Читать онлайн Власий

Власий

Часть 1. Магический тренинг для персон в кризисе среднего возраста

Глава 1.

Вдох. Морозный воздух режет горло, обжигая разгоряченную глотку. Белое марево, хрупкое от холода и ветра, ломкими пальцами обхватило землю и небо, не в силах ни удержать, ни отпустить сущее. Его хватка сжимается, крошится самое тело неживого и немертвого Деда, хозяина Зимы, и воздух наполняют миллиарды острых льдинок, столь же прекрасных, сколь и смертоносных. Ни жертва, ни сила, ни дух не могут противостоять царству вековечного сна. Именно в такие дни старики уходили в лес, чтобы еды хватило до первых теплых дней.

Человек ковыляет через поле, на каждом шагу теряя и вновь ловя хрупкое равновесие – сугробы хватают его за ноги, тянут вниз и вбок. Под тяжелой шубой потоки пота пропитали рубаху из плотной шерсти, шапка давно потеряна и забыта. Ледяная неподвижность жжет кожу, заползает за шиворот тонкими, вкрадчивыми пальцами. Все бесполезно. Смирись. Останься. Замри, как сосны под белым одеялом, как серое, низкое небо, как редкий сухостой, торчащий из-под нетронутого покрова на краю чащи. Здесь нет ни света, ни тьмы, только сумрак и край горизонта, сливающийся с облаками. Останься.

Вдох. Человек паникует, неловко взмахивает руками и заваливается на бок. Снег целует открытую кожу, любовно замирая на волосках предплечий. На мгновение голову заполняют враждующие между собой образы, свивающиеся, как корни под старой сосной. Так падал он в сугроб мальчишкой, хохоча и размахивая руками. Так ныряли в снежные шапки на колядки, норовя утянуть за собой хохочущую девчушку в нарядной шубке. Так выходил он в поле, падал и смотрел в ночное небо, каждый раз удивляясь звездным россыпям. Если его не убьет холод, это сделает страх. Ум всеми силами пытается укрыться в воспоминаниях, забыть о погоне.

Человек, кое-как встав на четвереньки, бросает неловкий взгляд на опушку – из бора выходит огромная, едва различимая тень. Ей здесь не место, ведь все медведи давно уже спят в своих тесных берлогах. Они видят сны, в которых реки полны рыбы, а кусты гнутся от налитых соком ягод. Им нечего делать в этой гиблой пустыне, где никогда не бывает солнца. Человек все еще пытается встать, неуклюже ворочаясь в свежем пухляке. Теперь его глаза прикованы к надвигающемуся зверю, как будто плывущему над снежным морем.

Вдох. Здесь не может быть хозяина леса, но он есть. Это не шатун, отощавший и злой, чья шерсть висит свалявшимися клоками. Нет, это сильный, большой, тяжелый зверь, дитя изобильного лета, неспешно бредущее к заплутавшему страннику. Медведь спокоен и ленив, плавные и уверенные движения сочатся могуществом, первородным правом быть именно здесь и сейчас. Человек выпрямляется в отчаянном последнем порыве, коротким движением запахивая шубу как можно плотнее. Он достает нож. Его руки невыносимо дрожат, сердце вот-вот выпрыгнет из груди. За спиной у надвигающейся тени сосны чуть скрипят, качаясь на ветру.

Семен открыл глаза и застонал. Комната пахла пылью, теплом и застоявшимся воздухом. В окно сквозь голые ветки помаргивал оранжевый глаз фонаря, отбрасывая на стены узор из множества переплетенных линий. Пол безжалостно давил на бок, плечо и бедро – казалось, что лежишь прямо на костях, минуя все промежуточные слои мышц, жира и кожи. Гравитация очевидно ненавидела Семена, а он в свою очередь хотел стать плоским, как камбала. Голова болела, горло пересохло и саднило. Чудовищно хотелось пить, а вот сил встать и пойти на кухню не наблюдалось. Оставалось только тупо моргать, раз за разом надеясь, что вот сейчас-сейчас, и что-нибудь обязательно поменяется. Или забытье, или импульс воли, или заботливые руки… Перекатившись на спину, Семен отдался накатившему потоку сознания – кислотная волна видений ударила по нему, размазав остатки личности в растекающейся кровавой луже.

…человек поднимает руки и начинает кричать. Старики говорили, что хозяева леса не любят громких звуков. Этому медведю было все равно. Животное перешло на огромные скачки, создав небольшую метель вокруг себя.

Пару-тройку раз в неделю, продираясь сквозь вечерний сумрак после смены, он почти верил, что всегда был один. «Мы приходим в мир одинокими…», – бормотали сквозь виски сауэр очередные знакомцы, пытаясь попасть рукой в пятый или, может быть, пятнадцатый стакан за вечер. Идиотская банальность грела Семена вплоть до утреннего похмелья, позволяя вообразить себя этаким «вольным волком», усевшимся у самого края волн мировой печали. Возможно, дело было в особых составах, которыми промышляют ушлые московские бармены, выводящие клиента на коммерчески выгодную волну страдальчески-интеллигентного запоя. Некий триггер, особый нейромедиатор включает выработку «гормона Довлатова» у потасканных самцов среднего возраста, коварно прячась в желтоватой мути. Попадая в организм, он заставляет объект воспринимать себя героем великого романа в духе Сартра или Берроуза, в зависимости от отношения к мужчинам и наркотикам. Внутри Великого потока горести превращаются в достоинства, а пороки ложатся благородной патиной на бронзу духовного поиска. Это умозаключение Семен вывел, пообщавшись с бутылочным зеленым змием в гордом одиночестве. Сферическая водка в вакууме склоняла либо к депрессивным расстройствам, либо к неподвижной апатии. Эксперимент был признан успешным.

…первый удар должен был прийтись на нос или глаза, но медведь увернулся. Не смотря на свою скорость и вес, это был ловкий и умный зверь. В последний момент он прянул в сторону и коротко рванул руку, почти по-собачьи щелкнув огромными клыками. Мужчина дернулся, нож полетел в сторону. Мгновение, и оскаленные челюсти ухватили человека за ногу, опрокинув в сугроб.

Исключения бывали, но только ранней весной. Когда снег начинал только-только сходить, Семен натягивал на себя старую косуху, брал три-четыре пива и прятался в глубинах лесопарка. Там, сидя на мокрой коряге, он ловил удивительное чувство небытия. Будто ему пятнадцать, волосы длинные, на дворе 2007 год, и есть только Шлома, который вообще как бы отдельный персонаж. Про него не сказано, что у него есть родители, дом, школа, секция по каратэ и кружок по английскому языку, у него нет ни оценок, ни обязанностей, ничего. Косуха, волосы, перчатки без пальцев, книги с яркими дурацкими обложками и музыка. Вот он, простой, почти несуществующий, как талый снег, который только и умеет, что превращаться в воду и исчезать без следа. Семен в такие дни сидел на корягах долго-долго, пока не начинало темнеть, а потом уходил домой, покачиваясь в такт ритму гитар.

…острые зубы рвут плоть, неистово дергая тело. Человек уже не чувствует ни боли, ни страха. Мужчины беспомощно машет руками, пытаясь попасть по морде, но каждый раз промахивается. Его катает по снегу, как беспомощную куклу. Внезапно его пронзает мысль – почему он еще жив?

В этот раз все должно было быть по-другому. Семен вообще не планировал открывать глаза и стонать, а должен был переселиться на другой астральный план. Согласно многим месяцам путаных астрологических расчетов и чтения профильной литературы, ритуальное повешение открывало перед ним существенные перспективы в качестве жителя иных измерений. Увлекшись за два года одинокой жизни скандинавским язычеством, густо смешанным с Блаватской, Кроули и Андреем Шандором Ла-Веем, тридцатитрехлетний журналист решил совершить «великое делание» и покинуть сию скорбную юдоль, так сказать, с блеском. Благо, возраст подходящий, немного рокенрольный, немного возвышенный, символичный во всех своих аспектах. Посвятив свое тело и дух великому богу шаманов и воинов Вотану с помощью «химического трамплина», Семен привязал к лампе веревку с али-экспресса (настоящая пенька) и шагнул в неизвестность. Теперь рядом с ним лежали обломки люстры, по полу мелкой крошкой рассыпалось стекло, а дедушкин ковер понемногу всасывал лужу из семеновской крови, натекшей откуда-то из-под волос. Не помогли ни татуировки, с особым тщанием скопированные с прорисовок из научных статей, ни пост с медитацией, ни разгульное пиршество накануне. Семен был жив, ему было больно и очень стыдно. «Вселенная долбоебов воспитывает», – промелькнула у него в голове свежая дидактическая сетненция, после чего долгожданный импульс погнал его промывать ссадину. Доделывать великое делание через окно резко расхотелось.

…человек смотрел на то, как медведь ест его плоть. Длинный язык любовно оглаживал кровавые лоскуты, липкие от обильной слюны. Красное на белом, розовое на красном, изредка белое и черное. Удивительно, но даже спустя час мужчина был в сознании. От него осталась только голова и несколько костей, но все же он мог видеть, думать и даже что-то ощущать. Не было только боли.

В ванной Семена ждали новые открытия. Во-первых, он не смог обнаружить ссадину, дырку или еще какие-то повреждения. Пять минут судорожного ощупывания черепа не принесли никаких результатов, как и поспешное бритье головы машинкой для стрижки бороды. Семен твердо решил взяться за ум, и в это совершенно не входил визит психиатрической бригады. Скорая немедленно вызовет санитаров, увидев обстановку в квартире. Суицидники не ездят на машинах, не гуляют по барам и не играют в ДнД по пятницам, они сидят в диспансерах и беседуют с компетентными специалистами. Он же не сумасшедший, он просто… Да, точно, духовный рост оказался совсем не тем, что сочетается с Семеном. Он елозил машинкой по затылку, свернувшись в три погибели над ванной, и увещевал себя различными житейскими мудростями, холодея при мысли о желтоватых костях черепа, блестящих из-под расползающейся кожи. Спустя полчаса в зеркале засинела абсолютно невредимая лысина. Семен издал всхлип и осел по стенке. Последнее что он видел перед тем, как вырубиться – синие розочки на кафеле пару раз сложились то ли в вальдкнут, то ли в эмблему корпорации «Umbrella», а затем растворились в темноте.

…человеку казалось, что он пролежал в снегу несколько тысяч лет. Звезды крутились перед его взором, иногда скрытые пеленой синих и зеленых огней, танцевавших в вышине. Вечность несла в себе покой несуществования, присущего только природе – человек был частью Вселенной, такой же, как сухостой, сугроб или камень под ним. Внимая ветру и холоду бесконечной ночи, он забыл сначала жуткую сцену пира на собственных костях, потом свое имя, а затем и все, что было им. Многие годы человек просто смотрел вверх, восхищаясь удивительной круговертью огней над собой, складывавшихся в удивительные видения. Там бил хвостом огромный змей, удерживавший воды всех морей, там гром бил в осину, а из-под земли выходили удивительной красоты девы с холодными глазами. Он видел все и ничего, зная, но никак не участвуя. А потом пришел медведь и, неловко взяв его голову своими огромными лапами, водрузил её обратно на его тело. Человек покачнулся, поклонился и пошел дальше. Говорят, он вернулся домой с первыми лучами тусклого рассвета и никогда больше не был прежним, хотя всего лишь ходил за хворостом в лес.

Глава 2.

Утром был четверг, и потому Семен осознал себя целиком уже в метро. Вагон мерно покачивался через черное ничто, изредка моргая фонарями в сонные глаза сплюснутых как шпроты пассажиров. Раньше, лет пятнадцать назад, ностальгические синие старички-Ежи и функционально-строгие «номерные» вагоны каждое утро встречали почти шесть миллионов человек в день уютным желтым светом бабушкиной лампы. Казалось, что эта состарившаяся, но добрая подземка как бы украдкой, незаметно для краснокаменных башен и асфальтированных улиц, гладит тебя по руке и сует конфетку в карман перед долгим днем. Просыпайся, внучок, ты умненький мальчик, ты сможешь. И пусть в той подземке жили бомжи и собаки, пусть осыпалась побелка, а сиденья никогда не были мягкими, все же она любила тебя, окутывая своим особым запахом. В ней можно было быть чуть-чуть пьяным, немного раздолбаем, не чувствуя огромного города над своей головой. С роботами, эффективно перемещающими возросший пассажиропоток из одной точки в другую, такие шуточки не прокатывали. В глянцевом мире победившего успеха дуракам было не место – их выбраковывали ярким светом, освещая несовершенство на суд сограждан. Экраны не терпели слабости, глупости и вялости. Тут ты ехал исполнять функцию, ради которой твое существование, собственно, и терпели.

Натянув шершавую шапку на уши, Семен поднял глаза от телефона и уставился на свое отражение. В начищенном стекле обреченно качался на поворотах запойный упырь, напоровшийся на священника-самбиста. Лицо отекло и обмякло куда-то вниз, натянув нездорово-бледную кожу. Из ореола черных синяков на равнодушный мир глядели две узкие красные щелочки, то и дело пускавшие слезу в заросли перепутанной бороды. Очки с солидным минусом еще сильнее уменьшали глаза, добавляя жути невольным соседям по вагону. У Семена дрожали руки, во рту перекатывалась похмельная гниль. Невыносимая тяжесть давила на плечи, не хватало воздуха. Собрав остатки сознания в мягкую кучку, Семен решил пройти последний перегон по поверхности, благо руководство от него не требовало присутствия по часам.

Эзотерический портал «Семь облаков», совмещенный с магазином и студией ногтевого дизайна, своего копирайтера в целом любил и ценил. Быть может помог всесильный Фатум, или норнам ловко удался именно этот узор, но так удача была благосклонна к нему далеко не всегда. Случилось так, что генеральный директор и хозяин заведения в одном лице с начала локдауна осела на дальних югах и не стремилась возвращаться на отчизну. Мешала чума, потом специальные мероприятия высокого начальства, а затем и сотня других оправданий, среди которых узкое сообщество подчиненных почитало главными факторами горячих негритянских парней и доступность разнообразных «лечебных» трав, помогающих при глаукоме и депрессии. Впрочем, возможно она и вовсе пропала – никто с ней с той поры не контактировал, кроме завсклада, Марии Васильевны Смирницкой. Одетая в немыслимо пестрые шелка с «Садовода», в текущей реальности она была регентом при отсутствующем императоре, наделенная полной и абсолютной властью. Предприятие снабжало отчизну амулетами, приворотными духами, картами Таро и волшебными палочками, но особенно хорошо шли ароматические свечи. Как раз их то и поставляла неукротимая Мария Васильевна, добывая в малоизвестных цивилизации местах за сущие гроши. На круг получалась солидная жменька чистой прибыли, что позволяло худо-бедно платить аренду и содержать сайт. В сем одухотворенном курятнике Семен два года назад пришелся ко двору, вяло распушив хвост творческой личности, облагороженной поиском средств к существованию. Конечно, на зарплату это никак не влияло, но и к его регулярному разгильдяйству тоже особо не придирались.

Подперев плечом серый камень стен Дворца Молодежи, Семен в обществе накофеиненной газировки уставился на Комсомольский проспект. Влажный холод утреннего сумрака прочистил отмирающие синапсы, протолкнув апатию на задворки сознания. Подстегнутые легальными стимуляторами ЦНС, в сознании завели хоровод упрямые факты. В особенности никак не удавалось поженить разгром в квартире с отсутствием повреждений на тушке. Так не бывает. В реальности не бывает, хоть что говори. Никак нельзя напустить лужу крови без дырки в организме. Это уже не эзотерика, а натуральное фэнтези, с чудесами и драконами. Впрочем, стоп! А вдруг ему вообще все это пригрезилось? Ведь бывают же непредсказуемые эффекты, если, скажем, субъект не был готов договориться с духом вещества? Улыбка раздвинула усы. Ничего не произошло на самом деле, это был мираж испуганного и мятущегося ума. Чудо! Волос нет, а чудо есть.

Власий есть, а тебя нет.

Семен моргнул и закашлялся, подавившись колючим дымом. Голову пробил десяток тупых гвоздей, загнанных прямо в нежную мякоть мозга. +Власий есть!+ рокотало под сводами, пугая голубей. +Власий здесь!+ ревела двигателем синяя бэха, разбрызгивая снежную кашу из-под колес. +Власий! Власий! ВЛАСИЙ!+ душил золотыми кольцами змей, вынырнувший из потаенного сердца Нижнего мира. Рассудок разорвался на части, потерявшись в раскаленном добела мареве. Казалось, вот-вот лопнут сосуды, треснет кожа и мясо изойдет паром на хмурых камнях. Семена трясло, буквально выворачивая наизнанку. Время растянулось и потеряло смысл, разделенное на череду замерших снимков. В каждой капле воды, замерзшей, испарившейся и текущей, рождались и рушились вселенные – снова и снова умирал Имир, разбивалось мировое яйцо, а Шива неистово плясал, вгоняя с каждым неистовым толчком ноги нежный хрящ все глубже и глубже в хрустящую гортань реальности. Каждый миг являлся вероятностью порождающей миллиарды новых вероятностей, равновеликих и равноправных, сплетающих все новые и новые нити узора. Кто скажет, что есть и чего нет, если каждый из живущих – не более чем тень из череды теней, скользящих своим вниманием по бесчисленному множеству миров? Дикая, неистовая пляска для тех, кто видит лишь одну песчинку под волнами ревущего океана, и воды жизни для вечно голодных левиафанов, просеивающих клубящуюся придонную пену в поисках одиноких искорок сознания. Семен заорал от ужаса, почувствовав, как приближается тень, высасывая своим присутствием остатки света над ним. Он не мог видеть, ведь у него не было глаз. Не было ни кожи, ни тела, ни стука сердца, ничего, кроме собственного «Я», каким-то образом висевшего… где? Ответа не было, но он сейчас и не был нужен. Семен знал, что его скоро сожрут, и он перестанет существовать на столь глубоком уровне, столь фундаментально и окончательно, что даже самое тяжкое бытие представлялось раем. Паника достигла пика, пробив его сознание насквозь, и в этот миг он ощутил, как в его центре как будто открыла глаза какая-то дополнительная часть. Это был не Семен, точнее, это было нечто, ощущавшееся как его «плоть», но не принадлежавшая ему. Золотой импульс внимания был холоден и жесток, взирая на мир равнодушными глазами притаившегося полоза. Тяжелый, неизменный в своей природе, и в то же время пламенный, как отблеск солнца, металл возник как ответная ассоциация, хоть какая-то характеристика происходящего для Семена. Змей внутри него поднял голову и принюхался, неторопливо гладя воздух языком. Он тоже чуял присутствие чудовища, но не боялся его. Левиафан мог пожрать его играючи, но был слишком большой, чтобы среагировать быстро, и слишком сильный, чтобы сомневаться в себе и своих поступках. Ему было очень хорошо известно, что надо делать. Золотой полоз развернул блестящие кольца и обхватил Семена, стягивая его суть в единое намерение. Бежать.

Наваждение кончилось, как будто повернули рубильник. Жидкая грязь облепила штаны и рукава куртки, забрызгала жгучими точками лицо. Бешено стучало сердце, пульсировали сосуды в шее и голове, наказывая за чрезмерное напряжение. Семен хотел вдохнуть и не мог, хотел моргнуть, хотел сделать что угодно, чтобы его отпустили. Мир обрушился на него сенсорным штормом, перегрузив рецепторы звуком, цветом, осязанием и обонянием. Никогда он не ощущал реальность в такой полноте, от движения капельки пота на большом пальце правой ноги до запаха пота прохожего, наступившего в грязь перед ним всего лишь пять минут назад. Глаза были готовы взорваться, кожа горела огнем, а уши – лопнуть от перегрузки. Содрогаясь в мучительных спазмах, Семен успел подумать, что глупо было избежать смерти от пасти гигантского зверя, чтобы пасть жертвой собственного тела. И это сработало. Ему показалось, что кольца вокруг его сознания, до того не осознававшиеся как отдельная часть ума, ослабли. Вместе с силой объятий уходила сила, мощь, намерение и мир, грохоча, затихал вокруг, возвращаясь к нормальной жизни.

Через несколько минут Семен уже мог соображать. Обыденность восприятия показалась ему столь сладкой, что он позволил себе несколько минут просто стоять на карачках, наблюдая за тем, как рассасываются последние вибрации в его позвоночнике. Пусть все вокруг смотрят на него, пусть зовут полицию и росгвардию во главе с танками, все ничто и все пустяк по сравнению с упоительной нежностью запаха талого снега. Как ответ на наивное блаженство, преступное для мужчин в России испокон века, через пару минут из-за угла бодро вывалился наряд полиции, вразнобой стуча берцами по советскому граниту. Бритые молодые люди весело щебетали, помахивая дубинками. Их явно устраивало утреннее спокойствие, милостиво позволявшее вот так ходить, говорить и ничего не делать, радуясь грядущей весне, умеренно вкусному кофе и компании. А что еще делать, когда тебе всего двадцать, и в твоих легких упрямо рождаются новые бабочки с каждой сменой времени года? Чувства так наивны, так чисты и однотонны, что стоит только подумать и тут же рождается новая песня, в ритме берцев, ударяющихся без устали о гранит полов. Но радость, как известно, быстро сменяется на все что угодно, особенно если ты юн. К примеру, вид Семена омрачил государственные лики предчувствием работы, переключив рубильник, скрытый форменными фуражками. Ребятки посуровели, посерьезнели и выдвинулись вперед. Семен же повернул голову и широко улыбнулся. Он стоял к полиции задом, облепленным грязью и снегом, так что улыбка могла быть расценена в равной степени и как приглашение, и как издевка над общественным строем и нормами морали. Скорее всего, наряд почувствовал все сразу и еще что-то свое, ибо молодые лица вдруг прорезали морщины от сжатых челюстей, а очи превратились в бездонные колодцы яростного огня. На коже счастливого рака-Семена сконденсировалось колючее внимание, пристальный взгляд закона обжег нервные клетки. Он едва успел разглядеть, как раскрывается рот самого молодого из группы, как готовятся вылететь первые слова… На мгновение разбитый и совершенно растерянный копирайтер увидел себя со стороны. Нескладное, жалкое зрелище, извивающееся в попытках сохранить остатки достоинства. Семен мысленно простился с собой и сдался, покорно оставшись ждать неизбежного в снежной жиже. И тут, резко, по краю зрения к полицейским метнулась золотая молния. Разряд сжиженной воли на мельчайшую долю секунды остановил время, и тут же запустил его вновь. В это же мгновение взгляд Семена сместился, видение мигнуло и растворилось, исчезнув быстрее воробушка с крошкой в клюве. С точки зрения полиции его просто не было, остались только стены и утренний город. Наряд моргнул, сбив шаг. Ни один из них не готов был признаться сослуживцам, что только что увидел мужика, который стоя на четвереньках, призывно скалился, маня полицейского присоединиться к себе. Одно дело – пьяный московский содомит, и совсем другое – его видение, как известно существующее в твоем собственном уме. Это недопустимый урон чести, здравомыслию и рассудку, так что гнетущий образ был моментально вытеснен за границы сознания и стерт из памяти. Наряд снова улыбнулся, а после бодро потопал дальше, оставив невидимку моргать на своем месте. Неловко выпрямившись, Семен встал. Ноги дернулись, сделали шаг, еще шаг, и через мгновение копирайтер растворился в тишине детских площадок.

Глава 3.

Человек, который очень не хотел быть Семеном, развалился на скамейке. Его окончательно отпустило всего несколько минут назад. Внутренне чутье само привело его через закоулки между Фрунзенской и Спортивной в тихий пустынный дворик. Меж старых домов лениво падал снег, скрадывая звуки до полной неразличимости. Утренняя суета отступила, оставив место тем, кто не спешит. Старушки неспешно форсируют лужи, охая на каждом островке изо льда и снега, мамы катят коляски с, наконец, тихими младенцами, кто-то уже лепит снежную бабу. Рядом с мусорными баками курят подростки, прогуливая школу. Их цветные волосы смотрятся чересчур неуместно в классическом московском сумраке, покойном и тихом отрицании всего, что не касается еды и сна. Здесь могут быть лопатка и варежки на веревочке, длинные каблуки и мех на воротнике, даже туфли крокодиловой кожи, безжалостно обмакиваемые в слякоть, но никак не яркие пятна, напоминающие о чем-то наивном и теплом, что достают раз в год при генеральной уборке. Райские птицы или милые детские игрушки, своей наивностью далекие от всепроникающего цинизма и лжи, они могут быть только поруганы и раздавлены, но никак не живы сами по себе. Сдул пыль, неловко усмехнулся оставшимися зубами, положил на место. Как же они кричат о своей уязвимости… Или то шепчет уже не далекая старость? Вот пролетел голубь, прошел бродяга, прополз трактор с солью. Подростки ушли, спрятав руки в слишком длинные рукава. Снова наступила мягкая, будто серая бабушкина шаль, тишина.

Возможно, Семен заснул или потерял сознание, но совсем ненадолго. Сначала понемногу ушла головная боль, затем рассосались тошнота и судороги. По телу разлилось тепло, напоминающее о майском солнышке. Все немного вибрировало, нежась и размякая. Семену совершенно не хотелось вставать, ведь было так хорошо и спокойно в этом безмысленном супе из ощущений и видений. Перед его внутренним взором вздымались горы, объятые густым осенним лесом, он слышал гомон птиц и шуршание копыт оленей по мягким сосновым иглам. В этих светлых лесах каждый мог быть чем угодно и кем угодно, не рождаясь и не умирая насовсем. Поля вечной охоты, где усталый путник строит себе дом, вгрызаясь топором в столетние стволы, а после коротает ночь у огня, глядя на его извилистый танец. Течет вода, и вместе с ней текут дни, складываясь в тысячи лет безмятежного круговорота снега, ветра, роста и увядания трав. Кто попал в этот мир, где солнце – это раскаленный золотой шар, а звезды – алмазы на каменном небосводе? Кто ушел так далеко под землю, что забыл о своей прошлой жизни? Кто приносит жертвы на камнях, слушая, как его бог говорит с ним в шепоте ветвей?

Как только Семена посетила мысль, что он сейчас окончательно уснет, вкрадчивые пальцы дотронулись до его щеки. Его обдало душной вонью табака, пота и застарелой мочи, скомкав благостное наваждение. Это был невыносимо мерзкий контраст, и, как следствие, через мгновение матерный вой копирайтера разрезал морозный воздух. Семен высоко подпрыгнул и, развернувшись, вылупился на нежного бродягу, щерившего редкие зубы в идиотской ухмылке. Бомж не был агрессивным – он лопотал что-то невразумительное, но не пытался продолжить установление контакта между социальными слоями. Семен на миг подумал, что его приняли за своего и приглашают для сомнительных удовольствий, но с негодованием отверг эту мысль. Все же испачканной одежды недостаточно! Хотя, с учетом состояния физиономии, может и хватит. Божечки, что со мной творится, всхлипнул очнувшийся внутренний Семен. На короткий миг ему показалось, что все утренние приключения были лишь сном, привидевшимся на скамейке. Он по-прежнему должен идти на работу, думать об ипотеке и алиментах, а в перерывах напиваться как свинья, пытаясь заглушить сосущее одиночество пополам с чувством вины. Он – обычный Семен, чья жизнь в общем-то уже сложилась и никак не изменится до первого инсульта.

Морок исчез ненадолго, а может, именно эта жизнь на самом деле и была мороком. Продираясь сквозь бурю эмоций, поток событий вновь поднялся штормовой волной. Брызгая пеной с удил, мир ускорился и поскакал вперед, таща за собой запутавшегося в стременах Семена. Бродяга еще несколько раз покачнулся, а затем задрожал, как будто его ударило током. Он содрогнулся, согнулся, будто от чудовищной боли в животе, и, сотрясаемый конвульсиями, хрипло закаркал, разбрасывая по снегу густую коричневую слюну:

– Улица Строителей 7 корпус 2! Квартира 44, позвони два раза.

Семен с удивлением осознал, что фраза намертво впечаталась в его мозг. Раньше он с трудом помнил адрес родителей, свой и работы, но именно эти слова огненным тавром предстали перед его глазами, побуждая к немедленному действию. Не было никакого сомнения в том, что его ждут как можно скорее, и этого никак не избежать. Исчезло окружение, остались только слова. Императив, не требующий возражений, сильнее всего, что только можно представить, ударил в него тугой волной.

Иди! – заорал бомж, выпучив налитые кровью глаза, и ноги Семена сами сделали первый шаг. Слова пронеслись током по его нервным окончаниям, заставляя мышцы сокращаться помимо его воли. Он развернулся на месте и побежал, оскальзываясь и нелепо размахивая руками. С точки зрения окружающих все произошло чрезвычайно быстро, так что никто ничего толком и не заметил. Несколько криков, шлепанье ботинок по снегу, и вот изумленные бабушки, мамочки и беспутные подростки смотрят, как бомж, на секунду выпрямившись, с изумлением оглядывается по сторонам, а потом падает колодой на снег. Из его рта толчками льется темная кровь, разбавленная черными комочками. На лавочке остались забытые очки. Спустя пару часов, привлеченная запахом падали первая бездомная собака вылезает из-под забора, потешно морща облезлый носик.

***

Дверь Семену открыл лысый толстяк в расшитом драконами халате. Не задавая вопросов, слоновья туша молча смерила гостя взглядом, выставив напоказ редкие зубы на отвисшей челюсти. Под рассеянным светом на лестничной клетке было видно, что губы толстяк красил, отдавая предпочтение насыщенно-бордовым тонам. Густая помада немного смазалась, придав синеве на множестве подбородков загадочный оттенок лавркафтианских глубин далекого космоса. Застыв в желтом свете лампочки прихожей, Семен смирно торчал, вытянув руки по швам. Ему совершенно не хотелось шевелиться, завороженному, точно мышке, услышавшей нервное пыхтенье лисьего носа. Внутри шевелилось что-то, на грани ощущений и понимания, но не побуждало к действию. За окнами на лестничном пролете качались ветки, в такт начинавшемуся снегопаду. Так прошло несколько минут. Наконец завершив наблюдение, хозяин квартиры сделал неопределенный жест рукой и растворился в сумраке своего жилища. Откуда-то сверху невыносимо потянуло жареной рыбой. Сомнабулически подергивая пальцами, Семен шагнул в квартиру, аккуратно прикрыв за собой дверь. Во время возни с шнурками на высоких зимних кроссовках ему пришло на ум, что все происходящее хоть и нелепо, но вполне объяснимо. Конечно, во всем виновата проклятая марка, так что ему вот это вот все, конечно же, пригрезилось. Это сложная, запутанная и очень реалистичная галлюцинация, которая скоро закончится. Семен никогда не имел особого касательства с нарко-культурой, боясь в равной степени сесть в тюрьму и помереть при невыясненных обстоятельствах. О свойствах тех или иных препаратов он знал исключительно из художественной литературы и прикмнувшему к ней кино. Это было позорно, стыдно, но вполне объяснимо, поскольку никогда не происходило на самом деле. Второй вариант у него вызвал короткие спазмы ужаса – план удался, и он таки умер. Тогда перспективы представлялись весьма не радужными, ибо ничем другим, кроме филиала ада это место быть не могло. Справедливо ли, что из одного безнадежного, мутного бульона бытия он убежал в точно такое же месиво, но теперь уже в качестве наказания? Наверное, нет, дважды карать одним и тем же гнусно с любой точки зрения. Хотя, если посмотреть со стороны, то да – в тех религиях, где есть ад, образ жизни Семена не почитается благим.

Из глубины квартиры призывно тянуло натуральными сладкими благовониями, ласково гладя стенки носа увитой кольцами рукой. На такой конечности обязательно должны быть длинные пальцы, коряво подпиленные ногти и яркий лак, который не мешало бы подновить. В пьянящем сочетании ноток распада, ласки и тепла было что-то упоительно родное, впитанное с желтым светом фонарей в юности и так и не изжитое годами борьбы за денежные знаки. Декадентство 90-х породило поколение, чьей эстетикой стало вдумчивое саморазрушение на фоне катастроф, что уже не трогают сердце и ум. Наверное, так чувствовали себя дети римлян, окруженные лангобардами. Длинный коридор был завален невообразимым количеством хлама: велосипед, помнивший физкультурников времен конца сталинской эпохи, угрюмо ржавел под лавиной оптоволоконных кабелей; вазы, инструменты, куртки, обувь и эмалированные кастрюли загадочно блестели под неровным желтым светом, спускающимся из-под номенклатурно высоких потолков. Толстяк скрылся в конце коридора, так что Семену пришлось форсировать культурный слой нескольких эпох преимущественно боком и втянув живот. В конце был тупик, где на дверях ванной висел огромный и сложный знак, спутанный, как два любвеобильных спрута. Семен презрительно хмыкнул, распознав в переплетении фольгированных линий магической символ из популярного аниме. Там им заклинали, кажется, очередного Дракулу, или же наоборот, Дракула заклинал им сам себя – не важно, профанное в жилище явно увлеченного практика всегда позволяет ощутить толику превосходства и сбить надоевшую спесь то ли со своих ушей, то ли с носа гостеприимного визави.

Уже чуть бодрее Семен перешагнул порог комнаты и огляделся. Хозяин квартиры сидел спиной к окну на подранном поколениями котов кресле эпохи позднего Брежнева, до половины укрытый махровым полотенцем. У ног курилась широкая медная чаша, наполненная медленно тлеющими травами. По бокам от двери стояло еще два кресла, и тем обстановка ограничивалась – неразличимые в сумраке обои синели, пол тихо скрипел старым паркетом. Семен уселся в кресло и замер.

Здравствуйте? – Семен решил нарушить тишину после нескольких минут молчания. – Я тут как бы это, ну… получил приглашение?

Слова упали на пол, растворившись в сумраке. Толстяк не реагировал. Он не двигался, оставаясь неподвижной тенью, памятником самому себе, сложенным из замшелых валунов. Семену стало совсем не по себе. От противоположного конца комнаты ощутимо веяло угрозой, и в то же время манило сладостным обещанием. Поминутно фигура хозяина квартиры казалась то величественным изваянием мудреца, то монументом владетельного и жестокого князя, то грудой отвратительного сала, торчащего посреди убитой халупы. Картинки менялись, наслаиваясь друг на друга в удушливом хороводе. Отупляющая тяжесть разливалась по телу, волнами прокатываясь по нервам уставшего организма, кружилась голова. Ум Семена тонул, погружаясь в беспамятство, огромный черный шар небытия, манящий окончательным покоем. Казалось вот-вот, и все закончится, ведь так легко просто сдаться и заснуть, тихо уйти от всего сущего, спрятаться, замерзнуть и остаться в этом снегу навсегда…

+Власий!+

Разряд энергии, подобный электрошоку, подбросил Семена на кресле, окатив отрезвляющей ясностью. Не было времени рассуждать о его природе, осталось только действие. Да, он пока не мог встать по своей воле, но и видения его уже не пронизывали своей фундаментальной реалистичностью. Наверное, это заканчивается действие веществ – Семен решил потихоньку сбежать, чувствуя, что трясучее удушье наконец его отпускает. Да, просто убежать, как будто его и не было. Трезвость, счастливая трезвость ума!

+Власий здесь!+

Толстяк очнулся, прервав свое каменное созерцание. Только что неподвижное тело всколыхнулось, руки взметнулись в сложных жестах, разметав тенями рукава халата. Пальцы мелькали в воздухе, рисуя круги, линии и квадраты, сливающиеся в единый хоровод. Казалось, что вслед за каждым движением в воздухе остается быстро тающая синяя линия. Искорка, не более, поглощаемая душными тенями. Сеть из загадочных пассов плясала калейдоскопом в тенях, а Семен незаметно двигался. Сначала вернулось осязание, потом мышцы вновь ощутили ток крови. Он не мог отвести глаз от представления, как будто его внимание держали невидимой рукой, сжимая в горсти самую основу его духа, но шевелился, понемногу высвобождаясь от наваждения. Миллиметр туда, миллиметр сюда, и вот жизнь уже возвращается. К тому моменту, как пальцы толстяка дернулись в последний раз, Семен уже был почти готов к побегу. Резко встав, он ощутил сильное головокружение и закачался, опершись на подлокотники. Как только гость начал движение, толстяк молниеносно сбросил полотенце и скрылся за креслом. Спустя мгновение он целился из черного пистолета, уперев предплечье в спинку своего трона.

– Стой, сука, – хозяин квартиры обладал низким, приятным голосом. Правда, сейчас его связки хрипели от прилива адреналина. – Стой, понял?

Семен не мог выдавить из себя ни слова. Толстяк ощутимо нервничал. На спусковой скобе дрожал палец, смазывая потом холодное железо.

– Ты кто такой? Говори, сука. Говори!

– Я это…ну… не стреляйте…– Ситуация вышла из-под контроля. Лихорадочно соображая, Семен перебирал варианты. Он не понимал, что и почему здесь происходит, да это было и не важно. Надо спасаться от этого полоумного, к которому его завели непослушные ноги. Кто из них находится в состоянии тяжелого психоза? Какая разница. Разум затопила отчаянная жажда жизни, мгновенно кристаллизовавшаяся в план. Сейчас он упадет на пол, перекатится и быстро, щукой, нырнет за дверь в коридор. В сумраке, наполненном хламом и тенями, попасть в него будет очень тяжело. Более того, даже раненый, в многоквартирном доме он может рассчитывать как минимум на приезд наряда, привлеченного звуками выстрела. Как жаль, что те полицейские не утащили его в обезьянник, ведь там все пистолеты таки в кобурах лежат. Толстяк нервно повел рукой, ствол немного качнулся из стороны в сторону. Это был тот самый момент. Семен собрал волю в кулак и упал на пол. Паркет больно ударил по телу, на мгновение выбив воздух из груди. Вслед за шлепком громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Хозяин квартиры палил, истерически давя на спусковую скобу. Пули врезались в стену, выбивая белые фонтанчики бетона, будто в замедленной съемке наполняющие воздух пылью. Вселенная загустела, подчиняясь ритму всполохов на стенах – можно было видеть, как свет от вспышки дульного пламени резко очерчивает тени абсурдной мизансцены. И вот, когда толстяк дернулся за второй обоймой, Семена ударил второй разряд. Казалось бы, что тебе – вот твои драгоценные секунды, беги, дурак, беги и не оглядывайся. Трясущиеся жирные пальцы стучат краем магазина по рукояти пистолета, вот они уже оттягивают затвор, вот встает наизготовку жуткое черно дуло, а Семен лишь хищно смотрит, не двигаясь с места. И вот, когда толстяк выстрелил снова, Семен ловко, по паучьи, прянул в сторону, избежав атаки, а затем ловко побежал по полу, неровными рывками двигаясь к толстяку. Локти и колени выгнулись, заскрипели натянувшиеся связки. За мгновение Семен оказался у кресла, прянул в сторону, изогнувшись как змея, и встал за спиной у толстяка. Из его рта обильно текла пенная слюна, пятнавшая бороду и усы. +Власий есть!+ громыхнуло в последнем выстреле.

Время покатилось с обычной скоростью. Окутанный пороховой гарью, толстяк отчаянно хрипел, раздираемый изнутри жадным, ненасытным зверем. Агония горячечной муки бросила бьющуюся в судорогах тушу на спинку кресла, затем прокатила по полу и, наконец, оставила дергаться в луже телесных жидкостей. На толстяка обрушился ад, уничтоживший его за считанные мгновения. Вот был человек, а вот он превратился в фарш, удерживаемый только натяжением кожи. Лопнули глаза, смятые нечеловеческой волей, на лоскуты разошлись внутренние органы. Нервные волокна сошли с ума, беспорядочно гоняя сигналы по системе, судороги ломали позвоночник, крошились зубы, рвались связки. Толстяка мяло и разрывало под чудовищным гнетом, как будто его рвали челюсти стаи одичавших голодных собак. Сам Семен видел это как бы двумя разными взглядами – одна часть его яростно ликовала, а вторая застыла в ужасе, содрогаясь с каждой новой порцией. Наконец толстяк замер, распластавшись грудой пестрого тряпья на полу. Внезапно нахлынувший гнев, застарелый как шрам от охотничьего копья, толкнул тело Семена вперед. Наклонившись над умирающим, он воткнул ему палец в глазницу и тут же сунул в рот, облизав железистую субстанцию. Затем непокорные ноги сами ринулись в коридор и оттуда вниз по лестнице, унося Семена прочь от квартиры. На пути не оказалось никого – с момента первого выстрела прошло не более трех минут.

Глава 4.

Бежать по февральской Москве без ботинок – удовольствие для немногих йогов и аскетов, вознамерившихся встретиться с Абсолютом по сокращенной программе. Добравшись до дома Кости к вечеру, Семен боялся смотреть на свои ноги, измазанные в реагентах, грязи и снеге. Мозг рисовал ужасные картины сходящей пластами кожи, прожженной ядохимикатами, растворяющими автомобили, асфальт и снег. Какого же было его облегчение, когда в прихожей он не увидел даже мозолей. Ступни выглядели совершенно здоровыми, не знавшими ни бед, ни труда, хоть сейчас снимай на рекламу носков под личным брендом Тарантино. На кухне булькал чайник, стучали чашки и блюдца. Крохотный домик не располагал обширным набором удобств, метров и приспособлений, так что гостям предлагалось раздеваться в узких сенях, расположившись на перевернутом ведре. Размочалившаяся от времени дверь плохо закрывалась, и в щелку было видно, как свет вычерчивает линии на старом, исцарапанном паркете. Уютный запах домашнего тепла манил ощущением безопасности. Семен мог так сидеть в сенях часами, растворившись в переплетении звуков и запахов, но Костя, наконец, разлил кофе и громко позвал его на кухню. Он нисколько не удивился запыхавшемуся гостю, с бухты-барахты вломившемуся под вечер в его обитель «спокойных дум», или же «избушку на курьих ножках», как её называли немногочисленные знакомцы.

Константин обретался рядом с Узким, небольшим и старым райончиком на десяток домов почти в центре Битцевского леса. Его халупка, выглядевшая развалиной даже на фоне необслуженной архитектуры начала прошлого века, принадлежала конному клубу, числясь в качестве подсобного помещения. В ней хранились лопаты, вилы и другой запас инструмента, а также существовал Константин Бестужев, в шутку прозванный Бессменным. Долгие годы его худая рука нежила лошадей щеткой, укладывая волосок к волоску, давала ячмень и овес, выносила навоз и подметала листья. Он жил на территории, редко выходя за пределы леса пополнить запасы провианта, и был старше всех, даже дирекции клуба. Никто не знал, откуда появился этот худой и бледный мужчина предпенсионного возраста с черными волосами и едким чувством юмора, да никто этим и не интересовался. Сам же Константин шел на контакт далеко не со всеми, придирчиво выбирая собеседников. С Семеном он сдружился, когда тот привел малолетнего сына обучаться верховой езде. По словам Кости, его покорило то, как Сема прождал почти полчаса, пока детеныш решился подойти к лошади. Малыш закатил громогласную истерику, увидев животное. Он кричал, махал руками, захлебываясь слезами страха и неуверенности, а Семен молча стоял на коленях в мокрой щепе и обнимал его. Когда Виталик наконец успокоился, он сам подошел к неизвестному зверю, и с тех пор они появлялись на манеже неделю за неделей. Не каждый может искренне любить по-настоящему живых, сказал он одним вечером, пряча худое лицо в тенях, порождаемых тусклым светом лампочки Ильича. Однажды, к какому-то юбилею, Бессменному ученики и тренеры подарили пару дорогих белых кед какого-то очень известного бренда. «Белые тапочки» так пришлись ему по душе, что теперь он их не снимал круглый год, утверждая, что его ноги никогда уже не замерзнут.

Семен сел за стол и уткнулся носом в чашку с кофе. Он устало водил взглядом по захламленной тесной кухоньке, где с трудом моли уместиться два-три человека. На облупленных полках рядами стояли кофейники из гдровского тонкого фарфора и турки с вручную выточенными ручками. Закопченные и надраенные, побитые и как будто только купленные, они занимали все пространство от плиты до потолка. На самом верху, покрытый пылью, свисал витой медной трубкой и вовсе несуразный прибор непонятного назначения, вероятно, змеевик кустарного производства. Чашки, палочки корицы, кардамон и гвоздика, обязательный черный перец, ступки, кофемолки и прочие мелочи – казалось, Константин питается только кофе, презирая обычную еду. В качестве уступки общественному мнению, на столе стояла вазочка с конфетами. Краска с оберток уже поистрепалась, являя миру прозрачный пластик. Под цокот часов скрипели ветки, нагруженные мокрыми снежными шапками.

– Где это ты так замарался? – Константин нарушил молчание, откинувшись на спинку стула. – Опять в штопор вошел?

Семен виновато опустил глаза, но промолчал. Кажется, в этот раз ему лучше просто молчать. Костя хороший, его ни за что нельзя втягивать вот в это вот все. Раньше отеческие наставления Семена раздражали, но сейчас он даже был благодарен за внимание к себе. Точно, ни в коем случае нельзя впутывать в свои проблемы Костю, который так любит лошадей. Надо собраться с мыслями и как-то придумать план действий. Точно, пусть говорит, а я сейчас…

– Никакого плана не будет.

Семен перестал считать количество полосок на клетчатой скатерти.

– Что?

– Никакого плана не будет. Если ты не возьмешься за ум и не перестанешь бухать, никакой план тебе не поможет.

– Костя, я трезвый. Совсем, правда. На меня… ну, это… гопники напали.

– Хватит, Сёма. Хватит. Ты приперся ко мне ночью, измазанный по уши в грязи и каком-то говне, без ботинок и с зенками по пять рублей. Ты, правда, думаешь, что я поверю, что ты опять не начал пить? Ты с сыном давно виделся?

– Я… – Семену внезапно захотелось плакать. Слезы тугим потоком подступили к горлу, сжали горло и против воли хлынули из глаз. Ему пришлось укусить себя за руку, чтобы не закричать. Сын. Теперь он его никогда не увидит. Маленькие пальцы больше никогда не дотронутся до его щеки, больше он не услышит «Пап! Смотри, где я!», никогда. Тонкий, с подвыванием, бабий вой рвался откуда-то снизу.

– Ты. Давай посмотрим на вещи трезво. Ты не смог сохранить семью. Ты, а не кто-то другой, не стал бороться, а просто сдался и позволил вещам идти так, как они шли. Ты выбрал легкий путь, позволив самому себе превратиться в пародию на мужика, вечно сопящую о том, как несправедлив этот мир. Это был ты. Или нет? – Константин придвинулся, будто принюхиваясь. – Сёма, это ты?

– Я? Наверное, я, Костик. Наверное, я – Голос дрожал и подпрыгивал, срываясь на фальцет.

– Хм. А работает-то кофеек. На время ты – это почти ты, так что давай поговорим серьезно.

Семен поднял глаза. Кожа Константина стала похожей на дерево, источенное годами дождей и снега. На коричневой, грубой поверхности черными полосами пролегли глубокие морщины, резко очерчивая каждый изгиб.

– Ты, конечно, виноват Сёма, но не во всем. Уж извини, но рыхловат ты для того, чтобы сводить счеты с жизнью. – Константин плюнул под стол. – Я вижу многое, и вы двое для меня лежите как на открытой ладони. Ты сорван, Сёма, и только твой гость удерживает тебя от падения во мрак. Для меня он безопасен, ибо я вне его власти. Я вне любой власти, ибо я и есть власть, я вне игры, потому что я и есть игра. Я есть сама граница. Короче говоря, не надо пытаться меня надуть, дружок, ты еще слишком слаб. В твоем положении надо учиться договариваться невзирая на прошлое. Что же до тебя, Сёма, то я тебе искренне сочувствую. Стать дваждырожденным поганая судьба сама по себе.

Константин задумчиво почесал нос.

– Вот что. Попробуй поговорить со своим гостем – тут недалеко есть хорошее место. Я тебе расскажу, как идти. Ботинки в прихожей, там же найдешь какую-то одежду.

– А как же… ночь ведь? – Семен очень не хотел идти в лес. Это была единственная мысль, пробившаяся сквозь ступор от непонятного монолога.

– Тебе уже все равно. Тем более, что я все что мог, уже сделал.

Константин объяснил дорогу, потом проводил, или, скорее, вытолкал оцепеневшего Семена за порог. Он даже кофе допить ему не дал, как и взять конфету «на дорожку». Напоследок, стоя у дверей, Костя крепко схватил друга за руку, вперившись в лицо немигающим взглядом.

– Больше никогда сюда не приходи. Понятно?

На Семена повеяло могильным холодом. В черных зрачках друга переливалась и мерцала ониксовая масса, похожая на поверхность старого, обильно смоченного влагой, обелиска. Сами собой склонялись колени, дрожа от ощущения циклопической, непреодолимой силы. Был то дождь или кровь? Кто пел, срывая голос до хриплого рева, у подножия того идола? Семен медленно побрел к воротам, затем обернулся и посмотрел на Константина. Тот стоял в дверном проеме, замерев в лучах тусклого света.

– Сёма!

– Что?

– Я надеялся, что это никогда не произойдет. Прощай!

Константин закрыл дверь, постоял несколько минут, прислушиваясь к удалявшимся шагам, затем быстро пошел на кухню, с грохотом отбрасывая двери перед собой. На мгновение он замер, разглядывая остатки полуночного кофе, вздохнул и коротким движением разбил чашку Семена об угол стола. Бормоча под нос скороговоркой древние как мир гортанные слова, он медленно склонился над осколками и трижды плюнул на них. Где-то вдалеке хрустнула под снегом ветка, и снова наступила тишина.

Через полчаса Константин уверенно шел через сугробы, неся небольшой холщовый мешочек на черенке лопаты. Он собирался закопать чашку в том месте, где никто её не найдет в ближайшие пару сотен лет. Сами понимаете, в Москве такое сделать весьма непросто.

Глава 5.

Точка назначения для Семена оказалась оврагом, заваленным снегом и ветками. Летом лесники сбрасывали сюда обрубки, обрезки и прочие отходы облагораживания территории, ожидавшие буреломом оттепели и расширения финансирования. Ажурное кружево ветвей неаккуратно торчало из белого покрова, посылая небу загадочные знаки тонкими, корявыми пальцами. Пока не наступила зима, и эта часть парка окончательно не вымерла, дети играли в шалаше, населив его сломанным грузовичком, чайным набором для песочницы и одноглазой куклой. Впрочем, пиратское логово (или дворец принцесс, в зависимости от контингента) продержался недолго, частично разоренный ветром, но в основном – полуночными пьяницами. Под мерцающим фиолетовым светом московского ночного неба, похожим на барахлящий экран старого телевизора, снег едва-едва, на грани видимости, переливался разноцветными огоньками.

Спустившись в овраг, Семен постоял несколько минут, давая глазам привыкнуть к густым теням. Там, на самом дне, где весной тек мутноватый ручеек, сидел хозяин давешней квартиры, уместив объемистый зад на гнилом бревне. Толстяк меланхолично ковырял в снегу веточкой, рисуя замысловатые узоры. Когда Семен со скрежетом и треском съехал по склону, он приподнял голову и доброжелательно улыбнулся.

– Приветик! – на его щеках образовались умильные ямочки. – Ну, ты и здоров по лесам колабродить. Я уж думал, никогда не придешь. Садись, поболтаем.

За время плутания по ночному лесу внутри Семена окончательно оборвалась истончившаяся ниточка, удерживавшая его за прежнюю жизнь. Все ушло, вытекло из души, оставив за собой небольшую россыпь спутавшихся мыслей. Он, волей или неволей, убил человека. Возврата к прежней жизни нет и быть не может, ведь всюду развешаны камеры, да и соседи наверняка его опознают. Сесть в тюрьму на остаток жизни? Или отправиться в психбольницу. Вариантов немного, и каждый из них пахнет весьма скверно. Бежать? Без денег, без знакомств, без особых умений… Кому нужен взрослый московский копирайтер – даже в столице таких, как он, за мешок по рублю отдают, не говоря уже о других странах. Да и как перейти границу? Куда ни плюнь, либо смерть, либо смерть с предварительным калейдоскопом мучений. Семена вырвали из привычного болота и бросили на яркий свет, безжалостно сушивший его нежную шкурку. Он чувствовал, что все, что было им во внешнем мире, что манифестировало его бытие, за два неполных дня провалилось в тартарары, утащив за собой три десятка лет. И это было освобождением. Прошлое, как шелуха, слезала с его траченной молью души, оставляя голое и незнакомое нутро. Мысли текли и возвращались вспять сквозь густой мед реальности, проходя через сознание влажным ветерком, и в этом была своя первозданная, искренняя чистота. Когда нет завтра, когда вчера уже исчезло, каждая снежинка переливалась драгоценным камнем, а в голых кронах деревьев рождались непонятные и от того еще более красивые стихи, написанные тонкими фрактальными рунами прямо на небосводе. Подходя к оврагу, Семена стало двое – в его теле шел прежний он и кто-то еще, совершенно новый и в то же время монументально древний.

Настороженно, стараясь не делать лишних движений, он уселся на бревно. Толстяк искоса глянул на него и сложил руки на животе. Веточка куда-то пропала, как и узоры.

– Да, положение у тебя, братец, полное говно.

Семен присмотрелся к темной фигуре, уже второй раз оказавшейся в опасной близости от его организма. Через неё можно было увидеть снег. Полы халата то обретали плотность, то растворялись почти до неразличимого танца теней.

– Знаешь, бывают неудачные дни. – Толстяк коротко вздохнул, и примирительно поднял руку. – Не могу сказать, что мы начали наше общение с подходящей ноты. Впрочем, ты тоже должен меня понять. Не каждый день к тебе в гости входит покойник с хором в голове. Ты хоть понимаешь, на что ты подписался?

Семен озадаченно покачал головой. Ему было трудно сосредоточиться – меланхоличное безмолвие сменилось бурей эмоций, раздергивающих восприятие в разные стороны. Ярко-белый страх сменялся сполохами гнева, то пропадая, то обжигая синапсы. Слова путались, разбегались как тараканы при включенном свете. – Ты кто такой, а? – Ничего умнее он сказать не мог, но и молчать было нельзя. Раз уж перед тобой сидит призрак, надо с этим что-то делать. В конце концов, мир очевидно изменился, и чтобы выжить, надо как-то соответствовать его законам. Или поддаться шизофрении, что для конкретного индивида одно и то же. Семен твердо решил идти до конца, наверное, впервые в своей жизни.

– Я? Теперь уже, наверное, не важно. Я был много кем, но сейчас всего лишь отголосок, дух, у которого остался единственный шанс на спасение. – Собеседник мрачно покачал головой. —Видишь ли, меня послал тот, кто живет в тебе. – Накрашенный ноготь уперся в солнечное сплетение Семена. – Он, тот, кто живет в тебе, не может говорить с тобой… пока. По-крайней мере, так, как к этому привык ты. Я же оказался весьма кстати – после моей смерти он, скажем так, взял меня в плен. Теперь я выступаю посредником между ним и тобой. Вот такие расклады. Наверное, я бы мог тебе помочь, да не знаю как. Себе-то я не помог. Сейчас мне сложно концентрироваться, мое внимание, намерение рассеивается с каждой минутой…

– Зачем ты в меня стрелял? – Путаные словеса действовали на нервы. Надо начинать с чего-то понятного. – Тот бомж, он же меня к тебе привел. А ты пустил в квартиру, как будто ждал. Ты кто такой?

– Всего лишь практик, пытающийся выжить. – Пухлые губы скривились в горькой усмешке. – Пойми, мальчик, этот мир несправедлив. Есть сильные и есть слабые, и в то время, как сильные берут то, что могут, слабые могут надеяться только на милость. Ты оказался не в то время, не в том месте. Если бы я мог, поверь, я бы никогда никого не тронул. Но жизнь… жизнь заставляет нас выживать. Ты же полез в петлю сам, хотя мог просто уйти…

– Стоп. Откуда ты знаешь? – Внимание Семена уцепилось за слово, развернув перед его глазами цепь событий. Покойник, петля, Костя… Все началось именно с петли. – Я никому не говорил, что собирался делать. Ни-ко-му, ни единого слова. Ты знаешь меня?

– Энергии, мой мальчик, энергии. Они расходятся кругами, и посвященные практики, такие как я, чувствуют все, что происходит в мире. – Толстяк врал. Это было очевидно. На Семена посыпался град слов, имен и фактов, не имевших никакого значения. Призрак нес пургу, перебирая толстыми пальцами. Он явно нервничал, если это слово вообще применимо к духам – расположить к себе собеседника как-то не получалось. Может, они уже встречались? Толстяк говорил с ним, как будто знал его довольно хорошо, хоть и скрывал это. Раньше не было лучшего блюда для Семеновского ума, чем долгие, умные и обстоятельные разговоры о великом и вечном. Всю свою жизнь он опирался на слова, искал доверия через них и доверял без оглядки тем, кто говорил с ним. Но сейчас его нутро говорило об обратном. Его путают. Толстяк точно замешан в его… смерти? Может и так. Он стрелял в него. Возможно, даже попал, и теперь Семен, а не он ищет мести в мире мертвых. Впрочем, как разница? Ничего не осталось, кроме этой туши, извивающейся в попытках опять обмануть, опять запутать, опять уничтожить… Опять ложь, всю жизнь одна ложь, никто и никогда не любил, они растоптали мою любовь, они растоптали меня, хотя я так хотел, я так старался, я пытался, и не получилось, а они, они, они…

– Да, конечно. Расклады. – Голову Семена пробил с десяток раскаленных гвоздей. Гнев, удушающая ненависть, вспыхнули пламенем из самой глубокой дыры в преисподней, заполонив все его нутро. Это было что-то особое, одновременно погребенное давным-давно и совершенно новое. Мир вокруг замер и потускнел, остался только миг, в котором его душа вскипела от ненависти и злобы, расплескивая бурлящую черную жижу. Он уставился толстяку в глаза немигающим взором.

– Опачки… – толстяк моментально вскочил с бревна, прервав свой многосложный рассказ. Только что расслабленная туша налилась цветом, загустела и стала почти осязаемой. – Он тебя испепелит. Я тебе нужен, парень, нужен и точка.

Семен с хриплым ревом вскочил на ноги. Безумие желтым пламенем заполонило его ум, пожирая все внутри, кроме неистового желания убивать. Вся прошлая жизнь, весь страх и неуверенность были рождены всего лишь одним только одним фактом, бывшим его постоянным спутником – ему было что терять. Теперь он точно знал, что именно толстяк был причиной его падения. Семен любил родителей и не мог вынести мысли, что они заплачут над его могилой, он любил жену и сына, и даже когда их смех звучал уже в другой квартире, он упрямо говорил себе, что должен им помогать, и потому жить. Отчаянный прыжок в петлю был знаком болезни, помешательства, поразившего его – в трезвом рассудке он никогда бы не сделал такого. Поток подхватил его, пробив ознобом с головы до ног. Ум Семена начал работать по собственным законам. Он ощущал себя уже не вполне собой, как будто эмоции подняли его на какой-то новый уровень. Вместо сомнений было действие, и могучая волна понесла его, разгоняя маховик намерения. Сами собой в голове сложились обрывки магических записей, прочитанных во время настукивания рецензий на бесконечные трактаты «посвященных». Если перед ним сидит призрак толстяка, то его можно, и даже нужно изгнать. Никаких формул, естественно, Семен не помнил, но этого было и не нужно – достаточно сформировать «импульс» и послать его в этот омерзительный образ. Ударить эмоцией, как дубиной, по призраку твари, разорвать остатки воспоминаний о чудовище, изгнать его навеки. Что-то похожее писали в книжках, и сейчас Семен ощущал себя главным героем одной из них.

Сначала закрыть глаза. Ощутить свое тело. Эмоции. Дыхание. Мышцы. Воздух вокруг. На волне адреналина то сосредоточение, на которое Семену обычно требовалось от получаса и более, пришло за мгновение. Без особых усилий Семен представил, как из его груди в толстяка выстреливает тонкий золотой жгут, наполненный пылающей яростью. Он впивается в тело призрака и начинает жечь его. Удар!

Толстяк, обретший почти реальную плоть, среагировал моментально, воздвигнув перед собой стену из мерцающего синего света. Золотой жгут впился в преграду и отскочил, хлеща алой кипучей жижей. Это было неожиданно реально, не фантазией, но полностью ощутимым действием – кости пронзила отдача, как будто Семена ударился всем телом о бетонную стену. Сокрушительное сотрясение, перехватившее дыхание, сбило гневную волну, сменившуюся страхом. Внезапно вспомнилось, как его били в школе, как лежал он на полу, скорчившись под градом пинков и кулаков. Паралич побитого животного взметнулся из глубин его существа, заставляя замереть всякое действие. Толстяк тут же перехватил инициативу – стена вспухла протубернцами, а затем, надувшись, влепила в противника с десяток волн искристого тумана…

Семен внезапно понял, что его надули. Магия для нас с тобой – это не красивое фэнтези, где CGI-эффекты отражаются в очках зрителей сполохами света и цвета, где драконы дышат пламенем, а хрупкие воительницы повергают огненным мечом ужасного мужлана в черном трико. Нет, нет, дорогой мой, это поединок воли и только воли, и только боги могут похвастаться красивым поединком, в котором мифы сплетаются с реальностью. Толстяк снова завел бесконечный монолог, бесцеремонно вторгаясь в разум Семена. Он перебирал воспоминания, калейдоскопом мелькавшие перед глазами, лез в самые потайные уголки личности, где хранилось самое потаенное, где прятались самые забытые страхи и надежды. Параллельно колдун рвал на части тело Семена. В мышцы впились тысячи игл, терзая болью перегруженные нервные окончания, сжалась и вышла из-под контроля гортань, лишая возможности вдохнуть, забилось в агонии сердце, судорожно затрепетало сердец. Мир дробился на отдельные куски, не хватало воздуха. Перед глазами мелькали темные сполохи, зрение сузилось до размытого тоннеля. Судя по всему, толстяк вознамерился вытеснить сознание Семена. Он презрительно полагал, что физической боли будет достаточно для паралича ума жертвы, который можно будет подчинить своей воле и затем, постепенно, растворить, оставив только себя. В то же Семен чувствовал неуверенность толстяка, сплетавшегося с ним во все более тесных объятьях. Их сознания терлись друг о друга, как разгоряченные любовники, и в чувственном, макабрическом танго, где каждый чуял своего врага. Так бывает, когда в плотном борцовском поединке внезапно осязаешь в пульсации мышц соперника его намерения. Через напряжение и гнев, через боль и ужас умирающего тела до Семена долетали сполохи потаенной слабости врага. Замещение духа как маневр был возможен теоретически, но на практике никого, кто мог бы переселиться в тело другого человека, этот посвященный не встречал. Впрочем, что ему было терять? Он и так мертв, но все же как-то существует в земном круге, так, может, и замещение удастся? Толстяк толком не понимал природы своего нынешнего, внетелесного состояния, и, честно говоря, не стремился в нем разобраться. Вся его суть была пронизана неистовым желанием жить во что бы то ни стало, а, значит, времени на размышление не было. Тем более, он снова видел перед собой всего лишь обычного испуганного простака, на сей раз лишенного той пугающей и необоримой силы. Колдун пер вперед как бронепоезд, стремясь как можно быстрее переломать преграду перед собой.

И это было ошибкой. Если бы толстяк не был так увлечен выдумыванием новых мучений для своего оппонента, если бы так не торопился, сочиняя новые, все более изящные способы разделать дух копирайтера, он бы вне всяких сомнений вовремя заметил перемену в Семене. Страдания достигли критической точки, за которой уже стали безразличны. Слишком быстро, слишком много, слишком… Избыток боли перегрузил нервные окончания, и наступила пауза. Её было достаточно, чтобы разрушить удушающие оковы паралича, открыв ворота разуму. Да, его убивали, скручивая агонией, как казалось, каждую клетку, но это уже не имело значения. Исчезло прошлое, будущее и настоящее, пропала было поднявшая голову паника, растворившись в одном и только одном чувстве. Сопротивление. Семен отказывался уходить смиренно, как жертвенный баран на алтаре неизвестного бога. Пусть он умрет, но это будет на его условиях – в борьбе, хоть немного оправдывающей всю нелепую случайность его жизни. Бурлящая, клокочущая жижа снова поднималась из центра его сущности, поглощая все остальные чувства и мысли. Это уже была не произвольная реакция, а осознанный выбор отчаявшейся души. Первородный, первобытный гнев горел все ярче и ярче, разворачивая дымные крылья разрушения. Свет моргнул и пропал, сопровождаемый затухающим стуком сердца.

Глава 6.

Они стояли на поляне, окруженной высокими дубами. Легкий ветерок пощипывал столетних красавцев за облетающие кроны, резвясь в небесах. Глубокая осень пахла сыростью и землей, уже изведавшей первые заморозки. Замершие, как деревянные истуканы, соперники не замечали присутствия друг друга. Толстяк, набычившись, уставился на желтый лист у своей правой ноги, полностью поглощенный тонкой игрой света на желтых и коричневых пятнах. Семен упоенно разглядывал танец ветвей. Казалось, это длилось многие годы. Солнышко обнимало их последними ласковыми лучами, нежно касаясь то первой седины в волосах, то капелек влаги, замерших на крыльях носа. Над поляной на мгновение воцарилась тишина особого свойства, которую можно встретить только в лесу – наполненная звуками и в тоже время звенящая их отсутствием. На звенящей от напряжения нити был подвешен весь мир, и этот момент лежал в его основе. Статичное, замершее мгновение гармонии сил и воль, где никто не мог ни выиграть, ни проиграть, ибо не было никого, кто мог бы начать и кончить поединок. Марионетками без кукловода замерли Семен и колдун, погруженные то ли в ступор, то ли в истовое, непреходящее блаженство непосредственного бытия. Так могло длиться вечно, и в то же время рухнуть в никуда каждую секунду. Где-то застучал дятел, скрипнул ствол, треснула под неосторожной лапой ветка.