Читать онлайн Громов: Хозяин теней – 4

Глава 1

«…аз рех: Не сотвори себе Кумира ни всякого подобия, елико на небеси горе, елико на земли низу, елико в водах и под землею, да не послужиши, да не поклонишася им. Народ же Российстий сотворих себе кумира в царе своем нечестивом Павле Гольштинском, иже вошед на престол Мономахов путем беззакония, уморив братьев своих и тем уподобихся окаянному Каину. И многие скверны сей царь бе соделатель во мнози лета своего царения. При восшествии на престол повесил он Муравьева Апостола, иже бе за народ и правду. Во Молитвословиях приказует нечестивец-царь имя свое печатать буквами крупными, Мое же имя возле его изображено печатаю мелкою. Судьи его лихоимцы, чиновники грабители, народ отдан им и содержится им, царем, противно закону моему, в крепости у дворян. Он же сам, яко Фараон, потешается токмо наборами рекрутскими, да поборами денежными, да потешными полчищами своими, именуемыми Гвардия.»

Видение старца Кондратия[1]

Протяжный вой фабричного гудка пробился сквозь стену, отогнав остатки сна. Я разлепил глаза. Гудок длинный. Стало быть, пять часов[2]. Самое оно – выползать, умываться, перехватить какой еды и вперёд, крепить мир трудом.

– Падла, – выдохнул Метелька, переворачиваясь на другой бок. Тощую подушку он прижал к уху, но это зря. Не поможет. Стены тут тонкие, едва ли не картонные, а гудит так, что до костей пробирает.

Захочешь – не проспишь.

– Вылезай, – я нашарил ботинки.

Пол, само собою, леденющий. Стены не лучше. Стёкла вон изморозью покрылись, причём изнутри. Стало быть, хозяйка опять на дровах экономит. Или это высквозило так? Весна на дворе, а за окном – снега лежат, серые, грязные, поизносившиеся. И днём, когда солнышко выкатывается, снега начинают таять. Ручейки воды пробивают себе путь к ржавым кирпичным стенам окрестных домов, и питают этот самый кирпич, и без того рыхлый, пористый, будто из ваты сделанный. Оттого внутри домов становится ещё более сыро, хотя недавно мне казалось, что это невозможно.

Ещё как возможно.

– Давай, давай, – я дёрнул Метельку за ногу, содравши носок. – А то потом опять пожрать не успеешь и всю смену ныть будешь, что голодный.

Вода в ведре подёрнулась хрустящей корочкой.

Чтоб…

Ледяное прикосновение пробудило и заставило отряхнуться. Рядом, фырча и матерясь, умывался Метелька. А рядом, грохоча и охая, вздыхая и пришёптывая молитву, копошилась старуха. Я слышал и шаги её, и хлопанье двери.

И ворчание.

Надеюсь, самовар поставила, а не как обычно.

Съеду. Вот как пить дать съеду. И работу эту на хрен пошлю. И революцию. Изобрету чего-нибудь этакого, время опережающего, продам и, позабывши обо всём, буду жить-поживать, добра наживать. За окном ещё муть. Солнце и не проклюнулось даже, а ещё вон туманы. То ли сами по себе, то ли дым от заводских труб снова упёрся в небесную твердь да с неё уже потёк наземь. Тут хрен поймёшь. Но сегодня туман хоть не жёлтый, всё хлеб. Нет, уходить отсюда надо бы. Ещё месяц-другой и убираться, а то никакого здоровья не хватит, чтоб…

Самовар был едва тёплым, и старуха, на мой вопрос, только недовольно поджала узкие губы. В глазах её читалось глухое раздражение: ишь, какие переборчивые. Другие бы радовались, что чаем поют. А мы вон жалуемся. Зато хлеб напластала тоненько-тоненько. Куски вон аж светятся. Маслом едва ль по краю мазнула.

– И всё? – я нахмурился.

Квартиру точно менять придётся.

Хотя на что ты её поменяешь.

– Продукты нынче дороги стали, – старуха поджимает тонкие губёнки и глаза её, едва различимые впотьмах – свечи она тоже экономит, обходясь лучиною – стали особенно злые. – Не накупишься.

Ну да. А то, что в доме по вечерам копчёным пахнет, это так, совпадение? Или вон не знаю, что она в своём закутке, отгороженном ширмою, колбасы прячет да банки с вареньями? Может, я бы и стерпел, но холод. И нам двенадцать часов пахать, что характерно, без перекуров и прочих глупостей. А потому я молча поднялся и, одёрнув ширму, наклонился.

– Что творишь! Что творишь! – заверещала старуха, замахала руками, засуетилась, впрочем, не рискуя ударить. Так, грозила сухонькими кулаками и повизгивала. – Поставь! Не твое!

– Моё, – я вытащил и колбасу, и варенье. И Метелька, хмыкнув, принялся пластать высохшую до деревянной твёрдости палку на ломти. – Я тебе платил? Платил. За комнату. и за стол. Ты обещала, что будет тепло.

– Мне тепло! – старуха выпятила губу.

Ну да.

Она ж пять юбок напялила, три кофты и ноги тряпками обернула. А спит под пуховым одеялом, которое раза в два толще наших с Метелькой вместе взятых.

– А мне нет, – рявкнул я. И пригрозил: – Съедем.

– И куда?

Не испугалась. Подошла бочком так и, высунув ручонку из складок кофт да шалей, цапнула сразу три куска. Один в рот, остальные – в рукава. В рукавах этих, как я успел понять, много чего хранилось: сушки и сухари, окаменевшие пряники, анисовые карамельки и мятые, раскрошенные почти сигареты.

Курила старуха много и дым дешевого табака пропитал, что её одежды, что её саму.

– Куда-нибудь.

– Ага, кто вам, оглоедам, комнату сдаст, – она налила себе чаю, разбавив не единожды запаренную заварку тёплою водой. – Это я жалостливая.

Как же. Жалостливая.

– …пустила, не побоялась. Комнату дала.

Скорее угол. Комната у старухи у самой была одна, хоть и довольно большая по местным меркам. И особо важно – крайняя. Расположенная в дальнем конце узкого кирпичного дома, подозреваю, в прежние времена служившего конюшней, комната эта имела отдельный вход, а тот, что в общий коридор выводил, ещё супруг старухи, когда живой был, заложил кирпичом. А старуха и шкаф придвинула, развернула так, что образовался закуток, куда влезли две кровати. Между шкафом и стеной протянула веревку, на которой повисло старое покрывало. Себе старуха оставила место у единственного окна.

Добрая.

Как же. Скорее уж боязливая. А ещё экономная. Вот и теперь из трёх лучинок одну оставила, мол, и без того хватит. Как она сказала? Свой рот и в темноте не потеряешь, а остальное – от лукавого.

Стол вытянули на середину комнаты. Массивный, он возрастом, верно, мог поспорить с хозяйкой этой комнатушки, впрочем, как и остальная мебель. Нам с Метелькой дозволено было использовать целых две полки в шкафу, а ещё ящики под кроватями. Но и полки, и ящики старухой периодически обследовались, причём факт сей она нисколько не скрывала:

– Ещё сховаете чего не того, – сказала она, когда я в первый раз претензии предъявил. – Революсьёнеры.

Это слово она произнесла с немалым удовольствием.

Чай мы допивали в тишине. Старуха спешно жевала или прятала колбасу, поглядывая на нас с Метелькой недобро. Но ругаться не ругалась. Знала, что и ей с нами повезло. Другой бы кто за такие шутки в ухо дал бы, не поглядевши на возраст. А мы вот старость уважаем.

И пить не пьём. И во хмелю не буяним. Золото, а не квартиранты.

Я поднял воротник старого тулупа, который затянул куском веревки. Метелька подавил зевок.

– Рано ещё…

Небо бледнело.

Улицы пока оставались пустынны. До завода всего ничего, вот оттягивают до последнего.

– Пошли. А то опять в толпе маяться.

Сапог проломил тонкую слюдяную корку. По ночам ещё прилично подмораживало, но к обеду распогодится. А там уже и до лета рукой подать. Воздух вонял серой и гнилью, тухлой водой, что собиралась в канавах. Со снегом сходили и нечистоты, которых тут было во множестве.

Петербург, мать вашу.

Культурная столица. В мире здешнем в принципе столица, куда мы ехали, ехали и вот, приехали. Встречай, родимая.

Добирались долго.

Сперва Еремей полз какими-то просёлочными дорогами, петляя, что заяц. Где-то там, близ села, название которого в памяти моей не сохранилось, мы заприметили стоявшую в отдалении церквушку, где и выгрузили иконы. Ну и спящую девицу тоже. В самую церковь занесли и одеялом укрыли. Оно-то, может, до заутренней всего ничего оставалось, но с одеялом надёжней. Мишка ещё порывался сказать, что так неможно, что это опасно и надобно передать несчастную в заботливые руки родителей, но на вопрос, как этот сделать, чтоб самим не засветиться, ответить не сумел.

– Как-нибудь выживет, – сказал я ему. – Мы и так её спасли.

Потом были другие дороги.

И другие деревни.

И чем дальше от границы, тем больше их становилось. Где-то там, близ очередной, бросили машину, добравшись до станции пешком. И уже в поезде, в тряском вагоне третьего класса, я поверил: вырвались.

Нет, что искать будут, это, конечно, факт, но потом.

И пусть ищут.

Пусть хоть обыщутся, но передышку мы получили.

Трястись пришлось долго.

Несколько пересадок.

Вагоны, отличавшиеся друг от друга разве что степенью изношенности. Люди, которые тоже казались одинаковыми. И мы в своей разношёрстности как-то легко вписались в общий хаос.

А потом вот Петербург.

Почему-то я ждал, что город будет похож на тот, оставленный в прошлой моей жизни. Зря. Двухэтажное, какое-то странное на мой взгляд строение Приморского вокзала поднималось над окрестными одноэтажными домами, половину из которых и домами назвать было сложно. Потемневшие доски, какая-то бесконечная змея крыш, перетекавших из одной в другую. Рёв скотины.

Ругань.

Вонь.

Редкая чистая публика спешила удалиться, мимо сновали грузчики и пассажиры из тех, кто попроще. Тащили тюки и целые тележки, гружёные доверху. И по-над этим бедламом висел туман из дыма, смога и сизого рыхлого тумана.

– Там он, – Еремей огляделся. – Фабрики. Если на них идти, то и жильё надобно искать поблизу.

Вот и нашли.

Я похлопал себя по плечам, разгоняя заледеневшую кровь.

Ничего. Смена начнётся и взбодримся. Меж тем на улице прибавлялось народу. Спешили мастера, которым положено было являться раньше. И те, кто, как и мы, не хотел попасть в толпу. Там-то потом поди-ка докажи, что не опоздал, а на проходной вновь затор случился.

– Эй, – нам помахали с другой стороны улицы. – Доброго утра!

Филимон радостно ощерился и сплюнул через свежую дыру.

– Зуб выдрал? – поинтересовался я.

– Ага! Сам, – с гордостью произнёс он.

Зубов у Филимона оставалась едва ли половина от положенных природой, да и те жёлтые, покрытые плотной коркой то ли налёта, то ли зубного камня.

– Чистить начни.

– Скажешь тоже, – Филимон сунул руки в карманы и произнёс с убеждённостью: – Не поможет. А порошок в лавке дорогущий.

– В лавке всё дорогущее, – Метелька подавил зевок. – А у нас старуха опять на дровах экономит. И чай еле тёплый. Колбасу спрятала.

Филимон пожал плечами:

– Жадная она. Я тебе сразу говорил, давай к нам.

Это в комнату, в которой жили четырнадцать человек? Причём комната была мало больше старухиной. И кровати стояли тесно, рядами. Меж ними натянули веревки, а на них повесили старые простыни.

– И деньгу сбережёшь. Вон, с Шушером перекинуться. Он и ещё Шило во вторую работают. А вы в первую. Посменно можно спать. И сколько вы старухе платите? А тут за кровать рубль в месяц выйдет![3]

Ну да. С его точки зрения изряднейшая экономия.

– Ещё пару в артель кинешь.[4] У нас ничего мужики, честные…

На проходной собиралась толпа.

В нос шибануло ядрёной смесью запахов: кислой капусты, немытых тел, дымов, сажи и химии.

– …а по постным дням, так…

Филимон продолжал расхваливать экономность и выгоды артельной жизни, но я уже не слушал. Во внутреннем дворе было людно и суетно. Здесь уже запах химикалий, земли и силы почти перебивал вонь дерьма, доносившуюся от ретирадников.[5] Небось, опять того и гляди переполнятся.

– А, явилися, оглоеды, мать вашу… – мастер вывалился наружу, придерживая одной рукой портки, другой – фляжку, которую, верно, пытался в портки скрыть, а она вон не давалась. – Чего вылупились?

Он был уже пьян.

Или скорее следовало сказать, что пребывал в обычном своём состоянии. За всё время работы трезвым мы его не видели. Но так-то по общему признанию Митрич был мужиком справным. Меру в питии знал. Матюкаться матюкался, однако рук без повода не распускал. Ну и штрафы выписывал исключительно по делу, закрывая глаза на огрехи мелкие и в целом работе фабрики не мешающие.

В общем, золото, а не человек.

– Идите, – он подтянул портки и закашлялся.

А я…

Я уловил тонкий аромат лилий, который стал уже настолько привычным, что я к нему даже и притерпелся. Да и то, запах появился и исчез. Что до красных пятен на руке, то ладонь Митрич поспешно вытер о штаны и махнул. А мы… мы пошли. Чахоткой тут никого не удивишь.

И не только ею.

Лишь Тьма, крутанувшись, подхватила пару чернильных пятен, что выползли на запах крови, и заурчала довольно.

– Охота? – раздался в голове шелестящий голос.

И я кивнул, подумавши, что хоть кто-то ходит сюда с удовольствием.

Глава 2

«На Петербургском тракте квартиры для рабочих устраиваются таким образом. Какая-нибудь женщина снимает у хозяина квартиру, уставит кругом стен дощатые кровати, сколько уместится, и приглашает к себе жильцов, беря с каждого из них по 5 коп. в день или 1 руб. 50 коп. в месяц. За это рабочий пользуется половиной кровати, водою и даровой стиркой»[6]

Из отчёта ревизинной комиссии о бытии рабочих, представленного князю Н.

– Сдохну я тут, – Метелька забился в наш закуток у дальней стены и, сев, вытянул ноги. – Савка, вот… вот скажи, на кой оно тебе?

Сказал бы, да сам уже не уверен.

Смену мы отстояли. Работа тут несложная: стой при машине и подсыпай сырьё, которое мальчишки подвозят. Детей на фабрике много. Одинаково тощие, большеглазые и вечно голодные. Вон и теперь вьются, приглядывая, не поделится ли кто куском хлеба. Сперва мы делились. Жалко их было. Метелька разве что ворчал, что на всех не напасёшься. Прав оказался. Теперь вон прячемся в уголок и жуём всухомятку хлеб с отбитою у хозяйки колбасой. Стена тёплая. В ней трубы, по которым раствор бежит, они и греют. Не оттого, что хозяин добрый, а технология требует, чтоб вода горячею была, так раствор более насыщенным получается и выход лучше. Вот котельная и старается.

В котельную я как-то заглянул интереса ради и понял, что вот он, ад воплощённый. Огонь. Жар и черти чумазые с лопатами, подкидывают уголь в топки, матерясь на чём свет.

Неблагодарная работа.

Хотя благодарной тут и нет. Мастера и те, пусть и получают в разы против обычных рабочих, но и спросу с них куда больше.

– Анчеев вон едва на ногах стоит, – Метелька этими самыми ногами пошевелил. – То и дело в кашле заходится. Выгонит его Митрич.

И вздохнул.

Жалко, стало быть. И мне жалко. Вот… только и жалости на всех не хватит. Как не хватает целителей или хотя бы лекарств. Да ладно лекарства, те же фильтры бы поставить, очистку, а то ведь чахотка, она не только из-за заразы, она от дыма этого, который в безветренные дни прямо на фабрику и ложится.

Смога.

От духоты и тесноты.

От голода вечного. И ещё от тварей. Последних тут было едва ли не больше, чем людей. Они давно уж обжили это местечко и поначалу нагло шмыгали под ногами, цеплялись за людей, присасывались к таким вот, как Анчеев, уже обречённым, но пока ещё стоящим на ногах. Тени тянули из них, и без того ослабевших, остатки жизни, погружая людей в престранное состояние отупения. И тусклые пятна икон, развешенные по стенам и по-над окнами вряд ли как-то могли исправить ситуацию.

Теперь-то, конечно, количество тварей поубавилась, да и оставшиеся благоразумно держатся в стороне. И хочется думать, что чего-то тут мы да и изменили к лучшему.

– Ешь, давай, – ворчу.

Перерыв тут короткий. Смена длится шесть часов. Отработать надобно две. А между ними – передышка. Поговаривали, что при прежнем хозяине на перерыв даже воду привозили, горячую, но новый этакие глупости пресёк.

Мол, тяжкие времена настали. Надобно экономить.

– Митрич злой, как чёрт, – Метелька, даже уставший – лицо его покрывали пот и пыль – категорически не имел сил молчать. – Вроде как Прокофьева теперь точно погонят.

– Вроде как.

Слухи о скором увольнении нынешнего управляющего ходили давно, пожалуй, если не с первого дня нашего тут пребывания, то со второго точно. А потому я не особо верил.

– Не, теперь точнёхонько. Сення должен новый приехать. Управляющий. И чего от него ждать, так не понятно.

Ничего хорошего.

Странно это было. В прошлой жизни мне не случалось работать, чтоб на нормальной работе или там заводе. А теперь то ли карма настигла, то ли собственная дурь. Вот и киваю. Икаю и подбираю крошки хлеба. Жрать хочется дико. Жрать вообще хочется почти всегда. Расту, чтоб вас.

И так, стремительно.

То ли тело, наконец, избавившись от проклятья, переборов болезнь, вдруг решило себя укрепить. То ли просто возраст такой, но за прошедшие пару месяцев я вдруг как-то совсем уж неправдоподобно вытянулся, сделавшись и выше Метельки, и шире его в плечах.

И Тени подросли.

– Сидите, – Филимон отыскал нас и в этом тёмном углу. – Там это, новый управляющий прибыл.

– И?

– Такой весь из себя, мордатый… на Прокофьева материться. И на мастеров. И на Митрича тоже. Выгонит, как пить дать.

– И кого возьмёт?

– А кто его знает. Важный. Харя – во, – Филимон развёл руки. – И в костюмчике белом.

Это он зря. Фабрика у нас, пусть и не совсем грязная, но производство – оно производство и есть. Вон, пыль в воздухе до сих пор кружится.

– А при нём ещё четверо. Один писарчук, ещё вроде как барин, молодший, из Ярославля приехал.

– Сам? – а вот это интересно. Я мысленно дотянулся до Тьмы.

И та откликнулась, поспешно заглатывая отловленную где-то в сплетениях труб тварь.

– Ага, – Филимон протянул руку и стащил полупрозрачный ломтик сала, который спешно засунул за щёку. – А… хорошее. Где брали? Старуха делала?

– Грабки попридержи… так выходит, что он теперь не просто так барчук, а наследничек? Или этот не старший?

Я вцепился зубами в горбушку.

И прикрыл глаза.

В первые дни тени не отходили далеко, явно не желая оставлять меня без присмотра, но постепенно освоились, а там и увлеклись охотою. Благо мелких тварей на фабрике обретало приличное количество.

Раньше.

– …воняет, – я услышал раздражённый нервный голос. И увидел лицо человека, прижимавшего к носу платок.

Их и вправду четверо.

А встречать вышла целая делегация. Оно и понятно. Это для Филимона Митрич начальство и авторитет, а вот в общерабочей иерархии место его где-то ближе к основанию пирамиды.

На вершине держится Прокофьев.

Про него Мишка рассказывал, что весьма толковый человек. Мишка его, собственно, на это место и посадил. Фабрика-то Воротынцевская. Одна из многих. Только эта из числа недавно купленных, а потому и стоит наособицу, и попасть сюда проще. В старые-то чужаков не возьмут. Там и платят хорошо, и условия такие, что по нынешним временам почти люкс, а значит, реально желающих поработать хватает.

– …признаюсь, разочарован.

Мишкиного родственничка я сразу узнал. Не по сходству с Мишкой, конечно, но потому как печатали его фотографию в газетах.

И с похорон.

И с награждения. Награждали, конечно, не его и даже не его папеньку, но старика Воротынцева и посмертно. А поелику покойник сам за наградой явиться не способный, то и передали оную в руки любящей родни.

На фотографиях Клим Воротынцев был мордат и серьёзен. В жизни, впрочем, отличался не сильно.

Разве что мордатости чуть больше.

И взгляд этот надменный снимки не передали. Стоит чуть в стороночке, с тросточкою в руке и взирает на происходящее пренедоуменно, будто до сих пор не осознал, что произошло.

Всё он осознал.

Или, точнее, папенька его. Вон, и место старика в Думе занял, а никто-то и не воспротивился. Как воспротивишься, когда Государь-батюшка заявил, что подвиг отца проложил дорогу детям?

Все и согласились.

И ни одна падла не задумалась, что детьми они не являются. Родня? Родня. Государь желает видеть Воротынцевых в Думе? Пускай себе.

Пару статей выпустили, в которых народу живописали, какой наследник у Воротынцевых замечательный. И послужить он успел. И медалек за службу получил. И в Дворянском собрании местечковом отмечен был за мудрость великую… в общем, такой клад только закопать.

Этим и займусь, но чутка попозже.

– …никакого порядку… – это говорит не сам Воротынцев, но типчик в светлом костюме, который из-под распахнутой шубы виднеется. При нём ещё двое. Один с пухлым портфелем, видать, нужные бумаги припёр. Второй при блокнотике, куда что-то черкает. Никак речь конспектирует, для потомков.

Злой я что-то сегодня.

Но это с недокорму, не иначе.

Или от усталости?

– …выработка упала на десять процентов! Доходы за последний месяц и вовсе на треть снизились, – голос этого, в шубе, был визгливым.

– Так не сезон, – попытался возразить Прокофьев, но как-то без особой страсти.

Он держался спокойно, как человек, всецело осознающий, что участь его решена, а потому тратить силы на бесполезную суету смысла нет.

– Почему-то остальные фабрики вполне справлялись с планом!

– Возможно, остальным фабрикам его и не повышали. К тому же были проблемы с поставками сырья.

Были. Подтверждаю.

Вон, аккурат после Рождества пару недель вовсе в одну смену работали по причине того, что сырья этого как раз недовоз случился.

– Но вы даже не попытались снизить расходы!

– Куда уж ниже, – Прокофьев поморщился, а Тьма, спрятавшаяся за его спиной, поглядывала на гостей с интересом. Правда, интерес у моих теней большей частью гастрономический, поэтому я мысленно погрозил пальцем.

Не здесь.

Не при свидетелях.

Тьма вздохнула.

– Куда? Оплата рабочих у вас едва ли не выше…

– Савка, – Филимон толкнул в бок. – Чегой это с ним?

– Спит.

– Не припадочный, часом?

Припадочных тут боятся. Тоже интересный выверт сознания. Чахоточных, которых вокруг полно, никто не опасается. А вот не приведи боже припадку эпилептическому случится, мигом в юродивые запишут.

– В жопу иди, – отозвался я, не открывая глаз.

– …непомерное расходование…

– А чего спишь? Ночью не выспался?

– …премии, доплаты…

– Филька, отвянь, – это уже Метелька. – Тебе чего, заняться нечем? Сейчас вона, займут.

– …почему не открыли заводскую лавку? Вы разве не получали письмо с рекомендациями…

Я вздохнул и открыл глаза.

Всё понятно. Эффективный, мать его, менеджмент пришёл на помощь частному капиталу. Главное, мир другой, эпоха другая, магия вокруг, а тут всё по-прежнему. Разве что в моё время это всё было похитрей. Системы премирования и депремирования, косвенная стимуляция и мозговтирательство, когда вместо денег людям пытались впарить идею единства, общей цели, на которую надо положить здоровье, и всякой прочей лабуды.

В какой-то момент это, конечно, работает.

Урезание расходов логичным образом позитивно сказывается на росте доходов. Вот только рост этот кратковременный. Нет, если менеджер реально грамотный, он сумеет обойти острые углы, и урежет там, где можно, и работу перераспределит толково. Но проблема-то, что грамотных единицы.

А эффективных – много.

Вот и режут они зарплаты с премиями. Места сокращают.

Разрывают контакты с надёжными поставщиками, проталкивая тех, кто даст аналогичный продукт дешевле. Правда, поначалу аналогичный, а потом начинаются то задержки, то качество резко падает, то пересорты с кривою логистикой. С техникой тоже. Если забивать на обслуживание, которое почему-то в большинстве своём лишним считают, то рано или поздно придётся платить за ремонт.

А это опять же вылетает совсем в другие суммы.

Ну и с людьми.

Грамотный мастер тянуть лямку за троих не станет, особенно, когда за это платят большим человеческим спасибом. Плюнет и уйдёт искать новое место. А найдя, ещё и приятелей своих сманит. Кем дыры затыкать? А тем, кому особо выбирать не приходится.

Их ещё обучи.

Вложись.

И надейся, что эти тоже не сбегут, на ноги вставши. А те, которые не бегут, так лучше бы наоборот. И начнётся. То процент брака запредельный, то простои, то откровенный саботаж, причём не со зла, а с кривых рук и пьяных глаз.

Что-то я прямо распереживался по старой памяти, будто это моя фабрика и мои проблемы. Нет, то что будут мои, это как пить дать, потому как любая экономия в глазах таких вот идиотов начинается с урезания зарплат и повышения нормы выработки. А они тут и без того немалые.

Ладно, как-нибудь выдюжим.

В конце концов, мы с Метелькой не на одну зарплату живём.

Раздался короткий гудок, намекая, что перерыв подходит к концу. И Метелька поспешно облизал пальцы, поднимаясь. За опоздание к станку могли и штрафа выписать.

И будут выписывать.

Работа у нас не так, чтобы сложная. Стой себе да вытряхивай содержимое мешков в широкий зев машины. Заодно уж следи за давлением, которое надо то прибавлять, заслонку открывая, то убавлять, чтоб не сорвало чего. Порой и спускать приходится, и тогда над машиной вырывается тонкая струя пара. Но это редко. Машины старые, трубы тоже, и давление держат не особо.

Мешки подвозят на тележках. Метелька срывает бляхи с пломбами, которые надобно складывать в отдельную коробку – по ней потом выработку и посчитают. Потом вдвоём подхватываем мешок и высыпаем, стараясь, чтоб ничего-то мимо не просыпалось. Ну и чтоб мешок не затянуло. Тот, кто проектировал здешние машины, о технике безопасности имел весьма своеобразное представление. Вон, если наклониться, видно, как вращаются, поскрипывают стальные валы. Широкие лопасти лезвий, на них закреплённых, переминают и куски древесины, и какие-то корни, кости, порой выплёвывая в лицо облака мелкой трухи. И всё бы ничего, да труха эта напрочь пропитана силой. И мне-то оно лишь в радость – тени готовы по каплям собирать, а вот Метелька чихает и к концу дня обрастает этой вот силой, что камень мхом. Призрак и Тьма, конечно, соберут, вылижут, да…

В общем, вредное тут производство.

Дрянь эту, в мешках, доставляют с той стороны. Как я понял, единственная виденная мною полынья, была мелкой, а встречаются такие, что и побольше, в которые и людей нагнать можно изрядно, и даже технику какую-никакую протащить. Техника и снимает верхний слой почвы, пакуя его в мешки. А уж тут, на фабрике, идёт дальнейшая обработка.

– Не зевай, – раздался крик слева. И тут же – глухой грохот и мат. Что там случилось, не знаю, но кровью не завоняло, уже хорошо.

– Савка! – рявкнул Метелька, пихая в бок. – Глянь, ща станет…

В мешках попадалась не только земля с корнями. Её наша машина вполне себе пережёвывала, а вот камни – дело другое. Мелкие-то разминались и уходили по кишке конвейера дальше, а вот крупные навроде того, который бахнулся у нас, могли и машину сломать.

Здоровущий. Точно меж валами не пройдёт.

И я спешно потянулся к рычагу.

Поддавался тот туго, и камень успел пару раз бахнуться о широкие боковины ножей. Но машина пыхнула паром и остановилась. Так, теперь второй ступор.

– Савка, не глуши, я сейчас, он близенько лежит.

Метельку, уже готового нырнуть в пасть машины, хватаю за шкирку. Вот сколько раз ему говорено! И не только ему. Инструкция есть, а…

– Питание.

По правилам я должен закрыть заслонку и дождаться, пока давление внутри машины снизится. И, клянусь, это очень и очень правильные правила.

– Она потом раскочегариваться будет вечность, – ворчит Метелька, а я окончательно отрезаю машину от потока. И стравливаю пар. Резкий свист бьёт по ушам. Само собой, пар выносит и труху, и сила изнанки повисает под потолком. Это тут же привлекает теней. И Призрак, отталкиваясь от пола, взмахивает крылами.

А я вгоняю меж валов пару железных штырей.

Этого уже в инструкции нет, но бережёного, как говорится…

– Что тут происходит? – голос уже знакомый.

А тип без шубы.

Ну да, в цеху жарко. И трубы греют. И машины. И так-то работёнка физическая согревает.

– Камень, ваше благородие, – Метелька спешно сгибается в поклоне. – Попался вон. Если не достать, то поломит…

Я тоже спешу согнуться, но взгляд сам цепляется не за этого, нового управляющего, а за Воротынцева. Надо же, как близко.

Руку протяни…

Или вот не руку. Убивать можно по-разному.

Глава 3

Молодому купеческому товариществу требуются крепкие мужчины в возрасте от 16 лет для вольного артельного промысла. Умение владеть оружием приветствуется. Заработок – от 100 рублей в месяц. Медицинское обслуживание. Страхование жизни и здоровья.

Сплетникъ

– Камень? – переспрашивает он. – Могу я взглянуть?

И не дожидаясь ответа, отодвигает, что этого управляющего, что Прокофьева. Сам же легко запрыгивает ко мне. От Воротынцева воняет кёльнской водой. И весь он такой вот…

Такой.

Как Мишка при первом нашем знакомстве.

Сразу видно – аристократ. Рубашечка беленькая, костюмчик по фигуре шит, посадки идеальной. Обувь, правда, уже не блестит, а волосы – вполне. На пробор разобраны, смазаны бриллиантином и уложены по моде, лёгкой волной.

Над губой усики, реденькие, но есть.

– И откуда вообще этот камень взялся? – в глубины машины Воротынцев глядит с немалым интересом и слегка морщится, то ли от пыли, то ли силу, которой от механизма фонит конкретно так, чувствует.

– Да ясно же, сами бросили, чтоб не работать, – управляющий морщится, но тоже лезет. Ему, в отличие от Воротынцева, костюмчика жаль. Но и отстать от хозяина он не может. Вот прётся, при том нас с Метелькой взглядом прожигает и явно запомнит.

– Мы получаем сырьё без предварительной очистки, – Прокофьев лезть не стал. И места мало, и смысла коленца выписывать никакого. Вот и стоит в стороночке, но пояснения даёт. – Хотя камни встречаются не так и часто.

– И что нужно делать?

Надо же, какое искреннее любопытство. Хотя вот платочек достаёт и к лицу прижимает. Пахнет от станка своеобразно.

– Достать, само собой. Эй ты, лезь, – тросточка нового управляющего толкнула меня в плечо. И вот немалых сил стоило удержаться, не перехватить её.

Спокойно.

Всё одно ведь собирался камень доставать. Вот и поднимаюсь, переваливаюсь через край, находя махонькую приступочку, которую оставили изнутри как раз для таких случаев. Ну и ещё когда машину моют, тоже пригождается. Но это по словам Филимона происходит редко. Сама приступка не сказать, чтоб надёжная, даже под моим весом скрипит, и ноги на ней едва вмещаются, а Метелька уже подаёт крюк. Машина разогрета и металл ручки, за которую по задумке конструктора надо придерживаться, обжигает ладони. Терплю. Камень получается зацепить на сразу. Он, поганец, крепко застрял между валов, и крюк то и дело соскальзывает.

– Вот о чём я вам говорил, – новый управляющий снова тычет в спину. – Это просто наглядная демонстрация того, как бездарно…

Камень грохочет, перебивая вдохновленную речь.

А я подхватываю его и выбираюсь. С облегчением.

– …время. Вместо того, чтобы просто поставить машину на временную паузу, они полностью отключают её от питающих систем, стравливают давление внутри системы. И теперь на восстановление необходимого для работы…

Я кидаю камень в ящик, который стоит тут же. Булыжники тоже пойдут в переработку, но машины для них нужны другие.

– Это не прихоть. Это вопрос безопасности, – Прокофьев всё же не выдержал. – К сожалению, практика показывает, что обычного ступора недостаточно. Иногда он просто не срабатывает, и машина начинает работу. Если в это время внутри находится человек, то…

Он выразительно замолчал, позволяя самим додумать.

А Мишка рассказывал ведь.

Он вообще был против, чтобы мы сюда устраивались. Мол, неполезное это место для детского здоровья. Хотя как раз с точки зрения местных мы детьми уже не были. По документам четырнадцать исполнилось? Стало быть, работаем по взрослому разряду.

Правда, с урезанною платой[7].

– Просто нужно внимательней быть. И расторопней, – эффективный менеджер скривился. – Такие простои резко снижают производительность. При высокой степени неоднородности сырья некоторые машины простаивают половину срока. А временами работники действительно подкидывают камни, устраивая себе таким образом отдых…

А по Воротынцеву и не понять, чего он думает. Он вообще кажется несколько растерянным.

Я же отпускаю рычаги, и машина, вздохнув, свистнув – что-то не ладилось в магическо-паровых внутренностях её – снова выплёвывает облачко пыли. Огромные валы начинают движение, пусть медленное, сонное, но ножи-зубья перемалывают огромную кость, торчавшую изнутри. И мы с Метелькой, подхвативши очередной мешок, вытряхиваем содержимое его.

– Выглядит очень… опасно, – Воротынцев поёжился. – И я понимаю ваши резоны, однако мы должны быть готовы, что новоучреждённое Министерство Труда…

Ага, про эту инициативу на фабрике тоже наслышаны. Только как-то не особо в неё верят. Вот в батюшку-царя, который не знает, как проклятые эксплуататоры-капиталисты рабочих притесняют, верят. А в новое министерство и регламенты всякие – не особо.

– …и привлекать внимание излишним травматизомом…

К нам все резко теряют интерес. На фабрике много иных занятных механизмов, которые надо показать новому хозяину. И процессия удаляется.

– Фух, – Метелька смахнул пот и, прижав ладонь к боковине, заметил. – Надо бы в охладители воды долить, а то выпарило.

Это тоже наша работа.

– Сколько осталось?

– Ведра два, – он заглянул в бочку. – Не хватит. Придётся водовозов кликать. Митрич опять ругаться станет. Может, того… погодить?

Машина явно требовала ремонта или хотя бы регулировки, потому как положенной на смену бочки воды нам давно уже не хватало. Но и оставлять так, как есть, это нарываться. В лучшем случае – встанет, а нас обвинят в поломке, навесивши штрафы. В худшем вовсе рванёт. И тут до штрафов можно не дожить.

Нет, и это меня называли капиталистом?

Да я по сравнению со здешними дельцами был заботлив, аки отец родной.

– Иди, – я поднял очередной мешок. Плечи уже ныли, мышцы опять к вечеру задеревенеют. – Сегодня, глядишь, и не будет.

Нет, надо что-то делать.

Это в теории выглядело просто. Устроиться на завод. Отыскать революционеров. Выйти через них на других, которые с артефактами завязаны, а там уже по ситуации. Вот только оказалось, что тут, на заводе, революционеры, если и есть, то о себе заявить не спешат. На лбу-то у них партийная принадлежность не проставлена. А разговоры… ну, начальство везде ругают. И правительство. И на жизнь жалуются. Стоило ж самим про революцию заикнуться, так мигом с нами вовсе говорить перестали.

На всякий случай.

После того взрыва в Зимнем Третье отделение крепко взялось изводить не то, что революцию, но и всякое инакомыслие. Вот и изводили.

По сей день.

К Митричу Метелька сходил.

И воды доставили. И в целом остаток смены прошёл обыкновенно. Разве что с каждым выброшенным в зев машины мешком крепло желание сбежать.

Знать бы куда.

Из проходной мы вывалились и хотелось бы сказать, что глотнули свежего воздуха, так ведь ни хрена подобного. Воздух за день настоялся, напитался, подкормился фабричными дымами. И потому ночь здешняя уже отливала желтизною, впрочем, как и остатки снега.

– Сав, а Сав, – Метелька сунул руки в карманы. – Как-то оно всё… не так. Может, пошли пожрём куда?

– Пошли, – согласился я.

Проблема ведь даже не в сменах этих. И не в том, что на нас, молодых и рьяных, идеально подходящих под портрет потенциального революционера, эти самые революционеры выходить не торопились. Проблема в том, что с этой отупляющей работой ни на что другое сил не остаётся.

Завод.

Отдых.

Война с бабкой, которая всё норовит сэкономить. И снова завод. А в единственный выходной хочется сдохнуть. Но вместо этого приходится причёсываться и идти в церковь, ибо за моральным обликом трудящихся если не следят, то всяко приглядывают. Митрич вон на входе стоит, почти как на проходной. И раз-другой глаза на неявку закроет, а на третий штраф влепит.[8]

Или паче того объявит безбожником.

Почти клеймо.

Потом же собираться и в гости, ибо если не явишься, Танька в волнение придёт. С неё станется самолично заявиться, проверять, что ж этакого приключилось.

В общем, как-то оно всё не по плану.

И не хотелось не то, что мести, ничего не хотелось, просто упасть и выспаться, наконец.

В корчме было темно и душно. Под низкою крышей дым висел тёмным облаком. Столы стояли тесно и все-то почти заняты были, хотя, вроде, не зарплатный день.

– Савка! – Филимон вскочил и руками замахал. – Ходь сюды! Да двигайтесь, кому говорю… во, с ребятками познакомлю. Хорошие ребятки.

Хорошие.

Только чужие напрочь.

Кажется, зря я на планы грешил, потому что рабоче-пролетарского в Филимоновых знакомцах было мало больше, чем в моей дорогой сестрице.

– Это вот Савелий. Да садись, садись… товарищи, двигайтесь, – про «товарищей» он сказал шёпотом, но с выражением. И на меня зыркнул, мол, понял ли намёк. – В тесноте, как говорится… а это Метелька. На него не глядите, ещё тот пустобрёх…

Товарищей было трое.

Девица скучающего вида, совсем юный парнишка, чьи светлые волосы поднимались над головой этаким одуванчиком и хмурый усатый мужик, которого, кажется, больше интересовало содержимое его кружки, чем то, что происходит вокруг.

Вот только взглядом он нас одарил быстрым и цепким. И парня, вскочившего было, осадил.

– Доброго вечера, – сказал я, втискиваясь меж пареньком и Филимоном. А вот Метельке досталось место подле девицы.

– Доброго! – этакой оказии Метелька очень даже обрадовался. – Теперь уж точно доброго!

– А это Светлана, Симеон и Светлый.

Они нарочно так подбирали, на одну букву? Скорее всего. Имена наверняка не настоящие.

Как и костюмы.

Да, с виду дешёвые, вот только платье у девицы по фигуре скроено. А на ногах Симеона сапожки яловые, почти новые. И пиджачишко, пусть и простенький, да из шерстяного сукна.

В этом я уж разбираться начал.

Из кармана вон цепочка часов выглядывает. Не золотая, но тут и часы сами по себе экзотика, а уж чтоб карманные и на цепочки – и вовсе редкостная редкость.

– Пива? – Филимон снова подскакивает, и вот его как раз усатый не пытается удержать.

– Квасу, – говорю. И Метелька, подавивши вздох, присоединяется.

– И мне.

– И пожрать бы чего, – поддерживаю, потому как жрать хочется снова. Я вытаскиваю рубль. – Себе тоже возьми…

– Отрадно видеть, – голос у юноши ломкий. – Что хоть кто-то не поддаётся искушению и осознанно предпочитает сохранять ясный ум. Алкоголь губит народ…

И замолчал.

Я тоже заговаривать не спешил. Принюхивался. Пахло от юноши хорошо, чистотой.

Руки у него тоже белые.

А девица вовсе в перчатках. Сидит, потупившись, но нас с Метелькою разглядывает с интересом.

– Щи с потрошками! И пироги ныне, – Филимошка вернулся с тремя кружками. Себе он, видно не проникнувшись речами о вреде алкоголя, взял пива, которое отпил спешно, точно опасаясь, что заберут. – Ух… разбавил, скотина этакая!

Воды и в квас плеснули, и потому хлебный вкус его отдавал кислотой.

– Филимон рассказывал, что вы недавно устроились на фабрику? – подал голос Светлый.

– Ага, – ответил Метелька, квасу пригубив. – Второй месяц как… теперь, небось, погонят.

– Чего?

– А… начальство ныне приезжало.

– Большое?

– Больше некуда, – вклиниваюсь в разговор. – Сам хозяин. В смысле, Воротынцев. Младший. С ним управляющий новый.

– Вот по роже видать – ещё та паскудина, – Метелька ткнул Филимона в бок. – А пироги где? Сказал, чтоб принесли? А то у меня кишки на хребет налипли уже.

И в животе его заурчало.

– У нас аккурат машину остановить пришлось. Камень, – я говорю неспешно, стараясь не слишком глазеть на товарищей. Интересно, натуральные идейники или провокаторы полицейские? Вторых нынешним временем едва ли не больше, чем реальных революционеров. – Этот и придрался.

– Ага, мол, мотору заглушили, отчего простой.

– А зачем глушили?

– Покладено так, – Метелька снова квасу хлебанул. – Потому как если просто ступор поставить, рычажком, тогда сорвать может.

– В системе давление нестабильно. Если прыгнет, то аварийный клапан не выдержит, – продолжаю я. – И выдаст поток в основное русло. Валы крутанёт, тогда и всё, поминай, как звали. А отключение заслонку на входящем рукаве ставит. Её уже выбросом не подвинуть.

– Вы неплохо соображаете.

– Приходится.

– И речь правильная, – товарищ Светлый щурится. – А управляющий, стало быть, не согласен? Отчего же?

– Так если машину отключать, то давление внутри падает. И потом, чтоб его нагнать, нужно время. Машина работает медленно. И есть риск не выполнить норму.

Мы с Метелькой сегодня едва-едва добрали. А Митрич ничего не сказал. Вчера б ещё прошёлся, обозвав безрукими захребетниками, а сегодня только вздохнул и взгляд отвёл.

– Если так-то многие просто стопорят, чтоб потом недоработки не случилось. Прыгает-то в системе не так и часто…

– Однако для вашего управляющего важнее получить прибыль, чем сохранить здоровье рабочим? – поинтересовалась девица.

– Я… вправду за пирогами, а то чегой-то долго, – Филимон вылез.

– Для любого управляющего, – пожимаю плечами. – Собственная прибыль важнее чужого здоровья. И не только для управляющего. Вот даже для вас пять рублей в кошельке будут ближе и роднее, чем вон…

Я окинул корчму взглядом.

– Здоровье того алкаша…

Мужик ещё держался. Он сидел, покачиваясь, взглядом упёршись в опустевший штоф, явно не способный сообразить, куда подевалось его содержимое и надо ли добавлять.

– Цинично.

– Правдиво.

Я допил квас.

– А не обидно? – товарищ Светлый щурился совершенно по-кошачьи и усы его топорщились, и в глазах, янтарно-жёлтых, мне виделся интерес. – Вы трудитесь. Производите… что вы, к слову, производите?

– Сырьё для дальнейшей переработки, как я понимаю.

– Вот… а выгоду с этого имеет фабрикант. Разве справедливо? Вы вкладываетесь своим трудом и здоровьем. А он?

– А он уже вложился. Деньгами. Фабрикой.

И про здоровье он зря. Нормальное производство организовать – тут никакого здоровья мало не будет.

– Не стану спорить. Но если и так, он вложился ведь не по собственной доброте, но из желания заработать.

– А рабочие ходят исключительно потому, что больше заняться нечем?

Метелька на меня косится.

Нет, он и сам сообразил, что за товарищи у Филимона, но во взгляде мне видится недоумение. Я ж вроде как хотел в революцию.

Хотел.

И хочу.

Не столько в революцию, сколько связи их нужны и в целом понимание внутренней кухни.

– Вы правы, – Светлый позволяет себе улыбку и лёгким незаметным вроде бы жестом успокаивает Симеона. Тот аж покраснел то ли от обиды, то ли от распирающего его желания доказать, сколь сильно я ошибаюсь.

Зацепил, стало быть.

– Но ведь в таком случае мотивы и фабрикантами, и теми, кто работает на фабриках, движут одни. Но почему тогда львиную долю прибыли получает владелец фабрики, а не те, кто производит продукт? Почему доходы эти нельзя перераспределить иначе?

– В артелях и распределяют, – пожимаю плечами.

– Именно! – воскликнула девица. – Трудовая артель – это наглядный пример способности народа к самоорганизации! И существование её ясно говорит о том, что при должных условиях простой человек вполне способен выступать как мощная производительная сила! Ему не нужны ни фабрики, ни фабриканты…

Она реально такая дура?

А Светлый уже прямо откровенно улыбается и на меня глядит, чем, мол, отвечу.

Отвечу.

Почему бы и нет:

– Артели редко бывают большими. Чаще всего это дюжина человек. И таких, которые знают друг друга. Выходцы из одной деревни. Или родня. Или и то, и другое сразу. И работают они, как работается. Сегодня так. А завтра этак. А после завтра сорвались и запили. Или не поделили друг с другом черед убираться. Или кто-то у кого-то кусок мяса из щей спёр. Или в делёжке заработку не сошлись… там много чего есть. И производят… скажем, артель за день стачает двадцать пар сапог. А фабрика средней руки – пару тысяч. Артель будет тачать руками, как это делали их отцы и деды. А фабрикант закажет новые станки. И будет вместо одной модели выдавать дюжину. И продавать их не с плеч, на рынке, вопя, что есть сапоги яловые, но откроет магазинчик приличный, в который вы, барышня, заглянете с куда большею охотой.

Девица открыла ротик и густо покраснела.

– А ещё фабрикант заплатит газетчикам, которые напишут, какого чудесного качества он производит обувь. И газетки разлетятся по всему Петербургу. Это ещё сильнее увеличит продажи.

– Вы широко мыслите, – сказал Светлый.

– Как есть. Артель – это хорошо. Но артели не заменить фабрику. И даже если сделать её большой, в сотню человек, то скорее проблем добавится, чем выгоды.

– Вы не похожи на рабочего.

– А я и не рабочий. Мамка была из мещан. Отец – дворянского рода.

В любой лжи главное не врать больше, чем нужно.

– Я незаконный ребенок. Но образование мне давали неплохое. Нанимали учителей.

– А потом?

– А потом сначала отец умер. За ним и матушка. И я оказался в детском доме.

Светлый косится.

И я чувствую легчайшее колебание силы. Ну да, проверяют.

– Там вон с Метелькой познакомился…

– Собрат по несчастью?

– Вроде того. Он из деревенских. У него вся семья в мор ушла.

Метелька кивает.

– С тех пор вот вместе.

А я артефакт заметил: перстенек, такой неприметненький, на мизинчике у Светлого.

– И вас детский дом на фабрику продал? – в огромных очах Светланы бездна сочувствия.

– Да нет. Сами пошли. Из детдома нас забрали. Нашёлся… добрый человек.

Родичем Еремея не назову. Не когда проверяют. Мало ли, чего покажет. Легенду нашу мы давно уж подправили, хотя рассказывать её особо некому.

– Он при семье одной. Служит. Взял вот в помощь. Там хозяин тоже в разорение вошёл. А на руках – сестра да братец, головою скорбный. Вот и пригодились.

– Это… это ужасно.

Молчать про Таньку с Мишкой не вариант. Если уж в этом разговоре артефактом засвечивают, то и на них выйдут. Поэтому скармливаем старую добрую историю. Вдовица, у которой Мишка флигель снял, если что всё-то подтвердит и от себя сочинит самую малость.

А там пусть разбираются в этом ворохе информации, где правда, а где не особо.

– Да не. Нормально. Сперва при них, а так-то хозяин в лавку устроился. Тоже работает. Мы ж на завод решили.

– Ага, – подтверждает Метелька.

– Сперва вот тут. Опыта набраться. Там, глядишь, на мастера выучимся. Тогда и зарплата другою будет.

– Хороший план, – согласился товарищ Светлый, поднимаясь. – Что ж, удачи вам, молодые люди…

– И вам тоже, – я чуть склонил голову. – Филимона там встретите, так пните, чтоб пироги тащил. И вправду жрать охота, сил нет.

Глава 4

С каждым годом всё большее число крестьян оставляет свои наделы, направляясь в город. Если лет двадцать тому так называемый «отхожий промысел» был явлением временным, позволявшим людям занять себя и заработать в пустые зимние месяцы, то в настоящее время он представляет собой потенциальную проблему. Жизнь в городе кажется более лёгкой, ко всему фабрики и заводы, испытывая недостаток в рабочей силе, сулят крестьянам немалые с их точки зрения деньги. И в результате с места снимаются не отдельные люди, но целые семьи. Пустеют дома и улицы, и скоро наступит то время, когда целые деревни исчезнут с лица земли. Кто тогда будет обрабатывать землю? Кто…

«Вестникъ». Открытое письмо главы дворянского собрания Кержакова В.Н. о проблемах и вызовах современности, а также крестьянском вопросе.

Филимон притащил и миску со щами, и пироги. Один тут же сгрёб, поспешно вцепившись в обгорелую корку остатками зубов. Это, значит, чтоб не отобрали. С другими, может, и не сработало бы, тут народец в целом брезгливостью не отличается, но я вот лучше поголодаю чутка, чем обслюнявленное есть.

– Савка, – Метелька ткнул меня локтем в бок, взглядом на Филимона указывая.

– Потом, – я покачал головой. Обсуждать что-либо в корчме, да рядом с Филькой, было как минимум неразумно. А потому мы просто сдвинулись к краю, освобождая место другим. И пара хмурых закопчённых мужиков плюхнулись на лавку. Один даже к нам повернулся, небось, собираясь вовсе согнать, но встретившись со мною взглядом, передумал.

Силу тут чуяли.

– Филька, ты где этих клоунов раскопал-то? – спрашиваю небрежно и пирог забираю, пока его Филимон не оприходовал.

– Кого?

– Скоморохов, – поправляюсь.

– Скажешь тоже… какие тебе скоморохи? Это люди серьёзные, из Обчества, – Филимон вытер пальцы о рубаху.

– Какого?

Вот так его обычно не заткнуть, а тут прямо каждое слово и клещами тащить приходится. И он, чуя интерес, надувается, пыжится, хотя видно, что самого распирает от желания говорить.

– Этого… как его… погодь… тут во, на, – он протянул мне мятую и изрядно уже замызганную карточку.

Надо же, какие ныне революционеры продвинутые пошли.

Хотя на карточке значилось весьма себе приличное: «Благотворительное общество помощи рабочим и крестьянам».

– Это… к нам приходили. К тятьке. Ну, на Заречную ишшо, – Филимон косился на пироги, сомневаясь, рискнуть ли и утащить ещё один, или это уж чересчур будет.

Если в первый раз по морде не схлопотал, то и не значит, что во второй так же получится.

Филимонов отец тоже на заводе трудился, правда, льнопрядильном, где платили поменьше, но и не требовали от рабочих трезвости или иных глупостей. Близ завода позволили и домишки сложить, один из которых заняло немалое семейство Сивых. На том же льнопрядильном и Филимон свою трудовую карьеру начал. А уж после и сюда перебрался.

В артель пристроился. Так оно и спокойней, и экономней. Сказывал, что одно время вовсе без жилья был, ходил каждый день, да больно долго выходило, а на конке если или трамвае, то и дорого. Вот теперь Филимон домой наведывался, как мы, по выходным.

Деньги матушке носил. И так-то в целом.

– Угощайся, – разрешил я великодушно. – И чего припёрлись?

– Ну… так-то… помощи принесли. Сахару полфунта. И два – муки. Одёжки разной.

– Ношеной, небось.

– И чего? – Филимон с разрешения пирог не торопился ухватить, но разглядывал, выбирая, который побольше. – Всё одно ладно. Мамка перешьёт. Вон, там и рубахи нижние, Зинке самое оно, и малым. А ещё ткани принесли, доброй, шинельной. Батька хотел продать.

Батька у Филимона страдал стандартной рабочей болезнью – алкоголизмом.

– Но мамка не дала.

– Побил?

– Не, я ему двинул разок, – Филимон пожал плечами. – Ещё эта, которая девка, в школу зазывала. Мол, грамоте учить и всё такое.

– Так сходил бы.

– Когда? И так мало, что сдохнуть. Ещё вон и приработки поставят теперь.

– Думаешь?

– А то. Этот, новый, – Филимон наклонился. – Слыхал, как он Митрича ругал матерно, что, мол, мало работаем. Стало быть, норму подымут. А когда её делать-то? И как?

Это верно. Машины на фабрике далеко не новые. Митрич, да и Прокофьев, это понимают, а потому и не дают разгонять на полную.

– И толку-то, – Филимон-таки решился и вытянул пирог, но есть не стал, спрятал под полу. – Что мне с тое грамотности. Но малых свёл. Никитка наш тоже на фабрику просился. Я и подумывал к Митричу подойти, чтоб местечко нашёл, но теперь не пущу. Хотя вот поглядишь, малых станут зазывать.

Тоже обычная тактика[9]. Детям платят меньше, чем взрослым. А требуют почти столько же.

Выгода сплошная.

А что дети сгорают на этих фабриках втрое быстрее взрослых, так кому до этого дела.

– Пущай лучше в школу эту идёт…

– Ты потому их сюда приволок?

– Не, – Филька мотнул головой. – Спрашивали.

– Обо мне?

Вот тут я насторожился.

– Та не. Про то, чего там на фабрике деется. Кто там да как. Какие люди работают. Чего делают. Ну и так-то, обо всём. А ныне попросились поглядеть. А мне чего? Пущай глядят. За погляд, чай, денег не берут.

То есть, случайность?

Хотя… эта корчма к фабрике ближе прочих. И наши-то все, у кого в карманах не пусто, сюда заглядывают. А что, пиво, пусть и разбавляют, но ещё по-божески, и кормят сытно, без откровенной тухлятины. Опять же, хозяин крепкий, и сыновья его под стать. Если кто начинает буянить, то сами унимают, не доводя до драки. Стало быть, в корчме тихо.

Прилично даже.

Хорошее место.

– Только ты резко им однако же ж, – произнёс Филимон с укором.

– Ничего. Переживут.

В этом я не сомневался.

Из корчмы мы вышли уже ночью. Снова приморозило и под сапогами весело похрустывал грязный лёд. Воздух стал будто почище, но уходить отсюда надо, пока не подхватили какой погани.

– Сав, а Сав… – Метелька шёл, сунувши руки в карманы.

Опять рукавицы потерял?

Или забыл дома?

– Чего?

– Это ж были… ну, они, да?

– Радеющие за народное благо, – я криво усмехнулся. – Пройдёмся?

– А домой?

– Успеется.

Дома тоже не поговоришь. Старуха пусть и притворяется слепою да глухою, но видит и слышит получше многих. А уж как и куда услышанное повернёт и кому донесёт – тут и гадать не надо.

– Ну да, – Метелька подавил зевок. – Вот, блин… слушай, а чего ты с ними… ну так? Если они нам нужны и их искали, то чего теперь кобениться?

Где-то совсем рядом раздавались пьяные голоса. И мы с Метелькой свернули в переулок.

Если там, в центре, столица строилась по плану, была чиста и величава, то рабочие окраины – дело другое. Тут улицы возникали будто сами собой, с трудом пробивая себе дорогу меж домов и домишек, порой построенных из всего, что под руку попадалось. Летом их пополняли шалаши и палатки рабочих, которые полагали, что, коль тепло, то можно и на улице пожить.

Экономней.

Хаоса добавляли приземистые и широкие строения бараков. Вон там слева – суконной мануфактуры Твердятникова, про которую отзывались весьма даже неплохо, что будто бы управляющий не только общежитие давал, но и кухарок нанимал для готовки, и что кормили не совсем пустыми щами.[10]

И платили там прилично.

И лавки не держали.

В общем, хорошее место. А потому желающих попасть туда имелось прилично. А вот от мыловаренного заводика Пелянского, где готовили грошовое мыло, откровенно несло химией и дерьмом. Тут даже ретирадники не ставили, а потому рабочие ходили, кто куда.

По слухам, порой доставалось и продукции. Во всяком случае, наши это мыло брать брезговали.

– Метелька, не тормози.

– Чего?

– Того. Обычно ты ж у нас по людям соображаешь.

Фыркнул. И сгорбился обиженно.

– Смотри. Вот представь, что встретил ты какого-то парня. Вроде и видишь в первый раз, а он такой прям весь тебе радый, что прям не можется. Настолько радый, что прям готов в объятьях задушить. И в друзья набивается со страшной силой. Как ты к нему?

Метелька хмыкнул, но ответил:

– Никак.

– Именно, – мы шли мимо дощатого забора. – Тем паче, что времена теперь для революционеров сложные. Полиция вон до сих пор не успокоилась. Вот они и сторожатся. Я ж им человек сторонний. И как знать, не провокатор ли, не информатор или ещё кто.

– Ну да… – правда, уверенности в словах Метельки не было.

– Как раз провокаторы с информаторами изо всех сил будут в доверие втираться. И говорить, как они сочувствуют рабочим, и жопу лезть без мыла.

– А ты, стало быть, не лезешь.

– Нет.

– Как-то это заумно…

К моей придури Метелька давно привык.

– Хотя… если так-то да… на ярмарке, небось, ежели торговец весь из себя ластится, то точно дерьма подсунет.

И чихнул.

– О, правду сказал, – Метелька вытер нос рукавом.

– А ещё этот Светлый с артефактом сидел. Проверял, буду ли врать…

– Серьёзно?

– Серьёзней некуда.

– Тогда почему прямо не спросил?

– Так… вроде ж повода нет. Спросит ещё.

– Думаешь, вернётся?

– Ещё как… вот сам посуди, какая девка сильней в душу западёт, та, которая за тобой бегает, или та, что нос воротит?

Сравнение довольно приблизительное. И в психологии я не сказать, чтоб превеликий специалист. Скорее наоборот. Там, в прошлой жизни, я больше верил своему чутью, чем научной обоснованности. Но вот…

– Если мы сами проситься станем, нас сперва будут мурыжить проверками, а потом повесят какую-нибудь ерунду, вроде раздачи листовок. И смысла особо нет, и прогореть легко. А вот если им нас обхаживать придётся, тут уж вынуждены будут завлекать не только словами. И поручать станут куда как серьёзное.

– Ну, Савка… – Метелька покачал головой. – Не знаю… глядишь, и получится.

Получится.

Это я понял, уловив эхо чужого любопытства. И любопытствующего вычислил быстро. Незнакомый парень явно рабочего происхождения держался на другой стороне улицы с видом будто бы безразличным. Руки в карманы сунул, пялится на дома.

Было бы там на что пялится.

Да и его якобы расслабленная поза выделялась среди обычной утрешней суеты. Ну не принято тут так себе прогуливаться. Люди или спят, или работают, или ещё чем полезным заняты. А этот торчит, что столб посеред поля.

Я сделал вид, что пригляда не замечаю.

Суббота.

Завтра выходной, и предвкушение его наполняло душу радостью. Не только у меня. Метелька с утра поцапался с хозяйкой, вытащив из её тайника шмат сала и слегка зачерствелые пряники, один из которых и мусолил, не способный разгрызть.

Надо бы в аптеке рыбьего жиру купить.

И капусты квашеной. Это уже не в аптеке, а в лавке.

А ещё лучше свалить отсюдова.

– Савка! – лицо Филимона радовало взгляд свежим синим фонарём. Он щербато улыбался разбитыми губами и выглядел вполне довольным жизнью.

– Доброго утречка…

– Ага, доброго… Савка, а ты чего завтра делаешь?

– Как все. Сперва на молебен. Потом дядьку проведать.

Не то, чтобы вдохновляющее расписание, но уже одно то, что фабрики в нём нет настраивает на весёлый лад.

– А это… – Филимон оттеснил Метельку. – Тут… тебе просили передать, что, может, захочешь на встречу?

– Какую?

Филимон огляделся и, наклонившись к самому уху – в лицо дыхнуло вонью нечищенных зубов, перегара и чеснока – громко прошептал:

– Союзную. Это… союза рабочих Петербурга. Вот. Разрешенную!

Ну да. Официально профессиональные союзы были разрешены.

– Лекцию будут читать. О правах рабочих.

– Филь… ну оно мне на кой?

Потому что сколько лекций ни прочти, а прав у здешних рабочих не прибавится.

Мы прошли через проходную. И скинув тулуп, я пристроил его в самом углу. А то сверху понавалят своих, прокуренных, потом хрен избавишься от запаха.

– Так… три рубля обещали. Если придёшь.

Деловой подход.

Я призадумался.

– Сав… ну чего тебе стоит? Там недолго…

– А тебе чего обещали?

– Полтора, – Филимон не стал отнекиваться. – И Никитку к Вальцевым устроить. На автомобильный.

Это серьёзная заявка. Там, говорят, платят строго по регистру, и выходит втрое против обычного. Штрафов нет. На праздники харчи выдают, по особому уложению. Да и если встать к нормальному мастеру в помощники, то и самому в мастера выбиться реально.

Карьера.

– Сходишь, а? – Филимон аж приседает, норовя в глаза заглянуть. – Ну хочешь, я тебе и так деньги…

– Оставь себе, – от щедрого предложения я отмахиваюсь. – Схожу. Только… Филька, чего они обо мне выспрашивали?

А что выспрашивали, это точно.

И по глазам вижу – угадал.

– Потом, – говорю. – Найдёшь нас, как обед станет. Там и перекинемся словом.

– Савка, – Митрич трезв и зол. – Так, вы двое… ты туда, а ты давай на третий.

– Один не справлюсь, – я встаю, скрестивши руки на груди. – Побойся Бога, Митрич. Мешки неподъемные.

– Помощника дадим, только… – он кривится и видно, что происходящее ему самому не по нутру. – Вы двое в станках уже разбираетесь. А эти вот…

Ко мне подталкивают чумазого пацанёнка, который едва-едва до плеча достаёт. И не потому, что я так уж сильно вырос. Скорее уж мальчишка этот, как и вся местная детвора мелок с недокорму. А ещё он чумаз и костляв.

– Митрич…

– Савка, – он качает головой и даже не матерится. – Ну некого больше! Анчееву расчёт дали.

– Новый?

– Прокофьев. Пока с места не убрали. С выплатою за это… досрочное.

И сплёвывает под ноги. Понятно. Прокофьев не злой. Понимает, что осталось Анчееву недолго, и что новый управляющий не станет закрывать глаза на недоработки. А просто вышвырнет за забор и всё.

Социальные гарантии?

Пенсия по инвалидности? Не смешите.

Вот Прокофьев и воспользовался случаем, чтоб хоть какие-то деньги человеку дать. Надолго их, конечно, не хватит. Но это лучше, чем ничего.

– А с ним ещё семерых, кто тоже не тянет… – Митрич снова сплёвывает и добавляет пару слов покрепче. – А на их место велел ставить из тех, кто потолковей. Будешь теперь в подмастерьях.

Повышение.

– Денег прибавят?

Мат, которым меня обложили, вполне сошёл за ответ.

– А хозяин чего?

– Хозяин? – Митрич вытер ладонью усы, потом за спину убрал, стараясь на руку не глядеть. – А чего хозяин? Повздыхал, покачал головой и убрался. Это прежний-то в каждую дыру лез…

Прозвучало похвалой.

Передать что ли Мишке? Или не надо? Распереживается ведь.

– Этот же другой породы. Будет деньги получать, а остальное… ладно. Бери вон. Васька толковый. И крепкий.

Ага. Кости прям видно, до чего крепко одна за другую держатся, потому что кроме них и кожи в этом пацане ничего и нету.

– И тебе кого подберу… только станок гляди, аккуратней, там кожухи прохудились, порой пар прорывает, так что заслонку на полную не открывай, пускай лучше медленней…

– Идём, – я глянул на пацана.

Вот… сдохнет он к концу первой смены.

Или я, если жалеть стану.

Дерьмо.

А ещё понимание, что та революция, которая была в прошлом моём мире, не на пустом месте случилась. Власть там, капиталы, которые этой власти хотели – это одно. А захлебывающиеся своей кровью мужики, вышвырнутые за забор подыхать где-нибудь там, или такие вот, как этот мой помощник новоявленный, – совсем другое.

Хотя и не скажу, что проникся к революционерам большой любовью.

Может, потому что знаю, что там, в будущем, их идейность обернётся не меньшею кровью?

Ладно.

Это всё потом.

Потом – в нашем закутке, откуда пацана пришлось шугануть, впрочем, он только и рад был убраться. А мы вот садимся. Метелька, чумазый и злой сильнее обычного, и Филимон, который даже не пытался стянуть сало. Но и отказываться от угощения не стал.

– Тоже одного поставили? – Метелька жевал медленно. Промокшая от пота рубашка прилипла к хребту. И на лице обозначились острые скулы.

Чтоб.

Уходить.

Пока не подхватил чахотку. Или чего похуже, потому что пылища эта вокруг, пропитанная силой другого мира, тоже ни хрена не полезная.

– Не, – Филька мотнул головой. – С Кабышем. Он здоровый. Так что… ты это, с ним пойдёшь?

– А что?

– Так-то про него не спрашивали.

– А про меня?

Интересно. И с каждым слово всё интересней.

– А про тебя прям так хорошо… вчерась, ввечеру явился, ну этот, Светлый. На самом деле его иначей кличут. Мамка сказала, ну, когда они в первый раз ещё там заглянули. Вроде как ейный старый знакомец. И сказала, чтоб не вздумал ввязываться. Вот…

– Правильно сказала.

– Я и не ввязывался. Я ж не дурак. А так носят. Так чего спрашивал?

– Ну… так-то… когда ты туточки появился. Кто тебя привёл или сам ты. Или вот с кем дружбу водишь.

Эти вопросы были вполне понятны.

– Ещё, не замечал ли я за тобой чего-нибудь такого…

– Какого?

– Не знаю. Не объяснил толком.

А вот это уже настораживает. Хотя нет, вру. Не это, а вот такой горячий интерес, прям-таки почти извращённый. Одно дело прощупать или даже наблюдателя поставить, который за мной издали приглядит. И совсем другое – денег обещать. Причём по местным меркам сумма немалая. Детям у нас пять-семь рублей в месяц платят. И то считается неплохо.

А мне вон три рубля дают, чтоб только в гости заглянул.

– Про то, ладишь ли ты с машинами. Как к тебе начальство… ну и чего у вас с хозяином тогда приключилось. И так-то… то одно, то другое. Вроде так болтает-болтает, об погоде или ещё чём, и снова про тебя раз. И этак, и так. Прям извёл весь. Но рубля дал. И не велел говорить.

– А ты сказал.

– Ты ж не выдашь?

– Не выдам. И где они там будут?

– Так это… Староконюшинская три. Скажешь там, что ты на занятия. Там у них эта… школа вечерняя. Рабочая. Во!

Школа – это хорошо.

Учиться никогда не поздно.

Глава 5

Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали![11]

Из открытого письма к молодым революционерам.

Трамвайчик полз, весело дребезжа. И весеннее солнце, будто подгадавши, что день у нас выходной, щедро делилось, что светом, что теплом. Оттого ли или же по причине выходного, но настроение у меня было приподнятым. И даже взгляд кондуктора, который держался рядом, явно подозревая нас в недобром, не раздражал. Работа такая у человека – за порядком следить. А мы с Метелькою от местной публики, пусть и не в высоких чинах пребывающей, но всяко чистой, сильно так отличаемся.

Хотя вон тоже и умылись.

И причесались.

И костюмы вытащили те, которые приличными назвать можно. Да только пыль с грязью в кожу въелась намертво.

Танька опять ругаться станет.

Трамвайчик звякнул и остановился, выпуская нас с Метелькою и солидную даму в чёрном вдовьем платье. Даму сопровождала сухопарая девица, которой Метелька успел подмигнуть. Девица сделала вид, что не заметила и отвернулась.

А хорошо.

Люблю весну. Снежок подтаял, пустив по мостовым грязные струйки воды, а от реки потянуло болотом, но всё одно люблю. Перестукивается капель, плавятся сосульки на крышах, а синицы с воробьями делят ближайший куст, возмущённо чирикая. Щурится лениво, вполглаза наблюдая за птахами, огромный чёрный кот.

Мы остановились, чтобы купить калачей у разносчика – негоже с пустыми руками.

– Опаздываете, – дверь открыл Еремей, он же пакет и забрал.

– Так, трамвай долго ждать пришлось.

Оправдывался я лениво.

А в доме пахло едой. И нормальною. Сытною, горячею, от одной мысли о которой рот наполнился слюной.

Я уже знал, что будет, потому что так бывало каждое воскресенье.

Круглый стол. Скатерть с кистями и поверх – ещё одна, кружевная и расшитая. Фарфоровые тарелки, которые появились в доме не сразу, но Татьяна заявила, что ей они нужны, а Мишка не стал возражать. Пузатая супница и что-то там ещё, чем названия не знаю.

Обед.

Как по меркам нижнего города, вполне праздничный. Авдотья, бывшая в доме и за кухарку, и за прочую прислугу, подавши на стол, откланяется. У неё тоже короткий день, более того, Татьяна порой и вовсе даёт выходной, чему Авдотья весьма даже рада. Знаю, что перед уходом она сунет Тимошке пряника и велит вести себя хорошо. А Татьяна сделает вид, что не замечает этакого нарушения режима.

Тимофей, вычесанный, приодетый, спокойно сядет за стол.

А я в очередной раз уставлюсь в его лицо, надеясь поймать признак того, что он очнётся.

Вот-вот.

Совсем уже почти.

Он же смутится и сгорбится.

И…

В общем, привычно всё.

Мишка в полосатом костюме, который сидит почти хорошо. Синее платье Татьяны. Не траурное, но почему-то навевающие мысли о трауре. И белый воротничок с белыми же манжетами нисколько не исправляет впечатления.

А белые перчатки она снимет уже потом, когда за Авдотьей закроется дверь.

– Вы с каждым разом всё сильнее меняетесь, – Мишка первым нарушает давнее устоявшееся правило: не говорить за столом о делах.

О погоде вот.

О том, что лёд на Неве ещё не вскрылся, но уже того и гляди. И что следом, конечно, подтопит. Что квартирная хозяйка снова заглядывала, проверяла порядок, но больше, конечно, со скуки. И ещё очень Татьяне сочувствует, уверяя, что отсутствие приданого для приличной девушки, конечно, обстоятельство серьёзное, но можно и без приданого личную жизнь устроить.

О котах, которых хозяйка прикармливает.

И о том, что почуявши близость весны, коты эти начали орать по ночам.

Но никогда – о делах иных.

– Миша… – Татьяна откладывает ложку.

– Тань, я с самого начала был против. А ты посмотри. Они оба похудели.

Ну да, есть такое. Но это даже не от недоедания. Растём мы. И ввысь быстрее, чем вширь.

– У Метельки глаза запали. И вот, обрати внимание, на этот лихорадочный румянец.

Мы все уставились на Метельку.

– Я щёки натёр! – он даже отодвинулся от стола.

– Ну да. Чахотка с румянца и начинается. А пыль очень даже способствует её появлению. Пыли же там хватает. Я ещё когда думал сделать маски. Одно время даже обязал носить.

– И чего?

– Ничего. Сдирали. В масках дышать тяжко.

Есть такое. Воздух в цеху спёртый. Там и машины с паром, и железо разогретое, и людей тьма. А вентиляция… скажем так, про её существование, если кто и догадывается, то не на фабрике.

– И это вопрос времени, когда они заболеют. А главное, смысла нет! – он отодвинул тарелку с недоеденым борщом. Зря. Хороший борщ. Наваристый. И густой, так, что почти кашею. – Этот план изначально был ошибочным. Их не осталось.

– Кого? – Татьяна хмурится. Ей наша работа тоже не в радость была. Она бы предпочла, чтоб мы не разделялись, а вот жили вместе, большою и дружной семьёй.

– Революционеров. Я ведь смотрел… аресты почти прекратились. И почему? Потому что арестовывать больше некого. Суды, суды и суды… кто на каторге, кто на виселице. Всё. Закончилось подполье.

– На нас вышли, – я перебил Мишку. – Не закончилось оно. Залегло отлежаться.

И за границу частью выехало. Но вернётся. Любая буря имеет обыкновение заканчиваться. Так что переждут, погодят, пока Охранное не придёт к тем же выводам, что и мой братец. А там, глядишь, притомившись от трудов праведных, и приляжет на Карпах почивать.

– Одних повесили, конечно, так другие вон готовы в строй встать.

Тем паче, что на виселицу пошли исполнители. То самое мясо, задача которого воевать и принимать удары. И не важно, за какую оно идею стоит, народной свободы и блага, или же сладкой жизни и золота.

– А те, что на каторге, то и вовсе, считай, почти дома. Вон, то письма шлют, то листовки сочиняют, то и сами ноги делают.

– Савелий, а ты уверен, что они и вправду революционеры?

– Не провокаторы? Нет, не уверен. Вовсе очень странные люди.

Нас вон от самого дома до трамвайчика вели.

Думаю, что и тут где-нибудь нарисуются.

– Это… это опасно, – Татьяна стиснула в кулачке салфетку.

Неловко так.

Перчатки она сняла, и белоснежные, фарфоровые пальцы бросались в глаза этой вот неестественной белизной.

– Но для провокаторов щедрые больно. Те больше на идею давят, а эти вон так меня видеть хотят, что прям заплатить готовы, – я дотягиваюсь до пирога. – Три рубля обещали, если на собрание приду.

– А ты?

– А я что? Сходим, поглядим… но смотри, будут и тут крутиться. Выспрашивать.

– Может… – Татьяна замирает.

– Сбежать?

Я понимаю её. Со страхом. Опасением. С нежеланием что-то менять. Эти пару месяцев передышки позволили Татьяне не только осознать случившееся и как-то смириться с потерей, но и дали ощущение призрачной нормальности нашего бытия.

Наверное, горе меняет всех.

И не потому ли она, Татьяна Громова, приняв новое имя стала выстраивать над ним свою новую жизнь. Пусть в этой жизни и не было особняка, а имелся лишь флигилёк на три комнаты, но это всяко лучше промёрзшего болота и ощущения скорой смерти.

Не стало деда, но был Мишка.

Я вот тоже.

И Тимофей, которому Метелька тайком показал сахарного петушка. Не дразнясь, нет, скорее обещая.

Была надежда увидеть искры разума в этом вот пустом взгляде.

Был Еремей.

Была жизнь. Иная. Разительно отличавшаяся от прежней, привычной, но всё-таки была. И теперь Татьяна, пожалуй, как никто из нас чувствовал, насколько она хрупка. Нет, вслух она ничего такого не произносила. Всё же она Громова.

Долг там.

Клятвы.

Месть родовая, которую никак невозможно променять на обыкновенное бытие под маской чужого имени. Но… как же хочется.

– Всё будет хорошо, – я дотянулся до Татьяниной руки. – Тань, нас не оставят в покое.

Нам и так повезло. То ли не слишком настойчиво искали, то ли ещё не поняли, что искать надо. Но рассчитывать, что это везение продлиться долго не стоит. И что нашу хитрость не раскусят. И что мы никак не выдадим себя, а у тех, кто ищет, не хватит ресурса.

– Я понимаю. Просто… сейчас.

Она резко встала и вышла. А Мишка скорчил страшную рожу. Мол, как это мы своими разговорами расстраиваем Танечку.

Расстраиваем.

И ведь знает, поганец, что если промолчим, то расстроим ещё больше, что не потерпит она обращения, как с фарфоровою куклой, но всё равно переживает.

Неисправимый.

– Сав, обещай, что с фабрики уйдёшь. Революционеры они там или так, но… если так уж тянет побыть среди рабочих, то давай к нам, – сказал он.

Мишка, промаявшись с месяц, устроился в артель, которая ремонтом машин занимается. Не первой руки, конечно, зато там не смутила ни рожа его басурманская, ни отсутствие иных, кроме паспорта, бумаг. Платили, правда, тоже едва ли треть от нормальной цены, но работа, как понял, братцу отвращения не внушала. Более того, он и в коллектив вписался, и авторитетом обзавёлся, если устроить предлагает.

– Вот, – Татьяна не позволила развиться теме. – Посмотри.

Она протянула мне листок бумаги.

– Что это?

Набросок карандашом. Веточка какая-то с листиками и сережками. На березовую похожа, но я в ботанике не силён.

– Красиво вышло. Ты решила рисовать?

– Тимофей, – она покачала головой. – Представляешь? Залез в стол и рисовал. И ещё вот.

Листков оказалось несколько.

Женщина с круглым лицом и упрямыми губами.

– Мама. У нас была фотография… – голос чуть дрогнул. – Тимофей её лучше меня помнил. Я вот только по снимку.

И Буча.

Бучу я узнал и без подсказки.

– Я у него спросила, кто это. А он смотрит и улыбается. Но если… если… то вот! Вспоминает же?

– Вспоминает, – я осторожно сложил листики. – Конечно. Это хорошо… это действительно отличная новость.

И хочется сказать, что теперь он точно поправиться. И верить тоже хочется. Но Тимоха, отняв у Метельки леденец, сунул его за щеку.

– Я его снова с собой взяла, – Татьяна взялась было за пустую тарелку, но Мишка вскочил и сам стал собирать. Метелька тоже поднялся. Его дело самовар. Моё – чашки с тарелками.

Еремей вот супницу убирает и прочие тяжести, а заодно ловко, явно немалый опыт показывая, смахивает со стола крошки. Да и салфеточки поправляет, чтоб красиво было.

Чай здесь принято пить подолгу.

Доливая. Сдабривая или мёдом, или сахаром, который продают кусками, потому как многие имеют обыкновение пить вприкуску. Причём заедая калачами, сушками, пряниками и кренделями. Ещё булки с ватрушками, варения всякие.

В общем, чаепитие – это серьёзно.

– Честно говоря, я его всю прошлую неделю брала… – и смотрит виновато, будто сделала чего плохого.

– Я приглядывал, – Еремей произносит это прежде, чем Мишка успевает возмутиться. И взглядом же рекомендует возражения оставить при себе.

Мишка с этим, конечно, не согласен.

Как-то вот недовоспринимают они с Еремеем друг друга, что ли? Мишка полагает себя главным по старшинству и праву рождения, порой откровенно забываясь. Еремей в целом-то не спорит, но периодически осаживает.

Да и гонять Мишку гоняет.

Ну, когда случается время. Благо, сад при доме большой, а что зима и снежно, так по словам Еремея закалка любому организму полезная. В рукопашной же Мишка, сколь бы ни пыжился, до Еремея откровенно не дотягивает.

И в целом-то… в общем, какая семья без внутренних разборок?

– Всё равно это как-то… неправильно, – отступать братец не намерен.

– Почему?

– Ты же не только с ним гуляла…

– Не только, – спорить Татьяна не спорила. – Мне, к слову, Роберт Данилович предложил место при больнице.

– В этом нет нужды! – Мишка аж вскинулся.

– Есть, – Татьяна склонила голову, глядя спокойно и даже насмешливо. – Во-первых, это явно полезно… там своеобразная атмосфера.

– Да уж… – Мишка налил чаю. – Своеобразней некуда.

А чего он хотел? Пусть больничка Святого Евстафия и была куда приличней той, в которую нас Еремей когда-то водил, но всё одно была больницей с её характерными запахами и болью. Впрочем, Мишку волновал не столько факт, что больничка – для юной девицы место не самое подходящее, сколько пребывание в этой самой больничке вышеупомянутого Роберта Даниловича. Вообще целителей было двое. Модест Евстафьевич, лет этак шестидесяти семи от роду, а потому с точки зрения Михаила вполне безопасный. Или, может, не в возрасте дело, но в наличии суровой жены, заведовавшей сёстрами и финансовыми делами больнички, а заодно приглядывавшей и за супругом. Женщину эту я видел. Она и вправду одним взглядом все лишние мысли осаживала. Но помимо старшего целителя имелся ещё Роберт Данилович, который был мало того, что подозрительно не женат в свои тридцать четыре года, так ещё и внешностью обладал самой подходящей для коварного соблазнителя.

– А во-вторых, мне это нравится, – сестрица выпрямила спину и потянулась за сушкой.

– Вскрывать чирьи и накладывать повязки?

Мишка закипал. И ёрзал. И бровями шевелил, на меня поглядывая, мол, помогай аргументами и в целом-то.

Не собираюсь.

– Что в этом дурного? – возразила Татьяна. – На самом деле я лишь ассистирую. Готовлю инструмент. Мешаю растворы. На большее, к сожалению, не гожусь. Но Роберт Данилович уверяет, что у меня отлично получается успокаивать пациентов. Что с моим появлением в клинике дышать легче стало.

И это правда.

Птаха вон выглядывать не спешит, но в прошлый раз Татьяна обмолвилась, что та уже почти вернулась к прежним размерам. Больничка, может, и не фабрика, но всякой погани там имелось. Главное, что погани мелкой и относительно безопасной. Можно сказать, диетического свойства.

– Кроме того, вы все заняты своим делом. Они вон на заводе. Ты – в своей мастерской. И возвращаться не спешите. А я тут одна…

Не совсем, но да, блаженный Тимоха с Еремеем – не та компания, в которой можно развлечься.

– А когда я одна, я начинаю думать о… всяком, – осторожно произнесла Татьяна. – Иногда мне хочется плакать. Иногда – убить кого-то. Второе чаще.

Я верю.

В паспорте фамилию любую нарисовать можно, но натуру пером не выправишь.

– Я начинаю злиться… это плохо. Злость отзывается на Птахе. И дар… с ним и без того было сложно, а сейчас вовсе. В больнице же я при деле.

– Почему там?! – Мишка вскочил. И сел.

– А где?

– Ты… можно найти какое-нибудь другое занятие?

– Какое? – поинтересовалась сестрица, глядя на Михаила с лёгким прищуром. Вот сдастся братец, тут и думать нечего. Он у нас ещё тот подкаблучник. – Куда мне пойти? В гувернантки? Так рекомендаций нет, да и Тимофея я не брошу, а гувернанток обычно с проживанием берут. Его же к приличному дому и на выстрел не подпустят. Что ещё остаётся? Прислуга? Или вот в проститутки сразу…

– Таня! – Мишка аж пятнами пошёл.

– Ой, да ладно, можно без этого лицемерия. Хорошо. В телефонистки? Или стенографистки? Так у меня пальцы плохо гнутся, писать могу, но медленно. Кому такое счастье надо?

– Тебе нет нужды работать.

Нет. Вот реально. Тех денег, которые мы прихватили, хватит не на один год жизни. Даже если не сильно экономить.

– Нужды нет. Желание есть. И если ты не можешь предложить другой вариант, я отвечу согласием. Уже ответила.

Вот, зараза.

– Тем более Тимофею там хорошо. Роберт Данилович, к слову, придерживается мнения, что многие душевные болезни не стоит лечить, но нужно лишь создать условия, при которых душа сама затянет свои раны. А это покой и та обстановка, которая приятна пациенту. Тимофею же нравится находиться в больнице.

Как и Татьяне.

– Он там меняется… знаешь, неуловимо, но… и Птаха рядом постоянно. Мне даже кажется, что она делится… ну… понимаешь?

Мишка осторожно кивнул. Его тень всё ещё пряталась, а братец, как понимаю, не сильно горел желанием её вытаскивать и воспитывать.

– Я просто чувствую, что нам это нужно. И… здесь я точно с ума сойду.

И снова же, понимаю. Целыми днями торчать в четырёх стенах, развлекаясь лишь чаепитиями с хозяйкой да разговорами о важности устройства личной жизни, – так себе перспектива. У любого нормального человека крыша посвистывать начнёт.

Так что… пускай себе.

А к этому Роберту Даниловичу приглядимся. Глядишь, если человек неплохой, то и пристроим сестрицу, а там и отправим куда, к морю там или где ещё тихо, спокойно и размеренно.

Пускай обзаводится семьёю.

Детишек там рожает.

Обставляет новый дом, чтоб фарфор там, безделушки и занавесочки. И забывает о том дерьме, в котором мы оказались. А с войной мы и сами как-нибудь справимся.

– Извини, – Михаилу, кажется, тоже что-то этакое в голову приходит. Вон, взгляд отвёл. Говорю же, подкаблучник. Татьяна посмотрела на меня. А я что? Я не собираюсь спорить. Мне предыдущий жизненный опыт подсказывает, что незанятая женщина – потенциальный источник проблем.

А их у нас и без того хватает.

– Кстати, Тимофею Роберт Данилович нравится… – завершила разговор Татьяна. – Пейте чай, а то остыл почти. И ещё. Еремей, ты же их сопроводишь?

– А то… всю жизнь мечтал на ещё живых революционеров поглядеть. В этой… как вы там выразились? В естественной среде обитания.

Глава 6

Полагаю необходимым принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сих гибельных обществ, внимательно, со всею осторожностью, рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния, ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятней десять виновных освободить, нежели одного невиновного подвергнуть наказанию.[12]

Из обращения Государя к министру юстиции князю Вельянову

Нужный дом мы нашли без труда, хотя ехать пришлось прилично. Вообще, как я заметил, если центр города застраивался сообразно архитектурному плану, чтоб тут не хуже, чем там, то окраины жили своей собственной жизнью. И тут находилось место всем, что фабрикам с заводами, что заводским слободкам, выраставшим окрест будто бы сами собой. Местами по-над хаосом строений из кирпича и дерева, часто гнилого или перебранного, вздымались каменные острова купеческих особняков. Сотворённые каждый на свой лад, согласно хозяйским представлениям о красоте и богатстве, они то раскидывали каменные крылья на подпорках-колоннадах, то поднимали миниатюрные башенки или слепили глаза сиянием куполов, мало отличавшихся от храмовых. В общем, кто во что горазд. Судя по виду и этот дом во времена былые принадлежал человеку состоятельному. От той поры осталась чугунная ограда изящного литья, дубовая дверь, ныне подпёртая камнем, и полуголая мраморная девица, стыдливо скрывавшаяся в тени. Сверху на статую падали плети то ли плюща, то ли винограда – без листьев не понять. Справа подпирали прутья разросшегося не в меру куста.

– Ой, вы пришли! – на ступеньки выбежала уже знакомая нам Светлана, ныне обряженная в клетчатое платье с пышною юбкой. – Знаете, я была уверена, что вы примете наше приглашение! А вот Сёмочка сомневался.

– Приму, отчего ж не принять.

Особенно, когда заплатить обещали. И в целом-то.

– Это Метелька. А это дядька Еремей. Ему вот тоже стало любопытственно, чего тут у вас.

Если появление Метельки девицу не удивило, то вот на Еремея она уставилась с подозрением. И даже нахмурилась, явно раздумывая, можно ли пускать нас, таких неожиданных.

– Так мы войдём? Филька говорил, что у вас тут школа.

– Школа? Ах да… и школа тоже. Вам повезло, вы умеете читать и писать, тогда как подавляющее число людей рабочих безграмотны! – она счастливо выдохнула, уцепившись за привычную тему. – Это удручающе! Вы знали, что больше половины детей не посещают школы![13]

– Понятия не имел.

– Вот! Это тот случай, когда общество в слепоте своей отказывается признавать…

– Светик, ты сейчас сходу заболтаешь наших гостей, – на пороге появилась женщина постарше. Её узкое лицо, как бы вежливо выразиться, сохраняло ещё признаки былой красоты.

Очень уж былой.

Ныне она стала одутловата. Щёки обвисли, тогда как от уголков глаз протянулись нити морщин. В гладких волосах поблёскивала седина. Однако женщина определённо не желала мириться с возрастом. И морщины прятала под белилами, а вот глаза подводила щедро, отчего те казались чёрными.

– Им это может быть не интересно.

В глазах Светланы появились обида и удивление. Ну да, как может кого-то не интересовать состояние образования Российской Империи.

– Доброго дня, – женщина позволила себе улыбнуться и протянула руку, которую я пожал. А вот это ей не понравилось. Вон, едва заметно дрогнула губа, будто женщина хотела сказать что-то, наверняка резкое, едкое, но сдержалась.

– И вам здрасьте, – ответил за меня Метелька. – А мы тут вот… а вы кто?

– Эльжбета, – представилась дама.

А вот взгляд у неё выразительный. И оценивающий. Оценили нас с ходу.

– Эльжбете принадлежит этот дом! Она любезно предоставила его для нашей школы. И ещё больницы.

– У вас тут больница?

– Это скорее Светочке хотелось бы думать, что у нас тут больница. Скорее такая смесь аптеки и фельдшерского пункта. Целителя, увы, мы не можем себе позволить.

Ага, наверняка весь бюджет на бомбы уходит. Куда уж тут на целителей тратиться. Эльжбета мне не нравилась. Категорически. Бывает такое, что видишь человека в первый раз и уже понимаешь, что в лучшем случае у вас с ним не сложится.

В худшем…

Лучше о худшем не думать.

– Всё равно это много! Мы формируем пакеты помощи, которые раздаём рабочим.

– Бинты, корпия и йод, – насмешка в голосе Эльжбеты была хорошо скрыта. Но я её ощутил. И не только я. Светлана обиженно прикусила губу.

А вот она не красилась. Или красилась так, что выглядела ненакрашенною? С женщинами никогда нельзя сказать наверняка.

– Многие и этого не имеют! – буркнула Светлана.

– Юные сердца горят. Впрочем, не буду вам мешать. Светлана с огромной радостью проведет вам экскурсию, а мы с многоуважаемым Еремеем… как вас по батюшке?

– Можно и так.

– Что ж, не смею спорить… вы не откажетесь от чаю? Пока все соберутся, пройдёт изрядно времени. Порой это весьма утомительно, но сегодня, надеюсь, вы скрасите моё одиночество интересной беседой.

И скрасит, и раскрасит.

Еремей хмыкнул, но спорить не стал.

– Ничего так дамочка, – Метелька проводил Эльжбету взглядом. – Вся такая фифа…

– Это только кажется. Привычный образ. На самом деле госпожа Эльжбета – человек добрейшей души. Она милосердна, – произнесла Светлана, но как-то не слишком уверенно, что ли. – И бесстрашна. Не побоялась открыть двери своего дома перед отверженными.

– И кто ж вас отверг?

– Я не буквально! – на щеках вспыхнули пятна. – Вы мне поможете? Я начала собирать… Эльжбета возглавляет местный дамский клуб, они иногда собирают вещи. И вот сегодня как раз привезли несколько тюков, которые надобно бы глянуть. Ещё и обувь…

– Чем вы вообще тут занимаетесь.

Очи у Светланы яркие. И сама она ничего такая. И весна ли, или же тело моё, чутка отдышавшись, вдруг решило вспомнить, что у нормальных подростков нормальные потребности имеются.

Так, это вот категорически лишнее.

Не время.

Не место.

Да и объект не тот.

Но усилием воли гормоны не заткнёшь. Ну, не до конца.

– Всем понемногу, – Светлана явно смущалась.

Вот интересно, кто додумался её подсунуть? Не случайно тут в доме лишь хозяйка да мы трое. Два пацана и хрупкая возвышенная девица из числа дворянок или там, не знаю, купчих, но явно не рабочего она происхождения. Это на самом деле заметно.

Чистенькая.

Пахнет от неё цветами. И глядит на мир с восторгом. Самое оно, чтобы мозги отключились.

– …в прошлый раз покупали тетради и перья с чернилами, нужно было распределить. Ещё классы обустраивали.

– В доме?

– Нет, конечно. У нас передвижная школа. Мы договариваемся с родителями и, например, один день я прихожу в один дом, там собираются дети, и я их учу грамоте. Взрослых, если захотят, тоже. Но они как-то…

– Не хотят? – Метелька заложил круга.

– Сторожатся. Почему-то многие думают, что от грамотности один вред. И скандалы, случалось, устраивали. Побить даже пытались.

– Вас?

– Симеона.

Это того второго блаженного.

– А где он?

– Его Эльжбета отправила с посланием… что-то произошло.

Ага, что-то такое, безумно важное, а ещё способное убрать третьего лишнего. Подозреваю, что и Метельку они бы выставили, да пока не сообразили как.

– …так из дома в дом и переходим. Я объясняю взрослым, что образование – это шанс на лучшую жизнь. Что нужно уметь читать и писать, что… – Светлана вздохнула.

– Не понимают?

В доме пахло табаком. И главное, запах крепкий, въевшийся в стены. Его пытались как-то перебить, распихав по углам вазы с цветами, но это не помогло. Да и от общего ощущения заброшенности не избавило. Напротив, неряшливые эти букеты, будто составленные из того, что под руку подвернулось, лишь подчёркивали тяжёлую сумрачность холла.

Пыль по углам.

Пыль на тяжёлых складках ткани, которой завесили то ли зеркала, то ли картины.

– Здесь мрачненько.

– Муж Эльжбеты погиб на каторге, – шёпотом произнесла Светлана. – Она его очень любила.

– А за что взяли?

– Стрелял в Химонова. Это губернатор…

– И как?

– Убил.

– Тогда за дело посадили.

– Как ты… – Светлана развернулась ко мне. И сколько ярости во взгляде. – Как ты можешь такое говорить?!

– Обыкновенно. Вот смотри, идёшь ты по улице, никого не трогаешь, а тут раз и выскакивает какой-нибудь идиот с револьвером. И в тебя бац-бац-бац. Насмерть. Его хватают. Судят. И отправляют на каторгу. Справедливо?

– Это другое!

– Да ну. И тут убили. И там убили.

– Ты невыносим! Идём, – она развернулась и гордо зашагала куда-то вглубь дома.

– Сав, ты чего? – шёпотом поинтересовался Метелька.

– Ничего. Так, позицию обозначил.

Я выпустил Теней, позволив им осмотреть дом. Чуется, много интересного тут.

– Нет, ну сам посуди, – это я говорил громко, поскольку ничуть не сомневался, что нас подслушивают. Может, братца этой блаженной Эльжбета и отослала, но очень сомневаюсь, что она в доме одна. – Или вот перо в бочину кто впишет. Убийство? Убийство. Совершил? Значит, виноват. А то повелось, понимаете ли, как простой человек кого пристрелит, так ему каторга, а как революционер идейный – аплодисменты и почёт[14].

Тени скользили впереди.

И у одной картины, прикрытой так же тканью, Тьма задержалась.

– Есть. Человек.

Ага, за стеной или за дыркой в стене, которую прячут. Слушает. Пускай себе. Только Метельке указал взглядом и палец прижал к губам, чтоб тот думал, когда говорить начнёт.

– Вы где там? Собираетесь помогать? – на лестнице Светлана обернулась.

– Если нужно, – я не сомневался, что обида ненадолго.

Светочка у нас из тех, кто верит искренне и со всею силой юной души. Потому именно её нам и подсунули. Фальшь ведь чуется.

Ну и ещё потому что молодая и красивая.

Молодая, красивая и убеждённая.

Идеальный вариант.

– Он ведь не за себя… он ведь за всех, – Светлана остановилась на пороге огромной и полупустой комнаты. В дальней части её выстроились стулья, частью тоже прикрытые тканью. Ковёр был сер и грязен. Окна темны, поскольку не мыли их очень и очень давно.

– А его просили? Эти вот все? Так взяли, пришли и сказали, мол, мил человек, а возьми и убей для нас… как его… губернатора?

Светланин взгляд был полон ярости.

Смешная.

– Это он решил, что для всех. И она. И ты. И все вы тут почему-то взяли и решили, что вы лучше знаете, как людям жить правильно и счастливо. А теперь от этих людей, которые и без вас вполне бы себе жили, требуете понимания и благодарности за якобы великие деяния.

– Жили?! – взвизгнула Светланка, цепляясь в огромный тюк. – Как они жили? Как живут? Ты видел?

– Видел. Вижу. Каждый день от вижу. Могу даже на экскурсию сводить, хочешь?

Она осеклась.

И вспыхнула от избытка чувств и нехватки аргументов.

– Только проблема в том, что вот это, – я указал на тюки. – Это дело хорошее. И полезное. И твои пакеты с бинтами. Они тоже нужны и очень. И фельдшерский пункт. Школы. И учебники, тетрадки… это всё правильно. А вот убивать людей – нет. Вот погиб тот губернатор? И что, кому-то от этого сильно полегчало?

– Ты… ты не понимаешь!

– Не понимаю, – ладно, хватит девчонку доставать. Не за тем пришли. – И не пойму, наверное. Так что показывай, чего помогать.

Взгляд мне достался премрачный.

Но Светлана и вправду замолчала, а потом подтянула ближайший сверток и произнесла:

– Надо разложить. Детское – отдельно, тут найдём, кому отдать. Простые платья и юбки – тоже отдельно. А вот если нарядные, там из бархата или шёлка, то мы их потом обменяем у старьёвщика на то, что попроще. Выйдет выгодно и много…

Благотворительность.

Случалось ею заниматься, потому что в определённый момент это стало и модно, и для репутации полезно. Но большею частью та моя благотворительность ограничивалась выписыванием чеков и организацией вечеров в поддержку чего-то там или спасения кого-то там. А теперь приходится копаться в пыльном и пованивающем чужом тряпье.

С другой стороны, пока я копаюсь, тени осматриваются.

Глава 7

Поэт-безумец, мистический анархист, ходящий над безднами, призывает из далей ту, что дерзнёт с ним рука об руку пройти житейский путь и познать всё. Предложение серьёзно.[15]

Брачная газета

– Вы немногословны, – Эльжбета выгибается, одаривая Еремея многообещающим взглядом. – Люблю серьёзных мужчин. Они меня буквально завораживают…

И наклоняется.

Длинные пальцы поглаживают длинный же мундштук, из полусмокнутых губ вырывается ниточка дыма, которая повисает над кружевною скатертью.

В комнате сумрак, который стирает морщины, а вот накрашенные алым губы выделяются особенно ярко.

– Бывает, – Еремей устроился в креслице, низеньком и ажурном, прикрытом вязаною шалью.

В руке его кружечка.

В кружке чай.

На столе – самовар и больше ничего.

– Военный?

– В прошлом.

– Это чувствуется, – ноздри Эльжбеты дрогнули, а ещё я глазами Призрака увидел, как в дым этот, сигаретно-романтишный, вплетается тончайшая ниточка силы. – Военная служба всегда оставляет отпечаток. А полиция?

– В полиции не служил.

Она вытягивает руку, словно желая дотянуться до гостя, и камень на перстне вспыхивает. Артефакт, стало быть.

– Это хорошо. Не люблю полицейских. А сейчас чем занимаешься?

– Всем.

– Почему ты не хочешь говорить? Я тебе не нравлюсь?

– Не особо.

– Почему? – а вот теперь она поджимает губы и откровенно косится на камень.

– Не люблю таких.

– Каких?

– Таких, к которым нельзя повернуться спиной, – Еремей чай пить не спешит. – Что тебе от мальчишки надо?

– Мне?

– Вам, – поправляется он.

– Это вы сюда пришли.

– Можем и уйти, – он отставляет чашку.

– Какая… невежливость.

– Я человек простой. Военный, как сказала. Этим выкрутасам не обученный, – Еремей не сводит взгляда с Эльжбеты, ну и мы с Призраком тоже смотрим.

– Выпьешь?

– Нет.

– Может… что-то иное? У меня есть разные напитки. И не только напитки… на любой вкус.

– Дрянью балуешься.

– Я? Нет. Разве что иногда. Для настроения.

– Детишек подсаживаешь?

– Только тех, кто сам захочет.

– Зачем?

– Разные люди, разные желания… я лишь смотрю за домом.

Занятным домом. Вот прям даже интересно, кто её покрывает, если этим самым домом до сих пор полиция не заинтересовалась. На втором этаже протянулась череда пыльных полупустых комнат с весьма характерным содержимым. Пара печатных машинок. Станок какой-то. Листы бумаги, разбросанные по полу. И связки то ли листовок, то ли прокламаций, то ли ещё чего. Главное, плотные, обёрнутые той самой вощёной бумагой, которую на почте используют. И явно не тут, не на машинке это добро печаталось.

В другой – ящики длинные специфического виду. И оружейной смазкой несёт так, что в носу засвербело. В третьей пара типов самой разбойной наружности дрыхнут. Один на изысканном некогда диванчике, перевесивши ноги через подлокотник, и двое – прямо на полу. Причём один из парочки – полуголая девица.

Кабинет.

И стопки банкнот на столе. А неплохо так защитники народного блага живут. Тетрадочки. Книги. И решётки на окнах.

Тьма обходит дом без спешки. Она, в отличие от Призрака, осторожна. И это хорошо. Артефакты на ручках хозяйки намекают, что и в доме могут быть сюрпризы.

– Сколько ты хочешь? – Эльжбете надоедает играть в роковую соблазнительницу. Понимаю, что тяжко, когда соблазняемый интересу не проявляет. – За мальчика?

Офигеть постановка вопроса.

– Не продаю.

– А не столько за него, сколько за твоё… скажем так, невмешательство. Юные люди склонны слушаться старших. Надо лишь правильно подобрать этих старших.

Она снова затягивается и так, от души, и голову запрокидывает, выставляя белое длинное горло. Пальцы касаются уже его, скользят к вырезу.

– И на кой он вам сдался?

– Интересный…

– Таких интересных в округе пучок по рублю.

– Не скажи. Он ведь дарник… и ты это знаешь.

От удивления я выронил комок зелёного бархата. Откуда…

– И как поняла? – Еремей озвучивает вопрос, которые весьма и меня интересует.

– Есть способы… какая у него стихия?

– А тебе зачем?

– Двести рублей. За информацию.

Экий я ценный, оказывается. Хоть иди и сдавайся. На заводе нам платили по десять рублей в месяц. Взрослые, конечно, получали больше, мастера и подавно, но двести рублей и для управляющего сумма.

– Он ведь бастард, верно?

– Может, и так.

– Ты не хочешь мне помогать.

– Не хочу.

– Почему?

– А на кой мне? Появились. Баламутите. Задурите мальцу мозги, втянете в свои игры, а потом чего? – Еремей сцепил руки перед животом.

– Не боишься?

– Тебя?

– Так, жизни… сложная ведь. Вот сегодня ты жив, а завтра уже и нет… подрежут в какой подворотне и всё.

– Пускай попробуют, – а вот скалиться Еремей умел по-волчьи. Эту дуру тоже проняло.

И меня.

Не от улыбкеи. От понимания. Ладно Еремей. Его убить – это постараться надо. И Мишка себя защитить сумеет, даром что с виду чистоплюй редкостный. А вот Татьянка – дело другое.

И Тимофей.

И как-то… если кто-то хоть близко сунется.

– Тише, Беточка… не нужно бросаться словами. Их ведь могут неправильно понять.

А вот и новый гость. Господин Светлый. Или правильнее говорить «товарищ»? Хотя гусь свинье… ладно, в этом случае я даже свиньёй быть готов. Ныне он сменил обличье и теперь походит на чиновника средней руки и средних же возможностей. Пиджак неплох, но рукава уже лоснятся, на ботинках, пусть и старательно вычищенных, давние заломы. Зато шляпа новая, по моде.

И часы на запястье серебряные.

– Доброго вечера… Еремей, верно?

– Ну.

Протянутую руку Еремей проигнорировал, что, впрочем, Светлого не смутило.

– Светлов. Юрий Венедиктович.

Светлов, значится. Интересно, правда или нет. Думаю, что нет.

– И не стоит воспринимать Эльжбету всерьёз. Женщины тяжело переживают отказы, особенно, когда так уверены в своей неотразимости, как наша Эльжбета.

Та фыркнула и отвернулась.

– Обычно у неё получается договориться, но раз уж такое дело… со мной выпьете?

– Нет.

– Отчего же? Тоже не нравлюсь?

– Так не баба…

– Так и баба вам не особо.

– Юра!

– Так смотря какая баба, – Еремей явно издевался, причём позволяя понять, что издевается. И Эльжбета аж пятнами пошла. – Вопрос повторю. Чего вам от мальца надо?

– Сила его. И способности. Которые, прошу заметить, без нашей помощи просто сгинут. Как и он сам. Долго ли он протянет на фабрике? Год-два? А потом что? Чахотка, вылечить которую вполне возможно, если у вас есть деньги. Но у тех, кто работает на фабрике денег, как правило, нет. Выбиться в мастера? Это под силу единицам. Да, юноша целеустремлённый, но одной целеустремлённости недостаточно. Нужно образование. И удача. А ещё, при наличии дара, хороший наставник, который покажет, как с этим даром совладать.

Эк человек за меня переживает.

Я прямо расчувствовался.

– И ты наставишь?

– Я? Нет. Боюсь, это не моя сфера. Я могу лишь определить наличие одарённого и только.

Радует.

Несказанно. Хотя… если есть и такие определяльщики, то найдутся и другие. Говорить, что им показалось и на самом деле я дара не имею, бесполезно. Не поверят.

– С его слов я понял, что мальчик в курсе своего происхождения. Возможно, он начал учиться, – Светлов делал большие паузы, предлагая Еремею продолжить беседу. – Но затем всё изменилось. И путь дарника для него закрылся. Кстати, вполне обычное дело… нам постоянно твердят, что дарники – редкость. Что каждый подобен жемчужине, найти которую сложно. На деле же дарников довольно много. Просто одним везёт. Их талант начинают развивать едва ли не от первого вздоха. Занятия. Наставники. Родовые секреты, которые по сути знание, сокрытое от других. И мы получаем очередного одарённого аристократа, свято уверенного в собственной исключительности. Другие же вынуждены жить, как живётся. И дар их, не получая поддержки, потихоньку чахнет.

– Сейчас расплачусь.

Главное, чтоб они прямо тут не решили устранить преграду к такому нужному мне. Призрак на всякий случай подбирается поближе. И Еремей, явно почуявший его присутствие, качает головой.

– Что вы предлагаете?

– Обучить мальчика. Открыть ему новые пути…

– На каторгу и на виселицу? – Еремей откидывается на спинку кресла. – Давайте без этого вашего… словоблудия. Конкретно.

– Деловой человек?

– Вроде того.

– Что ж, как деловой человек вы можете назвать свою цену.

– А потянете?

– У нас большие возможность.

– У «вас» – это у кого? Хотелось бы знать.

– Зачем?

– Мало ли… вдруг да не только для байстрюков у вас большие возможности, – Еремей выразительно смотрит на Эльжбету, которая забилась в угол и там с мрачным видом давится дымом. А дымок непростой. Вот точно ширяется.

– А вам они нужны?

– Отчего бы и нет… жизнь – она такая. Деньги – что? Сегодня они есть, а завтра, что те пташки, фьють и улетели. Возможности – это другое. Совсем другое… вот была б возможность присоединиться к хорошим людям, которые и за народ болеют, и себя не забывают. Которые вроде за новый мир, но так, чтоб в этом новом мире им хорошее место досталось…

– А вам оно на кой?

– Мне? Говорю же. Сложности у меня. С деньгами. Не умею я с ними. А потому продать мальчонку я могу, но это… как мой хозяин говорит? Одиночная сделка. Бизнеса она не делает.

– Этот тот занятный молодой человек с характерной внешностью? – выказал свою осведомлённость Светлов. Вот всё-таки надеюсь, что он не из провокаторов, потому как в ином разе полиции точно доложит. А внешность Мишкина и вправду приметная.

Нет, в Петербурге всякого народу хватает. Китайцев вон целая слобода, негры тоже встречаются, и Мишку принимают то за калмыка, то за полукровку китайского. Но это если так, мимоходом. А вот полиция… тут поди пойми, чем оно обернётся.

Полезут разбираться. А там и выползет чего не того.

– Он.

– Вы с ним давно знакомы?

– Знаком, – Еремей голову склоняет, впивается взглядом. – Ты мне тут не финти… на полицию я не работаю. А вот ты – тут вопрос другой.

– Да что он себе позволяет?! – Эльжбета очнулась.

– Тихо, – рявкнул Светлый. – Позволяет… за вами чуется… прошлое.

– У всех есть прошлое. Разное. И вот что я тебе скажу, гражданин революционер, – Еремей наклонился и выкинул руку, вцепившись в галстук, да так, что Светлый даже глазом моргнуть не успел. – Сунешься к моим без разрешения, я тебя прямо тут и похороню.

Эльжбета взвизгнула.

– Цыц, – Светлый не испугался, но пальцы Еремея убрал. – Беточка… иди, проверь, там уже люди должны собираться. Вспомни, что ты у нас хозяйка этого чудесного дома. Встреть там… а мы побеседуем. Убивать приходилось?

– Приходилось.

– И как?

– Кровавые мальчики в глазах не пляшут. А у тебя?

Отвечать Светлый не стал. Но отодвинулся на всякий случай, и револьвер достал, вроде как на колено положил, но ствол в Еремея смотрит. Намёком.

Ну-ну. Призрак, если что, его сожрёт раньше, чем он выстрелить успеет.

Да и Еремей не из тех, кто будет сидеть и глазами хлопать.

– Убрал бы ты пукалку от греха подальше. Ещё вон, стенку попортишь… в общем так. Если хотите дело иметь, то ищите для всех.

– И для твоего… хозяина?

– И для него.

– А он согласится?

– Смотря сколько предложите.

– То есть, никакой идейности?

– Идейность вон дурочкам скармливай, вроде той, которую ты под Савку подпихнуть пытаешься.

– Это…

– Случайность?

– Она самая.

– Ну-ну, – Еремей глядел с насмешкой. Правда, чуялось, что господину Светлому от этой насмешки было совсем даже не смешно.

– То есть, хозяин готов? А хозяйка?

– Даже близко чтоб не совались.

– Для девушек работы как раз больше… и не обязательно рискованной. Мы можем устроить её, скажем, машинисткой или гувернанткой. У женщин вообще возможностей в некоторых делах куда больше.

– Не лезь. Моим это не понравится. Они Танечку любят.

– А ты?

– А тебе на кой? Всё с камушком не успокоишься. Брось, видел я такие игрушки. Их обойти не так и сложно.

– Какие ещё видел?

– Разные.

– С артефактами ты знаком. Руки замарать не стесняешься. Опыт имеется и боевой… что ещё?

– На той стороне бывать доводилось.

– Даже так? – а вот теперь гражданин Светлый точно заинтересовался.

– Пару лет хаживал. Добытчиком. Потом подцепил заразу. Пришлось уходить. Вылечился, – Еремей говорил кратко и правду. Прав он. Примитивный артефакт. Опытный человек справился бы лучше. Вот только Светлый при всём своём опыте с артефактом давно. Привык. Приспособился. И теперь всецело на него полагается.

На наше счастье.

– Потом место вот нашёл… в роду одном. Правда, теперь и рода не осталось, только детишки одни. За ними и приглядываю. Мальцов учу… всякому-тразному.

– А на фабрику на кой полезли? Не за заработком же?

И всё-таки Светлов не дурак.

– Может, и за ним?

– Не дури. Твой хозяин мог бы и в автомастерскую пристроить. Его уважают. А условия там получше и перспективы имеются. Мальчишки грамотные, толковые. Чего таких на фабрике гробить?

– А вот для того, чтоб ты спросил…

Револьвер шелохнулся, но Еремей погрозил пальцем:

– Не спеши. Ты нас искал. Мы тебя.

– Меня?

– Кого-нибудь навроде тебя… вот и нашли друг друга. Самое время порадоваться.

Ага. Только вот физия у Светлова какая-то совсем не радостная.

Глава 8

16 апреля проживающая в доме Кукуева, в Спасском тупике, мещ. Сусанна Верина обнаружила, что у нее из гардероба похитители унесли плюшевую ротонду, шинель и разное платье, а также золотые вещи, всего на 430 рублей, а вчера Верина по городской почте получила письмо, в котором оказались квитанции на заложенные в городском ломбарде вещи, которые у нее были похищены.[16]

Новости

– Ой, что это с ним? – голос Светланы слегка выбивает из равновесия. Кажется, я увлёкся.

– Ничего. Спит. Притомился крепко, – Метелька чуется рядом, что успокаивает. – Не трогай. Пускай отдохнёт. Знаешь, до чего это непросто, когда целый день мешки тягать. Он ещё и болел долго.

– Да?

Так и тянет ответить в рифму, но тут же на меня падает что-то тяжёлое и пахнущее дамскими духами.

– Так теплее… – вздыхает Светлана. – А ты не устал?

– Я покрепче буду.

– Вы разные.

Поэтому мы всё ж отбросили идею записаться родичами. Потому как и вправду разные. Во-первых, чем дальше, тем более заметным становится моё с Тимофеем сходство, спрятать которое не получится при всём желании. Во-вторых, так же заметна разница между мной и Метелькой.

– Ага. А ты тоже из благородных…

– Мы не выбираем, где рождаться! – а вот теперь Светлана недовольна. – И моей вины нет…

– Так кто ж виноватит, – Метелькин голос спокоен. – Сбежала из дому?

– С чего ты взял?

– Ну, вряд ли б тебя маменька с папенькою сами отпустили бы, – резонно заметил Метелька.

– Мама умерла. Отец снова женился. Нашёл себе молоденькую… такая дура!

Кто бы сомневался.

Ладно, пока не трогают, возвращаюсь, очень надеясь, что Еремея не подстрелили, а Светлого не сожрали. Не то, чтобы он мне сильно приятен, но как показал опыт, найти революционеров не так и просто.

– …вам нужны люди, нам – возможности, – голос Еремея звучит спокойно. А вот Светлов напряжён. Не верит? Правильно. Я бы на его месте тоже не поверил. – Можем объединиться ко взаимной выгоде.

– Зачем?

– Вам? Я боец и неплохой. Могу и участвовать. Могу и учить. К вам же приходят большею частью идейные, но безрукие. Так что грамотный наставник пригодится.

– А ты грамотный?

– Рекомендации предоставить? – теперь в голосе насмешка.

– Если есть, что ж с ними в приличный дом не устроишься?

– Так… не возьмут. Во-первых, старый я уже для приличных домов. Там предпочитают помоложе, позлее, поздоровей. И чтоб рожа была приятная глазу. Во-вторых… снова же старый я с мальцами возиться и капризы хозяйские терпеть. Там не сдержусь, тут отвечу. Так надо ли оно?

– Правдоподобно.

И на артефакт пялится.

А Еремею что. Он вообще у нас человек весьма себе правдивый.

– Да и проверять станут в приличном доме… на мне ж всякое есть. Случалось в жизни попадать в ситуации. Разные.

– Покойник числится?

– Покойник… это у тебя, может, покойник. У меня уж и кладбище наберется среднее руки, – прозвучало хвастливо. Еремей ещё улыбнулся так, от души. Чтоб проняло. Светлова проняло, хотя он старательно виду не показывал.

– С тобой понятно. А хозяин твой?

– А что хозяин? Думаешь, ему жить весело? Вон, имение продать пришлось, земли тоже. Долги едва-едва прикрыл и остался с голой жопой. Дворянским чином, чай, не прокормишься. На службу? Так на службу рекомендации надобны, людишки, которые за тебя похлопочут, если в приличное-то место. И с той службы ещё поди-ка прокормись. У него ж на руках двое, почитай, немощных. Один блажной, другая – девка. Так бы, может, на военную пошёл, да где ж их оставишь? Не гляди, Светлов, что дворянского роду. Парень хороший. Крепкий. И решительности хватит…

– Ты прям сватаешь.

– Скорее уж это… как там… обрисовываю точки соприкосновения и взаимного интересу! Во! – Еремей поднял палец. – Кстати, тоже дарник. Тебе ведь дарники нужны.

– Это как-то…

Нужны.

Вот только предложение больно неожиданное.

– Хорошо, – Светлов руку от револьвера чуть отодвигает. – И какая вам выгода? В революцию, как понимаю, ни ты, ни твой… хозяин, – он выделил это слово, показывая, что нисколько не верит, будто у Еремея хозяева могут быть, – не верите. Денег ради?

– Куда ж без них. Вот знающие люди бают, что намедни с купцом первой гильдии Весенниковым неприятность случилась. Вёз деньги с фабрики в банк, а нехорошие люди машину-то остановили. И деньги отняли, а самого Весенникова так побили, что целители не берутся предсказать, выживет ли.

– Полагаете, мы имеем какое-то отношение…

– А на той неделе банк ограбили, – перебил Еремей. – Главное, у всех, кто в зале был, изъяли и деньги, и драгоценности, а взамен роздали прокламации с уверениями, что всё-то изъятое пойдёт народу. Ещё можно несколько мелких налётов вспомнить. Или вот…

– Хватит. То есть вы хотите денег?

– Я – да. Точнее не просто денег, но постоянных. Так сказать, регулярного дохода, который позволит закрыть основные жизненные интересы. А вот хозяин полагает, что надобно искать не деньги, но возможности. И что в любом деле можно возвысится. Но в вашем как раз это сделать проще.

– С чего бы?

– С того, что грамотных и сильных среди вас мало. Это… как его… конкуренция невелика.

– Он самоуверен.

– Есть такое. Но скажи, что не прав?

– Надеюсь, он понимает, что обратной дороги…

– А давай ты вот встретишься и сам спросишь, чего он там понимает, а чего не понимает. Я что? Я человек простой. Чего сказали, то и делаю.

– И чего делаешь?

– За хозяйством приглядываю. За Татьяной Ивановной, чтоб никто не обидел. За Тимошкою нашим… за мальчишками вон. И за тобою буду, если финтить вздумаешь.

На револьвер Светлов посмотрел, но руки убрал под стол, а после поинтересовался:

– А что за дар у него?

– У кого?

– У твоего хозяина? Чтоб мне понимать… насколько мы можем соответствовать его чаяниям. Так сказать. Или тоже промолчишь?

– Отчего же. Тут тайны нет. Охотник он.

– Даже так? Из чьих?

– Из своих. Собственных. Чего? Бискуповский он.

– Не слыхал.

– А то ты обо всех слыхал, – фыркнул Еремей. – Это тут, в Петербурге, бояре сидят, важные да именитые. На границе ж народец попроще. И Охотников там есть.

Тонкое место.

Самое, пожалуй, шаткое в нашей такой чудесной и почти правдоподобной легенде.

– Из ляхов?

– Когда-то давно, если так-то. Уж не одну сотню лет тут живут. Имечко осталось. Родовые грамоты тоже… были.

– Были?

– Были, – подтвердил Еремей. – Сгинули. С поместьем.

– Как так?

– Обыкновенно. Охотники не только тебе нужны. И Мишкин род не сам собою измельчал.

И снова Светлов на артефакт косится, убеждаясь, что слышит он правду и только правду. А как уж эту правду истолкует, тут не наша головная боль.

– Большие бояре мелких не больно жалуют. Ныне и вовсе подминать стали. Особенно некоторые.

– Воротынцевы?

– Они… у старика руки были длинные. Всё гребли да гребли…

– Новый не лучше.

– Может, и так. Нам с того дела нет.

– Если охотник, что ж артель не собрал? Или не пошёл служить?

– К кому? К тем, кто род до краю довёл? Или к другому кому, кто тоже жилы вытянет, а потом выплюнет и забудет, как звали? Да и Охотник из него не то, чтоб сильный. Так… чует тварей. Видеть учится. На той стороне бывал пару раз, но по краюшку. А это не то, что надобно. Тем паче не та у него натура, чтоб там выжить. Он скорее делец. Или артефактор…

А вот последнее слово заставило Светлова вздрогнуть.

– Ну да об этом ты с ним потолкуй… если желание будет.

Еремей поднялся.

– Ну… спасибо за чай. Что-то засиделся я… мальчишки, если захотят, пусть остаются. Послушают. Глядишь, вправду проникнуться.

Взгляд Светлова сверлил спину.

Нехорошо.

Будто примеряясь.

И уверен, что Еремей тоже этот взгляд чуял, хотя и шёл будто бы расслабленно.

– Передай там, чтоб потом не шлялились, где попадя. И на фабрику, если что, могут не идти.

– Нет. На фабрику пусть пока ещё походят. Пару дней всего… для дела, – Светлов принял решение. – А как сделаем, так и поглядим, что дальше будет со всеми вами…

Дальше было, честно говоря, скучно.

Полутёмная комната, некогда бывшая библиотекой. От библиотеки сохранились книжные шкафы, плотни придвинутые один к другому, и запылённые книги в ближайшем. Ковёр тоже убрали, но светлое пятно паркета выдавало, что когда-то он был.

Зато появились лавки.

И стулья.

И даже кафедра, с которой гражданин Светлов ярко и эмоционально рассказывал о тяжёлой жизни рабочих. Рассказывал рабочим же, потому у некоторых нашёл живейший отклик. Пришли немногие. Несколько бледных женщин, державшихся вместе. И они-то, судя по перешёптываниям, явились не ради идей, а за вещами, которые Светлана обещала отдать после собрания. Пухлый пьяноватый мужчинка, явно не понимавший, где находится. Пара подростков нашего с Метелькой возраста. И к нашему удивлению – Анчеев. Его мы даже сперва не узнали. А он, глянув на нас с Метелькой, отвернулся и сплюнул под ноги. Сел в самом тёмном углу, себя обнявши, да и замер так.

Были ещё какие-то люди, незнакомые да и желания познакомиться не вызывающие. Кто-то тихо перешёптывался, но в целом хлебали чаёк, грызли розданные баранки и внимали лекторам. Те же, явно чуя настроение аудитории, с просвещением не затягивали, высказывались кратко и в целом по делу.

После всем предложили подписать воззвание к Думе от имени Союза Петербуржских рабочих с требованиями сократить трудовой день, отменить штрафы и запретить телесные наказания. Кто-то даже к бумаге подошёл.

Как ни странно, задерживать нас не стали, только у самого выхода поджидал Симеон.

– Как вам? – спросил он, подпрыгивая то ли от переполнявших его эмоций, то ли от холода. На ногах у Симеона были домашние тапочки, на плечах – пиджачишко, который, может, и смотрелся, но вряд ли грел. Тем паче, что ветер с реки поднялся холодный, пронизывающий. Меня и в тулупе пробирало.

– Любопытно, – ответил я. – Только смысла не понимаю.

– В чём?

– В воззваниях.

– Так… если многие люди подпишутся, то в Думе увидят, что народ требует перемен!

– А думаешь, они не в курсе? Про рабочий день, про штрафы… – я сунул руки в рукава и подавил зевок. А потом огляделся.

Так, поводок у меня, конечно, вырос, но не настолько, чтобы можно было отойти от дома. А послушать, чего говорить будут, надо бы. Пусть товарищ Светлов минутой прежде бодро вещал с трибуны о светлом будущем, которое мы всенепременно построим, совместными усилиями и трудовой крестьяно-рабочей коммуной. Но мне хотелось послушать, о чём он станет беседовать за закрытыми дверями.

А он станет.

– Слушай… а Светлана – она кто? Твоя сестра?

– По духу и партии!

Ага. Значит, не родная. И вон как смутился. Стало быть, и чувства к ней отнюдь не родственные испытывает. Не те, в которых признаться прилично.

– А она где?

– Сейчас женщинам раздаст вещи, которые удалось собрать. И присоединится.

– Вы не тут живёте?

– Не совсем… во флигеле. Там, – он махнул куда-то в сторону сада, на который уже опускались сумерки. – А вы… уходите, да?

– Может, поужинаем? Нормально. А то я проголодался, пока эту нудятину слушал. Метелька, а ты?

– Не откажусь. Я тут корчму видел недалече. Сёмка, как тут, дают на вынос?

– Можно даже заказать доставку. В доме телефон имеется, – это Симеон произнёс важно, глянув на нас сверху вниз. Мол, небось нам о таком и не мыслилось.

Правда, сдулся тотчас.

– Но там недёшево, а я…

– Поиздержался?

– Вроде того.

– Угощаю, – я вытащил из кармана деньги. – Раз уж мне за сидение тут обещано было, так грех на сидение и не потратить…

Он моргнул светлыми ресничками.

– Звони, – повторил я. – В корчму свою… или иди. Только нормальной еды пусть снесут. А мы пока воздухом подышим. Сад поглядим… можно?

– Отчего ж нельзя?

Наивный какой.

Но раз можно, то воспользуемся.

И неспешно ступаем по заросшей тропе, делая вид, что интересен нам не столько дом, сколько эти вот голые палки, прихваченные свежим ледком. Он же хрустит и блестит в космах травы. А дом мрачен и тёмен. Окна забраны ставнями и сходу он кажется нежилым. Но это обманчивое впечатление и как минимум дворник должен знать, что дом – очень даже жилой.

А значит, и городовой знает.

И про дом, и про хозяйку его, которая даже мне кажется подозрительной. И про других личностей. И о чём это говорит? А о том, что у этих самых личностей крыша отменного качества, коль уж до сих пор это гнездо народных вольностей не разорили.

Вот и думай. То ли сам гражданин Светлый на полицию работает, то ли…

– Не нравятся мне они, – Метелька по-прежнему прячет руки в подмышки.

– А то мне, можно сказать, нравятся… Кстати, мы им тоже не особо симпатичны.

– Не всем.

– Ты про что?

– Про девицу эту. Она аж прям распереживалась, когда ты того… ты в следующий раз аккуратней, Сав. Эта-то дура, но мало ли, кто и чего подумает.

Его правда.

Мало ли.

Далеко нам уйти не позволяют. Из чёрноты на дорожку шагает фигура:

– Стоять! Кто такие?

Окрик резкий.

Тип высокий. И что куда важнее, с револьверами в руках. И в левой, и в правой. От так прям по-ковбойски.

– Гости, – говорю. – Заблудились малёха. Сёмка велел во флигель идти.

– А сам где?

– Так, пошёл ужин вызванивать. Посидеть думали. Покумекать… газеты почитать. Так а где флигель-то? Тут у вас темень, прям страх. У нас на фабрике и то посветлее будет.

Чистая правда, между прочим.

– Там, – револьверы опускаются. – Вон, прямо, видите?

– Не-а…

– Я вижу, Савка, ты чего? Вона, тот? – Метелька руку вытягивает и тычет. – Такой, кривой? И ещё дерево подле?

– Где?

– Да там!

– Пойдём, – тип засовывает револьверы за пояс. – Провожу, раз вы Сёмкины друзья… тоже студенты?

– Мы? – Метелька расхохотался во весь голос. – Эк придумал ты, дядька! Поглянь, ну какие из нас студенты. Скажешь тоже. Работаем мы. На фабрике. Воротынцевской. А сюда от нас позвали послухать.

– И как?

– Послухали.

– И?

– Чего? Смешно бають. А Сёмка, он ничего, весёлый. И сестрица его хороша…

– Губу-то не раскатывай, – произнёс тип, не скрывая раздражения. – Не про тебя девка…

– Я ж так, просто…

– Иди, просто он…

Глава 9

Одному студенту Медико-Хирургической Академии, при переходе с 1-го курса на второй, было дано неудовлетворительное свидетельство. В присутствии других студентов он дерзко потребовал в том отчета от ученого секретаря конференции; товарищи приняли его сторону; произошел шум. Студент (был исключен из Академии. Тогда студенты, неизвестно кем подстрекаемые и созываемые, стали собираться в числе нескольких сот человек уже в здании Академии и с запальчивостью требовали возвращения исключенного товарища.[17]

Отчёт генерала Шувалова о расследовании студенческих беспорядков.

Поводок пришлось достраивать по уже известной схеме. Призрак, забравшись на толстую ветку дерева, что росло близ дома, свесил куцые крылья и глаза прикрыл. А уж Тьма добралась до окна и в него просочилась.

Комната та же.

Только теперь в кресле, которое Еремей занимал, устроилась Эльжбета. Она запрокинула ногу за ногу, и глаза прикрыла, и в целом казалась спящей, только вот рука с зажатым в пальцах мундштуком слегка покачивалась.

А вот гражданин Светлов расхаживал по комнате.

– Не маячь, – произнесла Эльжбета хрипловатым голосом.

– Я думаю.

– Да что там думать. Надо было Митюшу следом послать и всё. Или Потоцкого.

– И?

Он развернулся и встал напротив окна.

Прищурил жёлтые глаза, и усы шевельнулись.

– Ты сам говорил, что нет человека – нет и проблемы…

– Тут бы скорее Митюши не стало бы. Вместе с Потоцким.

– Испугался старика?

– Старый, дорогая, не значит слабый. И я своему чутью верю. Этот и мне бы шею свернул, будь у него такое желание. А потому здесь не стоит спешить.

– Думаешь?

– Именно, что думаю…

– Ты ему веришь?

– Не больше, чем он нам. Где-то правду сказал, где-то…

– Неужели, соврал? – теперь в её голосе насмешка.

– Хуже. Сказал правду, но не всю…

– Аристократ желает присоединиться к революционерам…

– Не он первый, не он последний.

– Да, но не ради идеи, а в поисках выгоды…

– Можно подумать, ты у нас только за идею работаешь. Что ты слышала о Бискуповых?

– Ничего.

– Совсем?

– А что? По-твоему, если я родом из царства Польского, то должна слышать о каждом, кто, возможно, где-то там отметился? Фамилия – да, звучит… с границы? Возможно. Дворяне? Тоже возможно. Ты не хуже меня знаешь, сколько там шляхты. Куда ни плюнь, в благородного попадёшь. Так что, может, и правда из одарённых. Или нет… сам проверяй.

Она выпустила дым изо рта и затянулась.

– Хватит, – Светлов ударил по руке, выбивая мундштук. – Хватит травить себя этой дрянью!

– Или что? – Эльжбета совершенно не испугалась.

– Ничего. У нас и без того проблем хватает…

– Так решай.

– А ты?

– А я своё дело делаю… и не будь букой. Всё ведь неплохо получается…

– Неплохо?

– Ты нашёл одарённого… двоих в теории, – она подняла два пальца и ими пошевелила. – Или троих… если и вправду кровная родня, то и у девки дар будет. А может, не у неё одной.

Тьма скатилась с подоконника.

– Толку-то…

– Нам, может, и не будет, а он, сам знаешь, одарённых любит…

Светлов застыл.

– Дерьмо.

– Ой, можно подумать, остальное розами пахнет. Как ты там вещал? Сложные времена требуют неоднозначных решений… или передумал? А может… может, ты решил его обмануть? Взять то, что он даёт, а взамен ничего?

– Хватит! – рявкнул Светлов и разом успокоился. – Ты права. Будем решать по ходу дела… встречусь. Переговорю.

– Вот… – она наклонилась и подняла мундштук, вытащила сигарету, которую бросила на пол. – А что до фабрики, то проблема решилась наилучшим образом… всего-то сотня рублей. И всё сделают в лучшем виде.

– Когда?

– Да завтра же. Чего тянуть…

– Завтра? Завтра…

– Ты ж сам хотел, чтобы побыстрее.

– Да, но…

– И он тоже. Или ты за этих переживаешь? Так намекни тогда, чтоб больными сказались…

Светлов задумался.

– Нет. Ни к чему.

– И правильно. Видишь? А ты тут раздумался весь. Всё просто. Надо лишь делать то, что тебе говорят…

Она поднялась и потянулась, изгибаясь весьма однозначным образом. Вот только на Светлова эти извивы не подействовали.

И даже когда Эльжбета положила ладони на его плечи, он вывернулся:

– Поищи кого другого.

– А ты брезгуешь?

– У тебя голова не соображает…

– Поверь, голова для этого дела не нужна. А я устала! Я, между прочим, тоже ожидала другого! Ты мне что обещал… – голос её взлетел до визга.

А дамочка-то реально накурилась, если её так штормит. Морфинистка, что ли? Или чем посерьёзней балуется?

– Заткнись…

В Светлова полетела ваза, а следом – массивная пепельница, которая бахнула в стену. Честно говоря, малость самую с головой не разминулась. И Светлов это явно понял. Оплеуха опрокинула Эльжбету на пол. А когда та попыталась подняться, ещё и вторую отвесил, хорошую такую.

– Что тут у вас? – дверь открылась и в комнату вошёл сонный тип.

– Митенька, он меня бьёт, – прохныкала Эльжбета, держась рукой за щёку. – Он меня…

– Опять накурилась. Или нализалась?

– Кто ж её разберет, – Митенька не впечатлился, и притворяться обиженной Эльжбете надоело.

– Твари. Все вы твари… ничего, придёт мой срок…

Она оттолкнула Митеньку и вывалилась в дверь.

– Придёт…

– Совсем баба сдурела, – Митенька опять зевнул. – Ну что? Есть чего?

– Вроде как да, – Светлов поднял стул. – Пригляди за этой дурой.

– Может… – Митенька повернулся. – Успокоить её? Слегка? А то сама уже не соображает, чего говорит и кому…

– Успокоим, – Светлов потёр руку. – Пока просто присмотри, чтоб из дому не выходила. Погоди…

Он открыл ящик стола и вытащил склянку.

– Начнёт дурить, дашь ей.

– Новая дрянь?

– Лекарство. Хорошее. Иностранное. Для особых случаев… «Героин» называется[18]. Успокоит.

Даже вот как-то и не найдёшься, что сказать.

– Там давно уже используют. Глядишь, вовсе с этой дряни слезет. Покажешь, и она сама всё сделает. Шприцы тут же. Поможешь жгут затянуть.

И передал железную коробку.

– А ты куда? – коробку Митенька принимал с осторожностью.

– Вниз. Посылку проверить надо. Да и так-то…

– С листовками чего?

– Чего обычно. Раздай там, кто готов взять… этому, блаженному, он как раз задания хотел. Вот пусть и берет.

– А девка?

– Не трогай. И нашим передай, что если кто сунется, лично всё лишнее оторву.

– Да ладно…

– Складно. Не тронь. Серьёзно. На неё у нашего… партнёра виды. Ты же не хочешь ему дорогу перейти?

– Руки убрал, придурок! – женский истеричный голос заполнил паузу. – Кому сказала?!

– Иди, пока она совсем не разошлась. И это… одно деление, ясно? Дверь прикрой.

Оставшись один, Светлый прошёлся по комнате, снова выдвинул ящик стола, в который и Тьма заглянула любопытства ради. Вытащил ещё склянку, как две капли воды похожую на ту, первую, покрутил и вернул на место.

А Тьма вот успела пробраться и растеклась, обнимая чудо-лекарство и собирая с него крупицы силы. Вернее высасывая… вот это уже интересно. Это сам героин такой изначально? Или его формулу дополнили местные умельцы? Опиум ведь тоже разным бывает.

Да и зелья с той стороны.

На сей счёт меня уже просветили.

– Чтоб вас всех, – Светлов ящик закрыл, запер, а ключ убрал в нагрудный карман. Потом вытащил из другого портсигар и закурил. Так и сидел, глядя, как дым поднимается к потолку. И только докурив, поднялся, тяжко, явно нехотя, как человек, до последнего откладывавший неприятное ему дело.

Он вышел в коридор.

Прислушался.

Потом двинулся к лестнице.

Пустой холл. Тьма крадётся за ним, скрываясь в тенях. А вот ещё одна лестница. И здесь уже Тьма останавливается с тихим ворчанием. Её глазами я вижу жгуты силы, что расползаются по стенам. От них выстреливают тончайшие нити, которые повисают в воздухе. И человек, спускаясь, не замечая того, касается этих нитей. Они вспыхивают и гаснут.

Сигнализация?

Похоже на то.

– Пройдёшь? – спрашиваю я Тень. И та задумывается. А потом осторожно так касается ближайшей нити. И та отзывается нервной дрожью. От этой дрожи вспухает пузырь на стене и выстреливают новые нити, подвижные и какие-то толстые. Их покрывает пух силы, и отчего-то мне кажется, что этот пух, он не просто так.

– Назад, – командую я.

И Тень отступает.

А Светлов оборачивается.

– Митька? – из голоса его исчезает уверенность, а вот на лице явная тревога. – Ты? Или что тут?

Голос его тревожит и без того потревоженные нити, и уже толстые устремляются к человеку.

– Что за… твою ж… – он выдыхает, а потом протягивает руку. – На, жри, паскуда… всем вам лишь бы кровушки попить.

Значит, система распознавания работает по крови?

Интересно.

Надо будет у Мишки спросить. Или у Татьяны. Они наверняка что-то да будут знать. Но это потом. А пока я дёргаю тень обратно. Тьма откатывается с огромной радостью. Её почему-то тоже не хочется спускаться в подвал.

Нет, мы про него не забудем, но…

В другой раз.

А пока она вторым кругом пробегается по дому, заглядывая в каждую комнату. И я почти не удивляюсь, обнаружив в пыльной гостиной Эльжбету. Она лежала на ковре, широко раскинув руки, впялившись пустым взглядом в потолок и не замечая человека, который пыхтел над ней.

Извращенец хренов.

Платье вон задрал, видны стали бледные ляжки в тёмных чулочках. Да и так-то…

– Я тебя заберу отсюда, – слышался шёпот. – Вот увидишь. Заберу и уедем. К границе. А хочешь, вовсе во Вроцлав? Там домик купим. Хороший домик… и будем жить-поживать.

Добра наживать.

Ага. Хорошая сказка.

– …образованный человек не позволит обращаться с собой, как со скотом! – выходить из соединения с тенями тяжко. А этот нежный голосок в череп входит, что та дрель. – Поэтому правительство и противится введению всеобщего образования!

Светлана.

Светочка.

Ведь о ней Светлов говорил, прямо запрещая трогать. Не то, чтобы я собирался, но интересно стало. Я прищурился, пытаясь разглядеть хотя бы искорку силы, но нет.

Ничего.

Одарённой Светлана не была. Тогда откуда такой интерес? Или у неё родители серьёзные, вот и опасается? Хотя нет, если б опасался, не держал бы дома. Другое что-то, пока не понятное.

И оговорочка ведь, что не Светлову она нужна, а его напарнику, который… тот, кого мы ищем? Можно ли рассчитывать на такое везение? Или это как раз нельзя везением считать? Мы ведь не готовы ко встрече, но и избежать её не выйдет.

– Савка, ты ужин проспал, – Метелька чует моё возвращение.

– Ужин проспать нельзя, – голос чутка сипловатый. – Потому что когда проснулся, тогда и ужин.

Симеон смеется.

Студент?

– Ты студент? – спрашиваю, подвигая к себе тарелку. Тушеная картошка успела остыть, но хуже от этого не стала.

– Я? Бывший, – смех обрывается. – А что?

– Да так. Мы тут гуляли и один вылез. Спрашивал, что, мол, мы тоже студенты? А какие из нас студенты?

– Вот об этом я и говорю! – всполошилась Светлана. – Симеона отчислили!

– За что?

– За вольнодумство. Поспорил с одним дураком.

– А тот оказался преподавателем? – хмыкаю и жую. – Чего? Обычно так и случается…

И Симеон, вздохнув, кивает.

– Вообще-то ему изначально пришлось непросто! – а вот Светлана злится и от злости румянец на щеках вспыхивает. Так-то она вполне даже симпатичная. Миловидная. А если причесать и переодеть, то вовсе красавицею будет. Нет, не в ту сторону думаю. Это у меня тело растёт. И потребности с ним. И… вправду, к шлюхам сходить? Метелька ещё когда подбивал, заверяя, что знает одно хорошее место, где девки чистые и даже почти первого классу.

Блин.

Опять не то.

И организм, главное, на мысли эти реагирует. Или виной не Светланка с её задором, а то, что я недавно видел? Хрень, короче.

– Это несправедливо, ограничивать доступ к образованию по национальности или по вере!

– Несправедливо, – соглашаюсь. А что, когда я сытый, то и соглашаться легко.

– А выгонять студентов лишь за то, что они собираются вместе?

– Чаи пить?

– И чаи!

– И ничего такого не замышляют…

– Ну, там такое вот… как бы. Просто получилось так, – Симеон снова вздыхает и устремляет на меня печальный взгляд. – Я тогда мало чего соображал… я так-то из крестьян. Но у батьки хозяйство большое, крепкое. И нас он учил. Учителке приплачивал, чтоб приходила на дом. В школе я даже лучшим был. У нас в селе второклассная[19] имелась. Даже стипендию платили. Отец гордился. Мне и рекомендательные листы выправили. Директор самолично возил в Новониколаевск, хлопотал, чтоб в гимназию приняли.

– Приняли?

Симеон кивнул.

– Учился. Хорошо учился. Доктором вот стать хотел. Меня и от платы избавили[20], за разумение. А на университет отец уж подсобрал.[21]

– А он поддался на козни провокаторов… – Светлана вздёрнула подбородок.

– Кружок там появился. Один. Ну… такой, – Симеон явно не был в восторге от избыточного внимания. – Сперва вроде как по медицине. Статьи обсуждали. Переводили. За границей ведь множество открытий совершается, а империя отгородилась. И наука наша давно пребывает в стазисе.

Жую. Слушаю.

Киваю, надеясь, что получается сочувственно.

– Потом начали стихи читать. Разные… истории. И газету принесли. «Земля и воля». Обсуждали… как-то мне предложили в другой кружок пойти. Который, ну… не для всех.

Для избранных. А какому человеку в здравом уме и при нормальном самолюбии не хочется считать себя избранным?

– Там тоже читали. Обсуждали. И потом в университет носили ещё… распространять. Писать предложили тоже. Но у меня не очень получались сочинения, и я отказался.

– А те, кто согласился, на каторгу пошли! – заявила Светлана с возмущением.

– Нам… так… ну… предложили пойти… выступить… с протестом. В университете. Жёстко заявить свою позицию. Высказаться. Против, – он смутился и даже сейчас вспотел.

Вот какой из парня революционер?

– И ты пошёл?

– Мы должны были все… мы встали. И лица измазали краской. Красной. Как… ну…

– Кровью?

– Да, – выдохнул он с облегчением. – Нечипоренко, профессор наш, уговаривал разойтись. А я ему заявил, что я за народ. И остальные тоже. Мы призывали других присоединиться. Заявить. Вот… что это кровь народа. Вот.

– И закончилось тем, что полицию вызвали?

– Да… там… однокурсник наш, который этот кружок создал, он… призывал… сопротивляться. Камнями бросать. Палки… и револьвер тоже принёс. Давал.

– И как?

– Лопатин взял. А я… ну я не очень умею стрелять.

Он неловко пожал плечами. Он вовсе был каким-то растерянным и несуразным.

– И вас повязали?

– В каком смысле? – он удивлённо хлопает ресницами.

– Жандармы, – повторяю. – Арестовали?

– Д-да… Лопатин выстрелил ещё. Правда, ни в кого не попал, но всех, кто участвовал, задержали, да.

Ещё бы. Красная краска – отличный вариант отделить излишне идейных от всех прочих студентов.

– И что потом?

– Д-допрашивали. Ещё отчислили. Сразу. Вот… грозили, что посадят, но потом отпустили. Меня. И других вот… а Лопатина на каторгу сослали. И ещё трёх. Как будто бы он покушение на государя планировал. Но мы не планировали! Мы… так… просто.

И этак.

Ну-ну.

– Уверена, что здесь не обошлось без провокаторов! – воскликнула Светлана. – Их буквально подтолкнули к преступлению!

Не без того. Но если человек берет револьвер с готовностью в кого-то шмальнуть, то это и о человеке многое говорит.

– Всем известно, сколь бесчестные методы использует Охранка![22]

Снова киваем, уже с Метелькой.

– Симеону повезло. В застенках он встретился с товарищем Светлым, и тот помог ему обрести свободу. А заодно взял под опеку.

Повезло так повезло.

Прям чудо почти.

Так бы вернулся восвояси, к папеньке. Тот бы на радостях вожжами прошёлся по мягкому месту, потому как в народе революционеров-то не больно жалуют, да и надежды загубленные с деньгами потраченными требовали бы выхода. Но потом, глядишь, отошёл бы и приставил бы отпрыска к делу.