуся всаднику.

– Бог весть. Добрая лошадь. А роздыху дать надо.

– Так письмо мамане отпишешь, говоришь?

– Сказано же.

– Я тебе чихирю проставлю.

– Не надо мне твоего чихирю. Кабы ты крале-зазнобе какой писал – вот тогда. А мамане – святое. Мамане отпишу, коль обещал. После поверки и отпишу.

– Ну, добре. Не напрасный ты человек. С большим понятием ты человек, Харитон. А табачку дашь?

– Ох, и ловок ты, брат, на слова, я гляжу.

Харитон покачал головой, но в уголках его глаз появились морщинки – начало улыбки.

– Чё?

– Вышиваешь языком гладко, говорю.

– Не дашь, стало быть, табачку?

Через минуту товарищ толкнул полуголого в фуражке в бок. Тот оторвался от крупа своего коня, обернулся. Товарищ протянул ему кисет – старый, потертый кисет с вышитым двуглавым орлом – вероятно, подарок от кого-то из родных.