Читать онлайн Бабушка напрокат

Глава 1: Старая лампа и нежданный гость

Пыль, вечная спутница старости и маленьких квартир, лениво кружила в луче сентябрьского солнца, пробившегося сквозь занавеску с выцветшими розами. Луч упал на раскрытую тетрадь в клеточку, где аккуратным, чуть дрожащим почерком были выведены столбики цифр. Аглая Филипповна Смирнова, прищурившись сквозь бифокальные очки, водила по ним желтым карандашом, густо облизанным на конце. Пенсия. Коммуналка. Лекарства. Котлеты на неделю. Молоко. Чай. Снова коммуналка… Цифры упрямо складывались в одно: «Не хватает».

Она отложила карандаш, сняла очки и протерла переносицу. Костлявые пальцы с выступающими венами и коричневыми пятнами прожитых лет легли на виски. Однокомнатная хрущевка в Твери, на четвертом этаже пятиэтажки без лифта, тихо гудела вокруг нее. Гул холодильника на кухоньке, мерное тиканье будильника с отбитым уголком на комоде, далекий грохот трамвая за окном – это был саундтрек ее одиночества. Фотография на стене: молодой мужчина в военной форме и улыбающаяся женщина с букетом полевых цветов. Сын Сережа и невестка Лена. Погибли давно, в той дурацкой аварии под Ржевом, оставив ей на руки пятилетнюю Катюшку. Теперь Катя – студентка, жила в общаге, а здесь оставалась только она, Аглая Филипповна, ее герань на подоконнике да вечно голодный рыжий кот соседки, Мурзик, который считал балкон своей законной территорией.

«Клетка», – подумала она не в первый раз, окидывая взглядом знакомые до боли квадратные метры: выцветший ковер, полированный стенкой шкаф, кресло с протертой обивкой, крохотный кухонный столик. Не клетка в прямом смысле, конечно. Но иногда ощущение было именно таким – тихое, пыльное заточение, где время текло густой, тягучей патокой, а главными событиями были поход в поликлинику или очередь в Сбербанк. Она встала, костяшки пальцев хрустнули. Подошла к окну. Двор – стандартный набор: кривые качели, пара скамеек под облезлыми березами, ряды припаркованных, в основном не новых, машин. Мужики что-то чинили под капотом «девятки», бабки на скамейке сплетничали, размахивая руками. Жизнь. Чужая жизнь.

Зазвонил стационарный телефон. Редкий звук в последнее время. Аглая вздрогнула, поспешно надела очки и, спотыкаясь о край ковра, бросилась к аппарату, висевшему в прихожей.

«Алло?»

«Б-бабушка?» Голос в трубке был сдавленный, прерывистый, на грани рыданий. Катя.

«Катенька? Родная, что случилось?» Сердце Аглаи Филипповны екнуло, знакомый холодок страха за единственного родного человека пробежал по спине.

«Я… я не сдам…» Катя всхлипнула. «Завтра… экзамен… Вышка… Эта проклятая математика!»

«Ты же учила, внученька, готовилась!» – старалась вложить в голос уверенность Аглая, хотя сама прекрасно понимала, что высшая математика для ее гуманитария-внучки была темным лесом.

«Учила! Всю ночь не спала! Но он… этот Костицын… он меня терпеть не может! Он специально задает такие задачи! Все знают! Он меня завалит! И… и меня отчислят!» Рыдания стали громче, истеричнее. «Баб, я не смогу! Я не понимаю ничего! Все пропало!»

Аглая Филипповна стиснула трубку так, что пальцы побелели. Ярость, острая и жгучая, подкатила к горлу. Этот Костицын! Она его мысленно видела – молодого, наглого, с вечной усмешкой на лице, который мнит себя вершителем судеб. Как он смеет мучить ее девочку? И бессилие. Полное, тотальное бессилие. Что она могла? Старая бабка за триста километров. Утешить по телефону? Послать денег на такси? Это не решало проблемы. Катя была на грани срыва.

«Катюша, дыши, родная! Глубоко вдохни!» – командовала Аглая, пытаясь заглушить собственную панику. «Ничего еще не пропало! Соберись! Ты умная девочка!»

«Я не умная! Я тупая! Для этой математики я тупая!» – выкрикнула Катя и разрыдалась в трубку.

Минут десять Аглая Филипповна уговаривала, успокаивала, говорила какие-то общие слова о том, что все будет хорошо, что надо попробовать, что самое страшное – это не попробовать. Но слова казались пустыми, бутафорскими. Она чувствовала, как беспомощность душит ее, как плотная трясина. Катя, выдохшаяся и все равно напуганная, наконец повесила трубку, пообещав «попробовать еще разок глянуть в конспекты».

Аглая медленно вернулась в комнату, опустилась в кресло. Тиканье часов звучало теперь как удары молота по наковальне. «Пропадет моя девочка… Отчислят… А потом что?» Образ Кати, маленькой, доверчивой, с косичками, которую она вела в первый класс, смешался с образом рыдающей девушки в трубке. Любовь и страх сплелись в тугой, болезненный узел под ложечкой. Надо было что-то делать. Но что? Мысли метались, как пойманные мухи, не находя выхода. Надо отвлечься. Вырваться из этой квартиры-клетки, из этого клубка беспокойства. Посмотреть на людей, на вещи. На толкучку!

Блошиный рынок у стадиона «Химик» был для Аглаи Филипповны своеобразным окном в мир. Мир прошлого, мир вещей, побывавших в чужих руках, мир, где еще теплилась какая-то жизнь, пусть и подержанная. Она накинула старенькое, но аккуратное драповое пальто, повязала платок, сунула в авоську кошелек и пустую бутылку – вдруг купит чего тяжелого.

Воздух за пределами подъезда был прохладным, пахнущим опавшей листвой и выхлопными газами. Лестница вниз далась с привычной одышкой. Двор встретил криками детей и воем дрели – кто-то опять что-то ремонтировал. Она прошла мимо скамеек с бабушками, мимо мужиков с машиной, кивнув на автоматическое «здрасте».

Рынок встретил ее какофонией звуков и запахов. Крики продавцов: «Клубничка, сладкая клубничка!», «Носки, мужские носки, дешево!», «Статуэтки, хрусталь, кому хрусталь!». Гул голосов, смех, споры. Запахи: жареные семечки и шашлык, пыль и прелые книги, дешевый парфюм и старое дерево. Она медленно пошла вдоль рядов, глаза скользили по разложенному на брезентах и картонках товару. Фарфоровые слоники и балерины, горы потрепанных книг в дешевых переплетах, ящики с болтами и гайками, стопки советских журналов «Работница», груды поношенной одежды. «Хлам, – подумала Аглая с привычным скепсисом. – Сплошной хлам». Но бродить было интересно. Люди сновали, торговались, разглядывали. Жизнь кипела.

Она купила пакетик семечек, машинально лузгая их, продвигаясь дальше, к менее людным рядам, где торговали всякой рухлядью, явно вытащенной с чердаков и из гаражей. Тут было тише. Продавцы – в основном угрюмые мужики в телогрейках или такие же, как она, старушки с бесстрастными лицами. И вдруг ее взгляд зацепился. Не за вещь сначала, а за продавца. Сидел он в самом углу, на складном табурете, прислонившись спиной к ржавому гаражу. Одет был в какую-то неопределенную темную телогрейку, стоптанные сапоги. Лицо скрывал глубокий капюшон и высоко поднятый воротник, несмотря на относительно теплую погоду. Видны были только руки – костлявые, темные, с длинными, чуть кривыми пальцами, лежавшие на коленях. И глаза. Глаза, мелькнувшие из-под капюшона, когда Аглая приблизилась. Не старые и не молодые. Странные. Очень светлые, почти прозрачные, но с каким-то неживым, остекленевшим блеском. Они на мгновение остановились на ней, и ей стало не по себе, будто ее окунули в холодную воду. Она хотела отойти, но взгляд скользнул вниз, на лоток перед ним.

На куске грязного брезента лежало несколько предметов, покрытых вековой пылью и окисью: пара ржавых гаечных ключей неясного назначения, несколько пуговиц от мундиров, чугунный утюжок на углях и… Оно. Это было похоже на маленький, пузатый чайничек без ручки и носика. Или на деформированный подсвечник. Бронза? Медь? Трудно было сказать под толстым слоем темной, почти черной патины и зеленоватых разводов окиси. Форма была причудливая – будто оплавленная, с неровными, как бы стекающими вниз завитками. Ничего особенного. Уродливая старая вещица. Но Аглая не могла оторвать от нее взгляд. Она будто притягивала его, завораживала своей нелепостью и древностью. В ней чувствовалось что-то… нездешнее.

«Сколько?» – хрипло спросила она, указывая на чайничек каблуком.

Продавец медленно поднял голову. Капюшон скрывал его лицо, но Аглая снова ощутила на себе прикосновение тех ледяных, нечеловеческих глаз.

«Бери, бабуль, – голос был сухим, как шелест мертвых листьев, без интонаций. – Даром отдам. Место освобождать надо.»

Аглая нахмурилась. «Даром?» Подвох чуялся. Но вещица манила. И мысль «чтоб зря не ходить» перевесила. «Ну, ладно… Спасибо…»

Она наклонилась, взяла чайничек. Он был удивительно тяжелым для своего размера, холодным, как лед, даже сквозь перчатки. И… вибрирующим? Или ей показалось? Она сунула его в авоську, рядом с пустой бутылкой.

«На тебе, – продавец вдруг протянул ей что-то. Это была крупная медная монета, царских времен, тоже грязная. – Сдачу.»

«Какая сдача? Я же даром взяла!»

«Все равно. Бери. Кровь позовет…» – прошелестел он, и Аглая отчетливо расслышала эти слова, хотя голос был тихим.

«Что?» – переспросила она, ледяной холодок пробежал по спине.

Но продавец уже отвернулся, уставившись в пустоту перед собой. Аглая Филипповна, сжимая в руке странную монету и чувствуя необъяснимую тревогу, поспешила прочь, не оглядываясь. «Чудак старый», – пробормотала она для самоуспокоения, но шаги ее участились.

Дома, в тишине своей квартиры, странное ощущение не прошло. Она вытащила чайничек из авоськи, поставила на кухонный стол. При свете лампочки он выглядел еще более невзрачным и древним. «Ну и зачем ты мне?» – вслух спросила Аглая. Ответом было молчание. Она решила привести его в божеский вид. Хотя бы протереть. Нашла тряпку, насыпала на нее немного чистящего порошка «Пемолюкс», смочила водой и принялась энергично тереть темный металл.

Патина поддавалась неохотно, лишь слегка светлея. Аглая надавила сильнее, водя тряпкой по замысловатому завитку у основания. И вдруг – острая, режущая боль! Она вскрикнула, отдернула руку. На указательном пальце правой руки, чуть выше сустава, зияла неглубокая, но кровоточащая царапина. Острый, ржавый выступ на чайничке, незамеченный раньше, впился в кожу. «Ах ты, старая рухлядь!» – выругалась она сквозь зубы, сунув палец в рот. Солоноватый привкус крови заполнил рот.

Капля ало-красной крови, яркая, живая, сорвалась с пальца и упала прямо на темную патину чайничка, в самую середину замысловатого узора. Аглая этого даже не заметила сразу, сосредоточившись на боли. Но в следующий миг мир перевернулся.

Не было ни звука, ни вспышки света в привычном понимании. Был удар. Мощный, всесокрушающий, идущий из самой глубины вселенной и одновременно изнутри нее самой. Удар током в миллион вольт, удар молотом по каждому позвонку, удар грома прямо в мозг. Ее швырнуло назад, будто невидимая гигантская рука смахнула ее со стула. Цвета сползли в серую мглу, формы расплылись. Она увидела – нет, не глазами, всем существом – как чайничек на столе вспыхнул ослепительным, холодным синим пламенем на долю секунды, став раскаленным добела центром мироздания, а затем мгновенно почернел, превратившись в сгусток абсолютного, втягивающего все вокруг холода и тьмы. Ее тело, ее мысли, ее саму – все это рвануло к этому черному центру.

Тьма.

Сознание вернулось внезапно и с леденящим ужасом. Аглая открыла глаза. Или ей показалось, что открыла? Она видела. Видела свою кухню. Стол. На столе – чайничек. И… себя. Саму себя. Свою собственную фигуру, сидящую за этим столом на кухонном стуле. Голова склонилась на грудь, левая рука с порезанным пальцем бессильно лежала на столешнице, правая свисала вдоль тела. Она видела седые волосы, выбившиеся из-под платка, знакомую драповую ткань пальто на плечах… Это было ее тело. Но… ГДЕ ОНА САМА?

Паника, дикая, первобытная, захлестнула ее. Она пыталась закричать – не было голоса. Попыталась пошевелиться – не было тела. Она была… точкой зрения. Парящим сознанием где-то под потолком, смотрящим вниз на безжизненное тело Аглаи Филипповны Смирновой. «Я умерла? Это смерть? Я – призрак?» Мысли метались, безумные, не находя ответа.

«Нет! Нет! Назад! Я хочу назад!» – мысленно завопила она, устремив все свое существо, всю волю к тому телу за столом. Столкновение. Будто она врезалась в невидимую, упругую, ледяную стену. Отдача отбросила ее «мысленное я» прочь, в сторону. Страх достиг апогея. Она металась в панике в своем невесомом состоянии, как бабочка, бьющаяся о стекло. И в этом слепом ужасе она «налетела» на что-то теплое, пушистое, живое, что дремало на кресле в комнате.

Мурзик. Рыжий кот соседки. Он мирно посапывал, свернувшись калачиком. И вдруг… его тело вздрогнуло, как от удара током. Глаза дико распахнулись, зрачки расширились до невероятных размеров. Он выгнул спину дугой, шерсть встала дыбом, из горла вырвалось не кошачье, а какое-то вопиюще-человеческое «Мяу-а-а-а-ррр!» в самой высокой тональности.

Аглая Филипповна… оказалась внутри кота.

Это было непостижимо. Невыразимо. Шок от сенсорной перегрузки был таким сильным, что на миг она потеряла всякое ощущение себя. Она была Мурзиком. И видела она не так. Мир был огромным, страшным, искаженным. Пол – очень близко, гигантские ножки стола и стульев возвышались, как колонны древнего храма. Потолок казался бесконечно далеким сводом. Цвета – другие. Преобладали серые, зеленоватые оттенки, но зато все было невероятно резким, детализированным. Она видела каждую пылинку на ковре, каждую ворсинку на обивке кресла.

Звуки! Гул холодильника превратился в рев реактивного двигателя прямо над ухом. Тиканье часов – в громовые раскаты. Собственное сердцебиение – в барабанную дробь. Скрип половиц в другой комнате (это тело Аглаи пошевелилось?) грохотал, как обвал.

Запахи! Они обрушились лавиной, каждым нервом, каждой клеткой нового тела. Пыль на ковре – целая история пыли! Остатки селедки в мусорном ведре на кухне – божественный, неотразимый аромат! Запах лекарств Аглаи – резкий, химический, отвратительный! Запах самого себя, кошачий, теплый, успокаивающий! Запах крови на столе – тревожный, металлический!

Осязание! Каждая ворсинка ковра под лапами – отчетливая текстура! Дуновение сквозняка из щели в балконной двери – целый ураган! Собственная шерсть – щетка из миллионов иголочек!

И главное – инстинкты. Дикая, неконтролируемая паника! Чужое тело рвалось бежать, прятаться, защищаться! Желание – не мысли, а чистое, животное побуждение – найти ту СКОЛЬЗКУЮ РЫБУ! СЕЙЧАС ЖЕ!

«Мяяяууууррррзззз!» – вопль вырвался из кошачьей глотки помимо ее воли. Тело Мурзика, управляемое паникой Аглаи, рвануло с места. Оно (она?) метнулось под стол, ударившись головой о ножку («Больно!»), выскочило, прыгнуло на подоконник, сбив горшок с геранью («Грохот! Осколки! Земля!»), оттуда – безумный прыжок на шкаф! Ощущение невероятной легкости, силы в мышцах задних лап, полета! Но на шкафу – неустойчиво! Ваза! Старая, хрустальная ваза! Лапа задела… Ваза полетела вниз с душераздирающим звоном, разбиваясь в тысячу осколков.

«Нет! Моя ваза! Сережина ваза!» – мысль Аглаи пронеслась сквозь кошачий ужас. Тело Мурзика, испуганное грохотом, сорвалось со шкафа, приземлилось неуклюже, кубарем покатилось и юркнуло под диван, в самую темную, пыльную щель. Сердце колотилось, как бешеное, дыхание было частым, поверхностным. Темнота. Пыль. Запах старого дерева и пылевых клещей. Безопасность? Или ловушка?

«Назад! Назад в себя! Домой!» – молилась, требовала, приказывала Аглая, заточённая в теле испуганного кота, глядя из-под дивана на знакомые ножки стола и на свисающую руку ее собственного, неподвижного тела. Мысль о нем, холодном, безжизненном, была ужасна. «ДОМОЙ!»

На этот раз – рывок отчаяния. Ощущение, будто ее выдернули за шиворот из теплой, пушистой норы и швырнули в ледяной водопад. Резкий, болезненный толчок во всем существе. Темнота. Провал.

Она сделала судорожный вдох. Воздух ворвался в легкие, обжигая. Открыла глаза. Увидела потолок своей кухни. Потолок был на месте. Стол был на месте. Разбитая ваза на полу блестела осколками. Справа, из-под дивана, осторожно выглядывала морда бледного, перепуганного Мурзика.

Боль. Она вернулась вместе с телом. Ломота во всех костях, будто ее переехали асфальтовым катком. Головокружение, темные пятна плясали перед глазами. Сильнейшая тошнота подкатила к горлу, она еле сглотнула. Рука с порезанным пальцем пульсировала тупой болью. Горло пересохло, язык прилип к небу. Она была мокрая от холодного пота. Измотанная. Разбитая. Но… дома. В своем теле.

Она медленно, с трудом подняла голову, оперлась руками о стол. Взгляд упал на чайничек. Он стоял на том же месте, темный, загадочный, покрытый патиной. И рядом – маленькое, почти незаметное, темно-бурое пятнышко. Ее кровь. Теперь он выглядел не просто невзрачным. Он выглядел зловещим.

«Я… вселяюсь…» – прошептала Аглая Филипповна, и голос ее был хриплым, чужим. Слова звучали как бред, как кощунство. «В кошку… вселилась…» Она посмотрела на Мурзика. Тот, встретив ее взгляд, фыркнул и быстро юркнул обратно под диван. Страх медленно отступал, уступая место изнеможению и глубочайшему, всепоглощающему потрясению. Это не сон. Это не галлюцинация. Это случилось. Реально. Она отделялась от своего тела и вселялась в другое. В кота. «Как в кино про бесов…» – промелькнула мысль, но она тут же отогнала ее. Нет, не бес. Она чувствовала себя… собой. Просто запертой в чужой оболочке.

Она встала, шатаясь, налила в чашку воды из-под крана, выпила залпом. Холодная вода немного прояснила голову. И тогда, сквозь остатки страха и физической слабости, пробилась другая мысль. Яркая, как молния. Всплыл образ Кати. Ее истерика в трубке. Слезы. Отчаяние. «Я не сдам! Все пропало!»

«А если… – подумала Аглая Филипповна, и сердце ее забилось чаще, уже не только от страха. – Если я смогу… вселиться в Катю? Хотя бы на время экзамена?»

Мысль была чудовищной. Еретической. Безумной. Нарушающей все мыслимые законы природы и морали. Страшно. Очень страшно. Снова пережить этот ужас развоплощения, борьбу с чужим телом, с чужими инстинктами? Да еще в человека? В родную внучку?

Она подошла к столу, взяла в руки злополучный чайничек. Он был холодным, тяжелым. Под пальцами чудилась та самая легкая, зловещая вибрация. Она посмотрела на разбитую вазу – память о сыне. Посмотрела на фотографию Кати, маленькой, смеющейся, которую она держала на руках на том фото.

Любовь к внучке, огромная, жертвенная, перевесила страх. Перевесила сомнения. Перевесила разум.

«Надо… попробовать, – тихо, но твердо сказала она тишине квартиры. – Ради Катюши. Надо понять, как это работает… до завтра.» Она поставила чайничек обратно на стол, рядом с пятнышком крови. Глаза ее, усталые и напуганные, горели решимостью. «Страшно. Очень страшно. Но Катюше… Катюше помочь надо.»

Рыжий хвост мелькнул из-под дивана и скрылся в темноте. Завтра был экзамен.

Глава 2: Экзамен для бабушки

Утро за окном было серым, мокрым, типично тверским. Дождь стучал по стеклу косыми струями, превращая двор в размытое пятно грязи и луж. Но Аглая Филипповна не видела ни дождя, ни серости. Она сидела за кухонным столом, уставившись на злополучный чайничек. Ночь прошла в мучительных метаниях между страхом и решимостью. Страх был понятен, почти осязаем – холодный ком в животе, дрожь в коленях при одной мысли о повторении вчерашнего кошмара. Решимость же была хрупкой, как первый лед, но подогретой жгучей любовью к Кате и яростным желанием не дать той сломаться.

«Ради Катюши, – шептала она, словно мантру, сжимая в руке стакан с остывшим чаем. – Только ради Катюши». Рука с порезанным пальцем ныла, напоминая о цене дара. Рядом с чайничком лежала «аптечка»: пузырек с дешевым корвалолом (для себя), пакетик какого-то сильнодействующего успокоительного, выпрошенного у соседки-медсестры еще год назад «от сердца» (для Кати), и бутылка «Боржоми» – чтобы запить. План, рожденный в бессонную ночь, казался ей одновременно безумным и единственно возможным.

Добраться до Катиной общаги.

Уговорить/усыпить Катю (успокоительное в чай).

Вселиться.

Сдать экзамен.

Вернуться.

Никогда больше не повторять.

Пункт шесть казался особенно привлекательным. Она встала, ощущая каждую косточку, каждый скрип сустава. Собралась медленно, тщательно: чистая кофта, поверх – то самое драповое пальто, платок. Чайничек, завернутый в несколько слоев старой газеты, сунула в самую глубь авоськи, рядом с бутылкой минералки и пакетиком успокоительного. Сердце колотилось, как арестантское перед побегом.

Дорога до университетского общежития на другом конце города превратилась в испытание. Трамвай №14 был битком набит – мокрые люди, запах влажной одежды и пота. Аглая прижалась к стеклу, стараясь не смотреть в глаза пассажирам. Казалось, все видят ее страшную тайну, читают безумный план в ее глазах. «Я ведь как та старуха Шапокляк, – мелькнула мысль. – Только крыски нет, а есть… чайничек». Горькая усмешка скривила губы. Она вышла на нужной остановке, промокнув ноги в глубокой луже. Общежитие – громадная, серая, обшарпанная коробка – возвышалось перед ней, наводя уныние. Шум, гам, запах дешевой еды и стирального порошка витали в воздухе даже сквозь дождь.

Комната Кати была на третьем этаже. Аглая, запыхавшись, постучала. Дверь открылась не сразу.

«Кто?» – усталый, заплаканный голос.

«Это я, внученька. Бабушка».

Дверь распахнулась. Катя стояла на пороге – бледная, с красными, опухшими от слез глазами, в мятых спортивных штанах и растянутой кофте. Волосы были собраны в небрежный хвост, лицо осунулось за одну ночь.

«Бабушка? Ты… ты как здесь?» – Катя уставилась на нее, как на привидение.

«Как? На трамвае, родная. Не могла дома сидеть, переживаю же!» – Аглая постаралась вложить в голос максимум бабушкиной теплоты и заботы, заставляя себя улыбнуться. Она вошла в крохотную комнатку. Две кровати, два стола, заваленных книгами и бумагами, плакаты на стенах. Воздух был спертый, пахло чаем и стрессом. «Господи, как тут жить-то?» – подумала она, но вслух сказала: «Ну-ка, покажись на меня. Ой, какая ты бледная! Совсем не спала?»

Катя бессильно опустилась на кровать, закрыв лицо руками. «Не спала. Учила. Ничего не понимаю, баб. Совсем. Голова пустая. Сейчас пойду – и все, конец.»

«Вот глупости какие!» – Аглая бодро расставила свои припасы на единственном свободном уголке стола. «Ничего не конец. Сейчас мы тебя в порядок приведем. У тебя же времени еще…» – она глянула на дешевенькие часики Кати на столе, – «…целых два часа!»

«Два часа?!» – Катя вскочила, глаза снова наполнились паникой. «Это ничего! Я ничего не успею!»

«Успеешь!» – Аглая говорила твердо, авторитетно, как когда-то на заводе, отдавая распоряжения. Внутри все сжималось от страха и предстоящего шага. «Но сначала – успокоиться. Совсем. Как стеклышко. Нервы – это главный враг». Она достала бутылку «Боржоми» и пакетик с белым порошком. «Вот, специально привезла. У соседки медсестры взяла, хорошее, безвредное успокоительное. На травах. Разведем в водичке, выпьешь – и как рукой снимет. Голова прояснится.»

Катя смотрела на порошок с недоверием. «Баб, я не знаю… Мне еще экзамен… Я уснуть могу…»

«Не уснешь! Легкое успокоение! Чтобы руки не тряслись и мысли в кучу собрались. Проверено!» – Аглая лгала с непривычной легкостью, сердце колотилось о ребра. Она налила минералки в Катин стакан, высыпала содержимое пакетика, энергично размешала ложкой. Порошок растворился без следа. «На, пей. Залпом. И ложись, пока действует. Часок полежишь – и как новенькая!»

Катя колебалась, глядя на стакан, потом на бабушку, в глаза которой она привыкла верить. Отчаяние перевесило. Она взяла стакан, зажмурилась и выпила залпом, скривившись от специфического привкуса. «Фу… Гадость какая…»

«Зато помогает! Ложись, родная. Закрой глазки. Дыши глубоко». Аглая подвела Катю к кровати, помогла лечь, накрыла ноги пледом. Руки ее дрожали, но она старалась этого не показывать. «Спи, Катюшенька, спи… Все будет хорошо…» – она гладила внучку по волосам, как в детстве, бормоча успокаивающие слова.

Минуты тянулись мучительно долго. Аглая сидела на краешке кровати, наблюдая, как напряжение постепенно покидает лицо Кати, дыхание становится ровнее, глубже. Глаза закрылись. «Спит? Или просто дремлет?» – нервничала Аглая. Она осторожно позвала: «Катя? Внученька?» Ответа не было. Только ровное дыхание. Лекарство, видимо, было сильнее, чем она думала.

Настал момент. Страх снова накрыл ее волной, холодной и липкой. Она встала, подошла к столу, дрожащими руками развернула газету. Бронзовый (или медный?) чайничек холодно блеснул в тусклом свете комнаты. Пятнышко крови казалось теперь темным, почти черным. Аглая взяла его. Холод металла проник сквозь кожу ладоней. Она поднесла чайничек к лицу Кати, лежащей без сознания, мирно дышащей. «Прости, родная, – мысленно прошептала она. – Ради тебя. Только ради тебя.»

Она сосредоточилась. Вспомнила вчерашнее ощущение – рывок, удар, парение под потолком. Надо повторить. Надо захотеть быть там, внутри Кати. Сильнее, чем боишься. Она зажмурилась, сжала чайничек до боли в пальцах, думая о Кате, о ее страхе, о ее будущем, о своем обещании помочь. «ВОЙТИ!» – мысленно приказала она себе и артефакту.

И… ничего. Тишина. Только тиканье часов Кати на столе и ее ровное дыхание. Разочарование и новая волна страха захлестнули Аглаю. Не получается? Почему? В кошку-то получилось! Она попробовала снова, отчаяннее, вкладывая в мысль всю свою волю, всю любовь, весь страх за внучку. «ВОЙТИ!»

На этот раз был толчок. Не такой мощный, как вчера, но ощутимый – легкое головокружение, ощущение потери опоры. Она открыла глаза. И увидела… себя. Со стороны. Свою собственную фигуру, стоящую у кровати Кати, с чайничком в руках. Лицо было искажено гримасой предельного напряжения и страха. «Получилось! Я вне!» – мелькнуло, но радости не было, только новый виток ужаса. Теперь надо в Катю.

Она мысленно устремилась к спящей внучке. Ближе. Ближе. Вот тело. Вот лицо. Она «нырнула», как вчера в кота. И наткнулась на… сопротивление. Не на твердую стену, а на что-то вязкое, теплое, пульсирующее. Это было сознание Кати. Не активное, не мыслящее, а спящее, сонное, но присутствующее. Оно обволакивало, как теплый туман, создавая ощутимый барьер. Аглая почувствовала обрывки образов – страх перед экзаменом, лицо строгого преподавателя, темные формулы на доске, мелькнувшее лицо симпатичного однокурсника… Чужие эмоции, чужие мысли. Было душно, тесно, непонятно.

«Нет! Прочь!» – не слова, а ощущение отторжения пронеслось сквозь сонное сознание внучки. Тело Кати на кровати слегка дернулось.

Аглая испугалась. Если Катя проснется сейчас… Все пропало. Надо прорваться! Она собрала всю свою волю, всю ярость отчаяния, всю силу материнской (бабушкиной) любви и сделала новый, отчаянный рывок. Мысленный клин. Пробить туман! «Я должна помочь! ПРОПУСТИ!»

Барьер дрогнул, прогнулся. Ощущение вязкости сменилось чувством падения в теплую, темную воду. Она проваливалась, теряя ориентацию. Чужие ощущения нахлынули волной. Легкость в мышцах, которых не было уже лет тридцать. Иная ритмика дыхания, сердцебиения. Чувство голода (Катя, видимо, не завтракала). Тупая головная боль от недосыпа и стресса. И фоном – глухой, сонный протест: «Кто…? Уйди…»

Аглая Филипповна открыла глаза. Вернее, открыла глаза Кати. Она лежала на кровати. И видела потолок Катиной общаги. Но воспринимала его по-другому. Зрение было… четче? Ярче? Моложе. Она подняла руку – Катину руку. Молодую, гладкую, без пигментных пятен и выступающих вен. Длинные пальцы, аккуратно подстриженные ногти без лака. Она сжала кулак. Сила. Ощутимая мышечная сила, которой не было в ее собственном теле. Она села на кровати. Движение далось легко, без привычного стона и хруста в коленях. «Боже… – подумала она Катиными мыслями, но своим сознанием. – Это… невероятно.»

Но восторг длился недолго. Следом накатила волна физиологического дискомфорта. Тошнота. Головокружение. Сильная слабость, как после тяжелой болезни. Чужая физиология сопротивлялась непрошеному гостю. И на периферии сознания пульсировал сонный, но упрямый вопрос: «Кто здесь?»

«Я, Катенька, – мысленно попыталась успокоить Аглая. – Бабушка. Я с тобой. Все будет хорошо. Спи.» Она послала внучке ощущение тепла, безопасности, как когда-то, убаюкивая маленькую. Сопротивление немного ослабло, сонное сознание успокоилось, утонув обратно в глубинах. Но тошнота и слабость остались. Аглая (в теле Кати) глубоко вдохнула, пытаясь совладать с непривычными ощущениями. Она посмотрела на часы. Час двадцать минут до экзамена. Времени в обрез.

Она подошла к зеркалу, висевшему на двери шкафа. Перед ней стояла Катя. Высокая (как же странно видеть мир с этой высоты!), стройная, бледная, с тенью под глазами, но молодая. Невероятно молодая. Аглая подняла руку, коснулась щеки – гладкой, упругой кожи. Провела пальцами по губам. Чужие губы. Чужое лицо. Ощущение было жутковатым и захватывающим одновременно. «Надо действовать, – строго сказала она себе Катиным голосом, но с бабушкиными интонациями. – Экзамен.»

Она огляделась. На столе лежали конспекты, учебники, листки с попытками решений задач. Аглая подошла, открыла тетрадь. Формулы, интегралы, дифференциальные уравнения… Она пыталась вспомнить. Она же была инженером! В молодости! Давным-давно… Очень давно. В голове всплыли обрывки: «синус… косинус… производная…». Но это было так давно! И не на таком уровне сложности. Паника начала подниматься снова. Что, если она не сможет? Если ее знаний не хватит? Она лихорадочно стала листать конспекты, пытаясь понять хоть что-то. Текст плыл перед глазами, формулы казались китайской грамотой. Катина голова была пуста от знаний по высшей математике, а бабушкины знания были покрыты толстым слоем времени и забытья. «О господи… – прошептала она Катиными губами. – Что же я наделала?»