Читать онлайн Сквозь столетия

Глава 1. Находка в лавандовых полях.

Дождь барабанил по черепичной крыше старого провансальского дома с такой настойчивостью, словно требовал впустить его внутрь. Селеста Дюбуа поправила мягкое одеяло на спящем сыне и вздохнула так тихо, чтобы не разбудить его. Трёхмесячный Люк наконец уснул после долгих часов капризов, и в доме воцарилась та особенная, хрупкая тишина, которую знает каждая мама – драгоценная и такая недолговечная.

Она отошла от детской кроватки, стоящей в углу гостиной, и подошла к высокому окну. За стеклом, покрытым дождевыми струйками, простирались бескрайние лавандовые поля – сейчас серые и унылые под октябрьским небом, но летом превращающиеся в фиолетовое море, от которого захватывает дух. Как же она мечтала об этой идиллии, когда Антуан впервые привёз её сюда три года назад! Тогда казалось, что жизнь в Провансе станет сказкой – старинный каменный дом XVIII века, виноградники на холмах, оливковые рощи, пропитанные солнцем и ароматами трав.

Реальность оказалась совсем иной.

Селеста провела рукой по запотевшему стеклу, оставив на нём прозрачную полоску. Антуан всё больше отдалялся от неё, особенно после рождения Люка. Работа в строительной компании в Марселе поглощала его целиком – по крайней мере, так он утверждал. Даже по выходным он находил причины задержаться в офисе, возвращаясь домой поздно вечером, усталый и молчаливый. "Кризис в строительной отрасли, дорогая, нужно удержать контракты", – объяснял он, но Селеста чувствовала, что дело не только в работе.

А она оставалась здесь, в этом красивом, но таком пустом доме, наедине с ребёнком и своими мыслями. Декретный отпуск превратился в бесконечную череду одинаковых дней: кормления, смена подгузников, короткие прогулки по саду, где даже цветущая весной лаванда не могла развеять растущую тоску. Раньше она работала переводчицей, любила свободу и путешествия, а теперь чувствовала себя пленницей в золотой клетке.

Свекровь, мадам Дюбуа, уехала к старшей дочери в Ниццу на две недели, оставив Селесту совсем одну. С одной стороны, это было облегчением – не нужно было выслушивать её едкие замечания о том, как правильно воспитывать детей и вести хозяйство. С другой стороны, дом без неё казался ещё более мрачным и тихим.

Люк зашевелился во сне, и Селеста замерла, ожидая плача, но малыш лишь сжал кулачки и снова погрузился в сон. Она тихо прошла через гостиную, где портреты предков мужа смотрели с картин строгими глазами, и поднялась по широкой каменной лестнице на второй этаж. Её шаги глухо отдавались в тишине дома.

На втором этаже располагалась комната, которую свекровь гордо называла "библиотекой", хотя большинство книг там покрывала толстая пыль. Именно здесь Селеста проводила вечера, когда Люк спал, пытаясь найти что-то интересное для чтения. Французская классика наводила скуку – Бальзак и Золя казались слишком тяжёлыми для её нынешнего состояния души. Современные романы, которые она заказывала через интернет, читались на одном дыхании, но не оставляли никакого следа в памяти.

Селеста включила торшер у кресла и огляделась. Дождь усилился, и звук капель по крыше стал почти мелодичным. В такую погоду особенно остро чувствовалось одиночество.

Её взгляд упал на старый секретер у окна – массивный предмет мебели из тёмного дерева с инкрустацией, который всегда привлекал её внимание. Мадам Дюбуа как-то упоминала, что там хранятся семейные документы и письма, но никогда не разрешала рыться в них. "Это семейная история, дорогая, не для посторонних глаз", – говорила она с тем особым тоном, который не терпел возражений.

"Что ж, мадам Дюбуа в отъезде", – пробормотала Селеста, решительно подходя к секретеру.

Она осторожно опустила крышку, и та скрипнула, словно жаловалась на долгое бездействие. Внутри обнаружилось множество маленьких ящичков и отделений. В некоторых лежали пожелтевшие конверты, перевязанные выцветшими лентами, в других – старые фотографии в серебряных рамках, документы на французском языке старинным шрифтом.

Селеста взяла одну из фотографий. На ней была изображена молодая женщина в белом платье начала XX века, с тонкими чертами лица и задумчивыми глазами. Что-то в этом лице показалось ей знакомым, хотя она не могла понять что именно.

В самом дальнем ящичке её пальцы нащупали что-то твёрдое. Она осторожно извлекла небольшую книжку в кожаном переплёте, потемневшем от времени. На обложке золотыми, местами стёршимися буквами было выведено: "Journal d'Isaelle Moreau, 1917-1920".

Дневник Изабель Моро. Селеста перевернула книжку в руках. Кожа была мягкой, приятной на ощупь, страницы пожелтели, но бумага была качественной и хорошо сохранилась. Она открыла дневник на первой странице и прочла аккуратным почерком написанные слова:

15 avril 1917. Aujourd'hui, ma vie a changé à jamais. Les soldats lessés sont arrivés à notre chteau, et parmi eux mais je ne peux pas encore écrire à ce sujet. Pas maintenant.

"15 апреля 1917 года. Сегодня моя жизнь изменилась навсегда. В наш замок привезли раненых солдат, и среди них но я пока не могу писать об этом. Не сейчас."

Сердце Селесты забилось чаще. Она перелистнула ещё несколько страниц и увидела, что дневник полон записей, сделанных на протяжении нескольких лет. Почерк менялся – то был уверенным и чётким, то дрожащим, то страстным и размашистым.

Она вернулась к началу и начала читать внимательнее:

Мама говорит, что я должна быть благодарна судьбе за то, что могу помочь нашим защитникам. Наше поместье превратили в лазарет, и теперь в залах, где раньше звучала музыка и смех, стоят госпитальные койки. Но среди французских солдат есть один он не француз. Раненый немецкий офицер, попавший в плен. Доктор Дюма сказал, что его нельзя транспортировать – слишком тяжёлое ранение.

Я знаю, что должна ненавидеть его. Он враг. Он из тех, кто убивает наших мужчин, разрушает наши города. Но когда я смотрю на него Господи, что со мной происходит?

Селеста подняла глаза от дневника. Дождь всё ещё барабанил по окнам, но теперь этот звук казался ей не унылым, а таинственным, словно сам дом шептал ей свои секреты. Изабель Моро Это имя ничего ей не говорило, но фамилия была девичьей фамилией свекрови. Значит, это была её родственница?

Она быстро перелистала несколько страниц, пытаясь понять, кем приходилась Изабель семье Дюбуа. В одной из записей нашла ответ:

Жак написал из окопов. Мой дорогой муж так ненавидит немцев, что его письма пропитаны яростью. Если бы он знал, что я думаю о нашем пленном Но я жена солдата, будущая мать его ребёнка. Я должна помнить о своём долге.

Значит, Изабель была замужем за Жаком Дюбуа и ждала ребёнка. Возможно, это была прабабушка Антуана? Селеста попыталась вспомнить семейные истории, которые рассказывала свекровь, но те всегда были довольно скупыми. Мадам Дюбуа не любила распространяться о прошлом, особенно о временах войны.

Селеста вернулась к чтению. С каждой страницей история становилась всё более захватывающей. Изабель писала о том, как ухаживала за ранеными, о страхе и неопределённости военного времени, но главной темой дневника постепенно становились её внутренние переживания, связанные с немецким пленным.

Его зовут Фридрих фон Вальтер. Он родом из Баварии, изучал литературу в университете до того, как началась эта проклятая война. Когда он говорит о поэзии, его глаза загораются, и я забываю, что он враг. Мы говорим по-французски – он удивительно хорошо знает наш язык. Иногда я приношу ему книги из папиной библиотеки, и мы обсуждаем их. Это неправильно, я знаю. Но эти разговоры – единственное, что делает мои дни сносными.

За окном молния на мгновение осветила лавандовые поля, и почти сразу раздался раскат грома. Люк заплакал внизу – видимо, звук его разбудил. Селеста закрыла дневник, приложив его к груди. Её сердце бешено колотилось, словно она сама была участницей этой истории.

Она быстро спустилась в гостиную, где Люк требовательно кричал, размахивая кулачками. Взяв его на руки, она прижала к себе и стала тихо укачивать, напевая колыбельную. Малыш постепенно успокоился, но Селеста не могла выбросить из головы прочитанное.

История Изабель словно отозвалась в её душе. Молодая женщина, оказавшаяся в ловушке обстоятельств, разрывающаяся между долгом и чувствами Как это было похоже на её собственную ситуацию! Правда, тогда была война, а сейчас просто кризис в браке, но ощущение безвыходности было очень знакомым.

Люк снова заснул, и Селеста осторожно положила его в кроватку. Дождь немного утих, но не прекратился совсем. Она подошла к окну и посмотрела на дорогу, ведущую к дому. Никаких машин – Антуан вернётся не раньше девяти, если вообще вернётся сегодня.

Она поднялась обратно в библиотеку. Дневник лежал на секретере там, где она его оставила. Селеста взяла его и устроилась в мягком кресле у торшера. Страницы шелестели под её пальцами, источая лёгкий аромат старой бумаги и высушенных цветов – видимо, Изабель хранила между страниц лепестки.

Фридрих сегодня пытался встать. Доктор Дюма говорит, что рана заживает хорошо, но ему нужно быть осторожным. Я помогала ему дойти до окна, и он долго смотрел на наши поля. 'В Баварии тоже есть такие холмы', – сказал он. 'Но не такие красивые.' Когда он это говорил, он смотрел не на поля, а на меня. Господи, помоги мне я не должна думать о нём так.

Селеста почувствовала, как у неё перехватывает дыхание. Страсть, которая сквозила в строках столетней давности, была такой живой, такой настоящей. Когда в последний раз Антуан смотрел на неё так, чтобы у неё замирало сердце? Она не могла вспомнить.

Следующие записи были ещё более откровенными:

Сегодня я осталась с ним наедине. Другие раненые спали, а я читала ему стихи Верлена. Он закрыл глаза и слушал, и я видела, как по его щеке скатилась слеза. 'Я думал, что никогда больше не услышу красоты', – прошептал он. 'Война забирает всё – и жизни, и способность чувствовать прекрасное.' Я не удержалась и коснулась его руки. Он не отдёрнул её. Мы так сидели долго, держась за руки, и я чувствовала, как что-то внутри меня ломается и перестраивается заново.

Селеста перевернула страницу и увидела засушенный цветок лаванды. Он был такой хрупкий, что она боялась дышать, чтобы не разрушить его. Изабель собирала лаванду в тех же полях, которые Селеста видела из окна каждый день. Более ста лет назад другая женщина ходила по этим же тропинкам, смотрела на те же холмы, может быть, даже сидела в этом же кресле и писала о своей запретной любви.

Я больше не могу притворяться, что это просто сострадание к раненому. То, что я чувствую к Фридриху, сильнее всего, что я испытывала к Жаку. Это ужасно, это неправильно, но это правда. Когда он смотрит на меня, весь мир исчезает. Когда он произносит моё имя, я готова забыть обо всём – о войне, о долге, о том, что люди назовут меня предательницей.

Часы в коридоре пробили восемь. Селеста вздрогнула, вырванная из мира Изабель обратно в реальность. Она посмотрела на свой мобильный телефон – никаких сообщений от Антуана. Скорее всего, он снова задерживается.

Она закрыла дневник, но не смогла заставить себя убрать его обратно в секретер. История Изабель захватила её полностью. Как же дальше развивались события? Что случилось с Фридрихом? И главное – каким образом эта история связана с семьей Дюбуа?

Селеста спустилась вниз проверить Люка, затем прошла на кухню и механически разогрела себе ужин. Она ела, не чувствуя вкуса, думая только об Изабель и её немецком офицере. Неужели прабабушка Антуана была способна на такую страсть? И что из этого вышло?

В девять часов Антуан всё-таки позвонил:

– Привет, дорогая. Я задерживаюсь, у нас проблемы с подрядчиком по объекту в Экс-ан-Прованс. Не жди меня, лучше ложись спать.

– Хорошо, – тихо ответила Селеста. – Как дела на работе?

– Да как обычно, сплошная головная боль. Слушай, мне действительно нужно бежать. Увидимся завтра утром.

Он повесил трубку, даже не спросив, как дела у неё и у Люка. Селеста посмотрела на телефон в руке и почувствовала знакомую горечь. Когда они превратились в чужих людей, живущих в одном доме?

Она поднялась в спальню, но заснуть не могла. Мысли возвращались к дневнику, лежащему в библиотеке. Наконец, не выдержав, она тихо встала, накинула халат и прошла по коридору. Люк спал крепко – до следующего кормления оставалось несколько часов.

В библиотеке горел только торшер, создавая уютный круг света. Селеста снова устроилась в кресле с дневником. Дождь прекратился, и в окна заглядывали звёзды.

Жак пишет, что получил отпуск и приедет домой через две недели. Я должна радоваться, но вместо этого чувствую панику. Как я смогу смотреть мужу в глаза, зная, что моё сердце принадлежит другому? Фридрих выздоравливает, скоро его должны будут перевести в лагерь для военнопленных. Я не знаю, что хуже – видеть его каждый день и сходить с ума от невозможности быть вместе, или знать, что я больше никогда его не увижу.

Селеста прижала дневник к груди. Боль Изабель была такой осязаемой, что казалось, прошло не сто лет, а всего несколько дней. Женщины во все времена сталкивались с одними и теми же дилеммами – выбором между безопасностью и страстью, долгом и желанием, разумом и сердцем.

Она читала дальше, полностью погрузившись в мир 1917 года, где среди ужасов войны расцветала невозможная любовь. И с каждой страницей становилось всё яснее, что эта история изменит не только судьбу Изабель, но и её собственную жизнь.

Потому что иногда, чтобы понять настоящее, нужно заглянуть в прошлое. И иногда голоса предков могут подсказать нам то, что мы боимся признать сами себе.

За окном лавандовые поля хранили свои секреты, а в старом доме две женщины, разделённые столетием, встретились на страницах забытого дневника.

Глава 2. Первые строки.

Из дневника Изабель Моро, весна 1917 года.

Селеста углубилась в чтение, и слова, написанные более века назад, оживали перед её глазами. Почерк Изабель в первых записях был ровным, уверенным – почерком женщины, которая ещё не знала, что её мир вот-вот перевернётся.

*20 марта 1917 года*.

*Сегодня пришло письмо от префекта. Наше поместье реквизируют под лазарет для раненых солдат. Мама плакала весь вечер – она так гордилась нашими салонами, нашей библиотекой, музыкальной комнатой с роялем деда. Теперь всё это превратится в больничные палаты.*.

*Жак пишет из окопов, что это наш патриотический долг. "Ты должна гордиться, дорогая Изабель, что наш дом будет служить Франции." Конечно, я горжусь. Но почему-то не могу перестать думать о том, как звучала музыка в большом зале, когда мы ещё были счастливы и не знали, что такое война.*.

*Доктор Дюма приедет завтра осматривать помещения. Говорят, он опытный военный хирург, только что вернулся из госпиталя в Вердене. Мама боится крови и стонов раненых. А я не знаю, чего боюсь больше – крови или тишины, которая наступит, когда всё это закончится.*.

*15 апреля 1917 года*.

*Сегодня прибыл первый транспорт с ранеными. Двадцать три человека, большинство с ранениями в грудь и живот. Доктор Дюма работает не покладая рук уже двенадцать часов подряд. Я помогаю сестре Маргарите – подаю инструменты, меняю повязки, кормлю тех, кто не может сам держать ложку.*.

*Но среди французских солдат есть один он не француз. Немецкий офицер, попавший в плен во время последнего наступления под Аррасом. Пуля прошла совсем рядом с сердцем, но каким-то чудом не задела жизненно важные органы. Доктор Дюма сказал, что его нельзя транспортировать – слишком опасно.*.

*Я не должна была с ним разговаривать. Но когда он открыл глаза и посмотрел на меня, в них была такая боль – не физическая, а какая-то другая, более глубокая. "Где я?" – спросил он по-французски с лёгким акцентом. Я ответила, что в безопасности. Он улыбнулся и закрыл глаза. "Безопасность – это хорошо," – прошептал он. "Я уже забыл, что это такое.

*Почему я записываю это? Он враг. Он из тех, кто убивает наших мужчин, кто разрушает наши города. Но когда я смотрю на него Господи, что со мной происходит?*.

Селеста подняла глаза от дневника. За окном уже светало – она читала всю ночь, даже не заметив, как пролетело время. Люк ещё спал, но скоро проснётся для утреннего кормления. Она быстро перелистнула несколько страниц, не в силах оторваться от истории Изабель.

*18 апреля 1917 года*.

*Его зовут Фридрих фон Вальтер. Капитан баварского пехотного полка, двадцать шесть лет. До войны изучал немецкую литературу в Мюнхенском университете и мечтал стать преподавателем. Он рассказал мне это сегодня, когда я приносила ему бульон.*.

Вы удивительно хорошо говорите по-французски," – сказала я. Он ответил, что в университете изучал романские языки, особенно любил французскую поэзию. "Верлен, Бодлер, Рембо они учили меня понимать красоту мира. А теперь я убиваю людей, которые говорят на языке этих поэтов.

*В его голосе была такая горечь, что у меня сжалось сердце. Я не знала, что ответить. Мы молчали долго, а потом он вдруг спросил: "У вас есть дети, мадам?" Я покачала головой и сказала, что жду ребёнка. "Мальчик это будет или девочка?" – "Не знаю, до родов ещё четыре месяца." – "Надеюсь, он вырастет в мире без войн," – тихо сказал Фридрих.*.

*Странно, но с ним я чувствую себя спокойнее, чем с любым другим человеком. Даже с Жаком. Это неправильно, я знаю. Но когда Фридрих говорит со мной, я забываю о том, что он немец, что между нашими народами идёт война. Я вижу просто человека, который страдает так же, как страдаем мы все.*.

*25 апреля 1917 года*.

*Сегодня ночью была бомбёжка. Немецкие самолёты пролетали над нашей долиной, направляясь к железнодорожной станции в Авиньоне. Все раненые проснулись от грохота, некоторые кричали, думая, что снова попали под обстрел.*.

*Но больше всех страдал Фридрих. Он лежал с широко открытыми глазами и дрожал всем телом. "Мои товарищи," – шептал он. "Они летят убивать ваших людей, а я лежу здесь, и вы ухаживаете за мной. Как я могу с этим жить?

*Я села рядом с его койкой и взяла его руку. Она была холодной как лёд. "Вы не можете отвечать за всю войну," – сказала я. "Вы можете отвечать только за себя." – "А за что я отвечаю?" – спросил он. "За то, что убивал ваших соотечественников? За то, что носил форму, которую вы должны ненавидеть?" – "За то, что остались человеком," – ответила я.*.

*Он посмотрел на меня так, словно я сказала что-то невероятное. А потом медленно поднёс мою руку к губам и поцеловал ладонь. Лёгкий, почти невесомый поцелуй, но я почувствовала, как по всему телу разливается тепло.*.

Мерси," – прошептал он. "За то, что видите во мне человека.

*Я сидела рядом с ним до рассвета, держа его за руку. И впервые за многие месяцы почувствовала себя нужной. Не просто как жена солдата или будущая мать, а как женщина, способная утешить и исцелить.*.

*2 мая 1917 года*.

*Фридрих поправляется. Доктор Дюма говорит, что рана заживает хорошо, но нужно быть осторожным ещё несколько недель. Сегодня он впервые встал с постели и дошёл до окна. Долго смотрел на наши лавандовые поля.*.

В Баварии тоже есть такие холмы," – сказал он. "Но не такие красивые." Когда он это говорил, он смотрел не на поля, а на меня. У меня перехватило дыхание.*.

Расскажите мне о Баварии," – попросила я. И он рассказывал целый час – о горах, покрытых лесом, о небольших городках с красными крышами, о своей семье. У него есть младшая сестра Грета, которая учится играть на пианино, и мать, которая разводит розы.*.

А отец?" – спросила я. Лицо Фридриха потемнело. "Отец считает эту войну священным долгом каждого немца. Когда я уходил на фронт, он сказал: 'Вернись победителем или не возвращайся вовсе.'" – "И что же вы выберете?" – "Я уже выбрал," – ответил он, глядя мне в глаза. "Я выбрал остаться человеком.

*Мы говорили до позднего вечера. О книгах, о музыке, о том, каким был мир до войны. И я поняла, что влюбляюсь в этого человека. Влюбляюсь в того, кого должна ненавидеть.*.

*10 мая 1917 года*.

*Письмо от Жака. Он пишет, что немцы – это дикари и варвары, которые не заслуживают пощады. "Когда я вернусь домой, дорогая Изабель, я буду другим человеком. Война меняет мужчин. Но моя любовь к тебе и к нашему будущему ребёнку остаётся неизменной.

*Я читала это письмо и плакала. Не от радости, а от стыда. Потому что моя любовь к Жаку уже не неизменна. Потому что я думаю о другом мужчине, когда засыпаю и когда просыпаюсь. Потому что предаю своего мужа не только в мыслях, но и в чувствах.*.

*Фридрих заметил моё состояние. "Плохие новости?" – спросил он осторожно. Я показала ему письмо. Он читал молча, и я видела, как напрягается его лицо.*.

Ваш муж прав," – сказал он наконец. "Мы враги. Между нами лежат тысячи трупов наших соотечественников. Я не имею права чувствовать то, что чувствую к вам.

А что вы чувствуете?" – спросила я, хотя уже знала ответ.*.

То же, что и вы," – тихо ответил он. "И это делает нас обоих предателями.

*Мы стояли у окна, между нами было всего несколько сантиметров, но казалось, что целая пропасть. Пропасть из войны, долга, верности и страха.*.

Что нам делать?" – прошептала я.*.

Я не знаю," – ответил Фридрих. "Но знаю одно – я больше не могу притворяться, что не люблю вас.

Люк заплакал в гостиной, и Селеста вздрогнула, вырванная из мира 1917 года. Она закрыла дневник и поспешила к сыну. Малыш был голодным и сердитым, требовал внимания немедленно.

Кормя Люка, Селеста думала о прочитанном. История Изабель захватывала её всё больше. Запретная любовь во время войны, выбор между долгом и чувствами, внутренние терзания женщины, оказавшейся между двух огней.

Как же всё это было похоже на её собственную ситуацию! Правда, сейчас не было войны, но был кризис в браке, был выбор между безопасностью семейной жизни и чем? Она ещё не знала. Но что-то подсказывало ей, что перемены неизбежны.

За окном поднималось солнце над лавандовыми полями. Те же поля, по которым ходила Изабель сто лет назад. Те же холмы, которые видел из окна немецкий офицер Фридрих фон Вальтер.

История повторяется, подумала Селеста. Только декорации остаются прежними, а актёры меняются.

Но что произойдёт дальше в истории Изабель? И что произойдёт в её собственной жизни?

Она посмотрела на дневник, лежащий на столе рядом с креслом. Ответы были там, на пожелтевших страницах. И она обязательно их найдёт.

Глава 3. Незнакомец в саду.

Утро выдалось на удивление ясным после вчерашнего дождя. Селеста проснулась в кресле в библиотеке, где так и заснула с дневником в руках. Шея болела от неудобного положения, а Люк требовательно плакал внизу, напоминая о том, что время завтрака давно прошло.

Она быстро спустилась, покормила сына и приготовила себе кофе. Антуан уже уехал на работу – она даже не слышала, как он вернулся вчера вечером и как собирался утром. На кухонном столе лежала записка: "Уехал рано, встреча с инвесторами. Вернусь поздно. А."

Коротко, без тепла, как деловая переписка. Селеста смяла записку и выбросила её в мусорное ведро. Когда они стали чужими людьми, живущими в одном доме?

После завтрака она решила прогуляться по саду. Воздух после дождя был свежим и прохладным, пах мокрой землёй и травами. Лавандовые кусты ещё не цвели – до лета оставалось несколько месяцев, но их серо-зелёные стебли уже тянулись к солнцу.

Селеста шла по дорожке, усыпанной гравием, держа Люка на руках. Малыш с интересом разглядывал окружающий мир, изредка издавая довольные звуки. В такие моменты материнство не казалось ей тяжёлой ношей – наоборот, она чувствовала умиротворение и связь с чем-то большим, чем её собственные проблемы.

Дорожка привела её к старой беседке в дальней части сада. Селеста редко ходила туда – место казалось заброшенным, увитым плющом и заросшим дикими розами. Но сегодня что-то заставило её свернуть именно туда.

И тут она увидела его.

Мужчина сидел на каменной скамейке в беседке, склонившись над раскрытой книгой. Тёмные волосы слегка вьились на затылке, а профиль казался будто вырезанным из мрамора. Он был так поглощён чтением, что не заметил её приближения.

Селеста остановилась, не зная, что делать. Кто это? Что он делает в их саду? Сердце забилось учащённо – не от страха, а от какого-то странного волнения.

Люк вдруг громко заворковал, и мужчина поднял голову. У него были серые глаза – цвета утреннего неба после дождя, и когда он увидел Селесту, в них промелькнуло удивление, сменившееся мягкой улыбкой.

– Простите, – сказал он, поднимаясь с скамейки. – Я не хотел вас пугать. Вы, должно быть, мадам Дюбуа?

Голос у него был приятный, с лёгким южным акцентом. Селеста заметила, что он высокий, но не чрезмерно, одет просто, но со вкусом – тёмные джинсы, льняная рубашка, кожаная куртка, переброшенная через спинку скамейки.

– Да, это я, – ответила она, стараясь справиться с внезапным смущением. – А вы?

– Матьё Бернар, – он протянул руку для приветствия. – Я реставратор книг. Ваша свекровь, мадам Дюбуа-старшая, обратилась ко мне с просьбой осмотреть семейную библиотеку. Некоторые издания требуют профессионального ухода.

Селеста пожала его руку, отметив, что пальцы у него длинные, с аккуратными ногтями – руки человека, работающего с деликатными вещами. При прикосновении по её коже пробежала лёгкая дрожь.

– Но мадам Дюбуа уехала в Ниццу, – сказала она, стараясь сосредоточиться на разговоре.

– Да, она предупредила меня. Сказала, что вы разрешите мне осмотреть библиотеку и оценить состояние книг. Если это неудобно.

– Нет, всё в порядке, – быстро ответила Селеста. – Просто я не знала, что она кого-то приглашала.

Матьё улыбнулся, и уголки его глаз морщинками разбежались в стороны.

– Мадам Дюбуа очень переживает за состояние старинных изданий. Особенно после того, как в прошлом году обнаружила следы древоточцев в одном из томов XVII века.

– А откуда вы то есть, как она вас нашла?

– Я работаю с несколькими музеями в регионе, реставрирую старинные рукописи и редкие издания. Ваша свекровь обратилась ко мне по рекомендации куратора музея в Авиньоне.

Люк снова подал голос, и Матьё посмотрел на малыша с неподдельным интересом.

– А это, полагаю, наследник семьи Дюбуа?

– Люк, – сказала Селеста, чувствуя, как щёки заливает румянец. – Ему три месяца.

– Красивый мальчик. И очень внимательный – смотрит, как взрослый.

Действительно, Люк разглядывал Матьё с серьёзным видом, изредка издавая довольные звуки. Обычно с незнакомцами он был более настороженным.

– Что вы читали? – спросила Селеста, кивнув на книгу, оставшуюся на скамейке.

– Стихи Поля Элюара. Я всегда беру с собой что-то лёгкое для чтения, когда работаю с архивами. Это помогает очистить голову между просмотром старых документов.

– "Я написал твоё имя на песке"

– и ветер его унёс, – закончил Матьё, удивлённо подняв брови. – Вы знаете Элюара?

– Я изучала французскую литературу в университете. До замужества работала переводчицей.

– А сейчас?

– Сейчас в декрете, – Селеста невольно вздохнула. – Времени на чтение остаётся не так много.

– Понимаю. Но я заметил, что материнство часто обостряет восприятие поэзии. Может быть, потому что делает нас более чувствительными к красоте мира.

Что-то в его словах и в том, как он на неё смотрел, заставило Селесту почувствовать себя увиденной – не просто как мать или жену, а как человека со своими интересами и переживаниями.

– Хотите, я покажу вам библиотеку? – предложила она импульсивно.

– С удовольствием, если это не доставит вам неудобств.

Они пошли к дому по той же гравийной дорожке. Матьё шёл рядом, неспешно, приспосабливаясь к её темпу. Селеста чувствовала его присутствие всем телом – лёгкий аромат древесного одеколона, звук его шагов по гравию, тепло, исходящее от него.

– Давно живёте в этом доме? – спросил он.

– Три года. С тех пор, как мы с мужем поженились. До этого я жила в Лионе.

– Большая перемена – из города в провансальскую глушь.

– Да, очень большая, – согласилась Селеста. – Сначала казалось романтичным. Старинный дом, лавандовые поля, тишина Но потом понимаешь, что тишина может быть и одиночеством.

Она осеклась, поняв, что сказала больше, чем планировала. Но Матьё не стал комментировать её слова, только понимающе кивнул.

В доме было прохладно и тихо. Селеста провела Матьё в библиотеку, где ещё лежал раскрытый дневник Изабель. Она быстро закрыла его и положила на секретер.

– Семейные документы, – пояснила она, заметив его любопытный взгляд.

– Я понимаю. В моей работе конфиденциальность – это основа основ.

Матьё подошёл к книжным шкафам и начал осматривать корешки. Его руки двигались уверенно, он бережно доставал тома, открывал их, изучал состояние страниц и переплётов.

– Замечательная коллекция, – сказал он. – Есть несколько очень ценных изданий. Вот это, например, – он показал Селесте книгу в кожаном переплёте, – первое издание "Отверженных" Гюго 1862 года. В отличном состоянии.

– Вы можете определить это так быстро?

– Опыт. После пятнадцати лет работы с книгами начинаешь чувствовать их возраст и ценность интуитивно.

Люк начал капризничать, и Селеста поняла, что пора его кормить.

– Простите, мне нужно – начала она.

– Конечно, не обращайте на меня внимания. Я буду работать тихо.

Селеста устроилась в кресле у окна – том самом, где вчера читала дневник Изабель. Начав кормить сына, она украдкой наблюдала за Матьё. Он работал сосредоточенно, но без спешки, время от времени делая пометки в блокноте. Иногда он что-то тихо напевал себе под нос – мелодию, которую она не могла узнать, но которая звучала очень красиво.

– Откуда вы родом? – спросила она, когда Люк наелся и заснул у неё на руках.

– Из Монпелье. Но много путешествую по работе. Старинные книги разбросаны по всей Европе, и каждая требует индивидуального подхода.

– Это интересная работа?

– Очень. Каждая книга – это окно в прошлое. Когда реставрируешь рукопись XV века, чувствуешь связь с человеком, который писал её шестьсот лет назад. Его мысли, переживания, надежды – всё это оживает под твоими руками.

Селеста подумала о дневнике Изабель. Неужели и там, между строк, можно почувствовать присутствие женщины, писавшей их сто лет назад?

– А как вы то есть, почему выбрали именно эту профессию?

Матьё на мгновение замер, держа в руках старый том.

– Это долгая история, – сказал он наконец. – Но если коротко, то я понял, что прошлое может научить нас понимать настоящее. А иногда и изменить его.

Что-то в его голосе заставило Селесту внимательнее посмотрет на него. В серых глазах промелькнула тень – словно болезненное воспоминание.

– Вы женаты? – спросила она и тут же покраснела от собственной прямолинейности.

– Был, – коротко ответил Матьё. – Развёлся два года назад.

– Простите, не хотела.

– Всё в порядке. Это часть жизни. Иногда люди идут разными дорогами, даже если начинали путь вместе.

Селеста почувствовала, как что-то сжимается в груди. Эти слова слишком точно описывали её собственную ситуацию.

– А вы счастливы в браке? – спросил Матьё, внимательно посмотрев на неё.

Селеста открыла рот, чтобы ответить автоматическое "да", но слова не вышли. Вместо этого она почувствовала, как к глазам подступают слёзы.

– Простите, – тихо сказал Матьё. – Не хотел вас расстраивать.

– Нет, это не вы – Селеста вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Просто я Мы с Антуаном Всё сложно.

Матьё отложил книгу и подошёл к ней.

– Хотите поговорить об этом?

Селеста посмотрела на него – на серые глаза, полные понимания, на доброе лицо, на руки, которые так бережно обращались с хрупкими вещами. И вдруг поняла, что очень хочет поговорить. Очень хочет рассказать кому-то о своём одиночестве, о том, что чувствует себя невидимой в собственном браке, о том, как страшно думать о будущем.

– Я не знаю, с чего начать, – призналась она.

– Начните с того, что болит больше всего.

Селеста глубоко вздохнула.

– Я чувствую себя исчезающей. Как будто меня нет. Есть мать Люка, есть жена Антуана, есть невестка мадам Дюбуа. А где же Селеста? Та, которая читала Элюара и мечтала путешествовать, которая переводила стихи и могла говорить о литературе часами.

– Она здесь, – тихо сказал Матьё. – Я вижу её. Она просто немного потерялась, но её можно найти.

– Как?

– Начать с малого. Читать то, что нравится. Делать то, что приносит радость. Помнить, что материнство – это только одна из ваших ролей, а не вся ваша сущность.

Селеста посмотрела на спящего в её руках Люка, потом на Матьё.

– А если уже слишком поздно? Если я зашла слишком далеко по неправильной дороге?

– Никогда не поздно свернуть на другую дорогу, – сказал он. – Главное – найти в себе смелость это сделать.

Они смотрели друг на друга в тишине библиотеки, где между книжными полками витал аромат старой бумаги и кожи. За окном пели птицы, и солнце освещало лавандовые поля, где когда-то гуляла другая женщина, тоже стоявшая перед сложным выбором.

– Мне нужно закончить осмотр коллекции, – сказал наконец Матьё. – Но если хотите если вам нужен кто-то, с кем можно поговорить Я буду работать здесь ещё несколько дней.

– Да, – быстро ответила Селеста. – То есть, да, мне бы хотелось поговорить ещё.

Он улыбнулся – той же мягкой улыбкой, которая впервые привлекла её внимание в беседке.

– Тогда до встречи завтра. Если, конечно, ваш муж не будет возражать против моего присутствия в доме.

– Антуан редко бывает дома, – сказала Селеста и почувствовала, как эти слова обнажают всю её жизнь.

После того, как Матьё ушёл, Селеста долго сидела в кресле с дневником Изабель в руках. Встреча с этим человеком всколыхнула что-то глубоко внутри неё – чувство, которое она думала навсегда утратила. Интерес к жизни, любопытство, желание узнавать и быть узнанной.

Точно так же, наверное, чувствовала себя Изабель, когда встретила Фридриха. Внезапное понимание того, что жизнь может быть другой. Что есть люди, которые видят в тебе не роль, а личность.

Она открыла дневник на том месте, где остановилась вчера. Слова Изабель теперь звучали по-новому, более остро и понятно:

Я больше не могу притворяться, что это просто сострадание к раненому. То, что я чувствую к Фридриху, сильнее всего, что я испытывала к Жаку. Это ужасно, это неправильно, но это правда.

Селеста закрыла глаза. Неужели история повторяется? Неужели спустя сто лет она идёт по тем же дорогам, что и её предшественница?

За окном солнце клонилось к закату, окрашивая лавандовые поля в золотистые тона. Где-то там, на этих же тропинках, когда-то гуляла влюблённая женщина и мучилась теми же вопросами, которые терзали Селесту сейчас.

Что делать, когда сердце хочет одного, а разум диктует другое?

Как выбирать между долгом и счастьем?

И есть ли право у женщины менять свою судьбу, если цена этого – разрушение привычного мира?

Ответы были где-то в дневнике Изабель. И Селеста была готова их найти.

Глава 4. Запретная встреча.

Из дневника Изабель Моро, май 1917 года.

Селеста не могла заснуть. Мысли о Матьё не давали покоя – его серые глаза, понимающая улыбка, то, как он сказал, что видит в ней настоящую Селесту. Когда в последний раз кто-то видел её такой? Не жену, не мать, а её саму?

Она встала и прошла в библиотеку. Дневник Изабель лежал на секретере, словно ждал её. Устроившись в кресле у окна, она открыла его там, где остановилась, и погрузилась в мир столетней давности.

*15 мая 1917 года*.

*Сегодня случилось то, чего я так боялась и одновременно ждала. Фридрих достаточно окреп, чтобы ходить по саду. Доктор Дюма разрешил ему короткие прогулки на свежем воздухе, но под присмотром. Мама категорически отказалась сопровождать «этого немца», как она его называет, а сестра Маргарита была занята с другими ранеными. Поэтому эта обязанность легла на меня.*.

*Мы шли медленно по дорожкам между лавандовыми кустами. Фридрих ещё слаб, иногда останавливался, чтобы перевести дух, но ни разу не пожаловался. Я видела, как он наслаждается солнцем на лице, ароматом трав, пением птиц – всем тем, что мы, здоровые, воспринимаем как должное.*.

*«Как прекрасно просто идти, никого не убивая», – тихо сказал он, когда мы остановились возле старой беседки, увитой диким виноградом. В его голосе была такая боль, что у меня сжалось сердце.*.

*«Не говорите так», – попросила я. «Война кончится, и вы сможете вернуться к мирной жизни.»*.

*Он посмотрел на меня с горькой улыбкой. «Думаете, можно просто забыть? Стереть из памяти лица тех, кого убил? Крики раненых? Запах крови и пороха?»*.

*Мы сели на каменную скамейку в беседке. Рядом с ним я чувствовала себя странно – одновременно спокойно и взволнованно. Как будто наконец нашла то место в мире, где должна быть.*.

*«Расскажите мне что-нибудь красивое», – попросила я. «О вашей жизни до войны.»*.

*И он рассказывал. О студенческих годах в Мюнхене, о том, как зачитывался Гёте и Шиллером до глубокой ночи. О маленькой комнате под крышей, где он писал свои первые стихи. О профессоре Вебере, который говорил, что у него талант к литературе. О планах написать диссертацию о влиянии французской поэзии на немецкий романтизм.*.

*«Ирония судьбы», – сказал он. «Я изучал вашу культуру, восхищался ею, а теперь должен был убивать её носителей.»*.

*«Вы не убийца», – сказала я с такой убеждённостью, что сама удивилась. «Я вижу это в ваших глазах.»*.

*Он взял мою руку – просто взял, без спроса, и я не отдёрнула её. Его пальцы были тёплыми, несмотря на прохладный майский день.*.

*«Изабель», – произнёс он моё имя так, словно это была молитва. «Что мы делаем?»*.

*«Не знаю», – честно ответила я. «Но знаю, что не хочу останавливаться.»*.

*Мы сидели, держась за руки, и смотрели на лавандовые поля. Кругом была война, смерть, ненависть, а мы нашли островок покоя в этом хаосе. Неужели это грех? Неужели любовь может быть грехом?*.

*20 мая 1917 года*.

*Каждый день теперь мы гуляем по саду. Каждый день я нахожу новые причины проводить с ним время. Помочь спуститься по лестнице, проверить повязку, принести книгу из библиотеки. Мама косится на меня подозрительно, но пока молчит.*.

*Сегодня Фридрих попросил меня почитать ему вслух. Я выбрала Верлена – «Осеннюю песнь». Когда дошла до строк «И я иду, куда ветер несёт меня, туда и сюда, как мёртвый лист», он закрыл глаза, и по щеке скатилась слеза.*.

*«Простите», – сказал он. «Эти стихи они так точно описывают то, что я чувствую. Как будто я действительно мёртвый лист, которого носит ветром войны.»*.

*Я не думала, просто наклонилась и поцеловала эту слезу. Его кожа была солёной и тёплой. Он замер, не дыхнул даже, а потом медленно открыл глаза и посмотрел на меня.*.

*«Изабель» – начал он, но я приложила палец к его губам.*.

*«Не говорите ничего», – прошептала я. «Не объясняйте, почему это неправильно. Я знаю. Но в этом мире, где всё рушится, разве не имеем мы права на немного счастья?»*.

*Он поцеловал мой палец, всё ещё лежащий на его губах. Лёгкий, нежный поцелуй, но я почувствовала, как по всему телу разливается огонь.*.

*«Вы играете с огнём», – тихо сказал он.*.

*«Знаю», – ответила я. «И не собираюсь останавливаться.»*.

*25 мая 1917 года*.

*Письмо от Жака. Он пишет, что скоро получит отпуск и приедет домой. Две недели дома, первый раз за восемь месяцев. Я должна радоваться, мечтать об этой встрече, готовиться принять мужа. Вместо этого чувствую панику.*.

*Как я смогу лежать рядом с Жаком, зная, что думаю о другом? Как смогу принимать его ласки, когда моё тело жаждет других рук? Как смогу смотреть ему в глаза и говорить о любви?*.

*Фридрих заметил моё состояние.*.

*«Плохие новости?» – спросил он, когда я сидела на скамейке в беседке, держа письмо в дрожащих руках.*.

*Я показала ему письмо. Он прочёл его молча, и я видела, как напрягается его лицо, как сжимаются челюсти.*.

*«Когда?» – коротко спросил он.*.

*«Через неделю.»*.

*Мы молчали долго. Вокруг пели птицы, шелестели листья, жизнь продолжалась, а у нас не было будущего. Через неделю вернётся мой муж, а Фридриха переведут в лагерь для военнопленных. Наша история закончится, не успев по-настоящему начаться.*.