Читать онлайн Эхо наших жизней

Глава 1

«СРОЧНЫЕ НОВОСТИ: СТРЕЛЬБА В МАГАЗИНЕ —

ОДИН ПОГИБШИЙ, ЧЕТВЕРО РАНЕНЫХ».

Больница чистая и белая, будто яичная скорлупа, телевизор транслирует местные новости. На экране перед магазином одежды кишат полицейские в темно-синей форме. Вывеска гласит: «Гламур». Желтая лента обтягивает разбитую витрину, где позируют лысые манекены в модных нарядах, будто не замечающие осколков стекла и машин скорой помощи вокруг. Зеваки тычут пальцами и снимают все на телефоны. Внизу экрана бежит строка: «В РЕЗУЛЬТАТЕ МАССОВОЙ СТРЕЛЬБЫ В ТОРГОВОМ ЦЕНТРЕ ЭМЕРИВИЛЛЯ ПОГИБ ЧЕЛОВЕК».

Мне приходится сосредоточиться, чтобы осознать: погибший человек – сам стрелок, раненые – женщины, в которых он стрелял. Я слышала эти выстрелы, а магазин – последнее место, куда я заходила.

Я была там.

Черт возьми, посмотрите на кадры из новостей: это же я. Это я стою рядом с матерью и сестрой, стою и рыдаю. На мгновение я будто стала зрителем собственной жизни.

В палате никого, кроме меня, моей сестры и подключенного к ней аппарата, издающего мерные звуковые сигналы. На ней халат и нескользящие носки, она дремлет, ее грудь тяжело вздымается. На табличке рядом с ней написано: «Джой Мейпл Лавелл». Понятия не имею, сколько сейчас времени, но за окнами без занавесок кромешная тьма. Жуткие кадры произошедшего проносятся у меня перед глазами, и я застываю в неверии. Этого не может быть. СТРЕЛЬБА В МАГАЗИНЕ – ОДИН ПОГИБШИЙ, ЧЕТВЕРО РАНЕНЫХ. Да, это голые факты. Но сейчас они кажутся ложью, потому что совсем ничего не говорят о настоящей истории.

Глава 2

Вчерашний день был словно вечность назад. Я отработала на стажировке в «Ретрофит». За мной заехала мама. Джой уже была в машине. Я забралась на заднее сиденье потрепанного «Приуса», захлопнула дверь и попросила маму приглушить музыку. Это был Элвис. Это всегда Элвис. Диск застрял в магнитоле несколько месяцев назад, а радио сломалось.

– Спасибо, что подвозишь, но если я услышу этот альбом еще раз, то точно свихнусь, – сказала я.

Мама в огромных солнцезащитных очках долго смотрела на меня в зеркало заднего вида, а затем прибавила громкость.

– Ну ты и тролль, – сказала я.

Она засмеялась и выключила музыку.

– Бетти, – сказала она, – как же легко тебя довести.

Без Элвиса, поющего о дожде над Кентукки, нам стали различимы приглушенные электронные биты и крики, доносящиеся из наушников Джой. Она сидела спереди, тоже в солнцезащитных очках. Ее лица не было видно в зеркале. Никаких признаков жизни.

– Привет, Джой, – сказала я.

Тишина.

– И я рада тебя видеть, – добавила я.

Моя сестра – оторва. Ездит на мотоцикле. Играет на бас-гитаре. Набила татуировку в виде черного сердца на запястье. У нас разница в три года и миллион лет крутизны.

Мама встала у автобусной остановки с включенной аварийкой, и в этот момент позади нас остановилась другая машина и начала сигналить.

– Ну извините, терпеть не могу, когда меня торопят! – крикнула мама.

Она в своей обычной неторопливой манере отъехала от обочины. Наверняка кто-то обернулся. Я уже давно перестала обращать внимания на эти взгляды, когда рядом мама, иначе я бы только этим и занималась. Моя мама красивая – и громкая.

– Поедем в торговый центр? – спросила она. – Мне нужны новые блузки. Оказывается, мой повседневный деловой стиль слишком уж повседневный и недостаточно деловой.

– Это они тебе сказали?

– Сегодня они разослали служебную записку о джинсах. А я единственная на этаже, кто позволяет себе ходить в них.

После нескольких лет работы в офисе средней школы, где я училась, мама перешла на должность помощника руководителя в финансовую компанию. На новую работу она вышла на этой неделе. Там платили больше, так что, возможно, дни сломанных магнитол и съемных квартир с ограниченной рентой скоро подойдут к концу.

– Нам обязательно ехать в торговый центр? – спросила я.

– Где еще я смогу купить одежду в 17:11 в четверг? – спросила мама. Когда я не ответила, она добавила: – А потом я угощу вас ужином.

– Заметано.

В час пик в районе Залива, как обычно, были пробки. Непрерывный поток машин. Непрерывное гудение. С одной стороны за окном высились пышные зеленые холмы, с другой – мерцал Залив с серебристым мостом и силуэтами небоскребов. До Эмеривилля мы добрались почти в шесть. Припарковались на третьем ярусе парковки на Бэй-стрит, в торговом центре под открытым небом. Это длинная узкая улица, снизу сетевые магазины, а сверху – квартиры. Мы поднялись на лифте. Джой тут же начала ныть, и я к ней присоединилась, но мама пригрозила, что никакого ужина мы не получим, если не прекратим жаловаться, ведь она тоже ненавидит магазины и только что «проехала через адские пробки».

Маленькие детали, которые я вспоминаю теперь, когда все изменилось.

Первым делом мы пошли в «Гламур». Мама бродила между рядами в очках для чтения и щурилась, разглядывая ярлыки на брюках. Она бормотала слова вроде «клеш», как будто изучала новый язык. Джой перебирала черное кружевное белье. Все казалось совершенно обычным. Подростки меряли лифчики прямо на одежду и давились смехом; какая-то женщина разговаривала по телефону на громкой связи; продавцы, словно зомбированные, складывали леггинсы. Я сказала Джой и маме, что загляну в соседнюю кондитерскую с капкейками. Мне некуда было торопиться. Я уселась за пластиковый столик, усыпанный конфетти, и развернула ванильный кекс с глазурью из соленой карамели, листая ленту в телефоне. Откусив кусочек, я зажмурилась: соль и сахар вместе – просто божественно. До меня доносилась музыка из «Гламура» по соседству – какая-то навязчивая попса о том, что жить нужно здесь и сейчас, – а девушка за кассой напевала себе под нос.

И тут раздался хлопок. Щелчок. Как взрыв петарды – два, три, четыре. Я открыла глаза. Девушка за кассой перестала напевать.

– Блин, это что, пистолет? – спросила она.

Глава 3

После осмотра мама присоединяется ко мне в больничной палате. Кажется, что она в порядке, но в то же время она, возможно, уже никогда не будет в порядке. Ее лицо белое от шока, тушь размазалась. Она злится, видя на экране телевизора новости, а когда я говорю – со всей возможной мягкостью, – что пульта нет, она вырывает штекер из розетки. Затем она падает в мои объятья и рыдает, и я тоже рыдаю, хотя мне и кажется, что у меня нет на это того же права, что и у нее. Меня не было в магазине, когда все случилось. Никого не застрелили на моих глазах. Не я пряталась за вешалками с одеждой, шепча молитвы в ладони в течение тех пяти минут, что растянулись на кошмарную вечность.

Когда мы с мамой отстраняемся друг от друга, наши плечи мокрые и черные от слез и туши.

– Поверить не могу, что это взаправду, – повторяет она.

Я киваю.

– Мы же просто ходили по магазинам, – продолжает она. – Я выбирала брюки для работы.

Я киваю.

– А потом он просто… просто… зашел и начал стрелять. Он все стрелял и стрелял и не останавливался. Как же он нас не подстрелил?

– Меня подстрелили? – спрашивает Джой с кровати.

Мы с мамой ахаем, потому что Джой очнулась. Мы бросаемся к ней. Джой смотрит на нас стеклянным, затуманенным взглядом, ее глаза еще у́же, чем обычно. Она стягивает одеяло с ног, ища ранения.

– Нет, нет, нет, – говорит ей мама. – Ты ударилась головой, когда пыталась спрятаться под прилавком.

Джой трогает затылок.

– Ты упала, – говорит мама, – и притворилась мертвой.

– Но в меня не попали? – спрашивает она.

– У тебя даже сотрясения нет, – говорит мама. – Тебе вкололи успокоительное, потому что ты впала в истерику, когда приехали парамедики.

Джой хмурит темные брови:

– Точно.

Мы замолкаем, оставляя ее наедине со своими мыслями. Ее глаза расширяются. Она начинает часто дышать. Я кладу ей руку на плечо, но она ее стряхивает.

– Джой, – окликает мама.

– Я помню, как он покончил с собой, – говорит Джой, и ее голос повышается с каждым словом. – Он был всего в десяти футах от меня. Я старалась не открывать глаза. Я лежала на полу и слышала, как это случилось. Я приоткрыла на секунду глаза, а там сплошная кровь и… и… все остальное… и я так обрадовалась. Так обрадовалась, когда увидела его, лежащего там. Потому что все кончилось.

Она закрывает лицо руками, и мама обнимает ее. Они плачут, будто единое целое, будто одно травмированное существо, а я не могу понять, что они пережили. Не могу понять, через что им пришлось пройти, потому что я была в нескольких шагах – всего нескольких – от всего этого. Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме этой бесполезной боли.

– Как голова? – спрашивает мама, отстраняясь и убирая пальцами черную челку Джой.

– Кто погиб, мама? – спрашивает Джой, игнорируя ее вопрос и вытирая глаза. – Кроме стрелка? Неужели погибли все, кроме нас, кто был там?

– Я не уверена, – говорит мама. – Всех отправили в больницу. Я помню каталки… много каталок… Не знаю.

– В новостях сказали, что погиб один человек и четверо ранены, – говорю я им. – Только стрелок. Только стрелок погиб.

Джой и мама удивленно оглядываются на меня.

– Больше никто не погиб? – спрашивает мама. – Ты серьезно?

– Они так сказали, – говорю я.

– Нам жесть как повезло, – говорит Джой. – Там было столько пуль. Мы должны были умереть.

– Я так рада, что с тобой все хорошо, – говорит мама, прижимая голову Джой к груди. Джой закрывает глаза и поджимает губы, борясь со слезами. И проигрывает.

– Я так рада, что с вами обеими все хорошо, – говорю я.

От слез я чувствую себя ужасно глупо, но, наверное, я всегда чувствую себя глупо, когда плачу. Я беру коробку с салфетками и маленькие стаканчики с водой для них, и несколько минут мы сидим молча, потягивая воду, сморкаясь и глубоко дыша, пока плач не переходит в шмыганье, затем в сопение, во вздохи и, наконец, в тишину. В общую тишину. Я встаю и подхожу к окну. Город еще никогда не выглядел так привлекательно – небоскребы, освещенные желтым светом, темный парк, усеянный дубами, – все потому, что мы живы.

– Тук-тук. – Дверь открывает медсестра.

Мы с мамой вытираем глаза и садимся на стулья.

Ботинки медсестры сильно скрипят. Она представляется Канделарией. У нее длинные волосы, заплетенные в косу, спускающуюся по спине, мультяшные персонажи на халате и татуировка креста на мощном предплечье.

– Как вы себя чувствуете? – заботливо спрашивает она Джой.

– Я в порядке. А как остальные? – отвечает Джой.

Канделария молчит. Она изучает пищащий аппарат и, кажется, остается довольна, снимая монитор с кончика пальца моей сестры.

– Остальные жертвы перестрелки, – повторяет мама.

– На самом деле я не знаю подробностей обо всех пострадавших, поступивших сюда, – говорит Канделария, выключая аппарат и отодвигая его в угол. – Тут был самый настоящий хаос. Но в коридоре ждет полицейский, который хочет с вами побеседовать. Я хотела убедиться, что вы в сознании и готовы к этому.

– Да, конечно, – говорит Джой.

– Тогда я позову его.

– Я чувствую себя странно, – говорит моя сестра. – Как будто меня здесь нет. Как будто это все нереально.

– Это обычная сонливость после успокоительного, что мы дали вам. – Канделария похлопывает Джой по ноге, укрытой одеялом. – Все будет хорошо.

Она, конечно, права, но мне кажется, будто это просто отговорка.

Я выхожу из комнаты, чтобы Джой и моя мама могли поговорить с полицией. Меня уже допросили еще на месте происшествия, и я рассказала им, что видела: ничего. Я только слышала выстрелы.

Я захожу в приемный покой, где светло и многолюдно. Кажется, все обсуждают стрельбу. Телевизоры в верхних углах комнаты также включены на третий канал, поглощая все наше внимание. Там те же самые кадры, что и раньше, которые перемешиваются с другими сценами, кажется, снятыми снаружи этой самой больницы.

В нижней части экрана появляется надпись: «СТРЕЛЬБА В МАГАЗИНЕ: ОДИН ПОГИБШИЙ, ТРОЕ РАНЕНЫХ, ОДИН В КРИТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ». «Критическое состояние» звучит не очень хорошо.

Затем появляется фотография мужчины с надписью: «СТРЕЛОК ОПОЗНАН».

Я ахаю. Это он, стрелок, но только здесь он больше похож на мальчишку, и пистолета при нем нет; он улыбается с фотографии будто из выпускного фотоальбома. У него прыщи. И длинные ресницы.

Я видела его раньше.

Глава 4

Прошло три месяца с тех пор, как я окончила школу, и всего три недели с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, но кажется, что времени пролетело намного больше. Закончились дни, разделенные на шесть уроков, наполненные тяжелыми рюкзаками, обедами в столовой, морем знакомых, но не всегда дружелюбных лиц. Недавно, будучи в центре Беркли, я проходила мимо своей средней школы, и она показалась мне совсем другой, будто ее выкрасили свежей краской, и у детей, стоящих на углу, до сих пор был юношеский жирок на щеках. Я удивилась: неужели все это было лишь несколько месяцев назад? Неужели это был прошлый год? Кажется, лето – это целая жизнь.

Джошуа Ли учился в моей средней школе, в классе Джой, на два года старше меня. Я не была с ним знакома и никогда не разговаривала, но мы бывали в одних и тех же местах, и я и сейчас могу представить его бредущим по коридору: сальные волосы чуть ниже ушей, хмурый взгляд, шрамы от прыщей, кадетская униформа. Я ничего о нем не знала, кроме того, что он поджег мусорный бак во время обеда и был отстранен от занятий. О нем даже ходили слухи, что он домогался учительницы. В целом создавалось стойкое ощущение, что от него, как и от некоторых других, стоит держаться подальше, и я этому чувству не сопротивлялась. Его младший брат, Майкл, учился в моем классе, и вот с ним я сталкивалась с первого года в школе – на уроках английского и биологии. Но мы почти не общались. Майкл был милым, но чертовски застенчивым. А вот Джошуа – отбитым. По нему было видно.[1]

Или, может, я так думаю сейчас, потому что он пытался убить кучу народу.

На самом деле, хоть я и училась с ним в одной школе два года и проходила мимо, наверное, сотни раз, стояла за ним в очереди за буррито и сидела в двух шагах от его брата на нескольких предметах, по-настоящему я задумалась о нем только сейчас, когда увидела его лицо, мелькнувшее в новостях по телевизору в приемном покое с надписью: «СТРЕЛОК ОПОЗНАН».

Какая же невероятная хрень, правда?

Глава 5

Джой выписывают из больницы. Мы берем такси до почти пустой парковки торгового центра, где стоит машина мамы. Мы молчим, но крепко держимся за руки, сжимая ладони друг друга, когда спешим к «Приусу». Когда мы садимся в машину и захлопываем двери, ее салон кажется таким знакомым и безопасным, что мы вместе выдыхаем.

Мама лишь с третьего раза заводит машину. Она включает радио, и магнитола загорается, Элвис запевает о подозрениях. Мы с Джой одновременно восклицаем:[2]

– Мама!

Мама выключает музыку и трогает с места. Пока она выезжает с парковки, мы молчим. Еще нет и десяти часов. Не могу поверить, что мы приехали сюда меньше пяти часов назад. Кажется, что уже три ночи. Мы выезжаем на темные улицы. Никто из нас не смотрит назад, за спину, где стоит торговый центр, в котором произошла стрельба. Мы глядим вперед, на дорогу, текущую перед нами, словно черная река. Светофоры настолько яркие, что вокруг них появились ореолы. Вывески гипермаркетов почти божественно сияют.

Даже луна наверху – желтовато-голубая – практически идеально круглая.

Все вокруг кажется иным.

Мы проезжаем мимо модных лофтов, кирпичных зданий и кофеен с закрытыми ставнями. «Добро пожаловать в Окленд» – гласит баннер, а следом за ним сразу же можно увидеть еще один: «Добро пожаловать в Беркли». В ушах звуки выстрелов, а перед глазами – лицо Джошуа Ли на экране телевизора. Я представляю, как прячусь в куче одежды или лежу на полу, притворяясь мертвой. Мне становится дурно, но не так, как крутит в животе, а словно душу воротит.

Никто из нас ничего не говорит. На нас это не похоже – такая тишина. Я жду, когда они заговорят, потому что понятия не имею, что сказать.

– Перекусим? – спрашивает мама.

– Конечно, – говорит Джой.

– Давайте, – говорю я.

Мы молча едим гамбургеры и картошку фри на парковке. Я не чувствую вкуса. Даже несмотря на то, что Земля все еще вращается, а мои сестра и мама живы-здоровы. Даже несмотря на то, каким чудом кажется и воняющая через открытое окно помойка, и мужчина, толкающий по тротуару тележку, полную пиратских DVD, и женщина на велосипеде, пьяно орущая в динамик автомата для заказов.

Теперь я понимаю, как ценен, как хрупок, как опасен этот мир.

Какое чудо, что все мы выжили.

Глава 6

Не знаю, о чем я думала, когда схватила свою сумочку и выбежала из кондитерской, стоило мне услышать хлопки. Спешила на полной скорости навстречу этим звукам. Хотя нет, знаю. Я была будто зомби, охваченная паникой, и в моей голове осталось лишь два слова: мама и сестра.

Снаружи, перед магазином, хлопки стали еще громче. Я все считала. Семь, восемь, девять. Я понятия не имела, что делать, куда бежать. Я замерла под только что зажженными фонарями, вокруг меня застыли еще несколько человек с пакетами в руках, и все мы переглядывались в поисках ответа. Что это такое? Это реально? Мы в опасности? Люди начали кричать внутри «Гламура», и мне мгновенно поплохело. Я замерла рядом с витриной, но все, что я видела, – это манекены за стеклом. Несколько человек вокруг меня бросились бежать вверх по улице, кто-то вызвал полицию и начал кричать, а я упала на землю. Я лежала там, пока не услышала, как разбилась витрина. Я потеряла счет хлопкам. Все, о чем я могла думать, это: «Сестра, мама, сестра, мама…

Сестра, мама и я – мы все умрем».

Я услышала сирены. Хлопки ускорились, а потом прекратились вовсе. Я лежала, крепко зажмурившись, как ребенок, которому снится кошмар. Я и была этим ребенком. Подъехали полицейские и пожарные машины, и кто-то спросил, в порядке ли я. Я не хотела открывать глаза. Я не хотела видеть мир, в котором кто-то застрелил мою семью. Но когда я открыла глаза, пожарный выводил мою маму и сестру через выход, перешагивая через разбитое стекло. И тогда я зарыдала.

Глава 7

Мы открываем входную дверь, щелкаем выключателем. Золотистый свет ламп в гостиной кажется таким ярким. Наши книги (мамины книги) с радужными корешками во встроенных книжных шкафах, продавленный диван с пестрым пледом, птичья клетка в углу со свечой внутри – поначалу наш дом кажется незнакомым. Джой сразу же идет в ванную, и я слышу, как включается душ. Я следую за мамой на кухню. Она кладет свою сумку и начинает перебирать почту, как в обычные дни, только вот это вчерашняя почта, и она уже вскрыта. Отложив ее, она подходит к окну и отдергивает занавеску. Окно выходит на наш боковой двор. Оно смотрит на мусорные баки наших соседей. На дворе ночь, так что все равно ничего не видно.

– Мам, – окликаю я, стоя за ее спиной, – на что ты смотришь?

Она не отвечает.

– Мама, – снова окликаю я.

Мне не нравится, как звучит мой голос: будто мне четыре, и мне нужна ее поддержка.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Да, Бетс.

– Уверена?

Она поворачивается ко мне. От эмоций ее макияж давно смылся, а лицо кажется изможденным. Мама на дюйм ниже меня. Я нечасто замечаю это, потому что она всегда в движении и всегда командует мной. Но сейчас я это вижу. Ее глаза влажные, но слезы не проливаются.

– Я зла, – говорит она. – Я так чертовски зла сейчас.

– Правда? – удивленно спрашиваю я.

Не знаю, почему я так удивлена. Я ожидала, что она будет не в порядке, что она боится. Расстроена. Но не зла.

– Еще никогда в жизни я так не злилась, – говорит она. – Этот… – Она подыскивает слова. – Этот кусок дерьма чуть не убил сегодня меня и мою дочь. И за что? Почему нас, почему? Мы ничего ему не сделали.

Я открываю рот, но она продолжает говорить:

– Я столь многое пережила, так тяжело работала, и все ради того, чтоб у меня это просто отняли? В дурацком магазине «Гламур», когда я покупаю, – она показывает воздушные кавычки, – «повседневную деловую» одежду для дурацкой работы, на которой я вряд ли вообще хочу работать?

У меня возникает искушение отступить на шаг подальше от маминого гнева, словно от полыхающего огня. Но я этого не делаю. Моя мама напористая. У нее на все свое мнение. Иногда она бывает вспыльчивой – может огрызнуться на нас, когда у нее плохое настроение. Но что-то подобное? Нет, это совсем другое.

– Мы учились с ним в одной школе, – говорю я ей.

– Со стрелком?

– Да.

Она трясет головой:

– Откуда ты знаешь?

– Я видела его фотографию по телевизору в приемном покое, пока вы разговаривали с копами.

– Я и не знала, – говорит она. – Это кажется… должно иметь какой-то смысл.

– Джой что-нибудь сказала полицейскому? Может, что узнала его?

– Нет. Нет, не сказала, – говорит мама.

– Не то чтобы мы знакомы, – говорю я. – Он просто учился в нашей школе.

Мама открывает холодильник и растерянно заглядывает внутрь, а потом снова закрывает его.

– Черт, – говорит она. – Твой отец. Я должна снова попытаться дозвониться до твоего отца.

– Что ж, удачи, – говорю я. – Лучше попробуй телепатию.

Мой отец сейчас где-то в Испании, проводит один из своих ретритов по «цифровому детоксу». Люди платят ему космические бабки за то, чтобы отдать ему свои мобильники, пить зеленые смузи, делать странные дыхательные упражнения и накуриваться десять дней подряд. Мой отец – гуру. У него есть сайт с его улыбающейся фотографией с подстриженной бородкой и сияющими глазами, где он сидит в расслабленной позе. Там полно отзывов людей, рассказывающих о чудесном просветлении, которого он помог им достичь. Сейчас я скучаю по нему. Но это уже вошло в привычку – скучать по папе.

Я возвращаюсь в свою комнату, услышав начало ее телефонного разговора.

– Алло, это Секвойя? Привет, я получила твой номер телефона от людей из «Дом Намасте». Я пытаюсь связаться с Кайлом. Да, учителем Кайлом. Да, я знаю, что он сейчас «недоступен»…

Я закрываю за собой дверь. Переодеваюсь в пижаму и проверяю телефон. Мне пришло два сообщения: от Адриана и от Зои – оба они понятия не имеют, что мои сестра и мама чуть не погибли сегодня. Кто знает, попало ли это в новости Сиэтла и Нью-Йорка вообще. Я не открываю их сообщения. Уже поздно. Что я могу ответить? Я захожу в соцсети, и люди – в основном одноклассники из моей школы – репостят статью из местных новостей о стрельбе. На фотографии в ней – «Гламур», кишащий полицией, желтая лента, разбитое стекло, каталки, заплаканные лица.

Я открываю ее.

«СТРЕЛЬБА В МАГАЗИНЕ ЭМЕРИВИЛЛЯ: ЧЕТВЕРО РАНЕНЫХ, ОДИН ПОГИБШИЙ

Округ Аламеда, штат Калифорния.

Вооруженный автоматом мужчина открыл огонь в магазине "Гламур" в торговом центре на Бэй-стрит в Эмеривилле, ранив четверых человек. Еще один пострадавший получил незначительные травмы. Стрелок покончил жизнь самоубийством на месте преступления.

Стрельба началась около 17:45 в четверг вечером и продолжалась менее десяти минут. Оружие и пули, найденные на месте преступления, соответствуют автоматической винтовке AR15. По данным офиса шерифа, оружие заклинило, после чего стрелок воспользовался принесенным пистолетом и застрелился. По прибытии полиции он был объявлен мертвым.

Торговый центр является одним из самых посещаемых мест для шопинга в районе Ист-Бэй.

Пострадавшие были доставлены в больницу Кайзер в Окленде. Сержант Сесилия Гарсия сказала, что жертвы «потрясены и находились в тяжелом состоянии», а один человек получил серьезные ранения, и ему потребовалась срочная операция.

Стрельба началась в центре магазина рядом с примерочными. "Гламур" – это магазин женской одежды.

"Ужасно то, что стрелок открыл огонь в подобном общественном месте, где много семей, женщин, подростков и детей. Сотрудники торгового центра, очевидцы и все жители города потрясены до глубины души", – сказала Гарсия.

Офис шерифа сообщил, что были десятки свидетелей как внутри, так и снаружи здания.

"Мой ангел-хранитель точно был сегодня поблизости, – сказала менеджер "Гламура" Дезире Джонсон. – Пули просвистели прямо мимо моего лица. Это было похоже на жужжание осы у уха".

Мужчина на правах анонимности рассказал, что увидел стрельбу через витрину и побежал.

"Я никак не мог поверить: неужели это происходит взаправду? – сказал он. – А потом я услышал звуки, заглянул в витрину и увидел, как этот парень ходит по магазину и палит во все подряд, будто возомнил себя Лицом со шрамом".

Одна женщина, двадцатипятилетняя Эмма Фаруки, вела прямую трансляцию стрельбы в соцсети со своего смартфона. Она оказалась в ловушке в примерочной "Гламура".

"Понятия не имею, зачем я это сделала, – сказала она. – Наверное, я надеялась, что кто-то увидит это и позовет на помощь. Я просто хотела записать происходящее, чтобы моя семья знала, что произошло, на случай, если я не выживу".

Стрелок был опознан как двадцатилетний местный житель Джошуа Ли. Мотив пока неясен».

Мое сердце бешено колотится, когда я дочитываю статью. Сам факт ее прочтения кажется чем-то, что я не должна была делать, будто я что-то нарушила, но почему? Ведь я же была там. Это просто новость для всех. Странно читать, что мою сестру описывают как «еще одну пострадавшую». Странно, что мне таким спокойным, объективным тоном пересказывают детали, из которых сложился худший день в моей жизни, – словно подобное происходит каждый день.

Хотя, наверное, так и есть.

Глава 8

В Испании сейчас позднее утро. У них на девять часов вперед. Мой папа, наверное, пьет травяной чай или делает приветствия Солнцу. «Будь здесь и сейчас», – вот что он, вероятно, сказал бы мне, будь он здесь сейчас. Он частенько это говорит. У него даже есть такая татуировка на левом запястье. Я часто думаю об этой татуировке, хотя, возможно, не закладываю в нее тот же смысл, что и он.

Последние десять лет после их развода я мечтала, чтобы он был рядом, чтобы мы с Джой были для него столь же важны, как паломничество к индейцам или ретриты с аяуаской в перуанских джунглях. И только когда я выпускалась из школы, в моей голове что-то щелкнуло. Я посмотрела на переполненные трибуны, где сидела моя мама в огромной красной шляпе, явно видимой из космоса, на Джой рядом с ней, всю в черном и со скрюченной спиной. И я поняла: он не вернется. Никогда. И даже если вернется, будет уже слишком поздно. Я знаю его по электронным письмам, видеочатам и запоздалым открыткам на день рождения с шокирующими ошибками. Я не видела его лично с моих восьми лет. Я выросла без него. Моя мама, сестра – это все, что у меня есть. И этого достаточно.[3]

Во всяком случае, так я себе говорила.

Но, возможно, это оказалось не такой уж и правдой, потому что сейчас он мне нужен, пусть даже на экране или по телефону. Даже если он будет болтать о том, что Джой называет «тупой американской брехней о самопомощи», типа «будь здесь и сейчас», «наблюдай за своими мыслями, как за листьями, которые несет поток» или «сосредоточься на ритме своего сердца». Я прижимаю ладонь к груди. Меня это не успокаивает.

(Тук. Тук-тук. Живот крутит от этих тук-тук.)

Я никак не могу заснуть. Я выхожу в гостиную. Мама и Джой сидят на диване в халатах – мамин розовый и пушистый, Джой – с леопардовым принтом. Джой говорит тихо, напряженно, и ни одна из них не замечает моего появления, когда я сажусь в кресло рядом.

– Думаю, это была его кровь, – говорит Джой напряженным голосом.

– Ну, теперь ее на тебе нет, – говорит мама.

Джой поворачивается ко мне:

– Я оттерла его кровь со своей шеи.

– Гадость, – говорю я прежде, чем успеваю себя остановиться. – Прости, – тут же поправляюсь я. – То есть мне очень жаль.

Джой выглядит сейчас совсем иначе: никакого темного макияжа, волосы убраны назад, все лицо в веснушках. Она вытирает нос, глаза. Она будто протекающая труба.

– Это был Джошуа Ли, – говорит она мне.

– Я знаю.

– Тот парень из нашей школы.

– Я знаю.

– Мама сказала, что ты сказала… А я и не поняла.

– Да, так сказали в новостях.

Она сказала, что она сказала, что в новостях сказали. На какой же странной карусели мы прокатились.

– Он вошел – просто вошел и сказал: «Какая сука хочет быть первой?» – и начал стрелять, – рассказывает Джой.

– Я услышала выстрелы из соседней кондитерской, – говорю я.

– Я не слышала, чтобы он кричал, – говорит мама. – Я услышала выстрелы, а потом одна из консультанток… я увидела, как она пригнулась, и тогда я тоже спряталась.

– Я подумала: «Серьезно? Я погибну, покупая трусы?» – говорит Джой.

– А я подумала: «Не надо было браться за эту дурацкую работу», – говорит мама. – Потому что, если бы не этот тупой дресс-код…

– Ты думала об этом? – спрашиваю я.

– Это промелькнуло у меня в голове, наряду со многими другими вещами, – говорит мама. – Но главное, о чем я думала, это: «Пожалуйста, хоть бы нас не убили, пожалуйста, хоть бы не конец».

– Я помню, думала: «Я столько лет видела эти истории в новостях, и вот я здесь, это происходит со мной», – говорит Джой.

О чем бы я думала, находясь там, в метре от агрессивного человека с автоматом? Какие бы мысли мелькали в моей голове? А вместо этого я оказалась на шаг снаружи, лежала, закрыв глаза, дрожа от страха и думая только о маме и сестре.

Они не сказали, что думали обо мне.

Какая же я эгоистка, если у меня вообще возникла эта мысль.

– Я услышала выстрелы и не знала, бежать ли мне туда, – говорю я. – Я упала на землю и замерла. Зажмурилась.

– Джошуа Ли, – говорит Джой. – Это из средней школы? Кто он вообще такой?

– Помнишь парня, которого отстранили от занятий за то, что поджег мусорный бак? – напоминаю я ей.

– Может быть, – говорит она.

Я вижу, что она не помнит.

– Но… почему он? – спрашивает мама. – Думаешь, у него была какая-то причина нацелиться на тебя, Джой?

– Я с ним никогда не общалась. Я даже не узнала его, – говорит она.

– Он крикнул: «Вы, суки», – как будто у него была какая-то определенная цель, – говорит мама.

– Реально. Как будто он на нас злился, – говорит Джой.

– Мне кажется, что сейчас мы вряд ли поймем почему, – говорю я.

– Конечно нет, – говорит мама. – Но что мешает нам попытаться?

Мама встает и ставит пластинку: Блоссом Дири, старую белокожую джазовую певицу с тонким голоском. Мама приносит хрустальный графин с бурбоном и три бокала и садится рядом с Джой на диван. Она никогда не доставала ни бурбон, ни три бокала. Она и пьет-то редко, только по особым случаям: повышение на работе, выпускной, когда мы выиграли дело против нашего арендодателя прошлой осенью. И никогда не наливала нам. Она ставит бокалы на кофейный столик, три стука. Вздергивает одну бровь, три плеска. Мы поднимаем стаканы высоко в воздух и мгновение молчим.

– За жизнь, – наконец говорит мама.

– За жизнь, – повторяем мы.

Мы чокаемся. Мы пьем. Жжет. Слава богу, что жжет.

Глава 9

На следующее утро я просыпаюсь в сидячем положении, вся в поту. Пищит будильник. В комнате светло. Я надеваю очки, моргаю, и комната становится четкой. Реальность настигает меня тошнотворной паникой. Кровь, полицейские огни – трудно описать весь ужас, когда вспоминаешь столько кошмарных деталей одновременно. Выстрелы. Разбитая витрина. Заголовки новостей. Его лицо на экране телевизора.

«Джошуа Ли из нашей средней школы», – думаю я.

Моя одежда со вчера лежит на кровати. Она кажется сдувшимся человеком.

(Впервые увидев каталки и людей на них, я подумала, что это трупы.)

Будильник все еще пищит.

(Сирены. Так много сирен.)

Я выключаю будильник и смотрю на телефон. Там фотография винтажной куклы, которую я увидела в комиссионке, с черными пустыми глазами и в викторианском платье. Мои обои.

(Манекены в модных позах посреди разбитого стекла.)

Я не могу этого сделать сегодня. Не могу.

Что может быть хуже, чем отпроситься с моей шикарной стажировки? Впасть в истерику прямо там.

Я звоню своему боссу, вечно жизнерадостной женщине по имени Тэмми.

– Тэмми у аппарата, – говорит она, беря трубку.

Я зажмуриваюсь:

– Тэмми, я хочу взять сегодня больничный.

– О нет.

– Ты видела новости о стрельбе в «Гламуре»?

– Да, и я понимаю, о чем ты беспокоишься. Но уверяю – и наше руководство вовсю работает над этой проблемой прямо сейчас, – мы относимся к безопасности здания очень серьезно.

– А. – Я даже не думала об этом на самом деле – о том, что из-за произошедшего вчера все мы, работники индустрии женской одежды и розничной торговли, теперь будем бояться ходить на работу. – Нет.

– А вот и да. Я говорю чрезвычайно серьезно. Нам уже сегодня установят тревожную кнопку. А в нашем магазине на этой неделе также поставят металлодетекторы. Об этом тебе, конечно, и не стоит беспокоиться, так как ты работаешь в офисе, но, знаешь, на всякий случай говорю, если ты волновалась.

Я представляю, как бедняжка Тэмми всю прошедшую ночь пыталась найти решение проблемы, которая вообще не должна существовать. Тэмми, ангел-хранитель стажеров и копирайтеров, которая всегда посылает ободряющие сообщения с эмодзи диско-шаров и танцующих огурцов, когда кто-то преуспел хотя бы в своих обязанностях, Тэмми, которая волнуется, удобно ли нам в офисе, есть ли в комнате отдыха закуски без глютена для того единственного человека, который не ест глютен.

– Вообще-то я была там во время стрельбы, – говорю я ей.

Странно произносить это вслух. Это все еще кажется настолько нереальным, и правда оставляет послевкусие лжи.

– О боже! – восклицает она.

– Ага, но я в порядке.

– В тебя ведь не попали, правда?

– Ну, я была не совсем в магазине, – говорю я. – Я была снаружи. Я услышала выстрелы и, когда подбежала… Витрина разбилась. – От эмоций слова застревают в горле. – Мои сестра и мама были внутри.

– Правда? И они?..

– С ними все в порядке.

– О боже правый, – снова восклицает Тэмми, и я слышу, как она с облегчением выдыхает. – Вы все, должно быть, в шоке.

У меня горит в носу, и я уговариваю себя не разрыдаться во время разговора с боссом. Из всех возможных моментов для слез этот – самый неподходящий.

– Да.

– Отдохни столько, сколько потребуется, – говорит Тэмми.

– Я должна была присутствовать на совещании по поводу весенней коллекции…

– О, дорогая, не волнуйся. Мы сделаем для тебя заметки.

Но дело не в этом. А в том, что это первое предварительное совещание, на котором мне разрешили присутствовать. Такие совещания – это возможность впервые взглянуть на большие проекты следующего года. Присутствие там означало бы, что у меня был бы шанс поучаствовать в мозговом штурме с редакторами, шанс показать людям, что я умею писать и генерировать хорошие идеи. Первый шаг к тому, чтобы в конце концов меня взяли на работу с реальной зарплатой и льготами.

– Спасибо, – говорю я ей. – Надеюсь, выйду в понедельник.

Глава 10

Я не глупая. Я знаю, что мир опасен, что даже в солнечные дни на открытом шоссе с ветром в волосах случаются автокатастрофы, а в дорогих районах происходят грабежи и разбивают окна. Беркли – это чудесный край фанки-хауса, растаманских магазинов и йога-студий, но и в нем есть что-то зловещее. Наркоманы дремлют в Народном парке, за углом улицы может вспыхнуть драка, а на обочине блестит разбитое стекло от автомобильных окон. Каждый раз, проезжая по ССЗЗ мимо станции Вест-Окленд и наблюдая, как за окнами темнеет, я прекрасно осознаю, что сейчас мы движемся по подводному туннелю на сто тридцать два фута ниже уровня моря, летим со скоростью восемьдесят миль в час, и если вдруг случится землетрясение…[4]

Впрочем, я всегда была оптимисткой. Потому что, несмотря на осознание мимолетности жизни и печалей, скрытых в переулках, я всегда держу голову высоко, дыхание – ровным и стараюсь сосредоточиться на хорошем. Сегодня я тоже пытаюсь это сделать. Я заставляю себя думать о том, как же нам повезло, что мы выжили. Вместо того чтобы подсчитывать, каковы шансы, что стрельба вообще могла произойти с нами, я пытаюсь вычислить вероятность того, что автомат заклинило именно в тот момент.

– Повезло? Да пошла ты, Бетти, – говорит мне Джой, когда я пытаюсь донести это до нее.

Я стою в дверях ее комнаты. Она сидит на кровати в халате, свет приглушен. Ее одежда – вся черная – лежит кучей у ее ног. В углу стоит ее бас-гитара, на столе непонятная ведьминская шляпа, и единственное яркое пятно в комнате – это странная картина в виде глаз, парящих в космосе, написанная ее бывшим парнем Лексом.

Большинство людей удивились бы, услышав от сестры «пошла ты», но «пошла ты» – такая же обыденная часть лексикона Джой, как и «доброе утро» у нормального человека. Выражение «пошла ты» многогранно: оно может означать «бесишь», «ни за что» или, как в данном случае, «я не согласна с твоим мнением».

– В каком месте нам повезло? – спрашивает она. – Я видела, как какой-то чувак вышиб себе мозги в десяти футах от меня.

– Ага, – говорю я.

Имея в виду, что согласна с ней.

Кажется, мне никогда не удается подобрать нужные слова для сестры. Когда она начинает плакать, я подхожу обнять ее, а она кричит, чтобы я оставила ее в покое.

Я отступаю, положив ладонь на дверную ручку.

– Закрой с той стороны! – говорит она.

Я стою в коридоре пару мгновений, слыша ее плач и ненавидя себя за то, что никогда не могла никому помочь. Странно, как приятно мне от этой мысли – почти тепло, комфортно, когда я виню во всем себя.

– Меня она тоже выгнала, – говорит мне мама из своей комнаты.

Коридор, что ведет к нашим трем спальням, короткий. Если двери открыты и мы все сидим по своим комнатам, то можем спокойно переговариваться, не крича. Мамина дверь открыта. Я заглядываю к ней. Она лежит на кровати с открытым ноутбуком, утренний солнечный свет проникает внутрь, подсвечивая медовый блеск ее волос.

– Иди сюда, – говорит она.

Я послушно сажусь у нее в ногах. Она использует одно и то же стеганое одеяло с тех пор, как наш отец съехал десять лет назад. Она поменяла двуспальную кровать на односпальную, а одеяло у нее с единорогами, как будто здесь спит маленькая девочка. Она сказала, что это чтобы не совершить ошибку снова – не привести в этот дом другого мужчину; пока это работает.

– Просто оставь ее, – говорит мама. – Ты же знаешь, какая она. Помнишь, она сломала запястье и два дня ни с кем не разговаривала? Вот так она и справляется со своей болью.

– А ты как справляешься? – спрашиваю я.

– Я как раз в поиске. – Она разворачивает ноутбук, чтобы я видела экран. «ГРУППЫ ПОСТТРАВМАТИЧЕСКОЙ ТЕРАПИИ ИСТ-БЭЙ» – гласит поиск. Мама переходит на вкладку и показывает мне электронную таблицу, над которой она работает, под названием «ГРУППЫ ПО СТРЕЛЬБЕ».

– Ну конечно, ты уже сделала табличку, – говорю я.

– Меня это успокаивает, – говорит она, листая созданную ею таблицу.

Вот это – табличка с ресурсами по лечению посттравматического расстройства в алфавитном порядке, созданная менее чем через сорок восемь часов после того, как она чуть не умерла, – все, что нужно знать о моей маме, чтобы понять ее.

– Что такое МЗБО? – спрашиваю я, указывая на запись.

– «Матери за безопасность оружия», – говорит она. – Какая-то местная организация, продвигающая контроль за оружием. Первый раз вижу. Они регулярно проводят собрания. Может быть, что-то интересное.

– Ты что, правда хочешь пойти туда поболтать об оружии?

– Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы подобное больше не повторилось.

Я восхищена мамой, честное слово, но я-то хочу двигаться дальше. Я хочу вернуться на работу на следующей неделе и не думать ни о чем, кроме красивых шмоток. Я хочу забыть об оружии раз и навсегда.

Отец не звонит. Наверное, он все еще проходит цифровой детокс, и Секвойя из Испании не смогла до него достучаться. Суббота, считаю я: от его десятидневного ретрита прошло уже семь дней. Не знаю, каких слов или действий я от него ожидаю и как он сможет хоть что-то изменить, но, когда я думаю о нем, меня как будто что-то бьет под дых. Пропасть между сейчас и через три дня кажется огромной, непреодолимой. Он нужен нам сейчас.

Странно, но в эти выходные у меня тоже почти цифровой детокс. Я уверена, что люди все еще пишут, что они «в безопасности», репостят статьи и рассказывают, как чудом избежали смерти. («Я была в “Гламуре” всего за неделю до случившегося!» Хрень собачья.) Часть меня изнывает от любопытства: кто что говорит? Но в то же время мне плевать. Я знаю, что скоро вернусь на работу и в мир, но пока я могу лежать в халате, есть хлопья, листать «Вог», смотреть «Милашек» и лепить стразы на мои туфли с ремешком. Я могу делать и все наоборот, как мама, которая полдня болтает по телефону с работником нашей страховой, а потом оставляет голосовые сообщения на автоответчики потенциальных психотерапевтов.[5]

Джой опубликовала в соцсетях пост о том, что пережила стрельбу, и теперь мою почту завалила лавина сообщений. Некоторые из них – от моих школьных друзей, некоторые – от друзей Джой, некоторые – от Лекса – любви всей ее жизни или, по крайней мере, ее жизни с четырнадцати до девятнадцати лет, – который сейчас находится в туре со своей группой Electric Wheelchair. Лох-Лекс, как я всегда его называла. Но только наедине. В своей голове. А теперь уже и не важно, лох ее бывший или нет. (Все-таки да.) Потому что болезненность всего – каждого разбитого сердца, каждого разрыва – снизилась пропорционально тяжести вчерашней стрельбы.

Перед сном я пишу сообщение Адриану о том, что у меня все хорошо, а потом копирую его Зои. Я знаю, что это плохо и грубо, но это слишком похоже на разговор ни о чем. Привет. Как дела. Как погода. Мы на днях чуть не погибли во время стрельбы. Поболтаем позже.

Я быстро отвечаю своему соседу по офису и другу-по-стажерству Антонио, который также увидел в социальных сетях новость о том, что я стала свидетельницей стрельбы.

Привет, спасибо, что написал. Да, это трудно описать… До сих пор не верю, что это произошло. Надеюсь, увидимся в понедельник!

Еще раз спасибо.

Я заставляю себя спать. Слушаю шум дождя на телефоне и вытесняю страшные мысли из головы. Удивительно, но это работает.

Хотя на следующее утро я встаю выспавшейся и осознающей всю ужасную реальность.

Я ничего не могу с собой поделать. Я просматриваю новости – снова и снова. Вот так я и провожу свое воскресное утро. В интернете появляется все больше статей – теперь не только в «Берклисайд», но и в «Кроникл» и даже в «Лос-Анджелес Таймс». Там та же самая информация, что я прочитала еще вчера, но с некоторыми новыми деталями. Оказывается, Джошуа Ли познакомился с девушкой в приложении для знакомств, а она работала в «Гламуре», хотя в день стрельбы была и не ее смена, а странички Джошуа Ли в соцсетях показывают, что он активно комментировал группы, защищающие права мужчин и Вторую поправку.[6]

Я гляжу на эти факты, будто они на иностранном языке, и не понимаю, что они значат, к чему ведут.

Я смотрю на него, он смотрит на меня в ответ – три фотографии из новостных статей таблоидов. На первой он в зеленой военной фуражке, улыбается как обычный нормальный человек, а не непонятный монстр, который чуть не убил моих маму и сестру. Моя кожа покрывается мурашками. Вторая фотография из выпускного альбома нашей школы. Он в смокинге. Я думаю, что у него мертвые глаза. Я гляжу в эти глаза и знаю, что они принадлежат убийце.

Но это, конечно, вранье, потому что я видела эти глаза на протяжении двух лет, и ни разу такая мысль даже не мелькнула.

Я стучусь в дверь Джой.

– Джошуа Ли встречался с девушкой, которая работала в магазине, – говорю я. – Вот почему он нацелился на «Гламур». Ты тут ни при чем.

Джой сидит по-турецки на кровати, положив руку на нераспечатанный учебник по астрономии, и красит ногти в темно-синий цвет.

– Кто сказал, что я тут при чем?

Мне кажется, будто она это говорила или мама, но, возможно, я ошибаюсь.

– Не знаю, – говорю я наконец.

– Ты приходишь ко мне вся такая радостная, что он выбрал целью какую-то несчастную девушку из «Гламура», – говорит Джой. – Как будто ты, черт побери, в восторге.

– Просто подумала, ты захочешь узнать, – говорю я.

– Неправильно подумала.

– Лекс никак не может до тебя дозвониться.

– Я знаю. Мы переписывались, – тихо говорит она.

Если вы хотите размягчить мою сестру – до такой степени, что она почти сломается, – упомяните Лекса.

– А еще «Лос-Анджелес Таймс» и «Кроникл» написали о том, что произошло…

Она в отчаянии закрывает глаза:

– Мы можем поговорить о чем-то другом, кроме стрельбы, или это теперь единственная тема в этом доме?

Я быстро закрываю дверь. Я оставляю ее на кровати с закрытыми глазами. На сегодня Джой с меня достаточно.

Моя сестра обладает невероятным даром заставлять меня чувствовать себя тупицей, хотя, наверное, я и сама как-то ей в этом помогаю. Но бывают и светлые моменты – когда мы смотрим фильмы ужасов в ее темной комнате и смеемся над спецэффектами, когда она покрасила мои волосы в фуксию в прошлом году, или на прошлой неделе, когда я столкнулась с ней перед колледжем Беркли, а она на глазах у всех своих друзей-панков закричала: «Это моя младшая сестренка!» – и обняла меня.

Я ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что буду продолжать гуглить. Я хочу перечитать статьи, осмыслить всю информацию. Я хочу найти профиль Джошуа Ли в соцсетях. Я знаю, что Джой не понравится, если она узнает об этом.

Глава 11

Я дружелюбная. Я улыбаюсь даже тем, кто смотрит хмуро. Я начинаю задавать множество вопросов, когда долго сижу на автобусной скамейке с незнакомцем.

«Иногда ты говоришь, как будто берешь интервью», – сказала мне однажды мама.

Ничего не могу с собой поделать. Мне любопытны люди, то, что у них внутри. Это любопытство как струна, что тянет меня вперед в этом мире. Туда устремляются мои мысли, когда я наблюдаю за картиной жизни из окон. Так много людей, так много душ, так много прожитого опыта, который по большей части непознаваем и бесконечно глубок и увлекателен.

У меня много друзей: серебряных и золотых, как поется в той песне. Друзья детства, как Зои, может, и пошли своим путем, но навсегда остались в моем ближнем кругу. Я дружу со своими бывшими – со всеми тремя. Адриан, Молли и Хасан.[7]

С Хасаном мы встречались в девятом классе: улыбающийся уголок губ, очки в проволочной оправе и деловой стиль в одежде. Мне нравилось, как он держал меня за руку, но я ненавидела его язык у меня во рту.

Я любила играть с ним в видеоигры, но ненавидела то, что он посвящал стихи моим мягким губам. Мы по-прежнему дружим. Иногда мы переписываемся, а перед его отъездом в Массачусетский технологический институт мы целый день рубились в пинбол в музее, посвященном ему в Аламеде.

Затем была Молли. Никто и никогда не заставлял меня смеяться так сильно, как Молли, – до рези в животе, до одышки. Молли – невысокая, кругленькая, с непослушными волосами – театральная зануда, преображающая комнату, только войдя в нее. Мы с ней то встречались, то расставались на протяжении всего десятого и одиннадцатого года старшей школы. Я обожала ее, но этого всегда казалось недостаточно. Я не жаждала ее так, как она, кажется, жаждала меня. Я всегда была рада провести с ней время, но, если она уезжала на неделю, я не скучала. Она окончательно, официально и по-настоящему рассталась со мной в конце одиннадцатого класса, потому что она и Кейси Блут влюбились друг в друга после поцелуя в «Двенадцатой ночи», и я сказала: «Рада за тебя», потому что я действительно была рада, а Молли уставилась на меня и сказала: «Это жестоко». Молли, буквально три года подряд получавшая награду за лучшую женскую роль в нашей школе, вулканическая, до невероятности талантливая, была не той девушкой, с которой можно легко расстаться. Все ее бывшие теперь ее заклятые враги. А я? Мы созванивались по «Фейстайм» в ее первую неделю в Лос-Анджелесе. Я отправила ей посылку в общежитие. Я не могу смириться с мыслью, что потеряю человека, с которым мы разделили столь многое, независимо от того, что пошло не так или, может, все с самого начала было не так.[8]

И еще есть Адриан Рока, самый вдумчивый, артистичный и сложный человек, которого я когда-либо встречала. Адриан со своими длинными юбками ручной работы и брюками клеш, на которых перманентным маркером написаны стихи. Адриан – флейтист, художник с безупречными чертами лица и твердым взглядом римской статуи. Мы никогда не говорили, что встречаемся, на протяжении этого года, но мы обнимались, и признавались друг другу в любви, и засыпали, общаясь по «Фейстайм» каждую ночь. Я так сильно влюбилась в Адриана, что порой мне становилось не по себе, потому что от Адриана я никогда не слышала подтверждения наших отношений. Когда я позволила себе влюбиться, то больше не чувствовала себя в безопасности. Я гадала, не это ли чувствовала Молли. Потом настало время колледжа, и всё: мне пришлось смириться с тем, что теперь Адриан живут в Сиэтле. Каким-то образом расстояние принесло мне облегчение. Я почувствовала, что могу начать все сначала. Теперь я могла любить Адриана свободно, без груза возможностей.[9]

Я дружелюбная. Я проверяю Джой, которую не видела выходящей из комнаты с тех пор, как она выставила меня дурой сегодня утром. Близится время ужина. Я приношу ей поесть и пытаюсь подбодрить. Она убирается. Возле ее шкафа стоят коричневые сумки со старой одеждой. Я перечисляю всех, кто написал мне и спрашивал о ней. Она говорит, что ей не нужен секретарь. Я не секретарь, говорю я. Я твоя сестра. Твоя подруга. Ты можешь поговорить со мной. Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной, верно?

– А могу я не говорить с тобой? – спрашивает она. – Как насчет этого?

Я стою и не отвечаю. Моя мама продолжает, что, возможно, Джой просто нужно побыть одной. Что такого страшного в личном пространстве и зачем я пытаюсь настоять на обратном?

Позже я ем миску хлопьев на ужин – моя утешительная еда, если вы не поняли, – и слышу вскрик. Мама в своей комнате, она в халате-кимоно. Она выходит в коридор с телефоном в руках, и я могу ее видеть из своей комнаты и, вероятно, Джой тоже. Ее глаза дико выпучены за очками для чтения.

– Со мной связались из NBC, – говорит она. – Стоит ли мне поговорить с ними?

– Зачем? – спрашивает Джой.

– Думаю, они хотят взять у меня интервью о стрельбе, – говорит мама с явным удивлением. – Что мне сказать? Они спрашивают, могу ли я сейчас подъехать в их студию в Беркли… Кажется, это для утреннего эфира.

– Это… неожиданно, – говорю я.

– Думаешь, это попадет в телик? – спрашивает она. – Никогда бы не подумала, что меня покажут по телику.

– А ты хочешь попасть в телик? – спрашиваю я.

– Да я раньше об этом и не задумывалась, – говорит она. – Но это может стать отличным шансом… Не знаю, ну, чтобы поговорить о случившемся. Разве разговор о проблеме не является первым шагом к ее решению?

Я слышу, как Джой встает и закрывает дверь.

– Ну, может быть, – говорю я. – Но все уже кончилось. Он мертв. Так что… проблема как бы решилась сама собой.

– Нет, дело гораздо серьезнее, – говорит мама. – Тебе не кажется? Сегодня утром я читала в интернете, что за последние восемь лет количество стрельбы в публичных местах увеличилось в три раза. Это просто взрывает мозг.

На самом деле я совсем не хочу говорить об этом сейчас. Я предчувствую тираду на тему политики, поэтому просто говорю:

– Ага. Тогда ты должна перезвонить им.

– Да, я должна, – повторяет она, будто пробуя слова на вкус.

Я киваю. Она уходит в свою комнату и закрывает дверь.

И вот так моя мама завирусилась в Сети.

Глава 12

На следующее утро, в понедельник, я отправляюсь на стажировку, хотя все еще в шоке – и еще больше в шоке от того, что шок не проходит уже четыре дня. В шоке от своего шока.

Сидя в метро, я представляю, как врывается человек и расстреливает из пистолета нас, пассажиров, любовно смотрящих в свои девайсы или книги. Я с трудом вытесняю этот образ из головы. Пока лифт поднимается в офис, я гадаю, есть ли оружие у остальных четырех пассажиров. Я работаю на тринадцатом этаже высотки в центре Окленда, и теперь у нас новый пропускной режим… Мне приходится рыться в телефоне в поисках кода и набрать его один, два, три раза, прежде чем я попадаю внутрь. Спасибо, конечно, за меры безопасности, но это та еще головная боль.

Здесь работают семнадцать человек плюс сменяющие друг друга стажеры с оленьими глазами. У нас просторный опенспейс в конфетных оттенках, окруженный кабинетами руководителей. «РЕТРОФИТ» – гласят трафаретные буквы. Все здесь кажется шикарным – уж точно гораздо шикарнее той забегаловки с сэндвичами, где я работала до этого. Из окон открывается вид на Окленд: беспорядочное скопление городских кирпичных зданий, мерцающие улицы и озеро Мерритт – будто зеркало на фоне холмов. Деревья, квартиры, люди – все сливается в нечто похожее на фиолетовый шум, сверкающий в лучах солнца. Этот вид для меня до сих пор в новинку, а вот остальные сотрудники проходят мимо, как будто это просто еще одна стена.

Иногда мне кажется, будто я не вписываюсь в круг этих двадцати-тридцатилетних людей, будто я просто выдаю себя за взрослую, а внутри остаюсь ребенком. Может, именно так чувствуют себя на самом деле все взрослые.

– Бетти, – шепчет Антонио позади меня. Я знаю, что это он, потому что больше никто не станет шептать мне на ухо, а еще в здешнем коллективе работает всего двое мужчин, включая его. Я оборачиваюсь. Антонио очарователен. Он носит галстуки-бабочки и укладывает волосы назад, как мальчик из фильма пятидесятых годов. У него явно были какие-то проблемы с кожей, но все прошло, и теперь он скрывает постакне под аккуратно подстриженной бородой. Он один из трех стажеров и быстро стал одним из моих друзей по работе. – Как дела, Бибс?

– Все хорошо. Спасибо за сообщение.

– Я типа в шоке.

– Думаешь, ты в шоке?

– Ну конечно же, – говорит он. – Конечно.

– Я просто стараюсь не думать об этом.

– Понял, – кивает он.

Наступает тишина.

– А вообще, не понял, – продолжает он. – Мне так неловко сейчас. Я в этом очень плох. Типа, что мне сказать тебе?

– Как насчет «привет, как прошли выходные?»

– Ну и как прошли выходные?

– Странновато, врать не стану.

– Хочешь поговорить о… том самом?

– Честно, только не здесь. И не сейчас. Может быть, позже за обедом. А сейчас я отчаянно пытаюсь сохранить макияж.

– Услышал и принял к сведению.

Мы идем обратно в зону для стажеров, мимо звуконепроницаемых кабинок, которые обычно занимают сотрудники отдела продаж (болтуны, телефонные балаболы), мимо тихой команды ИТ‐специалистов за их общим столом.

Мы с Антонио садимся в эргономичные кресла спиной друг к другу. Включаем свои ноутбуки.

– У меня тоже были странные выходные, – говорит он. – Не настолько, как у тебя, конечно. Но я ходил на свидание с одним парнем.

– Рассказывай.

Личная жизнь Антонио интереснее, чем реалити-шоу.

– Ну, сначала он показался мне классным. Он не то чтобы красавчик, но, знаешь, выглядит неплохо. Как если бы у Джеффа Голдблюма был внук, и с каждым поколением терялась какая-то часть его сексуальности.

– Окей.

– А еще он работает в ИТ. В какой-то компании, занимающейся видеостримингом. Он инженер. Так что, кажется, богат. Один из этих, джентрификаторов.

– О‐о-о.

– Вот-вот. Таких терпеть не можешь, пока не окажешься у них дома и не обнаружишь, что там и джакузи, и бильярдный стол, и вид на город. И тогда задумываешься: типа, ладно, может, он и неплох.

Я увлеченно выравниваю на столе свой ноутбук, коробку с салфетками и желтый блокнот, которым я почти не пользуюсь, потому что на дворе двадцать первый век.

– Бибс, – говорит Антонио, – он устроил мне целую экскурсию.

– Это эвфемизм для секса?

– Нет, в самом деле экскурсию: будто он риелтор, показывающий свои квадратные метры. И угадай, что он мне показал?

– Свой член?

– Какая ты грубая, – вздыхает он. – Эйчар! Эйчар! – притворно зовет он. – Но если серьезно, то нет. Он показал мне детскую.

– О, так у него ребенок, – говорю я, думая, что это и есть конец истории.

Антонио – отличный рассказчик, и у него хорошо получаются неожиданные повороты.

Я открываю почту, нашу интрасеть, рабочий чат. Логотипы пляшут в разных частях моего экрана, открывая окна.

– Нет, у него не ребенок, – шепчет Антонио. – У него около сотни детей.

Я медленно поворачиваюсь на своем вращающемся стуле. Антонио уже ждет, отвернувшись от стола и глядя на меня большими глазами.

– Знаешь таких реалистичных кукол? Супержутких? – шепчет он. – Он их собирает, и вся его вторая спальня ими завалена. Коробки на коробках.

– И как ты отреагировал?

– Я притворился, что у меня болит голова, и смылся домой. Ну, типа, как после такого может что-то быть?

– Где ты вообще находишь таких парней? – спрашиваю я.

– Это что-то да говорит обо мне, не так ли? – грустно спрашивает он. – То, что у меня случаются мэтчи с подобными людьми?

Я качаю головой. Именно из-за таких историй я никогда не буду пользоваться приложениями для знакомств.

Вообще, странное чувство, что я достаточно взрослая, чтобы ими пользоваться.

Еще страннее думать о том, что, если верить той статье, которую я прочитала, причина, по которой Джошуа Ли устроил стрельбу в «Гламуре», может быть в том, что он познакомился с девушкой в приложении для знакомств.

– Я тебя утомляю, – говорит Антонио, – своей бесконечной болтовней. Это потому что я нервничаю, видишь? Эта стрельба – я все еще думаю о ней. Ты правда в порядке, Бибс?

Я растеклась бы в лужу прямо сейчас, если бы могла себе позволить это. Но я этого не делаю. Вместо этого я представляю, что мое лицо – это маска, и выравниваю дыхание. Закаляю себя.

Этот блеск в его глазах – жалость, как мне кажется, – я бы хотела больше никогда не видеть.

– Похоже, получше, чем ты, – издевательски отвечаю я. Разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов в своем кресле.

– Она прекрасна… прекрасна и опасна, – говорит он.

Да, это он обо мне, но это также внутренняя шутка. Это ужасно дрянной слоган нашей компании, который повторяется во всех роликах нашей осенней коллекции.

– Я правда в порядке, – говорю я Антонио.

Он кивает:

– Хорошо.

– Тогда хорошо.

– Хорошо!

Мы хихикаем, разворачиваемся и наконец-то приступаем к выполнению своих задач.

И тут я вижу письмо с кричащим заголовком «ТВОЯ МАМА!!!!!» от 6:11 утра, отправленное Зои. Я замираю на мгновение, боясь открыть его. Я боюсь, что случилось что-то плохое, – хотя как такое может быть? Я слышала, как она вчера вечером вернулась домой, как хлопнула входная дверь. Она в порядке. Джой, наверное, еще спит. Никого больше не подстрелили. Все хорошо.

Никогда раньше я не повторяла про себя эти слова – снова и снова, как мантры, пытаясь кирпичик за кирпичиком заново построить иллюзию безопасности.

Глава 13

От кого: Зои Хаяси

Кому: Бетти Лавелл

Тема: ТВОЯ МАМА!!!!!

Привет-приветики.

Слушай, я знаю, что ты еще не отошла от стрельбы в «Гламуре». Только и думаю, что о тебе и твоей семье. Представляешь, парень, который это сделал, учился в нашей школе?! Мы ходили вместе на физкультуру в девятом классе, и все, что я помню о нем, – это что он ходил в одной и той же спортивной форме. Короче, я решила, что письмо – наименее навязчивый способ, но, Бетти, Я БЫЛА ОБЯЗАНА написать тебе после сегодняшнего утра…

Сегодня меня разбудило сообщение мамы, которая, как ты знаешь, постоянно смотрит новости по телеку и в «Твиттере». Она прислала мне утренний ролик с NBC, и там ТВОЯ МАМА!!! И она была охренеть как убедительна!! Я реально завизжала в коридоре своей общаги. И глянь – сколько уже просмотров у видео? Его запостили только вчера, а уже почти пять тысяч!!

То, что она сказала, было так правильно, и, несмотря на то что стрельба в «Гламуре» была супербольшой трагедией, это так круто, что хоть кто-то говорит о ней так, как оно и было на самом деле. Передай своей маме, что я ее обожаю. Люблю тебя. Надеюсь, наберешь меня попозже.

Я дочитываю до конца, где прикреплены ссылка и превью видео с маминым лицом, застывшим на скриншоте новостей NBC. Я закрываю глаза. Кровь словно замедляется в венах. Мне опять тошно из-за стрельбы, уши закладывает, страх оживает и накрывает меня с головой. Но я не могу не посмотреть видео после письма. Моя мама в эфире NBC.

Я встаю с телефоном, иду в туалет, закрываю дверь и нажимаю на экране маленький треугольник «воспроизведение».

Ведущая – блондинка с шлемообразной прической и такими белыми зубами, что они флуоресцируют, – перекладывает какие-то (наверняка пустые) бумаги на столе. За ее спиной – фотография разгромленного «Гламура».

– Меня зовут Тифф Бреннер, – говорит она. Ох уж эти ведущие. Что у них за голос такой? Все эти взлеты и мелодраматические падения тона, немигающий взгляд. Кто так вообще разговаривает? – Два дня назад произошла стрельба в магазине, которая потрясла общину в районе Залива в Калифорнии. Пока власти разбираются с причинами случившегося, жертвы – выжить посчастливилось всем – задаются вопросами. И они не собираются молчать.

В нижней части экрана белым цветом светятся слова: «МЕСТНАЯ АКТИВИСТКА ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ ПОСЛЕ СТРЕЛЬБЫ В “ГЛАМУРЕ”».

Затем появляется моя мама. Она сидит вся такая наряженная, будто собралась на собеседование, – в черном блейзере и любимых серьгах (серебряных молниях, от которых отражается свет). У нее ярко-розовые губы. Ага, вот оно. Очевидно, что моя мама эффектно выглядит на камеру. Но это второстепенно. «БЕВЕРЛИ ЛАВЕЛЛ, МЕСТНАЯ АКТИВИСТКА»? С каких это пор моя мама стала «местной активисткой»?

Видимо, с этого момента.

– Наша стрельба не была чем-то особенным, – говорит мама. – Совсем нет. На самом деле в этот же день произошла другая стрельба в кампусе колледжа в Техасе, и погибли два человека. Это происшествие серьезнее. Я должна быть благодарна.

Я прибавляю громкость на телефоне. Ничего не могу с собой поделать. Эмоции выдают ее, почти не скрываясь за дрожью в голосе, за остекленевшими глазами.

– Я должна быть благодарна, – повторяет она. – Нас чуть не застрелили во время шопинга. И… вот я здесь, и думаю… а насколько я должна быть благодарна? Вот что происходит сейчас в нашей стране. В кого мы превратились? Когда это стало нормой? Мы живем в стране, где оружие настолько боготворят и фетишизируют, что в сериалах людей расстреливают, даже не моргая, даже пульс не сбивается; где мои дети и их одноклассники должны прятаться под партами и в шкафах во время учений на случай, что заявится какой-нибудь стрелок, и эти учения становятся настолько обыденными, что дети над ними шутят.

Я содрогаюсь. Она говорит обо мне. Я не воспринимала эти учения на случай стрельбы всерьез. Я шутила, будто надеюсь, что они произойдут и спасут меня от контрольных работ и заданий. Я никогда о них не задумывалась, они были похожи на любую формальную, раздражающую часть школы – бег на милю на физкультуре, психологические тесты.

Мама продолжает говорить с моего телефона, ее речь становится все более страстной.

– Младенцы ежедневно погибают от шальной пули из-за безалаберных владельцев оружия. Ежедневно. Люди говорят о безопасности оружия. Владельцы оружия клянутся, что очень заботятся о безопасности. О, а еще есть Национальная стрелковая ассоциация, вот для чего она? А вы вообще знаете, что НСА тратит менее десяти процентов своего бюджета на безопасность и просвещение? Каждое утро заголовки газет кричат о массовых расстрелах – так часто, что мы даже не переходим по ссылкам. Статистика говорит, что в нашей стране самый высокий уровень убийств с применением огнестрельного оружия среди развитых государств мира. Кем мы стали? Что с нами стало, если человек заходит в магазин, открывает огонь, подстреливает четырех женщин, совершает самоубийство, и про это даже не говорят в национальных новостях? Я чуть не умерла. Моя дочь чуть не умерла. Наш случай не особенный, и это отвратительно.

Ролик кончается. В комментариях бушует буря от «давай, проповедуй, сестра» до «закрой рот, сучка». Типичный интернет. Но речь идет о моей маме, поэтому у меня поднимается давление, и я перестаю читать. Зои ошиблась. У видео не пять тысяч просмотров.

У него уже двадцать.

Глава 14

Я с головой погружаюсь в работу. Я публикую посты в наших социальных аккаунтах и два часа редактирую презентацию. Беспокойство на задворках сознания никуда не исчезает. Из-за моей мамы по телевизору. Со своим громким заявлением. Она всегда была такой – не боялась говорить даже неудобную правду. Когда я училась в девятом классе, она заявилась в школу, чтобы поговорить с моим учителем по английскому и сообщить ему, что его учебная программа расистская и сексистская. «Я посчитала авторов из списка литературы, – сказала она ему. – Целых восемьдесят восемь процентов из них – белые мужчины». Она сделала круговую диаграмму, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения. На прошлых выборах она заставила меня вместе с ней ходить от двери к двери, рассказывая о какой-то женщине, баллотирующейся в собрание штата. Это была скудоба – слово, которое я придумала, чтобы описать что-то одновременно скучное и постыдное. К тому же как мама могла считать оскорбительным, что люди из церкви ходят по домам с проповедями, но в то же время приемлемым вот так стучать во все двери и призывать людей голосовать за Уиллу У? Один мужчина пытался убедить нас, будто все политики – рептилоиды. Другой мужчина кричал: «Неолибералы! Неолибералы!», пока мы не ушли с его порога. Каждый раз, когда мама надевает свою футболку YES WE WILLA! тонкую и мягкую, как винтажная рубашка, я вспоминаю об этих неприятных разговорах.

А теперь моя мама проповедует на телевидении, и у нее более двадцати тысяч просмотров. Я должна написать ей поздравления. Все, что она говорила, – это правда, насколько я могу судить. Она хочет, чтобы мир стал лучше, чтобы в нем было меньше оружия, чтобы террористы не стреляли в торговых центрах. Она имеет полное право говорить об этом по телевизору.

Почему же тогда это ощущается так?

Я не люблю быть в центре внимания. И никогда не любила. Я фанат одежды, в частности винтажа в стиле шестидесятых. Мои стены увешаны коллажами супермоделей, но не потому, что я интересуюсь модельным бизнесом. Мне это нравится как искусство. Я хочу стать редактором отдела моды или работать в журнале. В старших классах меня тянуло к диким театральным ребятам, к спектаклям на черной сцене, к которым я рисовала декорации. Мне нравится громкость, но сама я не люблю кричать.

С улицы слышится резкий звук выхлопной трубы, и я задыхаюсь, впадая в полную панику из-за этого «выстрела».

– С тобой все хорошо? – спрашивает Антонио.

– Да, все хорошо, – говорю я почти скороговоркой.

В течение всего дня слова моей мамы стучат в моей голове, как мячики для пинг-понга. «Наш случай не особенный, и это отвратительно». Честно говоря, я не знаю, что хуже: то, как громко она говорит, или то, что она права.

Мне почти грустно, когда я заканчиваю работу и спускаюсь на лифте к станции метро. Здесь, в окружении стен кабинетов, за запертой входной дверью с надежными индивидуальными кодами, на высоком этаже в охраняемом здании я чувствовала себя безопаснее всего с момента стрельбы. Я делала свою работу и делала ее хорошо. Я знала, что сказать. Знала, что делать.

Кажется, это единственное место, где это на самом деле правда.

Глава 15

Вернувшись домой, я с удивлением обнаруживаю, что Джой все еще в пижаме и в своей комнате, – ничего не изменилось с тех пор, когда я уходила утром. Ее комната такая чистая, какой я не видела ее все последние годы. Деревянный пол подметен, книги расставлены по полкам, стол убран. Но шторы по-прежнему задернуты, а свет приглушен. Ее рюкзак и учебники лежат рядом с дверью вместе с кожаной курткой, словно терпеливо ожидая ее возвращения к нормальной жизни.

– Не ходила сегодня на пары? – спрашиваю я с порога.

– Пока нет, – отвечает Джой.

– Можно зайти?

– Конечно.

Я понимаю, что в прошлом месяце, в августе, мне уже исполнилось восемнадцать, а ей будет двадцать один в следующем, но я все равно испытываю благоговейный трепет, когда она приглашает меня в свою комнату. Я сажусь рядом с ней на кровать. Она откладывает телефон и слабо улыбается мне. Она выглядит лучше, чем вчера.

– Видела маму по телеку? – спрашиваю я.

– Ага, – говорит она. – Что это вообще было?

– А мне показалось, что она хорошо сказала.

– Мне тоже, но все равно странно видеть маму на NBC.

– Это да.

– Как работа?

– Таблично. Презентатично. А как прошел твой день?

– Сегодня утром была у психиатра.

– Правда?

– У меня случилась паническая атака возле больницы. Честно, я думала, что умру.

– Джой! – Я кладу руку на ее плечо.

– Ага, – говорит она, – это жесть.

– Ты пошла одна?

– Я думала, что справлюсь. У мамы свой прием. Мы были в одном здании.

– Я могла бы сходить с тобой, – предлагаю я.

– Мне не нужно, чтобы меня опекала младшая сестра, – отрезает она.

Она моргает, словно решая, стоит ли уколоть меня посильнее или нет. Ее глаза мутного цвета – я никогда не могла решить, какой в них побеждает: зеленый или карий.

– В любом случае, по крайней мере, паническая атака случилась до приема, – говорит она. – Мне прописали кое-что от тревоги. И это очень помогло. – Она лезет в карман, достает пузырек с таблетками и встряхивает.

Я беру оранжевый пузырек и читаю этикетку.

ДЖОЙ ЛАВЕЛЛ

КЛОНОПИН

Действующее вещество: КЛОНАЗЕПАМ, 0,5 МГ

Для приема внутрь. 1–2 таблетки по необходимости, при бессоннице – перед сном.

Может вызывать сонливость и головокружение. Алкоголь и марихуана могут усилить этот эффект. Соблюдайте осторожность при управлении автомобилем, судном (например, лодкой) или механизмами.

Немедленно позвоните своему врачу, если у вас возникли психические изменения / изменения настроения, такие как спутанность сознания, новые / ухудшающиеся чувства печали / страха, мысли о самоубийстве или необычное поведение.

– Выглядит серьезно, – говорю я, передавая пузырек обратно.

– Ну, пока работает.

Она говорит так, будто таблетки у нее уже дольше, чем пару часов.

– Сколько ты приняла? – спрашиваю я.

– Всего две. Одна-две таблетки по мере необходимости. – Она возвращает пузырек в карман.

Кажется, дни после массовой стрельбы, в которой тебя чуть не убили, – это как раз самое время принимать препараты от тревоги. Я чувствую искушение попросить таблетку, но одергиваю себя. Я не нуждаюсь в них и не заслуживаю.

Мы слышим, как хлопает входная дверь, и оба выпрямляемся, когда слышим голос мамы.

– Очень удобно, Кайл. Слишком удобно, – громко говорит она.

Кайл. Так зовут моего отца. От звука его имени, одного этого слога, у меня учащается пульс. Я слышу, как мама сбрасывает туфли.

– О да, я ужасно рада, что теперь твой дух очистился. – Мамин сарказм настолько силен, что его можно уловить из космоса. – А ты вообще понимаешь, что я и твоя дочь попали в массовую стрельбу? И что это значит?

Мама появляется в дверях Джой, показывает нам экран и говорит: «Ваш папаша», как будто мы еще не поняли. Мы с Джой привстаем, чтобы поговорить с ним, но я быстро осознаю, что Джой имеет большее право на этот разговор, учитывая, что она чуть не погибла на днях. Мама передает телефон Джой, и я встаю, чтобы покинуть комнату. Джой закрывает за мной дверь. Я пытаюсь внушить себе, что мне все равно.

– Поздравляю, – говорю я маме, когда она открывает морозилку и достает замороженную пиццу. – Я видела ролик на NBC.

– Ага, что это вообще была за чертовщина? – спрашивает мама, широко распахивая глаза. Она снимает пластик с пиццы.

– Эм, не знаю. Это же ты сказала все эти вещи.

– Нет, но я имею в виду… что это привлекло столько внимания. Даже твой папаша видел его, а он сейчас в Испании, на своем хиппи-ретрите.

– Правда?

– Видимо, это и побудило его наконец позвонить, – говорит она. – А не мои сто тысяч сообщений, которые Секвойя, видимо, так и не передала. Боже, эта Секвойя такая безалаберная.

На самом деле мы даже не знаем Секвойю. Думаю, именно поэтому ее так легко ненавидеть. Она всего лишь голос по ту сторону телефонной линии с придыханием и неопознаваемым европейским акцентом.

– Как папа? – спрашиваю я, пока мама запихивает пиццу в духовку.

– О, ну ты его знаешь. Как обычно. Самоуверенный и напыщенный. – За эти годы я, наверное, выучила больше вычурных словечек из пренебрежительных высказываний моей мамы, чем за все школьные уроки английского.

– А ты как? – спрашиваю я.

Мама прислоняется к столу, распускает пучок и встряхивает волосами.

– Нормально, – говорит она с такой беззаботностью, будто это не ее четыре дня назад чуть не застрелили. – Но вот у Джой была паническая атака.

– Она рассказала.

– Мы должны присматривать за ней, – говорит она, расчесывая пальцами волосы. – Я волнуюсь за нее.

– Но вы же обе пошли на терапию?

– Да, – подтверждает мама.

– И… страховка это покрывает?

– Сейчас да, – говорит мама. – Одна сессия в неделю, через «Кайзер». Они одобрили нам каждой по восемь сеансов.[10]

– И этого достаточно? – спрашиваю я.

Моя мама – мать-одиночка. Мы снимаем жилье с ограниченной рентой, ходим по комиссионкам и собираем купоны. Мы бедные жители района Залива, одного из самых дорогих мест для жизни в стране. Мы постоянно думаем об экономии.

– Пока да, – говорит она. – А если нет, то мы что-нибудь придумаем.

– Я могу помочь, – говорю я.

– Бетс. – Она наклоняется и берет меня за подбородок.

– Что? Я правда могу.

Она отпускает меня:

– У тебя неоплачиваемая стажировка. Как ты можешь помочь?

– Я могу найти работу.

– Весь смысл того, что ты взяла перерыв от учебы на год и пошла работать в «Ретрофит», в том, чтобы ты могла получить опыт и начать настоящую карьеру в индустрии моды. Я не собираюсь заставлять тебя жертвовать этим и искать какую-нибудь дрянную работенку, чтобы оплатить лечение своей сестры.

Я не говорю ей о том облегчении, которое почувствовала, – потому что мне нравится моя стажировка, и я безумно хочу, чтобы она превратилась в настоящую работу. Но в то же время я правда мечтаю зарабатывать реальные деньги. Я бы никогда не смогла пойти на неоплачиваемую стажировку, если бы не жила и ела бесплатно за мамин счет. И Джой никогда бы не смогла учиться очно в городском колледже последние два года, если бы не моя мама, которая оплачивала учебу и позволяла ей жить дома. Моих друзей отправили в колледжи за пределами штата за родительский счет. Их плата за обучение, наверное, больше, чем то, что мама зарабатывает за год. Я и мои друзья жили в одном городе, но в совершенно разных мирах.

Через стену я слышу смех Джой. Мой отец умеет рассмешить ее, как никто другой. Мне больно это слышать, хотя на моем лице все еще улыбка. Я хочу услышать шутку. Я хочу участвовать в разговоре.

– Зои прислала мне клип по электронной почте, – говорю я маме. – Ее супервдохновили твои слова.

– О, передавай Зои привет. Как ей в Нью-Йорке?

– Прекрасно, – говорю я, хотя понятия не имею, правда ли это.

Мама сжигает пиццу, совсем чуть-чуть, и, когда Джой выходит, у нее румяные щеки и улыбка на губах. Она протягивает мне телефон. Вот он, мой папа, мой карманный папа на экране. В моей руке. Нас разделяют океан, континент и миллион сложностей, но что ж, привет. Я оставляю пиццу и иду в свою комнату, закрываю дверь, плюхаюсь на кровать.

– Вот ты где, – говорит он.

– Я всегда здесь, – говорю я ему.

Он кивает. У моего папы есть такая манера – не моргать и не отвечать, передавать целые сообщения, даже не открывая рта. Наверное, поэтому он и стал своего рода гуру. Моя мама часто жалуется на те же самые его качества, которые заставляют людей ехать на его ретриты. То, что одни считают упрямством, другие принимают за святость. У моего папы загорелая от полуденных прогулок кожа, седеющие волосы до плеч и яркие, ясные, бледно-кофейные глаза – такого же цвета, как у меня, с такими же густыми и длинными ресницами, как у Джой.

– Расскажи мне об этом, – говорит он.

Я знаю, что он имеет в виду под «этим».

– Это какое-то безумие, – говорю я. – Парень, который стрелял, учился в нашей школе.

– Чудовищно. Позволь заметить: я все еще не могу поверить, что Секвойя не прервала мою сессию.

– Да кстати, почему?

– Она не поняла, что сказала ей твоя мать.

– Что тут можно не понять? «Произошла стрельба».

– У Секвойи проблемы со слухом. Она отказывается носить слуховые аппараты. Это ее выбор.

Я могла бы возразить: «Зачем же ты тогда нанял ее отвечать на звонки в “Дом Намасте”? Это твой выбор». Но я не спорю. В общении с папой у меня наготове поварешка, но я никогда не опускаю ее в кастрюлю.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечаю я. – Меня же там не было.

– Нет.

– Я была снаружи.

– Ну, я нахожусь за тысячи миль оттуда и даже здесь чувствую рябь, так что представить не могу, через что ты проходишь.

Я рассказываю ему о том, что произошло. Это уже целая история, которую я выучила наизусть, – не только свою часть, но и те, что не видела своими глазами. О том, что женщины, в которых стреляли, выжили, но одна из них до сих пор находится в критическом состоянии, и о том, что мама теперь «активистка с большой буквы» на телевидении. Папа говорит, что хотел бы быть здесь, с нами, и хотел бы защитить нас, но осознает, что не может. Так обидно слышать, как он это признает. Даже если это иллюзия, но мне кажется это естественным порядком вещей: что отцы должны думать, будто они могут защитить своих дочерей.

Вместо этого папа рассказывает мне историю. Он умеет выделять каждый слог, удлиняя слова так театрально и завораживающе. А еще у него есть акцент, который невозможно определить, поскольку он много лет путешествовал по миру.

– Лиззи, – говорит он. (Мой отец всегда называет меня Лиззи.) – Несколько лет назад я оказался в затруднительном положении. Ничего похожего на то, через что проходишь ты, но я пережил потерю и вытеснение. И я поступил как любой нормальный человек.

Я приподнимаю брови.

– Я купил билет на поезд в один конец до Таиланда, побрил голову и решил стать монахом.

– Ну конечно.

Он усмехается, почти с озорством, и на миг его всегда собранное выражение лица исчезает.

– Я жил в вате рядом с рекой, где водились сиамские крокодилы.[11]

Я смеюсь, потому что он всегда умеет удивить.

Его ухмылка расслабляется.

– Ват – такое странное место, тропики просто буйствовали вокруг этой длинной прямоугольной дорожки, что огибала территорию. Повсюду стояли золотые статуи Будды, выглядывающие из-за пальм. Там было много экспатов из Штатов. Я познакомился с некоторыми. Один из них – Калеб, молодой парень, лет тридцати. Такой веселый, такой… просветленный. В итоге я поделился с ним своей болью, которая заключалась в финансовых проблемах и житейских неурядицах. Мой бизнес прогорел, о, бедный я. А он в ответ поведал мне свою историю, и, черт возьми, я почувствовал себя таким болваном, что вообще открыл рот. Он был высокооплачиваемым руководителем фармацевтической компании в Штатах, и за несколько дней до свадьбы его невесту убил ее какой-то совершенно невменяемый бывший парень. Господи. Я не знал, что сказать. А ты бы что сказала на такую историю?

– Не знаю.

– Я тоже не знал! Я потерял дар речи. Он уехал на следующий день, но его история осталась со мной. Позже я обсуждал ее с одним из монахов – и спросил его: как можно объяснить такую жестокость? Как нам продолжать жить и принимать других людей после таких случайных актов насилия? Он ответил мне словами Будды: «Взгляни на весь мир, и ты не найдешь никого, кто был бы тебе дороже, чем ты сам. Ведь каждый человек любит прежде всего самого себя. Пусть те, кто любит себя, не приносят вреда другим».

Я позволяю этим словам задержаться в душе. Я знаю, к чему он ведет, но именно начало этого пути ставит меня в тупик. Разве это не ужасно одинокая мысль – что я самый дорогой для себя человек? Что я – это все, что у меня есть? Я отказываюсь принимать это. И еще – какой человек вообще будет запоминать подобные отрывки, а потом выплескивать их на тебя по «Фейстайм»? Я вот даже свой ПИН‐код помню с трудом.

Когда мне было еще двенадцать, мой отец, всю жизнь боявшийся открытых вод, заядлый путешественник, ездивший только на поездах и автомобилях, впервые пересек Атлантику. Это стало для него настолько травмирующим событием, что стюардессе пришлось удерживать его в кресле во время панической атаки. Приземлившись в Париже, он поклялся никогда больше этого не повторять. Я никогда не просила его приехать к нам, хотя и хотела бы. Я слишком боялась снова услышать от него «нет».

– Я скучаю по тебе, – говорит он мне. – Двери «Дома Намасте» всегда открыты, если ты вдруг захочешь приехать в гости и посмотреть Испанию.

– Когда-нибудь, – говорю я с улыбкой. Я правда ценю его предложение. Он приглашал и раньше. Но как я за это заплачу? Воображаемыми деньгами за неоплачиваемую стажировку? Хуже того, скажи я маме, что хочу поехать, она, скорее всего, устроится на вторую работу, чтобы отправить меня туда, хотя терпеть не может моего папу. Это меня точно уничтожит – она и так много работает, так что не стоит ей беспокоиться еще и о том, чтобы отправить меня в Испанию. Я бы, наверное, могла попросить денег у папы, но я ничего не знаю о его финансовом положении, кроме того, что коллекторы до сих пор иногда стучат в наши двери.

Мы никогда не говорим друг другу: «До свидания». Он всегда произносит: «Пока наши души не встретятся вновь». Я знаю, что он говорит так, потому что считает эту фразу обнадеживающей, но по мне, это звучит пугающе. Так, будто один из нас может умереть и мы больше не увидимся вживую. Я никогда не боялась подобного, но теперь, после стрельбы, страх появился.

Глава 16

Прошла неделя. Я пытаюсь, но мне все время хочется, чтобы это был сон и я наконец проснулась. Я делаю все возможное, чтобы двигаться дальше и забыть о стрельбе. Джой не ходит в колледж всю эту неделю. Она также не появляется на работе в комиссионке на своих двух дневных сменах. Вместо этого она сама подстригает себе волосы, пришивает заплатки к брюкам, без конца чистит и убирается. Она существует исключительно в своей комнате.

– Я обустраиваю свое пространство, – говорит она мне.

Ее губы накрашены фиолетовой помадой, на ней странное викторианское платье, будто она куда-то собралась, но на деле у нее «Фейстайм» с Лексом через несколько минут. В ее комнате сильно пахнет антисептиком. Как бы я ни беспокоилась о ней, какой бы бледной она ни была, в ее глазах воодушевление.

– Может, пойдем прогуляемся вместе или куда-то сходим? – говорю я.

Ей нужно выйти из дома. Я этого не говорю, потому что безопаснее поджечь себя, чем указывать Джой Мейпл Лавелл, что ей делать.

– Может, ты позволишь мне заниматься своими делами? – говорит она. – И перестанешь корчить такую рожу.

– Я корчу рожу?

– Почти постоянно. – У нее звонит телефон, и она восклицает: – Привет, детка! – И закрывает дверь.

Что ж, думаю, «привет, детка» – это уже хорошо, даже если адресовано Лексу.

– Приходили ее друзья, – сообщает мне мама, размазывая по лицу тональный крем и глядя в зеркало в ванной. – Мус. Та девочка с работы, Тамика. И еще эта… та, с которой она чуть не создала группу, – Бри.

– Ну это хорошо, – говорю я.

– Не волнуйся о ней, – говорит мама.

– А что насчет тебя? Могу я волноваться о тебе?

– О нас, – заканчивает она, закручивая колпачок на тональнике.

Я пальцами размазываю крем по ее челюсти. Она закрывает глаза, принимая мою помощь.

– Пожалуйста, перестань волноваться, – говорит она.

– Легко сказать.

Такого я в себе раньше не замечала. Я всегда считала себя человеком, который ни о чем слишком сильно не задумывается. Каждый раз, когда я мысленно углублялась в вещи, которые мне не нравились, я отвлекалась на журнал, брала телефон и листала ленту или набирала кому-нибудь сообщение. Я начинала размышлять о платьях, которые хотела бы надеть, или о том, как красиво переливается листва, когда деревья колышутся. Но с тех пор как произошла стрельба, я слышу далекий шум бурлящей реки беспокойства и тревоги где-то в мире.

Опасный гул, скрытый за покоем, что я пытаюсь сохранить.

– Хочешь что-то сделать? – спрашивает мама. – Пойдем со мной на собрание МЗБО на следующей неделе.

На собрании МЗБО пару дней назад она стала практически знаменитостью. Они сразу же выбрали ее представителем, и теперь у нее даже есть какой-то официальный статус – и все из-за того видео в интернете. Завтра у нее очередное интервью на крупном телеканале по вопросу безопасности оружия. Она сказала, что в МЗБО ей посоветовали называть это «безопасностью оружия», а не «контролем над оружием», потому что это выражение лучше вирусится.

– Преврати свою тревогу в действие, – продолжает она. – Думаю, тебе понравится на встречах. Там все такие целеустремленные и интересные. Есть симпатичные парни, студенты твоего возраста. И девушки тоже.

Мама всегда добавляет это, эту оговорку. Она старается быть понимающей и заботливой, и я это ценю. Но она вставляет это так неловко. Будто это что-то второстепенное. Как бы то ни было, я не собираюсь идти на собрание по безопасности оружия и сидеть там, разглагольствуя о том, как ужасен этот мир и как много у людей пушек. Это только еще больше усилит мою тревогу. Я ведь стараюсь меньше думать об ужасных проблемах этого мира, а не больше. К тому же даже в противном случае я бы не стала знакомиться с кем-то в подобном месте.

– Может, в следующий раз, – говорю я ей.

Жаль, что следующего раза не будет.

Никто не погиб во время той перестрелки, кроме Джошуа Ли. И все же я почему-то скорблю.

Глава 17

Когда я звоню Адриану, они спрашивают, как я поживаю, и меня прорывает. Что я в шоке, но в порядке. Что моя сестра забаррикадировалась в квартире, что мне странно от того, как мама завирусилась. Я уже собираюсь спросить, что шьет и носит Адриан и на что похож Сиэтл, но они резко переводят разговор на Джошуа Ли. Странное облегчение охватывает меня от того, что разговор уходит в эту сторону, – потому что я наконец могу обсудить убийцу, который не выходит у меня из головы с момента стрельбы.

– Поверить не могу, что мы учились с ним в школе, – говорят Адриан. – Я все время смотрю на его фотографию и не могу припомнить вживую.

Здесь стоит отвлечься и добавить, что я ничуть не удивлена. Адриан Рока провели четыре года старшей школы исключительно на курсах по выбору, в художественном классе, театральном зале и в оркестре. Сходить на танцы, заглянуть в столовку или во двор – никогда, спортивные мероприятия – ни за что, ведь они часть «токсичной культуры конкуренции». Адриана интересуют только определенные события и люди, остальноя просто белый шум. То, что я вообще попала в поле зрения Адриана, не говоря уже о каких-то романтических чувствах, я воспринимала чуть ли не как высший знак благоволения от старушки Вселенной.

Я напоминаю Адриану, что Джошуа Ли был старшеклассником, когда мы только поступили в старшую школу, а также о подожженном мусорном баке и слухах, что он домогался учительницы. Но Адриан совсем ничего не помнят.

– Похоже, он с самого начала излучал вайбы психопата, – говорят Адриан. – А ты знала, что около четырех процентов американцев – психопаты?

– Какой ужас.

– Ты помнишь о нем что-то еще? Джой его знала?

– Нет, не знала. Может, она с ним сталкивалась, но я не хочу допытываться. Он убил себя прямо у нее на глазах. Ей пришлось смывать с себя его кровь.

– Охренеть.

Наступает тишина, и в ней появляется звук – гул от восьмисот миль между нами.

– Я больше помню его брата, чем его самого, – говорю я.

– А кто его брат?

– Майкл Ли, тот же год, что и мы. Мы вместе ходили на биологию.

– Подожди-ка… Майкл Ли? Миленький мальчик с лохматыми волосами – этот Майкл Ли? В очках? Всегда в худи?

– Да, кажется, это он.

– Он играл с нами в оркестре. На барабанах. Ого. Кто бы мог подумать, что эти двое – братья.

Эти двое и правда казались разными – не только в выборе одежды и отношения к жизни, но и семейного сходства между ними особенно не наблюдалось, кроме темно-каштановых волос. Да и с такой фамилией, как Ли, их вообще непросто соединить. Как я вообще догадалась, что они братья? Мгновение я понятия не имею и думаю, что, может, и вовсе поспешила с выводами, но затем всплывает воспоминание: я сижу в классе на первом уроке по биологии, а мой учитель, мистер Янг, проводит перекличку. Дойдя до Майкла Ли, он окинул его взглядом и спросил:

– Вы не родственник Джошуа Ли?

– Это мой брат, – пробормотал Майкл, черкая в своей тетради.

– Будем надеяться, что вы будете более дисциплинированы, чем он.

Несколько человек засмеялись. Мистер Янг сказал:

– Из-за него мы теперь имеем законное право препарировать кальмаров. Это не шутка.

Засмеялось еще больше людей.

Раньше я об этом не вспоминала.

– Алло, ты еще тут? – спрашивают Адриан, возвращая меня в настоящее.

– Да, извини. Ладно, как там Сиэтл?

По словам Адриана, времени для шитья совершенно нет, как и места для швейной машинки в общежитии. Но зато удалось сходить на выставку квир-искусства в кампусе; там кто-то соорудил целую инсталляцию из туфель дрэг-квин.

– Звучит круто! – говорю я.

Я за практичность. Я люблю заостренные носы и необычные принты, но они должны быть на плоской подошве, потому что я всюду хожу пешком. Но мне нравятся шпильки и платформы, когда их носит кто-то другой.

– Я пришлю тебе несколько фотографий, – говорят Адриан. – Давно собираюсь. Просто столько дел было.

Я представляю, как Адриан исследуют новый город, посещают квир-выставки, общаются со своими соседями по комнате, сидят в классе и поднимают руку каждый раз, когда профессор задает вопрос. (Классические Адриан.) А я тут, сижу в своей спальне – в той же самой, в которой живу со времен учебы в средней школе.

– Я скучаю по вам, – говорю я Адриану.

– Я тоже скучаю по тебе, Бу, – отвечают они.

Закончив разговор, я сажусь за ноутбук. Я говорю себе, что просто собираюсь проверить социальные сети, но на самом деле точно знаю свою цель. Я не могу удержаться от мысли, что Джошуа Ли и правда мог был психопатом. Или человеком, нуждающимся в психиатрической помощи. Может быть, он сильно страдал. Как сказал мой отец на прошлой неделе – что он там сказал? Та буддийская мудрость о любви к себе? Ментально здоровый и любящий себя человек не сделал бы того, что сделал Джошуа Ли.

У нас с Джошуа Ли есть два общих друга со старшей школы. Не настоящие друзья, скорее знакомые.

Эта страница выглядит как все остальные: белый фон, синий шрифт Helvetica. Здесь не найти ничего, что могло бы предупредить о том, что я смотрю на страницу человека, который покушался на убийство, или на страницу мертвеца. На его баннере изображена змея на желтом флаге с надписью «Не наступай на меня». На маленькой аватарке он улыбается, стоя в лыжной куртке и солнечных очках.[12]

Я нажимаю на фотографию Джошуа.

«Тахо?» – спрашивает кто-то по имени Элисон.

«Так точно», – отвечает Джошуа.

«Отлично выглядишь!» – пишет Майкл Л.

«Это называется стрижка, ХИППИ!!! Можешь тоже попробовать!» – отвечает Джошуа.

Я не могу понять, шутит он или нет. Майкл Л., должно быть, его брат.

У Джошуа не так много фотографий. Пролистав пять, я попадаю на два года назад. На снимке он в старшей школе, очевидно, на выпускном, приобнимает миниатюрную девушку с вьющимися волосами и в очках – я не знаю ее имени, но узнаю́ лицо. Я останавливаюсь и ненадолго задерживаюсь на этом фото. Я вижу в нем что-то – что-то до-чудовищное, до-человеческое. Счастье, надежду в его глазах. Такого Джошуа я никогда не видела в школе: слишком большой смокинг, сутулые плечи, неуверенность в глазах. Я возвращаюсь на одну фотографию назад и вижу Джошуа, лежащего на диване в обнимку с большим лабрадором. Он корчит рожицу и широко, криво и невинно улыбается в камеру. Он выглядит иначе, чем на других фотографиях, и иначе, чем хмурый парень в кадетской форме в школьных коридорах. Мальчик в футболке и носках в захламленной комнате. Мальчик.

«Таким я хочу тебя запомнить», – комментарий от Майкла.

Вчерашний.

У меня глаза лезут на лоб. Майкл тоже листает эти старые фотографии. Но он листает их с другой стороны горя. Изнутри. От лица того, кто слишком хорошо знал Джошуа, а не от лица незнакомки, которая лишь мельком видела его в старшей школе и наблюдала снаружи за его последними злобными моментами жизни.

«Майкл Л.». Я нажимаю на профиль. Я с трудом узнаю в нем того мальчика, с которым была едва знакома в школе: уже без очков, волосы до плеч, обтягивающая футболка группы, в руках пара барабанных палочек.

«ГОРЯЧ!» – комментирует некто по имени Пигглс Вордсмит. У этого комментария столько же лайков, сколько у фотографии.

Я изучаю лицо Майкла. Если присмотреться, он похож на Джошуа, хотя его лицо длиннее, на тон темнее, да и стиль совершенно другой. На его страничке написано, что он работает в Amoeba. Это магазин пластинок на Телеграф-авеню, недалеко от Калифорнийского университета в Беркли. Кажется, не все мои одноклассники разъехались по модным колледжам.

Я закрываю ноутбук и выхожу поприветствовать маму. Я только что слышала, как она зашла домой. Я собираюсь предложить приготовить завтрак на ужин, когда замечаю выражение ее лица. Она не улыбается. Она бросает сумочку на диван, и из нее вываливаются косметика, ключи, кошелек, свернутые в комок салфетки и перцовый баллончик.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Шандра Пенски умерла.

Шандра Пенски. Звучит… как-то знакомо. Или, может быть, мне это кажется, потому что теперь на имени лежит груз смерти. Я напрягаю мозг в поисках ответа и моргаю.

– Жертва стрельбы. Та, что была в критическом состоянии.

– О боже, она умерла?

– Да. Джой знает?

– Кто может знать, что известно Джой? – Я качаю головой. – Ужасно жаль эту женщину и ее семью.

– Я собираюсь послать им цветы и сделать пожертвование в МЗБО от ее имени.

– Это очень мило с твоей стороны.

Мама встает на колени в чулках и складывает все обратно в сумочку. Наблюдая за ней, я ощущаю, как растет чувство вины. Последний час я провела, изучая страницу Джошуа Ли на «Фейсбуке». А в это время погибла жертва, и я даже не знала ее имени, пока не [13]узнала, что она мертва. Я встаю на колени рядом с мамой и передаю ей перцовый баллончик и помаду.

Я все же готовлю завтрак на ужин. Мама рассказывает Джой о Шандре Пенски, и Джой ничего не отвечает. Она меняет тему и рассказывает о том, что Лекс приезжает в Калифорнию с гастролями через месяц, что у них выходит новый альбом – настоящий альбом, на лейбле, а не просто что-то на Bandcamp. Джой также рассказывает маме, что сегодня ходила к психотерапевту. Не знаю, зачем ей врать об этом, но ключи Джой лежат на том же месте, что и несколько дней назад: они упали с гвоздя, на котором висели, в горшок с хлорофитумом в гостиной. Ее сумка на прежнем месте – под моим пальто, которое я не надевала уже неделю, на вешалке. Так что я ей не верю.

После ужина мама уходит в свою комнату и звонит какому-то человеку из МЗБО по поводу новостей о Шандре Пенски. Я люблю маму, но она так громко говорит, что я слышу ее сквозь стены. Как же я рада, что она никогда не приводила парней домой.

Я подхожу к комнате Джой и стучусь. Она открывает дверь. Она жжет благовония и смотрит «Звездный путь», на экране застыл какой-то инопланетянин с открытым ртом. Давным-давно, когда Джой училась в младших классах, она просто обожала «Звездный путь». Я бы даже назвала ее «треккером». Она также зубрила математику, постоянно играла в шахматы и завела крысу. Потом она перекрасилась в синий за лето до старшей школы, сходила на свой первый панк-концерт и переключилась на ужастики. Есть что-то очаровательное в том, что она смотрит «Звездный путь» сейчас.

– Я сейчас спрошу кое-что, – говорю я ей тихо, – но ты, пожалуйста, не обижайся.

– О, фантастика. Люди говорят «пожалуйста, не обижайся» как раз тогда, когда собираются сказать что-то обидное.

– Ты правда ходила на терапию?

– Да.

Она не моргает, и я тоже.

– Честно? – спрашиваю я снова.

– Ты что, из полицейских психиатров? Да.

– Тогда почему твоя сумка лежит на том же месте?

– Вот же любопытная сучка, – говорит она.

«Сучка» может быть похвалой, оскорблением или и вовсе нейтральным словом в речи моей сестры.

– Это была онлайн-сессия, – говорит она. – А теперь убирайся из моей комнаты, пожалуйста.

– Что ты чувствуешь по поводу новостей о Шандре Пенски? – спрашиваю я.

– Ты что, прослушиваешься на роль моего нового психотерапевта? – Она почти ласково берет меня за плечи и выводит в коридор. – Здесь, – говорит она, махнув рукой в сторону своей комнаты, – зона, свободная от стресса. Понятно?

Она закрывает дверь. Я открываю ее снова.

– Прости, – говорю я ей, – за то, что не поверила тебе.

Она снова закрывает дверь.

– Можно я посмотрю с тобой «Звездный путь»? – спрашиваю я у закрытой двери.

Через мгновение она открывает дверь.

– Зона без стресса, – подчеркивает она.

– Ага, я поняла.

Мы сидим по-турецки на ее кровати в мерцающем свете, и она позволяет мне укрыться своим пушистым одеялом. В этой «зоне без стресса» что-то есть. Здесь просто рай, в воздухе витает аромат сандалового дерева, красные рождественские гирлянды развешаны вдоль ее низкой полки с пластинками. Это чувство восторга от того, что мне дозволили войти в ее пространство и в ее компанию, кажется, никогда не исчезнет. Я снова ребенок, мы снова в безопасности, и здесь только мы, сестры.

Глава 18

Шандра Пенски мертва. Так что стрельба в «Гламуре» снова возвращается в новости. Число погибших увеличилось с одного до двух. В соцсетях появляются посты, посвященные ей, картинки по ее фотографии с улыбкой и сверкающими карими глазами. Она училась в школе медсестер, ей было всего двадцать три. Я смотрю на ее фотографию так долго, что глаза начинает печь. Я не знаю ее, но могу представить, будто знаю. Если я долго смотрю на фотографии незнакомых людей в интернете, живых или мертвых, мне кажется, что мы знакомы.

Моя мама посещает мемориал Шандры, а затем митинг в Сакраменто, посвященный ее имени, в поддержку безопасности оружия. Я не присутствую, но смотрю онлайн-трансляцию. Моя мать снова берет микрофон и заполоняет собой весь интернет. Выложенные ролики вирусятся под заголовками:

СМОТРЕТЬ ВСЕМ: АКТИВИСТКА РАЗНОСИТ ОРУЖЕЙНОЕ ЛОББИ ЗА ТРИ МИНУТЫ

ПОКАЖИТЕ ЭТО ВИДЕО ВСЕМ, КТО ВСЕ ЕЩЕ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ОРУЖИЕ БЕЗОПАСНО!

«НОВАЯ НОРМА НЕПРИЕМЛЕМА», – ГРОМКО ЗАЯВЛЯЕТ ВЫЖИВШАЯ ПОСЛЕ СТРЕЛЬБЫ

«Активистка». «Выжившая после стрельбы». Странно, как событие, над которым ты не властна, может навсегда изменить твою личность.

На этот раз ей понадобился всего час, чтобы набрать десять тысяч просмотров. Здорово. Я закрываю ноутбук. Я закрываю свое сердце или пытаюсь, во всяком случае. Я достаю швейный набор и начинаю пришивать обтрепавшиеся пуговицы.

Я слышу, как Джой в своей комнате громко поет, включив колонки. Я скучаю по тем дням, когда оставалась дома одна. Когда Джой гуляла с подругами и допоздна занималась в колледже. Я говорю себе, что скоро все вернется на круги своя. Кажется, ей намного лучше. Странно, но именно это меня и беспокоит. Она как будто в норме. Чаще улыбается, чем прежде. И все же она не хочет выходить из дома. Это не имеет никакого смысла.

Я не должна думать, будто у нее все зашибись. Конечно, не зашибись. Я до сих пор просыпаюсь по ночам от того, что она плачет в маминой комнате, что они вдвоем обнимаются в постели в приступе паники, которую я не могу понять до конца. По утрам я вижу, как за завтраком она прикладывает руку к сердцу и глотает таблетку, закрывает глаза, сглатывает и ждет, пока ее дыхание выровняется. Недавно кто-то поджег фейерверк на улице, и она начала кричать. Однако в основном она сидит в своей комнате, примеряет шубы, бренчит на бас-гитаре или разговаривает с Лексом низким мягким голосом до поздней ночи. Кажется, ей больше нравится ее комната и она сама, чем весь остальной мир.