Читать онлайн Иван да Купава

Глава 1

– Постой, Купавушка. Ну на что оно тебе надобно? Ступай лучше домой, ведь куда лучше на пуховых перинах нежиться, чем по мокрой траве ноги студить. Так ведь и заболеть не долго.

– Долго – не долго, да только по сию пору ни одна живая душа в купальское утро не простудилась, все только здоровьем обогащались да ликом светлее становились.

Девица красоты писаной тряхнула русой косой и, повернувшись лицом к солнцу низко поклонилась.

– Здрав будь, Ярило-батюшка. Дозволь твоим щедрым даром угоститься, росою утренней умыться.

Робкий луч едва заметно скользнул по лесному разнотравью, отчего капельки росы заискрились, словно это и не роса вовсе, а самоцветные ожерелья на травинках поблескивают. Дозволил, знать, Ярило-батюшка, благословил, больно много росы подарил.

Не торопясь Купава шагнул глубже в траву и расстелила вышитый рушник. Оно, конечно, лучше бы подолом утереться, да негоже девке пред добрым молодцем рубаху задирать, пусть даже пред женихом. Дурно это.

Славно роса рушник напитала, так что и умыться можно, и просушить да на зиму оставить, от хворей Морозом насланных излечиваться. Всего то и надобно, что озябшее горло на закате просохшей росой укрывать, тепло летнее зимой даровать.

Поклонилась Купава Ярилу-батюшке, лицо обтерла, да рушничок в лакомник прибрала – после, дома просохнет, и снова спину до самой земли согнула.

– Спасибо тебе, Ярило-батюшка. Подарок твой равен чуду, пуще очей своих его беречь буду. Он мне…

Хотела Купава ещё сколько-то добрых слов сказать, да Иван-царский сын не дал. Стал журавлем хвастливым посередь тропки, ноженьки в землю упер, грудью да носом небо подпер, и молвил без спросу и очередности:

– А мой? Купавушка, сердце моё, мой подарок как беречь будешь? Неужто пуще живота своего?

– Какой такой подарок?

– Тот самый, который я тебе сейчас на пальчик надену. Ты только на тропку-то выйди,  негоже девице ножки марать.

Вздохнула девица, поклонилась солнышку, да    обратно попятилась. Аккуратно, не торопясь, по своим же следам ступаючи, дабы травушку без надобности не приминать, россу драгоценную не оббивать, пускай ею звери да птицы лесные полакомятся, свое звериное здоровье укрепят.

А как на тропку ступила, аккурат в чисты руки женишку угодила. Обнял он её за плечи точечные, расцеловал в щечки румяные, надел колечко на палец и молвил:

– Вот теперь ты от меня, краса ненаглядная, никуда не денешься. Моею будешь пред людьми и нелюдьми, пред землею и небом ясным, с сего дня и до самой глубокой старости!

Купава только взгляд отвела. Волею, аль не волею, а быть ей женой Ивана-царёва сына, ведь  то дело давно решенное, отцами оговоренное и никто её, красную девицу, не спросит: люб ли ей царевич Иван? Подумала так, да ручки белые опустила. А колечко с пальца возьми да и соскользни! И прямо в травушку зеленую, в росу купальскую.

– Не к добру это, Иван царевич, – молвила, – не бывать видать нашей свадебке.

Поднял Иван, царёв сын колечко, да обратно на палец надел.

– Враки все это, Купавушка, тёмные люди сами себе приметы да гадания выдумали, чтобы глупость свою оправдать, да мечтам предаваться. А в жизни-то не на враках все держится, а на сердцах горячих, да на разуме. А коли так, то быть нашему союзу самым в мире крепким, ведь твоей премудрости и моего сердца горячего не то что на нас двоих, на целое царство хватит.

Задумалась Купава на самое малое мгновение, а после очами сверкнула, будто и в них роса купальская отразилася, улыбнулась озорно, да молвила:

– Ну, коли сам в это веришь, значит не испугаешься и купальской ночью будешь со всеми нами через костры прыгать, венки на реку пускать, да на суженого гадать.

– Как так то, Купавушка? Чай я не красна девица, венки-то на воду опускать, и не козленок безрогий чтобы скачки устраивать. Ты мне лучше мужскую работу дай, уж с ней-то я на славу управлюсь! Хочешь, куплю тебе шубу соболью, али бусы да ожерелья самоцветные? Хочешь на жалейке лучше всех сыграю? А коли захочешь, и сапожки тебе со столба сниму, вышитые.

– Я, Иван-царский сын, свое слово молвила и отступаться не стану. Коли веришь, что и без того нам вместе быть суждено, будешь со мной да с простым людом на празднике, а коли нет, то и незачем нам рядом землю топтать.

Сказала так, да колечко с пальца в лакомник прибрала, пусть там полежит до поры да до времени, а сама обошла кругом жениха, да так босыми ногами по тропке и затопала, заплясала, с хлопками да с запевками:

На Ивана на Купалу

Красна девица гадала:

Когда суженый придёт,

Что во чарочку нальет?

Коль парного молока –

Будет жизнюшка легка,

А коли водицы –

Рано вам жениться!

А как допела, подхватила лапаточки, да со смехом к молочной реке пустилась. Там, по над молочными берегами, полянка есть красоты дивной, на той поляне сговорились они с подружками поутру травы собирать, а к вечеру венками заняться. То-то подивятся Аленка, да Марьюшка, когда прознают что ввечеру с ними на полянке сам Иван-царский сын объявится.

Глава 2

Кинул взгляд Иван царевич во след невестушке, и ликом почернел. Не по душе ему людские игрища, не по-царски это – козлом скакать, не по-мужицки это – с бабами в цветы наряжаться. Да только кому до его разумения дело есть, когда невеста столь умна да строптива? Вона как лихо царёва сына к ногтю прижала. Таперича либо он под её дуду пляшет, либо царствию своему ручкой машет. Царь-батюшка ведь ясно сказывал: тот заместо него на трон сядет, за кого по доброй воле дочка самой Василисы Премудрой пойдёт.

Да только не спешила Купава судьбу свою ни с кем связывать, не желала замуж выходить.

Пошёл тогда Иван-царский сын на хитрость великую: снарядил гонца иностранного, да отправил его в дом к Купавушке с весточкой от "отца родимого". Написал ей "батюшка" повеление, чтоб любовь свою за год встретила, али быть ей женой Ивановой не по чувствам, а по принуждению.

Осерчала тогда Купавушка, на седмицу в светелке заперлась, ни еды, ни воды не трогала, ни с единой душой не встречалася.

А на день восьмой, лишь заря взялась, отворила двери дубовые, и восьми своим нянькам молвила:

– Так и быть, коль решил так батюшка, буду год жить любовь искаючи, но не в жемчуга разодетая, а в лаптях, да рубахе простенькой!

Как сказала она, так и сделала. Нарядилась в одёжку прачкину, и ушла жить в домишко старенький, что в деревне, на самой окраине.

Обжилась она за год подружками, разжилась сарафаном вышитым, вечерами сидела в светелочке, да под песнь свою рукодельничала.

Весь домишко устлала кружевом, на окошко связала занавесь, расписала цветами ставеньки, да ещё взялась огородничать.

Только вот где дела были странные – не вилися за нею молодцы. Вечерами не звали во поле, посидеть у костра в компании, не носили венки васильковые, не дарили каменья, да пряники, словно вовсе ненужно молодцам получить любовь красной девицы.

Вот и стал сам Иван к ней хаживать. Постоял попервой под окнами, попенял о загубленном времени, о долгах перед родом и батюшкой, о народе, что ждал на царствие молодого царя со царицею.

Но не тронули сердце девичье речи эти благоразумные, и решил тогда царский сын Иван, вновь пойти на обман, да с подлостью.

Раз пришёл на вечерней зореньке, под окошко встал, кликнул девицу, а едва лишь узрел её оченьки, ухватился руками за душу. Стал он сказывать об очах её, о красе, что затмит и солнышко, и о том, что в груди его, молодца, сердце пламенное разгорается.

До весны он вздыхал играючи, звал Купаву своею суженой, и носил леденцы, да пряники,  подсластить чтобы жизнь деревенскую. А как солнце пригрело землюшку, как снега без следа истаяли, так и впрямь, кажись, полюбилася добру молодцу красна девица.

Стал он ей помогать в делах её. То воды принесёт из колодезя, расплескав половину по полу, то посеет морковь с петрушкою, на лужок, где пасут козляточек, то пришлёт к ней десяток латников, огород вскопать, аль козу доить.

Только в том беда, что Купавушка, тех стараний будто не видела, и глядела она на царевича точно так, как, скажем, на конюха.

Проходило, бежало времечко, уж весна минула зелёная, солнце низенько опустилося и прогрело до пекла землюшку, на исходе был отведенный год, а любви другой вовсе не было.

Рад-радехонек был тому Иван-царский сын, стал гусем по двору расхаживать, да пред зеркалом надевать венец и полдня царский взгляд отрабатывать.

И, кажись, до победы рукой подать, вскоре станет он править с любимою, только вот на душе неспокойно так, чует сердце беду неминучую.

Потому нынче, до зари ещё, поспешил царский сын к невестушке, да с собой прихватил подарочек – золотое кольцо, со каменьями.

А Купава колечко в лакомник… Знать, в любви его сомневается. Али ждёт кого в колдовскую ночь? Потому ль не роились молодцы, что уж занято сердце девичье? Оттого-ль позвала Иванушку сигануть чрез костёр среди ноченьки?

Сто вопросов в уму роилися. Сто вопросов по сердцу жалили. А ответ один на всю сотню был: знать, судьба быть Ивану на празднике.

Глава 3

Много ли, мало ли времени минуло, а только к тому мигу, когда Иван-царский сын на поляну пришёл, девицы-красавицы ужо полные корзины трав собрали, да и уселись средь клевера на переборку.

– Полынь, пижма, многоцветник, всего двенадцать, да все с цветиками! Поди, ни у кого краше моего веночка не сыщется, ничей дальше моего не заплывет. – Рассмеялася Марьюшка, да сызнова все цветы да травы по стебелечкам пересчитывать принялась. Авось не ошиблася, авось ни одной не упустила?

– Твоя правда, подруженька, – вторила ей Алёнушка, – краше всех твой венок станет, а мой сильнеючи. Погляди что у меня супротив твоего сыскалось: вот Иван-да-Марья, а вот и богатырь-трава. С таким-то веночком мне век   нечистиков бояться не надобно, а уж здоровья да удачи и на два века хватит. А у тебя, Купавушка, каков улов?

– А мой улов, подруженьки, вскоре сам придёт, да нам всем в ножки кланяться станет.

– Так уж и кланяться? – Рассмеялась Алёнушка, да косу толстую за спину перекинула, – головы до самой земли роняючи, лепестками да травами мурашей разметаючи?

– Эдаких мурашей он и целое войско разметет, а иных и одного воина не одолеет.

Сказала так Купава, да корзинку свою, рушником вышитым прикрытую, поближе к стопам потянула, незачем, покуда, подруженькам её находки знать. А Алёнка все не унималась:

– Ой ли, подруженька? Неужто сам гуляй-знахарь*? Кроме него ни одна трава пешим ходом прийти не может!

– Может и знахарь, а может и повыше шишка сыскалась, то время покажет, а его до вечера ещё вона сколько, не один венок сплести успеем. Правда ведь?

– Твоя правда, Купава, – отозвалась Марьюшка. Уж кто-кто, а румяная да кучерявая девка на выданье, боле всех прочих к тому стремилась, чтоб её венок самым лучшим оказался. Больно ей хотелось, чтобы жених к ней явился не абы откуда, а из самого Царь града, из царства подземного. – До тех пор плести стану, покуда мой венок лучше всех других на воде держаться не станет. Для того и вёх собрала, и борщевик, и болиголов с сердечной травой, укроп и тот для венка купальского отдельно сеяла. Знамо ж дело – чем шире венок девичий, тем лучше на воде держаться станет, ко дну не пойдет.

– А ну как далече уплывет? Не страшишься?

– А чего мне страшиться, Аленушка? Оно ведь как, лишь бы жених хорош да добр был, с таким и за четыре царства от дома родимого уехать не боязно. К тому ж, меня здесь друг сердешный не держит, перстеньков да пряников не дарит.

Молвила такие слова, да на Аленушкин пальчик глазами стрельнула, эвот у кого место во сердечке занято.

Приметила то Купава, лакомник плотнее запахнула, чтоб подружки глазастые чего лишнего не углядели, да принялась веночек плесть, из той травы, что под самым подолом росла. Начала с клевера душистого, затем хвощ вплела, а после и ромашку меленькую, с цветиками беленькими.

– Так-то оно так, подруженька, давненько у меня на сердце не спокойно, давненько мысли одним единственным заняты, да только и у тебя свой секрет имеется, уж за сколькими царствами мне не ведомо, но большой секрет, богатырский. Одна только Купава средь нас ни о чем не сказывает, ни взглядом, ни вздохом не показывает кто на уму у неё, кто на сердце.

– Твоя правда, Алёнушка, и прежде не сказывала, и сейчас промолчу. Счастье оно тишину любит, потому и незачем о том сказывать, кто тебе это счастье принесть может.

Иван-то, царский сын, до тех пор на поляну носу не показывал, себя не выказывал, стоял за кусточком, хоть велик росточком, горбился, да к девичьей беседе прислушивался. А тут и момент подходящий выискался, и спину гнуть более сил не было.

Стал Иван царевич к девицам лицом, как ни крути – молодец молодцом! Шапка на нем бархатная, кафтан красный, золотой тесьмой да каменьями вышитый, кушак шёлковый бирюзовый, шаровары широкие праздничные, да сапоги с резным голенищем. Не молодец, а загляденье!

Глянул на всех по очереди зелёными глазищами, да и поклонился до самой земли:

– Доброго здоровия вам, девицы красные. Дозволите доброму молодцу с вами посидеть, уму-разуму набраться, да в травах разобраться? А то никак в толк не возьму, отчего борщевик борща не дает, а от огневки печь не разгорается?

– Эвот какой красавец к нам пожаловал, – рассмеялась Алёнка говорушка, а сама глазом на подружек поблескивает, озорство, знать, затевает, – разодет точно птица заморская, и смешит аки скоморох на ярмарке. Уж не твой ли то, Марьюшка, суженый?

– Мой, не мой, то покажет времечко, а пока на вопрос отвечу я. Оттого так борщевик величается, что борщу он дал вкус и имечко, а огневка, ты сам погляди, с огоньками костра точно с сестрами: лепестки у ней ярко-жёлтые, на ветру словно пламя трепещутся.

– Твоя правда, девица красавица. Знать и у меня в груди такой цветик поселился. Как завижу свою зазнобушку – разгорается жарким пламенем, лепестками щекочет душеньку, и все тело, как есть, теплом своим согревает.

– Кто ж зазноба твоя, добрый молодец?

– Имя ей Купава свет Еремеевна.

Подивилися красны девицы, озорно улыбнулась Алёнушка, да глазами недобро Марьюшка на подруженьку покосилася. Не по нраву знать, ей секрет такой. Аль царевич Иван стал вдруг по сердцу.

Глава 4

А Купава же, точно и не слыхивала ничего, сидит на травушке, да свежие цветики в венок вплетает. Вот и зверобой в дело пошёл, и полынь горькая, больно уж красиво в её листочках цветики клевера глядятся, да и венок уж на половину готов.

Ловко движутся пальцы девичьи, виток за витком, узелок за узелком. Вынула из корзинки молодые дубовые веточки, да тож в венок вплетает, а Иван-царский сын с неё глаз не пускает, оторваться не может. Одно его гложет:

– Что же ты молчишь, краса ненаглядная? – молвит царевич. – Али не исполнил я твоего желания? Как есть явился на гулянья праздничные, венки плесть да через костёр сигать. Теперь до самой утренней зорьки подле тебя буду!

– От чего ж тогда разодет, как жених на свадьбе? Неужто простой люд на купалицу царские кафтаны надевает?

Молвила так, да снова в корзинку руку опустила, веточку рябины достала, с молодой ещё гроздью. Глянула на то Алёнушка, да в платочек улыбку спрятала. Смекнула, стало быть, что подруга удумала, да виду подать не хотела.

– Ну, коли не по нраву тебе кафтан мой, могу и в рубахе покрасоваться, и сапоги на лапти сменить.

Тут уж настала пора и Марьюшке улыбнуться, добра молодца ликом счастливым порадовать.

– А сапоги, знать, добрый молодец, нам подаришь? Али другим парням отдашь, что ликом не так удались? За тобой-то, пади, девицы красные табунами ходят, от невест и отбоя нет. Да чего скрывать, за такого и я б пошла б, кабы не был подружке моей суженым.

Сощурила Марьюшка ясны очи, да искоса на Купаву поглядывает. А сама-то губами Ивану улыбается, словно и впрямь он ей приглянулся.  И вроде и радости-то в лице подружкином на пол мухи, и сердечности с комариный нос, а уж искренности людской и того меньше, а Иван-царский сын сызнова загордился. Нос задрал, руки в бока упер, грудь колесом выкатил – ни дать, ни взять, только картины писать, гордец-гордецом!

Поглядела на то Купава, голубиную траву из корзинки выудила, да ни слова не сказав и её в веночек вплела. Уж на целый локоть зелёная вязь выросла, почитай полдела сделано, ещё половина осталась. А Марьюшка все не унималась, вопросами добра молодца осыпала, улыбками одаривала, да зеркальцем поигрывать принялась. Откуда только достала, когда ни корзинки при себе, ни лакомника?

– Так, как, добрый молодец, коли откажет тебе Купавушка, али венок её далеко заплывет, али руки над костром распустятся, станешь меня сватать?

– Отчего же такую красавицу не посватать? Стану! Коли Купава и впрямь по вашим поверьям суженой мне не окажется.

Молвил так и шапку на земь бросил, знать как решил, так и будет, от слова своего не отступится.

А Марьюшке только того и надо было, поймала она зеркальцем солнечный лучик, да Ивану на сердце пустила.

– Так тому и быть! Ярило-батюшка твоим словам соведатель, Землица-матушка соведательница, пред землёй и небом ты, добрый молодец, в купальский день поклялся, пред ними и ответ держать станешь, коли отступишься.

Глянул Иван-царский сын на шапку свою, глянул на зеркальце, да так за душу и схватился. Обманула его, знать, красна девица, шутками да ликом приветливым круг пальца обвела.

А Купава, знай себе, венок выплетает. Да травы такие чудные из корзинки выуживает, что никто им и названия не знает.

Вот и работа к концу близится, осталось только-то хвостки обломать, да венок в кольцо завязать. Выплела тогда Купава из косы ленту алую, да зубками жемчужными надвое распустила, одной половиной венок из цветиков перевязала, а второй косу на чело венком уложила.

– Вот теперь, Иван-царский сын, и мой венок при мне, и твой при тебе. Весь день его носить будешь, да кто на сердце не позабудешь, а как зорька вечерняя уляжется, в том венке, на реке, вся правда покажется, там-то и поймёшь, мне ты суженый, или Марьюшке.

На том и порешили. Скинул Иван царевич красный кафтан, да на куст повесил, скинул сапоги с резным голенищем, да на сучок повязал. Пусть, де, до завтрашнего утра здесь повисят, авось не украдут, а коли кому и приглянуться, да впору придутся, пущай забирает, носит да горя не знает. А после ухватил Купавушку за рученьку белую, да с посвистом молодецким, да под хохот девичий, так и припустил босой по бездорожью. Травы колючие ступни цапали, ветки сухие, да камешки малые ходу не давали, а Ивану словно их и не было, бежит, точно по облаку, да вокруг ничего не замечает, только суженую свою, Купаву свет Еремеевну.

Эх, Иван-царский сын, знал бы, где упадёшь, соломки б подстелил… На чужое счастие глядючи, да любови к другой позавидовав, осерчала на подруженьку Марьюшка, да дурное задумала, чёрное…

Глава 5

Парни многие её сватали, леденцы дарили, да пряники, песни пели, играли на гусельках, да ответа не дожидалися. Потому как хотелось Марьюшке не за пахаря пойти, не за конюха, а за принца, аль князя заморского, чтобы править с ним вместе землями, да законы писать все сызнова.

Только вот беда, принцы с князями, в деревеньку-то к ним не хаживали, золотою казной не сыпали, да девиц молодых не сватали. Оттого и решила Марьюшка, что царевич заморский ей надобен. Дескать, должен явиться издали, да в её красоту влюбитися.

День за днем бежал скорым ирбисом, за седмицей другая кончалася, и уж год минул – не воротится, как красавица ждёт добра молодца. Конюх Прошка сватов слал к Марьюшке и гончар Благодар свет Климович, даже мельник, Предзор Евпатьевич, что хромой, глухой, но богатенький.

Никого не схотела Марьюшка. Всех отказом своим обидела, хоть и кланялась низко в ноженьки, да слова говорила учтивые.

Раз пришёл к ним в деревню путничек. Стар, да сед, точно лебедь белая. Попросился поесть, да выспаться, да и в баньке с душой попариться. А за это девице сказывал, что с судьбой она скоро встретится, что судьба, дескать, тут уж, рядышком, обождать только нужно чуточку. И тогда, словно цветик аленький расцветет любовь к добру молодцу, не к пьянчуге, аль белорученьке, к парню сильному, к работящему.

Осерчала тут красна девица, ножкой топнула по порожеку, да решила судьбу в свои рученьки брать покрепче, да без промедления.

Разом вспомнила краса – Марьюшка и про ночь колдовскую купальскую, и про бабку свою, Агрофенушку, что слыла на деревне ведьмою. И едва только село солнышко, опустилася Марьюшка в тёмную, где соленья зимою хранилися, где наследие ведьмы припрятано…

В полночь стала среди дороженек, узелок развязала махонький, взяла щёпоть песку зелёного, да на зеркальце его кинула. Заискрило оно золотым огнём, задымилося чёрной тучею, стало зеркальце не простым стеклом, а ловушкой волшебной, могучею.

Чрез плечо свое трижды плюнула, развернулась к рассветной зореньке, вновь взяла чуть того песку, да на алую ленту кинула. Задымилася лента алая, извилась змеей ядовитою, зашипела рекою бурною, да на руку узлом завязалася. Вот и стала не лента девичья, а петля колдовская, чёрная.

Плюнула Марьюшка через плечо правое, встала ликом к вечерней зореньке, ущипнула песку зеленого, да на бел платок кругом ссыпала. Взмыл платок в черно небо птицею, взвыл платок человечьим голосом, облетел вокруг Марьюшки раз-другой, да упал на грудь её девичью. Вот и стал бел платок чёрной силою.

А девица домой воротилася.

Прибрала тот платочек запазуху, пусть лежит до поры, до времени. В рукавах алу ленту спрятала, да его, колдовское зеркало.

А как время настанет нужное, в аккурат на Купальские игрища, так вплетет она ленту алую в свой веночек, что для гадания, пустит вдаль по журчащей реченьке, побежит за ним, любопытствовать, и, просыпав песку зелёного, призовет в него образ царевича. А какого? Да есть ли разница? Хоть царевича царства подземного, там народ повоспитаней нашего, так всегда говорили странники. Щи хлебают железными ложками, рыбку кушают мелкой рогатиной, и усы состригают наголо, дабы пиво с них в щи не капало.

А как образ в венке проявится, так словить его  нужно в зеркальце, указать путь к сердечку девицы, да слова прошептать заветные…

Марья сызмальства многое ведала, много ей Аграфена сказывала: где растут посильнее травушки, где вода сама лечит хворюшки, где приметы людские верные, а где враки для малых детушек. Одного лишь не знала Марьюшка, что запрятала Агрофенушка от всех хворей и от молвы людской самого Ивана царевича. Оттого и не знала девица, что в их царстве жених имеется, оттого то и не пытался над своими людьми стать царицею. А теперь это дело сложное. Коль в душе его место занято, коли в мыслях его не спокойненько и на сердце заноза глазастая, проявить нужно хитрость великую, обвести вокруг пальца царевича, изловить его отраженьице, да избавиться от соперницы…

Глава 6

А меж тем, время деревенских гуляний настало. Средь поля столб тесаный вырос, гладкий, точно льдинка, да тёплый от летнего солнышка, точно внутри у него самого костёр разгорается. На столбу том колесо приделано, под самым небом, а на нём разные разности висят: и пряники с пирогами, и ленты алые, и бусы цветные, и ткани беленые, и платки расписные, и сапожки девичьи, красные.

– Ей-ей тебе эти сапожки достану! – слышалось со всех сторон.

То женихи деревенские своим невестушкам победу обещали, сапожки-то, всего выше да далече висели, достать их и ловкость и сноровка нужна великая. Вот они и бахвалились. И не столь перед невестами, сколь друг поперед другом, дескать, гляньте какой я  удалец, на какую добычу замахнулся! Да только редко какому молодцу та добыча в руки давалась. Разве что кузнецу Игнатке в прошлом годе, да Потапу из соседнего царства, когда по государственным делам в деревню наведался, но то уж годка, эдак, три назад случилося, а более никого в деревне уж много лет припомнить не могли.

Вот и Иван-царский сын туда же. Развернул плечи, точно перья распушил, и ну бахвалиться!

– Погляди-ка, Купавушка, какие сапожки под самым небом висят, по твоим, душа, ноженькам томятся. Коли скажешь, вмиг их для тебя достану!

– Зачем доставать-то? Пусть другим достаются, а мне и в лапоточках неплохо. Пойдём-ка лучше глянем, как девицы Ваньку наряжают. – Усмехнулась Купава, да женишка к дальнему двору повела, где бабка Айка жила с внучкой своей, Аленушкой.

– Дык не мужицкое это дело, Ваньку наряжать. – Упёрся было царевич. – А вот вкрасть могу. Да спрятать так, что ни одна живая душа не найдёт.

– А разве не враки то? Разве не глупости людские?

Почесал Иван затылок, задумался.

– Глупости, али нет, да только акромя веселья от них вреда никакого, так что б не развлечься, косточки молодецкие не размять? Умыкну Ваньку и дело с концом!

– А раз так, то и взглянуть не грех, на того, кого ты у девок умыкнуть решил. Бежим скорей! Хочу и я к работе руки-то приложить!

Подле двора, на старом гладком срубе девицы собрались. Были там и Алёнушка с Марьюшкой, хоть и с поляны ушли после, и Зоряна, кузнецова дочерь, и Глаша с Парасей, сестрицы родные, и Варвара с Белоярой, сестрицы сводные. Красивые все, нарядные. Сидят, да украшениями на солнце поблескивают, не иначе весь прошлый вечор бусы старым лоскутом натирали, красоты ради.

Купава как подружкины украшения узрела, так руки к груди и потянула, огорчилася. И пошто только бусы свои не надела, много ведь их у ней? И с каменьями самоцветными, и жемчугами заморскими, и простые, из шишек, что ребятишки ей на сестрин день подарили. Только ведь её то решение было, год до замужества любовь искать ничем свои богатства да знатность не выдавая, никому ничего о себе не сказывать. Так она нянькам сказывала. Да только где ж её найдёшь-то, любовь ту? В реке не поймаешь, в огороде не вырастишь. Сама она отыскаться должна, прийти в белый рученьки, точно солнца рассветного лучики, согреть душеньку, растопить сердце девичье, да очи ясные его лишь очам в полон взять. Так, чтоб без очей любимых ни дня ни ноченьки проживать не хотелося, чтобы сердце при встрече из груди вырывалося, а в душе тепло разливалося.

А меж тем и году конец близится, а любови как не было, так и нет. Один лишь Иван – царёв сын, батюшкой в женихи сосватанный не то в награду, не то в наказание.

Попервой-то он Купавушке и вовсе не понраву пришёлся, больно уж чванливый да заносчивый. Сам себя выше других ставил, стариков не уважал, богов не славил, матушке родимой и той в ножки не кланялся, речи худые говорил, да не каялся, а после меняться стал, точно камень самоцветный в руках златаря знатного. И к люду простому добрее стал, и к себе честнее, и к самой Купаве ласковей. Да только не таяло девичье сердце. Не иначе в любовь Иванову не верило. И правильно что. Такой красавец только себя полюбить сможет, или такую вон, как Марьюшка, а не простушку деревенскую в лапоточках ношеных.