Читать онлайн Ростов-мертвец

РОСТОВ-МЕРТВЕЦ

Глава 1. Ледяная хватка

Мороз. Не просто холод, а живая, злобная сущность, впивающаяся кристальными когтями в

камень домов, в пустые глазницы окон, в самое нутро тех, кто ещё осмеливался дышать в этом мёртвом

городе. Ростов лежал под саваном. Иней, густой, как войлок, покрывал некогда шумную Большую

Садовую. Трамваи, замёрзшие на рельсах, походили на окаменевших чудовищ. Витрины богатых

магазинов зияли чернотой, битое стекло хрустело под ногами, как кости. Ветер, продираясь сквозь

узкие переулки у Дона, выл нечеловеческим голосом, гоняя обрывки афиш с лицами давно бежавших

актрис и призывами к мобилизации, уже никому не нужными. Запах стоял особый – пыль запустения, гарь от редких, жадных костров, и подспудно, неумолимо, пробивался сладковато-тошнотворный дух

разложения: где-то в запертых квартирах остались те, кто не сумел или не смог уйти. Город был

гигантской, замёрзшей падалью, и стервятники уже слетелись.

Есаул Борис Волков, его шинель покрыта инеем, стукнул каблуком о камень мостовой. Звук, гулкий и одинокий, как выстрел на поле боя, канул в мёртвую тишину. Рядом, плотно кутаясь в тулупы, дыша белыми клубами, стояли:

Хорунжий Игнат, молодой, но с ожесточёнными глазами, затянутыми в морщины от

постоянного напряжения. Шашка на его боку казалась единственной живой частью в этом мире льда.

Вахмистр Степан, старый казак, лицо – рельефная карта походов и шрамов, один глаз прищурен

вечно. Он молчал, но каждый мускул его тяжёлого тела был напряжён, как тетива.

Иван Петрович Громов, чиновник городской управы. Тонкий, нервный, в поношенном пальто, он походил на затравленного зайца. Но в его запавших глазах ещё теплился огонёк долга, а не алчности.

– Гниёт, Борис Савельич, – проскрипел Степан, голос хриплый от мороза и табака, – Совсем

гниёт. Вчерась на Никольской, ближе к Донской, где дома купцов стоят… – Он плюнул, слюна замёрзла

шариком, пока долетела до земли. – Подобрались к дому вдовы купца Перлова, что чайные лавки

держал. Старуха, больная…, не ушла…, в погребе пряталась.

Дверь высадили не просто так… Издевались. Мебель порубали, красное дерево в щепки, иконы

в сортире утопили. А старуху… – Степан замолчал, сжал кулаки так, что костяшки побелели. – Нашли

её утром. Задушили подушкой. Да ещё и поглумились – нарядили в её же шубу, на шею фартук

нацепили. Сидит в кресле, как кукла страшная.

Игнат дёрнулся, словно от удара током: – Сволочи! Кто?!

– Кто? – Степан оскалил редкие жёлтые зубы. – Шайка «Кривого» Митьки. Поговаривают, они из бывших рабочих с Нахичеванского базара, что у Ростова-на-Дону рядом. А то ли ещё будет?

Слышь, вчера же у Ермолаева дом громили, что на углу Пушкинской и Большого проспекта. Не просто

вынесли… Коньяк дорогой нашли – напились, по комнатам гадили. Портреты предков штыками

искололи. А потом подожгли кабинет. Чуть весь квартал не вспыхнул.

Волков кивнул, медленно. Он не просто слышал. Он видел. За пять минут до нападения на дом

Ермолаева, в голову ударила вспышка: пьяный хохот, звон бьющегося стекла, зарево в окне, кривая

рожа Митьки, плюющего на портрет купчихи в золочёной раме. Волков успел. С горсткой казаков

ворвался в дом, когда поджигатели уже разливали керосин. Бой был короткий, жестокий. Двух

бандитов зарубили на месте, остальных, перепуганных внезапностью и свирепостью казаков, выбили

на мороз. Один из Волковских людей, молодой казак Петро, получил пулю в живот – скончался к утру

в холодной конюшне, что на переулке Казанском, где они устроили временный лазарет. Жестокость

родила жестокость. Волков не сожалел о зарубленных. Они были крысами. Но цена… цена росла.

– Патрули, – голос Волкова был как удар обуха по льду, – Сегодня же. Кварталы. По три

человека. Шашки наголо, винтовки заряжены. Видите мародёра – окрик. Не бросил добычу, не лёг на

землю – стреляйте. На поражение. Город в осадном положении. По законам военного времени.

Громов заёрзал, побледнел ещё больше: – Борис Савельич… Есаул… Помилуйте! Формально…

Мы же не власть! Добровольцы ушли, красные ещё… Любая самодеятельность… А стрелять?! Да это

же… расстрелы без суда!

– Формально?! – взревел Игнат, выхватывая шашку. Лезвие блеснуло тусклым светом. —

Формально они старуху задушили! Формально Петро истекал кровью на соломе! Формально город

превращают в помойку и скотобойню! А власть?! – Он дико ткнул шашкой в сторону здания управы, что на Большой Садовой, где в одном из окон тускло мерцал жёлтый огонёк. – Вон она, ваша власть!

Сидит там, жиреет на панике, списки мародёрам составляет!

Волков тяжело положил руку на плечо Игната, заставляя опустить шашку. Его собственный

взгляд был холоднее ростовского камня. Он знал. Прямо сейчас, в кабинете заместителя городского

головы Сорокина, на втором этаже здания управы, идёт встреча. Через пять минут туда придёт сам

Кривой Митька. И Сорокин, этот упитанный паук в костюме и пенсне, передаст ему не просто список.

Он передаст ключи от кассовых сейфов в торговых рядах на Таганрогском проспекте и печать для

фальшивых «ордеров на реквизицию». В обмен на половину добычи. И знал Волков ещё кое-что: один

из патрульных предложений Громова уже донёс Сорокину. Предатель в их рядах.

– Иван Петрович, – Волков повернулся к чиновнику, его голос стал тише, но в нём зазвучала

сталь, способная перерубить любые сомнения. – Вы – единственное, что осталось от закона в этом

аду. Ваша подпись под приказом о создании Городской Стражи – не формальность. Это последний

барьер между людьми и зверем. Идите. Сейчас. Подпишите. Скажите, что комитет общественного

спасения требует. Используйте всё, что осталось от власти на бумаге. А порядок… – Волков окинул

взглядом пустынную, мёртвую улицу, где тень от сломанного фонаря на углу тёмного переулка

походила на виселицу. – Порядок мы обеспечим. Железом и кровью, если иначе нельзя».

Взгляд Волкова, пронзительный, почти нечеловеческий, впился в Громова. Чиновник сглотнул

комок страха, кивнул – коротко, резко – и почти побежал к зданию управы, поскальзываясь на

обледенелых плитах.

– Степан, – Волков говорил быстро, отрывисто, как стреляющий пулемёт. – Собирай всех, кто

верен. Две группы. Первая – к торговым рядам. Там уже шуруют люди Митьки, ждут «ордера». Не

окликать. Взять в клещи. Первый выстрел – сигнал к атаке. Брать живьём главарей. Остальных… как Бог

на душу положит. Вторая группа – ко мне, к управе. Тихо. Как тени. Ждать моего знака. И… – Волков

на секунду закрыл глаза, предвидение ударило волной тошноты. – Будет стрельба. Будет кровь.

Готовы ли твои казаки стать палачами, если придётся?»

Степан хмыкнул, поправил папаху. В его единственном глазу не было ни сомнения, ни жалости.

– Казаки, есаул, всегда готовы. Коли зверь полез – волка жалеют только в сказке. А здесь сказок не

рассказывают.

Кабинет Сорокина был островком гнилостного тепла в ледяном городе. Пахло дорогим

коньяком, сигарным дымом и потом страха. Сорокин, пухлый, с маслянистой улыбкой, наливал в

хрустальные рюмки. Напротив него, развалившись, сидел Кривой Митька. Лицо, перекошенное

сабельным шрамом, дёргалось. На столе лежал толстый список и связка ключей.

«Всё шито-крыто, Виктор Леонтьев, – хрипел Митька, жадным взглядом провожая струйку

коньяка во рту чиновника, – Мои ребята у рядов. Сидят в подворотнях на Московской, ждут только

бумажку с печатью да ваших ключиков. Как дашь знак – начнём «реквизицию». Половина – тебе, как

договаривались. Чисто, культурно…»

Дверь распахнулась с грохотом. Ввалился Громов, запыхавшийся, с листом бумаги в дрожащей

руке: – Виктор Леонтьевич! Комитет общественного спасения! Приказ о создании Стражи подписан!

Патрули на улицах! Вы обязаны…

Сорокин вскочил, лицо его из розового стало землистым. – Какой ещё комитет?! Какая

стража?! Громов, ты с ума сошёл! – Он метнулся к столу, словно хотел спрятать список и ключи.

Митька вскипел. – Шхер?! – заорал он, вскакивая. Его рука рванулась к маузеру. Взгляд, дикий, безумный, упал на Громова. – Сука ты бюрократическая! – Он схватил с ближней полки

тяжёлую бронзовую пресс-папье в виде орла. – Я тебе щам мозги по чиновничьи распишу!

Волков, стоявший за дверью в тёмном коридоре, видел: как Митька, с пеной у рта, заносит

пресс-папье над головой Громова. Удар будет смертельным. Сорокин зажмурится. Волков не думал.

Он ворвался в кабинет не как человек, а как разъярённый медведь. Он не просто шагнул – он бросил

себя вперёд, под траекторию удара, спиной к Громову. Пресс-папье со свистом и глухим стуком

обрушилось ему на плечо. Боль, острая и жгучая, пронзила тело, но Волков даже не пошатнулся.

Одновременно его рука, сильная, как стальной капкан, схватила Митьку за запястье с маузером и с

чудовищной силой ударила его кисть о край дубового стола. Раздался сухой, мерзкий хруст костей.

Митька взвыл от нечеловеческой боли. Маузер со звоном упал на паркет.

В ту же секунду в дверь ворвались Степан и Игнат с казаками. Шашки были обнажены.

– Вязать эту мразь! – прохрипел Волков, отшвыривая корчившегося от боли Митьку к ногам

казаков. Кровь сочилась из-под его шинели на плече. Громов стоял бледный, как мел, прислонившись

к стене, дрожа всем телом.

Сорокин, трясясь, попятился к окну: – Это… это мятеж! Убийство! Я вас всех… всех под

трибунал! Вас, Громова, этого психопата!

Волков, игнорируя боль в плече, медленно подошёл к столу. Он взял список, перевязанный

шёлковой лентой, потянул связку ключей. Его глаза, холодные, всевидящие, впились в Сорокина. —

Трибунал, Виктор Леонтьев? Может быть. Но сначала – этот список. Эти ключи. И ваше «чисто, культурно». – Волков швырнул ключи на пол перед Сорокиным. – Вы будете кричать. Оправдываться.