Читать онлайн Семейный фотоальбом

Рождение

Я мечтала однажды прыгнуть с парашютом, покорить горные вершины Непала, а еще – поехать в Африку волонтером и заботиться там о несчастных черных детях, часто обнимая их и танцуя босиком под свихнувшемся солнцем.

Я планировала бизнес-карьеру, мечтала соблазнять каждого привлекательного мужчину-интеллектуала, брюнета с высокими скулами и темными ресницами. Еще важно было пережить не просто любовь, а трагическую, с душой наизнанку, пьяными слезами и разбитым сердцем, после чего выть на столичную луну в дорогом двухэтажном пентхаусе, полируя тоску односолодовым виски тридцатилетней выдержки.

А после этого – взять и уехать в Индию, бросив успешную работу и масштабный многообещающий проект на полпути. Скитаться по грязной и отчего-то счастливой стране и ее трущобам одинокой, наряженной в брендовую богемную одежду, позвякивая многочисленными браслетами в храмах и ашрамах, принципиально не отправляя никому фоток и только изредка ставя загадочные статусы на санскрите. Встретить в Индии улыбчивого и глупенького европейца или, на крайний случай, американца и заниматься с ним глупым страстным сексом прямо у океана, позволяя ему нести всякую чушь и соглашаться каждый вечер на его предложение выйти за него.

И наконец, уставшей от безделья и с залеченным на жаре сердцем и здоровым румянцем, отполированным диким загаром, плюхнуться на свое место в самолете и познакомиться с хорошим парнем из московского спальника. С первых минут очаровать его искрометными шутками, в которых эрудиция соперничает с глубокой духовностью, а любая мимическая гримаса рассчитана со снайперской точностью, чтобы выставить каждую черту лица в выгодном свете. К концу перелета парень переродится куда более глубинно, чем за месяц своего пребывания в Индии, а я, слегка пьяная и довольная миниавиаспектаклем, провалюсь в сон в своей любимой кровати, напрочь забыв, что же я ездила долечивать, и уверенная, что уже в восемь утра получу романтическое СМС.

Потом новый роман, любовь, объяснения, обещания, страсти, его горячий запах, новые привычки и тело, общие любимые сериалы и блюда, новая копилка воспоминаний…

То есть я представляла вполне себе рабочий сценарий, но в этот самый момент я лежу в мокрой теплой луже, кругом кровь и голова кругом от никогда не переживаемой ранее эйфории, когда вижу его глаза – синие, мутные, смотрящие в никуда и одновременно в самую суть бытия. Красное личико со странными пупырышками. Нос – чей он?.. А губы?.. Но глаза, их я не могу не узнать, несмотря на странный цвет, – это мои глаза. Мои… Но как такое возможно – еще у одного человека на земле мои глаза?! Это мой сын. Он лежит тут, рядом со мной, в прозрачной кроватке, как принц какой-то, а я, будто растерзанная дикими зверями, рядом, на родильном кресле, превращенном в кровать.

Я родила его двадцать минут назад. Этому человеку двадцать минут, и он смотрит на меня! Смотрит и молчит. Изучает. Он даже не плачет. Я его впервые вижу, но уже так люблю! Я не вру – люблю. Это так скудно звучит, так пошло. Я не то что люблю его, я вся в нем, он мой новый мир, он новая я! Да, я уже это чувствую, что меня нет, нет той испуганной девочки, которая пару часов назад приехала в роддом, напичканная идеями, как все будет и как должно быть. Эта девочка ушла в прошлое, как планы на Индию. Он – огромная жирная точка в моих глупых мечтах и в путанице мыслей. Он вышел из меня, я ощущаю, как всю меня вывернуло наизнанку, но я почему-то в восторге. Я лежу, как будто сама только что впервые открыла глаза.

Я протягиваю руку и трогаю его крохотную живую ручку со сморщенными пальчиками, какие бывают у нас, взрослых, от долгого пребывания в воде. Вот и он, моя амфибия, только-только выбрался из своего аквариума, который организовал прямо внутри меня. На этих пальчиках уже отросли ногти.

Я трогаю нового человека. Еще никто не знает о нем, а он уже у меня есть. Даже муж не знает и мама с папой не знают, что он тут, – не внутри меня, а снаружи. Я хочу побыть с ним наедине в этой тишине, в этой тайне предрассветного утра. Мир спит, укутанный своими хлопотами, миру нет дела до меня. Но больше это неважно. Потому что в моей руке его ручка. Он доверчиво хватает меня за палец. Откуда он знает, что я так ему нужна? Не знаю, с чего бы, но я чувствую, как сильно он меня любит.

Что ждет его? Каким он вырастет? Какой он? Все это пока не имеет значения. Эта ночь останется со мной навсегда. Ни с кем не разделенная, только с сыном, но даже он ее забудет, а я нет. Я навсегда запомню конец и начало. Конец иллюзий и начало новой попытки увидеть. Хотя иллюзии придут снова: о воспитании, о желании сделать лучше других, дать максимум, быть лучшей версией мамы… и много-много другого мусора.

Но сейчас момент между. Мгновение, когда через физическую боль удалось скинуть покрывало вымыслов. Пустых мечтаний. Говорят, боль очищает. Это так. Она очистила помыслы от чужих идей и сердце от заносчивых желаний. А другое пока не успело налипнуть. Спасибо, что ты пришел ко мне, спасибо что не оставил следа от старого мира.

Взрослая

«Ты никогда не умела быть красивой. Лишние трусы себе не покупала. Ни прически, ни маникюра – ты женщина, в конце концов. Неудивительно, что отец сбежал. А сейчас кто тебе мешает нормально одеваться?.. Суешь мне свои копейки, как будто без тебя не справлюсь. Посмотри, как выглядят твои подруги. Неужели тебе не хочется хоть немного быть похожей на них? Как тетка выглядишь. Вот и я такая же выросла, вечно серая мышь, не знаю ничего о красоте и цену себе не знаю. Да что с тобой без толку говорить…»

Вера сидела и смотрела в кухонное окно. По пухлому лицу, на котором обозначились ненавистные брыли, текли слезы. Она, как плеер, записала весь монолог дочери и теперь прослушивала в собственной голове который день. Она уже пережила ярость, отчаяние, день ненависти к себе, потом к дочери, окунулась в безысходность, а сегодня пришло время тихому смирению. Слезы катились не о печальной судьбе, не о жалости к себе и даже не о старости, наступающей в виде четко обозначившейся поперечной морщины на лбу и огромных мешков под глазами вместе с угнетающими цифрами пятьдесят семь. Слезы были о признании себе во многом.

Никогда она не считала дочь красивой, та напоминала ей мужа и его родню, которые легко и холодно вычеркнули их обеих из своей жизни. Себя украшать Вера тоже не хотела, чтобы больше никто «не позарился». Ей нравилось жить одной с дочерью – так, казалось ей, никто не обидит. Да только бог нашел, как к ней подобраться, и дочь точно хлыстом отходила ее по праву.

Долго Вера сидела так, думала о всяком, пока в окне кухонном пробегала целая жизнь. Потом встала, по дороге собрала старые халаты, выброшенные из шкафов и раскиданные по всему полу, собрала их и засунула в мусорный пакет. Взяла телефон – и тут же он зазвонил у нее в руках, так что Вера даже вздрогнула. На экране было написано: «Дочка».

– Алло, доченька, я как раз тебе звонить хотела, а тут ты, – очень тихо проговорила Вера.

– Мам, ты прости меня, пожалуйста, – громко плакала в трубку дочь, – прости, мам. Я такая глупая, такая злая, я не хотела, мам, обидеть тебя, я очень-очень люблю тебя, ты единственная, кто у меня есть.

– Ну тише-тише, дочка, я не обиделась совсем. Я тебя тоже люблю. Кто же еще, если не дочь позаботится обо мне, никто же ничего и не скажет, всем наплевать, а ты сказала все как есть, и молодец.

– Мам, да все не так. Ты самая красивая у меня. Самая лучшая, я просто свои сложности на тебя хотела спихнуть. Вадим опять ушел, а я, дура, всех собак на тебя спустила.

– А почему ушел?

– Да пусть идет и не возвращается – кому он нужен, принц такой. А ты ни при чем, ты одна меня всегда любила и воспитывала. Ночами мне платья шила и плакала от усталости – я все помню, мам.

– Не самая умная мать тебе досталась, дочка, но это ничего, еще есть время чему-то научиться.

– Мам, а хочешь, поедем тебе платье купим? Я зарплату получила.

– Конечно, хочу. Вот прямо сегодня и поедем.

– Хорошо, мам, я вечером к тебе приеду.

– Приезжай, дочка.

– Не грусти, мам.

– Я не грущу, дочка.

Вера положила трубку и снова посмотрела в кухонное окно. Ей захотелось выкинуть все лишнее и отжившее, даже это самое окно, в которое она уже смотрит тридцать пять лет и все еще ничего не понимает в этой жизни. Хорошо, что у нее есть такая красивая взрослая дочь, а то бы уже задохнулась от собственной старости и пыльных старых мыслей.

И надо бы сходить в парикмахерскую, подумала Вера, расчесывая перед зеркалом свои русые волосы, испорченные дешевой светлой краской.

Близость

Далекое, сложное для воспоминаний, канувшее где-то в бессознательном.

Ты лежишь в тепле, спишь, но наполовину. Что-то невнятно беспокоит. Некуда уткнуться. Чего-то не хватает. Рядом чувствуешь пустоту. Она разрастается в пропасть. В ничего.

Ты в панике, ищешь, начинаешь подавать знаки, сначала кряхтишь, потом хнычешь, ты еще веришь, что сейчас все станет по-прежнему. Потом начинаешь громко кричать. Потому что пустота пугает, в ней страшно и одиноко, а ты уже знаешь, что бывает иначе. Эту пустоту ты не узнаешь, не понимаешь. У нее нет вкуса и запаха.

И вот что-то рядом оживает, пустота заполняется присутствием. Ты осторожно затихаешь. К тебе кто-то прикасается. И тогда ты начинаешь плакать еще сильнее, уже в отчаянии: не то – слишком твердая рука, не тот запах, не то ощущение.

Ты открываешь глаза, но из-за слез, темноты и собственного несовершенства ничего не видно, все плывет. От этого еще страшнее и ужаснее. Остается кричать, потому что больше ничего не доступно из движений, ты едва перекатываешься на бок. Но не сейчас, ведь на боку пропасть.

Проходит вечность. В мучениях, слепом ожидании и страхе. Вечность с тех пор, как ты обнаружил пустоту. Теперь ты всегда будешь ее бояться. Избегать всеми доступными способами. Даже когда станешь взрослым и встанешь на две ноги, научишься управлять телом и иногда эмоциями, ты будешь остерегаться одиночества, пустой постели и исчезновения того, что любимо тобой.

И вот, наконец, в нос заползает запах, где-то рядом, уже близко. Легкое прикосновение, голос, рука: она, пришла. И вот ты взмокший, отчаявшийся, измотанный и перепуганный тянешься, ищешь. Находишь. Упругий теплый влажный сосок. Жадно присасываешься, желая забыть то, что только что было твоей реальностью. Теплое сладкое молоко тонкой мягкой струйкой стекает по губам, проникает в каждый уголок твоего крохотного тела, поступает в саму кровь, распространяется по сосудам. Это форма блаженства, счастье, истома. Все сливается в одно.

Ты в безопасности. Она рядом. Ее запах окутывает, прикосновение успокаивает. Ее присутствие – как присутствие Бога. Она повсюду. Она и есть я.

Моя мама.

Волшебные пироги бабы Гали

Бывали такие дни в моем детстве, когда я проводила все время около стола – и ела, ела, ела… Вообще, ела я всегда немного, и тощая была, как скелет. Любимое замечание всех взрослых – «тебя что, не кормят? Вон позвоночник просвечивается сквозь кофту» – чуть не доконало меня. Я ненавидела эти обсуждения моей фигуры. Взрослые сильно ошибаются, если думают, что ребенок не способен отличить комплимент от критики по тону и выражению лица. Я считала себя костлявым недокормышем благодаря вечно вздыхающим доброжелателям.

Но в эти особенные дни я ела много и хотела еще больше, но не получалось. Я бы даже согласилась стать пышкой, только бы в меня влезало много больше или хотя бы столько, сколько в мою сестру.

Это были дни, когда одна из моих бабушек – та, что построже и с громким голосом, резко врывающимся в уши и заставляющим скукожиться сердце, баба Галя, – пекла пироги. Делала она это нечасто, потому что работала на молочном комбинате, и ей надо было носить домой тяжелые сумки с маслом и творогом. Еще у нее был муж, мой деда Толя, на которого надо было успевать кричать, квартира, которую баба Галя содержала в идеальном порядке, где грязь просто отказывалась существовать, и дача, на которой они с дедом выращивали овощи и клубнику для внуков. Но все-таки, случалось, она читала в наших с сестрой и даже мамином и папином лице нотки отчаяния и пирогового голода – и вдруг решала: пора! И тогда начиналась кутерьма…

Весь день я ходила, истекая слюной, не могла играть, читать и вообще жить. Я наблюдала за каждым движением бабы Гали. Она вообще-то выгоняла нас с кухни, но путь из зала в спальню в ее квартире пролегал через кухню, и это спасало. Так я украдкой наблюдала, как идет работа, близок ли конец ей и начало предстоящего счастья.

На кухне стояли тазы с мукой, скалкой бабушка быстро раскатывала круг за кругом, в руках у бабушки мелькало гигантское сито, на табуретах лежали противни. Как только противни там появлялись, я знала: близится минута, когда пироги начнут оказываться в духовке. А это значило, что скоро мы учуем аромат. А это значило, что все ближе становится мгновение истины.

На плите варилась картошка, которую потом баба Галя беспощадно превращала в пюре. Для моих любимых пирогов, ради которых я терпела все это ожидание, ягоду частенько готовили мы сами. Если было лето, ее сначала срывали с дерева. А потом сидели и кропотливо вынимали из каждой вишни косточку, которую у нас в Саратове почему-то называли бобок. За детский ручной труд в наше время не наказывали, и пожаловаться было некому, потому что вся семья была заинтересована в пирогах, а не в детском отдыхе.

Итак, мы с сестрой и иногда с мамой садились и перебирали вишню, предельно внимательно вынимая каждую косточку, чтобы потом ненароком не сломать никому зуб в процессе поглощения пирогов. Мало было вынуть косточку, это надо было сделать аккуратно, не поранив вишню, – как говорила баба Галя, «не надо мне делать кишмиш». В эти нелегкие минуты я закидывала в себя время от времени вишню, чтобы хоть как-то взбодриться, но четко осознавала, что объемы съеденной вишни отразятся на количестве пирогов, и потому не наглела.

На этом наша помощь заканчивалась. Баба Галя никогда не позволяла нам играть в поваров или кондитеров и ненавидела вмешательство в остальной процесс. Мы не допускались ни к раскладке начинки, ни к лепке самих пирожков. Бабушка единолично несла ответственность за качество продукции и не собиралась рисковать своей репутацией. Она сама начиняла каждый пирожок разной начинкой. В ее фирменном домашнем магазине производились одномоментно пирожки с картошкой (они были для разгона, введением к сладким пирогам), пирожки с луком и яйцом (их я недолюбливала за отсутствие сладкого внутри и наличие липучих, как скотч, кусков зеленого лука) и, наконец, гвоздь программы – вишневые пироги (от них я сходила с ума и готова была есть их каждый день на завтрак, обед и ужин).

И вот уже на табуретках на противнях лежат гигантские квадраты пирогов, сверху на них густо и красиво уложена вишня, и баба Галя аккуратно и педантично раскладывает поверх начинки рисунок из остатков теста – отличительный узор вишневых пирогов – косички. На этом этапе голод достигал своего апогея. Бабушке некогда было нас кормить, но на подходе уже были пирожки с картошкой и луком и яйцом. Сестра набрасывалась на лук с яйцом, я ждала картофельные, но косилась на сырые вишневые. Мне всегда хотелось, чтобы было наоборот: сначала бабушка выпекает вишневый пирог, потом уже занимается, если ей так хочется, всяким там луком с яйцом и картошкой. Но нет, очередность всегда сохранялась именно такая, наверное, чтобы места в желудке для вишневого пирога оставалось меньше.

И вот наконец… В это время всегда, даже летом, уже наступал вечер, за окном темнело, из духовки доставали первый вишневый пирог. Я сидела как истукан на табурете, следила за неспешными движениями бабы Гали, и мой желудок тоскливо съеживался, переваривая экстренно поглощенные три пирожка с картошкой. Бабушка резала ровно, красиво, начинка грудой вываливалась из кусков, потому что скупость в начинках – удел столовских пирогов, но не моей бабушки. Передо мной лежал и дымился этот долгожданный и самый вкусный в мире десерт (в детстве я и слова такого не знала), мой любименький вишневый пирог. Больше никогда никаким пирогам я не буду так радоваться. Я, как жадный некормленный птенец, вцеплялась зубами в дымящийся кусок, обжигала язык и горло начинкой из вкуснейшей вишни, но ела: нельзя было больше ждать. Теперь он был мой.

На четвертом-пятом куске я сдавалась и вынуждена была признать, что больше не могу съесть ни крошки. Я уговаривала себя, что мне оставят, и я поем чуть позже – и еще завтра и послезавтра. Хватало на завтра и, в лучшем случае, на завтрашний ужин. Дальше все было уничтожено. Сестре везло больше: она сначала съедала со мной пирожки с картошкой и вишней, а на третий день доедала никому уже не нужные лук с яйцом.

А я ждала следующего раза, когда баба Галя сжалится, увидев наши вытянутые от тоски и недоедания лица, и захочет порадовать всю семью до отвала. И каждый раз я просила: только пирогов с вишней побольше. Но что я могла, малявка с крошечным желудком, если взрослые любили этот лук с яйцом и картошку, потому что, видите ли, так сытнее…

А в чем же было волшебство пирогов? Вы еще не поняли? В процессе, когда первый кусок обжигал мне рот… нет, даже когда первый стакан муки падал в сито, все и начиналось. Мука становилась волшебной пыльцой. Что-то в воздухе менялось, а потом и во всех нас. Лицо бабы Гали, несмотря на глубокую сосредоточенность, разглаживалось, она сама становилась центром притяжения, а ее руки – особым инструментом, который щедро заботится и раздает свою любовь с каждым кусочком теста. Вокруг, несмотря на напряженное ожидание, становилось светло, тепло и просто хорошо. Даже если каждый занимался своим делом, все равно было отчаянно хорошо, что даже щипало в глазах.

Это как в старые времена на большие праздники останавливались все войны ради того, чтобы люди могли съесть в мире и покое свой кусок праздничного пирога и разделить его с близкими. Так и мы откладывали все уроки, родители – дела, бабушка с дедом – ссоры, усаживались за уже чистым столом и видели друг друга.

Знаете, как это, когда взрослые тебя видят? Они смотрят на тебя и улыбаются. А ты ешь пирог и что-нибудь рассказываешь им, а они предлагают тебе еще кусок и снова улыбаются. И все общаются друг с другом так тепло, как будто пирог согревает их изнутри. Наверное, все бабушки знают рецепты волшебных пирогов, но только пирог твоей личной бабушки способен наделать с тобой такое, что ты уже никогда не можешь забыть этот вкус и одновременно никогда не можешь им наесться.

Амбиции

– Едет!

Восторг родительского восхищения, гордость за свое чадо и умиление смешались внутри Карины, которая наблюдала, как ее трехлетний сын впервые покатился на коньках по декабрьскому льду в местном парке.

Всего-то пару дней они ходили с мужем сюда по вечерам и ставили его на коньки, давая освоиться и попробовать. И вот Ярослав уже едет сам, мелко семеня, в непропорционально больших коньках по сравнению с маленькими ножками, смело несется навстречу новым ощущениям.

Ярослав был первым и единственным ребенком Карины и Саши со всеми вытекающими отсюда последствиями. Его не водили в сад, чтобы «не сломать и не подавить все имеющиеся врожденные и приобретенные таланты», его баловали, развивали всеми доступными и известными методами, возили по паркам и детским развлекательным центрам, в зоопарки и театры, на него возлагали большие надежды, но делали вид, что он полностью свободен от ожиданий; им восхищались две бабушки, два дедушки, мама и папа, а также одна тетушка и один дядюшка. Словом, у Ярослава было довольно обычное безоблачное детство современного мальчика из мегаполиса.

В четыре года Ярослав стал частью местной хоккейной команды. Не то чтобы это был настоящий хоккей, где детей тренировали всерьез, а родители теряли все свое свободное время из-за постоянных развозов и соревнований, все было проще. Выбор пал на платную секцию, которая тешит самолюбие амбициозных мам и пап и дает детям поиграть для души и для спортивного развития. Карина выбирала секцию с большим вниманием: единственного сына положено доверять только в руки самых больших и, главное, эмоционально теплых профессионалов, потому что спорт спортом, а важнее всего «психологический комфорт домашнего ребенка».

И тут Карина вряд ли ошибалась – вовлеченная мама хорошо слышит и чувствует своего ребенка, а значит, делает все в максимально комфортном темпе и атмосфере. Ярик был шустрым мальчиком, ему нравилось кататься на коньках, кричать «гол», нестись с шайбой к воротам и обводить других игроков, а потом сделать крутой бросок в ворота, нравилось есть заработанное сладкое после тренировок. В семье о Ярославе говорили «наш хоккеист», строили шуточные планы на НХЛ и придумывали другие варианты развития его спортивной карьеры. Ярик с удовольствием позировал для семейных фотоальбомов то в новых коньках, то с новой клюшкой, то в новой форме.

В пять лет Ярослав ходил в ту же секцию, часто менял позиции с нападающего на защитника и обратно, ездил на небольшие турниры между такими же платными командами, по вечерам катался на коньках или роликах во дворе и неизменно победоносно кричал «гол», когда забивал в пустые ворота. Он был звездой в своем мире, который состоял из него и самых близких.

В это же время родилась Ева, сестра Ярослава. Небосвод безоблачного детства покрылся сначала облачками, потом тучами – и, наконец, разразилась гроза.

Пришлось поделиться лаврами любимчика и единственного. Лететь с Олимпа было неприятно и обидно. Теперь на первом месте стала Ева и ее потребности: поесть, поспать, поиграть. Ярика попробовали устроить в детский сад, правда, в этом вопросе он разобрался с родителями быстро: несколько истошных истерик, полное игнорирование садиковской еды, постоянная агрессия, и Карина сдалась, забрала Ярослава из сада и занималась детьми сама. Если раньше материнство казалось сказкой, а ребенок – посланным даром небес, то теперь наступил день сурка, и все анекдоты про жизнь в декрете и мучителей-детей стали для Карины реальностью.

Дальше последовал период, когда жизнь напоминала сюжет, движущийся к кульминации: аппендицит Ярослава, сломанная рука Ярослава, капризная Ева, сломанный палец Ярослава, бронхиты Евы, снова сломанная рука Ярослава, переезд в другой район, начало школьной жизни Ярослава и заключительная партия – депрессия Карины.

Все это время предполагалось, что Ярослав любит хоккей, мечтает стать хоккеистом и готов доказать всем, какой он прирожденный спортсмен. В реальности все сломанные руки и аппендицит оборачивались каждый раз полугодичным полным выпадением из спорта, потом было медленное восстановление, осторожное возвращение. После переезда Карина доверила мужу поиски секции по хоккею. Саша привел сына в местную команду и там и оставил.

Никто и не заметил, в какой момент перед каждой тренировкой с ребенком стало что-то происходить: болел живот, насморк, болело горло, надо было срочно сделать уроки, случалась слабость, непонятные слезы без причины. Когда Карина решила разобраться, в чем же дело, оказалось, что ожидания реальности и реальность разбежались кто куда: сын ненавидит хоккей, тренера и команду. Ходить на хоккей он не хочет, коньки его бесят, и он слышать ничего не хочет о хоккейном будущем.

Карина ощутила глубокий нокаут от судьбы. Начались долгие беседы с сыном. Одно открытие следовало за другим: оказалось, связь с любимым ребенком давно потеряна – Ярослав не хотел говорить, обсуждать, объяснять.

К счастью, уже подросшая Ева дала, наконец, выдохнуть. К Карине вернулись ее силы и материнская ласка. Она попыталась взять снова все под свой контроль, съездила на тренировку к Ярославу и поняла, что муж совершенно не вникал, куда отдает сына. Уровень ребят оказался очень высоким, они бились за шайбу на уровне взрослых. Тренер не замечал Ярослава, тот давно сидел в запасе, став ненужным балластом.

Материнское сердце Карины горело яростным огнем и обливалось слезами. Ей было жалко ее дитя, того маленького Ярика, который в четыре года не расставался с клюшкой и шайбой и даже летом выходил гонять мяч по асфальту на роликах. Ей было жалко ту себя, которая уже беременная Евой и потом с младенцем на руках возила и водила Ярика на все тренировки, мерзла на улице, пока он никак не мог накататься. И этот ее Ярик теперь ненавидел лютой ненавистью и коньки, и само слово «хоккей». Карина готова была пристрелить бездушного тренера и собственного мужа, который не досмотрел, не вник, не разузнал.

Неизвестно, что управляло ей, материнские амбиции или страх упустить увлечение сына, но Карина решительно взялась искать нового тренера и новую команду для Ярослава.

Ярослав плакал и сопротивлялся. Карина переживала и кричала на сына, муж хмурился и тоже повышал голос.

– Надо уметь добиваться своего, – слышал Ярик наставления матери.

– Доказывай, какой ты крутой, не дома, а на льду, – вторил отец.

– Не сдавайся, попробуй еще, – уговаривала Карина.

– Сходи, познакомься с новым тренером, – напирал супруг.

У Ярослава не было шанса. Его вели на новую тренировку как ведут животных на убой. Он притих, весь сжался, втянул голову в плечи, лицо было испуганным. Карина хотела разрыдаться и бросить эту затею, но муж настоял.

Первую тренировку Ярослав просидел на скамейке и ни в какую не согласился даже приближаться ко льду. К счастью, тренер отреагировал адекватно: перекинулся парой слов с Ярославом, сказал, что звезд в команде нет, и все будут ему рады. Потихоньку Ярослав втянулся, стал ездить на тренировки с удовольствием, не пытался отлынивать, даже радовался редким играм. Карина видела, что то, что раньше получалось с легкостью, теперь дается сыну сложнее. Многие ребята умели намного больше Ярослава, были быстрее, шустрее или настойчивее. Ярослав стал будто бояться шайбы и избегал идти в столкновение с противниками.

Но главное – исчезла любовь, азарт, страсть и увлечение. Это Карина видела в каждом движении сына. Дурацкое стечение обстоятельств, болезни, переломы, переезд – все сыграло свою роль не в пользу Ярослава. Но он снова ходил на секцию, пока это было главным.

Потихоньку Ярослав приближался к своим двенадцати годам, которые теперь считаются у психологов наступлением младшего подросткового возраста (старший ожидался с пятнадцати до семнадцати лет). Снова нет-нет да и появлялось «я не хочу играть в хоккей, мне надоел хоккей», время от времени Ярослав увиливал от тренировок, ссылаясь то на усталость, то на желание отдохнуть с друзьями. Вопрос спортивного будущего давно отпал, не ожидалось успехов даже на уровне района, но Карина и Саша даже слышать не хотели о том, что в жизни ребенка не будет спорта. Ярослав иногда заикался, не пойти ли ему на каратэ или борьбу, но родители каждый раз напоминали о его детском увлечении, хотя запрета на смену секции не ставили.

– Не пойду на тренировку. Не хочу.

– Да что ж такое! – в сердцах крикнула Карина. – Что опять не так?

– Ничего… – сразу поджал хвост Ярослав, отлично зная этот тон мамы.

– В смысле – ничего? Почему ты не хочешь на тренировку?

– Нипочему.

– В чем дело опять?

– Ни в чем.

Карина предприняла попытку разговаривать чуть мягче:

– Тебе нашли нового тренера, новую команду, все шло хорошо… Что вдруг опять случилось?

– Надоел хоккей.

– Опять начинается, – тон Карины стал выше. – Будешь сидеть на заднице перед компом?

– Лучше пойду на каратэ или самбо.

– И что там?

– Буду заниматься.

– Почему там будет лучше?

– Там никто не будет называть анскилдом[1].

– В смысле? Кто назвал тебя так?

– Никто.

– Тренер или ребята?

– Я дал передачу, там невозможно было дать по-другому, и Игорь придумал эту кличку, а все стали так здороваться: привет, анскилд…

Карина с усилием отключила внутреннюю переживательную маму, которая уже мысленно била злые рожи ребят, собралась, помолчала в поисках нужного объяснения.

– И что? Значит, надо поставить Игоря на место. Он что, суперзвезда, что ли, или его мнения спросили?

– Да не хочу я ходить, у меня ничего не получается. Я даю кривые пасы, шайбу теряю.

Карина впервые услышала такое объяснение от сына. Все прежние разговоры сводились к перепалкам и желанию увильнуть от темы, а сейчас Ярослав признавался, как все для него на самом деле, и Карине захотелось обнять его и защитить от всех несправедливостей и сложностей жизни.

– Сын, это нормально. Ты ходишь не ради побед или наград, а для себя, для собственного удовольствия. Знаешь, как мы с папой хотим просто покататься на коньках… или как я мечтаю снова начать заниматься танцами. Но у нас не хватает времени, иногда вырвемся – и счастливы. А перед тобой открыты все дороги. Ты можешь учиться, делать ошибки… и неважно, как ты играешь, тренер же всегда тебе говорит: нет звезд в команде, все играют ради игры. Просто играй в свое удовольствие.

– Не хочу.

На следующую тренировку Ярослав не пошел. Беседа с отцом не помогла. Разговор с двумя родителями сразу – тоже. Угрозы отнять телефон и «Плейстешен» не сработали.

– Забирайте, – сказал Ярик.

– Что будем делать? – спросила Карина у мужа.

– Менять секцию – чего зря деньги платить.

– При чем тут деньги, это же то, что он любит. Он сейчас отказывается от того, что ему интересно из-за трусости.

– И что нам теперь сделать? Заставить его? Ты то предлагаешь ему выбор и говоришь, что нельзя давить, то настаиваешь, что нельзя бросать. Сколько можно трепать себе нервы и уговаривать?

Карина была в отчаянии, когда написала тренеру. Тот обещал поговорить с Ярославом перед тренировкой. Сына на беседу с тренером кое-как уговорили.

– Ну и что с тобой, Ярослав? – такое неудачное, по мнению Карины, начало выбрал тренер для разговора. Ей казалось, следовало начать с общих тем, спросить про дела и медленно подвести к хоккею.

– Ничего… надоел хоккей.

– Как это надоел? Играл-играл – и надоел?

– Да.

– Так не бывает.

Ответом было молчание.

Карина попробовала помочь сыну и тренеру зацепиться за проблему.

– Ярославу кажется, что у него ничего не получается.

– Если себя с кем-то сравнивать, то да – не получается, например, по сравнению с ребятами, которые ко мне четыре года ходят. А ты не сравнивай, работай.

Снова молчание.

– Если не тренироваться, ты нигде ничего не сможешь.

– Я знаю.

– Ну вот.

Разговор ничего не поменял в Ярославе. Карине тренер показался неубедительным и не сильно вовлеченным, а на материнском языке – и вовсе бездушным тупицей. Да и с чего ему быть теплым и душевным: одним человеком больше, одним меньше, да и много ли сейчас настоящих тренеров, которые и психолог, и наставник, и друг в одном лице.

На обратном пути домой Карина и Ярослав попали в сильную метель. На календаре был май, а на улице два градуса тепла и снег с дождем вперемежку с сильным ветром в лицо. Они шли в угрюмом молчании против ветра, не видя ничего перед собой. Метель закрыла Карине рот и возможность наговорить Ярославу гадости и наставления, которые лезли наружу. Пока она шла, вдруг подумала, что уже больше года идет вот так против ветра и желания сына, зачем-то бьется и мучается, тратит силы и нервы.

– Может, сходишь еще на пару тренировок и решишь для себя окончательно? – сделала последнюю и заведомо обреченную на провал попытку Карина в следующий понедельник.

– Нет. Не пойду.

Ярослав больше не вернется в хоккей. Он окончит школу, поступит в университет, станет айтишником. Однажды познакомится с девушкой по имени Арина и на первом свидании (она сама пригласит сходить вместе на каток) сразит ее своей уверенностью на льду. Он будет легко и красиво кататься, обгонять других, делать виражи, шутить и болтать, двигаясь на коньках спиной вперед. Тайная детская мечта Арины – быть девушкой спортсмена – окажется реальностью. Через пару лет они поженятся. Дочку Ярослав отдаст на фигурное катание, как будто по просьбе жены, на самом же деле от желания чаще бывать на льду и вдохновлять дочь справляться с трудностями… а еще – чтобы быстро кружить ее на коньках к восторгу малышки и зависти окружающих. Сам Ярослав будет придерживаться жизненной стратегии: брать то, что само идет в руки, и так и не научится добиваться чего-то большего…

Нет не так.

– Нет. Не пойду.

Ярослав больше не вернется в хоккей. Он окончит школу, поступит в университет, но учеба будет идти сложно, друзья не найдутся, профессор упрекнет Ярослава в тугодумии, и тот плюнет на «дебильный» универ и пойдет работать. По выходным, уставший и раздраженный, что зарабатывает не столько, сколько ему хотелось бы, он будет брать пару банок пива, включать телек и смотреть хоккейные матчи, зло комментируя каждое действие спортсменов, считая их всех «неумелым говном». Сам он больше никогда не выйдет на лед, а в душе навсегда поселится печаль по чему-то несбывшемуся…

Нет, не так.

– Ладно, пойду.

Ярослав вернется в хоккей – в конце концов, какая разница, куда ходить. Без горящих глаз, но чтобы прекратить надоевшие разговоры дома и нудные беседы тренера, он продолжит играть до шестнадцати лет, потом начнется долгая и скучная подготовка с репетиторами к экзаменам и поступлению в университет, времени не останется. Он справится, в учебе не станет лучшим, зато будет уверенным середнячком. Работу найдет легко.

К конькам он будет относиться спокойно, как к любому другому занятию в своей жизни: есть время и компания – почему нет. Людей и работу Ярослав научится терпеть, но так и не поймет, откуда его неумение и страх бросить то, что не нравится…

Карина могла придумать еще сотни сценариев будущего своего сына, чтобы найти там правильный ответ на свой вопрос, позволить ли сыну бросить хоккей. Но правильного ответа не было, а будущее еще не настало. Ее заклинило. Словно то, бросит сын хоккей или останется в спорте, должно было решить всю дальнейшую судьбу Ярослава. Карине последствия казались далеко идущими и принципиально важными: сын либо научится справляться со сложностями и неуверенностью, или привыкнет пасовать и прятать голову в песок. Она никак не могла отпустить ситуацию, ее преследовало чувство вины, будто именно она что-то не доделала, не додала, не настояла.

Как ей поступить и не совершить ошибку – дать ребенку полную свободу? Но в чем свобода для двенадцатилетнего мальчика, который сам не знает, чего хочет, и еще не скоро научится это понимать… Или настоять, сломить, заставить – и показать тем самым, что желание и чувства ничто, важнее научиться подчиняться психической тирании более сильных?

Верного ответа она так и не нашла. Ни умные книги, ни тренер, ни муж – никто не знал этого ответа. Карине пришлось, как и всем остальным искателям истины, просто продолжать жить и учиться доверять жизни не только себя, но теперь и взрослеющего сына.

Ярослав не пошел на хоккей. Вместо этого он выбрал бассейн, потом самбо, параллельно увлекся трюками на велосипеде и скалодромом. Как и всех в его возрасте, Ярослава не беспокоило собственное будущее, он жил настоящим.

Дети из девяностых

В девяностые не было детей, были тети и дяди в валенках и колючих шерстяных штанах. Каждое утро эти маленькие тетечки и дядечки шли на работу в садик, где работали послушными детьми и день за днем повышали свой уровень хорошести. Я слышала о паре тройке счастливчиков, чьи мамы были достаточно ленивыми, а папы достаточно шустрыми, чтобы их дети провели детство дома. Но даже они не были избалованы вниманием, кроме внимания к развитию их мозга. Спрос на хорошесть с них тоже был высок.

И вот мы, дети из девяностых, выросли еще раз спустя детство. Сняли колючие шерстяные штаны, надели джинсы и вместо валенок влезли в угги. И что мы сделали для себя? Пошли на работу работать послушными работниками и прокачивать свой уровень хорошести до совершенства. И вдруг в сорок обнаружили, что новому начальнику двадцать шесть и он, к нашему ужасу и стыду, не сынок депутата, а самарский паренек, который «просто любил с детства программировать».

И тут приходит понимание, что мы родились и выросли в какое-то абсолютно другое время, когда заявить о себе или даже просто проявить себя было чем-то запретным. Что теперь можно решить со своим психотерапевтом, к которому отправляют подруги помоложе и модные журналы? Отменить мое детство в девяностых?.. Правильно прожить? А это как?.. Сказать в четыре года (это вообще конец восьмидесятых) маме с папой, что я на фиг не пойду в ваш сад, я буду программировать (ту самую игру в яйца и волка) или, ну ок, писать книги или там танцевать. Им на завод к восьми утра, они запихнут меня, если надо, в камеру хранения на вокзале, потому что знают, что я хорошая девочка и никуда не денусь, дождусь их там с работы.

Я чувствую голос девяностых, когда между прогулкой и уборкой выбираю уборку и отправляю всю семью гулять, а сама со скоростью света начищаю для всех квартиру, хотя хочу тоже беспечно наслаждаться жизнью. Детство девяностых отпечатано в моем стремлении быть славной и ответственной, когда я работаю сверхурочно без причины и необходимости. И я все еще в своем взрослом несовершенном детстве, когда боюсь сказать «нет» – и неважно кому: мужу, маме или учителю ребенка.

Что делать с такими нами? Ничего. Это детство просто было. Оно уже случилось. Выбирать сейчас. Менять то, что не нравится, тоже сейчас. Но самое главное – не пытаться восполнить все эти пробелы для своих детей. Не пытаться дать им все, чего не было у нас, чтобы залечить травму. У них нет травмы, они не жили в девяностых и не знают, как печально ходить в сад пешком три остановки или надевать шерстяные штаны. У них нет никакой нехватки. Они родились в другое время.

Дайте себе. И побольше. И если уровень хорошести начнет резко падать, пока будете себе давать, значит, вы на верном пути, и та тетечка из садика счастлива, потому что постепенно превращается обратно в малыша.

Идеальные родители: до и после

Алёна сидит с книгой на маленьком уютном балконе в глубоком персиковом кресле. В ее голове идет мозговой штурм: она одновременно читает книгу, осмысляет прочитанное, сверяется с собственными ощущениями и накидывает себе идеи на будущее. Ее муж Артём напротив за небольшим письменным столом перед включенным ноутбуком заканчивает работу, лениво листая новости. За окном поздний весенний вечер.

– Представляешь, что прочитала! – отрываясь от книги, восторженно сообщает Алёна.

– Ну?

– Чем сильнее ребенок привязан к родителям, тем быстрее он становится по-настоящему самостоятельным. По моим ощущениям, так и было, но оказывается, это признанный психологами факт.

– Интересно.

– Потому что ребенок напитывается любовью мамы и папы, и ему проще делать самостоятельные шаги, а еще такие дети более уверенные в себе.

– У Вари все шансы, – говорит Артём и захлопывает ноутбук.

– А для девочек вообще близость с родителями, особенно с отцом, – это билет в счастливую жизнь.

– Кто будет оплачивать счастливый билет? – Артём обольстительно улыбается и подходит к креслу молодой жены.

– Ну хватит, я вообще-то о серьезном.

– Я тоже более чем о серьезном, – продолжает соблазнение молодой муж и страстно целует Алёну.

Алёна с подругой общаются на детской площадке, пока их дети, Варвара и Матвей, покоряют горки и качели. Две подруги – две противоположности. Алёна – тонкая, спортивная, темные волосы, яркие карие глаза, просторное темно-зеленое худи и серые брюки. Вика – яркая блондинка, с выдающимися округлыми формами в кожаной мини юбке и кофте с большим вырезом, в сабо на высокой платформе.

– Осенью Матвей в школу, а Игорь так и не отпускает меня работать.

– Может, тем лучше, поможешь Матвею адаптироваться.

Алёна постоянно следит за дочерью, не теряет ее из виду, пока Вика блуждает взглядом по окружающей обстановке и проходящим мимо людям.

– Я уже не могу сидеть дома. Я хочу выйти в люди, мне надоел этот быт и общение с ребенком круглые сутки.

– Ну слушай, сыну нужно время. Школа – это огромный стресс. Читала, что детям проще, когда мама рядом и помогает освоиться. Подожди, он уже скоро вырастет, и ты будешь предоставлена сама себе.

– Когда он вырастет – через десять лет? Игорю, по-моему, главное, чтобы я сидела дома всегда.

– Мама, смотри, – Варвара демонстрирует своей маме, как ловко она скатывается с горки.

– Смотрю, солнышко. Ты молодец, только будь осторожна… – Алёна поворачивается к подруге. – Игоря можно понять: тебе главное – вырваться из дома, а ему главное – семья.

– Да какая семья, Алён, он просто ревнует. Бесячий характер, ревнует меня к каждой палке, достало уже.

– Вик, ты же помнишь, как вы познакомились, у него есть основания ревновать.

– Да, блин, я сто раз уже доказывала, что не собираюсь никуда. Да и где нам с Матвеем жить, он ни за что нам квартиру не отдаст.

– Видишь, как ты рассуждаешь.

– Мам, раскачай!

– Иду, малыш… Ты рассуждаешь уже в понятиях «отдаст не отдаст квартиру».

– Да, потому что так невозможно тоже жить, я молодая женщина, я хочу выходить из дома, общаться, а не вечно супы готовить… Матвей, играй здесь, никуда не убегай! Услышал меня?

– Мам, сильнее! – требовательно просит Варвара.

– Хочешь до неба, мой космонавт в юбке?

– Да, высоко-высоко. Когда папа придет?

– Скоро, дорогая, уже едет. – Алёна снова поворачивается к подруге. – Поговори с Игорем, можно поискать работу на удаленке, тоже вариант.

– Ага, нет уж – мне нужна нормальная работа, куда я могу одеться, нарядиться, где можно общаться с людьми.

– Ты неисправима. О, привет, родной!

– Папа-а-а!

– Привет, принцессы!

Стильно одетый, высокий и симпатичный Артём по очереди целует выпрыгнувшую с качелей дочь и свою жену.

– Привет, Вик, как дела?

– Приветик, Артём. Да ничего, нормально. Как у тебя, красавчик?

– Она еще спрашивает, почему Игорь ее не пускает на работу. Она в каждом мужчине видит красавчика, – шутит Алена.