Читать онлайн Пропасть

Глава 1

Ранним утром в четверг, в самом начале июля 1914 года, девушка с мокрыми темными волосами размашисто шагала по Оксфорд-стрит от озера Серпентайн в Гайд-парке к Мэрилебон. В одной руке она держала бежевую льняную панаму, а в другой – мокрый купальный костюм и шелковые чулки, завернутые в темно-синее полотенце.

Девушка явно спешила, но не срывалась на бег, так как было слишком жарко и многолюдно, к тому же она не привыкла открыто выказывать нетерпение. Тем не менее высокая стройная девушка шла быстро и так деловито, что прохожие расступались перед ней.

Было чуть больше полудня, когда она свернула на улицу с георгианскими домами, где находилась лондонская резиденция ее родителей. На другой стороне улицы почтальон, разносящий дневную почту, остановился на крыльце сверкающего белой штукатуркой особняка с симметричным фасадом и что-то разыскивал в своей сумке.

Если удача не изменила ей, она подошла как раз вовремя.

Она перешла улицу, пожелала почтальону доброго утра и проскочила мимо него под портик, а затем через широкую парадную дверь в душный полуденный полумрак холла.

Почта все еще лежала в проволочной корзине.

Девушка ухитрилась вытащить знакомый конверт за мгновение до того, как из глубины дома появился слуга, посланный отцом за свежей корреспонденцией. Спрятав свое письмо, она передала остальное слуге и начала подниматься по лестнице, но на половине пути ее окликнула из утренней гостиной мать, леди Шеффилд:

– Как искупалась, дорогая?

– Божественно! – ответила девушка, не сбиваясь с шага.

Закрыв за собой дверь в комнату, она бросила купальные принадлежности, швырнула панаму на туалетный столик, стянула платье через голову и упала на кровать.

Затем, лежа на спине, обеими руками поднесла конверт к глазам.

Достопочтенной Венеции Стэнли, Мэнсфилд-стрит, 18, Портленд-плейс, Западный Лондон.

Она подцепила пальцем клапан конверта, надорвала его и вытащила сложенный пополам лист плотной почтовой бумаги, датированный сегодняшним днем.

2 июля 2014 года

Сегодня у меня настроение намного лучше – в основном из-за тебя. Надеюсь, вчера я не сильно тебя расстроил. Ты очень добра и отзывчива и помогла мне, как всегда. Я от всего сердца благодарен тебе. Полагаю, сейчас ты плещешься где-нибудь в воде в компании леди Скотт[1]. Мне же сегодня предстоит довольно скучный день, включая встречу с королем в 16:30. Оттолайн[2] пригласила меня вечером на обед, так что, может быть, мне удастся повидаться с тобой… Благослови тебя Господь, моя милая!

Письмо не было подписано. В последнее время он из предосторожности не упоминал ни свое, ни ее имя.

Она перечитала письмо еще раз. Он будет ждать от нее незамедлительного ответа и встревожится, если не получит, даже если с ней не произошло ничего примечательного с момента их вчерашней встречи. Она отнесла письмо на туалетный столик, села, без особого интереса рассмотрела себя в зеркале и взяла лист бумаги. Открутила колпачок перьевой ручки, задумалась на мгновение, а потом быстро-быстро принялась писать:

Я только что вернулась после чудотворного купания в Серпентайне вместе с Кэтлин. Она посрамила мой жалкий брасс своим мощным кролем. Поразительно, но нам удалось за целый час ни разу не вспомнить о ее бывшем супруге и даже о Южном полюсе. Разве это не настоящий рекорд? Вода была восхитительно прохладной, даже несмотря на толпу. Какое жаркое лето – почти как три года назад! Я так счастлива, что ты повеселел. Ты найдешь выход из этого ирландского клубка, как всегда находил. Милый, я не смогу прийти сегодня на обед к Оттолайн, потому что уже пообещала Эдварду и Казаку, что отправлюсь с ними в ночное плавание по реке от Вестминстера до Кью. Ты знаешь, что я бы предпочла быть вместе с тобой. Но мы увидимся завтра. Со всей любовью.

Несмотря на спешку, ее стильный каллиграфический почерк оставался четким, как печатный шрифт. Свое имя она тоже не написала. Подув на блестящие черные чернила, она подписала конверт: Премьер-министру, Даунинг-стрит, 10, Юго-Западный Лондон, наклеила однопенсовую марку, вызвала колокольчиком горничную Эдит, преданную и осмотрительную швейцарскую немку, и велела отнести письмо в почтовый ящик. В 1914 году почту в Лондоне доставляли двенадцать раз за день. Он получит письмо к середине дня.

Его ответ прибыл к восьми вечера, когда она спускалась в холл поздороваться с Морисом Бэрингом, ее спутником на этот вечер. Она услышала стук почтового ящика и заметила краем глаза, как Эдит направляется к проволочной корзине.

– Привет, дорогой Морис! – протянула она ему руку.

Это был богатый сорокалетний лысеющий литератор, поэт, чьи стихи когда-то и в самом деле издавались («Незабудка и Ландыш», 1905 год), но теперь, увы, забытый. Он был в белом галстуке и во фраке с красной гвоздикой в петлице. Морис наклонился поцеловать ей руку, и его мягкие усы пощекотали ее запястье. Она ощутила тонкий аромат его лаймовой помады для волос. Чуть раньше леди Шеффилд, обескураженная современными манерами дочери и все больше озабоченная перспективами ее замужества в возрасте почти двадцати семи лет, спросила, уверена ли она, что будет с ним в безопасности.

– Мама, с Морисом я была бы в безопасности, даже если бы нас выбросило голыми на необитаемый остров на долгие годы.

– Венеция!

– Но это правда!

Эдит дождалась, когда хозяйка выйдет на крыльцо, и незаметно передала ей письмо, притворившись, будто поправляет ей платье. Венеция вскрыла конверт, уже сидя в машине рядом с Морисом. Короткая записка с отметкой «16:15» сверху. Это означало, что он написал ее перед тем, как отправиться с Даунинг-стрит на встречу с королем, или уже во дворце, пока ждал аудиенции.

Если это возможно, любимая моя, откажись от этого инфернального плавания по реке и приезжай к Оттолайн. Ты никак не можешь прийти? Было бы славно. А если не получится, буду ждать встречи с тобой позже. Постарайся. Навеки твой.

Она нахмурилась. Инфернальное плавание по реке… Она и сама сомневалась, даже после того как приняла приглашение, хотя и по другим причинам. Опыт подсказывал ей, что попасть на вечеринку на пароходе довольно просто, а вот покинуть ее гораздо сложнее, а она мало что в жизни ненавидела больше, чем ощущение дичи, попавшей в ловушку.

Должно быть, Морис заметил перемену в ее настроении.

– Какие-то неприятности с твоим ухажером?

– У меня нет ухажеров, Морис, и тебе это прекрасно известно.

– Ох, я бы не стал так уверенно утверждать…

Она не потрудилась смягчить ни тон ответа, ни колючий взгляд. Боже милосердный, неужели она настолько застоялась в гавани, что даже Морис задумался о билете на пароход?!

– Полагаю, уже поздно бросить эту затею с катанием по реке, а взамен отправиться к Оттолайн? – спросила она.

– Что за причудливая идея? Мы же не приглашены к Оттолайн. Кроме того, на реке будет весело. Там соберутся все.

Под всеми он понимал Котерию, как они сами себя называли, или «порочную Котерию», как их предпочитала именовать пресса, – компанию из двух десятков друзей, причем количество это менялось в соответствии с загадочным коллективным суждением, определяющим, кто из них «забавный», а кто, наоборот, «зануда». Они собирались вместе то в отеле «Кафе Роял», то в мюзик-холле, то на боксерском поединке в Ист-Энде, но чаще всего в «Пещере Золотого тельца», полуподвальном ночном клубе неподалеку от Риджент-стрит.

– Да, думаю, соберутся все, – неуверенно согласилась она, засунула письмо в сумочку и защелкнула ее.

Она не была душой компании. Не напивалась, как сэр Денис Энсон, молодой баронет, способный осушить две бутылки шампанского еще до наступления вечера, не принимала наркотики, как леди Диана Мэннерс («самая красивая женщина Англии»), любившая нюхать хлороформ. Не была она и интеллектуалом, как Реймонд Асквит, чей отец, премьер-министр, как раз и написал то письмо, что лежало в ее сумочке, или независимой и богатой, как Нэнси Кунар, наследница крупного судовладельца, которой едва исполнилось семнадцать. Она проводила время с ними, чтобы скрасить скуку, позлить мать, а еще потому, что никакие их проделки не вызывали у нее шока. И еще одна их общая черта привлекала ее: не закоренелый цинизм, хотя Реймонд, самый старший и острый на язык среди них, циником определенно был, а скорее своеобразное ощущение оторванности от жизни. Порой ей казалось, что на самом деле ничто не имеет значения: ни они, ни мир, ни она сама. И остальные тоже чувствовали что-то похожее.

Погрузившись в привычное молчаливое безразличие ко всему, что может принести эта ночь, она промчалась с Моррисом в роскошном коконе «роллс-ройса» под названием «Серебряный призрак» сначала в русское посольство на Белгрейв-сквер на обед, который устроил Константин Бенкендорф, по прозвищу Казак, сын русского посла, организовавший эту поездку по реке вместе с Эдвардом Хорнером, шурином Реймонда. Затем в том же «роллс-ройсе» они направились к реке, куда после обеда в разных местах уже съезжались на своих машинах и такси остальные гости, вся компания из шестнадцати человек: Клод Расселл и Дафф Купер, дипломаты из Министерства иностранных дел, вцепившиеся в пару бутылок «Боланже», прихваченных со стола матери Даффа, а также его сестра Сибил Харт-Дэвис и Айрис Три, модель и актриса, разодетая сверх всякой меры, Джаспер Ридли, адвокат, женатый на сестре Казака, конечно же, Реймонд со своей женой Кэтрин и ее брат Эдвард Хорнер, еще один молодой юрист.

Они целовались, обнимались и болтали о том, как весело провели время. Молодые женщины, похожие в ярких разноцветных платьях на райских птиц, и мужчины в цилиндрах и одинаковых черных фраках с белыми галстуками спускались по каменной лестнице, ведущей с набережной к Вестминстерскому причалу, а любопытная толпа наблюдала за ними, перегнувшись через парапет. И Венеция шла за ними, подобрав обеими руками шелковую юбку, чтобы та не волочилась по земле.

Пароход оказался внушительнее на вид, чем она ожидала, – большое викторианское прогулочное судно под названием «Кинг», способное вместить пятьдесят пассажиров. Высокая труба между носовой и кормовой палубой была увешана китайскими фонариками. Отражения шаров лимонного, лаймового и розового цвета распадались и снова возникали на гладкой маслянистой поверхности воды. Ночь была жаркая и тихая, с половинкой луны на ясном небе. Сквозь иллюминаторы главного салона виднелся уже сервированный шведский стол, бутылки шампанского в ведерках со льдом и мерцающие в канделябрах свечи. Как только круглые желтые часы Биг-Бена, светящиеся, словно вторая луна, пробили одиннадцать, на носу парохода квинтет музыкантов, нанятых из оркестра Томаса Бичема в Ковент-Гардене, заиграл «By the Beautiful Sea», хит этого лета.

Денис первым взбежал по трапу, схватился за столб с подвешенными фонариками и взобрался на фальшборт. Он присел на мгновение, затем выпрямился во весь рост, балансируя с широко разведенными руками на узком ограждении между палубой и рекой. Зрители на набережной зааплодировали. Денис беспечно развернулся и направился в сторону кормы, словно канатоходец, с осторожностью переставляя ноги с носка на пятку, одну строго перед другой. Дойдя до конца фальшборта, он повернулся лицом к причалу. И стоял так с четверть минуты, выделяясь темным силуэтом на фоне реки и огней дальнего берега, покачиваясь и рискуя сорваться.

– Ох, Винни, посмотри на Дениса, – сказала Диана. – Неужели он настолько пьян?

– Он очень пьян, – ответила Венеция. – Иначе не стал бы этого делать.

Внезапно Денис вскинул руки, упал спиной вперед и пропал из виду. Все, кроме Венеции, одобрительно рассмеялись. «Какой же он бестолковый молодой зануда!» – подумала она и в то же мгновение решилась.

– Морис, мне ужасно жаль, но я что-то неважно себя чувствую. Ты простишь меня, если я потихоньку сбегу отсюда?

– О нет, не может быть! Это так необходимо? Какая досада… – Он огляделся.

Остальные собрались у трапа. Она видела, что Морису хотелось уплыть со всеми, но он был джентльменом и не мог бросить ее.

– Я только скажу им, а потом отвезу тебя домой.

– Нет, оставайся. Не хочу портить тебе вечер. Можно я попрошу твоего шофера отвезти меня?

– Да, конечно… если ты твердо решила.

– Передай мои извинения Конни и Эдварду. Завтра я тебе позвоню.

Она поняла, что и сама немного пьяна. Осторожно поднимаясь по лестнице, она ни разу не оглянулась, даже когда Реймонд окликнул ее с явным упреком в голосе: «Венеция!» Она одновременно чувствовала и вину, и облегчение, как будто ушла в антракте с плохой пьесы. За спиной раздался короткий предупреждающий гудок парохода.

Когда Венеция, поднявшись на набережную, посмотрела вниз на реку, пароход уже отходил от причала. Она оперлась локтями на холодный каменный парапет и постояла так какое-то время, наблюдая за китайскими фонариками и движущимися по палубе силуэтами, слушая смех, музыку и пение, что отчетливо разносилось в теплом летнем воздухе:

У моря, у моря, прекрасного моря Мы вместе, мы вместе забудем о горе…

Когда пароход скрылся под Вестминстерским мостом, она отправилась искать «Серебряный призрак» Мориса. Пять минут спустя Венеция уже плавно скользила по Парламент-стрит мимо въезда на Даунинг-стрит. В темном проулке светились красным задние фары автомобиля, и ей пришло в голову, что он, должно быть, только что вернулся с обеда. Она подумала, не попросить ли шофера притормозить и высадить ее, но тут же отмахнулась от этой идеи.

Она была слегка навеселе. И это мог быть вовсе не его автомобиль. А даже если и так, все равно бы ничего не вышло.

Глава 2

Ночь скоротечна, воздух не успел остыть, небо полыхало звездами. Когда без пятнадцати пять над Лондоном взошло солнце, можно было подумать, будто ночи вовсе не было.

На третьем этаже причудливой викторианско-готической твердыни, стоявшей на берегу Темзы в Вестминстере и известной как Новый Скотленд-Ярд, в круглой юго-западной башне, где размещалась ночная дежурная служба столичной полиции Лондона, молодой детектив-сержант оторвался от газеты и заметил, как сквозь щелки деревянных ставней просачивается солнечный свет.

Смена выдалась спокойной. Пользуясь служебным положением, старшие коллеги один за другим ушли с дежурства пораньше, оставив на посту его одного. Маленький душный кабинет пропитался тяжелым запахом табачного дыма и мужского пота. Сержант распахнул ставни, поднял оконную раму и встал у открытого окна в расстегнутом жилете и без пиджака, любуясь панорамой города: солнечными бликами на прибывающей воде; чайками, что с криком пикировали к отмелям; огромной притихшей строительной площадкой на другом берегу, которая станет когда-нибудь новой штаб-квартирой Совета Лондонского графства; одиноким красным омнибусом, проезжающим по мосту Ватерлоо к зданию парламента; прогулочным пароходом с высокой трубой, увешанной потухшими фонариками, что стоял прямо под ним, у Вестминстерского причала.

Пароход казался серым, печальным, опустошенным.

На дорожке, ведущей к пароходу, неподвижно сидели или стояли, опираясь на каменную балюстраду, больше дюжины элегантных мужчин во фраках с белыми галстуками и женщин в вечерних платьях, а также четверо музыкантов, державших в руках футляры для инструментов, и за всей этой группой наблюдали двое констеблей в форме. На набережной, возле припаркованных четырех автомобилей, среди которых был один «роллс-ройс», курили, сбившись в кучку, водители.

Должно быть, сержант разглядывал эту необычную картину несколько минут, не придавая ей особого значения, пока у него за спиной в первый раз после полуночи не зазвонил телефон.

Он отошел от окна, взял подсвечник одной рукой, другой поднес к уху трубку и деловито произнес:

– Скотленд-Ярд, ночная дежурная служба.

– И с кем я могу поговорить? – проскрежетал в потрескивающей трубке мужской голос с намеком на ирландский акцент.

– Детектив-сержант Пол Димер. А вы кто?

– Отлично, детектив-сержант Пол Димер. Это суперинтендант Патрик Куинн. Вы должны знать, кто я такой.

– Да, сэр. – Димер внезапно насторожился; Куинн был главой Специального отдела, отвечавшего, помимо всего прочего, за охрану чиновников высокого ранга, а в начале своей карьеры служил телохранителем королевы Виктории. – Доброе утро, сэр.

– Кто-нибудь из инспекторов есть на месте?

– Еще нет, сэр. Первый подойдет к шести часам.

Куинн быстро зацокал языком, а потом сказал:

– Ну хорошо, слушайте: ночью на речном пароходе произошел несчастный случай. Двое мужчин, предположительно, утонули.

– Да, сэр.

– Среди находившихся на борту были сын премьер-министра и сын русского посла. Мне доложили, что пароход уже вернулся к Вестминстерскому причалу. Он называется «Кинг».

Димер перенес телефон ближе к окну. Группа на набережной не сдвинулась с места.

– Кажется, я вижу его из окна кабинета, сэр. Это и были те двое мужчин, которые пропали?

– Нет-нет, с ними обоими все, слава богу, в порядке. Но вы должны понимать, почему меня разбудили среди ночи, – произнес он, и его голос совсем не казался довольным. – Мне нужен офицер полиции, который спустился бы на набережную, убедился бы в отсутствии каких-либо подозрительных обстоятельств, а потом отпустил бы всех по домам до того, как появятся репортеры. Вы можете сделать это для меня, детектив-сержант Пол Димер?

– Да, сэр.

– Молодец. Дайте мне знать, как все пройдет. И не забудьте вести себя почтительно. – И Куинн, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Димер снял пиджак со спинки стула, надел, застегнул пуговицы, поправил галстук перед зеркалом над камином, облизнул пальцы и пригладил волосы и усы. Затем забрал с вешалки котелок и бегом преодолел три лестничных пролета. Фактически он не имел права покидать кабинет дежурного. Но у него был приказ суперинтенданта. Димер чувствовал, что эта трагедия дает ему шанс отличиться.

Он пересек внутренний двор и, слегка запыхавшись, с учащенно бьющимся сердцем, вышел на набережную. Чуть помедлил у ворот, восстанавливая подобающий полицейскому невозмутимый вид, прежде чем перейти широкую пустую улицу, пройти мимо кучки шоферов и спуститься по лестнице к воде. Первым делом он направился к двум констеблям и предъявил свое полицейское удостоверение. Они скептически посмотрели на него. Оказалось, что выглядеть моложе своих лет для полицейского не так уж и хорошо.

– Стало быть, здесь произошел несчастный случай, – бодро начал он, пытаясь изобразить значительный вид. – Вы знаете имена пропавших?

Старший из двух констеблей достал блокнот:

– Сэр Денис Энсон и мистер Уильям Митчелл.

– Как это случилось?

– Энсон спрыгнул с корабля.

– В Темзу?

Это казалось полной нелепостью.

– Второй пропавший, Митчелл, нырнул в воду, чтобы его спасти, но сам угодил в неприятности. Это был один из приглашенных музыкантов. Третий джентльмен, мистер Бен-кен-дорф, – произнес он с легким подозрением в голосе и ткнул большим пальцем в сторону молодого человека, который сидел на ступеньках, опустив голову и закутавшись в плед, – тоже бросился на помощь, но к тому времени они оба скрылись под водой.

Димер сделал пометки в блокноте:

– Где именно это произошло?

– У моста Баттерси. Они уже возвращались с прогулки.

– Когда?

– Около трех часов ночи.

– Тела обнаружили?

– Речная полиция Челси их все еще ищет.

Димер поднял взгляд на констебля:

– Значит, какая-то надежда еще есть?

– Нет. Капитан парохода Уильям Уайт говорит, что был сильный отлив. Их искали целый час, пока не сдались. Я считаю, их можно отпустить. Нет здесь ничего такого, на чем вы могли бы отточить зубы, сержант.

Второй констебль ухмыльнулся.

– Вы взяли показания свидетелей, находившихся на борту?

– Более или менее. Не все видели, что случилось… а те, кто видел, говорят одно и то же.

– Мне понадобятся ваши записи. Подождите здесь. – Димер подошел к Бенкендорфу и сел на корточки перед ним. – С вами все в порядке, сэр? Я из полиции. Вам нужна медицинская помощь?

Русский поднял голову. По его бледному лицу тянулись темные полосы – может быть, мазут? От него пахло сточной водой.

– Нет, я просто устал, только и всего.

– Вы поступили очень смело, сэр.

Он покачал головой:

– Нет, это музыкант был смелым. А я даже близко к ним не подобрался. Никогда раньше не сталкивался с таким отливом… как будто сам дьявол вцепился мне в ноги и тянул под воду…

– Вам нужно снять мокрую одежду и отправиться домой спать. Мы вас больше не задерживаем. Кто здесь мистер Асквит?

Бенкендорф повел головой в сторону человека, который растянулся во весь рост на причале, скрестив ноги, сложив руки на груди и надвинув цилиндр на глаза. Вероятно, он спал.

Димер подошел к нему и вежливо кашлянул:

– Сэр?..

Рука лежавшего по-крабьи проползла по груди и медленно сдвинула шляпу. У него были светлые волосы и тонкое чисто выбритое лицо с нежной кожей, а глаза голубые, как небо.

– Да?

– Я детектив-сержант Димер из полиции. Меня прислали убедиться, что с вами все в порядке.

– Со мной все в абсолютном порядке, спасибо, сержант. Я вовсе не тот, о ком вам следует беспокоиться. – Он сел и огляделся, потом поднялся на ноги и отряхнул фрак. – Ну ладно, думаю, лучше поскорее закончить со всем этим. Нужно сообщить матери сэра Дениса. Это должен сделать я. Но сначала я хотел бы отвезти домой жену.

– Понимаю.

К этому времени большинство свидетелей трагедии начали стекаться ближе, чтобы посмотреть, что здесь происходит. К Димеру подошел невысокий краснолицый мужчина, ведущий под руку женщину в наброшенном на плечи пиджаке кавалера.

– Леди Диане дурно. Ей нужно прилечь. Вынужден настаивать на том, чтобы нас отпустили.

– Не глупи, Дафф, – проворчал Реймонд. – Нужно пройти необходимые формальности. Пусть полиция делает свою работу.

– Офицер, я понимаю, то, что произошло с Денисом и этим бедным скрипачом, просто ужасно, но нас держат здесь уже не один час, – сказала женщина.

Ее большие голубые глаза казались странно пустыми, как у куклы. Димер даже подумал, не принимает ли она что-нибудь. Другие гости одобрительно зашептались. Но ему было наплевать на их высокомерие, будто они имели право на особое отношение к себе. Будь его воля, он задержал бы их еще на час-другой. Но Куинн распорядился отпустить их, прежде чем появится пресса.

– Вы можете идти, – сказал Димер и добавил, когда они уже готовы были разойтись: – Однако позже мы можем связаться с вами и взять показания. Мне понадобятся имена всех, кто находился на борту.

– У меня есть список гостей, если это как-то поможет, – вмешался один молодой человек.

– А как вас зовут, сэр?

– Эдвард Хорнер. Тот, кто нанял этот пароход вместе с графом Бенкендорфом. – Он достал из внутреннего кармана смятый листок.

Димер быстро просмотрел его и вернул вместе с карандашом:

– Не могли бы вы перед уходом вписать сюда рядом с именами ваши адреса?

Проходя мимо, они оставляли записи на листе, почти не глядя и не прерывая разговора. Какие же они эгоистичные! Димеру хотелось верить, что если бы это его друг погиб и тело до сих пор не нашли, то меньше всего он думал бы о возвращении домой.

– Простите! – Димеру пришлось повысить голос и поднять руку, чтобы привлечь их внимание. – Сэр Денис прыгнул в воду, правильно? А не мог ли кто-то столкнуть его?

– Боже милосердный! – воскликнул краснолицый мужчина. – На что это вы намекаете?

– Видите ли, мне его поступок кажется безрассудным. Он был пьян?

– Нет, он был трезв, – твердо ответил Реймонд, и то ли у Димера разыгралось воображение, то ли Реймонд действительно обменялся мимолетными взглядами с леди Дианой. – С его стороны это было полностью осознанное решение – прыгнуть в воду. Денис был хорошим пловцом. Он оставил часы и фрак на палубе, прежде чем нырнуть. Можете спросить у капитана. Таким уж Денис был человеком. В прошлом году в Италии он переплыл Гранд-канал. К несчастью, Лондон – это не Венеция, – добавил он, поводя плечами.

– Нет, сэр, – вежливо согласился Димер, хотя никогда не был в Венеции, да и вообще ни разу не покидал Англию. – Конечно же, нет.

Графу Бенкендорфу помогли подняться на ноги и увели его с собой. Димер проследил за тем, как они поднялись по ступенькам, попрощались друг с другом и разъехались, потом отправил констеблей писать рапорт, а сам занялся четырьмя оставшимися музыкантами. Они уверяли, что были увлечены игрой и не обращали внимания на то, что делают пассажиры. Когда они плыли обратно, то заметили, как Энсон прыгнул за борт, и перестали играть, а один из гостей крикнул: «Денис, как ты там?», и они услышали, как тот прокричал в ответ: «Скорее! Скорее!» Вот тогда-то Митчелл встал и начал снимать пиджак. А гостей словно парализовало.

– Я сказал ему, чтобы не валял дурака, – добавил дирижер. – Но он не послушался. Нырнул в воду, и больше мы его не видели. У него остался маленький сын. Всего год от роду.

– А как вам показалось, сэр Денис Энсон был трезв?

В первый раз за все время дирижер ответил без особой уверенности:

– Этого мы не знаем, офицер. Нас просто наняли развлекать гостей.

Димер записал их имена и адреса, а затем поднялся на пароход.

Капитану Уайту, в прошлом военному моряку, было около шестидесяти. Он показал сержанту все судно, от салона до кормовой палубы, где уже сложили парусиновый навес, под которым играли музыканты. Капитан показал на фальшборт:

– Вот здесь этот джентльмен и забавлялся. Трижды запрыгивал, а я каждый раз хватал его за ноги и говорил, чтобы он немедленно слез. Но стоило мне повернуться спиной, и он, должно быть, забрался туда снова. Когда я остановил машину, он находился ярдах в пятнадцати от нас и пытался подплыть к борту, но течение было слишком сильным. Когда на этом участке начинается отлив, от Восточного железнодорожного моста идет такой поток, что затянет под воду кого угодно. Вот тогда-то музыкант и прыгнул за ним, а немного погодя и русский. Наверное, он чертовски хороший пловец! Просто чудо, что нам удалось его вытащить.

– Как вы считаете, сэр Денис был пьян?

Капитан опустил взгляд к палубе:

– Этого я не знаю.

– Полно, капитан. Никто в трезвом виде не станет прыгать в Темзу в три часа ночи! Что они пили?

– Шампанское в основном. Они ужинали в салоне.

– Покажите его.

Капитан повел его обратно через весь корабль. Стол уже был убран, скатерти сняты, бутылки и тарелки уложены в коробки. Димер оглядел каюту и нахмурился:

– Вы сказали, что они пили шампанское.

– Верно.

– Где же пустые бутылки?

– Пустые бутылки? – Капитан изобразил на лице недоумение, а затем крикнул куда-то на палубу: – Мистер Льюис?

В дверях появился первый помощник.

– Да, капитан?

– Что случилось с бутылками?

Льюис замялся.

– Джентльмены побросали их в воду после происшествия, сэр.

Возникла пауза. Димер закрыл блокнот и положил во внутренний карман.

– Ну ладно. Что все-таки здесь произошло? Говорите начистоту, иначе я арестую вас обоих.

Уайт и Льюис переглянулись, а затем капитан сделал жест, будто бросает плохие карты на стол:

– Расскажи ему. Ты же все видел, а я нет.

– Это было пари, – начал Льюис. – Мистер Асквит поспорил с той красивой женщиной…

– Леди Дианой?

– Он поспорил с ней, что она не уговорит Энсона доплыть до берега. Я не слышал, что она сказала этому парню, но его не пришлось долго убеждать. Он отдал ей часы и фрак, а потом просто… нырнул в воду.

Димер обернулся к капитану:

– Его вещи у вас?

Уайт с минуту где-то пропадал и вернулся с фраком и золотыми карманными часами. Димер обыскал карманы, достал бумажник и связку ключей. Потом открыл часы. На внутренней стороне крышки было выгравировано: «Денису на двадцать первый день рождения, используй время разумно, с любовью, мама».

– Так бессмысленно потратить жизнь! – вздохнул он, возвращая часы. – Две жизни.

– Мы вам этого не рассказывали, – заявил капитан.

Внезапно Димер понял, что очень устал. Не сказав больше ни слова, он вышел из салона, сошел по трапу на причал и тяжело поднялся по ступенькам лестницы. Было начало седьмого утра, воздух уже нагрелся, на набережной и Вестминстерском мосту оживилось движение. В кабинете дежурного он уселся за стол и еще раз просмотрел список гостей: Асквит, Мэннерс, Бэринг, Кунар, Три… Словно страница светской хроники в газете. Двое, Расселл и Купер, в качестве адреса указали Министерство иностранных дел, Реймонд и Кэтрин Асквит – Бедфорд-сквер, 49. Только одна гостья не оставила вообще никакого адреса: Венеция Стэнли.

Глава 3

Морис позвонил ей с новостями рано утром.

– Боюсь, произошло нечто ужаснейшее… – пробился сквозь ее похмелье его гнусавый голос.

Едва ли не больше, чем сама трагедия, ее потрясло то, что она ничего особенного не почувствовала. Слушала Мориса, говорила ожидаемые слова: «О нет, бедный Денис, это так ужасно!», но с какой-то отстраненностью. Силы небесные, да что же с ней такое? Куда больше на нее подействовал рассказ о человеке, пожертвовавшем жизнью ради спасения другого, которого он даже не знал. Вот что поразило ее своей загадочностью, героизмом. Вскоре ее вопросы о музыканте начали раздражать Мориса, явно не посчитавшего нужным разузнать о нем.

– Да-да, конечно, я согласен, нужно как-нибудь помочь его семье… Уверен, Энсоны позаботятся об этом. Но послушай, Венеция, у Дениса все было еще впереди…

– Похоже, это был совершенно безумный поступок, даже по его меркам, – заметила она. – Что вообще на него нашло?

– Ну… если только между нами…

Взяв с нее обещание хранить тайну, Морис рассказал о пари между Реймондом и Дианой и добавил, что все договорились молчать об этом.

– Представляешь, что было бы с его политической карьерой, если бы пресса что-нибудь прознала? Что до Дианы, то ты ведь знаешь, как любят газеты рисовать ее самовлюбленной роковой женщиной.

– Понятия не имею, откуда они это взяли.

– Так или иначе, я рад, что тебя это все обошло стороной, – зевнув, сказал он. – Мне удалось поспать всего пару часов. Могу я вечером отвезти тебя на чайные танцы[3] к Эдди?

– Прости, Морис, но у меня другие планы.

– Планы! Вечно у тебя какие-то планы!

За утро Венеция ответила еще на полдюжины звонков от членов Котерии, и каждый по секрету сообщил ей о пари между Реймондом и Дианой. По сути рассказы не отличались, разнилась только сумма пари: кто-то говорил про пять фунтов, кто-то про двадцать.

Днем, надев атласное платье в черно-белую полоску, его любимое, и соломенную шляпку с красной лентой, Венеция незадолго до половины третьего незаметно ускользнула из дому и прошлась под лучами теплого солнца до поворота к Портленд-плейс.

На перекрестке с Нью-Кавендиш-стрит мальчишка-разносчик выкрикивал заголовки из «Ивнинг стэндарт» мрачным речитативом кокни:

– Трагедия на реке: тело баронета до сих пор не найдено!

Она посмотрела, как он быстро разбирается с очередью покупателей, складывает газеты, принимает монеты, и в первый раз ощутила, что в душе шевельнулась подлинная печаль. Еще вчера в это же время Денис, должно быть, играл в карты в клубе по ставкам, которых не мог себе позволить при своем жалованье. А сегодня на нем делает деньги какой-нибудь мерзкий газетный магнат.

Пройдя по улице еще немного, Венеция остановилась у края тротуара. Она знала, что он приедет вовремя: так было всегда. Через пару минут из-за угла мимо церкви Всех Святых проехал большой шестицилиндровый лимузин «нейпир» со сверкающим полированным кузовом, и когда автомобиль остановился, она разглядела высокие летние облака в черном зеркале капота. Из машины выскочил шофер Хорвуд, обошел вокруг и открыл дверцу. Как обычно, шофер старался не встречаться с ней взглядом.

Просторный салон был отделан кожей и ореховым деревом, словно в старинной карете. Забравшись внутрь, она заметила, что занавески на глухой стеклянной перегородке, отделяющей пассажирские сиденья от водителя, уже задернуты. Дверца закрылась. Он наклонился вперед и нажал на кнопку на консоли. На приборной доске у шофера зажглась лампочка, разрешающая начать движение. Когда машина тронулась, Венеция скользнула по кожаному сиденью и поцеловала его в щеку.

Премьер-министр повернулся к ней и улыбнулся:

– Привет, моя дорогая.

По крайней мере раз в неделю, обычно в пятницу днем, они выезжали вместе на полуторачасовую прогулку либо за город, либо просто по Лондону. Конечно, в промежутках они тоже встречались: за ланчем и на обедах, а также на воскресных пикниках, но всегда в окружении других людей. И только в автомобиле можно было побыть вдвоем.

Любила ли она его? Трудно сказать. Она понимала, что он нравится ей больше, чем любой другой мужчина из тех, кто увивался за ней все эти годы. Больше, чем милый, но невзрачный Эдвин Монтегю, член парламента и финансовый секретарь Казначейства, дважды делавший ей предложение и даже купивший дом в Вестминстере, в котором надеялся поселиться вместе с ней. Больше, чем Бонги, Бонэм-Картер, одинокий личный секретарь премьер-министра, который целовал ее и писал страстные письма. Больше, чем Реймонд, ясно давший понять, что хотел бы завести с ней роман. Больше, чем ее симпатичный зять майор Энтони Хенли, намекавший на то же самое. И уж определенно больше, чем Морис Бэринг.

Венеции нравились ум премьер-министра, его известность и власть, к которым он относился довольно легкомысленно. Ее отец был членом парламента от лейбористов, и она выросла под разговоры о политике. Вероятно, во всей стране не было более осведомленной в этой области женщины. И, честно говоря, она наслаждалась этой атмосферой секретности, недозволенности, риска.

Как обычно, он захватил официальные документы, чтобы показать ей. Папка лежала на сиденье между ними, прямо под их сцепленными руками.

– Мне чуть плохо не стало от беспокойства, – сказал он. – Не дождавшись тебя у Оттолайн, я решил, что ты все-таки отправилась на эту злосчастную речную прогулку. Жаль, милая, что ты не послала мне записку о том, что с тобой все в порядке.

– Я думала, Реймонд тебе скажет.

– Да, он сказал, но я предпочел бы узнать это от тебя. – Он поднес ее руку к губам и поцеловал. – Бедный Энсон! Он был смешной, но все равно нравился мне. Столько природной энергии, которую ему некуда было направить! Такое горе для его матери!

– А как Реймонд?

– Потрясен, хотя и пытается не показать этого. Сейчас он больше обеспокоен расследованием. Боится, что Диану привлекут как свидетельницу. Говорят, герцогиня Ратленд настаивает на встрече с коронером и собирается заявить, что ее дочь слишком слаба, чтобы давать показания.

– Разумно ли это?

– Нет, но важно держать ее подальше от свидетельской скамьи. И Реймонда тоже. Господи, какая неприятная история! – Премьер-министр отвернулся и задумался, опустив подбородок на грудь.

Значит, он знает о пари. Еще одна проблема, которую ему придется уладить, вдобавок ко всему прочему. У него был тонкий, благородный профиль, как на бюстах римских сенаторов, и зачесанные назад густые седые волосы. Они свисали на целый дюйм ниже подбородка.

Жена постоянно говорила ему, чтобы он постригся, но Венеция считала, что длинные волосы ему идут, придают поэтичный вид. Под невозмутимой маской солидного человека скрывалась пылкая, романтичная натура. Венеция глянула в большое окно на прохожих, не подозревающих, кто проезжает мимо: премьер-министр, державший за руку женщину вдвое моложе него. Если бы они узнали об этом, то какой разразился бы скандал! Внезапно в голове у нее возник образ Дениса, балансирующего на фальшборте парохода. Возможно, они не так уж сильно различались между собой.

Оставалось только догадываться, куда они направлялись. Он никогда не сообщал заранее. Ему нравилось удивлять ее.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложила Венеция. – Расскажи, как твои дела.

– Сначала расскажи о своей жизни.

– Но она такая скучная!

– Нет, только не для меня.

Она знала, что он и вправду так думает, и это было странно. Он был общительным человеком, недоброжелатели сказали бы: «Чересчур общительным». В отличие от большинства отцовских друзей-политиков, премьер-министру нравилось вызывать людей на откровенность, больше слушать, чем самому говорить, и общаться он предпочитал с женщинами, а не с мужчинами. Он очаровывал способностью говорить о важнейших государственных делах как о ничего не значащих пустяках, а самые обыденные вещи: наряды, карточные игры, шарады, гольф, поэзию, популярные романы – обсуждал со всей серьезностью. И пока машина, плавно обогнув Риджентс-парк, направлялась по Камдену на север, Венеция рассказывала ему о своих племянниках и племянницах и о том, чем занимаются Айрис и Нэнси, о новинках в «Селфриджесе» и о том, что наденет вечером на бал в Ислингтоне, если тот, конечно, все-таки состоится. Эта болтовня развлекла его и даже как будто приподняла настроение, а когда они доехали до Хэмпстед-Хит, он нажал на другую кнопку на консоли, и машина остановилась.

– Давай прогуляемся, – сказал он. – Хочу кое-что показать тебе.

Он сам открыл дверцу и обошел автомобиль сзади, чтобы выпустить ее. Хорвуд осмотрительно остался на своем месте. Это была тихая узкая улочка, скрытая в тени платанов, тополей и лип. По ней прогуливались немногочисленные прохожие. Никто не узнал премьер-министра.

– Это дом Китса, – показал он тростью, потом прикрыл глаза и продекламировал:

Он снова открыл глаза, развернулся и показал тростью на дом напротив:

– А здесь я жил с моей первой женой. И потом не возвращался сюда двадцать лет.

Венеция приняла предложенную руку, и они перешли через дорогу.

Выбеленный георгианский дом с арочными окнами стоял в отдалении от улицы, наполовину скрытый фруктовыми деревьями. Над цветами апельсинов жужжали пчелы. Можно было подумать, будто отсюда до города не меньше пятидесяти миль.

– Какой прелестный домик!

– Правда? Здесь я был счастлив, как никогда в жизни! Дети были еще маленькими, а моя юридическая практика только-только пошла в гору. – Он прикрыл глаза от солнца и прищурился, глядя сквозь деревья. – Там, за домом, была лужайка, где мы с мальчиками играли в крикет. Денег у нас тогда не водилось. Я был совершенно неизвестным, меня лишь недавно избрали в парламент. Но я откуда-то знал, с полной уверенностью, что передо мной вскоре откроется великое будущее. Разве не странно? Бедная Хелен не дожила до этого. Впрочем, ей бы не понравилось. Она любила дом и детей. Политики страшили ее.

– Значит, она была не похожа на Марго?

– Ни у кого еще не было настолько разных жен.

– А если мы попросим у хозяев войти и посмотреть? Уверена, они нам не откажут.

Он все еще вглядывался в дом:

– Реймонду было всего тринадцать, когда она умерла. Бебу – десять. Оку – семь. Вайолет – четыре. Сис был совсем крошкой. Пятеро детей! Мне было не по силам справиться с ними, а вскоре меня еще и назначили министром внутренних дел. Реймонд был очень умный мальчик. И остался умным, конечно… Но иногда я думаю, что все могло бы сложиться иначе, если бы… – Он осекся и обернулся к Венеции. – Нет, милая, мне бы не хотелось заходить внутрь, если ты не против. Я и так завел нас слишком далеко по пути воспоминаний для одного раза. Может, лучше подышим свежим воздухом на Хэмпстед-Хит?

Они дошли до конца дороги, а потом еще несколько минут шли по тропинке между деревьями, мимо гуляющих семейств, мимо продавца мороженого на велосипеде, пока не добрались до одного из Хэмпстедских прудов, а там сели на скамейку и смотрели на воду. Старательно сохраняя дистанцию, они стали играть в сочиненную ими самими игру: кто вспомнит больше названий водоплавающих птиц. Называли по очереди: камышница, лысуха, кряква, лебедь, чомга, озерная чайка… В конце концов победил он, когда в нескольких ярдах от них вынырнула мандаринка.

– Они здесь надолго не задерживаются, – с сожалением сказал он. – Обычные птицы часто нападают на них. Они слишком экзотичны для этого тусклого мира.

На обратной дороге он сидел в машине непривычно тихо, смотрел на городские улицы, залитые солнцем, но безрадостно-пыльные в разгар летней жары. Немного погодя она выпустила его руку и взяла папку с документами, оглянувшись на него за разрешением.

– Конечно, – кивнул он. – Для этого я их и взял.

Все документы в папке касались Ирландии. Данные переписи населения, карты северных земель. Лоскутное одеяло из множества графств, городов и даже маленьких деревушек, красного, малинового и розового цвета. Чем темнее цвет, тем гуще католическое население. Католики добивались самоуправления из Дублина; их соседи-протестанты не желали мириться с отделением от Соединенного Королевства. Тори обещали поддержать протестантов, даже если те с оружием в руках выступят против правительства. От чтения в быстро движущейся машине Венецию замутило.

Она подняла взгляд и увидела, что он наблюдает за ней.

– Самая неразрешимая проблема, с какой мне доводилось сталкиваться, – сказал он. – Хотя, видит Бог, за последние шесть лет их было немало.

– А ты не можешь отложить решение?

– Мы и так откладывали его сколько могли. Националисты ясно дали понять: если мы не узаконим самоуправление за эту сессию, они перестанут нас поддерживать. А это означает, что мы останемся без большинства в парламенте и, вероятно, проиграем всеобщие выборы. В любом случае все закончится гражданской войной.

– Какой-нибудь выход обязательно отыщется. Ты же такой умный. – Она протянула ему папку.

– Оставь у себя. Вернешь при следующей встрече. Может быть, у тебя получится найти решение.

– Это вряд ли!

Сама мысль о том, что она может как-то решить ирландский вопрос, лежа в постели у себя на Мэнсфилд-стрит, казалась ей откровенно нелепой, и он должен был это понимать, но сам поступок тронул ее.

– Все будет хорошо. – Она провела рукой по его волосам. – Я верю в тебя.

Он обнял ее:

– Ты ведь догадываешься, что я ни с кем другим так не разговариваю? Что бы я делал, если бы не мог довериться тебе, милая?

Они проехали мимо Примроуз-Хилл. Улица была так загружена транспортом, что казалось, будто машина стоит на месте. Венеция чувствовала, как люди оборачиваются и смотрят на них.

– Подожди.

Она освободилась из его объятий и скользнула вбок, чтобы опустить занавеску на левом окне. Он сделал то же самое с правым. Она встала коленями на сиденье и зашторила заднее окно. И только потом, защищенная от чужих глаз, вернулась к нему.

Они словно бы оказались в pied-à-terre[5] в Париже или Венеции. Только золото солнечного света, проникая сквозь желтый шелк, смягчало темноту их укромного мирка.

В десять минут шестого, приведя себя в порядок, она открыла дверь родительского дома. По холлу расхаживала чем-то встревоженная Эдит.

– Вас ожидает один джентльмен, мисс. Я провела его в утреннюю гостиную.

– И кто это? Не мистер Бэринг, надеюсь?

– Нет, мисс.

Эдит протянула ей визитную карточку.

Детектив-сержант Пол Димер

Столичная полиция

Новый Скотленд-Ярд

Венеция перевернула карточку и посмотрела, нет ли на обратной стороне какого-нибудь сообщения.

– Силы небесные! И что ему нужно?

– Он не сказал, мисс.

Стоявший у камина мужчина в откровенно дешевом, но хорошо выглаженном темном костюме выглядел моложе, чем можно было бы предположить по его чину, примерно одного с ней возраста. Она отметила и другие детали: до блеска начищенные ботинки, котелок в руке, отросшую за день щетину на подбородке, довольно приятную в целом внешность.

– Я Венеция Стэнли. Чем могу вам помочь?

– Добрый день, мисс Стэнли. Простите за беспокойство. Я расследую вчерашнее трагическое происшествие на реке. Не возражаете, если я задам вам несколько вопросов? – Он достал из кармана блокнот.

– Расследуете? – с внезапным ощущением опасности переспросила она. – Что там расследовать?

Только в этот момент Венеция поняла, что все еще держит правительственные документы, и прижала папку к груди, скрестив руки.

– Никаких зловещих тайн, уверяю вас, – ответил он, открывая блокнот. – Я собираю показания свидетелей, но ваших среди них не оказалось. Покидая причал, вы не оставили свой адрес.

– Меня просто не было на причале в то утро.

– Почему же?

– Я вообще не садилась на пароход.

Ее ответ озадачил сержанта, но через мгновение его лицо прояснилось.

– Ага, понятно, откуда возникла эта путаница. Мистер Хорнер передал мне список приглашенных, но не уточнил, кто из них действительно был на судне. Это все объясняет. Примите мои извинения. – Он чуть наклонил голову и снова посмотрел на нее. – Могу я узнать, мисс Стэнли, почему вы не сели на пароход?

Обычно ее трудно было смутить, но сейчас она почувствовала, как лицо заливается румянцем, и крепче прижала к груди папку.

– Было уже поздно, я устала и решила отправиться домой спать.

Почему ее слова прозвучали так виновато? Это было глупо. Но сержант, похоже, ничего не заметил.

– Вполне понятное решение. И мудрое, как оказалось. Вы избавили себя от весьма тягостной сцены. – К ее облегчению, он наконец-то убрал блокнот. – Ну что ж, желаю вам приятного вечера. Я сам найду выход.

Проходя мимо, он кивнул ей и направился в холл.

– Как вы разыскали меня, не зная адреса? – окликнула она его.

– По справочнику Дебретта[6].

Когда дверь за ним закрылась, Венеция поспешила в утреннюю гостиную и подошла к окну. Димер остановился на другой стороне улицы и простоял там, разглядывая дом, на удивление долго, а потом надел котелок и ушел.

Премьер-министр написал ей записку, как только вернулся на Даунинг-стрит:

3 июля 1914 года, 17:30

Я слышал, что бал в Ислингтоне отменен из-за трагедии на реке. Забыл рассказать, что, когда я просил тебя не плыть с ними, а приехать вместо этого к О., у меня было какое-то дурное предчувствие, а когда я лег спать, мне приснилось, что катер Эдварда затонул. Разве это не странно?

Мы восхитительно поговорили, и теперь между нами не будет никакого недопонимания, моя дорогая.

С нежной любовью.

Глава 4

Димер дошел пешком до станции метро «Оксфорд-серкус» и спустился в душные катакомбы Центральной линии. Восемнадцатичасовое дежурство с беготней по всему Лондону, чтобы собрать свидетельские показания, совершенно его вымотало.

Из пасти тоннеля вырвался горячий поток воздуха, извещая о прибытии поезда в восточную сторону. Димер вцепился в поручни, раскачиваясь в беззвучном унисоне с остальными пассажирами на глубине восьмидесяти пяти футов под поверхностью города, словно водоросли на морском дне. Через полчаса он с облегчением снова очутился на открытом воздухе в Энджеле.

Он жил в Ислингтоне в маленьком таунхаусе с двумя спальнями, крошечным садиком перед домом и позади него и с лиловой глицинией, росшей возле почерневшей кирпичной стены рядом с дверью. Дом он взял в аренду, рассчитывая жениться на девушке, в которую был влюблен еще со школы, но потом вдруг понял, что больше не любит ее, и разорвал помолвку. Она без промедления вышла замуж за другого, и Димер подумал, что, пожалуй, принял правильное решение. Он остался холостяком, но совершенно не жалел об этом. Для него в одиночестве было что-то бодрящее, укрепляющее. Его целиком поглотила работа.

Димер взял стоявшую у порога бутылку с молоком, открыл и принюхался – оно свернулось на жаре. Он вошел в дом и направился прямо в кладовку. Там мало что нашлось: кусок вспотевшего чеддера, кучка бисквитов и бутылка теплого пива. Он забрал все это с собой в сад за домом и сел на деревянную скамью. В парке по соседству резвились дети, из паба «Альбион» через дорогу доносились разговоры – эти звуки успокаивали. Здешняя кошка, угольно-черная, если не считать белой звезды на груди, потерлась о его ноги. Он сходил за свернувшимся молоком, налил ей в блюдце и молча смотрел, как она пьет.

Потом с ленцой подумал о Венеции Стэнли. Она заинтриговала его. Справочник Дебретта утверждал, что особняк в Мэрилебоне – это всего лишь городской дом семейства Стэнли. Основное место их проживания – Олдерли-Хаус в Чешире, а еще поместье Пенрос в Уэльсе. Димер задумался, чем может занять себя эта, несомненно, умная девушка, кочуя из одного дома в другой в зависимости от времени года или проводя время в компании людей, нанимающих посреди недели целый пароход для ночного увеселительного плавания и заключающих друг с другом роковые пари. Такая жизнь казалась ему лишенной смысла.

Управившись с ужином, Димер тщательно вымыл тарелку, нож и стакан, а также пустое кошкино блюдце, затем поднялся наверх и с такой же неторопливостью разделся, аккуратно поставил ботинки, повесил на вешалку единственный свой приличный костюм. Задернул тонкие занавески, лег на кровать под вечерним летним солнцем, закрыл глаза и проспал двенадцать часов подряд до следующего утра, чтобы вернуться в Скотленд-Ярд и проработать весь скучный уик-энд, хотя он даже не должен был в эти дни выходить на службу.

Тело Митчелла вытащили из Темзы возле Уондсуэрта еще в пятницу вечером. Сэр Денис Энсон пробыл под водой еще почти два дня, пока в воскресных сумерках его не вынесло приливом к опоре железнодорожного моста в Западном Лондоне.

На следующий день, получив заключение патологоанатома, Димер составил рапорт. Причиной смерти в обоих случаях признали утопление. Никаких повреждений ни у того ни у другого не обнаружили, за исключением ссадин на лице Энсона, полученных, как написал в отчете полицейский патологоанатом, уже посмертно от соприкосновения с дном реки. Объединенное слушание по обоим делам в коронерском суде Ламбета должны были провести в двухдневный срок.

Димер постарался составить максимально полный рапорт, изложив все обстоятельства трагедии, включая выпитое вино и пари. Отчет занял восемь страниц и сводился к тому, что никаких преступлений совершено не было. Закончив работу, он поднялся по лестнице и прошел по коридору в Специальный отдел, надеясь представить рапорт лично Куинну и встретиться с этой мифической фигурой лицом к лицу, однако адъютант холодно сообщил ему, что суперинтендант занят, так что Димеру пришлось оставить отчет в приемной.

В тот же понедельник, только несколькими часами позже, незадолго до полуночи, премьер-министр возвращался на такси с обеда к себе на Даунинг-стрит. Как обычно, он предусмотрительно сообщил водителю, который понятия не имел, кого именно везет, точный маршрут. Таксисты часто путали Даунинг-стрит возле Уайтхолла с Даун-стрит возле Пикадилли, и несколько раз случалось, что он, погрузившись на время поездки в раздумья, поднимал голову и видел перед собой станцию метро в Мейфэре. Но он не жаловался. Наоборот, гордился тем, что живет в империи с населением четыреста сорок миллионов человек, где глава правительства может пройти мимо тебя незамеченным, а его официальная резиденция расположена в проулке, который вряд ли кто найдет.

Премьер-министр расплатился за проезд и остановился на крыльце, нащупывая в кармане ключ. После вечера с шампанским и бренди он не совсем твердо стоял на ногах, но сохранил ясность в голове. Он открыл темно-зеленую дверь и поднялся по лестнице. В доме было тихо, хотя здесь спали семнадцать слуг: дворецкий, экономка, повар, три лакея, восемь горничных (три для уборки дома, три для помощи на кухне и по одной для Марго и Вайолет), гувернантка, подсобный рабочий и швейцар. Марго считала, что это необходимый минимум для надлежащего управления хозяйством. Одну из трех гостиных на втором этаже она превратила в свою спальню. Именно там он ее и отыскал. Марго сидела на кровати в накинутой поверх ночной рубашки шали и что-то записывала в дневник, но отложила ручку, как только он зашел пожелать ей спокойной ночи.

– Дорогой Генри…

– Дорогая… – Он поцеловал ее в лоб.

– Как прошел обед?

– Хорошо.

Он обедал на Бедфорд-сквер с Реймондом и Кэтрин. Марго отказалась составить им компанию в последнюю минуту, сославшись на головную боль. В этом году ей исполнилось пятьдесят, и она постоянно страдала от мигрени.

– Он готов к расследованию?

– Надеюсь, что да. Во всяком случае, вид у него вполне беззаботный.

– А когда вообще Реймонда хоть что-то заботило? Если бы он проявил хоть немного озабоченности, всей этой проклятой истории вообще не случилось бы. Ты знаешь, что кое-кто из них отправился в оперу еще до того, как нашли тело бедного Дениса?

«Легкомысленные», «бессердечные», «праздные», «нечестивые» – вот лишь несколько эпитетов, которыми она осы́пала Котерию, когда услышала о трагедии, а потом разродилась проповедью о вырождении всего современного мира с его кубистами, футуристами, никчемными композиторами, Дебюсси, политиками, которые спровоцировали гражданскую войну в Ирландии, офицерами-мятежниками[7], цинизмом, жаждущими сенсаций газетами, суфражистками, режущими картины…[8]

– Что ж, я поговорил с нужными людьми, посмотрим, чем все обернется, – мягко ответил он и не стал ничего добавлять во избежание нового взрыва. – Спи спокойно. Я загляну к тебе утром.

Он прошел через затемненные парадные покои к большому письменному столу у окна с видом на Плац-парад конной гвардии, за которым любил работать по ночам. Уже шесть лет они с Марго не спали в одной постели. Последние ее роды завершились несчастьем – младенец умер в тот же день, и врачи сказали, что еще одна беременность убьет Марго. На этом и закончились их брачные отношения. В спальне она хранила найденный в своем шотландском родовом поместье череп, который напоминал ей о необходимости жить полной жизнью. Но он ни за что не стал бы предаваться любовным утехам под взглядом этих пустых глазниц.

Премьер-министр налил себе бренди, дернул за шнур, включающий настольную лампу с абажуром, и сел за стол. Вокруг пресс-папье стояли маленькие хрустальные фигурки различных животных и серебряные фигурки людей. Эту коллекцию он собирал много лет и переставлял на столе в зависимости от настроения. Он достал из футляра для дипломатической почты письмо, отправленное Венецией еще поутру.

Весь уик-энд было дождливо, и у меня нашлось предостаточно времени, чтобы изучить твои ирландские бумаги, так подходяще спрятанные между страницами свежего номера «Татлера». Папа несколько раз спрашивал, неужели я не могла найти для чтения что-нибудь более возвышенное. И конечно же, в моей слабой голове так и не возникло никакого нового решения, которое не открылось твоему могучему разуму. Обе стороны должны пойти на уступки.

Угроза гражданской войны настолько серьезна, что я невольно задумалась, нет ли способа как-нибудь пристыдить их и склонить к компромиссу. Разве ты не в праве в этой ситуации обратиться к королю и попросить его о посредничестве? Юнионисты[9] меньше всех прочих станут противиться призыву его величества, а националисты увидят, насколько серьезны твои намерения. В крайнем случае ты просто выиграешь время. Не отчаивайся, любимый. Что-нибудь обязательно изменится, я знаю.

Идея была неплоха. Он и сам подумывал о том же. Открыв карту из ирландской папки, он мрачно присмотрелся к графствам Фермана и Тирон. Потом отодвинул карту в сторону и в надежде как-то отвлечься переключил внимание на вечернюю дипломатическую почту. Позже он вспоминал, что эта бумага даже не лежала сверху, а была зарыта в самую середину – докладная записка от министра иностранных дел с грифом «Секретно», датированная тем же днем:

6 июля 1914 года

Германский посол очень тепло говорил о том, какое удовольствие доставил императору и всему обществу визит британского адмирала в Киль.

В ответ я выразил уверенность, что он доставил огромное удовольствие и нашей стороне.

Премьер-министр зевнул и вытянул ноги. Потом сделал глоток бренди и продолжил чтение.

Затем посол в частном порядке, но с великой серьезностью поделился со мной тем, с какой тревогой и пессимизмом он столкнулся в Берлине. По его словам, убийство эрцгерцога Франца Фердинанда вызвало в Австрии очень сильные антисербские настроения, и ему доподлинно известно, хотя и без подробностей, что австрийцы намерены что-то предпринять, и не исключено, что они начнут военные действия против Сербии.

Премьер-министр поднял взгляд от письма. Прошло уже десять дней после убийства наследника австро-венгерского престола и его супруги сербскими националистами в Сараево, и до сих пор все было очень тихо, настолько тихо, что он совершенно выбросил это происшествие из головы. А теперь у него внезапно возникло ощущение, будто споткнулся о камень на дороге. Он поставил стакан на стол и снова принялся за чтение со все возрастающим интересом.

Я усомнился в том, чтобы они замышляли захват чужих территорий.

Посол ответил, что они не желают захватывать территории, поскольку не знают, что с ними делать дальше. По его словам, смысл заключается в том, чтобы получить некую компенсацию в виде унижения и усмирения Сербии…

Второе обстоятельство, вызывающее тревогу и пессимизм в Берлине, связано с опасениями относительно позиции России, в особенности в связи с недавним усилением российской военной мощи… Теперь у России в мирное время под ружьем миллион человек…

Посол зашел в своих откровениях так далеко, что сообщил об имеющемся у Германии предчувствии неизбежности осложнений, а потому не стоит сдерживать Австрию, и пусть лучше осложнения случатся сейчас, нежели позже.

Он дочитал докладную записку и поглядел в окно на цепочку фонарей вдоль Плац-парада конной гвардии. Главным его достоинством как премьер-министра – некоторые даже говорили о гениальности, хотя он скромно считал это преувеличением, – была способность одновременно воспринимать множество сложных и не связанных между собой проблем, рассматривать различные варианты их решения и удерживать все это в голове, а также терпение, позволяющее дождаться идеального момента для действия или бездействия, которое, как показывал опыт, часто оказывается предпочтительным, поскольку проблемы имеют свойство разрешаться сами собой, если оставить их в покое. «Подождем и посмотрим» – эту фразу ему частенько припоминали и высмеивали за нее, хотя сам он считал ее в высшей степени разумной. Но что еще оставалось делать? Возможно, не случится ничего. Или начнется Армагеддон. Сейчас он ничего не мог предпринять. Жаль, что Венеции не будет в городе. Это бесценный подарок судьбы – иметь рядом человека, которому можно довериться, человека, чьи советы не искажены личной заинтересованностью. Но завтра утром она должна отплыть на яхте Адмиралтейства в Шотландию вместе с Уинстоном и Клемми Черчилль, а потому в пятницу не будет никакой дневной поездки с Венецией. Его всегда выводило из себя, когда не получалось увидеться с ней.

Он просмотрел остальные телеграммы, допил бренди и отправился в спальню. Умылся, сменил костюм на ночную рубашку, сел на кровати и читал «Нашего общего друга»[10], пока глаза не начали закрываться, а потом уснул.

На следующее утро, во вторник, Димеру было приказано вернуться к обычным своим обязанностям. Похоже, дежурный офицер первого округа столичной полиции испытал немалое удовольствие, перевесив выскочку на пару крючков ниже и назначив после работы на Куинна расследовать всплеск ограблений в Пимлико. Это была нудная работа – ходить от дома к дому и расспрашивать жильцов, не заметил ли кто что-нибудь подозрительное, любой констебль справился бы с ней ничуть не хуже. Вернувшись в Скотленд-Ярд несколькими часами позже, Димер получил сообщение о том, что Куинн желает срочно встретиться с ним. Через пару минут он уже стоял перед столом суперинтенданта. Сесть ему не предложили.

На вид главе Специального отдела было лет шестьдесят. Худощавый, с впалыми волосатыми щеками, густыми темными бровями и серебристой бородкой клинышком на остром подбородке, он вполне сошел бы за почтенного жокея-любителя из графства Мейо. Суперинтендант взял рапорт Димера и снова зацокал языком:

– Даже представить не могу, где вы все это раздобыли. Здесь гораздо больше подробностей, чем нужно знать любому человеку. – Он покачал головой с обеспокоенным и даже с раздраженным видом. – Вы указаны в документе в качестве проводившего расследование полицейского офицера, а стало быть, включены в список свидетелей завтрашнего коронерского суда. Вы обязаны там присутствовать.

– Да, сэр.

– Однако давать показания вы не обязаны. Если коронер вызовет вас, вы должны ответить, что не можете добавить ничего существенного к уже сказанному. Я не хочу, чтобы вы лжесвидетельствовали, а потому точная формулировка имеет особенно важное значение. Вы улавливаете мою мысль, сержант?

– Да, сэр.

– Если история о пьяном пари получит огласку, это лишь принесет новые огорчения семейству Энсон и поставит в неловкое положение свидетелей, – сказал он и бросил рапорт Димера в мусорную корзину. – Мы поняли друг друга?

– Да, сэр.

– Можете идти.

Когда Димер был уже в дверях, суперинтендант сказал вдогонку:

– Кстати, вы отлично поработали.

Спал Димер беспокойно и на следующее утро поднялся рано. Побрился, оделся с еще большей аккуратностью, чем обычно, и к восьми часам уже был в Ламбете.

Коронерский суд и морг располагались рядом, в неприметных зданиях из красного кирпича. Димер предъявил служебное удостоверение и вошел в морг. Тела погибших уже перенесли в гробы – из полированного красного дерева у Энсона и простой сосновый у Митчелла. Крышки гробов были открыты, и оба покойника, облаченные в костюмы с галстуками, выглядели поразительно юными, почти невинными. Их можно было принять за братьев. Кроме царапин на носу, лицо Энсона не пострадало. Димер наклонился к лежащим у его гроба цветам. На траурной ленте огромного букета из белых роз, красных гвоздик и ландышей было написано: «От премьер-министра и миссис Асквит». Гроб Митчелла ничем украшен не был.

Димер снова вышел на вымощенный булыжником двор. С полдюжины фотографов уже заняли позиции у входа, а вскоре начали собираться и свидетели со спутниками, пришедшими их поддержать, а также родственники покойных в траурных одеждах: черные платья, шляпки, перчатки и даже зонтики у женщин и черные костюмы и котелки у мужчин. Димер узнал нескольких человек, которых видел на причале. Граф Бенкендорф явился один. Леди Диана Мэннерс – с пугающе старой на вид леди, вероятно герцогиней Ратленд. Реймонда Асквита с обеих сторон сопровождали адвокаты во фраках, одним из которых был известный барристер и член парламента от юнионистов Ф. Э. Смит. Театральный актер и антрепренер сэр Герберт Бирбом Три вел под руку свою скандально известную дочь Айрис. Фотографы непрерывно щелкали вспышками.

Дождавшись, когда все они прошли мимо, Димер проследовал за ними. В зале суда, размером не превышающем классную комнату, с голым дощатым полом и побеленными стенами, в июльскую жару было не продохнуть даже утром и при открытых окнах. Димеру удалось протиснуться в дальний угол. Каждый квадратный фут был кем-то занят: чиновники, присяжные, свидетели, зрители, репортеры, адвокаты. Боже милостивый, адвокаты! В коронерском суде Ламбета никогда прежде не случалось такого аншлага. Два обладателя шелковой мантии[11], каждый с годовым доходом не меньше десяти тысяч, – Ф. Э. Смит, представляющий интересы гостей прогулочного парохода, и Эрнест Поллок, еще один парламентарий-юнионист, выступающий от лица семейства Энсон, вместе с младшим адвокатом прямо из штанов выпрыгивали, чтобы отдать дань героизму Уильяма Митчелла и пообещать финансовую помощь его вдове и полуторагодовалому сыну.

Тон дальнейшему разбирательству был задан, и вскоре у Димера возникло ощущение, будто он смотрит пьесу, возможно в постановке Бирбома Три, в которой каждый актер получил и выучил свои реплики, в том числе и сам коронер, заявивший, что не видит необходимости раскрывать весь список приглашенных на пароход гостей и не собирается комментировать происшествие, а только изложит факты и попросит присяжных вынести вердикт.

Первый вызванный свидетель, капитан Уайт, подтвердил, что никто из гостей определенно не был пьян: «веселые, но трезвые».

Тут поднялся с места адвокат Энсонов.

Поллок: Сэр Денис был в хорошем расположении духа?

Уайт: Да.

Поллок: Рад услышать это от вас, поскольку мне хотелось бы, чтобы вы подчеркнули, что нет совершенно никаких оснований утверждать, будто бы он слишком много выпил или что-то еще в этом роде.

Уайт: Уверен, что нет.

Поллок: Он был весел, полон жизни и вел себя так, как мы все могли бы пожелать нашим сыновьям.

Уайт: Да, сэр.

Первый помощник поддержал своего капитана:

– Ни один из них не набрался.

Граф Бенкендорф настаивал на том, что Энсон был «абсолютно трезв, резвился сам и развлекал других». Мистер Дафф Купер утверждал, что «Денис выпил немного шампанского, но совершенно не опьянел». Мистер Клод Расселл заявил то же самое.

Коронер: Вы видели, как он отдал кому-то часы, перед тем как прыгнул в воду?

Расселл: Да. Буквально за мгновение до прыжка он сказал кому-то: «Подержи мои часы».

Коронер: Вы думали, что это может быть опасно?

Расселл на секунду смутился:

– Да.

– Благодарю вас, можете быть свободны, – быстро оборвал свое расследование коронер и окинул взглядом зал. – Детектив-сержант Димер?

При звуках собственного имени его сердце забилось быстрее. Казалось, он добирался до свидетельского места ужасно долго, сначала вдоль стены, потом перед всем залом мимо адвокатов, перешагнув через вытянутые ноги Ф. Э. Смита. Димер ощущал на себе внимательные взгляды, чувствовал повисшее в воздухе напряжение, хотя, возможно, у него просто разыгрались нервы.

– Сержант Димер, вы прибыли на Вестминстерский причал сразу после трагедии и провели полицейское расследование. Можете что-нибудь добавить к уже услышанному?

Димер бросил взгляд на ряды зрителей в траурной одежде. Потом он жалел, что не нашел в себе смелости заявить: «Да, он может совершенно точно сказать, что все это одно притворство, и…»

Но вместо этого услышал собственный ответ:

– Я не могу добавить ничего существенного к тому, что уже было сказано.

– Благодарю вас, сержант. Можете быть свободны.

Возвращаясь на свое место, Димер старался не встречаться взглядами ни с кем из сидевших в зале. Для него они превратились в размытое пятно. Ему было унизительно стыдно. За спиной коронер уже начал подводить итоги. Он так и не вызвал свидетельствовать ни Реймонда Асквита, ни леди Диану Мэннерс.

– Господа присяжные, мы ничего от вас не утаили. Все факты были вам изложены. Это короткая история, простая и печальная. Судя по всему, сэр Денис Энсон был молодым человеком очень высокого духа и почти безрассудной храбрости. Нет никаких доказательств и даже предположений, насколько я понимаю, что сэр Денис находился под воздействием горячительных… К несчастью, трагедия повлекла за собой гибель другого смелого человека, чья жена стала вдовой, а ребенок остался без отца. Этот человек заплатил ужасную цену за свою храбрость. Уверен, что все, так же как и я, будут рады услышать от суда о той помощи, которую окажут его вдове и ребенку.

Присяжным даже не потребовалось выходить из зала для обсуждения. Они немного пошептались, а потом старшина встал и уверенным голосом вынес вердикт по обоим делам:

– Смерть в результате несчастного случая по причине утопления.

К одиннадцати часам все было кончено.

Коронер постучал молоточком, сигнализируя о завершении слушания. Бóльшая часть зрителей поднялась с мест. Димер прижался к стене, пропуская вперед дам – приторный запах дорогого парфюма, шелест черного шелка, шуршание вееров и приглушенный шепот облегчения оттого, что всё позади, что наконец-то можно выйти из душного помещения, подальше от разговоров о смерти, навстречу благодатному свежему воздуху и солнечному свету. Венеции Стэнли среди них не было.

Придя следующим утром на дежурство в Скотленд-Ярд, он первым делом обнаружил в своей ячейке для бумаг сообщение о вызове к суперинтенданту Куинну. Не зная, чего ожидать от этой встречи, Димер тут же поднялся наверх.

Суперинтендант подписывал какие-то письма.

– Садитесь, сержант. Я не задержу вас надолго.

На столе у него были разложены полукругом с полдюжины разных газет, раскрытых на репортажах о расследовании. Димер поймал себя на том, что пытается прочитать перевернутые вверх ногами заголовки. Что ему теперь уготовано: продвижение или понижение? Но когда Куинн в конце концов заговорил, отложив ручку и посмотрев на него поверх полукруглых очков, то даже не упомянул об этом деле.

– Что вы знаете о Специальном отделе, сержант?

– Очень мало, сэр.

– Превосходно, именно так и должно быть. Что ж, позвольте рассказать вам: мы небольшое подразделение, сто четырнадцать сотрудников, включая меня, если говорить точно. В отличие от остальных отделов столичной полиции, мы действуем не только в Лондоне, но и по всей стране. Мы отвечаем за проверку подозреваемых, въезжающих и выезжающих из нее через порты и железнодорожные вокзалы, ведем слежку за проживающими здесь иностранцами, защищаем королевскую семью и кабинет министров. Нашей задачей является также задержание саботажников, шпионов и прочих подобных лиц, представляющих угрозу для национальной безопасности, по указанию одного из отделов Военного министерства, которого официально не существует. Очень много работы для небольшого штата сотрудников. Вы женаты, сержант? У вас есть дети?

– Я не женат, сэр.

– Хорошо. Это будет вашим преимуществом. Рабочий день у нас долгий, ненормированный. Иногда вам придется неделями не бывать дома, выполняя работу, о которой чаще всего нельзя будет рассказывать. Это осложняет семейную жизнь. Ваши родители живы? А братья и сестры?

– Мои родители умерли, сэр.

– Оба? Жаль это слышать. Когда это случилось?

– Они погибли в железнодорожной катастрофе, сэр, семь лет назад. У меня есть младший брат. Он служит в армии.

– В каком полку?

– Личный герцога Кембриджского Миддлсекский полк.

– Умеете обращаться с огнестрельным оружием?

– Никогда не пробовал.

– Ладно, не важно. Мы это быстро исправим. У вас есть вопросы? – Вопросов у Димера было множество, но, прежде чем он успел задать хотя бы один, Куинн сказал: – Переговорите с моим адъютантом.

И на этом собеседование закончилось.

Глава 5

Венеция в этот момент находилась на борту «Эншантресс», служебной яхты первого лорда Адмиралтейства, идущей на всех парах на север, в Шотландию, при спокойном море и ясной погоде.

Если она и не думала о расследовании ни в день вынесения вердикта, ни в любой следующий, то в первую очередь потому, что у нее не было на это времени. Ее кузина Клемми Черчилль, на свадьбе которой она была подружкой невесты, сейчас находилась на шестом месяце беременности, и очень скоро стало ясно, что Венецию пригласили в это плавание, чтобы помочь присмотреть за другими детьми: за Рэндольфом, маленьким рыжим дьяволенком, и за Дианой, чей пятый день рождения тоже предстояло подготовить ей. И когда она не гонялась по яхте за Рэндольфом, не давая ему забраться на леера, то все равно старалась чем-то занять обоих детей: читала им книжки, учила рисовать, играла в прятки, а тем временем Клемми лежала в темной каюте с приступом головной боли, Уинстон же работал с документами или сочинял речь, с которой должен был выступить в Шотландии, и появлялся только в обеденное время, чтобы произнести очередной монолог. «Вот в кого я превратилась, – думала Венеция, обессиленно лежа на койке. – Незамужняя тетушка, бездетная кузина, обязанная отработать свой проезд». Такая картина будущего ее совсем не прельщала. Но если альтернативой будет замужество и собственные дети, разве это не такое же рабство, своего рода пожизненная повинность?

Утром в четверг в Данди Венецию обрадовало письмо от премьер-министра (Милая моя, ты так дорога мне, что не высказать словами. Пиши. С любовью), а в пятницу в Куинсферри ее ожидало еще одно (Сегодня прекрасный день, и я не могу выразить словами, как хотел бы оказаться сейчас на борту «Эншантресс»). Субботним вечером, уже на обратном пути, когда они встали на якорь у берегов Норфолка, в Оверстрэнде, пришло третье, более длинное, с жалобами на лорда Нортклиффа, владельца «Таймс» и «Дейли мейл», поддерживающего ольстерских юнионистов (Я не люблю этого человека и не доверяю ничему тому, что он делает, но не стоит говорить об этом Уинстону… Я не утомил тебя, любимая? Ты просила меня рассказывать тебе обо всем: есть только одна вещь, которую я не смогу тебе сказать, но ты сама это знаешь).

Она подняла взгляд и увидела Уинстона, внимательно наблюдавшего за ней. Он наверняка узнал почерк премьер-министра. Не теряя хладнокровия, она свернула письмо и положила обратно в конверт. Черчилль усмехнулся, подмигнул ей и сказал с обычным своим шепелявым выговором:

– Я чувштвую себя ревнивым любовником. Вот бы он и мне писал ш таким же поштоянштвом.

Яхта «Эншантресс»

Оверстрэнд

12 июля 1014 года, воскресенье

Милый, спасибо за чудесное письмо, которое уже было здесь к моменту нашего прибытия. Я чувствую вину за то, что бездельничаю, пока ты бьешься над ирландским вопросом, но уверяю тебя, что дети не менее капризны, чем юнионисты и Нортклифф, вместе взятые.

Грушевый коттедж в Кромере, кот. Черчилли снимают на лето, оч. мил, и ради дня рождения Дианы мы заночевали на берегу. Она такая же прелестная и очаровательная, как ее мать, а вот Рэндольф – вылитый маленький Уинстон (если ты можешь представить такой ужас). Утром мы отправились на пляж. У. надел мешковатый старый красно-белый купальный костюм и построил огромную цепь песчаных замков с защитными стенами якобы для детей, но на самом деле для собственного развлечения. Он получил не меньшее удовольствие от того, как их размывали набегающие волны, чем от самого строительства, а потом произнес длинную речь о безумстве человека, бросающего вызов природе, и так далее. Его нельзя не любить. Я совершила ошибку, попросив его объяснить разницу между дредноутом и сверхдредноутом. Можешь проэкзаменовать меня, когда поедем на пятничную прогулку.

Я отдам это письмо Клемми, чтобы она отправила его, поскольку мы оставляем ее с детьми на ночь, а Уинстону утром нужно быть в Чатеме.

Навеки твоя.

На следующее утро она проснулась рано и поднялась на палубу. Стоял туман, холодный и пронизывающий. Деревянные шезлонги были мокрыми на ощупь. Пришлось снова спуститься в каюту и прихватить шаль. Туман не рассеивался до тех пор, пока они не вошли в устье Темзы. Когда небо очистилось, Венеция увидела с полдюжины аэропланов, летевших низко над головой. Заслышав шум моторов, Уинстон тоже появился на палубе в фуражке морского офицера и с биноклем на шее.

– «Бристоль скаут», – рассмотрев аэропланы и протянув бинокль Венеции, заявил он. – С авиабазы флота в Истчерче. Сражения грядущих войн будут проходить не только на море и земле, но еще и в воздухе.

Они стояли рядом, опираясь на леер, и наблюдали за тем, как самолеты набирают высоту, пикируют и делают петли.

– Разве это не захватывающее зрелище? К сожалению, Клемми больше не разрешает мне летать. Она взяла с меня слово. Говорит, что это слишком опасно.

– А я бы хотела полетать.

– Правда? – Черчилль с интересом взглянул на нее. – Винни, ты любишь острые ощущения?

– Ты можешь это устроить?

– Еще бы я не мог, ведь я первый лорд Адмиралтейства, черт побери!

Двумя часами позже биплан Королевского военного флота уже подскакивал на взлетной полосе аэродрома в Чатеме, а она сидела, пристегнутая ремнями, в пассажирском кресле позади пилота в одолженной ей кожаной куртке и очках (Ах, милый, это было так захватывающе! Обещай, что не будешь сердиться на Уинстона за то, что он разрешил мне попробовать), и ее трясло от сумасшедшей скорости, а потом внезапная пустота в животе, когда машина взмыла в воздух, и восторг бегства с этой скучной земли при виде того, как знакомый мир исчезает вдали, а затем переворачивается и становится совершенно незнакомым: выжженные солнцем поля с крохотными точками стад, узкие коричневые дороги, шпили церквей, миниатюрные лошади и повозки, беспредельное серое море, пестрящее белыми волнами, и десятимильная полоса шельфа вдоль эссекского побережья, напор ветра в лицо, смешанный с рокотом мотора и запахом бензина, опасность, бесконечные возможности, свобода…

Она вернулась на твердую землю только на Мэнсфилд-стрит за обедом с родителями, одевшимися как на прием, хотя они втроем сидели на одном конце стола и больше никого с ними не было.

Вежливо выслушав восторженный рассказ дочери о полете, леди Шеффилд дождалась, когда все управятся с едой, и объявила, что на следующей неделе они все вместе уезжают на летние каникулы в фамильное поместье в Уэльсе, а потом Венеция должна быть готова к тому, что проведет еще какое-то время вдали от Лондона, поскольку будет сопровождать мать в поездке в Индию и дальше в Австралию, где ее старший брат Артур недавно получил пост губернатора штата Виктория.

Венеция не сразу нашла в себе силы ответить:

– Где именно ты рассчитываешь подыскать мне мужа: в Гималаях или в Аутбэке?[12]

– Мы должны вернуться домой к Рождеству. А потом поедем в Олдерли.

Отец курил, сидя за столом между ними, и вынул сигару изо рта только для того, чтобы сказать:

– Это пойдет тебе на пользу.

Она сразу поняла, что это заговор: увезти ее подальше от лондонского окружения, в первую очередь от Котерии, но также, вполне возможно, и от премьер-министра. Хорошо известно, что он обожает общество молодых женщин, и его наверняка часто видели вместе с ней: то, как он настойчиво старался сесть рядом за столом, а затем похлопывал по дивану, приглашая к приватному разговору. Но чтобы они поняли, что все зашло намного дальше, до этой минуты такое ей и в голову не могло прийти.

– Полагаю, мое мнение никого не интересует? – нервно усмехнулась Венеция.

– Билеты на пароход уже заказаны, – улыбнулась ей в ответ мать через стол. – А кроме того, чем еще тебе здесь заниматься?

Она смотрела на своих родителей. Стэнли были образованными людьми, отнюдь не консервативными, даже эксцентричными. Лорд Шеффилд, ее семидесятипятилетний отец, который по возрасту вполне годился ей в дедушки, был членом парламента от либеральной партии, а также входил в совет Баллиол-колледжа в Оксфорде, но после заявлений о том, что не верит в Бога, вынужденно подал в отставку. Титул он унаследовал неожиданно, после смерти старшего брата Генри, который обратился в ислам и, будучи мусульманином, заседал в палате лордов. Его младший брат Элджернон был упитанным и жизнелюбивым католическим священником. А племянник Бертран Расселл – известным философом. Мэйзи, леди Шеффилд, с ее гривой седых волос и темными глазами казавшаяся при свечах графиней из XVIII века, умом не уступала никому из них. Но даже в доме Стэнли оригинальность имела свои пределы, и предполагаемый роман их двадцатишестилетней дочери с премьер-министром, которому исполнился шестьдесят один, определенно выходил за границы дозволенного. Венеция понимала, что лучше не спорить.

– Вы совершенно правы, мне здесь нечем заняться.

С утренней почтой пришло неизменное письмо с Даунинг-стрит, написанное накануне вечером. Ей снова удалось перехватить конверт раньше слуги и унести наверх, чтобы прочесть в одиночестве в спальне.

Я несказанно рад, что не знал заранее о твоем намерении полетать. Даже Уинстон принял смущенный и виноватый вид, когда рассказывал о твоих подвигах в небе… У меня сегодня были две интересные, но не слишком вдохновляющие беседы. Первая (и очень секретная) – с лордом Нортклиффом, подумать только! Мне не терпится обсудить все это с моей ненаглядной советницей. Думаю, придется выбирать между завтра (втор.) и ср. (когда у вас дома состоится музыкальный вечер). Какой вар. тебя больше устраивает? Мы можем выкроить время с 5 часов до без 10 минут семь. Пожалуйста, ответь как можно скорее… Пиши мне, милая. Люблю тебя.

Венеция сидела за туалетным столиком с перьевой ручкой в руке. Только теперь до нее дошла реальность предстоящей разлуки, значение этого слова. Она не сможет увидеться с ним, прикоснуться к нему, почувствовать его прикосновение. Поток писем иссякнет, превратится в тонкую струйку, приносящую ответ через недели после того, как он был написан. Ежедневное окно в его мир, большой мир политики и публичных событий, закроется для нее. И влияние на него прервется. Он найдет себе новую наперсницу. Непременно найдет. Она была всего лишь самой свежей в этой длинной цепочке. Внезапный, непривычный приступ боли навалился на нее, и она с ужасом распознала в нем ревность.

Это было просто невыносимо.

Бунтарский дух Стэнли проснулся в ней, и через мгновение перо задвигалось по бумаге.

Милый, боюсь, у меня плохие новости. Мама вознамерилась увезти меня в Пенрос до конца августа, а после забрать с собой в долгое плавание в Индию и Австралию. Возражать бесполезно. Значит, пусть так и будет! Ты сможешь забрать меня сегодня в пять на нашем обычном месте? А завтра я приду на концерт. Мы должны использовать каждую оставшуюся возможность. Безумно хочу тебя видеть.

Письмо в почтовый ящик она отнесла сама.

Венеция так стремилась увидеться с ним при любой возможности, а он так ненасытно жаждал ее общества, несмотря на приближающиеся переговоры по Ирландии в Букингемском дворце, что они устроили себе шесть встреч за следующие десять дней: начиная с этой полуторачасовой поездки к Темзе в Марлоу, когда он показал ей телеграмму от посла в Берлине, описывающую, какие воинственные настроения царят в Германии, а затем разорвал бумагу в клочья и выбросил из окна машины; потом в среду на музыкальном концерте в доме десять на Даунинг-стрит, хотя в присутствии ее матери и Марго они могли только обмениваться любезностями; в пятницу на еще одной автомобильной прогулке, на этот раз в Горинг-он-Темс, когда он передал ей копию еще одной телеграммы, теперь от британского посла в Вене, с пометкой «Для служебного пользования», в которой сообщалось, что австрийцы предъявили правительству Сербии обвинение в «соучастии в заговоре, приведшем к убийству эрцгерцога».

Она вернула ему телеграмму:

– Это серьезно?

– Может быть серьезно. Мы должны следить за этим во все глаза.

Он опять скомкал бумагу и выбросил в окно. Такое обращение с государственными документами показалось ей чересчур бесцеремонным, но вслух она ничего не сказала.

В следующий понедельник, накануне переговоров по ирландскому вопросу, она позвонила ему на Даунинг-стрит, и они вместе вышли через садовые ворота на вечернюю прогулку по Сент-Джеймсскому парку. Она не удержалась и просунула руку ему под локоть. Заканчивался еще один теплый день этого невероятно прекрасного лета. Люди сидели в шезлонгах, лежали, растянувшись на побуревшей траве. Государственные служащие уже возвращались домой. Кто-то из членов парламента направлялся в клуб. Его в кои-то веки беспрерывно узнавали. Он вежливо кивал мужчинам, приподнимал шляпу перед дамами.

Возле озера заиграл оркестр. Неожиданно она спросила:

– Почему бы нам не пообедать вместе – только ты и я? Мы никогда раньше этого не делали. Найдем какое-нибудь тихое местечко. Может быть, это наш последний шанс.

– Было бы чудесно, – ответил он, нерешительно оглядываясь. – Но я должен собраться с мыслями перед завтрашним днем.

– Да, конечно, я понимаю. – Она высвободила руку.

– Давай дойдем до Пэлл-Мэлл, и я найду тебе такси.

И она все поняла. Ему приходится быть осторожным. Но это ничуть не помешало ей чувствовать себя немного подавленной и в тот момент, и утром, когда она получила записку с извинениями:

Милая, я проявил настоящее самоотречение в ответ на твое предложение пообедать вместе. Мне ненавистна даже малейшая возможность сплетен по поводу нас с тобой.

Их пятая встреча состоялась в тот же день, когда он приехал за ней на Портленд-плейс прямо с переговоров в Букингемском дворце, и по тому, как он ссутулился в своем углу на заднем сиденье, трудно было предположить, что они прошли удачно. Пока автомобиль ехал в сторону Риджентс-парка, он монотонно пересказывал ей события дня. От правительства присутствовали он и Ллойд Джордж, от юнионистов – Бонар Лоу и Лансдаун, от ирландских националистов – Редмонд и Диллон, а от Ольстера – Крейг и Карсон. После того как король призвал к согласию и вышел из зала, все они несколько часов кряду просидели за столом над развернутой картой, и никакого прогресса, никакого компромисса, никаких уступок, обе стороны просто отказывались сделать шаг навстречу, не желая при этом покидать заседание и принимать на себя вину за провал переговоров.

– В зале происходило какое-то безумие. Поверь мне, посмотрев им в глаза, я подумал, что они и в самом деле хотят войны. За этим межплеменным конфликтом стоит инстинкт разрушения, неподвластный никаким разумным доводам. И что хуже всего, – он взял ее за руку, – тебя не будет здесь, чтобы помочь мне справиться с этим.

Идея пришла ей в голову, когда она поцеловала его руку.

– Если я не могу быть в Лондоне, почему бы тебе не приехать ко мне… хотя бы на день или два?

– Приехать в Пенрос… – Он просветлел лицом в первый раз с начала разговора. – Это было бы чудесно. Думаешь, твои родители пригласят меня?

– Ты можешь сам намекнуть им. Вряд ли они откажут.

– Тогда я напрошусь к вам на садовом приеме в четверг. Я теряю всякую скромность, когда дело касается тебя.

Мысли об Ирландии, казалось, вылетели у него из головы.

– Ты просто чудо! – обрадованно произнес он. – И сама это знаешь, правда?

Пришедшее месяц назад приглашение, адресованное лорду и леди Шеффилд и достопочтенной Венеции Стэнли обещало кульминацию летнего сезона.

Миссис Асквит

Домашний прием

с 13 до 17 часов

Четверг, 23 июля 1914 года

Даунинг-стрит, 10, Юго-Западный Лондон

Марго заботилась о том, чтобы Венеция всегда получала приглашение на ее приемы. Очевидно, посчитав разумным приблизить ее к себе, чтобы удобнее было за ней приглядывать, как она поступала со всеми прежними подружками мужа, саркастически окрещенными ею гаремом. Иногда она даже отзывала Венецию в сторонку поговорить о Генри с глазу на глаз, как будто он был их общим подопечным: о его здоровье, попойках, напряжении, которое он испытывал, и о том, как они могли бы облегчить его ношу. В другое же время принимала ее с полной холодностью. Но порой Венеция оборачивалась и замечала, что Марго смотрит на нее через весь зал жестким, прищуренным взглядом хищной птицы. Оставалось только гадать, с какой Марго она столкнется сегодня.

Едва приехав с родителями на Даунинг-стрит, Венеция поняла, что беспокоиться не о чем. Марго никогда не устраивала половинчатые приемы и сегодня, как обычно, пригласила семьсот гостей. В холле, в большом зале, на террасе и в саду толпились члены парламента, министры, множество дипломатов и изрядная часть светского общества, раскрасневшиеся и поникшие от жары.

Неудивительно, что в этой толчее Венеция не узнала детектива-сержанта Димера, с которым виделась лишь мельком, да и сам он старался держаться как можно незаметнее: стоял в холле, выполняя вместе с еще пятью сотрудниками Специального отдела указание затеряться среди гостей. А вот он ее узнал, одну из немногих. И инстинктивно направился следом за ней через застекленную дверь.

Премьер-министр с женой встречали гостей перед лестницей. Он поцеловал Венецию в щеку, а за ним так же поступила и Марго.

– Мэйзи, дорогая! – сказал он леди Шеффилд. – Вот кого я хотел увидеть. В пятницу я выступаю с речью в Честере…

Марго подозрительно прищурилась:

– Ты мне об этом не рассказывал.

Венеция не стала ждать продолжения.

– Извините, я вижу там Уинстона. Мне нужно поговорить с ним о моем путешествии.

– Не уходи далеко! – окликнула ее мать. – В пять мы должны быть на вокзале Юстон.

Компанию первому лорду Адмиралтейства составляла его мать леди Дженни и германский посол князь Лихновский, их обоих Венеция хорошо знала. Уинстон представил ее остальным: немцу графу Кесслеру и француженке графине Греффюль, томно обмахивающей напудренные щеки изящным китайским веером. Они обсуждали переговоры в Букингемском дворце, которые продолжились этим утром, а завершиться должны были на следующий день.

– Говорят, дела там идут неважно, – сказал Уинстон. – Венеция, а ты что слышала? – Он повернулся к Лихновскому и доверительно сообщил театральным шепотом: – Мисс Стэнли известно все.

– Это вряд ли, – рассмеялась она.

– И что будет, если переговоры провалятся? – спросил посол.

– Кровь, – ответил Уинстон. – Кровь!

Она послушала их еще пару минут и отошла.

Димер следовал в каких-то десяти футах за ней. Ему казалось, что он слишком бросается в глаза в своем поношенном темном костюме, который полагалось держать застегнутым на все пуговицы, несмотря на жару. Это было его первое охранное задание, и он впервые вышел на службу при оружии. И все наверняка замечали, как выпирает под пиджаком его револьвер «уэбли» в подмышечной кобуре, во всяком случае, замечали те, кто разбирается в таких вещах. Венеция вдруг обернулась и посмотрела на него, но, похоже, не узнала. Ему подумалось, что выглядит она бледной, нездоровой.

Он не ошибся. Хотя она была в легком шелковом жакете лимонного цвета и блузке, от жгучего солнца у нее кружилась голова. Венеция взяла у одного из слуг чашку чая, отошла с ней в тень под деревом у стены сада. Неподалеку министр иностранных дел сэр Эдуард Грей что-то обсуждал с французским и русским послами. Темные очки, которые он носил, чтобы защитить от яркого света слабеющее зрение, подчеркивали тонкие черты меланхоличного даже в самые веселые моменты лица овдовевшего политика, придавая ему совершенно загробный вид.

Венеция поняла, что вот-вот упадет в обморок. И надо же такому случиться именно в доме Марго.

Наклонившись, Венеция аккуратно поставила чашку с блюдцем на траву, а затем, подобрав юбку, села рядом. Сняла тяжелую причудливую шляпу, прислонилась к увитой плющом кирпичной стене и глотнула чая. Потом прикрыла глаза. Со всех сторон трещали неотличимые один от другого голоса; гостям приходилось говорить громче обычного, чтобы их было слышно. Когда она снова открыла глаза, над ней стоял в солнечном ореоле премьер-министр. Она заслонилась от солнца, чтобы рассмотреть его.

– Не надо, не вставай, – сказал он. – Хотел бы я посидеть рядом с тобой, но нужно идти и разговаривать с этими ужасными людьми. Все улажено за ничтожную плату – выступление с речью в Честерском обществе Красного Креста. Я смогу приехать на уик-энд в Пенрос.

– Чудесно.

– Правда?

– Дождаться не могу.

– Тогда до следующей субботы, милая.

– До встречи.

Он послал ей призрачный воздушный поцелуй.

Она смотрела, как он продвигается по лужайке в сторону дома – крабьим шагом политика, останавливаясь то здесь, то там, чтобы перекинуться парой слов, вспоминая имена, одаривая улыбками, прежде чем окончательно раствориться в толпе.

«Ну и ну», – подумал Димер, делая вид, будто разглядывает соседний розовый куст, хотя лепестки с цветов уже облетели. Он не расслышал ни слова из их разговора и точно не знал, чему оказался свидетелем, но это определенно было что-то важное.

Тем временем в Белграде посол Австро-Венгерской империи доставил в Министерство иностранных дел Сербии ультиматум своего правительства.

Глава 6

В мыслях он так сосредоточился на Ирландии, на преследующих его видениях гражданской войны и неизбежного краха возглавляемого им правительства, что, отвечая на утренний звонок из Министерства иностранных дел, в кои-то веки не сумел сразу уловить значимость сказанного.

– Мы получили копию требований австрийцев, – сообщил ему Грей. – Только что доставлена их послом.

– И что вы об этом думаете?

Он посмотрел на часы, стоя посреди кабинета своего личного секретаря. Марго лежала наверху в постели с мигренью, которая разыгралась от нервного напряжения при подготовке к садовому приему. Автомобиль ждал премьер-министра перед домом, готовый доставить его во дворец. Венеция была за триста миль отсюда. Его совсем задергали. Будь это не Грей, а кто-нибудь другой, он бы вообще не подошел к телефону.

– Я сказал ему, что это самый устрашающий документ из всех, какие одна страна адресовала другой.

– Хуже, чем мы ожидали?

– Бесконечно хуже.

Только теперь премьер-министр осознал важность полученных сведений. И в его адвокатской голове отлаженная система учета информации переместила европейский кризис из ящика низкой приоритетности в высший.

– Было бы хорошо, если бы вы сегодня же представили его кабинету министров. А я должен сейчас пойти и разобраться с нашими беспокойными меньшими соседями.

Он передал трубку своему личному секретарю Морису Бонэму-Картеру, надел цилиндр, и они вместе вышли из дома на Даунинг-стрит. Хорвуд уже стоял возле «нейпира», открыв заднюю дверцу. Пока премьер-министр забирался в пустой салон, одинокий фотограф успел сделать снимок.

Венеция прибыла в Пенрос накануне вечером, уже затемно, после пятичасовой поездки в поезде, и легла в постель далеко за полночь. Она проспала бы куда дольше, если бы не пронзительные крики павлина прямо под окном.

Она сбросила одеяло и прошла через всю комнату, чтобы задернуть шторы. После лета, проведенного в Лондоне, не услышать шума автомобилей и не увидеть ни единого человеческого существа было просто потрясающе. Только тишина Северного Уэльса, широкая открытая терраса из песчаника, где павлин раскрыл веером хвост на обозрение отсутствующей публики, огромная лужайка, окруженная лесом, а вдалеке за деревьями – сверкающее на солнце Ирландское море.

Быстро надев купальный костюм, приготовленный для нее Эдит, парусиновые туфли и теплый халат, Венеция вышла в коридор, прошла мимо доспехов и неулыбчивых портретов предков на стене и спустилась по скрипучей лестнице. Из подсобных помещений доносились голоса, говорящие по-валлийски, и запахи завтрака: жареного бекона и копченой рыбы, приготовленной на гриле, и она мгновенно почувствовала, что проголодалась.

Однако в первый день в Пенросе она всегда следовала одному и тому же ритуалу: сначала купаться, а потом уже за стол. Она позвала своего спаниеля Гека, вышла через застекленную дверь на террасу и направилась по влажной от росы траве в сторону леса.

Дом в Пенросе был огромным – просторный особняк из серого камня с эркерами, башнями, башенками и зубчатыми стенами, придающими ему облик замка, а в самом поместье имелись обнесенный оградой сад, оранжереи, фруктовые сады, внутренние дворики, амбары и фермы – в общей сложности шесть тысяч акров. На самом деле это было неразумно: владеть таким имением, где столько людей трудились целый год, чтобы твоя семья могла прожить здесь в роскоши месяц-другой. Ее отец унаследовал все это, как и многое другое, когда ему было шестнадцать лет, и не особенно задумывался о таких вещах.

В садовой ограде, скрытая за кустами, пряталась маленькая калитка в готическом стиле. Подростком Венеция представляла себе, что это потайная дверь в волшебный мир короля Артура. Временами, например этим утром, так и оставалось до сих пор. Она шла по узкой тропинке среди безмолвных деревьев. Солнечный свет пробивался сквозь верхние ветви и падал полупрозрачной дымчатой пеленой на рододендроны и папоротники. Двумя минутами позже Венеция вслед за бегущим впереди Геком вышла из-под деревьев на пустынный изгиб белоснежного песчаного пляжа.

Менее чем в миле справа от нее горизонт закрывала плавная линия побережья Англси; порт Холихеда виднелся на таком же удалении слева. И все же можно было поверить, будто она единственный человек на Земле. Венеция сняла халат и шагнула в море.

Вода была слишком холодной, чтобы плавать долго. После купания она отправилась на поиски пингвина, которого купила в ливерпульском зоомагазине со смутным намерением основать колонию. Когда-то Венеция, подражая лорду Байрону, держала медвежонка, пока он не вырос и не начал гоняться за гостями дома, после чего отец отдал его в зоопарк. Пингвина она нашла одиноко стоящим на скале. Но стоило ей приблизиться, птица нырнула в воду и уплыла прочь.

По пути домой Венеция остановилась нарвать вербены. А после завтрака села на террасе писать ежедневное письмо премьер-министру.

Мой милый, пусть этот пучок сладко-пахнущей травы напомнит тебе о том, что ждет тебя в Пенросе. Я перекраиваю свою душу, читаю Пипса[13], сидя на солнышке, и наслаждаюсь тишиной, пока это возможно. Завтра приедут Сильвия и Энтони, потом Бланш и Эрик, все со своими детьми, и покой будет нарушен. Последние несколько месяцев с тобой были просто божественными. Боюсь, мне не хватит слов рассказать тебе, что я чувствую. Но я так хочу, чтобы ты был здесь рядом со мной, и не могу дождаться субботы. С любовью…

Он пробивался сквозь день, как корабль через бушующее море, не имея более высокой цели, чем выжить и добраться до его конца.

Сначала ему пришлось выслушать короля, который со слезами на глазах произнес короткую речь в перерыве переговоров в Букингемском дворце («Прощайте, мне очень жаль, но благодарю вас»); затем, снова на Даунинг-стрит, где вместе с Ллойд Джорджем он попытался умиротворить ирландских националистов обещанием внести на следующей неделе законопроект о самоуправлении; далее, поскольку он был еще и военным министром, обязанным заботиться о лояльности армии, ему предстояло пережить обед в клубе «Мальборо» с участием множества армейских чинов; потом, опять на Даунинг-стрит, прошло заседание кабинета министров – восемь мужчин сидели жарким июльским днем за длинным столом, и каждый стремился выразить свое мнение по ирландскому вопросу, хотя всем им нечего было прибавить к уже сказанному. Он терпеливо сносил все это, делал короткие пометки по каждому выступлению, и в итоге только после четырех часов дня они наконец добрались до австрийского ультиматума Сербии. Премьер-министр то и дело поглядывал на часы на каминной полке. В пять ему предстояло выступить в парламенте с заявлением по Ирландии.

– Министр иностранных дел?

– Возможно, будет полезно, если я зачитаю этот документ, премьер-министр…

Всякий раз, мысленно переживая заново следующие десять минут, он вспоминал, что воздух в зале заседаний словно бы истончился, свет померк, а звуки вечернего пятничного уличного движения за открытым окном отдалились, когда Грей сухим, внятным голосом излагал требования империи Габсбургов к сербам, которые должны были ввести цензуру для враждебно настроенных к Вене газет, распустить все ведущие подрывную деятельность организации, уволить всех критикующих императора офицеров и чиновников, разрешить силам безопасности его императорского величества действовать на территории страны, чтобы выследить убивших эрцгерцога террористов…

– Австро-Венгрия ожидает ответа завтра, в субботу, до шести часов вечера, – заключил Грей и отложил документ в сторону.

– И каков, по вашему суждению, будет ответ сербов? – спросил премьер-министр.

– Вероятно, они сочтут за благо выполнить отдельные требования. Но не смогут согласиться на все. Ни одна страна не смогла бы.

– И что дальше?

– В худшем случае – вторжение Австро-Венгрии. Россия придет на помощь братьям-сербам. Германия объявит мобилизацию, чтобы противостоять русской угрозе. И когда это произойдет, Франция по условиям договора будет обязана оказать поддержку России. Коротко говоря, начнется всеобщая европейская война, каких не было со времен Наполеона.

– Чтобы прояснить ситуацию, – начал Ллойд Джордж. – Если дело дойдет до войны, мы ведь юридически не обязаны вставать на сторону Франции?

– Юридически – нет.

– Но Франция – наш союзник! – вспылил Уинстон. – Если она вступит в войну, как можем мы, при любых юридических тонкостях, сохранить честь, оставаясь нейтральными?

И тут тишину взорвали возмущенные крики: «Нет!», «Чепуха!». Руки в ужасе взметнулись вверх.

Премьер-министр оглядел стол и записал несколько имен. Немалая часть его работы заключалась в вычислениях. Он подсчитал, что добрая половина министров категорически выступала против любого британского вмешательства в войну. И решил быстро покончить с этим:

– Думаю, мы все должны согласиться с одним: общеевропейская война стала бы катастрофой. Поэтому наши ближайшие действия совершенно очевидны: приложить все силы, чтобы предотвратить войну.

– В этой связи я попросил германского посла зайти ко мне сегодня вечером и обсудить возможность создания посреднической группы, включающей нас, Германию, Францию и Италию, чтобы оказать давление на Австрию и Сербию и избежать конфликта, – сообщил Грей.

– Хорошо. А теперь я должен покинуть вас, чтобы сделать заявление. Тем временем предлагаю всем нам позаботиться о том, чтобы широкой публике не было сказано ничего такого, что могло бы вызвать всеобщую панику. Давайте действовать единым фронтом.

На этом он с облегчением завершил встречу.

Ему отчаянно не хватало свежего воздуха для просветления головы, и он решил пройти пешком полмили до палаты общин. Бóльшая часть членов кабинета министров поступила так же, поодиночке либо парами, спереди и сзади него, вытянувшись вдоль всего Уайтхолла. Уинстон пристроился рядом с ним.

– Знаете, может быть, новости не такие уж и плохие.

– Как так?

– Это отвлечет внимание от Ирландии и поставит в тупик тори. Вряд ли они смогут толкнуть нас на грань гражданской войны в тот момент, когда мир в Европе висит на волоске.

– Я бы не стал полагаться на это.

– Первый и Второй флоты все еще собраны вместе в Портленде после летнего смотра. Я могу объявить, что мы так их и оставим, единой боевой силой, исключительно ради предосторожности, разумеется. Это может удержать Германию от вмешательства в конфликт.

Премьер-министру не понравилось, как это прозвучало, но логику он уловил, и таким образом определенно можно было оказать давление на тори.

– Скажите об этом Грею. Но мы должны действовать осторожно. Ставки очень высоки.

Он опустил голову, желая прекратить разговор, и через несколько мгновений Уинстон ускорил шаг и догнал Грея. Премьер-министр почти беспечно повертел в руках трость. «Вот она, наша партия войны», – подумал он.

В палату общин он вошел под вялые аплодисменты парламентариев-либералов. Кабинет министров тесной группой уселся на переднюю скамью рядом с ним. Их мрачность немедленно заметили, и по палате пробежал холодок. Премьер-министр посмотрел на Бонара Лоу, которого презирал за предательскую позицию по ирландскому вопросу. Взгляд у лидера тори был непривычно неуверенным. Возможно, он уже слышал об ультиматуме.

– Ваше заявление, премьер-министр, – сказал спикер.

Премьер-министр поднялся и коротко сообщил о провале переговоров и намерении правительства во вторник представить парламенту законопроект об ирландском самоуправлении. Бонар Лоу встал и поблагодарил его за выступление без дальнейших комментариев. Вот все и случилось: одно из его крупнейших поражений в парламенте. Это заняло не больше четырех минут.

Пока палата медленно пустела, он оставался на своем месте, наблюдая, как парламентарии расходятся на уик-энд. Пробыв премьер-министром шесть лет, он разочаровал больше людей, чем сумел продвинуть в политической карьере, и замечал, как смотрят на него собственные сторонники: кто-то заискивающе, кто-то завистливо, а кто-то и враждебно, но настоящих друзей среди них не было. Премьер-министр почувствовал внезапный приступ меланхолии, часто преследовавший его в минуты усталости. Он заставил себя подняться и прошел за креслом спикера в свой кабинет.

Премьер-министр сел за длинный стол, вокруг которого могли разместиться двадцать человек, и потянулся за листком бумаги. «О дорогая, милая Венеция, – подумал он, хотя и не решился написать эти слова, – как бы я хотел сейчас отправиться с тобой на обычную нашу пятничную прогулку».

Это черный день в моем календаре, в первую очередь потому, что «свет погас», и значит, все, на что я полагался, оказалось далеко от меня, и сейчас я похож на человека, которого отнесло прочь от спасательного круга.

Он писал очень быстро, воображая, будто она сидит рядом с ним в этой комнате, и пересказывал ей события прошедшего дня: провал переговоров, австрийский ультиматум.

Мы находимся на вполне измеримом или вообразимом расстоянии от настоящего Армагеддона, который уменьшает всех этих ольстерских активистов и националистов до их истинных размеров. К счастью, нет никаких причин полагать, что мы должны быть в нем кем-то иным, кроме наблюдателей. Но от этого документа кровь стынет в жилах, правда? Любимая, как жаль, что я не могу рассказать тебе, какой опорой ты была и всегда будешь для меня. Я хочу знать, как прошла твоя поездка, встретила ли ты Гека и пингвина, какое платье ты наденешь сегодня вечером и кучу других вещей. Напиши подробно. Благослови тебя Господь, любовь моя!

Он надписал адрес на конверте и опустил в почтовый ящик в главном вестибюле. Затем, чувствуя одиночество и не придумав себе никакого лучшего занятия, направился через подземный переход под Вестминстерским дворцом в парикмахерскую. В этот поздний пятничный час она была в полном его распоряжении. Он сел в кресло перед зеркалом, разочаровался в своих попытках завязать разговор с вежливым, односложно отвечающим парикмахером и перешел к скучной процедуре стрижки. «Она будет рада», – подумал он. Несмотря на разразившийся кризис, премьер-министр не видел причин, мешающих ему приехать в Пенрос через восемь дней.

Поздним субботним утром он выехал на машине с Даунинг-стрит вместе с Артуром, или Оком, третьим по старшинству своим сыном. Премьер-министр был доволен, что с ним именно Ок, более приятный спутник, чем его братья-интеллектуалы. Артур бросил Оксфорд, так и не получив ученой степени, потом служил в гражданской компании в Судане, а теперь занимался какой-то торговлей с Аргентиной. Милый Ок… Можно было уверенно положиться на то, что он не станет говорить о Сербии. На ланч они отправились в отель «Скиндлс» в Мейденхеде с министром внутренних дел Реджи Маккенной и его женой Памелой, затем сыграли вчетвером в гольф в «Хантер-Комбе» в Хенли-он-Темс. Премьер-министр никогда не говорил о политике на поле для гольфа, шагая по пружинистой беркширской траве навстречу ветру. Он закатил пару приличных дальних ударов, и они выиграли у Маккенна со счетом 2:1, а потом поехали в маленький загородный домик Марго в Саттон-Кортни, неподалеку от Оксфорда, на давно запланированный семейный вечер.

Дом, носивший название «Пристань», вовсе не был величественным сооружением. Парадная дверь открывалась на деревенскую улицу. Но прямо за садом через цепь прудов и небольших озер протекала Темза, придавая дому особое очарование. Он был отреставрирован в стиле «арт энд крафт»[14]: голые кирпичные стены и ковры ручного плетения на лакированном паркете. У премьер-министра была здесь небольшая спальня со столом, заменявшая ему кабинет. Марго жила в перестроенном из амбара доме за пешеходным мостом через реку. Реймонд уже приехал, и Герберт, или Беб, – адвокат, желающий стать писателем, и старшая дочь Вайолет, которая сбежала по ступенькам крыльца, чтобы поцеловать отца.

Вечер был теплый. Двери в сад были подперты цветочными горшками, чтобы впустить ветерок. После шумного обеда, где он сидел во главе стола с привычным сдержанным благодушием, Реймонд и Беб отправились в сад играть в шахматы, а сам премьер-министр, прихватив бокал бренди, расположился в библиотеке, чтобы сыграть в бридж в паре с Вайолет против Марго и Ока. Мачеха и падчерица, по обыкновению, повздорили, сначала по причине невразумительных заказов, потом то ли из-за плохого освещения, то ли из-за сквозняка. Иногда ему казалось, что поладить с ними сложнее, чем утихомирить министров. Ок посмотрел на него через стол и подмигнул.

Чуть позже десяти вечера зазвонил телефон.

Премьер-министр закончил партию, дожидаясь, когда горничная ответит на звонок и позовет его. Потом отпил немного бренди и вышел в гостиную.

– Премьер-министр?

Это звонил Бонэм-Картер, его личный секретарь.

– Да, Бонги?

Он не знал, откуда взялось это детское прозвище, но оно его забавляло. Юношескому легкомыслию он отдавал предпочтение перед старческой церемонностью. Дети и друзья называли его Премьер. Он не возражал.

– Простите, что побеспокоил вас, сэр. Я звоню из кабинета, так как подумал, что вы хотели бы об этом знать… Только что пришла телеграмма из нашего посольства в Будапеште.

– Да?

– Австрийцы ознакомились с ответом сербов на их ультиматум и заявили, что, хотя те и приняли некоторые требования, этого недостаточно.

– Что ж, ничего удивительного. Не засиживайтесь допоздна. Дайте мне знать, если события будут развиваться.

Он вернулся к карточному столу.

– Что случилось? – спросила Марго.

– Ничего такого, чтобы потребовалось прерывать игру. Кажется, тебе сдавать.

Час спустя, незадолго до полуночи, телефон снова зазвонил.

– Прошу прощения, премьер-министр.

– Что на этот раз?

– Пришло сообщение, что австрийцы велели своим дипломатам покинуть Белград и начали призыв резервистов. Получена также телеграмма от посла в Сербии.

– Что в ней говорится?

– Объявлена мобилизация.

Повесив трубку, премьер-министр простоял какое-то время, уставившись в стену. Значит, началось! И все же это казалось невозможным, как будто откуда ни возьмись начался пожар и завитки дыма полезли в комнату из-под двери, но никто не сдвинулся с места, потому что не мог поверить. Весь ход событий, ужасных событий, мгновенно открылся перед ним с пугающей ясностью.

Когда он вернулся в библиотеку, из сада пришли Реймонд и Беб со своими сигарами, чтобы выяснить, в чем дело. Он посмотрел на сыновей, дорогих своих мальчиков в смокингах, молодых людей чуть старше тридцати лет, мужчин призывного возраста, о которых он обещал заботиться своей умирающей первой жене.

– Всё в порядке, Премьер? – спросил Реймонд.

– Ох, это всё чертовы проблемы на Балканах, – пробормотал он.

– На Балканах вечно проблемы, – бодро сказала Марго. – Нас это не касается. Давайте сыграем в другую игру.

Воскресное утро выдалось благословенно тихим. Он еще раз поиграл в гольф перед ланчем. Во второй половине дня к дому на своей новой яркой машине подъехал Бонги, прихвативший с Даунинг-стрит доверху полный красный футляр для дипломатической почты. Премьер-министр со вздохом принял его:

– Надеюсь, вы останетесь на обед?

– С удовольствием, сэр.

Тут в гостиную спустилась Вайолет и заявила, что забирает Бонги на прогулку. Секретарь вопросительно оглянулся на него.

– Да-да, ступайте. Я сам справлюсь.

Он отнес футляр в свою комнату на втором этаже, поставил на стол и понаблюдал в окно за тем, как Вайолет с Бонги шагают рука об руку через мостик на другую сторону реки: Бонги, стройный, серьезный, выглядевший старше своих лет из-за преждевременного облысения, и Вайолет, статная, с лебединой шеей, неожиданно красивая в свои без малого тридцать. С тех пор как умерла ее мать, из всех детей Вайолет была для него самой близкой. И теперь, глядя на дочь, он задумывался, не выйдет ли она со временем замуж за Бонги. Сам он не знал, как отнестись к такой перспективе, но Марго, несомненно, будет только рада выпроводить Вайолет из дома.

Он отвернулся от окна, сел за стол, открыл футляр и достал документы.

В основном это были машинописные копии телеграмм из Министерства иностранных дел, известные как «кляксы» из-за карбоновой бумаги, с помощью которой их копировали. На нижних копиях слова расплывались. Некоторые буквы зачастую превращались в чернильные пятна. Премьер-министру приходилось подносить листы к лампе, чтобы разобрать, что на них написано. Сверху было указано время отправки и время расшифровки в Лондоне. Первая телеграмма пришла в пятницу вечером долгим маршрутом от посла в Санкт-Петербурге:

МИНИСТР ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ВЫРАЗИЛ НАДЕЖДУ, ЧТО ПРАВИТЕЛЬСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЗАЯВИТ О СВОЕЙ СОЛИДАРНОСТИ С ФРАНЦИЕЙ И РОССИЕЙ. ОН ОХАРАКТЕРИЗОВАЛ ДЕЙСТВИЯ АВСТРИИ КАК БЕЗНРАВСТВЕННЫЕ И ПРОВОКАЦИОННЫЕ. ЕСЛИ РАЗРАЗИТСЯ ВОЙНА, МЫ РАНО ИЛИ ПОЗДНО ОКАЖЕМСЯ ВТЯНУТЫМИ В НЕЕ, НО ЕСЛИ С САМОГО НАЧАЛА НЕ ПРЕДПРИНЯТЬ СОВМЕСТНЫХ УСИЛИЙ С ФРАНЦИЕЙ И РОССИЕЙ, ТО ВЕРОЯТНОСТЬ ВОЙНЫ ЗНАЧИТЕЛЬНО ВОЗРАСТЕТ.

Другая телеграмма, от австрийского посла, была получена сегодня утром:

ВОЙНУ СЧИТАЮТ НЕИЗБЕЖНОЙ. В ВЕНЕ ГОСПОДСТВУЕТ БУРНЫЙ ЭНТУЗИАЗМ. РУССКОЕ ПОСОЛЬСТВО ОХРАНЯЮТ СОЛДАТЫ, ЧТОБЫ НЕ ДОПУСТИТЬ ПРОЯВЛЕНИЙ ВРАЖДЕБНОСТИ.

Два самых свежих сообщения пришли из Норвегии, где кайзер проводил отпуск в путешествии по фьордам:

ГЕРМАНСКИЙ ФЛОТ В СОСТАВЕ ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ БОЛЬШИХ БОЕВЫХ КОРАБЛЕЙ МИНУВШЕЙ НОЧЬЮ ПОЛУЧИЛ ПРИКАЗ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ В ОПРЕДЕЛЕННОЙ ТОЧКЕ НОРВЕЖСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ.

И еще через полчаса:

В ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ИМПЕРАТОР ВИЛЬГЕЛЬМ ПОКИНУЛ БАЛЕСТРАНН И НАПРАВЛЯЕТСЯ ПРЯМИКОМ В КИЛЬ.

«По всей Европе, – подумал премьер-министр, – все сейчас занимают позиции и движутся в одном направлении – к пропасти».

Он достал из внутреннего кармана письмо, полученное от Венеции перед самым отъездом с Даунинг-стрит. Письмо, которое он уже перечитывал несколько раз, а теперь перечитал снова: Последние несколько месяцев с тобой были просто божественными… Он коснулся вербены, лежавшей на столе, размял ее между большим и указательным пальцем и вдохнул сладкий аромат. Представил лес в Пенросе, самого себя, идущего вместе с ней между деревьями и дальше по берегу моря. Как бы он хотел обо всем ей рассказать и объяснить, в каком напряжении постоянно находится, чтобы она посочувствовала ему! Он разложил документы, выбрал самые интересные и взялся за перо.

Моя милая, перед отъездом из Лондона…

И дальше, и дальше, страница за страницей, пока не пересказал ей все. А потом засомневался. Он и прежде пересылал ей кое-какую корреспонденцию, но, по сути, там не было ничего секретного. Впрочем, почему бы и нет?

Между тем никто не может с уверенностью сказать, что случится на востоке Европы. Вложенная в письмо телеграмма от нашего посла из Петербурга, кот. пришла в пятницу вечером, может тебя заинтересовать, поскольку показывает взгляд России на происходящее и то, как даже на этом этапе Россия пытается втянуть нас в конфликт…

Тонкие листы бумаги из Министерства иностранных дел были жалкой заменой вербены, но другого букета у премьер-министра не было. Что могло лучше доказать его любовь к ней, его зависимость от нее, его полное доверие к ее преданности и осторожности? Он вложил телеграмму в письмо и запечатал конверт.

Глава 7

В середине дня письмо премьер-министра забрали вместе с остальной деревенской почтой из почтового ящика в Саттон-Кортни и отвезли в фургоне на сортировочный пункт в Оксфорде, потом погрузили в поезд, отправившийся в Лондон незадолго до половины шестого и прибывший на место час спустя, снова отвезли в почтовый сортировочный центр Маунт-Плезант в Клеркенуэлле и доставили с десятиминутным запасом к Ирландскому почтовому экспрессу, отходившему каждый вечер с вокзала Юстон в 20:45. В 2:20 письмо прибыло в Холихед, и через несколько часов в понедельник утром, прямо перед завтраком, почтальон после долгой поездки на велосипеде привез его в Пенрос-Хаус, где Венеция уже ждала в холле, чтобы перехватить письмо и тайком отнести наверх к себе в спальню.

Едва вскрыв конверт и развернув таинственный, почти прозрачный лист бумаги, она почувствовала в нем нечто особенное, непохожее на обычные письма.

Срочно

От сэра Дж. Бьюкенена сэру Эдуарду Грею

Сегодня утром мне позвонил русский министр иностранных дел…

Венеция прервала чтение на первой же фразе.

Сначала она подумала, что премьер-министр перепутал официальную корреспонденцию с личной почтой. Но потом вернулась к письму и поняла, что он на самом деле хотел послать ей этот документ: Вложенная в письмо телеграмма… может тебя заинтересовать. Он часто показывал ей телеграммы во время послеобеденных поездок. Но никогда прежде не присылал их почтой.

Сидя на краешке кровати в тишине Пенрос-Хауса с письмом в одной руке, а другой машинально перебирая бусины ожерелья, она прочитала письмо целиком, поначалу вдохновленная возможностью заглянуть мельком в тайный мир высокой дипломатии, затем ошеломленная, а под конец и вовсе немного испуганная как самим содержанием, так и осознанием, что сейчас ни одна женщина во всей стране не знает столько о кризисе.

Она посидела еще пару минут, постигая смысл прочитанного, пока не вздрогнула от удара гонга, созывающего домочадцев на завтрак. Быстро сложила телеграмму и письмо, засунула их обратно в конверт, запихнула его в карман юбки и спустилась по лестнице.

Никто не поднял головы, когда она вошла. Все были погружены в чтение утренних газет: отец, мать, три старшие сестры и их мужья. Племянники завтракали наверху в детской и не должны были появиться раньше середины утра. Венеция подошла к большому столу, тянувшемуся через половину комнаты, присматриваясь к дюжине серебряных блюд с приправленным специями омаром и бараньими ребрышками, яйцами и почками, картофелем и черным пудингом, томатами и грибами, шипящими от жара тоненьких свечей, расставленных под ними.

Внезапно у нее пропал аппетит. Она налила себе чая и взяла с подставки тост, а слуга тут же забрал у нее чашку и тарелку и встал рядом, ожидая распоряжений. Венеция оглядела стол и указала на пустой стул возле матери. Проходя мимо нее, Венеция через плечо матери глянула на заголовки новостей в «Таймс»:

Взгляд зацепился за заголовок четвертой статьи:

Он ничего не рассказывал об этом в своем письме.

Венеция села и спросила, не обращаясь ни к кому конкретно:

– И какие же действия произвел наш флот?

Старший из зятьев Билл Гуденаф, капитан Королевского военного флота, не поднимая взгляда от газеты, сообщил:

– Вчера вечером Уинстон объявил, что собирает вместе Первый и Второй флоты в Портленде.

– Это важно?

– Это облегчает мобилизацию. Но не означает, что мы собираемся вступать в войну.

– А зачем нам нужно облегчать мобилизацию, если мы не собираемся вступать в войну?

– Чисто из предосторожности. Не стоит беспокоиться, – сказал он и продолжил чтение.

Стэнли не были потомственными военными, и родителей Венеции немного смущало, что три старшие дочери вышли замуж за офицеров. Сорокалетняя Маргарет – за Билла, Сильвия – за майора Энтони Хенли из Военного министерства, а Бланш – за Эрика Пирс-Сероколда, коменданта военного училища в Камберли. Намазывая тост маслом, Венеция изучала их лица. Эти крупные, здоровые, усатые мужчины сидели вокруг стола, откинувшись на спинку стула, и, казалось, думали только о предстоящем безмятежном дне на берегу моря, ничуть не обеспокоенные тем, что пишут газеты.

– Но разве не может кончиться тем, что нас все равно втянут в войну независимо от нашего желания? – спросила она.

Билл вздохнул и зашуршал газетой:

– Как? И кем?

– Русскими и французами.

– Думаю, моя дорогая, ты еще поймешь, что дипломатия действует иначе. Здесь все решают соглашения, а у нас нет соглашений, обязывающих воевать в угоду русским или французам, – произнес он любезным, но твердым тоном, показывая, что разговор закончен.

Чуть погодя Венеция встала из-за стола и заявила, что собирается на прогулку.

– Винни, ты ведь не забыла, что обещала поиграть потом с детьми? – крикнула вдогонку Сильвия.

К тому времени, когда Венеция добралась до бухты, начался отлив. По обнажившемуся песку с важным видом разгуливали кулики. На отмелях кричали кроншнепы. У Венеции где-то хранилась фотография, на которой они с Уинстоном выкапывают крабов в этой части пляжа летом 1910 года. Всего четыре года назад. Но ей самой этим утром уже начало казаться, что то был совершенно другой мир.

Она сняла туфли, подобрала юбку и двинулась по скользким камням и мелководью к лодочному домику. Старый, прогнивший до каркаса ялик лежал на боку, привязанный цепью к причалу, словно какой-нибудь забытый узник. Она расстелила жакет на каменном выступе, открыла сумку и достала несессер с принадлежностями для письма. Потом несколько минут любовалась на море. Легкий бриз приносил к берегу запах соли и водорослей, такой густой, что его можно было ощутить на вкус.

Мой милый, я пришла в лодочный домик, чтобы ответить на твое письмо там, где могу спокойно подумать. Здесь меня никто не потревожит, не поинтересуется, кому это я пишу, и не попросит присмотреть за детьми или составить пару для игры в теннис. Только море, скалы и птичьи крики. Мир дипломатии и армий кажется отсюда оч. далеким, но ты такой хороший корреспондент, что кажется, будто бы я рядом с тобой.

Она заметила кустик белого вереска, проросший в расщелине скалы. Сорвала его и понюхала.

Ах, любимый! Ты же знаешь, как часто я говорила, когда на тебя нападала «хандра», что хотела бы поменяться с тобой местами и с радостью отдала бы целый месяц моего скучного существования за один твой час. Так вот, сегодня я отступаюсь от своих фантазий! Европейский кризис отбрасывает Ирландию в тень. Ты говоришь, что во всем этом есть только один положительный момент: по крайней мере, Ольстер больше не притягивает к себе столько внимания. Да, но какой ценой! Это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли!

Никто здесь, похоже, особенно не обеспокоен происходящим, и мне, знающей так много, пришлось за завтраком прикусить язык. Но, прошу тебя, остерегайся Уинстона и того огня, что вспыхивает в его голубых глазах, как только разговор заходит о войне. Какой жестокий поворот судьбы, что именно в этот момент мы так далеко друг от друга! Но я не выпускаю тебя из своих мыслей и вот – посылаю тебе белый вереск со скалы, чтобы ты не забывал обо мне и этом месте и чтобы он принес тебе счастье.

Она написала еще пару строк, наполненных всевозможными домашними мелочами, о которых он так любил читать, а когда закончила, поцеловала белый вереск, вложила его вместе с письмом в конверт, запечатала и надписала имя и адрес. Они показались ей здесь более неуместными, чем в Лондоне.

Без малого полчаса потребовалось ей, чтобы дойти до почты в Холихеде, сначала по тропе вдоль берега, потом через железнодорожный мост, мимо стоявших в ряд домиков из красного кирпича. К одиннадцати утра она вернулась в Пенрос, и племянники побежали ей навстречу через всю лужайку.

Ответное письмо прибыло, как обычно, с утренней почтой. И снова в нем были вложенные между страницами, словно белые лепестки, фрагменты дипломатических сообщений. Они выпорхнули из надорванного конверта на ковер. Первая часть, написанная в одиннадцать утра, рассказывала о катастрофе в Ирландии в воскресенье вечером, когда солдаты открыли огонь по толпе националистов в Дублине и убили троих человек.

Когда пришло телефонное сообщение с шокирующими новостями из Дублина, мы безмятежно играли в бридж в «Пристани». Я сразу же выехал вместе с Бонги на его машине, и мы прибыли сюда примерно в час ночи, но новых известий не поступало.

Продолжение было написано в четыре утра.

Лежа прошлой ночью в постели, я грубо подсчитал, что с начала декабря отправил тебе не меньше 170 писем. Никогда еще за такой промежуток времени я не писал столько одному живому существу и не подпускал его ближе 1000 миль к своим личным секретам. Разве не странно? У тебя найдется объяснение этому?

Я прилагаю две-три выдержки из телеграмм Министерства иностранных дел, поскольку в газетах ты их не найдешь. Похоже, мы подошли к самому краю.

Вот-вот соберется кабинет министров, и я вынужден остановиться.

Венеция подобрала телеграммы с пола. Первая была от посла в Вене:

РУССКИЙ ПОСОЛ ПОЛАГАЕТ, ЧТО АВСТРО-ВЕНГЕРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО НАЦЕЛЕНО НА ВОЙНУ И ЧТО РОССИЯ НЕ ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ОСТАВАТЬСЯ БЕЗРАЗЛИЧНОЙ.

Вторая – от консула из Одессы:

НА ЮГО-ЗАПАДНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ С ПОЛУНОЧИ ОБЪЯВЛЕНО ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ВСЕ СЛУЖАЩИЕ ОТОЗВАНЫ ИЗ ОТПУСКОВ.

А третья – из Осло:

ВСЕ ГЕРМАНСКИЕ ВОЕННЫЕ КОРАБЛИ ЗАГРУЗИЛИСЬ УГЛЕМ. СООБЩАЕТСЯ, ЧТО ОНИ ОТПЛЫВАЮТ СЕГОДНЯ В ВОСЕМЬ УТРА… ЧЕТЫРЕ КОРАБЛЯ НАПРАВЛЯЮТСЯ НА ЮГ, НА ТРИДЦАТЬ МИЛЬ ЮЖНЕЕ СТАВАНГЕРА, ВОЗМОЖНО, ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ ИМПЕРАТОРА…

Она ходила взад-вперед между кроватью и окном. Было так досадно застрять здесь, в Пенросе, когда вокруг столько всего происходит. Если ему когда-либо и было необходимо ее присутствие, то именно сейчас. Она пыталась придумать какое-нибудь объяснение для возвращения в Лондон. Но отец немедленно что-нибудь заподозрит, а если она хотя бы намекнет на действительную причину, они придут в ужас. Немыслимо было даже представить, чтобы кто-нибудь знал о том, что он пересылает ей секретные телеграммы. И что, собственно, она должна с ними сделать? Уничтожить их было бы неправильно, ведь это официальные документы: вдруг они ему еще понадобятся? Но и оставлять их лежать у всех на виду тоже рискованно.

На верхней полке гардероба, за шляпными коробками был спрятан кожаный саквояж, в котором она хранила все его письма в тех же самых конвертах. Она всегда брала саквояж с собой, когда переезжала из одного дома в другой. Сняв его с полки, Венеция добавила туда последнее письмо. Их накопилось столько, что защелка с трудом закрывалась. Когда она, встав на цыпочки, заталкивала саквояж в самый дальний угол, ей пришло в голову, что следовало бы найти более надежное место, но прямо сейчас не могла придумать ничего лучше, да к тому же еще и прозвучал гонг, созывая всех на очередной роскошный завтрак.

Глава 8

Он бежал сквозь ночь – бежал, в самом деле бежал, в панике, задыхаясь, под тусклым светом газовых фонарей по лондонским улицам с одинаковыми домами, отчаянно пытаясь отыскать тот единственный, что предложит возможность спастись. Закрыто… закрыто… закрыто – ни одна дверь не поддавалась, пока наконец он не ворвался в вестибюль, потом на узкую винтовую лестницу, битком набитую незнакомыми людьми, и все они пытались пробиться к проходу в темную спальню с дощатым настилом, где стоял дешевый шкаф, забравшись в который он мог найти дорогу домой – к отцу и матери…

На долю секунды он увидел, как они стоят в саду, взявшись за руки, и улыбаются ему, а потом исчезли.

Он вскрикнул и открыл глаза.

Дверь в его спальню была приоткрыта. В освещенном проеме вырисовывалась фигура его камердинера Джорджа Уикса, как обычно принесшего поднос с чайником, газетами и утренней почтой. Слуга беззвучно поставил все это на прикроватный столик, отдернул шторы и шагнул в смежную комнату приготовить ванну.

Премьер-министр лежал, уставившись в потолок, и ждал, пока не утихнет сердцебиение. Такими кошмарами он мучился с двенадцати лет, когда после смерти отца его отправили из Йоркшира жить у незнакомых людей в Пимлико, чтобы он мог посещать хорошую лондонскую школу. Его не могло не встревожить это возвращение взрослого мужчины к детским страхам потеряться и остаться одному. Но услуг профессора Фрейда для их объяснения не требовалось. Лишь бы Джордж не слышал, как он кричал.

Успокоившись, премьер-министр первым делом потянулся к столику за почтой и просмотрел ее, надеясь отыскать там письмо от Венеции. Этот ритуал повторялся каждый день. И да, оно было на месте, со штемпелем Холихеда и адресом, написанным ее узнаваемым почерком.

– Доброе утро, Джордж! – громко произнес он.

– Доброе утро, сэр, – ответил отстраненный голос.

Премьер-министр приподнялся на подушках и надорвал конверт. Оттуда на пододеяльник выпала ветка белого вереска. Он поднес ветку к носу, вдохнул и ощутил слабый запах мхов и деревьев Пенроса. Письмо он перечитал дважды, в первый раз – с жадностью, во второй – медленно, смакуя каждое слово. Ему понравилось ее определение европейской войны как способа выбраться из ирландских передряг: это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли, а предупреждения насчет Уинстона вызвали у него лишь улыбку.

Джордж появился снова. Камердинеру не было еще и тридцати, но он уже пять лет служил в доме номер десять. Если он и слышал крик, то у него хватило ума не упоминать об этом.

– Ванна готова, сэр, а вашу одежду я положил в гардеробной.

– Спасибо, Джордж.

Дверь за слугой закрылась.

В Лондоне премьер-министр лишь изредка удосуживался позавтракать. Марго это делала прямо у себя в спальне, а его всегда ужасала мысль о завтраке в одиночестве. Он налил себе чая, просмотрел остальную почту – ничего особенно интересного – и раскрыл восьмую страницу «Таймс»:

«Да, – подумал он, – к концу дня беспокойства будет гораздо больше». Еще вчера положение казалось почти обнадеживающим, когда германский посол Лихновский сказал Грею, что Берлин примет участие в конференции четырех держав. Новость, объявленная Греем на заседании кабинета министров, привела Уинстона в уныние: «Полагаю, теперь мы получим ваш чертов мир!» Но к полуночи, как только парламентарии покинули палату общин после шумного экстренного обсуждения стрельбы в Дублине, Грей похлопал его по плечу и показал телеграмму от посла в Берлине. Немцы изменили свои намерения, или, может быть, Лихновский неправильно понял правительственные указания. Так или иначе, никакой конференции не будет. Газетные сведения устарели. Дорога к войне открыта.

Он прошел в ванную, стянул с себя ночную рубашку через голову и со стоном опустился в воду.

Все утро он работал в зале заседаний кабинета министров, сидя за длинным столом. Всякий раз, когда ему приносили бумаги на подпись, он поднимал голову в ожидании новостей. Но никаких сообщений из Берлина, Вены, Парижа или Санкт-Петербурга не приходило. Над камином громко тикали часы. Сколько лет провел он, слушая их ход? Серо-зеленые деревья за окном мерцали проблесками солнечного света. Казалось, чудесный летний день насмехался над ним.

Быть премьер-министром означало быть механизмом для принятия решений. Он одобрил вывод из Ирландии Шотландского пограничного полка, открывшего огонь по толпе в Дублине. Назначил сэра Джона Френча главным инспектором британской армии. Несмотря на возражения «главного кнута»[15], настоял на том, чтобы отложенный из-за стрельбы в Дублине законопроект о самоуправлении Ирландии был внесен на рассмотрение к четвергу. А в минуты затишья продолжал писать утреннее послание Венеции (К этому моменту дела обстоят неважно, и настроение Уинстона, вероятно, повышается), останавливаясь и прикрывая письмо официальными бумагами, когда входил Бонги или второй его личный секретарь Эрик Драммонд.

Ближе к вечеру, после устроенного Марго скучного ланча с гостями, которых ему не очень-то хотелось видеть, он прогулялся пешком до парламента, отправив по дороге письмо Венеции, потом зашел в зал заседаний и ответил на вопросы о реформе судопроизводства, подоходном налоге, палате лордов и денежном сборе при посвящении епископа в сан. Глупо было делать вид, будто все идет нормально, но в то же время это успокаивало. Под конец Бонар Лоу спросил у него, нет ли свежей информации о европейском кризисе, и он честно ответил, что нет. Как оказалось, на этом вся нормальность и закончилась.

Он как раз проходил мимо кресла спикера, направляясь в свой кабинет, когда столкнулся с неожиданно выступившим из толпы парламентариев грузным мужчиной.

– Простите, премьер-министр. Какая досада! Простите меня. Я просто хотел перехватить вас, пока вы не вышли из зала…

– Помилуй Бог, Монтегю! – как обычно, рассмеялся при виде него премьер-министр. – С чего вдруг такая срочность?

Когда-то этот неуклюжий, преданный, забавный до жалости человек был его личным парламентским секретарем, а с годами стал частью его окружения. То обстоятельство, что Монтегю – еврей! – дважды сватался к Венеции, только добавляло ему комичной нелепости. За глаза Монтегю называли Ассирийцем.

– Лорд Ротшильд хочет срочно встретиться с вами.

– По какому поводу?

– Думаю, он сам должен вам все рассказать.

В этом году премьер-министр повысил Монтегю по службе, назначив финансовым секретарем Казначейства.

– Хорошо, пусть так… раз уж вы считаете это настолько важным. Где он?

– Он не желает, чтобы его видели, поэтому я осмелился проводить его прямо в ваш кабинет.

Озадаченный премьер-министр проследовал за Монтегю по коридору.

Крепкий старик с чрезмерно длинными седыми усами предпочел встретить премьер-министра, стоя посреди огромного помещения, положив превосходно вычищенный шелковый цилиндр на стол. Самого влиятельного банкира в Лондоне, сейчас поддерживающего юнионистов, едва ли можно было причислить к друзьям либерального правительства. Они обошлись без светских разговоров и даже без рукопожатия.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, премьер-министр. Я не задержу вас ни на минуту. То, что я сейчас скажу, останется строго между нами. Однако мне представляется, что это мой патриотический долг – предупредить вас о только что полученном распоряжении нашего парижского представительства продать огромное количество консолей, хранящихся во Французском государственном и сберегательном банках.

– Насколько огромное?

– Этого будет достаточно, чтобы обвалить рынок.

Премьер-министр отшатнулся. Консоли – это облигации, финансирующие государственный долг Британии на сумму в семьсот миллионов фунтов.

– Что ж, при нынешних исключительных обстоятельствах, принимая во внимание все происходящее, это определенно было бы… – Он замолчал, подыскивая наименее тревожащее определение. – Нецелесообразно. Спасибо, что предупредили меня. У вас есть шансы переубедить их?

– Я и так сумел задержать их на двадцать четыре часа, заявив, что это технически невозможно. Нет нужного числа покупателей. Но они уверены, что скоро начнется война, и им нужны на нее деньги, так что, боюсь, рано или поздно… Атмосфера в Париже… – Его голос затих. Обычно холодный и отстраненный, сейчас лорд Ротшильд был весь во власти сильных эмоций и только несколько мгновений спустя смог продолжить: – Никогда не думал, что доживу до такого, но я и в самом деле считаю, что это может привести к краху европейской цивилизации.

Уравновешенного премьер-министра покоробило от такого преувеличения.

– Полно вам, лорд Ротшильд, до краха еще далеко. Уверяю вас, мы делаем все возможное, чтобы не допустить этого.

– Никто не в силах не допустить этого! Никто, если рухнет мировая финансовая система! Торговля прекратится. По всей Европе начнутся революции. Предлагаю вам в порядке краткосрочной меры рассмотреть возможность закрытия бирж до начала завтрашних торгов.

Послышался стук в двери, и в кабинет вошел Бонги. Премьер-министр все еще изумленно смотрел на Ротшильда.

– Да, что там? – не оборачиваясь, спросил он.

– Австрия только что объявила войну Сербии.

Когда Ротшильд и Монтегю оставили его одного, премьер-министр прошел в большую уборную рядом с кабинетом, открыл кран и ополоснул лицо. Потом вытерся маленьким полотенцем и рассмотрел свое отражение в зеркале над раковиной.

Он считал по собственному опыту, что преуспевающему премьер-министру в первую очередь необходимы два качества. Во-первых, оперативное решение вопросов. А во-вторых, оптимизм. Оптимизм! Не было смысла предаваться отчаянию. Оно высасывало энергию, приводило в смятение мысли, заражало коллег и подчиненных, ничем не помогало, а только ухудшало положение. Он знал, что некоторые принимают его спокойствие за самоуверенность. Но это его не беспокоило. Премьер-министром был он, а не они.

Несколько минут спустя Бонги привел к нему майора Хэнки, секретаря Комитета обороны империи, и тот положил на стол увесистый красно-синий том в кожаном переплете, известный как «Мобилизационное расписание». Премьер-министр со скептическим видом раскрыл его. На титульном листе было написано: «Координация действий департаментов в случае обострения международных отношений и начала войны». Худощавый, подтянутый Хэнки, напомнивший ему школьного учителя гимнастики, потратил не один год своей жизни на составление этого бюрократического шедевра.

– Напомните мне его принцип действия.

– Министр иностранных дел официально предупреждает кабинет министров, что «предугадывает в ближайшем будущем угрозу вовлечения страны в войну», таким образом механизм приводится в действие. Одиннадцать департаментов правительства начинают рассылать телеграммы с предупреждением по всей империи – портам, железнодорожным вокзалам, почтовым отделениям, штабам армии, полицейским участкам, городским магистратам и так далее, начиная таким образом подготовительный этап. Получатели заранее снабжены инструкциями и знают, что им делать при поступлении телеграммы.

– И что говорится в таких телеграммах?

Хэнки показал:

В СВЯЗИ С ТЕМ, ЧТО БРИТАНИЯ ВСТУПАЕТ В ВОЙНУ С ________, ДЕЙСТВУЙТЕ СООБРАЗНО ИНСТРУКЦИЯМ.

– Нам нужно только вписать слово «Германией».

– Сколько таких телеграмм будет разослано?

– Точного количества я не знаю. Несколько тысяч.

Премьер-министр подтолкнул к нему книгу через стол:

– Нет, еще рано.

– Это чисто защитная мера, премьер-министр. Она просто подготавливает механизм к действию в случае внезапного обострения ситуации.

– Возможно, для вас, майор, это и выглядит как защитная мера, но, когда новости просочатся, весь остальной мир увидит в этом проявление враждебности. Общественное мнение еще не подготовлено к войне.

Как только вышел Хэнки, в кабинет ворвался Уинстон и принялся расхаживать взад-вперед, зажав лацканы пиджака большими и указательными пальцами, словно выступал перед публикой. Премьер-министр остался сидеть за столом, спокойно наблюдая за ним.

– Начнется общеевропейская война, премьер-министр. Теперь, когда Австрия заявила о своих намерениях вторгнуться в Сербию, яснее быть не может. И должен вам сказать, при всех находящихся в моем распоряжении силах, что случится катастрофа небывалого масштаба, ставящая под удар само существование Британской империи, если вся масса нашего флота останется запертой в Портлендской гавани, а потом вынуждена будет пройти сквозь строй германских подводных лодок, наводнивших весь Канал. Мы можем проиграть войну еще до того, как она начнется.

– И что вы предлагаете?

– Нужно под покровом ночи, не зажигая огней и на полном ходу, вывести весь наш объединенный флот на боевые позиции в Северном море – целый караван из дредноутов, эсминцев и крейсеров длиной восемнадцать миль.

– Когда это можно будет проделать?

– Если отдать приказ сегодня, то они будут готовы к отплытию завтра на заходе солнца.

Премьер-министр взвесил риски. Это куда более решительный шаг, чем ему хотелось бы. Согласно конституции, он обязан обсудить решение с министрами. Но мнения разделятся, и они потеряют целый день, а аргументы Уинстона были, как всегда, весьма убедительны.

Он не сказал ни да ни нет, лишь непроизвольно вскинул подбородок и хмыкнул.

Среди всех этих бурлящих штормов и потоков единственной точкой опоры, путеводной звездой для него оставалась Венеция и перспектива увидеться с ней в субботу. Он выскочил в центральный зал и отправил ей телеграмму:

ПОЛОЖЕНИЕ СЛОЖНОЕ, НО Я ВСЕ ЕЩЕ НАДЕЮСЬ ПРИЕХАТЬ В КОНЦЕ НЕДЕЛИ В ПЕНРОС.

А когда вернулся, написал ей второе письмо, рассказав о событиях второй половины дня, включая и визит лорда Ротшильда, закончив как раз к шести часам.

На этом я должен остановиться, сообщив тебе более чем достаточно для прочтения за один раз. Благослови тебя Бог, родная и любимая.

Отослав письмо, он вышел через ворота Святого Стефана и прогулялся в одиночестве ранним летним вечером вокруг Парламентской площади до Даунинг-стрит. Он поручил дочери Вайолет собрать кого-нибудь из его старых друзей для обеда и бриджа, чтобы отвлечься от мыслей о Сербии и Ирландии. Но когда он поднялся в гостиную, Вайолет сказала ему, что Марго взяла подготовку на себя и пригласила – это ж надо было догадаться! – Уинстона и русского посла графа Бенкендорфа с супругой.

– О господи! – простонал он.

– Прости, папа. Я говорила, что тебе, наверное, и так хватило политики для одного дня. Но ты же знаешь, как она любит находиться в гуще событий.

– Да уж, знаю.

В первые дни его премьерства Марго завела моду называть себя «премьер-министершей». Пришлось предостеречь ее, что это не лучшая идея и коллеги, того и гляди, начнут ему завидовать. «Я очень ценю твои советы, дорогая, но лучше высказывать их мне наедине. Люди не одобрят правительство в юбках». Она отказалась от этого титула, но продолжала за его спиной переписываться с министрами и даже время от времени приглашала их на частные встречи. Ее суждения частенько оказывались практичными, но консервативными по природе, и она особенно недолюбливала радикалов, таких как Ллойд Джордж. Иногда ему казалось, что он живет с чрезвычайно разговорчивым ведущим автором «Морнинг пост». И все же, переодеваясь к обеду, он решил, что сможет, по крайней мере, посидеть тихо, наедине с собственными мыслями, предоставив ей право вести беседу.

За столом сидели восемь человек. Слева от него – Вайолет, справа – Софья Бенкендорф, мать героя ночного происшествия на пароходе, все еще красивая в свои пятьдесят с небольшим. Марго расположилась на другом конце стола между Уинстоном и графом Бенкендорфом, носившим монокль. Премьер-министр наблюдал, как она поворачивается то к одному, то к другому, больше говоря сама, чем слушая собеседников, – большое достижение, когда в комнате находится Уинстон. Два стула по центру, один напротив другого, занимали элегантные, несколько изнеженные холостяки: Эдди Марш, личный секретарь Уинстона, и Гарольд Бейкер, или Блуи, один из младших министров.

Графиня беседовала с Эдди, Вайолет все внимание уделила Блуи, и несколько бесценных минут премьер-министра никто не беспокоил. Он все еще ощущал смутную тревогу из-за утреннего сна. Видение засело у него в голове, словно легкое покалывание после укуса крапивы или удара током. Он пригубил шампанского и окинул взглядом обшитую деревянными панелями столовую со слабо мерцающими в отблесках свечей портретами предков на стенах. Интересно, как бы восприняли эту сцену его родители? Вероятно, без особого восторга, при их суровом северном нраве, не терпящем компромиссов. Но они, несомненно, гордились бы сыном. А впрочем, возможно, и нет. Они могли бы решить, что он «слегка зазнался». Иногда он и сам не мог в это поверить. Говорят, однажды король назвал его «не джентльменом». Он наклонил бокал к свету свечи и полюбовался вереницей золотистых пузырьков. Не секрет, что тори, наряду с другими прозвищами, называли его «Перье Жуэ»[16]. Довольно забавно, право слово. Может ли такое быть, чтобы какой-то балканский убийца-фанатик угрожал благоденствию этого искушенного общества, позволившего ему, жителю маленького торгового городка в Йоркшире, вознестись до главы правительства его величества? Ротшильд сказал, что кризис может обернуться крахом западной цивилизации. Но ведь это не может быть правдой, ведь нет же? Старина Ротшильд, кто бы мог подумать!

Премьер-министр допил шампанское, и слуга снова наполнил бокал.

После обеда женщины удалились, а Бенкендорф ненадолго отошел позвонить в русское посольство и узнать, нет ли новостей. Вернувшись, он сообщил, «строго конфиденциально», что на южный фронт мобилизована тридцать одна дивизия.

– Осталась только одна возможность предотвратить войну, премьер-министр. Если британское правительство без промедления объявит, что поддержит нас и Францию, тогда, я уверен, немцы и австрийцы еще могут испугаться и отступить от края пропасти.

– В самом деле? Немцы, разумеется, говорят совершенно обратное: если мы сохраним нейтралитет, вы и Франция не осмелитесь воевать без нашей поддержки. Пойдемте играть в карты, – затушив сигару, предложил он.

В гостиной стояли два карточных стола. Он играл в паре с Софьей Бенкендорф против Уинстона и Вайолет. Марго и посол – против Эдди и Блуи. Слуга принес портвейн и бренди. В обычном состоянии премьер-министр мог полностью увлечься хитросплетениями игры за изумрудно-зеленым столом, балансом между удачей и точным расчетом, легким флиртом с партнершей и азартом – на пару часов целый мир благословенно сжался бы до одного квадратного ярда сукна. Но в этот вечер он не мог до конца отдаться игре и почувствовал облегчение, когда в одиннадцать часов Уинстон, игравший в обычной своей безумной манере, объявил, что должен вернуться в Адмиралтейство, а вслед за ним и Бенкендорф сказал, что им с супругой тоже пора откланяться.

Премьер-министр проводил гостей до машины. Посол сжал его ладонь обеими руками и с глубоким волнением сказал:

– Завтра все может решиться. Пожалуйста, обдумайте мои слова.

Помахав им на прощание, премьер-министр смотрел, как «роллс-ройс» поворачивает на Уайтхолл. Вечер выдался звездным, тихим и теплым, почти вровень с температурой тела, так что казалось, будто бы воздух не соприкасается с кожей. Он стоял на крыльце, попыхивая сигарой. На другой стороне Даунинг-стрит в окнах Министерства иностранных дел горел свет. Премьер-министр пересек дорогу, вошел в сад через большие чугунные ворота и повернул направо к каменной лестнице. Кивнул ночному портье и направился прямо в кабинет министра.

Грей развалился на коричневом кожаном диване, положив ноги на низкий столик; рядом в кресле сидел Холдейн, лорд-канцлер. Густое облако табачного дыма повисло над огромным кабинетом. На столике возле ног Грея стоял полупустой графин с бренди.

– Ага, так и думал, что найду вас здесь, – сказал премьер-министр. – Не возражаете, если я составлю вам компанию?

Грей похлопал по дивану рядом с собой и потянулся к графину.

Его старейшие друзья в мире политики сохраняли хорошие отношения уже тридцать лет, с тех самых пор, когда в середине 1880-х годов были всего лишь троицей молодых амбициозных парламентариев-либералов со схожими умеренными взглядами. С интеллектуалом Холдейном он сблизился больше, чем с аристократом Греем, любившим рыбную ловлю и наблюдение за птицами. Когда Реймонд и Беб были еще детьми, Холдейн часто приезжал в Хэмпстед и играл с ними в крикет.

Вот только настоящей дружбы в политике не бывает. Если ты премьер-министр, никому нельзя полностью доверять. Даже сейчас, уже за полночь, пытаясь вместе с ними найти выход из этой трясины, он тщательно следил за тем, чтобы не выдать все свои мысли. Только перед Венецией он отбрасывал защиту. Холдейн знал о Германии больше любого человека в правительстве. В молодости он жил там, изучал германскую философию, прекрасно говорил по-немецки и старался на прежнем посту военного министра наладить более тесные контакты с Берлином – он даже прилюдно называл Гёттингенский университет своей духовной родиной. И все напрасно. Теперь в нем жило ожесточение отвергнутого любовника. Он считал, что нет никаких шансов сохранить мир.

– Они могли бы придержать австрийцев, если бы захотели. Но предпочли не вмешиваться, и это все, что нам нужно о них знать.

– И что они будут делать дальше?

– Думаю, будут придерживаться плана фельдмаршала Шлиффена, разработанного много лет назад: сначала атакуют французов на западе и постараются быстро с ними покончить, а потом двинут главные силы на восток, чтобы разобраться с русскими. Чтобы выдержать график, им придется пройти через Бельгию, и, если бельгийцы обратятся к нам за помощью, сможем ли мы оставаться в стороне?

– Не сможем, – признал Грей. – Это немыслимо. И у нас есть тайное соглашение с французами, что, если до этого дойдет, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь им.

– Тайное соглашение, но не официальный договор, – заметил премьер-министр. – Вот что скажут на это Ллойд Джордж и все остальные. По моим оценкам, три четверти парламентской партии выступят против нашего вмешательства.

– Но у нас есть договор с Бельгией, гарантирующий ее нейтралитет, – возразил Грей. – Предположим, мы нарушим наше обещание и французы будут разбиты. Если мы позволим Германии доминировать в Европе, то нас перестанут считать великой державой. Наше стратегическое положение окажется под ударом, а моральный авторитет империи существенно ослабнет. Что же касается лично меня… Мне очень жаль усугублять ваши проблемы, Герберт, но буду с вами откровенен: если мы не исполним свои обязательства перед Францией, по долгу чести я буду вынужден подать в отставку.

Они сидели в молчании. Когда мужчина, твой друг, обращается к тебе по имени, это уже само по себе признак кризиса. Премьер-министр чувствовал, как оптимизм покидает его, улетучиваясь и рассеиваясь, словно сигарный дым. По крайней мере, политическая ситуация стала яснее. Если Грей подаст в отставку, ему тоже придется уйти. В глубине души он в этом не сомневался. К власти придут тори. И все равно начнется война. Теперь это уже был вопрос политического выживания, и такую борьбу он хотя бы мог понять.

Он достал из кармана список, составленный на заседании кабинета министров еще в прошлую пятницу. В нем были перечислены имена десятерых противников британского вмешательства в войну: Ллойд Джордж, Морли, Бошан, Саймон, Харкорт, Пиз, Сэмюэл, Маккиннон-Вуд, Ренсимен и Бёрнс. Возможно, кто-то из них, осознав всю серьезность положения, перейдет на его сторону. Но другие подадут в отставку в любом случае. Начнется чертовская неразбериха.

– Вы должны завтра же официально предупредить кабинет министров, – сказал он Грею, – что в ближайшее время Британия будет вовлечена в войну. Это не значит, что мы берем на себя какие-то обязательства. Просто факт, против которого даже самым миролюбивым коллегам нечего будет возразить. Но такое объявление позволит нам открыть «Мобилизационное расписание», разослать телеграммы и перейти к подготовительному этапу.

– А потом?

– Потом мы будем молиться о чуде.

Был уже час ночи, когда он наконец вышел из кабинета Грея и снова перешел через дорогу. Запер дверь и направился через весь дремлющий дом в свою спальню. Зайти к Марго и пожелать ей спокойной ночи он не решился, хотя ему и померещилась полоска света под ее дверью. Он разделся, почистил зубы и лег в кровать. Ему нравилось писать перед сном короткие записки Венеции с рассказом о событиях этого вечера. Но сегодня он слишком устал, даже притом что многое хотел бы доверить ей. Положив веточку подаренного на счастье белого вереска под подушку, он выключил свет и, как привык в детстве, натянул одеяло до самого подбородка. Засыпал он с надеждой, что утром получит письмо от нее, с надеждой, что не увидит опять тот страшный сон.

Глава 9

На следующее утро, в среду 29 июля, Пол Димер встал рано, прошелся до ближайшего магазина за углом и купил «Таймс» и «Дейли телеграф». Редко случалось, чтобы ему не нужно было идти на службу, но сегодня выдался именно такой день. Он уже отгулял половину из полагавшегося ему раз в год недельного отпуска.

Вернувшись домой, Димер сел за кухонный стол, маленькая черная кошка потерлась об его ногу, а он поставил перед собой чашку чая и принялся читать новости:

Обычно Димер не усердствовал с чтением газет. Но отпуск подарил ему кучу свободного времени – больше, чем он сумел придумать для себя занятий, и в итоге Димер всю неделю следил за международными новостями, которые с каждым днем приобретали все более угрожающий характер. Листая страницы, он мысленно возвращался к тем политикам и дипломатам, которых видел на садовом приеме на Даунинг-стрит: к премьер-министру, министру иностранных дел, германскому и русскому послам. Все они держались вальяжно и самоуверенно, этакие хозяева мира. Но газетные статьи показывали, насколько беспомощными, ничтожными и почти жалкими оказались они перед нахлынувшей волной кризиса. Димер уже подумывал плюнуть на свой отпуск и отправиться в Скотленд-Ярд: там, по крайней мере, найдется с кем поговорить. Но потом решил, что нет, это глупо, коллеги будут смеяться над ним. Его жизненная философия позволяла переживать лишь за то, что от него как-то зависело. Поэтому он решил вернуться к первоначальному плану и провести день в своем саду. Димер сложил газету и сменил одежду на рабочую.

Почва в Северном Лондоне была бедной, истощенной, мало чем отличаясь от черной грязи, но, переехав сюда, Димер приналег на конский навоз и к середине лета, хотя дождей в Лондоне не было весь июль, вернул цветочные клумбы к жизни. Ближе к полудню он подрезал глицинию и герань, ощипал увядшие лепестки шпорника и наперстянки. Простая работа поглотила его целиком. Так он удовлетворял свою природную тягу к порядку. И еще она отвлекала от мыслей о том, что писали в газетах, а самое главное – от того, что все это могло означать для его брата, служившего в армии.

В Сент-Джеймсском парке, расположенном тремя милями южнее в центре Лондона, было тише, чем когда-либо еще этим летом. Никто не кормил уток, и шезлонги, несмотря на яркое солнце, стояли пустыми. Толпа начинала собираться не здесь, а перед парламентом и Министерством иностранных дел, возле Адмиралтейства и вдоль Даунинг-стрит, словно близость к месту, где принимаются трудные решения, от которых зависит жизнь и смерть людей, может дать им какое-то представление о происходящем. Когда в одиннадцать часов министры прибыли на экстренное заседание, им пришлось пробивать себе дорогу сквозь молчаливую неподвижную массу людей.

В два часа дня из трех главных правительственных учреждений выплеснулись на улицы десятки клерков с манильскими папками в руках и пешком направились к трем ближайшим почтовым отделениям на Уайтхолле, на Парламент-стрит и на Стрэнде. В приемных окошках повесили таблички «ЗАКРЫТО», отогнали в сторону дожидавшихся своей очереди клиентов, а всех телеграфистов привлекли к рассылке тысяч предупреждающих телеграмм, как было указано в «Мобилизационном расписании».

Майор Хэнки и его подчиненные так педантично все распланировали, что уже через полчаса задача была выполнена.

С ноющей от целого дня работы внаклонку спиной, в липнущей к телу потной рубашке, Димер набрал в лейку последние остатки дождевой воды из бочки, размышляя о том, не сходить ли через дорогу в «Альбион» за пивом и более подходящей, чем кошка, компанией, и вдруг услышал, как хлопнула крышка почтового ящика. Было почти шесть часов вечера.

Он прошел по узкому коридору к двери. На коврике перед ней лежали две телеграммы. Димер нахмурился. Первый коричневый конверт выглядел довольно зловеще, второй почему-то напомнил ему о брате. Димер отнес конверты на кухню, вытер руки от земли и вскрыл первый.

В нем было стандартное предписание от помощника комиссара Скотленд-Ярда, в котором сообщалось, что в связи со сложным международным положением все отпуска полицейским отменяются и они должны прибыть на службу завтра утром.

Вторая телеграмма от начальника Специального отдела приказывала явиться к девяти утра в распоряжение капитана Холт-Уилсона, третий этаж, Уотергейт-Хаус, 13, Йорк-Билдингс, Стрэнд.

Отмена всех отпусков могла означать только то, что реальное положение еще хуже, чем описывают газеты. Фамилия Холт-Уилсон и адрес ничего Димеру не говорили. Вероятно, это и был тот самый отдел Военного министерства, которого официально не существует и о котором упомянул Куинн, когда Димера принимали в Специальный отдел. Он вдруг почувствовал, что становится маленькой деталью огромной, хорошо отлаженной машины, именно в этот момент приходящей в движение. И если он хочет повидаться с братом до того, как на них обрушится бог знает что, у него остается для этого последняя возможность.

Димер бросил поливать свой сад, сменил рубашку, надел пиджак, запер дверь дома и вышел на улицу. Из «Альбиона» доносились звуки пианино, но Димер повернулся к нему спиной и быстро зашагал в другую сторону. Через пятнадцать минут он сел в поезд метро, направлявшийся на север, к Милл-Хилл.

Димер был на шесть лет старше брата, и разница в возрасте определила их взаимоотношения, особенно после того, как убили родителей. Именно Пол потратил почти все свое скромное наследство, чтобы оплатить для четырнадцатилетнего Фреда пансион в пристойной школе. Именно Пол отыскал его, когда тот сбежал. Именно Пол снял жилье, где они могли бы жить вдвоем, пристроил брата на обучение в местную автомастерскую, а когда дела пошли совсем худо, когда Фред связался с дурной компанией и у него возникли неприятности с полицией, именно Пол от отчаяния предложил Фреду пойти в армию, расширением и реорганизацией которой занимался новый военный министр Холдейн. По правде говоря, не столько предложил, сколько заставил явиться на призывной пункт в Хаунслоу и не уходил, пока не убедился, что брата приняли. И все обернулось к лучшему, или так только казалось, во всяком случае, прошло пять лет, а Фред все еще служил в армии.

В поезд битком набились возвращавшиеся из увольнения солдаты: шумели, веселились, толкались, срывали у товарищей фуражки и бросали через весь вагон. В Милл-Хилле они высыпали на платформу, Димер вышел следом, пересек дорогу и поднялся по склону к широко развернувшемуся комплексу новых казарм из красного кирпича, похожему на фабрику в окружении складов. Чем ближе солдаты подходили к казармам, тем сдержаннее себя вели. Возле железных ворот был установлен плакат: «Миддлсекский полк (личный герцога Кембриджского)». Солдаты прошли в ворота, а Димера на входе остановил часовой:

– Посетителям вход воспрещен.

– Раньше у меня проблем не было. Давно это началось?

– Примерно час назад.

– Мне нужно повидать рядового Фреда Димера. – Димер показал удостоверение.

– Полиция? У него неприятности?

– Я его брат.

– Ну… раз так… учитывая, что вы полицейский… – Часовой зашел в будку, сверился со списком и направил Димера к одному из жилых корпусов, расположенных квадратом по другую сторону плаца.

Повсюду стояло оживление.

Димер поздоровался с часовым у входа в казарму и спросил, не знает ли тот Фреда Димера.

– Я посмотрю, здесь ли он. Кто его спрашивает?

– Брат.

В ожидании Димер осмотрелся по сторонам. Солдаты в форме маршировали в центре огромного пустого пространства, солдаты в майках бегали по двое по периметру. Дальше загружали и выгружали из машин тяжелые ребристые ящики, видимо со снаряжением. Откуда-то издали, с невидимого отсюда стрельбища, доносились щелчки винтовочных выстрелов. Когда он убеждал Фреда пойти в армию, страна уже давно ни с кем не воевала, и ему в голову не приходило, что однажды брату придется сражаться. В армейской службе Димер видел способ уберечь Фреда от опасного пути.

– Привет, Поли!

Он обернулся к дымящему сигаретой молодому человеку в форме цвета хаки и фуражке. На улице Димер ни за что не узнал бы брата и прошел бы мимо. Фред вполне мог оказаться одним из тех солдат, что дурачились в поезде.

– Привет, Фред, – сказал Пол, протягивая руку. – Давненько не виделись.

Фред сунул сигарету в рот и крепко пожал руку Полу, глядя прямо в глаза:

– Наверное, с самого Рождества.

– Не может быть!

– Ты же знаешь, что так и есть. – Голос Фреда не изменился, как и выражение светло-голубых глаз, всегда чуть насмешливое, словно он получал удовольствие, подшучивая над старшим братом, но все остальное: густые усы, широкие плечи, сила в его огрубевшей ладони… – Так в чем дело? Тебя занесло по делам в эту сторону, да?

– Нет, я специально приехал. Хотел повидаться с тобой. Ты читал газеты? Бог знает, что будет дальше.

– Не стоит обо мне беспокоиться. Теперь уже не стоит. Нас тут хорошо обучили. Если придется сражаться, мы к этому готовы. – Он украдкой затянулся сигаретой и спрятал в ладони, зажав тремя пальцами; курить на плацу наверняка не разрешалось, и это маленькое нарушение правил, так свойственное Фреду, немного успокоило Пола. – Ты все еще с той девушкой?

– Больше нет.

– Она образумилась, да?

– Вроде того. А ты? У тебя…

– Не-а, пока нет. Еще чего не хватало!

Они ненадолго замолчали. Фред быстро огляделся:

– Послушай, Поли, ты молодец, что пришел… Я оценил, правда… Но все отпуска отменили, и мы ждем проверки с минуты на минуту.

– Тебе нужно возвращаться?

– Ты не обидишься?

К своему стыду, Пол почувствовал только облегчение.

– Нет, конечно. Давай постараемся не терять друг друга из виду. – Он чиркнул в блокноте свой адрес, вырвал лист и передал Фреду.

– Ты переехал на новую квартиру?

– Да. На самом деле даже в новый дом. Маленький, но все-таки…

– Все-таки… дом… здорово. – Он сложил листок в крохотный комочек и спрятал в нагрудный карман.

– Напиши мне, если тебя куда-то отправят, – сказал Пол. – Дай мне знать, как твои дела и где тебя найти.

Фред облизнул палец, затушил им сигарету и положил ее в другой карман:

– Обязательно. Ну, будь здоров!

– Береги себя, Фред.

– Ты тоже.

Он развернулся и ушел, и потом Пол вспоминал его именно таким: шагнувшим, беспечно покачивая плечами, с яркого солнечного света в полумрак казармы.

В саду Пенроса, в вытянутой тени огромного бука, посаженного, как говорили, еще в правление Карла II и только недавно начавшего подгнивать, подходила к концу игра в крокет. Венеция, в белой хлопковой юбке до щиколотки, расставила ноги и замахнулась молотком. Ее голубой шар с радующим ухо треском угодил в красный Энтони Хенли и отбросил его на добрых двадцать ярдов.

– Послушай, Винни, нельзя же быть такой жестокой! – пожаловался он.

Затем она поставила шар прямо перед воротами, чисто прошла сквозь них следующим ударом и попала точно в центральный колышек.

– Хороший удар, – сказал Эрик, игравший с ней в паре. – Молодчина!

– Давайте сыграем еще раз, – предложил Энтони. – Дайте нам шанс сравнять счет.

Они с Бланш уступали со счетом 2: 3, а Энтони ужасно не любил проигрывать, особенно Венеции.

– Мы договаривались до трех побед, – ответила она.

Венеция забросила молоток на плечо и пошла к террасе, где сидели другие члены семьи. Остальные игроки двинулись за ней. Это была тихая передышка между днем и вечером. Няни уложили детей спать. Горничные помыли чайные приборы. Теплый ветерок доносил на лужайку из кухни ароматы обеда. Таков уж был распорядок в Пенросе: еда, за ней опять еда, а следом опять еда, и так по кругу. Когда они приблизились к дому, из гостиной через застекленную дверь вышел дворецкий Джонс и подал отцу серебряный поднос. Лорд Шеффилд взглянул на него поверх очков и воскликнул:

– Телеграммы!

Венеция быстро поднялась по ступенькам:

– Для меня ничего нет?

– Не сегодня, – ответил отец и начал раздавать конверты. – Энтони, это тебе, это Эрику, а это Биллу.

– Боже правый! – рассмеялась мать, как делала всегда, когда волновалась. – Как забавно! Похоже на игру в буриме.

Офицеры показали друг другу телеграммы: все отпуска отменяются, немедленно явиться в места дислокации и доложить командирам, а их жены вразнобой роптали: «как ужасно», «какая досада», «что за нелепость», словно главной проблемой был испорченный отдых.

Эрик, старший по званию, заявил:

– Ну что ж, если говорить обо мне, то я даже доволен. Думаю, пришло время для страны занять твердую позицию. Ничто так не помогает понять истинные ценности, как война.

– Слушайте, слушайте, – сказал Билл.

– Но вы ведь можете остаться на обед? – спросила леди Шеффилд. – Пара часов ничего не изменит.

– Война! – внезапно произнес отец Венеции. – Полная нелепость! – Она взглянула на него: отец сидел в шезлонге и качал головой. – Ты оказалась права, Венеция. Нас в нее втягивают.

Она не ожидала письма следующим утром. Думала, он слишком занят, чтобы писать ей. Но Эдит принесла письмо в обычное время. Было слышно, как зятья внизу готовятся к отъезду.

– Спасибо, Эдит. Скажи всем, что я сейчас спущусь.

Она подождала, пока не закроется дверь, а потом вскрыла конверт. Основная часть письма была написана во время ланча.

Не могу передать словами, как меня тронула эта маленькая веточка белого вереска и то, что ты о ней написала… Я, как и ты, считаю часы до субботы… У нас было долгое заседание… Главное решение, к которому мы пришли, – разослать сегодня же «предупреждающие телеграммы», как это называется на официальном языке… Прямо сейчас я собираюсь в Военное министерство, чтобы убедиться, что эти «предупреждения» вступили в силу…