Читать онлайн Плац. Том 3

© Альберт Байкалов, 2025

ISBN 978-5-0067-6358-6 (т. 3)

ISBN 978-5-0067-3309-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Когда Милюков вошёл в услужливо открытую перед ним дверь, чрезвычайный и полномочный посол Великобритании в России Джордж Уйльям Бьюкенен сидел за массивным письменным столом из дуба, и что-то торопливо писал. Весь вид дипломата говорил о том, что если его и предупредили о визите, он к нему не совсем готов по причине какого-то важного и незавершенного дела. Разве могло быть так, если бы к нему вошло лицо, прибывшее с официальным визитом? Нет, он не мог себе позволить такое обращение с ним. Однако, Милюков относился к другой категории людей. Бьюкенен про себя называл их «Робеспьерами». Они были во всех слоях населения России, разных специальностей и оттенков, составившие себе положение, или простые труженики, мужчины и женщины, старики и молодые, но всех их объединяло осуждение политики Престола и уверенность в том, что лишь они знают, как управлять этой страной. Для «Робеспьеров» у дипломата была разработана иная, отличительная ото всех правил и протоколов, манера общения. Иногда перед встречей с ними разыгрывались целые спектакли, чтобы они чувствовали себя в стенах британского посольства более свободно и комфортно и их умышленно не обременяли рамками разного рода этикета и условностями. Такой подход с порога располагал к непринуждённой, почти дружеской и доверительной беседе и сокращал сроки принятия разного рода решений. Вот и сейчас, Милюков наверняка должен был испытать вместе с чувством вины перед послом, который принимает его даже в момент исключительной занятости или в процессе решения неотложных задач, ещё и гордость от значимости своей персоны. А это сейчас важно. Россия, набравшая в мировой войне мощь и обеспечившая союзникам неизбежность разгрома Германии, стала не нужна в том виде, в котором она сейчас, а уж тем более её никто не желал видеть в числе победителей. От одной мысли, что по итогам этой войны ей доставались Босфор и Дарданелы, Бьюкенен потерял сон. Теперь он приложит максимум усилий, чтобы сокрушить эту страну изнутри, руками самих же русских…

Оклеенную обоями с замысловатым рисунком стену позади дипломата помпезно украшала картина в золочёной раме. Изображённый на ней природный пейзаж был нейтральным к политике и разговорам, которые проходили в этих стенах. Впрочем, как и весь интерьер в целом. Неординарный подход здесь и к расстановке мебели. Тыльной частью к письменному столу, вплотную, стояли диван и кресло. Бьюкенен считал, что в противном случае даже вид его рабочего места может стеснять собеседника. Поэтому, когда хозяин кабинета вдруг предлагал гостю сесть, тот оказывался спиной к атрибутам бюрократической канцелярии.

При появлении гостя, Бьюкенен отложил перо, поднялся из-за стола и вышел навстречу.

– Раз приветствовать вас! – с этими словами, сказанными на немецком языке, дипломат совсем по-приятельски распростёр руки, всем своим видом давая понять, что рад визиту и тепло улыбнулся. Со стороны могло показаться, будто в кабинет посла вошёл старый и закадычный друг. Однако Милюков возглавлял партию кадетов и был членом государственной думы, следствием чего эту встречу можно было считать одним из эпизодов кропотливой работы дипломата, ставившей своей целью возможность влияния на внутреннюю политику и устои этого государства. Милюков несколько месяцев пребывал за границей, и Бьюкенен был уверен, что эта поездка повлияла на планы и график его работы в России. Она и затеяна была исключительно с этой целью. Теперь послу не терпелось узнать, каков её конечный результат, а заодно понять, готов ли русский оппозиционер морально к тому, чтобы выступить в думе со своей обличительной речью? Милюков даже не подозревал, что его визави наиподробнейшим образом проинформирован не только о всей той работе, которую проделали с ним за границей, но и о планах, которыми он там делился. Для этих целей посол задействовал все новшества современной эпохи, и кроме дипломатической почты, активно пользовал телефон и телеграф. Пришлось на славу потрудиться и шифровальщикам, которые переделывали его доклады, справки и предложения в беззаботную болтовню о погоде, русском балете, ценах на продукты, женщинах и болезнях. Однако, в свою очередь Милюков не мог не подозревать, что вся та информация, которую ему преподносили в среде русских эмигрантов и подсовывали в тамошней прессе, требует хорошей цензуры. Он прекрасно знал, что она основана не на фактах, а, в лучшем случае, на слухах, если же и вовсе не является обыкновенным враньём озлобленных на Россию беспринципных и неразборчивых в средствах для достижения своих целей европейских политиков. Однако он всё ещё находился в том состоянии, когда эмоции и жажда каких-то действий, притупляет то чувство опасности, которую несёт переполняющая его энергия и юношеский задор реформатора. Возможно, где-то в глубине души и не совсем может быть осознано, Милюков всё же уповал на то, что Бьюкенен, на правах покровителя и, своего рода, куратора, отговорит его от предстоящего выступления. Возможно, он даже надеялся, что дипломат приведёт какие-то свои, более весомые аргументы, которые могут повлиять на его демарш. Но у Бьюкенена не было таких намерений. Нет, конечно, если Милюков заведёт об том речь, он сделает вид, будто обеспокоен за последствия, которые могут стать результатом выступления, но не более. В какой-то момент он непременно уступит. Бьюкенен был хороший актёр и превосходный психолог. Ему придётся сейчас пройтись по самой кромке обрыва, играя на патриотических чувствах Милюкова. Он будет создавать вид, будто против всякого давления на трон, однако умело подтолкнёт к действиям. Ему приходилось каждый день примерять на себя чью-то роль, зачастую вопреки желанию, независимо от состояния души и тела. Бьюкенен умел делать это виртуозно. Он с лёгкостью мог изображать из себя скорбящего по кому-то человека и наоборот, пребывая в скверном настроении, правдоподобно изображать весёлость. Как он однажды оговорился, политика сродни проституции, а хороший дипломат должен обладать качествами, что и леди древнейшей профессии. Такова его работа, ставшая смыслом жизни. Человек без нервов и симпатий, признающий только интересы британской короны. Пребывая в России, он обзавёлся ещё одной способностью и где-то в глубине души уже стал считать себя дрессировщиком. Человеком, который не понимает языка своих подопечных зверей, их переживаний и загадочных душ, но знает, за какие нити инстинктов дёргать, чтобы управлять и принуждать их делать то, что он хочет. При этом делать всё так, чтобы номер нравился зрителям. Даром что потомственный дипломат и все эти качества у него в роду передавались как у породистых собак или скакунов, с кровью.

– Надеюсь, я не заставил вас ждать? – спросил, так же на немецком Милюков и улыбнулся в ответ своей странной и непонятной улыбкой, часто никак не выдававшей его реального настроения и переживаний. Хотя, как раз сейчас, русский политик не скрывал своих эмоций и выглядел взволнованно-насторожено, словно собирался сообщить нечто важное. Серый, слегка мешковатый костюм скрывал угловатую фигуру. Широкое, дряблое лицо и странная седина редких волос почему-то наводили на мысль, что он ночью выполняет какую-то тяжёлую работу и оттого выглядит всегда уставшим. Редкие усы скрывали верхнюю бесцветную губу, которая при разговоре выдавала несколько золотых зубов. Он вставил их, находясь в Америке, и этим частенько хвастал. Милюков не любил встречаться в посольстве, однако сегодня с охотою и безо всяких оговорок принял условия и даже не стал уточнять время.

– Не стоит беспокоиться, – заверил Бьюкенен, отвечая на рукопожатие. – Скорее, это я отрываю вас от дел. За время вашего отсутствия наверняка их накопилось много?

– Вы правы. – Милюков сокрушённо вздохнул и подтвердил опасения Бьюкенена: – К тому же поездка дала мне новый импульс и сильно повлияла на планы, в том числе внесла коррективы в мою речь на ближайшем заседании думы.

– Оно запланировано на завтра? – уточнил зачем-то Бьюкенен, прекрасно зная, что первого ноября будет заседание.

– Вы не ошиблись, – подтвердил Милюков, с заговорщицким видом потирая руки. – Именно так. Несомненно, оно может стать историческим! Если всё пойдёт так, как задумано мною и моими единомышленниками, это заседание станет поворотным в истории России.

– И этот поворот осуществите несомненно вы? – уточнил, с доброй иронией в голосе, Бьюкенен.

– Не забегая вперёд, могу сказать, что при моём большом участии, – подтвердил Милюков, не без гордости.

Признаваясь в этом, он неожиданно покраснел. Стало заметно волнение. Милюков неторопливо расстегнул френч и сел на услужливо указанное ему место на диванчике.

Бьюкенен опустился рядом и развернулся к нему в пол-оборота.

– Вы меня интригуете, – признался он, продолжая делать вид, будто не понимает, о чём речь.

– Наступило время открыть глаза народу, что он имеет дело с предательством и глупостью правительства, – сказал Милюков, следя за реакцией собеседника.

Бьюкенену нужна была пауза, чтобы подумать. Накануне ему удалось заполучить свежий отчёт петроградской полиции за сентябрь месяц. Всё говорило о том, что ситуация в России накалена до предела. С другой стороны, нынешнее правительство не устраивало и Бьюкенена. Однако, нужно было всё взвесить и сделать так, чтобы Милюков не переусердствовал.

– Может, желаете выпить? – спохватился Бьюкенен и посмотрел вслед прислуге, скрывшейся за дверями. – Мне прислали из Лондона партию хорошего вина. Там знают, как я страдаю от его отсутствия…

– Не изволите беспокоиться! – Милюков заволновался. – Не до того.

– Как я понимаю с ваших слов, завтра вы собираетесь сделать какое-то заявление? – справился Бьюкенен, осторожно возвращаясь к главной теме разговора.

– Так и есть, – подтвердил Милюков. – Я завтра расскажу правду с трибуны думы…

– Вы должны понимать, что в условиях войны, на вас лежит очень большая ответственность в связи с подобными заявлениями, – осторожно заговорил Бьюкенен. – Ситуация очень напряжённая. У меня есть связи, и я получил возможность изучить отчёт полицейского департамента за сентябрь. Они утверждают, что идёт дезорганизация тыла, и это явление приняло хронический характер. Сейчас она достигла такой стадии, что уже угрожает результатам, достигнутым на фронте. Ваша речь может ввергнуть страну в разрушительный хаос.

– Вы предлагаете продолжать наблюдать за всем этим? – спросил Милюков и возразил: – Нет уж!

– Систематическая дезорганизация транспорта, грабежи и аферы со стороны теневых дельцов, глупые распоряжения представителей государственной и местной администрации, которые как правило исключают друг друга или вовсе, противоречат, безудержный рост цен и отсутствие продуктов первой необходимости, показывают, что Россия и так находится в глубоком кризисе. Моё правительство глубоко озабочено тем, что этот кризис грозит разрешиться в том или ином направлении. Да что там говорить? – задался вслух вопросом Бьюкенен. – Просто на бытовом уровне люди стали злыми. На улицах в очередях постоянные стычки и склоки. Общество накалено до предела. Вы не боитесь, что поднесёте спичку к пороху? Ведь любая смута сейчас на руку Германии.

– Смею спросить, слышали ли вы что-либо о французской жёлтой книге? – спросил Милюков живо, словно упоминание страны – врага напомнило ему что-то важное. – Там описаны способы, как дезорганизовать неприятельскую страну, как устроить в ней беспорядки и волнения. Так вот самое интересное, что именно по этому пути и идёт наше правительство. Поэтому ничего нет удивительного в докладе полиции, который оказался у вас.

– И всё же я бы с осторожностью относился к информации, которую вам предоставили там, – предостерёг Бьюкенен, на самом деле довольный стремлением Милюкова довести начатое дело до конца.

– В Европе я имел возможность узнать больше о состоянии дел в свой стране, чем находясь в России! – похвастал Милюков со странным пафосом, смешанным с обидой.

– Вы доверяете своим источникам? – поинтересовался Бьюкенен осторожно, размышляя, к чему может привести излишняя активность Милюкова перед решающим наступлением русской армии. То, что оно не за горами, знали все, хотя и делали вид, будто скрывают это.

– Несомненно, – подтвердил Милюков. – Причём они разные.

– Значит, вы вернулись, имея намерения устроить переворот, – констатировал в шутку Бьюкенен, заранее зная, что визит Милюкова в посольство связан именно с тем впечатлением, которое на него произвело общение с находящимися в эмиграции русскими политиками и тамошняя пресса.

– Увы, это правительство не может добиться победы в войне. У нашей власти нет ни знаний, ни талантов, которые могли бы привести к победе. Более того, она, эта самая власть, лелеет мысль о сепаратном мире с Германией. Что произошло в начале войны в европейских правительствах? – задался вопросом Милюков, и сам же стал отвечать: – В них призвали самых опытных политиков и патриотов от всех партий. Что произошло у нас? – он на секунду замолчал, словно давая возможность озвучить Бьюкенену свою версию ответа, и продолжил: – У нас назначен Штрюмер, этот бездарь и шпион вместе со своими помощниками, такими же недо патриотами. Именно об этом я и хочу завтра объявить с трибуны!

Говоря это, Милюков старался выглядеть воинственно. Могло показаться, что своим монологом он подбадривает себя, а на самом деле очень боится завтрашнего поступка. Более того, несомненно, он сейчас пересказал основные тезисы своего предстоящего доклада, чтобы посмотреть на реакцию посла. Отчего-то Бьюкенен неожиданно испытал злость.

«Наверняка, когда подошёл к дому, рыскал взглядом по сторонам, ужасаясь быть узнанным, – подумал вдруг он. – Не исключено, что даже прошёл мимо, а потом вернулся, чтобы сбить с толку слежку, если она есть. Страх хорошее и неизбежное свойство всего живого, но отчего так омерзительно его наблюдать у людей, которые берутся если не вершить историю, то хотя бы пытаться влиять на её ход? – задался про себя вопросом дипломат. – Хотя, у меня нет оснований считать, будто Милюков трус. Скорее, он боится лишь за свою репутацию, но готов за свои взгляды принести в жертву собственное благополучие. Интересно, как далеко он готов зайти? Как можно назвать его деятельность в отношении престола? Не иначе, как предательство. А ещё у него есть скверная черта характера, он относится к такой породе людей, которые всем недовольны. Не пробуя блюда, заранее недовольны поваром, результат работы которого выставляют перед ними в ресторане, уборкой комнаты горничной, громким разговором кучера, шумом вокзала… В конечном итоге уже и правительство не то, и божий помазанник не так правит. Была бы у них воля, они и бога хулить стали. Однако, в большинстве своём, такие попросту не признают его… Даже сейчас, насобирав обыкновенных газетных сплетен, готов вылить ушат грязи на правительство. А не есть ли это особое состояние души и тела человека при психическом расстройстве? – задался он вдруг вопросом. – Действительно, все эти революционеры похожи друг на друга своей нездоровой одержимостью какой-то определённой идеей. Что, если бы все они оказались стразу после рождения в идеальной стране? Без монархии и бедных? Что-то вроде рая? Куда бы дели всю ту энергию, которую сейчас расходуют в этом мире? Они всё равно бы нашли то, что непременно, по их мнению, окажется несовершенным и будет требовать разрушающих усилий в целях реформ. Так или иначе, но и в раю они устроят революцию. Точно!»

Бьюкенен улыбнулся своим мыслям и тепло посмотрел на Милюкова. Совокупность всех этих свойств и качеств в одном человеке очень важна для Бьюкенена. Именно таких он и его помощники выискивают в среде русских политиков, предпринимателей, военных, лидеров воровских шаек и склоняют к сотрудничеству или, хотя бы навязывают такое общение, которое позволяет быть в курсе того, что они замышляют. Впрочем, обладая всеми необходимыми качествами, Милюков как раз не подходил под определение соратника. Он был из тех редких реформаторов, чью энергию Бьюкенену требовалось если не умерить, то хотя бы направить в нужное русло. Сторонник войны до победного конца, он одновременно с этим был ярым противником самодержца и ратовал за парламентскую республику. Каждый раз назначая ему встречу, Бьюкенен имел цель понять, на каком этапе своей деятельности находится его визави и имеется ли необходимость его осадить.

До своей последней поездки в Европу, Милюков много времени провёл за границей. Долго жил и преподавал историю в Европе. Однако, окончательно был отшлифован в Америке, где с ним довольно плотно работали. Играя на обыкновенном человеческом тщеславии, ему там даже присвоили учёную степень. Теперь он продвигал либеральные идеи и ценности здесь, в России, лишь делал это немного под другим соусом, автором рецепта которого был вроде как сам. Милюков всерьёз считал, что сам создал партию кадетов, сам стал идейным вдохновителем войны до победного конца и сам стал сторонником тех, кого не устраивал самодержец. Ему было невдомёк, что он есть продукт политтехнологий, которые отрабатывались на представителях самых разных народов со времён Колумба и Иоанна Грозного. Так в России возникла оппозиция, состоящая из многочисленных политических партий, учреждений, комитетов и просто бандитских шаек, вектор усилий которых умело и незаметно направлялся Бьюкененом и его коллегой из Франции Палеологом. Им было всё равно, какими способами весь этот «политический эстебельтштмент» влияет на правительство и продвигает во власть выгодные, в случае их исполнения, идеи и проекты, главное, чтобы это шло на пользу дела.

– Хотелось бы знать, ваше мнение о моём решении выступить завтра с речью, – признался Милюков неожиданно.

– Вы уверены, что это не приведёт к гражданской войне? – спросил напрямую Бьюкенен. – Вы ведь должны понимать, что в вашем случае должна быть проведена ювелирная работа.

– Помилуйте! – Милюков всплеснул руками. – О чём это вы? Русский народ благоразумен и не пойдёт на это.

– Значит, решили твёрдо идти до конца? – Бьюкенен пристально-насмешливо посмотрел на Милюкова, пытаясь понять, насколько откровенен будет ответ. От этой публики можно ожидать чего угодно. Они могут брать деньги и не выполнять работы, которую невозможно проверить, могут склониться к сотрудничеству с охранкой, а могут просто встречаться ради интереса, и чтобы просто провести время… Милюков денег не брал. Не потому, что был идейным или располагал своими средствами. Ему просто их не давали. У него был иной имидж, и предложение финансовой помощи могло негативно отразиться на взаимоотношениях. Хотя этого нельзя сказать о партии кадетов в целом, лидером которой он был. Её жизнедеятельность поддерживалась англичанами через третьих лиц.

– Считаю необходимым сосредоточиться на ошибках самодержца, – тихо заговорил Милюков. – Патриотический пыл в стране, в связи с последними событиями, сменился состоянием недоумения. Народ чувствует себя так, словно на него вылили, – он вдруг замолчал, споткнувшись на слове «ушат». которого не было в немецком, но он тут же нашёлся и заменил его: – Вылили на голову холодной воды. Ещё немного, соберётся с мыслями, оценит произошедшее и начнёт искать виновных. Надо только подтолкнуть его мыслительные изыскания в нужном направлении.

– Я бы не стал на вашем месте спешить и всё хорошенько взвесил, – предостерёг Бьюкенен. – Упразднить монархию или стремиться к тому, чтобы императора заменил более решительный человек, это две разные вещи.

– Вот! – Милюков оживился обидой. – И вы туда же! Снова монарх, только более решительный!

– В Петрограде недостаточно сил для активных действий, – заговорил Бьюкенен и поинтересовался: – На кого вы собираетесь опереться?

– Я не сторонник радикальных мер, – сказал Милюков. – Нужно просто создать условия, когда самодержец перестанет чувствовать себя на троне уютно и сам оставит его…

– Отречение? – гадал Бьюкенен.

– Почему бы нет? – Милюков хмыкнул. – Предстоит убедить Николая Александровича, что его правление ведёт Россию в пропасть. Он человек рассудительный и мягкий, надеюсь поймёт и не станет принимать решений, которые могут привести к кровопролитию. Компромат – это в наших условиях сродни пуле…

– Не хотите ли вы сказать, что у вас есть какая-то информация, обнародование которой может вынудить его отречься от престола?

Милюков заволновался. Он вынул платок и промокнул им лоб.

– Разве происхождение его супруги не даёт основания считать, откуда немецкий кайзер узнаёт о решениях в отношении фронтов раньше, чем офицеры в окопах? – ответил он вопросом на вопрос.

– Вы тоже верите в возможность существования секретной комнаты при дворе с телеграфом и телефоном, позволяющим напрямую общаться с Вильгельмом? – попытался угадать Бьюкенен.

– Но ведь повод так считать есть! Пусть не тайная комната, а что-то другое. – Милюков растеряно пожал плечами и с затаённым любопытством заглянул Бьюкенену в глаза. – Хотите сказать, что эти подозрения беспочвенны?

– Нельзя ничего исключать. – Бьюкенен вздохнул. – Комнаты может и нет, а может и есть…

Он вдруг замолчал, слега наклонился вперёд. Лицо его приобрело слащаво-ехидное и далеко не дипломатическое выражение.

– Что? – В ожидании услышать что-то такое, что впечатлит его, Милюков застыл.

– Признайтесь! – потребовал Бьюкенен. – Ведь даже вы поверили в то, что Александра Фёдоровна имеет в фаворитах мужика Распутина?

Милюков отчего-то переменился в лице и отпрянул, однако промолчал.

– Странностей при дворе много, – проговорил Бьюкенен.

– Солдат в это верит, и этого достаточно, – сказал обречённо Милюков. – Русская армия напрямую зависит от одетого в военную форму крестьянина и рабочего, а они, как вам известно, образованием не блещут и готовы верить во всякую чушь и нелепицу…

«Какая она русская? – усмехнулся про себя Бьюкенен и принялся про себя перечислять: – Татары, черкесы, малороссы, белорусы, эстонцы, финны, грузины и армяне… Кого только нет в русских полках, а твердят как мантру: „русская армия“, тем самым оскорбляя меньшинства. Почему бы им не использовать термин Российская армия?» – задался он вопросом, но тут же одёрнул себя и переключил своё внимание на Милюкова.

– При любом раскладе, вам нечего бояться, – заверил Бьюкенен и замолчал.

– Города заполняются дезертирами, калеками, гулящими бабами, – стал перечислять Милюков с горечью в голосе. – Каждый день создаются и распускаются какие-то комитеты, штабы, советы…

Бьюкенен не располагал временем и поэтому не преминул пресечь в самом начале пустой и ни к чему не обязывающий монолог, осторожно коснувшись предплечья Милюкова ладонью. Гость тотчас умолк.

– Вернёмся к целям. – Бьюкенен внимательно посмотрел на Милюкова и напомнил: – Вас считают ярым сторонником войны до победного конца.

– Как же иначе? – Милюков встрепенулся и оживился. – Эта война может разрешить проблему выхода России из Чёрного моря!

– Поэтому, вы должны понимать, что очень активные действия, которые могут привести к внутреннему конфликту, сейчас ни к чему, – перешёл к главному Бьюкенен. – Нам нужна победа над Германией, но с теми решениями, которые принимает Николай Александрович, война затягивается и выматывает ваших союзников. Ресурсы не бесконечны… Сейчас, когда самодержец принял на себя командование фронтом, нужно, чтобы недовольство поражениями хлынуло через край! – проговорил Бьюкенен основную свою мысль. – Все неудачи теперь надо свалить на императора. Надеюсь, это вынудит его передать власть более решительному человеку…

Глава 1

Сырная седмица выходила на субботу, одиннадцатое февраля. Последний день масленичной недели выдался морозный, но ясный. Бодро хрустел под ногами снег. То и дело с улицы доносились возбуждённо-радостные голоса девчат и парней, спешащих на гулянье. Где-то на реке протяжно пели бабы, играла гармонь. Там основные празднества намечались. Всю неделю мужики у берега горку заливали, мастерили из соломы бабу, наряжали её, таскали дрова для костра и навес сколачивали. Что ни говори, заразили они своим азартом и Сараниных, с некоторых пор не особо охочих до разных забав. С вечера Пётр Ильич с Полиной решили на санях детей покатать, да блинов на празднестве отведать. Хотя, они и так на столе всю неделю… И с мёдом, и с вареньями разными, детишкам в радость. Но дома одно, а на воздухе, да на гулянье, совсем другое…

– Вот, возьми! – Полина протянула ещё две ленты.

Пётр Ильич невольно задержал взгляд на её руке. Как могло показаться со стороны, посмотрел мельком, вскользь и небрежно. Даже внешне продолжал выглядеть равнодушным. Только от того внутри, где-то под сердцем, что-то ёкнуло, и растеклось по телу мелкой и частой дрожью, а в коленях слабость возникла. Страсть как любил он касаться губами этих пальчиков! Сейчас Пётр Ильич вдруг испытал это счастье от прикосновения и, даже, ощутил аромат женской кожи. Нежная, она почти нисколько не огрубела от домашних работ, хотя, несмотря на помощь Дуньки, многое Полине приходилось делать самой. Прошлый год мать-покойница у помощницы по хозяйству сильно болела, и Полина из жалости её частенько отпускала пораньше, а иной раз и вовсе разрешала не приходить. Так Пётр Ильич, бельё на реке полоскать, других баб подряжал. Не скупился, платил за то, чтобы жене жизнь облегчить. Да и сама она располагала какими-никакими средствами. Батюшка Полины, Андрей Фёдорович, тоже не забывал любимую дочурку, присылал с завидным постоянством. И не только деньги. Обувку модную, платья разные… Много чего. Не чувствовали они в этой глуши себя забытыми.

Стараясь не выдать охватившее вдруг волнение и не показать Полине свою слабость, Пётр Ильич нервно и резко затянул узел ленты. Заиграли на скулах желваки. Долго ли он сможет казаться равнодушным к ней? Больше года держит себя так. А она, словно специально, день ото дня только краше становится. Вот и сегодня, в полушубке и в цветастом платке, румяная от мороза, Полина была по-особенному хороша! Студёный и чистый воздух зимой, жара летом и душистые ветры с полей, ядрёной сделали её красоту. Однако, оттого у Петра Ильича ещё тоскливее на сердце. Снова, как на грех, Савы насмешливый взгляд ощутил. Будто в спину смотрит. Пробовал прохвост на вкус Полининых прелестей, до того только ему, Петру Ильичу, доступных. Целовал мерзавец эти щёки, губы, нежную на шее кожу, под которой, словно под молочной пенкой, едва синеет тонкая жилка, касался обветренными и шершавыми от непогоды и корчмы (самодельная водка Прим. Авт.) губами куда более потаённых мест женского тела…

Пётр Ильич вдруг отчётливо представил Саву, пресытившегося чужою женой. Будто лежит негодник на боку, словно боров, лицом к Полине, разомлевший от любовных утех и довольный… До того отчётливо и во всех подробностях привиделась Петру Ильичу эта картина, что не только каждую соломинку различил и бисеринки пота на лбу женщины, но и запах вдруг испытал! Спёртый, терпкий запах сена, старого дерева, пыли, лошадиного духа и… бесстыдства. Да! Точно! Именно так! Получил шельмец своё и теперь вяло теребит набухший сосок, венчающий аккуратную, словно точёную из мрамора грудь чужой жены.

– Эх! – вырвалось у Петра Ильича досадой и бессильной злобой.

Полина насторожилась.

– Что с тобой? – спросила она и заглянула мужу в глаза.

– Ничего! – ответил он зло и отвёл взгляд в сторону, а про себя подумал: – «Второй год пошёл этой жизни, а всё как будто вчера случилось! Никогда не отпустит это поганое чувство, с ним дальше жить придётся и пытать оно будет до самой смерти».

– Может, ну её, эту масленицу? – неожиданно заявила Полина.

Нутром чуяла, не в настроении муж. Понимала, в тягость ему на людях появляться с ней вместе. Тут же начнут за глаза обсуждать: «Почему не колотит?..» Гадать: «Может и колотит, только скрывать Полина наловчилась…», «Отчего же не колотить, коль с другим мужиком спуталась?» «Никак от Савки понесла и разродилась», «На кого малец-то похож? Глазами, как есть, вылитый Савка…». Сполна она наслушалась этих рассуждений у себя за спиной, то в церкви, то в лавке или просто, прогуливаясь до реки. Говорили бабы будто таясь, а, на самом деле, так, чтобы она слышала. Такая у них особенность. Знали, что от того гадко ей на душе и тем мстили за свою безнадёгу, мужнины побои, непосильный труд, безысходность и нищету. Каждая из них, во время редких и скорых любовных утех со своим мужиком, представляла за место него Петра Ильича. Благородный, чистый лицом, он давно поселился в ночные мечтанья всех незамужних деревенских девок и ещё способных родить баб.

– Зачем планы менять? – задался между тем вслух вопросом Пётр Ильич. – Да и дети праздника ждут.

Он взял из её рук красную ленту, отступил от Звёздочки на шаг, размышляя, как её приспособить и стал вязать прямо к оглоблям.

Разноцветье лент и колокольчики пугали лошадь. Бедняжка выпучивала огромные глаза-маслины, пытаясь осмотреть свои бока, нервно переминала копытами снег, фыркала, дрожа кожей и мотала головой, не понимая, зачем хозяин украшает её.

– Иди, детей собирай! – приказал Пётр Ильич. – Выезжаем.

После своих фантазий, он не в силах был смотреть на Полину.

– Ворота открыть? – спросила она зачем-то.

– Сам управлюсь! – ответил Пётр Ильич, а про себя стал размышлять:

«Зачем спрашивает? Ведь всё равно не позволю тяжести таскать! Унизить хочет? Мол, совсем теперь как деревенская баба! Только что все зубы целы да лицом свежее! – подумал, и тут же осудил себя: – Чего я злюсь? За какой такой надобностью ворчу даже мысленно? Неужели язва она такая, чтобы так про неё думать? Хотела бы, давно всё бросила и к отцу вернулась. Чего мне не нравится? Всё достоинство в суждениях своих бесстыжих растерял. Даже бога не страшно, видано ли дело?»

– Мне не тяжело, – сказала, между тем Полина, и, как ему показалось, с издёвкой.

Пётр Ильич вновь испытал перемену настроения. Очередной прилив гнева вытеснил все покаянные мысли. Он с шумом перевёл дыхание, но промолчал. Не гоже в праздник такой ругаться. Масленица, он хоть и не церковный, а всё одно, радость на душе у людей должна быть и про обиды забыть следует. Да и чего это он в тоску впадать вздумал? Давно пора смириться и жить дальше. Разве плохо им? За то время, что с каторги на поселение определился, обустроился и хозяйством обзавёлся на зависть любому. Живи и радуйся! Пётр Ильич обернулся, словно желая убедиться в правоте своих суждений. Таких хором в деревне не было ни у кого. Да что там, во всей округе! Даже становой пристав – казнокрад и взяточник, жил скромнее. Огромный, по местным меркам, светлый, дом Сараниных выделялся на фоне остальных и мог называться не иначе, как усадьба. В отличие от крестьянских изб, было в нём несколько комнат, и даже спальня. В своих мечтах, о которых не смел никому говорить, размышлял он даже над обустройством комнаты с ванной, по примеру столичных хором… Стремился Пётр Ильич к тому, чтобы обеспечить в этих краях жизнь своему семейству не хуже той, которая у них была бы, не случись с ним всей этой истории с каторгой, окончившейся ссылкой.

На крыльцо вышла Полина. Николка сбежал по ступенькам и сходу забрался на сани, зарывшись в сено.

– Что Катюша? – спросил Пётр Ильич участливо, и снова испытал злость. О своей ли он дочери справляется? Снова всплыл в голове Сава, будь он неладен.

– Спит, – ответила Полина лаконично. – Дунька, если что, присмотрит…

Пётр Ильич направился открывать ворота.

Ярко светило солнце и снег слепил белизной. Дорогу вокруг деревни уже укатали. Шла она по кромке леса, подступавшего к огородам. У кого были лошади, дружно гоняли по ней под улюлюканье и свист. Смеялись и визжали в санях бабы, что-то кричали мужики. Пётр Ильич из-за детей проехал весь путь неспешно и повернул к Ингоде. Взору открывался живописный вид. Здесь, на поле размерами с полковой плац, между берегом заснеженной реки, и крайними домами Затунги уже собралась вся деревня. Гулянья были в самом разгаре.

Из бесновавшейся, колыхавшейся разноцветьем толпы, послышались радостные возгласы.

– Барин наш пожаловал! – вопил с иронией Заноза.

– О-о! – восклицал захмелевший Матрос. – Пётр Ильич! Собственной персоной! Уважил!

Мужик был в каком-то зипуне, надетом на голое тело, и смешно подпрыгивал в хороводе, держа за руки двух нарядных баб. Те, запрокидывая головы, заливались весёлым смехом и прыгали в такт игравшей гармошки.

Пётр Ильич снял с саней укутанную поверх шубки в платок дочку и поставил на снег. Полина взяла за руку сына. Однако тот вырвался и строго посмотрел на мать.

– Я уже большой! – объявил он звонко.

– Ух ты! – восхитился Пётр Ильич и пошутил: – Я и не заметил, как ты вырос.

Подбежавший паренёк с серьёзным видом взял под уздцы Звёздочку.

– Я отведу к лесу! – предупредил он и показал взглядом в сторону таких же лошадей, запряжённых в сани. Они в ряд стояли вдоль крайних деревьев.

Такая забота не удивила. На сходе, при организации праздника, мужики определили тех, кто приглядывать здесь будет за гуляньем. Развозить по домам пьяных, чтобы не замерзли, разнимать склочников и прибираться после всего. Фельдшеру строгий наказ дали горькую до конца гуляний не пить. Вдруг кому-то помощь его понадобится?

– Давай! – подбодрил паренька Пётр Ильич, а сам увлёк Коленьку к карусели. Сколоченная местными умельцами она скрипела и стонала, когда её начинали вращать двое крепких парней. Того гляди и завалится. Сидеть на ней возможности не было. Нужно было цепляться за крест-накрест скреплённые брёвна и поджимать ноги. Осью служил штырь, вбитый в столб, вмороженный в землю, на котором и держалась вся эта конструкция.

Сын скатился с горки прямо на лёд реки и стал подниматься обратно.

Сбоку возник здоровяк в драном тулупе. На голове папаха, за спиной медный бак, от которого вбок отходила трубка с краном. Всё это было обёрнуто одеялом, которое на половину свалилось. На поясе здоровяка, словно гигантский патронташ, висел деревянный лоток с ячейками для стаканов. Через шею, на бечёвке, переброшены баранки.

– Полина Андреевна! – позвал Пётр Ильич супругу, пытаясь перекричать толпу и, дождавшись, когда супружница на него посмотрит, спросил: – Не желаешь сбитня отведать?

– Дома его пить некому! – Она брезгливо отмахнулась.

Полина давно наловчилась делать сбитень сама. Мёд и патока были завсегда, а корицу, гвоздику, мускатный орех Пётр Ильич покупал в лавке с завидным постоянством. Сбитенщик, тем временем, заметил, что на него дольше, чем положено смотрят, и понял это по-своему. Он оглянулся по сторонам и, с заговорщицким видом, выудил откуда-то из-за пазухи бутылку с мутной жидкостью. Пётр Ильич покрутил головой. Сбитеньщик расстроенно вздохнул, убрал бутылку и растворился в толпе. Как правило именно торговля брагой и самогоном приносила им основной доход.

– Пошли к блинам! – Пётр Ильич увлёк за собой Полину.

Народ бесновался. Все вокруг громко говорили, кричали, подбадривали друг друга и свистели. То и дело кто-то начинал петь. Где-то сзади читали частушки. Играла дуда, которую перебивала гармонь. Лез на столб за сапогами Макар. В воздухе пахло снегом, дымом от костра, сосновой смолой, блинами и карамелью. В общем, весельем.

То и дело оглядываясь на сына, Полина двинула следом, ведя за руку дочку.

Так они миновали небольшую палатку, с фасада которой был бутафорский балкон. На нём колотили друг дружку две куклы. Одна с неимоверно большим носом, вторая с плаксивым лицом и в цветастых лохмотьях.

Полина взяла дочь на руки и развернула к представлению.

Сын уже шагал рядом. Пётр Ильич неожиданно увидел раёк. Небольшой ящик, выполненный в виде домика на колёсах от телеги, на коньке которого была закреплена кукла Петрушки. В одно из трёх отверстий в его стенке пялился Кузьма Прокопьев и что-то быстро говорил стоявшему рядом Самсону. Скорее рассказывал, что успел рассмотреть через увеличительное стекло. Раешник, уже едва держался на ногах. Он крутил ручку и заплетающимся языком проговаривал комментарии к картинкам.

– …Всем дворцам великан! А живёт в нём римский папа, загребущая лопата!

Никто из крестьян и понятия не имел кто такой римский папа, но хохотали на славу.

Пётр Ильич вздохнул. Давно уже в городах на смену этой забаве синематограф пришёл. Однако сыну решил предоставить возможность посмотреть картинки. Склеенные в ленту, они перематывались с одного барабана на другой.

– Сколько твоя потеха стоит? – спросил Пётр Ильич раешника.

– Две копейки, – ответил тот, на секунду прервав комментарии. Пётр Ильич достал монеты.

Когда Самсон с Кузьмой отошли, Николка приник глазом к окошку. Пётр Ильич пристроился к соседнему. Вместе они видели одни и те же картинки. Пётр Ильич, стараясь перекричать раешника, стал рассказывать сыну то, что представлялось их взору.

– Это египетские пирамиды, – заговорил он быстро. – Размером они с сопку. Можешь, представить? Их люди из камня сложили очень давно.

– Зачем? – спросил Николка.

– В них они хоронили своих царей, которых в Египте называли фараонами, – объяснил, как мог, Пётр Ильич.

– Николай наш, царь батюшка, тоже фараон? – мальчик оторвался от глазка и вопросительно посмотрел на отца.

– Фараоны в Египте, а в России царь! – строго сказал Пётр Ильич и покосился на Полину.

Жена ведала обучением детей. Он из-за занятости, всё больше по хозяйству занимался. Хотели они, чтобы дети их ни в чём не уступали своим сверстникам в Петрограде, оттого накупил он в Чите учебников разных, по которым жена давала уроки. В школу Николку отдавать не захотели, хотя она на поселении была. Учительствовала в ней Сиганова Дарья Семёновна. Незамужняя, сухая как доска дама, была родом из Хабаровска и оказалась в этих краях за убийство мужа. Жила с дочкой, народившейся невесть от кого уже после каторги. Угол имела там же, при школе, представляющей собой обычную избу. Был там глобус и карта России, нарисованная от руки. Со всеми четырьмя классами женщина занималась одновременно. Читать, считать и немного писать – всё, что требовалось от крестьянских детей. Закон божий изредка читал батюшка, да и то, под настроение.

Николка, тем временем, не унимался:

– А хоронить его, коли помрёт…

Пётр Ильич не дал ему договорить.

– Не «коли», а «нежели», – поправил он и приказал: -Смотри молча дальше!

Николка подчинился.

Картинка сменилась на другую. Взору предстал обычный слон, тащивший хоботом бревно.

– Это слон! – почти крикнул Пётр Ильич. – Он в жарких странах водится, как у нас медведь. Только больше в разы и шерсти нет.

– А что такое жаркие страны? – пытал Николка.

– Это такие места на земле, где всегда лето, и теплынь, как у нас днём в июле, – отвечал Пётр Ильич.

– Разве может быть такое, чтобы зимы не было? – протянул удивлённо-недоверчиво Коленька.

– Может! – подтвердил Пётр Ильич.

Когда намотанные на барабан картинки пошли на второй раз, Пётр Ильич отстранился от глазка. Коленька тоже, потерял всяческий интерес к просмотру.

Кто-то с силой толкнул Петра Ильича в бок. Он обернулся, уверенный, что это случайно.

– У-уу! – завывал Кузя. – Петруха!

Одетый в тряпьё деревенский юродивый, страшно пучил правый глаз и одновременно жмурил другой. При этом он кривлялся, а руки держал на уровне плеч и раскачивался из стороны в стороны. Все на поселении знали, таким образом он выпрашивает подаяния. Ноги у него были кривые и, казалось, выпрями их, и он станет многим выше, чем есть. А так, доставал Петру Ильичу лишь до подбородка. Немытое, обветренное, иссушённое солнцем и морозами лицо Кузи казалось чёрным. Нижняя его часть была покрыта густыми клочками бурой бороды. Могло показаться, что прежде чем выйти из дома, Кузя рвёт на куски старую и грязную шкуру медведя да наклеивает себе на скулы и подбородок, чтобы жалостливей смотреться. Пётр Ильич окинул его взглядом и сокрушённо вздохнул. В этот раз юродивый был без обуви. Скорее исстрадавшаяся с таким сыном мамаша, спрятала его обувку, в надежде что он в масленицу не отправится чудить. Но Кузя нашёл выход. Он натянул низ каждой штанины так, что они закрыли ступни и замотал их концы кусками верёвок. Одна, на правой ноге, размоталась, и наружу торчали грязные пальцы, больше похожие на клубни картошки. Деревенские относились к Кузе с терпением и жалостью, а многие почитали почти как святого. Причём на фоне войны и напряжения в обществе, которое коснулось и деревень, его популярность стремительно росла. Мужики и бабы утверждали, что если правильно разобрать его причитания, завывания и выкрикивания, то можно понять их смысл. Одни уверяли, что таким образом он предсказывает будущее и предупреждает о плохом, другие верили, что напротив, желает хорошего. Солдатки, те и вовсе, старались под разными предлогами заглянуть м матушке Кузи, чтобы привлечь его внимание и что-то услышать, чтобы потом ночами истолковывать на свой лад. Полина как-то сравнила его с Распутиным при дворе, и назвала дурной привычкой в период невзгод слушать дурачков. Так или иначе, но и Пётр Ильич опасался его, боясь услышать что-то в свой адрес. Особо он в способности Кузи не верил, в отличие от большинства деревенских, но знал, что его бред может и до беды довести. Разве мало он знал в прошлой жизни людей, которые лишь мыслями дурными себя изводили?

– Иди, родной, своею дорогой! – попросил Пётр Ильич.

Тем временем Кузя бросил по сторонам заговорщицкий взгляд и резко подскочил вплотную.

– Гореть будешь! – неожиданно зашипел он, зажмурился и, медленно опускаясь на корточки пропищал: – И-ии! Баба дура! Баба дура! Банька был…

– Чего ты несёшь?! – вспылил Пётр Ильич. – Пошёл прочь!

– Потом огонь заберёт больше! – заверил, чётко проговаривая слова юродивый и обвёл вокруг себя рукою, давая понять, что всех его знамение касается. – Увидишь! Большой петух придёт! Красный…

– Неужели вся деревня по весне сгорит?! – ужаснулась Полина из-за спины Петра Ильича.

Она не была до такой степени суеверной, чтобы каждому слову или примете придавать значение, однако, как и любой другой человек по природе своей родилась с врождённым опасением к каким-то значимым и запоминающимся событиям. Вот и сейчас, каково ей во время пасхальных празднеств такое услышать?

Пётр Ильич про себя чертыхнулся. По весне, когда сухая трава палом выжигается, часто пожары приключаются. То лес горит, то с покосов огонь до крайних дворов добирается. Пока удавалось деревню отстоять. Но то и дело горели они по Забайкалью.

Неожиданно Кузя словно только увидел Полину. Запрокинул как-то неестественно голову на бок и назад, выкатил один глаз и быстро залепетал что-то неразборчивое, пытаясь прикрыться от глаз Полины за Петром Ильичом. Потом топнул ногой и провыл:

– Изиде! Вся беда от тебя! Антихрист!

– Тьфу, ты, окаянный! – Петру Ильичу стало не по себе. Он попробовал отмахнуться и обойти юродивого, но Кузя резко шагнул вправо и забежал вперёд, преграждая дорогу. – Дай копейку!

Пётр Ильич полез в карман, куда ссыпал медяки для такого случая.

– Благода-ствую! – растрогался юродивый, когда в его сложенные лодочкой руки упала копейка. – Благода-ствую! – повторился он. – Харош ты чевек, жако тебя мне очень, очень! Беда вся от Душка! Душка! Красный петух пускает. Люб ты бабе! Птом ещё будет… Справно всё гореть будет… Всем перышки опалит! Благодарствую! – кричал он уже вслед. Пётр Ильич на ходу стал непроизвольно пытаться расшифровать сказанное деревенским дурачком. Случилось то, чего он больше всего боялся. Теперь, против своей воли, будет крутить в голове и занимать время бессмыслицей, которую услышал от Кузи. Пётр Ильич не особо верил в пророчества кого бы то ни было, однако на полном серьёзе задался вопросом:

Про каких таких петухов говорил этот бедолага? Красных? – он непроизвольно обернулся и посмотрел в сторону деревни. – Неужели вправду пожар случится? Брось, Пётр Ильич! – осадил вдруг Пётр Ильич сам себя строгим и одному ему слышным голосом: – Прекрати во все эти предсказания верить, словно бабка! Образованный человек, из офицеров, а ищешь смысл в околесице деревенского дурачка… А Кузя тот ещё актёр! Давно усвоил, что от его артистизма зависит и размер подачки, что в миру гонораром называется. А, может, и не дурачок он вовсе?! – осенило вдруг Петра Ильича. – Что если просто живёт этим? Ведь никто не видел каков он когда наедине со своей с матушкой остаётся, прикрытый со всех сторон глухими стенами избы! Да и матушка его не простая. Любит, при случае, языком почесать и любопытная сверх меры. Что если она ему и рассказывает сыну о последних новостях и секретах деревенских, а он на следующий день новый спектакль играет? Да нет, не может такого быть! – возразил он сам себе. – Давно бы уже такой дуэт раскрылся… Что если всё-таки у Кузи действительно имеется такой дар? О каких таких петухах и бабах хотел рассказать?

За размышлениями, Пётр Ильич не заметил, как прошёл сквозь толпу и оказался у леса. Полина семенила следом. Она поняла, что муж чем-то озабочен и, занятый своими мыслями, просто шагает, куда глаза глядят, но не решалась его остановить или окликнуть.

– Тьфу, ты! – Пётр Ильич, наконец, встал и огляделся. – Чего это я?

Пытаясь избавиться от неприятного и поганого чувства, глубоко вздохнул и через силу улыбнулся.

Ближе к реке, собирались мужики.

– Никак драться будут! – гадала Полина, проследив за его взглядом и предостерегла: – Ты не вздумай! Зубов лишишься или того хуже… Прибьют!

Пётр Ильич отставил её просьбу без внимания и двинул в сторону опушки со словами:

– Накатались, насмотрелись, осталось подраться!

– А блины! – спохватилась Полина, но было поздно. Пётр Ильич вдруг загорелся желанием всю свою злость на ком-то выместить, а заодно Полине досадить. Ведь оба прекрасно понимают, что не случись всей той истории между ней и Савой, он бы ни за что драться не полез.

Тем временем на опушке вырисовывались противоборствующие стороны. Михась, Чирок и Прохор, возглавляли тех, кто жался к берегу. Мужики и парни толпились вокруг самого высокого на деревне Чирка. Они о чём-то оживлённо спорили и поглядывали в сторону леса. Там собиралась другая ватага. По большей части из тех, кто жил по улице Петра Ильича и ближе к деревенской церкви. Словно специально, здесь были все, кто в его небольшой разбойной артели состоял. Матрос, Сава, Клык, Щепа и ещё с десяток забияк, обступили Дылду. Коренастый, с кривыми ногами мужик работал на мельнице и водил дружбу с таким же как он крепышом по имени Никифор, который заправлял в кузне. Выходило, что вся эта орава должна была сойтись с Чирковскими… По большей части те, кто был с ним, жили чугункой. Работали сторожами на мостах, стрелочниками, рабочими в мастерских, кондукторами… Лишь Сава из этой компании на стороне Петра Ильича. Значит, супротив своих драться ему сейчас придётся. Он и вовсе, помощником машиниста уже заделался. Пока в учениках, но скоро сам топить котёл будет. Быстро растёт. Сноровистый, и память у Савы цепкая. Всего лишь годом раньше он шпалы на дрезине возил…

– Нашими пребывает! – обрадованно воскликнул Клык, глядя на Петра Ильича.

– Ну что, разомнёмся? – крикнул Пётр Ильич громче чем надо от возбуждения и азарта.

– Не пожалеешь? – спросил его Щепа, на полном серьёзе. – Могут и бока намять.

– Ты что-то против имеешь? – озлобился Пётр Ильич.

– Да я же не в том смысле, чтобы забидеть! – зашептал громко Щепа. – Ты нам болезный не нужен!

– Не бойся, – успокоил его Пётр Ильич и заверил: – Я живучий. К тому же навык кулаками махать, в нашем деле каждый раз может пригодиться.

Он заговорщицки подмигнул Щепе.

Неожиданно, выскочивший невесть откуда мальчишка, двинул в бок стоявшего с краю толпы сына Матроса. Тот охнул и полетел на бок. А пацанчик и был таков.

– Задирают! – прохрипел кто-то с восторгом.

Постепенно подходили ещё мужики и парни. Кто-то, с опаской косясь по сторонам, оставался среди толпы баб, стариков и ребятни, собравшихся поглазеть. Кто-то примыкал к драчунам.

Тарас шёл между мужиков и раздавал рукавицы, для смягчения удара, приговаривая:

– Налетай, разбирай…

Ради такого дела, сшили на всех задаром. Точно такие же раздавали и среди противника.

Пётр Ильич натянул те, что достались ему, и посмотрел в сторону берега. Стоявшие там мужики и парни растянулись в одну линию и двинули на них.

– Началось! – крикнул кто-то.

Увлечённый толпой, Пётр Ильич устремился навстречу врагам.

На середине поляны, под возбуждённые возгласы восхищения и одобрения, они сошлись. Послышались звуки ударов, хруст, полетели на снег первые жертвы. Кто-то охнул, кто-то вскрикнул, кто-то провыл. Ещё зло матерились и хрипели. Замелькали кулаки, с надетыми на них рукавицами…

Напротив Петра Ильича возник Шахтёр.

Пётр Ильич, не раздумывая, влепил ему аккурат в переносицу. Шахтёр устоял, а у него запястье заболело. Тут же в скулу прилетел в ответ кулак. Раздался лязг зубов, в глазах мелькнула вспышка, которая опрокинула Петра Ильича на снег. Но он сразу вскочил на ноги. Земля качнулась. Раз, другой. Видно, хорошо его приложили. Затылок стал наливаться болезненной тяжестью. Но нельзя спуску давать, и он шагнул в сторону Шахтёра. Однако пред ним возникла спина Матроса, и он со всего размаха налетел на неё. В свою очередь дружок уже отвесил оплеуху обидчику Петра Ильича. В ухе Петра Ильича вдруг словно лопнула струна. Он услышал лязг собственной челюсти и запах крови. В себя пришёл снова на снегу. В этот раз он лежал на боку, а перед глазами мелькали обутые в сапоги и валенки ноги. Николай Ильич перевернулся на спину и сел. Держа кулаки на уровне плеч, перед ним переминался с ноги на ногу Мамай. Косоглазый парень был много моложе Петра Ильича, но ниже ростом.

– Вот, значит, мы какие?! – воскликнул с азартом Пётр Ильич и поднялся. – Чего же ты исподтишка бьёшь?!

Оказавшись на ногах, он скорее почувствовал, чем увидел летящий в голову кулак, и проворно присел. Когда рука Мамая прошла над самым темечком и сшибла шапку, Пётр Ильич распрямился и двинул забияке в висок. Удар был короткий, быстрый и не сильный. От того Мамай никуда не отлетел, а упал тут же на подогнувшихся ногах.

– Прибил?! – выдохнул кто-то над самым ухом.

Пётр Илыч склонился над Мамаем. Он лежал на боку и не шевелился.

– Этого ещё не хватало! – Пётр Ильич ужаснулся и присел перед ним на корточки.

– Давай, Пётр Ильич! – подзадорил кто-то и толкнул его в плечо.

Но он лишь отмахнулся и перевернул Мамая за плечи на спину. Тот по-прежнему не открывал глаз. Пётр Ильич снял рукавицу, зачерпнул в руку снега и приложил разом к лицу парня.

– Уф! – выдохнул тот и закряхтел.

– Живой! – Пётр Ильич облегчённо перевёл дыхание, подобрал шапку и выпрямился.

Драка пошла на спад. Мужики быстро выдыхались. На этом фоне смотрелись странно Сава и его соперник. Вертлявый, похожий на обезьянку Черныш, бросался на Саву, а тот его с завидным постоянством вновь и вновь опрокидывал на снег кулаком. После очередного удара Черныш не стал вставать. Он сел, откинул полу короткого пальтишка и вынул из-за пояса наган…

Пётр Ильич в два прыжка оказался рядом. И не потому, что хотел спасти Саву. Нет, спасать он его не намеревался. Просто не мог позволить убить его другому человеку. Сава для него как священное животное, которое он будет беречь и лелеять, но до тех пор, пока не наступит время преподнести его в жертву своего тщеславия…

– А ну, дай сюда! – с этими словами он присел и двумя руками вцепился в запястье Черныша. Мгновенье, и вот уже ствол смотрит в небо. Пётр Ильич ловко отобрал наган и сунул себе под ремень.

– Отдай! – взмолился Черныш.

– Завтра принесу, когда протрезвеешь, – пообещал Пётр Ильич и стал пробираться сквозь толпу к Полине…

Народ нехотя расходился. На умятом, утоптанном сотнями ног снегу валялся самый разный мусор, алыми цветами виднелась кровь…

– Обещал же! – негодовала Полина и тронула пальцем его скулу. – Больно?

– Пройдёт! – Пётр Ильич отмахнулся.

До дома шли молча. Звёздочку, с сидевшими в санях детьми, Пётр Ильич вёл под уздцы. Полина шла с другой стороны, держась за оглоблю. Следом увязался Черныш. Сильно хромая, он молил Петра Ильича вернуть «вещицу». Но тот был непреклонен, и в начале улицы Черныш отстал.

После бани Пётр Ильич уселся пить чай и достал наган.

Сын тут же возник с боку.

– Покажи! – потребовал он.

Пётр Ильич ловко откинул барабан, вытряс на ладонь патроны и протянул сыну.

– На людей не наводи, даже когда знаешь, что оружие не заряжено, – наставлял Пётр Ильич, беря его за плечи и разворачивая. – А ну, цельсь!

– Зачем? – Полина нахмурилась. – Мал он ещё с оружием баловать!

Она, на пару с Дунькой, хлопотала у печи, исподволь наблюдая за своими мужчинами.

– Пусть привыкает. – Пётр Ильич пригладил усы. – Вдруг по моим стопам пойдёт?

– На каторгу?! – съязвила Полина.

Пётр Ильич повеселел от шутки и пояснил:

– На армейскую службу, офицером…

– Кажется, сегодня скотину тебе придётся кормить, – спохватилась Полина, глядя на окна.

– Умеешь ты обрадовать! – пошутил Пётр Ильич.

Вечерело, а мужик, нанятый Петром Ильичом в начале зимы, всё не шёл. Обычное для него дело, запой. Звали его Маслёнком. Петру Ильичу работы по хозяйству не в тягость. Быстро он со всем справляется, да только ведь и сам на вечер планы имел. Сегодня собирался Гораню навестить.

– Не убудет! – Пётр Ильич поднялся из-за стола. – Скотину, так скотину…

Он стал одеваться, и сам того не заметил, как в мыслях вновь вернулся на берег реки, а перед глазами возник юродивый Кузя. Чего он хотел сказать?

Глава 2

Город был покрыт морозной мглою, которая делала его уныло серым, а редких людей на улицах размытыми и оттого похожими на приведения, какими описывают их очевидцы. Из многочисленных труб над домами, валил густой белесый дым, частокол столбов которого, казалось, подпирает бесцветное небо. Холод стоял такой, что Николай Ильич даже боялся глубоко дышать. Он верил, что может остудить внутренности и тогда смерть. Люди в этих краях по зиме мёрзли как мухи. Особенно из-за пьянства. Ещё часто из-за печей случались пожары, в которых семьями погибали.

Наконец он в Красноярске. Не верил Николай Ильич, что доберётся сюда. Уведомление о досрочном прекращении ссылки и разрешение на отъезд были на руках у него ещё в январе, но никак не мог он решиться отправиться восвояси. Николай Ильич всерьёз опасался мести если не самого Позднякова, так его дружков. Ещё он страсть как боялся дороги. Ночами, размышляя об отъезде, едва погружаясь в сон, Николай Ильич вдруг мысленно обращался в какой-то комок тревожно-радостных ощущений и, подобно птице, отрывался от конька избы, взмывая над землёй. Причём так отчётливо и ясно всё представлялось ему, что дух захватывало. Он ощущал стужу и ветер, только не причиняли они ему страданий, а лишь затаённый и восторженный трепет. Вниз, в темноту стремительно уносились ряды домов и заснеженных улиц, с бледными пятнами желтоватого света от редких фонарей. Вот Минусинск совсем уж размером с ладошку, а Николая Ильича ничуть не пугает высота. Он различает Енисей. Река изящно огибает горы, покрытые тёмным лесом. Белеет внизу лента дороги на Красноярск. По ней, среди заснеженной, зелёной бесконечности, гонят лошади. Они размером с букашку, но Николай Ильич отчего-то отчётливо видит ямщика. Суровый, с надвинутой косматой шапкой на злые угольки глаз, бородатый мужик размахивает кнутом и недовольно поглядывает назад, на него, закутанного в одёжи и сидящего в санях. Как жалок внешне Николай Ильич в пути и беспомощен! Но что это ещё? Позади саней густеет, шевелится, нагоняя, темнота. В груди закрадывается тревога. И вот он уже не летит над миром и не видит самого себя, а оказывается в этих санях, несущихся через пугающую мглу навстречу упругому ветру. Следом нарастает с надвигающейся и клокочущей темнотой гул. Ямщик снова и снова оборачивается, сверкает угольками глаз куда-то назад и вверх, и хлещет, хлещет что есть силы лошадь. Ужас сковывает Николая Ильича такой, что не может он вобрать в себя полной грудью воздух. Куда и на кого со страхом оглядывается ямщик? Вдруг – хлоп! Сани отрываются и, замедляя ход, вовсе встают, а ямщик с лошадьми странным образом продолжает путь, удаляясь куда-то в темноту. Кровь стынет в жилах. Охваченный ужасом, граничащим с безумием, Николай Ильич слышит собственный, сдавленный крик. Он с трудом выбирается на дорогу, на снег и пытается бежать, путаясь в подоле тулупа и боясь обернуться. Однако ноги тонут и вязнут в сугробах. Воздух разом становится густым и липким, словно невидимое тесто. Не вдохнуть толком, не перевести дух. Застрял в лёгких колючим комом и всё тут. Ещё немного и придавит, подомнёт под себя надвигающаяся сзади неизвестность, разорвёт одёжи, добираясь до тела и начнёт его превращать в кровавые клочья…

Просыпался тогда Николай Ильич от собственного крика и в холодном поту, словно его из ведра облили. В такие моменты он искренне верил, что сон этот вещий и есть не что иное, как предупреждение свыше.

Пугали Николая Ильича то лютый мороз, то метель или, просто, дикие звери. Слухи о несчастиях, которые настигали путников по дороге в Красноярск, ходили один страшнее другого. Кого-то медведь по осени растерзал, кого-то шальные люди погубили, которых в этих краях тоже не мало. Случалось, извозчик и вовсе пропадал с пассажиром. Боялся он и просто простудиться или насмерть замёрзнуть в пути. Однако подвернулся случай, и Николай Ильич договорился с одним из купцов, который снарядил за товаром санный обоз. Отчего-то решил он, что так понадёжнее и спокойнее выйдет, чем с ямщиками. В обозе всё же на глазах всегда и толпой. Да и купец тот, наказал своим мужикам, чтоб приглядывали за господином. Три дня в пути были. Не раздевались, не умывались и ели абы как. Хлеб мороженый с салом, да картошка, печёная на углях прогоревших костров. В дорогу Николая Ильича нарядили так, что с трудом с саней слезал. А по нужде ходить и вовсе мука несусветная. Старый, весь в заплатках тулуп, был надет поверх короткой, обрезанной понизу до колен шубы. Дух от них исходил тошнотворно-кислый, овчинный, зато тепло. И это кроме остальных одежд всяких. Валенки на два размера больше. Чего только на ногу не намотал… Кости от такой тяжести ныли. Одну ночь удалось провести на почтовой станции, где все спали вповалку на полу, включая семейство её начальника. Вторую провели в одном из домов встретившейся на пути деревни. Но и здесь никаких особых удобств. Какую-то часть пути, особенно утром, в начале движения, приходилось идти, а иной раз и бежать, рядом с санями, чтобы согреться. Но Николай Ильич терпел, ведь домой ехал. Однако страх одолевал. Особенно ночью и на редких привалах, когда просыпался, словно от толчка, без веры в то, что всё это с ним в реальности происходит. Казалось ему в такие мгновенья, будто далёкий Петроград и не существует вовсе вместе с домом, прислугой и женой, а приснился в болезненном забытье. Жил он, на самом деле, в этой глухомани вечно, и название ей не иначе как ад…

Рассчитавшись сполна с возничим, Николай Ильич сначала направился прямиком по старой памяти к Софье Григорьевне, у которой его когда-то определял пристав по пути в Минусинск. Благо, что от складов, где был конечный путь обоза, до той улицы рукой подать. Шёл Николай Ильич и пытался представить, как хозяйка его встретит. Конечно, обрадуется. Сколько времени прошло? Почти два года. Многое изменилось. Интересно, а свободна или нет комнатка его с геранью на подоконнике? А жива-ль герань? Странное чувство умиления и тоски охватило его, словно в отчий дом направлялся.

– Посторонись! – окликнул со спины извозчик.

– Ох! – вырвалось у Николая Ильича. Он вздрогнул и бросился к забору. Под ногами раздражённо заскрипел снег. Мимо пронеслась лошадь, запряжённая в сани. Он проводил её испуганным взглядом и снова вернулся на дорогу.

Мороз забирался в рукава и за ворот. Несильный встречный ветерок причинял уже немыслимые страданья. Щёки и нос потеряли всякие способности к ощущениям. Николай Ильич почти перешёл на бег, мелкими шажками. Но такое передвижение несло опасность поскользнуться и упасть. То и дело на дороге встречались замёрзшие лужи от вылитой со дворов воды с нечистотами. Подошвы на них скользили и разъезжались.

Навстречу прошли две бабы, закутанные в платки так, что видно было лишь одни глаза. Вот и улица, на которой дом. Он свернул на неё и замедлил шаг, а потом и вовсе, остановился. Как оказалось, за время его отсутствия, здесь произошёл большой пожар. Причём та сторона, где стоял дом Полянской, выгорела полностью. На его месте торчали несколько печных труб из наваленных вразнобой и почерневших от огня брёвен, да местами виднелись остатки заборов. Не уцелели даже хозяйственные постройки.

– Когда это произошло? – спросил он шедшего мимо мужика, испытывая в ногах сильный холод и от того приплясывая. Нужно было срочно в тепло. Набравшая в валенках влаги обувь, теперь быстро стыла на морозе.

– А шут его знает! – ответил мужичок. Он проследил за его взглядом и остановился. – Часто горит. Всё и не упомнишь.

– Как же так?! – простонал раздосадовано Николай Ильич. – Но как такое возможно?

– С нашей властью и не такое возможно! – Мужик зло выругался. – Тьфу!

Вылетевший плевок повис на подбородке и ещё сильнее вопроса разозлил его. Он снял рукавицу, утёрся и стал ругаться:

– Сидят там на своих собраниях, и ничего не делают! Только и думают, как украсть! Городской голова тупица и пьяница!

– Откуда вы знаете? – Николай Ильич удивился уверенности, с которой тот говорил и решил подшутить: – Никак бывали там?

– Больно надо! – Мужик снова сплюнул, на этот раз удачно.

– Не подскажете ли, где здесь ближайшая гостиница? – засыпал его вопросами Николай Ильич, обещая себе непременно разузнать, что случилось с хозяйкой. Вдруг жива и приютил кто? Только непонятно было, зачем ему это надо. Из любопытства? Помочь он ей не в состоянии. Сам с трудом сводит концы с концами. Ольга высылает денег намного меньше тех, что на его запросы нужны, а ещё билет на поезд надо купить, непременно в первый класс.

Ближайший гостевой дом оказался в два этажа. На первом был небольшой зал, часть которого занимало некое подобие ресторации, буфет, да цирюльня. На втором номера. После нескольких дней обозной жизни, крохотная и сырая в углах комнатка со скрипучим полом и единственным оконцем, показалась ему настоящим счастьем, а от вида кровати он и вовсе, растрогался, себя жалея… Но, первым делом, Николая Ильича заботило мытьё. Тело после путешествия нещадно чесалось, а нижнее бельё противно прилипало к телу, источавшему кислый запах нечистот. Сменного при нём было два комплекта, в дорогу хозяйка велела девке постирать.

Ещё до того, как занять номер, Николай Ильич во всех подробностях расспросил прислугу о местных банях. Молодой, с озорным взглядом портье рассказал, в какую лучше пойти, чтобы недалеко и дёшево. Когда Николай Ильич останавливался в Красноярске по пути в Минусинск и его подселили в дом Полянской, та сама, без всяких просьб, распорядилась истопить баньку. На то он и рассчитывал в этот раз, прямо с обоза направившись к ней домой, да пожар все карты спутал.

«Красноярск не Петроград, почитай, край земли и отстаёт он от столицы в бытовых условиях, – размышлял Николай Ильич с тоской. – А ну как в бане этой заразу какую подцеплю?»

Водопровод в городе был, но по большей части мог обеспечить лишь минимальные потребности небольшой части живших здесь людей. В основной своей массе, все пользовались колодцами да таскали воду с реки. Однако в баню, которую Николаю Ильичу рекомендовали в гостевом доме, труба была проведена.

Батальонный переулок он отыскал быстро, но от одного вида строения, в котором располагалось заведение, заныло под сердцем.

«Как они могли? – негодовал он про себя в адрес юноши, который рассказал, как сюда пройти и расхваливал местные условия. – Неужели это для них и есть приличное заведение? Что же тогда неприличное?»

Низкое, с грязными окнами здание из кирпича, осенью словно тонуло в грязи, но не ушло в неё полностью, поскольку она успела на кость замёрзнуть. Из тех частей окон, что не имели целых стёкол, валил пар, оставляя на стене влажный след и превращаясь под крышей в ледяной нарост, похожий на гигантские кристаллы соли. Двор был захламлён, а от крыльца чернели на снегу неровно замёрзшие потоки грязной воды. Справа от него сидели с десяток мужиков с подростками, по-видимому, дожидавшиеся своей очереди. У всех были корзины или узелки с чистым исподним. Привычная картина везде, где в банях есть общие отделения с дешёвой оплатой.

Двери со скрипом открылись, и с жидким паром, наружу вышел какой-то мужичок с раскрасневшимся лицом. Одетый в чёрное, старенькое пальто и шапку, похожую на приплюснутый с боков пирожок, он нёс в руке саквояж. Выглядел мужчина относительно прилично для этих мест.

«Скорее врач или учитель, – решил про себя Николай Ильич, немного успокаиваясь. – Значит, порядочные господа тоже сюда заглядывают».

Мужичок, тем временем, посмотрел на Николая Ильича близоруким взглядом и засеменил мелкими шажками по льду, в сторону улицы. Он и не подозревал, какую услугу оказал Николаю Ильичу, готовому уже было развернуться и бежать прочь от этого места.

Скользя, и от того размахивая руками, чтобы удержать равновесие, Николай Ильич напротив, прошёл к крыльцу.

Внутри было сыро и дурно пахло. В небольшом предбаннике с облупившимися стенами, из-за деревянной, дощатой перегородки, блестела лысиной голова.

– Здравствуйте! – поприветствовал робко Николай Ильич обладателя лысины и, не дожидаясь, когда тот соизволит на него посмотреть, тут же спросил: – Помыться можно?

– Только в нумерах свободно, – объявил мужчина. – В общее ждать.

– Мне нумерок! – почти закричал Николай Ильич.

– Повезло! – обрадованно воскликнул мужчина, поднимая на него водянистые глаза. – Только освободился. Платите пятьдесят копеек и милости просим!

Мужчина взял плату и встал из-за стойки. В ожидальне ноги скользили по грязи, которая была густым слоем на полу. Вдоль стен, на лавках, сидели раздетые до половины мужики и дети. Вонь стояла несусветная. К горлу Николая Ильича подступил ком.

«Да как же здесь можно чистоту наводить? – недоумевал он про себя. – Неужели не проверяет никто? Господи, какой здесь беспорядок! Куда смотрит полиция и врачи?»

Они оказались в тускло освещённом коридоре, по обе стороны которого были двери, а под потолком, белесым дымом, курился пар.

– Не бывали здесь раньше? – гадал банщик.

Вместо ответа Николай Ильич покрутил головой.

– Здесь ваша раздевальня, а за ней и номер, – объявил торжественно банщик и показал в конец коридора: – Там парильня.

– Нет! – воскликнул Николай Ильич с ужасом. – Я просто с дороги…

– Без парильни какое мытьё? – спросил удручённо-виновато банщик и открыл пред ним двери. – Брать кого в помощь будете?

– Сам управлюсь! – заверил Николай Ильич и шагнул через порог.

Он оказался в крохотной комнатке с крючком на стене и полкой на уровне колен. Николай Ильич решил побыстрее сделать все дела и покинуть это ужасное место. Хотя, в какой-то момент он замер, размышляя над тем, а не будет ли лучше сразу уйти? Наверняка в городе есть места поприличнее этого.

Однако, представив, что ему снова придётся ходить по морозу, тут же отказался от этой мысли. Нужно отмучиться и всё! Главное заразы никакой не подцепить!

Николай Ильич стал торопливо раздеваться, мысленно упрекая себя:

«Нашёл у кого спрашивать про баню! – злился он и расстегнул пальто. – Портье! Этот мальчишка разве знатного роду? Откуда ему знать, как должна выглядеть приличная баня! Небось он и вовсе, в общее отделение ходит. А, может, просто подшутил?»

Номер привёл в ещё большее уныние. Тесный, своими формами похожий на пенал, с небольшим окном, он был тоже грязный. Слева, в углу, небольшая железная печь. У дощатых стен стояли лавки. Одна, широкая и низкая. На полу решётка из деревянных реек, под которой угадывался прямоугольник сливной канавы, откуда белесым дымком курился холодный пар.

Николай Ильич стоял и озирался, не понимая, откуда брать воду? Ни кранов, ни баков. Отчего банщик ничего ему не сказал?

Неожиданно из коридора раздался шум, двери тотчас распахнулись, и в номер протиснулись двое парней. В руках они несли два больших бака.

– Вот и водица! – объявил бородатый, похожий на дьяка.

Они пристроили баки на низкую скамейку.

Напарник бородача, совсем ещё мальчишка, взял ковш из стоявшего рядом таза и повесит его изогнутой ручкой на бак.

– А если мне воды не хватит? – поинтересовался Николай Ильич.

– Кликайте, ещё поднесём! – успокоил бородатый.

«Вот те на! – с досадой думал Николай Ильич, мешая в тазу горячую воду с холодной. – Вот тебе и двадцатый век! Убожество! Разве можно такое в Петрограде найти? Да чтобы вот так вот, как в загоне для скота…»

Направляясь после бани в гостиницу, Николай Ильич вконец подпортил себе настроение. Он поскользнулся, и со всего размаху рухнул на спину, больно ударившись головой об утрамбованный ногами снег…

За стойкой стоял всё тот же молодой человек, что снабдил Николая Ильича адресом.

– Как-с находите наши бани? – спросил он, словно издеваясь.

– Вы подшутили надо мной? Признавайтесь! – потребовал Николай Ильич и пытливо уставился ему в глаза.

– Отчего же-с? – Парень испуганно изумился. – Как вы могли такое подумать?

– Скажите-с, вы сами там бывали? – задал Николай Ильич следующий вопрос, уверенный, что получит отрицательный ответ.

Однако юноша пожал плечами и сказал:

– С завидным постоянством только туда и хаживаю…

Больше Николаю Ильичу сказать было нечего. Действительно, а почему он считает, что его надули или решили поиздеваться? Просто здешний народ привычный к такой жизни, и то, что Николаю Ильичу кажется дикостью, здесь в порядке вещей.

До вечера Николай Ильич возлежал на кровати, не удосужившись даже снять верхнее и разуться, а лишь держал скрещенные ноги на весу, над полом, поочередно меняя их местами, по мере затекания. Он разглядывал простенький рисунок на голубого цвета бумажных обоях и ждал наступления вечера, чтобы сходить и отужинать. Ещё он размышлял, как поступить, вернее сказать, чему отдать предпочтение: буфету или ресторану? Располагались они на первом этаже, напротив друг друга и выходили дверями в общий коридор с гардеробной. В буфете меню было поскромнее, а цены значительно ниже. Ещё там подавали на аперитив хлебное вино, что было не принято в ресторане. Периодически, Николай Ильич отвлекался от своих расчётов и прислушивался к ощущениям. Гадал, нет ли после бани признаков начала жару или, того пуще, кашля? Хотя, кто его знает, что хуже?

«Какой смысл тратиться? – размышлял Николай Ильич. – В дороге негде будет раздобыть денег, а сколько мне ещё придётся добираться до Петрограда, одному богу известно. Могут просто ограбить. У чугунки завсегда ворьё разное обитает и проходимцы. Случись такой расклад, придётся письмо жене отправлять. Сколько времени на это уйдёт, даже представить страшно. А ведь я и заболеть могу. Что тогда? Риск такого разворота дел в пути больше, нежели, когда вот так вот, на месте сидишь. В вагонах сквозняки, опять же на станциях каждый раз для обедов выходить в вокзалы нужно… Да и не только простыть можно. В ресторанах и буфетах легко отравиться… Нет, разбрасывать деньгами сейчас ни к чему, поэтому отужинаю в буфете!» – принял он решение и, наконец, сел.

За стенкой громко разговаривал какой-то мужчина. Ему отвечала женщина. Николай Ильич попытался разобрать, о чём они спорят, но различил лишь пару слов, по которым не представлялось возможности понять смысла. Расстроенный этим, он, даже приблизил ухо к стене и затаил дыхание, однако тщетно.

– Скукота! – произнёс он вымученно и встал. Пора уже было собираться. Между тем голоса за стеной стали громче. Мужчина перешёл на крик.

– Грязная тварь! Я научу тебя, как с порядочными людьми себя следует вести!

Женщина что-то говорила в ответ сквозь слёзы. Неожиданно она прервалась, и после небольшой паузы запричитала громче. Походило на то, что её ударили. Не в силах больше терпеть, Николай Ильич подошёл к стене ближе и подставил ухо.

– …е больно! – различил он. – Ой! Ой! Ой! Не надо, пожалуйста! А-аа!

– Молчи, сука! – прозвучало особенно чётко и Николай Ильич ужаснулся. Кто-то пытал женщину. Но кто? Может быть, это просто муж с женой выяснял отношение? Но если даже так, то зачем причинять страдания? И что делает этот мужчина, если она так причитает и молит о пощаде?

Неожиданно Николай Ильич вдруг подумал, что таким образом можно завести интрижку. Что если это любовники, а никак не муж с женой? Он не раз слышал от дружков, как они снимают для утех с замужними номера. Тогда есть вероятность того, что если Николай Ильич за неё вступится, то женщина его непременно отблагодарит!

Николай Ильич решительно вышел в коридор, подошёл к соседней двери и постучал.

Ему открыл мужчина, на голову выше Николая Ильича и шире в плечах. Острый нос подпирали тонкие усики. Вытянутое лицо выглядело напряжённым, а на лбу блестели бисеринки пота. В правой руке он держал какую-то вещицу из серебра. Скорее, это был портсигар.

– Что вам угодно? – спросил мужчина и с опаской выглянул из дверей, чтобы осмотреть на обе стороны коридор.

– Мне показалось, что из вашего номера кто-то просит помощи! – выпалил Николай Ильич, жалея, что ввязался в это дело. Мужчина был точно сильнее его физически, и попытка вступиться за невесть кого, теперь казалась опрометчивой.

– Вам показалось, – ответил мужчина с наигранной уверенностью.

– Я по соседству обустроился, – начал, было Николай Ильич, как за спиной мужчины возникло какое-то движение, раздались всхлипы, и он отлетел в сторону. Взору предстала спешно одетая барышня. Её лицо было слегка припухшим и в слезах. Глаза красные. Помада размазана по щекам.

– Так, значит, я не ошибся! – воскликнул Николай Ильич, едва успевая отступить в сторону.

Барышня выскочила в коридор и устремилась прочь, на ходу надевая на себя шубку.

Несмотря на то, что Николай Ильич не хотел упустить из виду мужчину, опасаясь, что тот его ударит, он успел различить что женщина хороша собой. Особенно по части фигуры, хотя её и скрывало небрежно надетое платье. Он поперхнулся, осознавая, что сейчас ему будет казаться желанной любая девка или женщина.

– Кто вас просил совать свой нос в чужие дела?! – воскликнул, между тем, мужчина с досадой, однако он не решился ступить через порог за женщиной. Да и не имел, судя по всему, желания продолжать словесную перепалку с Николаем Ильичом. Мужчина лишь раздосадовано посмотрел вслед своей гостье и попытался закрыть дверь. Неожиданно для себя, Николай Ильич не позволил ему это сделать и придержал её рукой. Но тут же испытал страх за свой поступок.

«Что, если вдарит?» – мелькнула мысль, заставившая его напрячься и втянуть голову в плечи. В то же время он прекрасно знал, что в такой момент не надо дать человеку время для осмысления оскорбительного действия и лучше вынудить говорить, пока он окончательно не сформулировал свой ответ и не сделал никакого окончательного вывода. Одним словом, прервать его на половине пути к пониманию того, что он оскорблён и должен ответить.

– Не хотите ли объясниться?! – почти крикнул Николай Ильич и предостерёг мужчину: – Я не хотел бы оказаться в свидетелях преступления!

– Не было здесь никакого преступления! – заверил мужчина. – Это продажная девка. Просто стащить хотела одну вещицу, – с этими словами он покрутил перед его носом портсигаром.

– Странно, – пробормотал Николай Ильич и, со знанием дела добавил: – Обычно такие девицы боятся идти на кражи, ведь в случае чего, подозрение сразу падёт на них.

– Я завтра уезжаю, думала, до тех пор не хвачусь, – предположил мужчина. – Да и вообще, они не промах. Знают, что не всякий готов шум поднимать. Сейчас же как? – он выдержал паузу, глядя в глаза Николая Ильича, словно дожидаясь от него ответа и продолжил: – Огласки боятся пуще кражи…

– Я завтра тоже надеюсь уехать, – сообщил примирительным голосом Николай Ильич.

– Значит, не исключено, что ещё встретимся. – Мужчина хотел, было, закрыть двери, но Николай Ильич и в этот раз не позволил ему этого сделать. Он снова придержал её рукой, но уже на правах и с видом человека, который вдруг пожелал что-то обсудить в доверительном тоне.

– Что? – Мужчина растерялся.

Николай Ильич оглянулся по сторонам и заговорщицки спросил:

– Не могли бы вы дать адресок?

– Чей? – не понял мужчина.

– Ну как же! – Он снова украдкой осмотрел в оба конца коридор, приблизил своё лицо к мужчине и почти умоляюще сообщил: – Я бы тоже хотел поразвлечься в номерах.

– Ах, вот вы о чём! – Мужчина облегчённо вздохнул и указал взглядом себе под ноги. – Портье вам всё устроит в лучшем виде. Только будьте осторожны, сами видите, какие дамочки бывают.

Наученный горьким опытом с баней, Пётр Ильич не сразу решился подойти к портье. Какое-то время он слонялся между входом в буфет и рестораном. Со стороны могло показаться, что он кого-то ожидает. На самом деле, Николай Ильич размышлял, как правильно и без ущерба своей репутации объяснить свою потребность. Он вдруг понял, что в его ситуации невозможно ограничиться лишь одним вопросом и ответом на него. Как следствие, с портье состоится целый разговор. Ведь надо многое узнать. Между тем, приличные граждане, скуки ради, всё подмечают. Они как есть обратят внимание и на то, что добропорядочный внешне господин долго и вкрадчиво судачит с прислугой. Зная себя, Николай Ильич представлял, как начнёт краснеть и заикаться, а его глаза при этом бегать. Тьфу! Снова будет выглядеть подозрительным и смешным. А между тем, Красноярск это не только другой и далёкий от Петрограда город, где свои традиции и правила, но и время уже другое. Почитай два года прошло с тех пор, как он вообще пользовался таким видом услуг. С тех пор многое поменялось. Обычный мужик стал позволять себе больше вольностей. Даже власть не таясь ругает, а при случае хамит и норовит матом обложить. Бабы, глядя на них, смелее стали. Напряжение, вызванное войной и тайной агитацией большевиков, стало вырываться паром частых стачек и забастовок. В деревнях громили усадьбы и гнали зажиточного мужика. Вот и портье, с виду умный, а ведёт себя уж совсем вольготно. Свободно и без разрешения начинает разговор, улыбается без дела и может кивнуть, словно старому знакомому. Однако и без разговору с ним никак. Николая Ильича волновал вопрос цены на услуги проституток и в каких местах их можно получить. Ещё он не знал, как поступить лучше, пригласить женщину в номер, или пойти в публичный дом самому. Николай Ильич опасался, что с визитом проститутка выйдет дороже, а на счету каждая копейка.

Портье сразу понял о чём речь и без обиняков сообщил:

– Все женщины, что здесь обустроены, сегодня уже заняты, а те, что в борделе, по ночи сюда не пойдут. Может, ждать изволите? – осторожно поинтересовался он.

– А далеко-ль бордель? – спросил Николай Ильич, уверенный, что мог бы и подождать, но отчего то не хотелось выглядеть в глазах этого юноши человеком, способным после кого-то пользовать женщину. Конечно, они все имеют много мужчин за день, но, когда вот так вот, прямо на глазах из номера в номер перейдёт, уж чересчур.

– На соседней улице, – сообщил, между тем, портье и вкрадчиво добавил: – Ежели сподобитесь идти, я подробно вам всё расскажу.

Глава 3

С утра Пётр Ильич отправился на станцию искать Черныша. Хозяин нагана работал помощником машиниста и был сыном Чернышёва Ивана, замёрзшего прошлой весной по пьяному делу. Отец был не из ссыльных, но служил когда-то конвойным при каторге. Здесь и оженился на вдовствующей солдатке по имени Клавдия. Сын, Пашка, которого все Чернышём теперь звали, был у него единственный уже от немолодой жены, но путевый не в отца. Сумел обустроить себе дом, женился и специальность почётную приобрёл. Как-то ловко и сноровисто всё у него выходило. Не слыл любителем выпить и не был разгильдяем. Оттого Петра Ильича удивило произошедшее на кануне. Он не ожидал увидеть Черныша в непотребном виде, да ещё размахивающим наганом. Это выпадало из стройного ряда положительных суждений о нём.

Лошадь сонно и лениво тащила сани через лес. Погода, как и накануне, обещала быть ясной. Значит, к обеду и солнце пригреет. На снегу уже сверху наст образовался. Худо теперь зверью в лесу будет. Пришла та пора, когда и корм на исходе, за зиму всё подъели, и по насту тяжело бегать, чтобы его добыть. Лапы сквозь него проваливаются и режет он их острой кромкой. В январе морозы были будь здоров. Неделю держались такие, что по домам все сидели. Лишь по дрова к поленницам выбегали. За всё время в деревне несколько смертей от холода случилось. Один из-за пьянства замерз. В бане уснул, а она до утра и выстыла. Так и околел. Не хитрое дело, строили их по большей части абы как. Лишь бы за помывку тепло удержала. Фроловы, мать с дочерью, из-за нерадивого отца в землянке замерзли. Ещё умирали от простуды. Однако и прибывала деревня людьми тоже скоро. Каждая вторая баба брюхатая или с малым нянчится. Рожали так же легко, как и в мир иной отправлялись. При всём при том, много детей в первый год не выживали. Умирали от грязи, холода, нищеты и разных болезней. Фельдшер, Антип Егорович, каждый раз при встрече серчал на баб. Они с охотою к разным повитухам и знахаркам для заговору дитя несут, вместо того, чтобы ему показать. Иной раз и вовсе, просто мамка ночью придавит. Спит без задних ног после трудного дня, а дитя рядом, чтобы не мёрзло. Случайно навалится и всё.

Стук топора отвлёк от размышлений. Пётр Ильич сдвинул шапку на бок и прислушался. Точно! Кто-то лес крал.

«Это же надо, уже прямо под носом рубят! – возмутился он мысленно. – Оно, конечно, удобно, до деревни рукой подать. Но ведь бояться должны и совесть иметь! У себя ведь воруют!»

Он снова нахлобучил шапку поглубже и зло шлёпнул вожжами лошадь. Она пошла веселее.

До глубины души задевало Петра Ильича разгильдяйство и вседозволенность русского мужика. Он точно знал, что в этих местах разрешение рубить никому не давали. Народ постепенно стал от рук отбиваться, причём как-то разом и повсеместно. То и дело в Чите случались разные стачки и забастовки. Рабочие бузили по любому поводу. На фоне войны выглядело это более чем странно. По его мнению, общая опасность и беда напротив, объединять для победы должны. В России всё наоборот. Что в японскую, что сейчас. В деревне у людей тоже поменялся характер. Стали злее и наглее. Вот и Маслёнок сегодня с утра успел настроение испортить. Мало того, что с вечера не пришёл, и Петру Ильичу пришлось его работу делать, так и утром заявился пьяный.

«Сколько можно терпеть его выходки? – негодовал про себя Пётр Ильич. – На кой он такой нужен? Снова сам стайки почистил и скотину напоил. Сено накидать нехитрое дело. На всё меньше часа ушло. И чего Маслёнку надо? Почитай задаром деньги имеет. Теперь и такой работы лишится. Нет, конечно, если его жена Прасковья снова прибежит и начнёт просить за нерадивого мужа, не сдюжу женских слёз, приму, – сделал он вывод. – Так опять только до следующей пьянки. На что рассчитывает? Чем жить собирается и как детей, которых у него трое, содержать будет? Совсем не думает головой!»

Из скотины, ещё по осени, у Масловых две коровёнки было. Зимой одна от морозов погибла. Подъели они её. Лошадь на ладан дышит. С десяток курей прямо в доме держат. Последняя надежда, если что, Пётр Ильич ему пять копеек платил за приход. Чего не жить? Но ненавидел его батрак, так устроен. На себя-то работать не хотят, а на чужого и подавно.

Сани выехали из леса и взору открылось депо. На фоне скалистой сопки и вековых сосен, огромный кирпичный сарай под железной крышей поражал воображение. Каждый раз, приезжая сюда, Пётр Ильич испытывал трепет и восхищенье. Как такое посреди глухой тайги возможно? В оба конца от него, зелёный, уходящий в бесконечность коридор из сосен и редких берёз, по дну которого тянулась чугунка. Чуть дальше на ней, разворотный круг с паровозом. Словно живой, вздыхает паром железный монстр и дымит. Напротив, ближе к лесу, водоёмное здание. Тоже из красного кирпича и возведённое по примеру старинных крепостных башен. Сутки напролёт зимой, она курилась чёрным, жирным дымом, поверх деревянной крыши. Пётр Ильич знал, как всё здесь обустроено и работает. Чтобы вода не промёрзла и не порвала железные баки, внутри этой башни были установлены паровые вертикальные котлы. Смотреть за ними и топить был обучен Ермолай Молоков. Высокий и худой как жердь мужик трудился здесь с первого дня и головой за всё отвечал. Вчера даже на масленице его видно не было. Не забалуешь. Морозы ещё стоят крепкие, стоит уголь вовремя не подкинуть, и прихватит. Считай, всё встанет. Семья при нём жила в небольшом, но крепком доме, в одном дворе с башней. От неё вода, по проложенным где-то в земле трубам, шла к паровозной гидроколонке. По форме похожая на гигантскую букву «Г», она стояла аккурат у чугунки, чуть дальше. Для облегчения ночной заправки паровозов, рядом с ней, на высоком столбе, подвешенный на тонком тросике, висел керосино-калильный фонарь. Ермолай и за ним смотрел. Опускал каждый раз, поворачивая ручку на лебёдке, чистил и заправлял. Потом наверх поднимал. Светил фонарь ярко и далеко. Вода для всего этого хозяйства подавалась от озера. Называлось оно Медвежьим. Там, за лесом, почти у самого его берега, отстроили ещё и водоподъёмное здание. В нём паровой насос, соединённый подземным трубопроводом с береговым колодцем. Заправляет тем хозяйством Лёха Загибин. Как и Ермолай, Лёха живёт там же, с кривою женой и детьми. Похожий на медведя мужик, с густо-заросшей нижней частью лица смолянистой бородой, должностью своею гордился, а для обучения, говорят, аж в Петровский завод ездил. Ещё бы, насосы на пару для обычного мужика вещь сложная, но смекалистый он, не в пример многим деревенским. Пётр Ильич каждый раз удивлялся тому, как сложно и строго всё на дороге устроено. Впечатляла его основательность и гениальность человеческого умственного и ручного труда. Отъехал немного от деревни и на тебе, другой мир, другой век и другие люди! Разве сможет тот же Маслёнок здесь работать? Да ни за что на свете, порода не та. Погубит всё. Чего ему стоит напиться и уснуть? Считай вся дорога до самого океана встанет…

Пётр Ильич выбрался из саней и привязал к столбу лошадь.

Пройти в депо чужаку сложно. В округе знали, в строгости всех здесь держат, и сторож специальный есть. Оно и не мудрено. Народ на станции работает разный. Тащат всё подряд. Опять же и поломать что-то могут. Оттого всё под присмотром. Только сегодня никто Петра Ильича даже не окликнул.

– Здорово! – поприветствовал он щуплого мужика в душегрейке.

Тот толкал перед собой тачку, загруженную мусором. Железное колесо вязло в снегу и шла она тяжело, от того на торчавшей из воротника худой и грязной шее мужика вздулась от напряжения жила.

– Здоровее видали! – прокряхтел тот с усилием. – Чего надо?

– Черныша знаешь?

– Кто же этого чёрта не знат? – Мужик встал, отпустил ручки, и они с грохотом упали на мёрзлую землю. – На Читу сегодня идут они. Спроси тама! – Он махнул на щель в огромных, железных воротах, под которыми исчезали рельсы.

В депо было холодно и темно. Стоял густой запах сажи, железа, мазута и угля. Стены, из почерневшего от копоти кирпича, конусы грязного света, от висевших под потолком, меж металлических брусьев ламп и сквознячки, придавали этому сводчатому, нежилому пространству какую-то таинственность и величие. Всё, что было здесь, казалось большим, основательным и впечатляло попавшего с улицы человека. Именно на чугунке, как нигде, ощущалось наступление новой эпохи. Чувствовалась её новизна. Завораживала красота машин и разных механизмов, которые должны заменить человека. Пётр Ильич искренне верил, что вскорости люди будут заниматься только тем, что им в удовольствие, а всё остальное за них сделают машины. Заменили же они почти наполовину лошадей? По городам вовсю автомобили ездят. Те же локомобили пашут и боронят землю. В этих краях он ещё таких машин не видел, но в газетах много пишут про устройства, которые на краю поля устанавливают, а они за тросы плуг или борону тянут. Вычитал он и про трактора, что в Балаклаве делать стали. Эта штуковина и вовсе, подобно лошади, по полю ездить может. Не удивляло Петра Ильича особо такое положение дел. Сколько раньше нужно было перекладных использовать, чтобы из Москвы до Читы добраться? Иной раз у кого-то на дорогу годы уходили, а кто-то и вовсе в пути погибал. А теперь? Сел в вагон и сиди себе скромно, жди, когда довезут до места с комфортом и в тепле. Пётр Ильич даже на каторгу с удобствами ехал. Не то что раньше, пешими колоннами по этапу. Аэропланы опять же летают. Тунгуса, Вало, пугают эти птицы из железа так, что он потом ночь спать не может.

Пётр Ильич огляделся. Величаво и грозно смотрелись стоявшие здесь паровозы. Всего их было три, по числу ворот. Чёрные, большие, походившие на спящих железных монстров, они вызывали мистический трепет перед спрятанной в них силой.

«Это же надо, такое создать! – подумал с восхищением и в который раз Пётр Ильич. – Человек поистине всемогущ и сейчас только начал познавать свои возможности. Как я мог в такое время оказаться на задворках истории? Как так неумело распорядился своей жизнью в канун войны, и вместо того, чтобы сейчас быть на фронте, копошусь в навозе, как обычный мужик?! Эх!»

Где-то стучали по железу, и стук этот, отлетая от стен, отдавал странным, мистическим эхом.

Пётр Ильич обошёл паровоз и оказался в его передней части. Здесь, судя по всему, кто-то работал. Огромная и массивная крышка была по кругу откручена, и открыта, словно дверь в преисподнюю. Где-то под ней шевелилась и пыхтела темнота. Когда-то Пётр Ильич интересовался устройством машин и знал, что эта её часть называлась дымовой коробкой и была противоположной топке. Размещённая спереди, она служила отводом для раскалённых газов из всех труб, что шли сквозь котёл. Чёрные болты, с шестигранными шляпками и размером с кулачок ребёнка, лежали кучкой на металлической площадке, что шла вдоль котла. Чтобы привлечь к себе внимание, Пётр Ильич сначала кашлянул. Но рабочий не замечал его и увлечённо возился в чреве машины. Он кряхтел, сопел и тихо про себя матерился, чем-то напоминая зверька в норе, но при этом никак не реагировал на появление постороннего. Тогда Пётр Ильич взял болт и несколько раз стукнул по железу. Из нутра машины возникла голова, с торчащими в разные стороны волосами. Чумазый рабочий с любопытством уставился на незнакомца, который возник из сумерек кирпичного сарая. Он его насторожил. Не было на лице пришлого той обречённой усталости и серости, присущей рабочим. Было видно, что и горькую он не употребляет. Появление таких в депо завсегда вызывает любопытство и опасение. Может, нового инженера прислали? А что, если это и вовсе не инженер какой, а начальство, которое выше того, что здесь, на станции заправляет? Своих-то рабочий всех знает, как облупленных.

Пётр Ильич, в свою очередь, глядел в ответ. На фоне труб, похожих на железные кишки нутра машины, рабочий смотрелся неестественно. Он походил на ожившую деталь этого железного монстра.

– Чего надо? – спросил, наконец, рабочий, и вытер кулаком нос, оставив на нём чёрный след копоти.

– Кто у вас тут всем заправляет? – поинтересовался Пётр Ильич, уверенный, что мужик не сможет ответить на его вопрос. Откуда он может знать, какой паровоз на Читу пойдёт? Их здесь вон сколько…

Рабочий вёл себя странно. Он никак не хотел отвечать. Будто бы боялся, что, получив ответ, интересный человек тотчас уйдёт и вновь придётся вернуться к скучной работе.

– Ты новенький, никак? – любопытствовал настороженно, рабочий.

– Разве не видно? – вопросом на вопрос отвечал Пётр Ильич, и поймал себя вдруг на мысли, что уже давно не чувствует разницы никакой между обычным рабочим, мужиком и собой. Даже говорить стал как они и ударения ставить. Опять же, слова одни, правильные, подменять теми, что крестьяне используют…

– Понятно! – протянул, между тем, рабочий и спросил: – Толком скажи, кто тебе нужен?

– Черныша знаешь?

– Кто же его не знает? – вопросом на вопрос ответил рабочий. – Я только вчера у них колосники менял!

– Уехал, никак? – гадал Пётр Ильич, с надеждой глядя на рабочего.

– Нет ещё, – ответил рабочий. – Под парами! – Он махнул рукой в сторону ворот.

– Это та, что у разворотного круга? – догадался Пётр Ильич.

Черныш торопливо спустился по железной лестнице из будки машины. Живо вытирая ладони о живот, он подбежал к Петру Ильичу и с опаской оглянулся по сторонам.

– Я думал, ты не придёшь! – признался он, отвечая на рукопожатие.

– Держи! – Пётр Ильич протянул ему замотанный в тряпку наган.

– Тихо, ты! – Парень испуганно вырвал свёрток и сунул за пазуху. – Увидеть могут.

– Вчера ты им на глазах всей деревни размахивал, – напомнил Пётр Ильич, удивлённый реакцией парня. Оружие никто не запрещал, а купить его можно было даже в Чите, в специальной оружейной лавке.

– Пьяный был! – оправдался, между тем, Черныш.

– Зачем наган с собой взял, если знал, что пить будешь? – строго спросил Пётр Ильич.

– Бес попутал! – Парень отмахнулся.

– Ну, бывай! – Пётр Ильич едва хотел развернуться, как Черныш поймал его за локоть и заглянул в глаза с какой-то странной затаённой надеждой и страхом.

– Я слыхал, ты на деревне главный в разбойном деле? – ошарашил он и взмолился: – Возьми к себе!

Петра Ильича обдало жаром, но виду он не подал. Наоборот, рассмеялся. И получилось у него это легко, словно репетировал и был готов к такому. Он даже удивился этому.

– Уж который раз такое слышу! – соврал Пётр Ильич. – Враньё всё это! Скорее всего эти слухи как раз тот и распускает, кто на самом деле налётами помышляет. Это проверенный способ сбить столку полицию и от себя подозрение отвести.

Парень стушевался. Снова посмотрел по сторонам, подался вперёд и быстро заговорил:

– А ты меня послушай! – попросил Черныш. – Я на дороге всё знаю. Люди в дальнюю дорогу много добра и денег с собой берут. Опять же, какая в пути полиция? Если между станциями машину остановить, грабь не хочу. Главное потом быстрее подальше убраться.

– Ты для этого наган носишь? – спросил насмешливо Пётр Ильич, а про себя подумал: – «Никак желает провокацией добиться, чтобы я за собой такое обвинение признал. Для чего? Неужели на охранку работать стал? А что, парень он во всех отношениях положительный и отчасти грамотный. Таких с охотою в агентуру принимают. Хотя, с другой стороны, зачем ему это? Как бы то не было, но ведь он спросил не у кого-то, а именно у меня, значит, как-то разнюхал!»

– Нет, наган не для того! – ответил, между тем, Черныш и вздохнул. – В дороге разное бывает. Мало ли? – задался он вопросом и, отведя взгляд в сторону, повторился: – Что всё-таки скажешь насчёт того, чтобы к себе меня взять? Ты так не ответил…

Пётр Ильич понял, что так просто от Черныша ему не отделаться. Взять и уйти, заодно высмеяв, не вариант. Вряд-ли поверит, что никакого отношения к слухам Пётр Ильич не имеет. Нельзя исключать и тот факт, что кто-то из мужиков мог проболтаться. Тогда плохи дела. Он обещал особенно болтливым языки укорачивать вместе с головой. Но мужики есть мужики…

– Что-то темнишь ты, – сделал вывод Пётр Ильич, и потребовал: – Объясняй, кто такое про меня говорит?

– Какое? – Парень захлопал глазами и с досадой сплюнул на снег.

– Обвинение в разбое очень серьёзное, – стал объяснять Пётр Ильич. – Мне теперь как прикажешь с этим жить?

– Ни в чём таком я тебя я не обвинял! – начал, было, Черныш, но Пётр Ильич не дал ему договорить и, схватив за одежду на груди, тряхнул.

– Ты порядочного во всех отношениях человека одним махом в преступники определил! – процедил он сквозь стиснутые зубы и повысил голос: – На каторгу меня спровадить хочешь?! Говори, отчего такой вывод сделал?!

– Живёшь ты справно! – Черныш положил свою руку на запястье Петра Ильича, пытаясь освободиться и сделался пунцовым от напряжения. – Раз с охоты шёл и видел, как ты в лесу лошадь взад-вперёд гонял, а своих дружков принуждал её на ходу останавливать…

– Вон оно что! – протянул Пётр Ильич, похвалив себя за находчивость. На тот случай, если кто-то из деревенских всё же случайно его тренировки с мужиками подглядит, он уже давно легенду припас. Вот она военная хитрость и пригодилась!

– Я уж было подумал, что-кто-то про меня сказки выдумывать горазд стал! – протянул Пётр Ильич благодушно и отпустил Черныша. – Теперь понятно, – с этими словами он по-отечески поправил ему воротник и дружески похлопал по плечу. – Было такое! Отрицать не стану, да и незачем. Лучше скажи, отчего же тогда не подошёл?

– Мало ли? – Черныш отвёл взгляд в сторону. – Прибили бы…

– Дурья твоя башка! – заговорил Пётр Ильич сквозь смех от вида того, как стушевался и не знает, куда деть взгляд Черныш. – Ты ведь знать должен, что я на продажу товар в лавки городские вожу, – стал пересказывать он заготовленную заранее легенду. – С Матросом, Клыком и Занозой. И им копейка лишняя, и мне спокойнее, когда гурьбой. Они тоже своих дружков призывают. То Сава прибьётся, то Маслёнок… Только вот когда обратно уже пустой обоз гоним, все в округе знают, что с деньгами. Вдруг кому в голову придёт на грабёж решиться? – он выдержал паузу, пытаясь понять, доходит до Черныша или нет, смысл сказанного. – Понимаешь?

Дождавшись, когда тот кивнёт, продолжил:

– Иной раз может случиться так, что отпор придётся давать. Мы ведь и топоры, и ружья с собой берём. Мало ли? Чтобы до убийства не опускаться, я им и показываю, как могут на нас нападать, и как в таких случаях поступать. Ты ведь знаешь, что я из офицеров буду, а, значит, понимаю и толк в таких делах знаю, чему и дружков своих обучаю. А ты что удумал?

– Черныш! – позвали из будки.

– Ладно, опосля поговорим! – с этими словами Черныш устремился к машине.

Озадаченный разговором, Пётр Ильич направился к лошадям.

Полина занималась с Коленькой.

– Je vais sur la rivière, (Я иду на реку. Франц. Прим. Авт.) – проговорила Полина в нос, и тут же попросила: – Повтори!

Сын подчинился и протяжно повторил:

– Je vais sur la rivière!

Он сидел за столом, и вымученно-капризно смотрел на мать. При появлении отца оживился.

– Ты понял, что я сказал? – спросил он с загадочным видом глядя на родителя.

– Я пойду на реку! – перевёл Николай Ильич, ловя себя на том, что в тот момент, когда Полина говорила на французском, у него вдруг невольно сильнее заколотилось сердце.

– Николай! – позвала мать строго и потребовала: – Не отвлекайся!

Глава 4

Буфет представлял собой небольшое помещение с двумя окнами на одну сторону. Стёкла на них до половины были покрыты льдом, а с боков висели бирюзовые занавески. Ароматы с кухни смешались с запахом сырости, следы которой в виде чёрных разводов, можно было различить в углах на обоях и на краске потолка. Он был бутафорский, из дерева и казался ниже настоящего. Его своды, местами с различимой глазом кривизной, опирались по центру на колонну, роль которой выполняло обыкновенное бревно, выкрашенное в синий цвет. Всего здесь располагалось шесть столиков. Круглые, рассчитанные на четырёх человек, они были покрыты белыми скатертями. Впрочем, даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить, что они не свежие и различить на них пятна. У стены сидели четверо молодых мужчин, больше похожих на конторских писарей, по центру чаёвничала какая-то престарелая чета, а у крайнего, что у самого выхода, стола, торопливо заедал огурцом водку какой-то мужик. Этот даже не удосужился снять верхнее, а шапку положил на стоящий рядом стул. Так и сидел в шубе, лишь развязав кушак.

«И ведь пустили же его сюда!» – негодовал про себя Николай Ильич, стоя в проходе и осматриваясь. Он делал вид, будто размышляет, стоит или нет уважить заведение своим присутствием. Как ему казалось, со стороны он выглядел человеком, который считает ниже своего достоинства ужинать в таких захолустных условиях. Подспудно он очень желал, чтобы навстречу выскочил половой и начал предлагать ему место. Тогда бы он всенепременно высказался бы ему о скатертях и сырости в углах. В таком случае можно было бы рассчитывать на снисхождение в цене за ужин и не давать на чай. Что поделаешь, приходилось экономить каждую копейку и в этих целях устраивать целые спектакли.

Неожиданно Николай Ильич ощутил появление позади себя ещё кого-то и обернулся. Каково же было его удивление, когда он узнал в мужчине, стоявшим за его спиной, того самого господина, который днём вышел из бани и тем самым повлиял на его решение не искать для помывки что-то лучше. В этот раз на нём был чёрный и мятый во всех местах костюм и сорочка, уголки воротника которой были слегка завёрнуты кверху. Привычный вид для тех, кто много времени проводит в дороге и разных гостиницах. Как оказалось, его голову покрывала седина, однако на вид он был ещё относительно молод. Николай Ильич не сразу сообразил, как себя вести. Он вдруг разом испытал к этому господину неприязнь и желание сказать ему что-то обидное за все те муки, дискомфорт и переживания, что испытал за время помывки. Однако, вовремя опомнился и взял себя в руки.

– Какая встреча! – воскликнул Николай Ильич, словно увидел старого знакомого и сделал вид, будто обрадовался. – Признаюсь, не ожидал снова вас увидеть!

Со стороны могло показаться, что они знакомы. От того Николай Ильич вдруг испугался, что мужчина сейчас его не признает и будет неловко. Ещё он ощутил, как посмотрели на него те, кто сидел за столами лицом ко входу.

«Как глупо я, наверное, сейчас выгляжу в глазах всех этих людей! – подумал с досадой Николай Ильич и задался вопросом: – Почему сначала говорю или делаю, а потом думаю? Ещё ведь не просто сказал, а закричал!»

Хотя, такая реакция обычна для людей, оказавшихся где-то далеко от своего привычного места жительства, в незнакомом городе и не имеющих в нём никаких знакомств. Они объединяются по самым разным, порою сомнительным признакам. Приехали, например, в один день, или жили в одной гостинице. Ещё пущей причиной такого объединения будет то, что они из одной местности. Николая Ильича же с незнакомцем и вовсе, объединяла баня, в которой они сегодня оба были.

– Как видите! – Мужчина, к счастью, тоже его узнал и тут же справился: – Мы никак ещё и соседи?

Николай Ильич испытал облегчение.

– Да, я обустроился сегодня здесь! – подтвердил он, и показал взглядом на потолок.

– Понятно! – произнёс мужчина и полюбопытствовал: – Решили отужинать?

«Ну вот, и этот такой-же поди, как я! – обрадовался Николай Ильич глупости заданных гражданином вопросов. – Зачем же мне в буфете быть, ещё и вечером, как не для ужина?!»

Однако, ему ничего не оставалось, кроме как поддержать этот пустой разговор.

– Угадали! – подтвердил он с иронией в голосе и тут же справился: – Не изволите ли составить мне компанию?

– С удовольствием, – согласился мужчина и спросил: – Разрешите представиться? – Он, по старинке, подражая отставным военным, наклонил голову и отрапортовал: – Закляков Вениамин Пантелеевич! Земский врач Енисейского уезда.

Николай Ильич ответил взаимностью, однако, при этом не удержался и слукавил. Он заявил, будто является торговым представителем, а в Красноярске по делам компании.

Они прошли и сели за стол, ближний к стойке, за которой крутился невысокий и молодой буфетчик с круглым, слащавым лицом и пухлыми губами. Прилизанные на две стороны чёрные и лоснившиеся маслом волосы разделял пробор. Белая косоворотка плотно облегала мощные плечи. При появлении посетителей, буфетчик заволновался и тут же исчез, скорее, чтобы сообщить о гостях половому. Вскоре, к столику подошёл какой-то молодец. Выглядел он грубо и сильно походил на жителя деревни.