Читать онлайн Черно-белое

© Вячеслав Камедин, 2025

ISBN 978-5-0067-6717-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

от автора

…этот альбом песен я попытался составить так, чтобы были противопоставления – белое черному, хорошее плохому, надежду унынию… У каждого в жизни был период депрессии, ощущения краха, безнадеги. И у меня такое было, и – долгий. В этот период, конечно же, рождались стихи. Естественно, как дневники, они впитывали те чувства. Я, признаюсь, сомневался – браться ли за те стихи, создавать ли песни…

И решение пришло – привнести в ту черноту свет. Взять самое светлое направление в «философской» музыки – регги. Удивительно, стихи «заиграли», они стали иными – расслабленное, мудрое регги привнесло в них покой, безмятежность, принятие…

Противопоставление ни только внутри песен, но и в композиции всего альбома – от черных тем, таких как «Карлик», «Шизофрения», «Краховщица», «Часы», «Депрессняк»… к светлому, к «Молитве безмятежности» и «Аллилуйя любви» в возвышенном госпеле. Как утверждение надежды!

Песни-принятия «Забытый человек», «У окна» противопоставляются ироническими «Амиго», «Замужество», «Телевизор», «Я стану старым»

И венец альбома песня «В поисках счастья», которую я посвятил своей берегине Наташеньке, своей нежно любимой…

По завершении альбома со мной произошла метаморфоза. Песни изменили прошлое, изменили отношение к невыносимо тяжелому прошлому. Через принятие. Через свет, который впустили те «черные» стихи… Это удивительное принятие – вдруг сбросить груз. Конечно, здесь не все стихи, которые были рождены в сложные для меня времена. Но и та толика, которую я выбрал для альбома, громадная робота преодоления. Думаю, придет время и для остальных стихов.

Я хотел бы пожелать вам, дорогой друг читатель, чтобы и вас произошло в жизни это волшебство, и прошлое изменилось. Надеюсь, эти песни будут как вдохновение, как принятие надежды в плохом, чтобы наполнить его добрым светом…

Часы

Взгляни на часы! Не чудиться ли тебе порой секундная стрелка тоненьким лезвием, в движении своем отсекающим секунду от жизни твоей? Свершая оборот, она словно отрезает прозрачный круг от прута бытия. Часы словно видимый срез с цилиндра существования, уходящего глубоко-глубоко сквозь стену, на которой они весят. И не ведомо какой он длины, твой прут жизни.

Стрелка срезает, как струпья, секунды с времени, как нагноение с земли, именуемое человеком. О! человек, как же ты беспечен в своей гордости именовать себя этим словом, и как же беспощадно время к твоей гордости! Ты ничтожен как нарыв, как нагноение – ибо время бескомпромиссно в стремлении тебя уничтожить, удалить как опухоль. И как смешны потуги твои быть!

Ты порою так жалок и смешон в своем желании отвести взор от часов, от этого лобного места твоей совести – твоего страха и откровения. Ты иногда заслуживаешь снисходительную улыбку как перед шутовством за то, что объявляешь себя мужественным, способным смотреть на циферблат. В чем мужество твое? В том, что ты способен только в отвлеченных размышлениях о часах говорить или даже похваляться, что без страха видишь как стрелка режет и режет бытие? Или в вечном упреке других соглядатаев, что они не способны отсрочит движение секущего лезвия? Мужествен ли ты? И можешь ли ты вообще быть мужественным?

Впрочем часам глубоко плевать на твои заявления, стрелка свершает оборот, следуя задаче срезать нагноение…

Взгляни на часы! Не чудиться ли тебе порой секундная стрелка тоненьким лезвием, в движении своем отсекающим секунду от жизни твоей? Свершая оборот, она словно отрезает прозрачный круг от прута бытия. Часы словно видимый срез с цилиндра существования, уходящего глубоко-глубоко сквозь стену, на которой они весят. И не ведомо какой он длины, твой прут жизни.

Стрелка срезает, как струпья, секунды с времени, как нагноение с земли, именуемое человеком. О! человек, как же ты беспечен в своей гордости именовать себя этим словом, и как же беспощадно время к твоей гордости! Ты ничтожен как нарыв, как нагноение – ибо время бескомпромиссно в стремлении тебя уничтожить, удалить как опухоль. И как смешны потуги твои быть!

Ты порою так жалок и смешон в своем желании отвести взор от часов, от этого лобного места твоей совести – твоего страха и откровения. Ты иногда заслуживаешь снисходительную улыбку как перед шутовством за то, что объявляешь себя мужественным, способным смотреть на циферблат. В чем мужество твое? В том, что ты способен только в отвлеченных размышлениях о часах говорить или даже похваляться, что без страха видишь как стрелка режет и режет бытие? Или в вечном упреке других соглядатаев, что они не способны отсрочит движение секущего лезвия? Мужествен ли ты? И можешь ли ты вообще быть мужественным?

Впрочем часам глубоко плевать на твои заявления, стрелка свершает оборот, следуя задаче срезать нагноение…

Чернокнижник

Пётр Петрович был чернокнижником. Нет, он никогда не изучал древние фолианты по чёрной магии. Никогда не посещал тайные собрания закрытых обществ, практикующих оккультные науки. Никогда не проводил обрядов, связанных с демонологией. Не устраивал спиритических сеансов. Не носил сатанических символов. Не смешивал чародейские снадобья, чтобы получить зелье и использовать его во зло. Не собирал травы для этого зелья. Не шептал заклинанья над ним. По ночам спал, как и все, не оборачивался волком или козлом. В Вальпургиеву ночь не улетал на шабаш, а в ночь Ивана Купалы не творил мерзкие проклятья и не колдовал, чтобы разлучить всех влюблённых. Он не носил чёрных одежд и языческий талисманов, изображающий идолов злых духов. И не поклонялся ветхим божкам, воплощавшим всю нечисть, которую только можно себе представить. К чертям, к демонам, ко всему прочему, что наводило бы неуверенный ропот на впечатлительного человека, относился скептически. И вообще Пётр Петрович был закоренелым материалистом.

Однако Пётр Петрович был чернокнижником.

Однако Пётр Петрович был чернокнижником.

Однако Пётр Петрович был чернокнижником.

Пётр Петрович ужасно, просто-таки чудовищно был нетерпим к книгам, чей переплёт был не чёрного цвета. Он не мог видеть книги с корочками иного цвета. До горячки, до невозможной истерии. До судорог по всему телу. До нервного тика на его плотном, мясистом, но не лишенном привлекательности лице. И все знали, что Пётр Петрович всегда и всюду носит с собою прочный полиэтиленовый пакет. Не расстается с ним ни на секунду: ни на улице, ни в гостях, ни на работе. Может, даже показаться, что этот пакет растёт из самого Петра Петровича.

Однако Пётр Петрович был чернокнижником.

Однако Пётр Петрович был чернокнижником.

Однако Пётр Петрович был чернокнижником.

В нём же всего три вещи. Три вещи, которые для него настолько важны, настолько не важна сама собственная жизнь ему. Газета; пол-литровая баночка с чёрной тушью; кисточка. И если заметит Пётр Петрович книгу, не отвечающую его эстетическим требованиям… нет-нет, его ни за что не удержать, хоть руки крути, хоть бей кулаками, хоть палками, хоть ломами. Схватит. Засунет подмышку, чтобы прежде времени не вырвали у него литературную добычу. Расстелет газету. Откроет банку с чернилами. И будет, стоя на коленях, водить кистью по корочкам книги, макая в краску, и умиротворённо улыбаться.