Читать онлайн Жили-Были

Жил-был Иван Дурак.

Если долго идти по дороге, аккуратно наступая босыми ногами, чтобы как будто обволакивать острые камешки ступнями, то рано или поздно происходит две вещи. Дорога сокращается до двух метров видимого пространства перед собой, а голова наполняется мыслями.

Иван Дурак размеренно шагал по пыльному дачному просёлку, полуденное солнце положило горячую ладонь на плечи. Домики уже давно закончились, и переливающееся зелёное поле, раскинувшееся одеялом по обе стороны от дороги, ничего не загораживало.

Иван шёл и беззвучно спорил с женой, Еленой Прекрасной. Ну, как спорил. Больше было похоже на оправдания:

– Вот посмотри, – Ленка тыкала ему телефон в лицо, – Наташке муж Лексуса купил!

– Ну, зато мы живём честно, – как-то неказисто и неуверенно возразил Иван.

– Чеееестно, – Елена передразнила, растянув слово так, что оно побелело и потеряло значение, а красивое лицо стало некрасивым, с тем странным выражением, которое бывает на лицах без мимических морщинок.

– Лучше б делом занялся – Настоящим!

Прямо вот так – с большой буквы сказала. И все остальные дела стали с маленькой. И даже Иван Дурак – стал иван дурак.

Иван улыбнулся некстати, вспомнилось, как десять лет назад они познакомились. Иван вечером возвращался домой, а перед подъездом на лавочке сидела Она и плакала. Чисто и как будто спокойно. Как плачут дети, когда случается что-то грустное. Просто слёзы сами по себе. И от этой чистоты Ивана пронзило. Электрическим разрядом, химическим коктейлем, заполняющим всё внутри.

Он остановился и, впервые в жизни, первым заговорил с незнакомкой. Торопясь и волнуясь, предательски заикаясь от нехватки воздуха. Сел рядом.

Проболтали почти до утра. Сначала робко, а потом жадно – поцеловались. И уже вечером Елена Прекрасная привезла два клетчатых баула, маленькую сумку и смешную собачку.

На работе, в курилке, Иван не удержался и рассказал коллегам о случившемся с ним чуде. Мужики выслушали, пожали плечами, а Добрыня Никитич взглянул сострадательно и прогудел:

– Дурак ты, Ваня, – сминая окурок о богатырскую ладонь.

Иван остановился, хлопнул себя по карманам, одной рукой достал пачку, зубами за фильтр вытащил сигарету. Резко затянулся, заполняя внезапную пустоту.

– Уходи, – Елена кричала, скрестив руки под потяжелевшей грудью, – собирай вещи и уходи!

Дети, два вечно взъерошенных воробья-ангелочка, затаились в глубине дома. Иван потянулся было за уздечкой от Конька-Горбунка, но Ленка шустро схватила её:

– Пешком дойдёшь, мне детей ещё везти, – как отрезала.

От дач до теремов километров семь. Если неспешно идти вдоль пыльной просёлочной дороги – часа полтора. Сначала лугом, потом краем Дремучего Леса задеваешь, распадок небольшой по тропе – и всё, как раз на асфальтированную парковку теремов выходишь. Крестьяне Дремучий Лес старались обходить – мало ли, то приезжие Соловьи-разбойники, то просто малолетки по кустам нагадят. Второе, конечно, чаще, но и первое случалось.

Сегодня было удивительно тихо. Иван докурил, хотел щелчком отправить бычок в поле, но передумал, осторожно пальцами выкрошил уголёк и засунул в карман окурок. На душе погано, но это же не повод делать погано вокруг, подумал Иван и осёкся – какая-то совсем дурацкая мысль же.

Дремучий Лес аккуратно убрал раскалённую ладонь солнца своей тенью, укутал запахами. Как специи, мелькнула мысль, и в животе утвердительно заурчало.

– Фиу, служивый, – короткий свист и лающий окрик.

Иван медленно развернулся через левое плечо, правой рукой нащупывая нож на сумке. Серый Волк сидел в тени старого вяза, обхватив лапы хвостом, слегка наклонив голову, отчего простреленное ухо торчало вертикально, а второе почти сравнялось с горизонтом, и внимательно смотрел.

– Здравствуйте, уважаемый, – поздоровался Ваня, убирая руку от ножа. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, Серый Волк был чудаковат, но просто так никогда не нападал.

– Как Де Ла? – Волк наклонил голову в другую сторону, и уши поменяли положение.

– Да вот, – Иван подумал почему-то, что обычного «нормально» недостаточно, уж очень внимательно смотрел Волчара, – кажется, из дома выгнали.

Когда произнёс эти несколько простых слов, оказалось, что предложение из них получилось очень тяжёлым. Настолько тяжёлым, что даже как будто никаких сил не хватит его удержать и самому удержаться.

Серый Волк потянулся, на секунду оскалив огромные жёлтые клыки, картинно сплюнул, стянув коричневые рваные губы в трубочку, и подошёл поближе, снова усевшись и обхватив себя хвостом.

– Рррр, – Волк закашлялся, – ррррасказывай.

И Иван начал рассказывать. Про то, как Елена в последние пару лет совсем изменилась. Как ругались постоянно. Как не получалось на работе, и из рук валилось всё. Про сегодняшний Лексус и вчерашнюю ссору про квартиру в тереме, которую поменять бы уже, потому что детям мало места. Взахлёб, но монотонно говорил Иван Дурак. Не заметил, как вытащил пачку, прикурил две – себе и Волку, потому что у Волка лапы.

Замолчал. Глубоко затянулись. Серый Волк ловко языком перебросил сигарету на другую сторону пасти. Струйка дыма коснулась внимательного чёрного глаза, Волчара зажмурился и пару раз хлестнул хвостом.

– Как говорили римляне, Ваня, мужчина уходит из дома по трём причинам. Потому что течёт крыша, потому что дым ест глаза и потому что жена сварливая. Так было. Так будет. Ты здесь ни при чём.

Волк снова затянулся, тряхнул головой, чтобы сбросить короткий столбик пепла.

– Видишь вяз? – мотнул головой в сторону дерева, в тени которого сидели.

– Вижу, – согласился Иван.

– А если я его назову, напррррример, свиньёй? – тут Волк немного оскалился, видимо, что-то вспомнил, – станет он хрррюкать?

– Нет, конечно, – сказал Иван и стёр ладонью дорожку от слезы с пыльной щеки. Вяз пошевелил огромными ветвями, как будто беззвучно рассмеялся.

– Так вот и люди не меняются в ррразговорах, как бы они друг друга ни называли. Всё, что может измениться – это выбор места для следующего шага. Куда поставить лапу. И после того, как лапа коснулась земли-матушки, больше нет ничего, кроме выбора, где оставить следующий след.

Серый Волк, как будто в доказательство, обошёл Ивана и уселся с другой стороны.

– А если нас не будет, Ваня, вяз этот будет тут?

– Наверное, – Иван оглядел мощное узловатое дерево, – он нас всех переживёт.

– Пррравильно, и весь мир будет. Всегда. И либо ты, Ваня, часть его Гаррррмонии, либо плывёшь против течения и споришь с судьбой. Интересное зрелище, кстати, если сидеть на берегу, в тени и смотреть, как борющихся с течением сносит к устью реки.

– Так а мне-то что делать?

– Тут есть варианты, – Волк потянулся головой к Ивану, взглядом показывая на сигарету, Иван аккуратно вытащил окурок и убрал в карман. – Можешь, конечно, немного полежать, спрятав морду в лапах, поскулить на то, как всё могло бы быть. Можешь, например, Несмияне набрать, она попытается утешить. Только пустота внутри станет больше. Больше тебя. Больше меня. Больше всего мира в целом.

Волк помолчал, задумчиво глядя в тёмную глубину Дремучего Леса. Пожал мощными плечами.

– Ещё можно на охоту. На Дикую. Где не имеет значения, куда встают твои лапы, и что ты на этот счёт думаешь. Просто рвёшь когтями вёрсты, наполняешь пасть чужой кровью и своим страхом. Кусками дрожащего мяса кормишь пустоту в себе. И чем больше ты её кормишь, тем быстрее она растёт. И вот ты уже не бежишь за, а бежишь от. И твоё мясо станет чьим-то трофеем. И ты сам будешь об этом просить.

Серая шерсть приподнялась на загривке, уши прижались.

– А можешь впустить в свою пустоту мир. Ты ж его сначала выгнал из себя. Помнишь, как назвал его неправильным и несправедливым? Обиделся на него. Вот тогда он и ушёл. Впусти его обратно. Таким, каким он является. Позволь ему и себе быть. Стань целым. Стань водой и прими форму Вселенной, – Серый Волк довольно ухмыльнулся цитатой Брюса Ли.

– Пойду я, Ваня. И ты ступай, – Волк упруго метнулся в Дремучий Лес.

Иван Дурак ещё немного посидел в тени вяза. Докурил последнюю. Тропа бежала вдаль, ныряя в распадок и поднимаясь тонким бежевым штрихом на зелёном склоне, за которым виднелись терема. Сухой звонкий воздух подрагивал развеивающимися словами Волка. Иван встал, с хрустом расправил плечи. Постоял немного, привыкая к тому, что на них не давит невидимый груз ожиданий – Ленкиных, соседских, своих собственных. Груз, который годами давил вдоль позвоночника.

Тропа перед ним терялась в распадке, окутанная предвечерним туманом, поднимавшимся от сырой земли. Терема на холме тонули в сизой дымке, тусклые огни неспешно перемигивались вдали, как чужие звезды. Гармония. Вяз – просто вяз. Дорога – просто дорога. А Иван – просто дурак, выбросившийся на обочину своей же жизни.

Он обогнул могучее дерево, свернул с натоптанной тропы, ступив на мягкое влажное брюхо Дремучего Леса. Тень сомкнулась над ним, обнимая. Воздух стал густым, как сироп, сладкий, терпкий. Сильный. Босые ноги проваливались в мох с едва уловимым потрескиванием, единственный звук в наступившей тишине. Суета, крики, разочарование, отвержение- все осталось на поляне перед вязом.

Спокойно дышащий, как огромное живое существо, Дремучий Лес принимал Ивана. На пути попалось озерцо, отбрасывавшее редкие солнечные зайчики от черной глянцевой поверхности. Иван подошел к краю. Вода была как будто маслянистой, не отражала, а дорисовывало небо и плывущие по нему облака и его собственное лицо – усталое, немного осунувшееся прожитым. Иван улыбнулся и вода с готовностью дорисовала его отражению белые зубы. Он засунул руку в карман, нащупал смятый окурок. Вытащил, посмотрел на него, потом бросил в черную воду. Колечком свился пепел, последний пузырек воздуха – и он исчез, поглощенный беззвучной глубиной.

Жила-была Ассоль.

В тридевятом царстве, в сорок девятом регионе, между ржавыми сопками неровно расплескался небольшой портовый городок. Не Каперна, конечно, но и не Певек, например.

Порт – бетонная пломба в бухте, с которой забытой арматурой вдаль смотрят краны, изредка оживляясь в навигацию. Если долго смотреть с сопки вниз, то бухта похожа на лоток артельщика в очень замедленной съёмке: вот вода откатилась, обнажив ровное, нежное дно, на котором самородками поблёскивают накренившиеся буксиры; сухогрузы, принайтованные к пирсу, натягивают тонкие ниточки швартов. Затем прилив неспешно заполняет лоток, поднимая суда и растворяя их отражения в ряби воды, будто возвращая разбросанные самородки обратно в глубину. Порт снова замирает.

Но такая романтика в городке была пару месяцев в году. В остальное время злобный северный ветер рвал провода, сбивал с ног, солёные ледяные метели стучались в окна, намерзали на бровях и одежде. Красные руки и красные лица над плотно завязанными шарфами. В маленькой хрущёвке маленькая Ассоль с усталой женщиной делает уроки под негромкий шелест старого телевизора и вечный ледяной вой за панельными стенами. Мама Ассоль, маленькая женщина, когда-то давно, окрылённая собственной красотой и неукротимой юностью, шагнула в пропасть самолёта и прилетела к Лонгрену из-за большой и светлой любви, о которой тогда много писали в книгах и показывали в кино.

Лонгрен тогда был молод, высок, щеголял мушкетёрскими усами и был скорее античной скульптурой – цельным куском характера и крепких мышц, с которого Творец просто отсёк всё лишнее. Вскоре в маленькой комнате шумной общаги у них родилась дочь.

Но однажды всё сломалось. У страны сменился флаг, у страны сменился герб. Старую мораль демонтировали почти начисто – небольшие обрывки остались на огромном бронзовом памятнике немного ехидному революционеру на главной площади. Памятник демонтировать было сложно и дорого. А деньги в стране кончились вместе со старой моралью.

Лонгрен остался работать в порту бригадиром докеров и в навигацию почти не появлялся дома, часто ночуя в бригаде. Мама Ассоль устроилась экономистом в новый коммерческий банк. И однажды вечером, когда отец против обыкновения был дома, мама Ассоль не пришла. Лонгрен ходил к соседям позвонить, много курил на кухне в форточку, поднявшись на стул и прижавшись к раме, чтобы дым не тянуло в квартиру и Ассоль не приходилось им дышать. Потом собрался и ушёл.

Вернулись они с мамой под утро. Мама – какая-то пустая, лицо в слезах, седая прядь из-под платка. Лонгрен… Почти не изменился: спрятал от дочери разбитые руки, обнял жену, внимательно посмотрев в глаза. И ушёл. Потом были сирены, милиция, приезжали какие-то люди в длинных чёрных кожаных плащах, ходили по квартире и кричали на маму. Соседи о чём-то переговаривались и запрещали своим детям играть с Ассоль. Так они остались как будто вдвоём. Но на самом деле – Ассоль осталась одна.

Мама работала в порту, в бывшей бригаде Лонгрена, становясь меньше с каждым годом. Ассоль ходила в школу – с каждым годом становясь больше. Девочки в школе сторонились её, одноклассники поначалу пытались дразнить и даже буллить. Однажды прижали девочку разгорячёнными лицами вплотную, чьи-то руки схватили там, где хватать нельзя, и Ассоль, как когда-то учил Лонгрен, воткнула в ближайший распахнутый глаз большой палец с аккуратно подстриженным ногтем. Дело как-то замяли: тяжёлая женщина-директор о чём-то долго говорила с мамой Ассоль в кабинете; после разговора она вышла, коснулась рассеянным взглядом, – Домой.

Последний звонок восьмого класса Ассоль пропустила. Мама сильно болела, лежала маленькая и бледная под большим серым одеялом, очень тихо и редко о чём-то просила. Два раза в неделю приезжал врач, Ассоль уходила на кухню и беззвучно плакала, обхватив колени.

В июне мамы не стало.

В душном коридоре городской больницы, куда её увезли ночью, раннее солнце неторопливо обдирало потрескавшуюся штукатурку со стен. Зелёная краска, которой до уровня груди было выкрашено всё в больнице, поблёскивала бронзовой шагренью, как на памятнике ехидному революционеру. Ассоль в абсолютной пустоте обессиленно уперлась локтями в колени, слёзы совершенно сами по себе стекали по лицу.

– Здравствуй, дочь.

Ассоль подняла глаза: перед ней стоял усатый старик, бледное лицо с прорубленными морщинами, плотные узлы рук из выцветшей рубашки. Она завыла, как зверёныш, вцепилась в Лонгрена, окунувшись в тёплый и такой родной запах табака, хлопка и тяжёлой мужской работы.

После освобождения Лонгрен вернулся в порт. Как будто плотный сгусток, сжатый до чёрной дыры. Говорил очень тихо. Работал много. Совсем не пил. Докеры его сторонились, соседи избегали. Раз в две недели в дверь звонил участковый, торопливо забегал в прихожую и, не закрывая за собой дверь, протягивал старику какие-то бумаги на подпись.

По телевизору местный кабельный канал транслировал пиратские записи клипов MTV, рынки расцвели красками дешёвых китайских шмоток, ларьки наполнились безумным голландским пивом «Максиматор», шесть банок которого, предварительно спрятанные в туалете, убивали любую школьную дискотеку. Ассоль сходила на такую однажды. Нарядные, отчаянно накрашенные одноклассницы ритмично сокращались вокруг пирамиды сумок, постепенно собирались мальчики – в свитерах и джинсах, с бессмысленными лицами. В тёмных углах актового зала изредка случались короткие и злобные драки. На белом танце гыгыкающие одноклассники вытолкали из своего круга Артурчика. Он, странно улыбаясь и оглядываясь, подошёл к Ассоль, посмотрел в глаза и как будто протрезвел. Как будто из бледных голубых глаз на него посмотрела бесконечность. Та, в которой имеет значение только Суть. И Истина. На Артурчика безучастно смотрел рентгеновский аппарат.

Школу Ассоль закончила с медалью. Это было несложно – небольшая цена за возможность жить по-другому. Просто принятое решение и немного терпения. А терпения у неё было с избытком.

Вечером поговорили. Лонгрен больше слушал, в пол-оборота курил в открытое окно, изредка отхватывая чернейший кофе из эмалированной кружки, плотно сжатой крепкими пальцами. Утром поехали в кассу аэровокзала, купили билет.

Когда Ассоль прошла рамку досмотра, она обернулась. Лонгрен стоял, чуть расправив плечи, тенью атланта, которым когда-то был. Тенью, которую обволакивала толпа провожающих. Старик едва заметно кивнул, повернулся и ушёл. Через девять часов самолёт приземлился в столице. Ассоль последней вышла на трап, чуть задержалась, как будто поправить небольшую сумку.