Читать онлайн Дожила до понедельника

Представление

Она, как Летучий Голландец, исчезла с горизонта нашего воображения. Родился миф имени Ирины Печерниковой. О необычайно красивой актрисе, которая после фильма «Доживем до понедельника» осталась в народной памяти учительницей-ученицей, женщиной-девочкой, взрослой и юной одновременно и вечно. Она такая же и сейчас, спустя 40 лет, в своей тихой жизни, после двух десятков фильмов и более двадцати лет работы в московских театрах. В ее самых волевых героинях – на экране ли, на сцене – всегда хранится мягкость, романтизм, грусть по классике: в речи, в осанке, в отношениях. Наверное, потому, что она сама не только не оставит после себя грязного следа в прихожей или недоброго слова вслед, а вообще: пройдет, не обеспокоив тенью своей, не потревожив чужого эха. Когда случается опасность оказаться не абсолютно влюбленной, недоброй, несильной, не могущей помочь, – она уходит. Чтобы не навредить собой. Вот и науходила в жизни, как колобок из сказки про расставания. Таков иллюзион Ирины Печерниковой. Такова натура.

Красавица ли она? Великая ли актриса? Так ли важно это определить? Она скорее Маленький принц на планете взрослых недорослей. Ей хочется от мира чего-то необыкновенного. Нарисуй мне слона, – например. Помните фразу из притчи Экзюпери: «Вы навсегда в ответе за тех, кого приручили?» Так вот Ирина Печерникова всю жизнь сама норовила приручиться.

Первая реплика ее героини, молодой учительницы, в фильме «Доживем до понедельника»: «Довольно! Она живая! Ну, нельзя же так!». Это о вороне, которую ловил весь класс. Порой это хочется сказать о ней.

Ее дразнили: «33 несчастья». Вы поймете почему. Ей задавали вопрос: «Как вы выжили?» Вы поймете почему. Послушайте ее истории. Такое вы больше ни от кого не услышите.

САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ РАБОТА

Никакого дождя не было, но я вышла гулять в ботиках, потому что новые ботинки предназначались только к первому сентября. Все дети во дворе спрашивали, а почему ты в ботиках? И я сказала, что на землю летит комета c хвостом, и она убьет электричеством всех, у кого нет резиновой подошвы… Через мгновенье во дворе остались только три мальчика, которым не было дела до моих ботиков. А шестилетней девочке было дело и до новых ботинок, и до ботиков. Зато через час все остальные гуляли в ботиках и калошах. А дело в том, что в нашей огромной коммуналке жили, в основном, физики, как мама и папа. С тех пор я знаю, что иногда важнее ботики с хвостом, чем новые ботинки.

***

Наверное, не стоило участвовать в этом ток-шоу на телевидении. Мне не надо, а им надо было, как всегда, про Володю Высоцкого и про Олега Даля, про Тихонова и Смоктуновского. Но это мне так сказали, а оказалось, я нужна как легенда советского кино, а вернее как свадебный генерал, а я готовилась и очень хотела сказать о них самое главное и вообще не очень объяснимое. Мне казалось, что это интересно и важно для их передачи “дружил мужчина с женщиной”. И, естественно, меня спросили именно о них, но оказалось, что время и прямой эфир важнее и меня перебили, а жаль – я бы уложилась минуты в три – пять, а передача длилась часа полтора. Ну, конечно, реклама и рейтинг, а я, как всегда, не про то. Попала не в то место и не в то время. И мне захотелось написать о людях, которыми я восхищаюсь. Чтобы больше не спрашивали. Тем более что восхищаться становится смешным раритетом все более и более, а этих людей мне жизнь подарила удивительно щедро. Я хочу написать о тех, кто всю свою жизнь, талант, сердце, доброту, мудрость отдавали нам, которые даже не понимали этого.

***

Владимир Высоцкий. Мы встретились, когда я окончила студию МХАТ и начала работать в театре у Эфроса. Неожиданно старшие друзья по студии позвали меня участвовать в создании нового театра под руководством Геннадия Яловича. Мхатовцы – люди удивительные, они обладают способностью всегда создавать свой театр. Ставили пьесу Жоры Епифанцева. Репетировали в клубе КГБ после окончания спектаклей, часов с одиннадцати вечера, и до закрытия метро. Я участвовала в основном вприглядку, как сын полка. Звали, чтобы просто сидела рядом. Это было интересно, если б не Высоцкий. Он все время меня задевал, острил, как ему казалось, а по мне так говорил гадости. Короче я его возненавидела. А однажды пришла с опозданием и услышала, как кто-то поет потрясающую песню: "Парус порвали парус…", – но все сгрудились вокруг этого "паруса" и с моим ростом я решила не рисковать и просто подползти. “Парус” пел мой "ненавистный" и я, наверное, в состоянии шока изрекла:

– Надо же, такой противный и такую песню…

Потом мы встретились через несколько лет. Я уже вышла замуж, пожила в Польше, в Швеции, в Лондоне. И в лабиринтах Мосфильма мы столкнулись одинаково одетые – в голубую расклешенную джинсу, как двойняшки. Володя спросил:

– Ты откуда?

– Из Стокгольма.

– А я из Парижа.

Мы расхохотались.

– Давай покурим, поговорим.

– Давай.

Закурили, и тут случился конфуз. Я как вежливая девушка спросила:

– Володя, а после той удивительной песни "Парус" вы еще что-нибудь написали?

У него глаза стали как из мультиков – шарики на проволочках, но он тоже очень вежливо уточнил:

– А ты откуда свалилась?

С этого все началось. Я не знала, что Володя – это Высоцкий, которого любит и знает вся страна, и что у него именно сейчас произошел стоп в сочинении текста для пластинки “Алиса в стане чудес”. Он спросил, есть ли у меня время, и повез к себе домой в Матвеевское. Поставил мне стул, дал стакан воды, взял гитару и стал петь. Пел часа два, а может, три, и потом я столько же молчала. Затем мы поехали к нему на спектакль – “Гамлет” – это моя любимая пьеса, в моих заграничных плаваньях я умудрилась увидеть почти всех лучших Гамлетов Европы. Потом мы поехали знакомиться с моими родителями. Вот тут-то и началась "страна чудес". Мама была самым молчаливым и сдержанным человеком на свете, а папа – строгим, но вдруг я вижу, что мама смеется до слез, а папа плачет. Оказывается, я успела проболтаться, что мама – доктор наук и у нее всех вывозят на картошку, а про папу не помню, что сказала, но Володя их обаял и завоевал. Короче, когда я вошла в комнату, они его уже очень любили и, в результате, на ночь глядя, позволили поехать к нему домой, так как я могу ему помочь с “Алисой”. Это была фантастическая ночь. Мы с нашим общим другом Севой Абдуловым ели всякие вкусности, пили «Хванчкару» – Володя тогда снимался на Кавказе в Гаграх, слушали Вивальди, танцевали менуэт, читали стихи, что-то изображали, а иногда врывался Володя с хриплым воплем: “Получилось”, – и читал строчку или строфу. Но спать ни капельки не хотелось. И это чудо продолжалось пару месяцев. Я по несколько раз ходила на Володины спектакли, а он часто приходил к нам домой. И каждый раз пел, по персональной маминой просьбе – “Картошку”.

Однажды он принес папе подарок – свою первую маленькую пластинку с военными песнями. Папа опять заплакал. И, наверное, чтобы развеселить его, Володя сказал:

– Виктор Федорович, я сейчас поставлю одну из песен, интересно, узнаете ли вы строчки, которые оказались неожиданно про ваше чадо?

И поставил “Он не вернулся из боя”. Песня очень грустная, но папа расхохотался, потому что угадал: “… он с рассветом вставал, он не в такт подпевал, он всегда говорил про другое…”.

Однажды Володя пришел и спросил папу:

– Можно ли забрать ваше чадо на трое суток? Верну в целости и сохранности.

Потом мы куда-то ехали на машине, и Володя все время говорил, что было очень непривычно. Но я узнала Внуково. Подумала, что мы кого-то встречаем, а Володя все говорил и говорил. Потом мы куда-то летели, и Володя продолжал говорить. А потом была жуткая воздушная яма, я поняла, что это – конец, и спросила:

– Володя, а куда мы летим?

Ответа я не получила. Он хохотал до конца рейса. А потом спросил:

– Почему ты в течение четырех часов не задавала этот вопрос, и спросила только в конце полета?

– Мне показалось, что мы падаем, захотелось узнать куда.

Оказалось, что Володя привез меня в Гагры, где у него проходили съемки. Поселил в очень милом домике и уехал, сказав, чтобы я ни в коем случае не выходила к морю одна. Конечно, я тут же отправилась на море. А на следующий день он взял меня на съемочную площадку. Это была сцена дуэли из фильма “Плохой хороший человек”. Я была в восторге, потому что там участвовал мой любимый актер – Олег Даль. А после съемки подъехала «Волга», и мы помчались в Сухуми, где у Володи состоялся концерт в очередном НИИ. Народу было тысячи. Меня посадили в центральном проходе, передо мной никто не сидел, мне было все видно, но и меня все видели. И самые смешные песни Володя пел мне. На меня оглядывались, я краснела, хотела убежать.

Он был очень щедрый. Весь этот вояж устроил для того, чтобы я увидела живьем его концерт. И не только. Потом мы поехали на корабль, капитан которого Гарагуля – его большой друг, и Володя посвятил ему несколько песен. Всю ночь мы провели на корабле, а утром улетели в Москву. Это сказка, и у каждой сказки есть конец. Закончилась работа над “Алисой”, должна была прилететь Марина Влади, и Володя вдруг решил изменить наши отношения.

– А ты любишь Марину? – спросила я.

– Конечно – ответил он.

– Тогда зачем?

Володю это жутко разозлило. В первый раз я увидела его таким. Он все время вел себя со мной, как фокусник со шляпой и кроликом. А тут наше Зазеркалье разлетелось на мелкие стеклышки. И я ушла. Но в 1975 (76) году судьба свела нас в фильме Александра Митты “Сказ про то, как царь Петр арапа женил”. Вообще, я знала, что они дружны, но эпизод был настолько интересный. Это предыстория фильма: Франция, Ганнибал и пустая, но первая красавица Парижа. Роман, черный ребенок, дуэль, смерть и высылка Ганнибала в Россию. Минуты три экранного времени, но должно получиться очень смешно, и снято, как в немом кино. Для меня сшили такие шикарные костюмы, что их можно было поставить в музей искусств, а с меня взяли слово, что до съемок я должна держаться как спортсменка – ни грамма лишнего веса. Вес я сохранила, зато на съемках другого фильма сломала ногу. Стали искать мне замену, но почему-то не нашли. Наверное, мои костюмы, как Золушкин башмачок, ни на кого не налезали. Ко мне приехал режиссер Митта и спросил, смогу ли я сниматься в гипсе. Я ответила, что смогу, но ведь по сценарию мы все время бегаем по лестницам навстречу друг другу и кидаемся в страстные объятия.

– Ничего, Владимиру Семеновичу придется бегать по лестницам с тобой на руках.

Не знаю, слышал ли он о нашем разрыве. И вот Володя бегал со мной на руках, но в объятия я кидалась, мужественно стоя на одной ноге. При этом мы не разговаривали. А потом состоялась сцена бурной любви в постели, где между нами метров пять газового пеньюара и моя гипсовая нога. Володя коричневого цвета, а я белого с розовыми щечками “а ля Помпадур”. Мы запороли шесть дублей, после чего режиссер схватился за голову и заорал:

– Вы что с ума сошли, у меня же «Кодак»!

Достать такую пленку для съемок тогда было равносильно чуду, причем очень дорогому. И мы сыграли. Режиссер произнес заветное слово “стоп”, мы мгновенно отпрыгнули друг от друга, а вся группа легла от смеха. Мы походили на двух мартышек: у меня черный нос, подбородок и щеки, а у Володи все то же самое, но наоборот. Даже когда нам дали зеркало, и мы расхохотались, все равно не помирились, а очень жаль. Глупо, ведь теперь это невозможно. Даже не глупо, а безумно больно.

Еще раз я увидела Володю много лет спустя. Я уже вышла замуж за Борю Галкина. Мы шли с ленинградской «Стрелы», увидели Татьяну Ивановну Пельтцер и сказали, что побежим, займем очередь на такси. И вдруг на стоянку ее привел Володя с каким-то приятелем. Я что-то сказала и вместо ответа получила от него заряд ярости. Неделю потом болела. Не простил меня Володя.

***

Сейчас позвонили: умерла Лиза Даль. Лиза, я собиралась к тебе несколько лет и сказала, что плохая не приду, пока не справлюсь со своим горем. Вот и пришла… Через три года, как не стало Олега, ты позвонила мне, зная, что я не была на прощании с Олегом, и сказала: «Ира, я все понимаю и очень жду, и не я одна». Если бы ты знала, сколько раз я приходила к вашему дому с цветами и уходила. А после твоего звонка с радостью напекла пирогов, и мы сидели до двух часов ночи – ты и две мамы. Хотя я знаю, что ты жаворонок и тебе в десять вечера уже хочется спать. Это был удивительный вечер. И Олег был с нами. А теперь я не успела. Лиза. Олег. Олег. Лиза. Ты даже не знаешь, когда я вас увидела впервые. Это случилось в Гаграх, куда меня привез Володя Высоцкий на съемки. Вы шли, взявшись за руки, и никого не видели, просто гуляли. Нас тогда не познакомили…

Целый день не могла начать писать, все придумывала какие-то дела – в деревне их всегда достаточно, а когда решилась – погас свет. Пишу при свече. Может, свет погас на всем холме, а может, опять только я невезучая. Спросить не у кого. В трех домах кроме моего никого нет, а вокруг такой туман, что ничего не видно. А может и к лучшему. Может, без свечи и не начала бы…

Олег Даль… даль… даль… Он так и остался для меня загадочной далью – мой любимый актер.

Через два года после встречи в Гаграх мне предложили сниматься в фильме «Вариант “Омега”». Сказали, что надо сыграть в маленьком эпизоде жену главного героя, партнер – Олег Даль. Я, конечно, согласилась. Хотя там даже роли нет, весь смысл в том, что наш разведчик видит фотографию жены с сыном в витрине фотоателье, в Германии, и это знак для него от связного. В общем, сначала я нужна была как фотография. Потом еще одну сцену дописали.

Но я опять видела Лизу и Олега, державшихся за руки, и вмешаться в это их пространство, даже с желанием общаться и дружить не смогла. Им не до меня. Они в своем. Я чувствовала, что Лизе было трудно, и чем трудней, тем она сильнее его любила, боролась и любила. Она была для него всем: ангелом, женой, сестрой, любовницей. Непонятный, худющий, странный, чем-то похожий на меня. У меня есть фотографии, где мы так похожи, что я даже у мамы с папой выспрашивала, может, он какой-то неизвестный брат?

Потом прошло два года, и мой любимый режиссер Анатолий Эфрос пригласил меня на роль княжны Мэри в телеспектакль “Страницы из журнала Печорина”, где Печорина играл Олег Даль. И только здесь что-то произошло. "Вариант "Омега" сработал. Я сразу почувствовала, что должна быть “ на стреме”, оказавшись между двух огней. Эфрос сказал:

– Ничего не играйте, будьте послушны, вот тут она опустила ресницы, тут посмотрела в пространство, тут смутилась, здесь испуганные глаза. Хорошо?

– Хорошо.

В моей сцене с Олегом мне показалось, что ему велика фуражка, она у него буквально на ушах сидела, и у него еще вырвалось: «Неужели нельзя было сделать нормально?». Я почувствовала, что его это раздражает. Он уж настолько в материале был, что дальше некуда, но когда мы встречались глазами, я видела чертики в его зрачках. От него можно было ожидать чего угодно. И у меня внутри все менялось. Как будто ждешь подвоха – он всегда был непредсказуем. Я делала так, как просил Эфрос: опускала реснички, выгибала шейку, но из-под ресниц следила за Олегом – не покидало ощущение, что он сейчас все взорвет, и я не буду знать, что делать. Может быть, поэтому моя княжна получилась все-таки живая.

С ним всегда было интересно, даже когда он сидел в перерыве съемки, а это могло быть и три-четыре часа, и не разговаривал, думал про свое, мне все равно было интересно. Я постоянно за ним подглядывала. Иногда что-то вякала, не говорила, потому что придумать тему с Олегом невозможно, а именно вякала: «Бе-бе-бе», – мимо. Потом опять: «Бе-бе-бе», – мимо. Пару раз получила от него вежливый короткий ответ и больше не нарывалась. Просто сидела рядом и молчала. Мы ВМЕСТЕ мол-ча-ли.

Я все думаю, почему он меня приблизил, допустил к себе? Он никогда не говорил про мои работы, даже не знаю, видел ли он меня где-нибудь как актрису. Но он сказал: дальше мы будем все делать вместе. И Лиза была при этом. Или он ей потом пересказал. Почему? Может, потому что я научилась молчать? А может, потому что бывают же электрические разряды, после которых два человека понимают, что настроены на одну волну.

Прошло еще два года, и мы оказались вместе в трехсерийной картине. Я бы не хотела называть этот фильм. До сих пор неловко. Зачем я туда вляпалась? Я ни за что не согласилась бы, но требовались деньги, в театре вроде как пусто, только обещания, мой муж Боря Галкин никак не может защитить режиссерский диплом, а надо на что-то снимать квартиру. Режиссер картины пообещал, что мне заплатят по высшей актерской ставке, которую должны были дать еще после «Доживем до понедельника», но я об этом не подозревала и никогда на ней не настаивала. И я пошла. А Олегу режиссер пообещал квартиру.

Помню, вот так же я попала в фильм «По собственному желанию», где мне предстояло играть балерину. Сценарий не очень, но я только вернулась из Швеции, на мне здесь поставили крест. И когда позвали на Мосфильм, я совершенно четко подумала: пускай возникну из мертвых, хоть костюмы симпатичные, опять же надо на станок ходить, привести себя в порядок, чтобы не везде меня дублировали, а и самой танцевать. Вот это было решение. А на трехсерийной картине у меня не было решения. Сплошной компромисс.

На съемках я выходила, что-то говорила, с кем-то спорила, что-то изображала, но это не та работа, за которую получают высшую ставку. Никаких затрат моего нутра не наблюдалось. Вообще никакого нутра. Не зря же этот фильм никогда с тех пор не показывали. Я потому и не называю, а то еще покажут.

И я предчувствовала такой результат, и Олег тоже. Мы с ним сидели на площадке в каком-то углу с одинаковой миной на лице. Наверное, от общего настроения домолчались до того, что у нас появился, как я сказала позднее Лизе, дельфиний язык.

Почему дельфиний? Потому что они у меня самые любимые. Я очень люблю собак, лошадей и своего кота Кешу, но самые притягательные для меня – дельфины. Мы ведь не знаем о них ничего конкретного. Да, у них, ультразвук, не знаю что еще, но они ВИДЯТ живое существо. У меня про дельфинов есть все фильмы, которые выпущены. Может, это от мамы идет. В детстве она заплывала очень далеко в море, она же в Сочи жила, километра на два, на три. И однажды с ней стала играть стайка дельфинов, и защекотали ее, она начала захлебываться, а потом смутно помнила, что дельфины ее вынесли. Очнулась уже на берегу…

Олег о чем-то думал, потом издавал звук с вопросительной интонацией: м-м? Я отрицательно мотала головой: ме-а. Мог вдруг сказать: “Да”, – и я подтверждала: “Вообще-то да”. И мы понимали, о чем речь. В этом дельфиньем мире Олег стал мне ближе и даже понятнее.

У него появились планы, но я о них узнала позднее. Однажды раздался телефонный звонок, и Олег предложил ставить на телевидении “Бесприданницу”. Я испугалась и обрадовалась. Хотя не очень-то видела себя Ларисой Огудаловой, мне казалось, что это женщина яркая, цыганистая, но я доверяла режиссеру: раз он так считает. Только сам Олег еще не решил, кто ему интересней – Карандышев или Паратов. Мы читали пьесу, разбирали. А потом оказалось, что есть уже готовый телефильм с Дорониной, который она якобы сама запретила показывать. Но едва мы начали репетировать, картину решили показать. И нас закрыли.

А потом случилось чудо. Олег и Лиза получили квартиру. До этого жили в маленькой хрущевке, где обе мамы и Лиза все время спотыкались о ноги Олега, спавшего на раскладушке. И вот меня пригласили на новоселье. Они оба были такие счастливые, что походили на небожителей – ходили как будто над полом. Оба в джинсах, босиком, в каких-то белых размахайках. А главное, что мне запомнилось – это как они касались предметов, мебели, стен. Ощущение, что я попала в страну эльфов, у которых очень лучистые глаза. Потом меня привели в холл с целой стеной книг. Олег что-то нажал или просто открыл, как в старинных замках, дверь, вернее часть стеллажа вместе с книгами и зеркалом и торжественно провозгласил:

– Мой кабинет.

Я знала, что это его мечта – иметь кабинет. Я вошла. Там опять были книги, фотографии, диван и письменный стол. Он усадил меня и включил магнитофон. И я услышала готовый, с музыкой, лермонтовский вечер, который должен был состояться в зале Чайковского. Как он читал! А потом Олег сказал, что после этого вечера, МЫ будем делать “Маскарад”. Он – Арбенин, я – Нина. И что вообще я теперь актриса на все его будущие планы. Мой любимый актер сказал, что я – его актриса!

А потом ЕГО не стало. Я не пошла прощаться с ним в Малый театр, не смогла. Он остался для меня живым. А когда уходила после того славного вечера с пирогами, Лиза вдруг сказала:

– Ира, если ты не против, я хочу подарить тебе одну вещь.

В тот злополучный день Олег уезжал в Киев на сутки. Надел новую рубашку, светлую, а потом снял:

– Она очень светлая, значит, придется брать сменную, дай мне потемнее, не хочу ничего лишнего с собой, ну, подумаешь, на один день.

А ушел навсегда. И рубашку, которую он только примерил, Лиза подарила мне. Говорят – плохая примета, а для меня наоборот. Я надевала его рубашку, когда не получалась роль, и разговаривала с ним, молча, как всегда. И на следующий день все получалось. Значит, он меня слышит. Так продолжается моя связь с Олегом и после его ухода. Сейчас она приобретает другие формы. Я начала получать от него записочки во сне. Ясно вижу несколько предложений на бумаге, написанных его почерком. Подписи нет, стоит только число, но я знаю, что это от него. У меня был очень трудный период и в личном плане, и в творческом. Искала пьесу, но все время натыкалась на преграды. И вот получила записку. Точный текст не помню, но общий смысл таков: “Перестань ломиться в закрытые ворота. Остановись и оглянись. 4 ноября”. В это время меня приглашают в Дагомыс в жюри фестиваля детских фильмов, которые снимают сами дети. Именно 4 ноября вылетаю на фестиваль. Там, среди детей, понимаю, что не хочу больше искать пьесу и возвращаться в театр. Теперь сценой становится сама жизнь. Теперь пьесы будут искать меня, а не я их. Мне хочется что-то делать с детьми. Возвращаюсь в Москву, успокаиваюсь. Посмотрела по сторонам, с меня слетели шоры, я освободилась.

Вторая весточка была короче: “Ищи другой путь. Вспомни имя свое. 8 марта”. Это случилось в феврале. А 8 марта телевидение повторило документальный фильм Бермана и Жандарева “Ирина Печерникова. Неоконченный роман”. И раздалось много телефонных звонков, добрых слов, даже от незнакомых людей. Многие спрашивали, почему я не пишу книгу. Мне и раньше говорили об этом друзья журналисты, но это у меня вызывало неуверенность, даже страх. Как это писать о себе. Не могу. А в этот день что-то изменилось, мне даже захотелось рискнуть, попробовать написать о людях, которых я люблю, и я решилась. Вот и пишу…

Однажды Олег забрал меня в свое царство, в свою галактику, и я не знаю, почему он выбрал именно меня. Это счастье продолжалось шесть лет. Но его тайну, его мир я так и не открыла.

***

У Чапека есть чудная книжка «Была у меня собака и кошечка». Я влюбилась в нее сразу, а сейчас, когда я сижу дома, как в клетке, потому что все думают, что я на престижном фестивале, я даже не могу подходить к телефону, так как меня нет в Москве, моим единственным собеседником оказался кот Кеша. Он, наверное, почувствовал мое состояние или понял, что я осваиваю компьютер только третий день.

Легко сказать «осваиваю». Просто в последнее время у меня сложности с техникой не потому, что я не понимаю (я понятливая), а потому, что боюсь ее испортить. Мне кажется, что нажму что-то не то, и она, техника, сломается, а все мои попытки ее починить закончатся катастрофой. Не знаю, откуда появился этот страх, ведь раньше я могла починить ходики, кофемолку, электродуховку, даже телевизор и холодильник, правда, иногда от отчаяния ударом по корпусу, но получалось. Может быть, техника стала фантастической, и «ударом по корпусу» не поможешь. Надо просто стараться не отставать. Моя подруга Нина (бесконечно терпеливый, добрый, молчаливый, спокойно выдерживающий все мои ляпсусы, очень дорогой человек) показала мне, как пользоваться мышкой и как набирать текст на компьютере.

И Кеша мне помогает – лежит на коленях, чего никогда раньше не делал, он же дикий. У нас, вообще, были сложные отношения, так как я собачница, а когда мой Саша принес в ладошке с улицы этот черный замерзший комочек с золотыми глазами, он не знал, что я с детства боюсь кошек, и к тому же мой коккер Флай не понял и молча заревновал. Он стал от меня отворачиваться, а теперь, когда не стало ни Саши, ни Флайки, я вдруг почувствовала мудрость моего кота. Оказывается, это удивительное создание, наверное, как мой любимый дельфин, который мне всегда снится, и с которым мы всегда разговариваем о чем-то особенном. И сейчас, когда мне вдруг вспомнился Флай, Кешка спрыгнул с колен и с «мряу» куда-то улетел.

А о Флайке – это удивительная история… У родителей была собака – мы ее подобрали на улице. И в тот день, когда она умерла, я это почувствовала, находясь в Свердловске, на гастролях с Малым театром. И вечером после спектакля увидела возле гостиницы – сидит моя умершая собака и на меня смотрит. Один к одному, только щенок. У той четыре беленьких носочка, а у этого. Черный, лохматый дворянин типа тибетского терьера. Весь Малый театр его прикрывал, когда заходили в самолет. Я назвала его Ивкой.

Сначала я его спасла, а потом он мне помог. Летом мы с ним отдыхали у родственников под Калугой. Однажды я купалась и загорала на речке, и вдруг увидела, что Ивка куда-то пропал. Я все вокруг осмотрела, наконец, забралась на высоченный песчаный карьер и увидела моего пса, который медленно, пошатываясь, брел в сторону леса. Я крикнула: «Ивка!!!», – но он не отреагировал. Я побежала за ним, догнала, обняла, развернула его к себе. Он посмотрел на меня смутными глазами, потом повернулся и снова побрел к лесу. Я его подхватила, отнесла домой, и через пару часов он умер. Я запросилась в Москву, сказала, что больше не могу здесь оставаться. Приехала в Москву – и мама умерла. А иначе бы я задержалась под Калугой еще недели на две, телеграмма, возможно, и дошла бы, но вот успела бы я на похороны или нет, не известно…

Когда мы с Сашей встретились и сразу все поняли про нас, через месяц нам пришлось расстаться. У него была семья и маленький сын. Я вспомнила, что на чужом горе… А потом наступила пустота. Я танцую, когда мне плохо, но даже танцы не помогали и книги тоже. Мой любимый магазин «Путь к себе» был закрыт, и я поехала на птичий рынок. Там бывает очень грустно, но все равно попадаешь в детство. Вот там мы и встретились с Флаем. Он просто, глядя на меня, вывалился из теплого воротника, в котором его держала хозяйка. Я его поймала, а женщина сказала:

– Теперь он ваш.

У меня не было достаточно денег, чтобы его купить, но она мне отдала щенка за столько, сколько у меня было. Я не знала, что делать с этим головастым существом на крысиных ножках, и поселила его в корзинку, но он так по-мушкетерски оттуда выбирался, что свалил ее и пописал все-таки на полу. А потом я сильно простудилась и почувствовала, что вдруг мне стало легче, и совсем прошла боль в голове. Оказалось, на ней лежал Флаюшка. Он меня лечил.

Даже моя подруга Нина, которая кошатница, так его полюбила, что я даже чуть-чуть заревновала, мне казалось, что она мешает его воспитанию. Балует. Но его невозможно было не любить.

У этой породы отсутствует стоп в отношении еды. Я готовила в деревне кабачки и периодически кусочки падали на пол. Флай съедал. Наконец, я сложила все в кастрюлю и вдруг слышу: и-и, и-и. Стоит этот дирижабль, ноги разъехались в стороны, как распорки, и не может ни сесть, ни лечь. Ну, я понимаю мясо, а тут сырой кабачок!

А однажды я увидела картину: сидит Флай и заворожено смотрит на муху, сидящую на стене. Но муха улетела, а Флайка продолжал сидеть еще три часа у стены. Я испугалась и позвонила ветеринару Баранову, я ему очень верила. Он мне спокойно сказал: «Ваш пес – философ и если муха там была, он считает, что она там будет. Он просто ждет».

Но несмотря на философский склад ума он был все-таки коккер-спаниэль! Однажды мы с ним шли за молоком, дорога знакомая, жарко, тихо. И вдруг он остановился как вкопанный, напрягся, встал в стойку и прыгнул сквозь кусты. Раздался громкий «плюх!», взлетел утиный выводок, и тишина, а потом появление Флайки, мокро глиняного и совершенно ошалевшего. Наверное, так и не понял, что произошло, ведь он уток никогда раньше не видел. Охотничий инстинкт сработал.

А еще он очень хорошо искал грибы, вернее находил, садился и лаял. Особенно ему удавалась охота на шампиньоны. На лугу их видно издалека, и он радостно бежал, а я за ним. Только зачастую мой пробег заканчивался шикарным экземпляром «дедушкиного табака». Перед тем как стать сухим грибом, из которого идет дым-табак, он очень красивый, белый и большой. Я сначала расстаривалась, а потом прочитала, что молодой крепкий «дедушкин табак» тоже съедобен, и придумывала из него необыкновенные блюда. Нам с Флайкой всегда было радостно и интересно. И он был мой любимый.

В январе 2000 года он, наверное, все учуял, но надеялся. Когда мы приехали в деревню, он все время ходил от папиной пустой кровати на крыльцо, где обычно ждал Сашу с рыбалки. Сначала сопровождал меня в лес, мы навещали «наши места», потом просто сидел на крыльце. А однажды спустился с крыльца и упал. Он все понял. И сердце не выдержало.

Самое интересное, что, когда я перестала писать о Флайке, тут же на коленях появился Кеша. Как это объяснить?

***

Вячеслав Тихонов. По-моему, невозможно писать об актере, которого любит вся страна, уж женская половина – точно. И я, хоть и школьницей была, к ней причислялась. После «ЧП» мы все ходили, скрестив средний и указательный пальцы. В этом фильме наш корабль взяли в плен где-то в японо-тайваньском море. И команду принуждали в чем-то признаться, наверное, в том, что они шпионы. Была какая-то политическая подоплека, но это не важно. А Вячеслав Васильевич играл разбитного остроумного моряка, который ради того, чтобы спасти команду, решил сделать вид, будто продался. И всем своим сказал, что если на допросах он скрещивает пальцы, значит, врет. И скрещенными пальцами он держал сигарету, а один моряк этого не увидел и остался за решеткой. Но остальных Вячеслав Васильевич освободил. Я столько раз смотрела фильм, что до сих пор при всем желании не врать, если вру, то скрещиваю пальцы.

На съемках «Доживем до понедельника» мы как-то перевыполнили план, и на ноябрьские праздники часть группы поехала на Валдай в Дом отдыха. Меня взяли, чтобы я привыкала, чувствовала себя своей. А там озеро, рыбалка. И как-то я постучала в номер к Тихонову, уж не помню что просить:

– Вячеслав Васильевич, к вам можно?

А он стоял на четвереньках, весь номер в удочках, лесках, поплавках, блеснах, – все это разложено на столе, на стульях, на полу. И с совершенно детским выражением лица он сказал:

– Ирочка, посмотрите, какая красота.

Я рассказала об этом Нине Евгеньевне Меньшиковой, жене Станислава Иосифовича Ростоцкого, а она воскликнула:

– Господи, их же вдвоем за границу нельзя отпускать, они привозят какой-нибудь сувенир, а все остальное – для рыбной ловли.

И тогда они часами рыбачили. Мы видели на берегу даже не их, а два плаща с капюшонами. Зато вечером ели разваристую картошку с рыбой и пили водку. В первый раз я, помню, зажалась, но Нина Меньшикова объяснила, что у НИХ такой ритуал.

И еще Тихонов с Ростоцким были страстными спартаковскими болельщиками: в день игры ЦСКА – Спартак съемка проходила молниеносно, чтобы успеть на матч. Меня взяли с собой, наверное, чтобы приручить, так как в хоккее я ничего не понимала. Мы сидели во втором ряду, сразу за хоккеистами. Бог мой, в каких же детей они превращались, как болели! А в перерыве мы ходили пить кофе за кулисы вместе с хоккеистами. Там меня познакомили с Александром Рагулиным. Когда я увидела его во всех доспехах, мне показалось, что я гном. И в зависимости от финала матча у Ростоцкого с Тихоновым был праздник или туча.

Вообще, съемки в «Доживем до понедельника» работой никак не назовешь. Было ощущение семьи, в которой все хотят, чтобы было хорошо. И когда сейчас меня спрашивают, как я работала над ролью, я не знаю, что ответить. Я же не могу сказать, что не работала, а только радовалась.

Однажды Ростоцкий сказал, что надо прорепетировать сцену в классе. Для меня, ученицы МХАТа это означало, что проговорим текст, учтем мизансцены и будем готовы к съемке. Но представьте себе учеников, которым не надо ходить в школу, готовить уроки, которые видят любимых артистов (я не в счет, меня они тогда не знали). Я и не заметила, как Ростоцкий запер дверь в класс, в которую я потом рвалась. Я не то, что провела репетицию, я не могла докричаться до своих учеников, так им было вольготно и хорошо. А когда нас открыли, я распласталась на столе и рыдала. Ростоцкий решил, что этот кадр надо взять в фильм. Так я внесла свою лепту.

Но сначала снимали осеннюю натуру и нашу прогулку с Вячеславом Васильевичем. Мы тогда знакомились, притирались. Он молчаливый, серьезный, сам в себе, но иногда вдруг удивительно шутил, как шампанское. И этим напоминал мне своего героя из «ЧП». А дружиться – значит надо как-то разговаривать. Я, по-моему, кучу глупых вопросов ему задавала. И он очень вежливо, тактично отвечал.

А однажды, перед ноябрьскими праздниками, мы с Тихоновым ехали домой на «Волге», так как студийная машина сломалась, а нам ехать в одну сторону. Он сказал: “Хочешь, я покажу тебе особенную праздничную Москву?” И показал. Ленинские горы, мы там долго стояли. Набережную Кремля. Он знал такие точки, с которых Москва выглядела, как самая нарядная новогодняя елка в детстве.

В конце съемок мы отмечали Славино 40-летие при свечах. Он тоже светился. А потом фильм закрыли. Оказывается, про советскую школу такие картины делать нельзя. Но те, кто закрывал, не знали Ростоцкого. Он ничего не вырезал и не пошел ни на какие компромиссы.

И когда «Доживем до понедельника» все-таки выпустили на экран – я лежала в гипсе, только распечатывала письма, сотни писем. Из них я узнала, что народ нас с Тихоновым поженил. Несмотря на то, что у Вячеслава Васильевича была семья, родилась чудесная дочка Аня, а я вскоре уехала из Советского Союза в свою личную жизнь, все равно я несколько лет оставалась «женой Тихонова». Хотя он для меня всегда был просто очень любимым артистом. На его юбилее в 2003 году я познакомилась с Аней. Она очень много сделала для этого праздника. А после моего выступления, Вячеслав Васильевич сказал мне:

– Ну, зачем ты заставила меня плакать?

Но ведь это прекрасно, если любовь человеческая, несмотря на годы, существует. Первый раз я посмотрела фильм 20 лет спустя, в 1988 году, и то случайно, потому что не могла видеть себя на экране. Мне все хотелось исправить, сделать по-другому. Я ведь театральная актриса и в театре это возможно, а тут сфальшивила или переиграла – уже не исправишь. И вообще, мне мое лицо на экране не нравилось. Телевизора у меня не было, а зачем? Я все время в театре. И вот случай. В течение недели показывали «Доживем до понедельника», «Первую любовь», «Два капитана», «Мартин Иден», «Первые радости» и даже какой-то спектакль. А я как раз свободна. Пошла в магазин и купила черно-белый телевизор. Правда, хотела «Рекорд», но в кредит продавали только махину под названием «Каскад». Как я ни уговаривала до слез, мне вручили это чудовище. Нужную мне неделю он отработал, а все остальное время я его чинила, пока не выбросила. Но, главное, я увидела фильм, к которому у меня к тому времени было очень сложное отношение. С одной стороны обида – ведь снялась, наверное, в двадцати с лишним картинах и столько же сыграла в театре, а все: «Печерникова из «Доживем до понедельника». А с другой стороны, я чувствовала любовь зрителей именно из-за «Доживем до понедельника».

И увидев фильм, я многое поняла. И за что его любят, и что он для меня судьбоносный. И что он добрый, глубокий, смелый для того времени (и не только для того). Так что Ростоцкий с его безумной энергией, синими искрящимися глазами, волей и талантом оказался для меня тоже судьбоносным.

***

Сейчас я абсолютно уверена, что если чего-то очень-очень хочешь, это сбывается. Так умеют хотеть дети – всем своим существом. Со взрослыми сложнее: у них заботы, обязанности, планы, тревоги, страхи и, наверное, много лишней суеты. А дети открыты, доверчивы, бесстрашны и, что характерно, верят в чудеса. И что еще более характерно, эти чудеса сбываются.

Я очень-очень хотела, чтобы мама с папой были всегда, чтобы не было атомной войны, и чтобы я скорее стала взрослой. Тогда я была совсем маленькой.

А потом появились заветные и очень тайные желания:

1.      Волшебная палочка, чтобы превращать и превращаться;

2.      Ковер-самолет, чтобы везде побывать и все увидеть;

3.      Благородный, таинственный корсар, который наказывал бы жестоких и плохих и спасал от смерти добрых и справедливых. Наверное, я мечтала и о том, чтобы он спас меня, ну, конечно, если буду доброй и хорошей.

Ну, вот, получился почти план к сочинению «Ваше представление о счастье». Я, конечно, понимаю, что «счастье – это когда тебя понимают», но все-таки, когда мечта сбывается, это тоже счастье.

Начну по порядку. «Превращать и превращаться» – это, наверное, стать актрисой. Путь созревания был долгим, но в результате я оказалась в драмкружке Дома пионеров и там произошло самое главное – Встреча, которая изменила меня, все вокруг и мою дальнейшую жизнь.

Мы с подружкой пришли и прочитали стихотворение. Нас приняли, но в младшую группу, потому что руководитель кружка Екатерина Алексеевна Соколова очень серьезно относилась к своему делу, она считала, что это театр. В старшей группе у нее были воспитанники, которые уже многие годы были с ней. И я, четырнадцатилетняя, оказалась среди ребят, которым по 8-9 лет. И целый год играла насекомых и баб-ёг.

На Новый год мы показывали спектакль в кинотеатре «Ударник». И я в образе бабы-яги говорила: «Гори, гори, зарево, варись, варись, варево!» Потом играла колдунью в «Коте в сапогах» и Лизу в «Горе от ума».

Екатерина Алексеевна – ученица Мейерхольда, бывшая актриса (она даже репетировала в «Лесе», когда болела Райх), беззаветно любившая МХАТ и его студии, а потом так же беззаветно полюбившая нас, драмкружковцев. Это был целый мир, который она сотворила для детей. Дети вырастали, но все равно возвращались в кружок: старшему драмкружковцу Боре было под тридцать, Юра с Таней поженились… Екатерины Алексеевны давно нет, но она успела вложить в нас любовь, уважением и большое чувство ответственности к профессии актера. Это было время удивительных открытий. Например, я думала, что быть актрисой – это играть интересные роли, носить шикарные костюмы, сниматься в кино, быть известной, разъезжать по всему свету. Совсем нет. Оказывается, быть актрисой – это посвятить свою жизнь театру. Так она говорила. Роль надо не сыграть, а прожить, то есть вложить что-то свое, выстраданное. Только тогда в других душах может что-то откликнуться, измениться.

Однажды Екатерина Алексеевна оставила меня после занятий и дала том Островского с закладкой. Книга была зеленая, а закладка белая. Оказалось, что девочка в старшей группе, где репетировали «Шутники», влюбилась и стала прогуливать репетиции, срывала прогоны. Начался мой срочный ввод в спектакль (с тех пор срочные вводы преследовали меня всю жизнь). И с температурой 39, потому что накануне простудилась, я сыграла премьеру.

Родителей не было, они уехали в командировку в Индию, на спектакле были тетя Шура, которая жила с нами, и моя сестра Галина. Они плакали и улыбались. Все плакали. Екатерина Алексеевна подошла ко мне после спектакля, поцеловала и благословила на актерство. Причем именно во МХАТ. Я понятия не имела, что поступают сразу во все театральные училища. Пошла только в школу-студию.

***

Дорогой, уважаемый, любимый Иннокентий Михайлович! Если бы Вы знали, как я ждала нашей первой встречи, как волновалась. Ведь я уже знала, что мы вместе будем сниматься в фильме “Первая любовь” по Тургеневу. Как я готовилась! И вот нас познакомили и посадили в “рафик”, чтобы ехать на конную тренировку. На данный момент и, как оказалось потом, на длительный срок другой машины не было. И в этом гремящем, трясущемся автомобиле ОНО и произошло. Я попыталась наладить контакт, но в Вас, наверное, вселился бес – Вы так ерничали, что у меня вся храбрость пропала, мысли запутались и слова. И я замолчала надолго. Только думала уже о том, что провалю роль, испорчу фильм или даже, что меня заменят другой актрисой, так как про любовь с этим человеком я сыграть не смогу. Конец всему.

Во время конных тренировок вы все время говорили: хочу ехать впереди. А тренер объяснял, что ваш конь ведомый, а у меня – ведущий, и не может ведомый ехать впереди.

– Так поменяйте мне.

– Но у нее должен быть белый конь. Не могу я поменять, это режиссерское решение.

Эти дни были бы просто пыткой, если б не мой конь Гиацинт и наш тренер. И потом уже, когда мы подружились, я спросила:

– А чего вы были такой противный тогда?

И вы со смехом рассказали, что стеснялись своего вида в тренировочных брюках, синих таких, тонких, вам казалось, что у вас на боках есть жирок и во время езды он трясется, а я это вижу.

И вот наступил первый съемочный день. На мне костюм амазонки (похоже на картину Крамского «Незнакомка»), безумно красивый, только проблема в головном уборе – по моде того времени на голове должен быть цилиндр, обвязанный длинным-длинным газовым шарфом, который во время скачки обязан красиво развеваться, а из-под цилиндра вдоль лица – свисать локоны. Но так как цилиндр плохо держался во время езды, мои длинные волосы завязали в узел и пришпилили к нему, а локоны – уже отдельно – прикрепили к полям цилиндра. Конструкция сложная. Поэтому в ожидании определенного режима – это особое положение солнца и самое выгодное освещение, гример попросила меня «не скакать и не прыгать», а встать в тень под деревом и, не дай бог, зацепиться за ветку, иначе я сорву целый день съемок. Ведь восстанавливать это все – минимум час, а режим, которого мы ждали, очень короток, как закат. И я послушно встала под деревом и наблюдала, как группа готовится к съемке. Смоктуновского также устроили где-то в тени. И вдруг я чувствую, что меня кто-то дергает за трехметровый шарф. Но так как вся группа у меня на глазах, кроме Иннокентия Михайловича, я и сказала:

– Иннокентий Михайлович, осторожно, Вы, кажется, наступили мне на шарф.

Тишина. Вдруг еще раз дерг, но очень сильно. Я закричала:

– Иннокентий Михайлович! Мой шарф!

А повернуться не могу, так как боюсь вообще все разрушить. И вдруг из-за кустов появляется Смоктуновский. Сначала выражение лица у него становится странным, а потом он начинает хохотать так, что заваливается за куст. Конечно, я обернулась. В метре от меня оказалась огромная голова лося с рогами, как дерево, который мирно и доброжелательно жевал мой алый шарф. Естественно, и шарф, и цилиндр с локонами остались где-то там, а меня просто смело. Вернее, мы с лосем оба испугались и разбежались в разные стороны. Слава богу, успели вовремя все восстановить, и первая съемка состоялась. После этого казуса мы с Иннокентием Михайловичем подружились. И он признался, почему так ерничал в первые дни. Оказывается, стеснялся своего обтягивающего костюма.

Однажды Смоктуновского привезли на съемку с Питерского поезда. А снимали долго – полторы смены. И когда закончили, оказалось, что поесть в своей гостинице он уже не успеет. Тогда я позвонила родителям, все объяснила и пригласила его к нам на обед-ужин. Дома накрыли стол в честь голодного Иннокентия Михайловича – с особенной папиной селедкой и графинчиком водки. Папа готовил селедку просто, но очень вкусно. И не успели мы к ней притронуться, как Смоктуновский почти всю съел. Сидит и приговаривает: мне так стыдно, так стыдно…

И потом, уже после «Первой любви», когда он был в подвешенном состоянии – вроде еще в Ленинграде и в то же время в Москве, – иногда раздавался звонок:

– Это Кеша, я приехал.

– Селедочка есть.

– Водочка при мне.

Это стало нашим паролем. Я ходила к нему на съемки «Чайковского», то есть наша дружба не меркла. Иногда из гостиницы он звонил и просил поставить пластинку, маленькую такую, с французской песней, не помню, кто пел. Я ставила и клала рядом телефонную трубку. Он слушал, благодарил и просил еще раз. Я опять ставила, он говорил:

– Спасибо, все в порядке.

Однажды я шла в театр им. Маяковского, где тогда работала, играть «Два товарища» и у входа увидела Иннокентия Михайловича в шляпе, похожей на поганку, о чем я ему незамедлительно сообщила. А он в ответ закружил меня в вальсе прямо на тротуаре на глазах у зрителей, собиравшихся на спектакль. После вальса нам аплодировали.

Прошло время. Иннокентий Михайлович переехал в Москву, играл в Малом театре в спектакле «Царь Федор Иоанович», на который я несколько раз пробиралась инкогнито, он об этом не знал. И вдруг звонок:

– Ира, ты ведь мхатовка, мне нужна твоя помощь.

– Чем могу – помогу. А в чем дело?

– Меня приглашают на сбор труппы во МХАТ, мне нужна поддержка – ты же всех там знаешь.

Мы договорились встретиться внутри, сразу при входе. Я пришла заранее. И вдруг навстречу мне улыбка, как в «Берегись автомобиля». И мы пошли. Он очень крепко держал меня за руку. Я со всеми здоровалась, очень радовалась и только спустя некоторое время заметила, что Иннокентий Михайлович одет в шерстяной спортивный костюм и кеды, а коленки у брюк потрясающе вытянуты. Так мы и ходили по МХАТу, скованные цепью, – он не разжимал свою железную хватку. Такая вот странная дружба. Я соучастница его странностей.

Когда-то в студенческие каникулы я поехала в Ленинград и узнала, что в БДТ идет «Идиот». Тогда можно было купить входной билет за 40 копеек. Я вошла и стояла на самом верху. Посмотрела два спектакля. А потом приехала еще на два. Недавно я где-то прочитала, что у него были очень неровные спектакли, но меня потрясли все четыре. И, естественно, наши творческие разговоры с ним я сводила на «Идиота». А самое интересное, что он тут же заводился, волновался и говорил, говорил…

Он сказал однажды, что Учитель, то есть Товстоногов, ставит спектакли-полотна, а с актерами занимается Роза Сирота. Прорабатывает роли как сорежиссер. После одной фразы Иннокентия Михайловича: «Если б после нашей «тропиночки» меня подвесили на люстру, я бы все равно был князь Мышкин», – я начала расспрашивать, что за «тропиночка». Ведь я окончила студию МХАТ и систему Станиславского изучала. Преподавали ее удивительные мастера и очень серьезно преподавали. А в том, что он рассказывал, было нечто особенное, другое, может быть женское, а как я знаю, логика мужчины и женщины разная и не только логика.

Короче, я узнала совсем новое. Правда, пытала я Иннокентия Михайловича очень долго, но что-то протоптала по «тропиночке». А чтобы было понятно, «тропиночка» – это не слова, не движения, а совсем другое. То, что происходит внутри персонажа. Ведь у каждого человека есть внешняя жизнь и внутренняя. Актер трогает только чем-то внутренним (конечно, кроме комедии). Это закон сцены. Премьерный спектакль срывать нельзя, зрители не виноваты, а у тебя температура под сорок, надо играть. До спектакля ничего не помнишь, потом выходишь на сцену, играешь, а потом из зала получаешь такую энергию, что можешь сыграть еще пару спектаклей и никакой температуры. Что это? Их «тропиночка».

***

Мой холм. Вот так я почему-то восприняла его впервые, когда увидела: огромный холм, столетние липы, сирень и три дома наверху, внизу – луга и лес (правда, потом нашелся и четвертый дом, заросший и заброшенный). Мечта! Именно такое место я искала. Но когда я мечтаю – я много придумываю, а здесь уже больше десяти лет, не надо придумывать, только смотреть и видеть.

Каждый вечер закат такой, которого никогда в жизни не было. Или четырехэтажный туман (потому что «сверху видно все») или вдруг такой туманище, что на крыльце не видно собственную руку. А то вдруг из-за леса луна красная и в полнеба, даже сначала страшно, потому что не понимаешь, что это: пожар? Война? НЛО? Или в конце концов – конец света? А просто Луна. Или такой звездопад, что автоматически закрываешь голову руками. Но это ночь…

А днем, вместо того чтобы что-то делать, а делать надо и много, сидишь на своем олимпе и крутишь головой, потому что на 360 градусов – красота, которая каждую минуту меняется. Даже погода здесь персональная: вокруг ливни, а у нас на холме – засуха, или наоборот – хочется солнышка, и оно везде на огромном небе, а у нас – многодневный дождь. Воистину волшебный холм! Или, как сказал мой папа, вихревые потоки. Да какая разница! А однажды вдруг появились сразу три радуги. Но пока я млела от красоты, а потом бегала за фотоаппаратом, на фотографии осталось только полторы радуги прямо над домом, но все равно потрясающе. Писать об этом можно бесконечно, но, как всегда, есть и другая сторона медали.

Да, я искала безлюдное дикое место и нашла, но я же дачница, а есть люди, которые живут постоянно в этих умирающих деревнях. Не хочется о грустном, но очень больно и потому пишу. Молодежь уезжает, а старики никогда. Среднее поколение, привыкшее вкалывать за трудодни, потеряло их вместе с колхозами и совхозами и само потерялось. Мужики – сильные, красивые, всё умеющие – стали спиваться, и чтобы хоть как-то выжить женщины взвалили на свои плечи подсобное хозяйство. Мне нравится, что нет суеты, безлюдье, бездорожье, но за нашим холмом под названием Калинино есть еще две деревни, а потом только леса. Так вот, зимой старики из этих деревень, чтобы купить в магазине (единственном на все деревни) хотя бы хлеб, должны два-четыре километра добираться на лыжах, а иначе – разве что на дельтаплане.

И я этих людей вижу, я знаю, как они живут и, к сожалению, как умирают, поэтому мне иногда трудно быть счастливой даже на моем холме, но я все-таки умудряюсь. Наверное, помогает то, что все время нужно что-то делать. И именно здесь я поняла смысл этого «что-то делать». Ведь не всегда хочется копать, полоть, косить (кстати, этому я так и не научилась), рубить сорняки (у меня есть мачета), брать в руки грабли или тяпку и так далее. Но если заставить себя хотя бы только начать, потом приходит азарт, пока что-нибудь не онемеет, но зато завтра, в благодарность за это, расцветают цветы или еше что-нибудь. В общем, за твое дело приходит какое-нибудь чудо. И это так здорово, каждый день вставая, видеть эту благодарность природы в ягодке, в кустике, в бутоне, в проросших (вопреки времени и погоде) малютках, саженцах. И вот тут неизвестно откуда возникает ощущение, что я кому-то (чему-то) нужна (Господи, как это важно), потому что без меня они могут погибнуть. У меня теперь есть сад, огородик, цветы, кусты, деревья, газонокосилка и даже газон. И еще насос. А раньше по тридцать ведер из пруда приходилось таскать. Всего-то пятьдесят метров, но иногда сил не хватало и на стройку, и на ведра. И вообще, что было раньше, я напишу завтра…

Ну, так вот. Раньше был столетний, как оказалось, наполовину сгнивший дом. Я ведь когда его покупала, ничего не понимала, и обмануть меня было очень легко. Полдома пришлось ломать и строить заново. Оказалось, что есть такое понятие – фундамент, о котором я даже не догадывалась. И еще одно понятие – «крыша над головой» – очень реальное понятие и хорошо, когда оно не протекает на голову. А то картина перед глазами: на стуле сидит папа, которому под 90, слепой и держит зонт, а я ношусь по дому, собирая все тазики, кастрюли, даже сковородки и тарелки, чтобы не утонуть. Вот в такой дом я привезла из Москвы отца, а главное, я и дом-то решила покупать из-за него. Он упал, закружилась голова, очень сильно ударился, и «скорая» поставила диагноз – перелом шейки бедра, а все знают, что это значит для стариков. Ко всему прочему от болевого шока он ослеп и стал постепенно умирать. Лежал и ждал смерти. А я в это время сдала в аренду свою квартиру, появились деньги и идея!!! Я его навестила и заявила (дословно): «Ты куда это собрался? Старшему брату и сестре, которые купили дом несколько лет назад, ты помог и руками, и головой, а я покупаю дом, и я одна! Я же не справлюсь, как это ты меня хочешь бросить? Ты мне нужен и слепой, и лежачий, только чтобы был рядом!» Он посопротивлялся, но пока я искала свой волшебный холм – свыкся с мыслью, что он нужен и надо жить. Вот так я его и привезла. Слава богу, что он не видел, в каком состоянии я купила дом и что вокруг него, кроме вековых лип росли, по-моему, такие же вековые трехметровые репейники. Но при моей бытовой невезучести мне везет на людей. Соседи, с которыми я подружилась, Екимовы – Нина Ивановна, ее муж Борис и сын Николай, оказались удивительными и в результате в первые три страшных года я справилась, а папа поднялся, стал ходить, все ощупывать и советовать, а главное, прожил еще шесть лет.

***

Не писала пару месяцев. Начинала и бросала… Начинала и бросала. Какие-то сомнения. Вопросы. А зачем? А кому это нужно? Измучилась совсем и в результате приговор самой себе: «Ирина Викторовна, ваша проба пера потерпела фиаско». И тишина. А сегодня вдруг прорвало. То ли опять луна красная в полнеба и снова трехэтажный туман, то ли роза расцвета, очень смешная, я никогда таких не видела – на тонкой длинной палке (оказывается, это называется штамб) в метре от земли целый букет алых или коралловых роз. И все сразу, да еще гроза и молнии со всех сторон. Чудеса, да и только. И так захотелось поделиться всей этой красотой. Вот и делюсь.

Вообще у меня в этом году удивительно творческое лето. Весной мы с подругой Ниной накупили много саженцев, но… Она не смогла уйти на пенсию, так иногда случается. И с полусотней растений отправилась в деревню одна. Думала, не справлюсь, не успею вовремя посадить (ведь ямы копать на целине все-таки трудно). Но успела.

Давным-давно на холме была большая деревня с помещичьей усадьбой. Дома, наверное, ветшали, горели, оставались без хозяев, а печки превращались в груду кирпичей. Поэтому земля у меня оказалась трудная – целина с кирпичной начинкой. Сначала пыталась копать, но не справилась. Помощь пришла сама в облике бывшего хорошего пастуха, а теперь бича, так их там называют, по имени Валера.

Первое его появление было потрясающим: он умирал на моем крыльце, закатывал глаза, хрипел, бился головой, разве что пена изо рта не шла. Пришлось дать на водку, хотя я знала, что один раз плавно перетекает в бесконечность. Назавтра я увидела его сверху, из окна мансарды. Он быстро поднимался на холм, а по мере приближения к моему дому превращался в больного старика. Кстати, очень талантливо. Я быстро спустилась, чтобы успеть к финалу спектакля и поаплодировать. На водку не дала: «Ты хороший артист, но деньги я не печатаю. Копать умеешь? – Да. – Вот и копай. Я тебя буду кормить, вечером на чекушку дам, а потом еще и заплачу».

Сговорились. Он очень хороший пастух, но совершенно не любит работать, здоровый мужик и попрошайничает. Все окрестные деревни были в недоумении, как это я заставила его работать. А он потихонечку за три года прокопал участок. Правда, его надо было все время контролировать, потому что только отвернешься, начинает халтурить, не углубляться. Я заставляла переделывать. Одна угроза: «А то не дам на вечер».

Осенью 2007 года он закончил, и тут его брат вышел из тюрьмы, и пока я была на кинофестивале в Приморье, убил моего помощника Валерку. Топором, спьяну. Жалко. Как будто человек выполнил свою миссию, помог мне и ушел. Спасибо тебе, Валера.

Теперь у меня настоящая усадьба, даже виноград вокруг дома. И моя любимая соседка Нина Ивановна приходит любоваться. Вот и хорошо, а то раньше эта семья меня в основном спасала. То Борис заметил, что во время стройки одна стена поехала, и тут же четырьмя скобами закрепил, то Коля углядел треснувшую балку прямо над моей головой и вытолкал меня из дома, то надломленную огромную ветку на участке…

Николай сделал мне забор как на ранчо, у меня всегда есть дрова, вода из родника. Нина Ивановна – главный советчик и смотритель. А мы с подругой Ниной чем можем из Москвы помогаем.

***

Как странно. Я ведь хотела писать о дорогих людях. А о самом дорогом все откладывала напоследок. Боялась. Но почему? Этот человек открыл мне великую тайну. «Что бывает любовь на земле». Так и прожила бы свою жизнь в полной уверенности, что любила и все об этом знаю. Оказывается, НИ-ЧЕ-ГО!

А страх оттого, что не напишу как надо. (А как надо?). Страх, что не смогу донести какой он. (А кому это надо?). Страх, что напишу банально об удивительном человеке… Нет, не страх. Оказывается, я не могу писать о самом-самом. Или не хочу? Скорее не могу. Это выше моего понимания. Всю жизнь знала, что самое-самое для меня – театр. Сцена. Творчество. Я там жила. А реальная жизнь была где-то рядом и просто подпитывала мою главную жизнь. Судьба была ко мне строга, но щедра. Что еще?

А когда я встретила Сашу, все произошло с точностью наоборот…

Он трудный, не подарок, но каждая минута важна. Он непредсказуемый, неуправляемый, необъяснимый, но каждая минута без него – пустота…

***

Год прошел. Больше писать не получается. Ну, значит, все. Опус не удался. Писательница из вас, Ирина Викторовна, не получилась, зато теперь у вас будет настольная книга. Книга, лежащая на моем столе. Прощайте мои замечательные, несостоявшиеся читатели, было очень приятно помечтать.

Появление собеседника

В 1997 году я вспомнила ее лицо в фильме «Доживем до понедельника» и подумала: таких лиц больше нет. Сколько ни появляется актрис, никого подобного. И куда же она пропала? Жива ли? Я стала ее искать. Раздобыла номер домашнего телефона, позвонила и услышала знакомый голос. Из «Доживем до понедельника» и «Первой любви», самых любимых фильмов с ее участием. Она легко согласилась встретиться, но удивилась, что кому-то интересна, ведь с ней ничего не происходит, она ведет тихую жизнь. Так получилось наше первое интервью.

Потом в ее жизни стали происходить перемены. Она вышла замуж за любимого мной еще после фильма «Адам женится на Еве» актера Александра Соловьева. Купила дом в деревне. Переехала в новую квартиру. Мы встречались еще несколько раз. А потом наступил 2000-й год. В новогоднюю ночь я узнала, что пропал Саша. Спустя месяц его похоронили. На следующий день умер отец Ирины. И сразу за ним старенький Флай, весельчак и обжора коккер-спаниэль. Ирина попала в больницу. Я собиралась ее навестить. Но случилось это спустя шесть лет. Все эти годы я отслеживала ее жизнь по чужим публикациям. Позвонить не хватало сил. Я трусила из-за ощущения собственной беспомощности перед ее горем. Мне хотелось, чтобы она восстановила себя самостоятельно. Потому что человеку, который потерял близких людей, не поможет никто, кроме времени и его собственного характера. Если он есть, человек будет жить дальше. И ее тусклый голос снова зазвенит, как родник, – такое сравнение однажды подобрал мой коллега.

В 2006 году Первый канал показал проект «Формула красоты», где Ирине Печерниковой в прямом эфире сделали пластическую операцию. Обновили фасад. Когда проект закончился, я набрала номер ее телефона и сказала, что кольцо, которое она подарила как талисман, не налезающее ни на один мой палец кроме мизинца, а потому лежащее в тумбочке, ни на день не давало забыть о ней. Подарила, как привязала, особенно сопроводив словами: если мне снова захочется на него взглянуть, ты ведь позволишь? Связь восстановилась.

А потом я подумала, что хочу написать о ней книгу. Даже не о ней, а за нее. От ее лица. Ее словами. Потому что все интервью, которые мы сделали, интересно перечитывать и десять лет спустя, настолько богата ее жизнь событиями, настолько они сюжетны, комичны, трагичны, кинематографичны, с такими достойными людьми сводила ее судьба, и так интересно, связно, образно она обо всем рассказывает. Я предложила идею ей. И в ответ услышала: «А я уже пишу. Правда, последняя страница написана год назад, с тех пор не получалось». И сколько написали? – без тени ехидства уточнила я. Страниц пятьдесят. От руки. Подруга набрала на компьютере. Вышло двадцать. Крупным шрифтом. О любимых ею мужчинах: Тихонове, Дале, Смоктуновском, Высоцком. Чтобы пресечь сплетни и восстановить истину.

Я сказала: так вы будете долго писать. Давайте вместе. Будем беседовать под диктофон. Я выступлю в роли вынимателя воспоминаний. Потом перенесу ваши рассказы на бумагу, очищу от словесной шелухи, придам форму и принесу вам.

И мы начали работать. Название книги пришло в голову быстро. «Дожила до понедельника». В том числе и потому, что помнят ее прежде всего по этому фильму. И ведь хочется узнать, что случилось с Золушкой за пределами сказки. Сразу придумалось, что текст не должен быть громоздким, чтобы не утратил легкости, которую ощущаешь, слушая ее рассказы. Пусть это будут отдельные истории, как мультфильмы, которые мы помним и пересказываем даже повзрослев. Потому что они были простые и внятные. И только для равнодушного зрителя наивные.

Алла Перевалова

ДИАЛОГ ДЛЯ РАЗОГРЕВА

Владимир Высоцкий

– Вы Гамлета Высоцкого видели?

– Да, несколько раз.

– И как вам?

– Я видела Даниэля Ольбрыхского, Пола Скофилда, еще одного английского актера, видела бергмановского «Гамлета». И в Москве ходила на «Гамлета» в Маяковке, видела Самойлова, Марцевича и Козакова. Все разные. Один раз я ушла с «Гамлета». Из Ленкома.

– Кто играл?

– Янковский. Но это, по-моему, какой-то спектакль… Не случившийся. Я ничего не слышала и ничего не понимала. Глеб Панфилов ставил. Что-то я не приняла. Загамлетовалась, наверное.

– А Высоцкий?

– Я не могу ничего про него говорить, потому что в тот период он был для меня и сказочником, и целым миром. Поэтому я не объективна. Меня раздражал только пыльный занавес.

– А на его похоронах вы были?

– Нет, мне в этом смысле повезло – у нас были малые гастроли во Владимире. И я играла два спектакля. Каждый день. Но я бы все равно не пошла.

Олег Даль

– Вы могли бы влюбиться в такого мужчину?

– Вот это вопрос! Я встретилась с ним, когда он был с Лизой, все время рядышком.

– То есть для вас это был чужой мужчина?

– А я об этом не думала. Меня всегда притягивает талант, и потом, когда разбираешься, где талант, а где человек, какой он и что он, тогда происходит уже карточный домик. У меня не было возможности разложить Олега на какие-то домики, карточки. Он всегда был при нашем общении тот, кого я слушаю, в чьи глаза смотрю и надеюсь на то, что не подведу, и мы будем вместе. Что и случилось в конце. А потом не случилось. Поэтому, почему я не задумывалась?.. Что он для меня, только артист? Нет. Он артист, человек, мужчина, все вместе, но его было для меня так много и интересно, что такая женская мысль в голову не приходила.

– А каким атером он был в вашем восприятии?

– Для меня очень важно, когда актер непредсказуем. Кто-то это может назвать странный. Я его фильмы редко смотрю, потому что наизусть знаю, а когда специально делаю, чтобы он стал забытым, я опять не могу оторваться, потому что каждая его реакция всегда другая, чем я жду. Это невероятно притягивает.

– Вы читали его дневники, вышедшие уже после смерти?

– Я открыла и тут же захлопнула.

Иннокентий Смоктуновский

– Что это за тропиночка, о которой вы расспрашивали Иннокентия Михайловича?

– Во время репетиций спектакля «Идиот» Роза Сирота работала с ним не конкретно над определенным отрывком, а над тем, как бы Мышкин реагировал на другие обстоятельства, что ответил бы в такой-то ситуации, а что сделал в такой-то. Они по всем внутренним ходам пробовали разные варианты, чтобы Иннокентий Михалыч мог все случаи жизни прочувствовать с точки зрения Мышкина. То есть не что с героем происходит по ходу спектакля на поверхности, а что творится у него внутри, откуда и почему берутся его реакции, поступки, слова. Вот это и есть тропиночка. И сначала я просто слушала его и запоминала, а потом уже с течением времени у меня на практике что-то стало происходить, я научилась быть и Розой Сирота, и Инокентием Михалычем. Сама себе ставила задачу: я сегодня попала в эту ситуацию, а как бы отреагировала моя героиня в том веке? Кажется, игра, на самом деле работа, требующая много времени и усидчивости. Но чем больше наработаешь, тем потом легче.

– Кто из персонажей романа «Идиот» вам интересен?

– Мне наверняка дали бы играть Аглаю, а я хотела, конечно, Настасью Филипповну.

– Почему?

– Интересно. И притягательно. Там можно копаться, копаться и выкопать еще что-нибудь. Аглая ясная, четкая, а Настасья Филипповна – неопознанный объект. Меня тайны всегда притягивали. Не знаю, справилась бы я или нет. Это еще вопрос.

– Вам никогда не говорили, что вы роковая женщина? Или вы сами себя не ощущали роковой?

– Нет. Задумывалась над этим. Наверное, не роковая.

– Это плохо? Вы так вдруг загрустили.

– Роковым, наверное, интересней. Играть роковых интересно. Хотя что значит рок? Марья Васильевна в «Двух капитанах» роковая, получается, хотя и совершенно не имеющая к этому отношения. Действительно, трое мужчин любили ее одну всю жизнь! Рок? Наверное. Может, для кого-то и я роковая.

– В вас многие влюблялись?

– Наверное. Кого-то я даже не замечала. По прошествии энного количества лет узнаю, что, оказывается, меня любили, оказывается, там что-то происходило. А у меня, как в этюде Станиславского, когда он предложил Качалову, Хмелеву и Леонидову ситуацию: «Вы открываете газету и читаете, что ваш банк лопнул. Пожалуйста, начали». Ну, один застрелился, второй сошел с ума, а Качалов как читал газету, так и читает. Станиславский говорит: «Стоп». Качалов сложил газету. Тогда Станиславский говорит: «Я не понял». А Качалов отвечает: «У меня деньги в другом банке». Так и у меня, наверное, деньги в другом банке лежали.

СОБЕСЕДОВАНИЕ

ДЕТСТВО: 1945 – 1951 ГОДЫ

Рождение

Я родилась 2 сентября 1945 года, в день окончания Второй мировой войны. Родители – геофизики, из первого выпуска геофизического факультета Ленинградского университета. Сначала по распределению переехали в Москву. И отсюда их послали в командировку в город Грозный. А тут война. Немцы подошли к Кавказу. И родители там задержались. А я, напротив, выскочила раньше времени. Говорят, что даже не семимесячная, а еще меньше. Папа шутил, что от салюта в честь капитуляции Японии: услышала что-то радостное и не удержалась. Полтора кило весила. И когда меня уже можно было транспортировать, родители вернулись в Москву.

Имя

Меня хотели назвать Виктория, но Виктория Викторовна трудно выговаривать. А Ирина – это мир. Причем, Ира мне категорически не нравится, только Ирина. А вообще у меня ощущения от имен интересные. Когда я в церкви говорю молитвы – поминальную и о здравии, у меня получается, что и там, и там одни и те же имена. А с носительницами каких-то имен, не буду называть, мне не стоит общаться, потому что обязательно случится неприятность. Это не закон. Просто маленькая закономерность. Имя – это ведь часть человека. Он с ним проводит всю жизнь. Ну, как хозяин и собака после нескольких лет совместного проживания становятся похожи. Так же человек подстраивается к своему имени. Неосмысленно. Здесь срабатывают даже сочетание звуков, вибрация.

Мы очень многого еще не знаем, того, что лет через сто станет нормой. Если б у меня была волшебная палочка, я бы хотела перенестись в будущее. Или перенести в настоящее Леонардо да Винчи. У меня к нему столько вопросов накопилось. Он гений, которого нам еще долго разгадывать и разгадывать. Как и Шекспир. Однажды я провела над собой эксперимент. Во время болезни, будучи в лежачем состоянии я прочитала шеститомник этого автора – подряд все произведения. В голове образовался кавардак, но я поняла, что Шекспир – гений.

– А когда вы заинтересовались Леонардо да Винчи?

– После лекций Симолина в школе-студии. Он рассказал не только о его живописи, но и о нем как о личности. И немножко заворожил. Потом у меня появилась книжка Фрейда о Леонардо да Винчи. Так все и собиралось клочками. Его ведь до сих пор не могут расшифровать. Я не имею в виду Мону Лизу, хотя ее тоже. Но вообще личность этого человека никак не могут положить на какую-то определенную полочку.

– О чем бы вы его спросили?

– Если б я знала, что он появится, я бы готовилась дни и ночи напролет, потому что спросить хочется о многом.

– А если б появился внезапно, на миг?

– Я бы сказала: возьми меня с собой.

– Вам кажется, что рядом с ним было бы хорошо? Или там, где он? Почему «возьми с собой»?

– Потому что безумно интересно. Если бы он появился, значит, он где-то существует, значит и там так же интересно, где он существует.

– А когда вы прочитали шеститомник Шекспира залпом?

– После «Гамлета», когда нас учитель литературы повел на спектакль, на который я сама потом ходила. И пока не прочитала, я ничего другого не трогала. Конечно, не все понимала. Сонеты мне очень понравились.

– Джульетту не хотелось сыграть?

– Другим хотелось, чтобы я сыграла. А мне была интересней Офелия.

– А сыграть Гамлета?

– Нет. Я объективно к себе отношусь. Есть актрисы, которые могут себе позволить мечтать или даже воплощать это, но я не из их числа.

– Чего вам не хватает, чтобы сыграть Гамлета?

– Гамлет – от ума. Такое желание свойственно актрисам с очень сильным разумом, у которых все от рассудка. А я к ним не отношусь, у меня сначала эмоциональное восприятие, через себя, ум потом включается.

Первые воспоминания

В 47-м году, летом, меня отвезли в город Алатырь, это папина родина. Там жила бабушка, папина мама. Она была слепая. И я помню, как мне сказали, что она слепая, но я этого не понимала и спряталась от нее за диван. А бабушка вошла в комнату с очень прямой спиной, почему-то она и смотрела прямо, неся высокую стопку тарелок, до подбородка. Семья там была большая. Она опустила тарелки на стол и ощупью их расставляла, а я подглядывала из-за дивана, чтобы она меня не увидела. Мне еще двух лет не было.

Помню, однажды родители пришли с работы, я открыла книжку и прочитала им: «Мистер Твистер…» и так далее. Кто меня учил читать и когда, в памяти не осталось. Но хорошо запомнила изумленные лица папы с мамой. Мне было примерно четыре года.

Дедушки

Один мой дедушка работал машинистом, второй строил Кавказскую железную дорогу вдоль Черноморского побережья. Он предложил свой проект, но его не приняли, сказали: дорого очень. И он строил по чужому проекту, а в результате эту дорогу все время ремонтируют, она сыпется. В его проекте было больше тоннелей.

Но я ни того ни другого не застала. Только портреты и фото остались. А когда мне рассказывали про папиного папу, который водил паровоз, я понимала, что я в него. Просто два примера. Он осенью закупил много клюквы и заполнил ею весь чердак в доме. А дом большой, потому что в семье шестеро детей и еще двое от первого брака деда. Он собирался весной, когда, как сейчас говорят, авитаминоз, эту клюкву реализовать. Но пока увлекся другим – решил сделать торговый путь между Василь-Сурском на Волге и Алатырем на Суре, чтобы город Алатырь, где они жили, не стоял на отшибе. Дед вложил все деньги в корабль. Корабль у него украли, потом его где-то во льдах переломало, и про клюкву дедушка забыл. А вспомнил, когда по всем стенам полились кровавые потоки. Ну, переклеили, перекрасили… Потом новый корабль появился, потом паровоз. Вот такой дед. Судя по его увлечениям и обломам, я наверняка в него. Мне все время надо то корабль, то клюкву. И обязательно, чтобы клюква протекла, а корабль украли. Как я считаю, в мелочах мне не везет. Мне везет по-крупному – на людей. А это главное.

Волосы

Помню, как мне двухлетней по утрам расчесывали волосы. Очень кудрявые. И я протестовала, и обязательно за кого-то или за что-то держалась, потому что это было мучительно.

В нашу коммунальную квартиру приходила тетя Маша. Большая, мне она казалась величиной с кухню. Она ходила по квартирам и всем стирала. Ставила на плиту баки, кастрюли и кипятила белье. А я к ней прибежала, чтобы рассказать, как меня во дворе научили скакать на одной ножке назад. Мне года три. Я стала показывать и не заметила, что тетя Маша сняла кастрюлю с кипятком и поставила на пол. Без крышки. Я на одной ножке, задом, споткнулась об эту кастрюлю и села в нее. Оказалось, что тетя Маша глухая, и мой визг или рев не услышала: как стояла у плиты, так и продолжала крутить белье деревянными палками. Другая соседка прошла мимо кухни в туалет, и уже на обратном пути услышала странные хрипы. Меня вытащили. А потом помню три момента. Как стою на кровати и вижу, что на мне вздуваются пузыри. В больнице ко мне подошел доктор и спросил:

– Ты хочешь жить?

– Хочу.

– Тогда будешь делать все, что я скажу.

И третье: я лежу под сводом с лампами. Маме сказали, что если хоть один волосок попадет на тело, то очень мало шансов на выживание, поэтому о волосах никто не думал. Меня обрили наголо, и я лежала на животе с раскинутыми в стороны руками, как распятие. Один раз на стене показывали кино, и мне стало интересно, поймает лиса кого-то там или нет, а дальше ничего не помню, потому что я повернулась к экрану, чтобы лучше видеть, и прямо всеми ожогами по кровати.

До окончания первого курса в школе-студии МХАТ у меня была длинная коса. И летом родители взяли меня с собой в отпуск в Пярну, это Эстония. Там мы познакомились с симпатичной супружеской парой, помню, что она была балериной, – общались с ними на пляже, в столовой, и как-то они сказали, что собираются в Ригу. А Рига считалась заграницей. Тем более я посмотрела какой-то латышский фильм, он назывался по имени светловолосого мальчика. И родители отпустили меня с нашими знакомыми. Когда мы въехали в старый город, я увидела огромное здание универмага. И на нем надпись: «парикмахерская». Я как зачарованная сказала: хочу в парикмахерскую. А мои спутники собирались погулять, поснимать: ну, хочется, иди.

Разницу между укладкой и завивкой я не знала. Просто сказала:

– Отрежьте мне, пожалуйста, косу.

Тетка такая большая, грубоватая, как в фильмах бывают:

– А дальше?

Я вспомнила слово «бигуди». Тетка сказала:

– Понятно.

Балерина с мужем вернулись за мной поздно. Войдя в парикмахерскую, балерина сказала: «Пахнет жареным». Тетенька забыла меня под сушильным агрегатом, и волосы сгорели. Они торчали закрученными проволочками, как у Пушкина. Мне надели платок на голову, я быстро дошла до машины, и мы уехали. По дороге заблудились. Родители начали волноваться. Мы приехали в середине ночи. Я скинула платок, мама сказала: ах, – и прикрыла рот рукой.

Сейчас-то это нормально, по телевизору смотришь, ну, в мультике каком-нибудь или в фантастике, – на голове шар из мелких кудряшек. Потом я долго старалась никуда не выходить, а если выходила, то надевала жесткий платок. Когда в Москве явилась в студию на второй курс, я получила столько «комплиментов» по поводу своей огромной головы. Пошла в парикмахерскую и попросила все проволочки состричь. Но это недолгие переживания, потому что меня как раз пригласили во МХАТ репетировать в спектакле по роману Стейнбека «Зима тревоги нашей». Так что мне уже было неважно, что на голове. Хоть лысая, но на сцене. Тогда спектакли долго делали. И к премьере волосы отросли. Играла я уже с хвостиком. Но у меня есть фотография, на которой Стейнбек, когда он приезжал в Москву, Олби, который сейчас великий, а тогда нам сказали, что это молодой драматург, и я вприсядку, облокотившись на колени жены Стейнбека. С тифозной причесочкой.

– Потом у вас были длинные роскошные волосы. Это видно по киноролям. А сейчас – опять короткая стрижка. Куда все подевалось?

– Волосы начали сыпаться после смерти мамы. Проведешь рукой, и они вынимаются прядями. И меня наголо постригли, оставили перышки на лбу, и я ходила в шапочке вязаной, в какой-то чалмушке, что-то вроде чалмы, в шарфике, в косыночке. А потом тифозная когда выросла, мне понравилось – без всяких тебе причесок, без стрижек. Если обросла сильно, опять так же коротко постриглась. Голову вымыла, чуть-чуть руками перышки разложила и побежала, очень удобно, двадцать лет я проходила с этими волосами.

– А если для кино требовались длинные, носили парики?

– Ну, а для театра? Я ж постриглась в 86-м году. Гримеры и обрили меня. Парики сделали, накладки. Это все решаемо. Сложней было в «Доживем до понедельника», где у меня были длинные волосы, которые надо было в тридцать три косички заплетать.

– Так у вас в этом фильме парик?

– Пробы проходили в два захода. Один раз с моими длинными волосами, а второй раз в парике. Станислав Иосифович Ростоцкий остановился на варианте в парике. Парики тогда были театральные, на жесткой сетке, мне заплетали косички, укладывали, бинтовали, чтобы прижать, потому что постричься мне было жалко. А потом надевали парик и очень боялись, что получится большая голова. Мне рассказывали, что после выхода фильма появилась стрижка «Доживем до понедельника».

Перекись водорода

В каждой картине гримеры хотели меня подсветлить. А у меня подсветление связывалось с перекисью водорода. И я сопротивлялась. Потому что в школе на уроке химии все пытались экспериментировать, а так как у меня косица была ниже попы, то я кончик косы для пробы опустила в перекись, и он стал желтый, как солома. Чтобы никто не увидел, я его быстро отрезала. Поэтому, когда мне говорили: подсветлим, – у меня перед глазами вставал мертвый кусок косы.

Может быть, блондинки на экране и более выигрышны, но все мои любимицы темноволосые. Одри Хепберн, например. То ли блондинки несколько холоднее, то ли оттого, что все они в основном крашенные, такая подтяжка в мечту, в идеал, и я эту краску чувствую. Как-то я спокойна к ним. Наверное, для мужчин это с ангельским ликом связано, с мечтой. Из блондинок мне нравится Джессика Лэнг. Ну, и Мэрилин Монро. Как-то я пересмотрела подряд несколько картин с ее участием. Она удивительно искренняя, открытая, беззащитная. Не имидж, а ощущение, что это ее естество, то, что пряталось под "Мэрилин". Я, кстати, никогда всерьез не задумывалась, а что, если мне в белый цвет покраситься, что ж это будет?

– Почему гримеры хотели вас подсветлить?

– Для картинки. Недавно показывали «Каменный гость». Это первый фильм, где меня очень хотели осветлить. Я посмотрела, уже для себя такая далекая, посмотрела и подумала, что даже красиво вот этот черный цвет.

– И вы никогда не красили волосы?

– Нет, подкрашивалась, тонировала, но в свой же цвет, в темный. Иногда седину закрасить, иногда оттенок добавить.

– И как вы пережили свое осветление в телевизионном проекте «Формула красоты» в 2006 году?

– Нормально, меня сначала в коньячный цвет, потом еще светлее.

– С вами согласовывали такое радикальное изменение облика?

– Нет, я должна была подчиняться. Но стилист Саша Шевчук настолько очарователен, вежлив и заразителен, что я отдавалась в его руки и все. И у него еще была замечательная помощница Лариса, которая потом стала самостоятельным мастером, и мы до сих пор с ней дружим.

– То есть в момент преображения вы сидели с закрытыми глазами?

– Я всегда от грима устаю, и по привычке просто отключилась. А потом посмотрела – и не узнала себя. А это так интересно. И я поняла, почему Саша хотел сделать меня светлее. Чтобы заметнее стало: вот какая пришла на проект – несчастная, измученная старушка, а вышла вот такой. С новым цветом волос я сама обновилась – раз, помолодела – два, стала выразительнее. Когда Шевчук второй раз делал мне макияж, я уже наблюдала внимательно. Чтобы научиться. И теперь подкрашиваюсь, приблизительно помня, что он со мной делал.

– Вы что раньше не красились?

– Только когда куда-то надо. И не очень умела. Странно, театральный грим я могла освоить любой, даже суперсложный и всегда сама гримировалась. А в жизни что-то у меня не получалось. Наверное, мешал профессиональный навык.

– Вы уже привыкли к новому цвету волос?

– Полтора года привыкала. А потом режиссер Саша Славин пригласил меня сниматься в сериале и сказал: «А я хочу прежнюю Иру». Я ему: «Саша, за полтора года я даже мой минимальный гардероб пенсионный, то есть я имею право потратить вот столько-то, подстроила под этот цвет волос, и ты меня хочешь сделать обратно черной!» – «Но я люблю тебя такой! И не думаю, что я один». – «Тогда меняй мне гардероб».

– И какой компромисс нашли?

– Темный паричок. А что, тебе не нравится?

– У вас с темным цветом волос глаза как угольки. А светлый цвет размывает их, делает тусклее.

– Да глаза уже другие. Ты меня помнишь ту, прежнюю. А с двухтысячного года у меня совершенно другие глаза стали. Ну, похожу так.

Коммуналка

Коммунальная квартира – это почти всегда отрицательно, а наша была феноменальной по составу, по насыщенности. Даже академик жил. Недалеко от Донского монастыря был Донской проезд, сейчас это какая-то другая улица. Дом пятиэтажный, принадлежал Газонефти. У академика две огромные комнаты, отделенная портьерой: кабинет и еще одна. А в остальных жили доценты, научные сотрудники, очень интересные люди. Когда меня выгнали из ненавистного детского сада, мне гораздо больше нравилось находиться на попечении квартиры. Жена академика Марья Алексеевна родом из Кабардино-Балкарии, она не работала и носила халат с драконами. Забирала меня к себе, ставила пластинку «Кабардиночка» и танцевала в этом халате. А потом учила меня, приговаривая: «Ты хорошо танцуешь, настоящая кабардиночка».

Кроме танцев Марья Алексеевна вышивала гладью потрясающие картины – Репина, Шишкина, Брюллова. У меня с ней связаны две истории. Я на ее примере поняла, что значит такой большой и добрый человек. Как из сказки, только живьем.

Первый раз в жизни кроме целлулоидных пупсов и мишки, который перешел ко мне по наследству от старшего брата и сестры весь истерзанный, мне подарили немецкую куклу. С закрывающимися голубыми глазами. Я долго смотрела, как она открывает и закрывает глаза. А потом стукнула утюжком по башке, чтобы понять, почему же они открываются и закрываются. Позже я узнала, что моя тетя, папина сестра сделала в детстве то же самое. Так что это семейное. И разбитую куклу я с ревом принесла Марье Алексеевне. Она что-то подсобрала, более-менее склеила, потому что стукнула я по затылку. И так как был близко Новый год, она сказала:

– Мы закроем травмированное место ватой и мишурой, и она у нас будет Снегурочкой.

В общем, починила. Но, наверное, на мне было написано, что я совершила убийство. Родители долго меня расспрашивали, что случилось, и я призналась. Они расстроились, потому что кукла дорогая, первый ощутимый подарок мне. Это первое событие, когда Марья Алексеевна меня не выдала. Зато в другой раз я ее предала.

У нее появился телевизор – КВН. Первый на всю квартиру, на весь дом. С большой круглой линзой. И каждый фильм показывали по два раза, подряд. Я к ней пришла, когда «Садко» уже заканчивался. Но она сказала: «Ничего, сейчас повторят». А меня позвали родители. У Марьи Алексеевны в комнате стоял огромный стол, на нем скатерть с бахромой, и стулья, задвинутые под стол. Я спряталась на стульях, напротив телевизора, и сквозь бахрому смотрела фильм. Забегали мама, папа, меня искали по всей квартире. Одежка на месте – ребенка нет. А я тихо лежала и смотрела «Садко». Потом ужасно переживала, что обманула Марью Алексеевну. Но «Садко» досмотрела.

Лосиный остров

Донской период – это когда мы обитали в коммуналке недалеко от монастыря – длился до моего первого класса включительно. Но из тех лет я года четыре жила в Лосиноостровской, у тети Любы, папиной сестры. Потому что у академика, мужа Марьи Алексеевны, оказалась открытая форма туберкулеза. А я все время болела. И каждый раз воспаление легких. Когда больные легкие, надо есть сало. В воскресенье папа сажал меня на колени и из розовой пластмассовой тарелки давал кусочек мне, кусочек себе. И от этого счастья, что мы едим напополам, что именно я сижу на папиных коленях, а не Галка или Вовка, я готова была съесть кастрюлю этого сала.

Когда меня проверили на туберкулез, уже были поражены оба легких. А тетя Люба жила… сейчас это назвали бы экологически чистым районом, а тогда там просто росли сосны, и кто-то сказал, что мне нужен сосновый воздух.

Муж тети Любы в 30-е годы работал главным военным прокурором Читинской области, по тем временам это вся Сибирь. И уже позднее я узнала, что шестьдесят четыре прокурора восстали против сталинского режима, против того, чтобы расстреливать без дознания. Мужа тети Любы арестовали, и в ту же ночь ей что-то приснилось такое, что, проснувшись, она поняла: мужа нет в живых. И оглохла. А она работала педагогом. Красивая, всегда модно одетая женщина. Когда ее прежняя жизнь рухнула, она поверила в бога. Воспитывала Виктора, сына врага народа. Они перебрались поближе к нам – на станцию Лось. И меня отправили к ней. Все ее неиспользованные педагогические ресурсы вылились на меня.

Моральный ущерб

Когда тетя Люба, расчесывая, драла мои кудри, я шепотом приговаривала, зная, что она плохо слышит:

– Ты самая злая из всех ведьмов и самая злая из всех королей и, когда я стану большой, я тебя победю.

На Поселковой улице, где были деревянные маленькие дома, у меня начала складываться репутация девочки, с которой детям не разрешали водиться. Потому что двор в Донском проезде я плохо помню. Вот у меня на лбу шрам из-за ледяного катка – мальчик скатился, упал, ударился головой и предупредил, что здесь кататься нельзя, опасно. А для меня если «нельзя», значит нужно. И я так же, как он, стукнулась. А в Лосиноостровской мы ходили на речку Яузу, собирали цветочки, я придумывала какие-то игры, но однажды услышала по радио, что на ВДНХ поставили статую Мухиной «Рабочий и колхозница», и она такой величины, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я доложила об этом тем, кому доверяла. И мы вчетвером взяли взрослые велосипеды, стоявшие во дворах, потому что понимали, что пешком не дойти. Ехать на них было неудобно – приходилось висеть сбоку под рамой, чтобы крутить педали, но мы добрались. Выехали на мост, увидели статую во всем ее величии и отправились обратно. А нас уже искали, то есть владельцы велосипедов искали свой транспорт. И на следующий день к тете Любе пришла делегация родителей с сообщением, что детям со мной водиться запрещено. Тетя Люба сказала, что я нанесла ей моральный ущерб и перестала со мной разговаривать. Я уточнила у ее сына Вити, что такое «моральный ущерб». «Ущерб» он мне объяснил. А про «моральный» я не поняла.

У тети Любы был садик, где росли георгины и стоял стол. Я там пряталась и думала: как же этот ущерб исправить? Вспомнила женщину с сумочкой. Лакированной или из панбархата, в общем, что-то черное, по бокам выпуклые розочки с какими-то блестящими штучками и петелька. Мы где-то шли с мамой. Я спросила: что это? Мама сказала: театральная сумочка. И у меня перед глазами всплыла эта сумочка. А у Вити дома были ватман, тушь, клей. Я сходила в поселковый магазин и купила бумажки, из которых можно выдавливать розочки. Начала творить. Из ватмана я сделала сумочку с петелькой. Покрыла черной тушью. Потом клеем вместо лака. Приклеила розочки. Но чего-то не хватало. А я бывала у родителей в институте, где и Витя работал, и видела на столах серебряную и золотую пыль после напильника. Попросила Витю принести мне эту пыль. Он спросил: зачем? Я сказала: для красоты. И он принес. Я обсыпала розочки серебром и золотом. Сделала три сумочки и отправилась к сельпо. Встала у входа с отведенной в сторону рукой, на которой висели сумочки. Почему-то все раскупили. Не помню, сколько я просила за каждую. Рубль, наверное. На следующий день сумочки висели уже на обеих руках.

Но через несколько дней кто-то меня заложил – тетя Любе сказали, что ваша Ира стоит около магазина и торгует сумочками. После этого я оказалась на коленях в углу на какой-то крупе. И тетя Люба опять со мной не разговаривала. Но Витя мне сказал, что мой «моральный ущерб», заработок от продажи сумочек, равнялся половине его зарплаты.

Балет

Мне очень нравилось танцевать, я мечтала стать балериной, и мама отвела меня к балерине Лопухиной, жене знакомого нефтяника. Она запустила меня в комнату, поставила музыку, а сквозь портьеру подглядывала, как я выделывала там «Лебединое озеро». И потом сказала маме:

– Хорошая девочка, а что со здоровьем?

И когда узнала про туберкулез… На этом балет и закончился. Но любовь к нему осталась.

Я раз пять за всю жизнь ходила в Большой театр. Это очень важное событие. Туда нельзя было каждый год попадать. Первый билет был на «Капелию». Родители привели меня на балет, и вдруг появилась толстая тетя и запела. Я начала рыдать. И, отчаянно всхлипывая, выдавила из себя: а когда же танцевать будут? Оказалось, что это одноактная опера и одноактный балет. Всю оперу я прорыдала, а потом увидела балет. Второй раз в Большом театре я смотрела «Лебединое озеро». Это уже через несколько лет. Потом «Щелкунчика». А еще спустя годы Иннокентий Михалыч Смоктуновский пригласил меня на премьеру «Кармен-сюита». Он был вип-гость, мы сидели на почетных местах. А Плисецкая в амплуа лирической героини казалась мне большой и холодной. А в «Кармен-сюите» я прямо задохнулась от восторга. Да еще места такие. Да еще с Иннокентием Михалычем.

Детский сад

В детском саду мне было плохо. После первого дня, я объявила родителям, что мне лучше дома, но они все время в командировках, а брат с сестрой в школе. В сад меня водила сестра, это двести метров от нашего дома. Галка в семье была абсолютный позитив, мне ее всегда ставили в пример. А я, значит, самая негативная. Все время выступала. Вот меня собирают в детский сад, и если в подъезде никого нет, я тихо спускаюсь. Если во дворе кто-то есть, я начинаю орать. Если и там пусто, я ору на улице. Помню, как валилась в снег, он забивался под шапку, под воротник, было мокро, холодно, но я билась в истерике. И прохожие говорили сестре, которая всего на шесть лет старше меня, какая она плохая, жестокая, если так мучает ребенка. Галка переживала, плакала, но это повторялось каждый день.

Однажды перед тем, как меня должны были забрать из детского сада, я в гардеробе нашла шубу директрисы. Спряталась за нее, но заметила, что на ноги падает свет. Тогда я впрыгнула в рукава и повисла в них. Меня долго искали, даже милицию вызвали, хорошо, что без собак. А потом мне стало больно висеть, и я вывалилась.

Как-то ко мне подошел толстенький мальчик и предложил орешек. Сказал, что дарит мне его. А потом посоветовал положить орех в дверной проем и расколоть. Я вставила орех в щель и еще не успела убрать руку, как мальчик изо всех сил ударил ногой по двери. У меня сразу распухли два пальца. Они не сломались, но очень болели. Я несколько дней не ходила в сад, а когда вернулась, то встретила этого мальчика, весьма довольного. Я показала ему свои пальцы:

– Смотри, что ты сделал.

А он мерзко усмехнулся. Тогда я попросила его:

– Покажи свои пальчики.

Он показал. И я изо всех сил укусила. В результате родителей попросили забрать меня за плохое поведение, так как мальчик оказался сыном какого-то важного чиновника.

Волшебные сказки

В воскресенье я имела право лечь на папо-с-маминой кровать. Наша комната в коммуналке была десятиметровой кишкой, и едва светало, я ждала, когда родители проснутся, чтобы забраться к ним. Папа рассказывал мне сказки по заказу. Много-много сказок, но чаще других я просила про волшебную ракушку и волшебный гладиолус. Я не знала, что такое гладиолус, просто однажды услышала это красивое слово. А ракушку увидела у Марьи Алексеевны. Она мне объяснила, что в ракушке всегда кто-то живет, и когда этот живой оттуда выбирается, то она раскрывается. Но хоть и пустая, а все равно волшебная.

Манная каша

Когда меня изъяли из детского сада, родители оставляли меня на попечение квартиры или брали на работу, вот там было замечательно, особенно какой-то лограф, как телевизор с зелененьким зайчиком на экране. Я могла сидеть перед этим зайчиком до умопомрачения. Еще мне показывали пробирки. В квартире тоже было интересно. Но заставляли есть манную кашу. Соседям велели не выпускать меня на прогулку, пока не съем. И когда родители приходили в восемь часов вечера, я так и сидела перед полной тарелкой. Каша уже твердая становилась. Но она была очень противная. Вареный лук, пенки и манная каша. До сих пор не перевариваю.

Примерно в восьмидесятые годы я снималась на Ленфильме, у нас было полторы смены, и я очень голодная зашла в столовую, набрала еды, выставила ее на пустой столик и пошла относить поднос. А когда вернулась, чтобы наброситься на эту еду, на противоположной стороне стола сидел очаровательный пожилой человек в очках и ел манную кашу. Первый раз с детства тошнота подступила к горлу, я выскочила из-за стола и осталась голодной.

Я, правда, маленькая вообще не любила есть. Помню только у соседей на Новый год торт с розочкой, вот ее мне очень хотелось.

Первое выступление

Мама достала на работе один билет в Дом Союзов на елку. Галка довела меня и осталась ждать на улице. Билет содержал в себе право на подарок. И я его потеряла. Стояла у колонны и думала: нельзя плакать, нельзя плакать, надо убежать, и чтобы Галка не нашла. Потом первый раз в жизни поняла, что сестре попадет. Огляделась вокруг и заметила, что около каждой елки, а их там много, происходят какие-то конкурсы, где-то сплясать надо, в другом месте спеть или стихи прочитать. Победителям вручают призы. И я стала во всем этом участвовать. Обходила по кругу. Подарок-то надо заработать. Забралась на очередной стул, и вдруг у дяденьки глаза округлились, стали размером с его же очки, и он ласково мне сказал:

– Девочка, ты очень хорошо все делаешь, но ты у меня на стуле уже третий раз, это не честно.

На что я ему очень серьезно ответила:

– Я потеряла билет на подарок, и я зарабатываю.

Тогда он засмеялся и махнул рукой: «Давай». И подарил мне безумно красивую игрушку с елки. Я обошла всех: плясала, стихи читала, пела, угадывала, проползала, кого-то изображала. Когда я вышла, я помню выражение глаз сестры: немножко ужаса. Потому что остальные дети выходили с аккуратными упаковками, а я несла огромный мешок.

Бутырский хутор

Когда я окончила первый класс, мы переехали на Бутырский хутор, и у нас был самый последний дом Москвы. Он углом разворачивался на огромный пустырь и вдалеке виднелись свиносовхоз, пивзавод и молокозавод. Нам обещали отдельную квартиру, но мы опять попали в коммунальную, правда, улучшенную. Теперь у нас уже две комнаты. И двор с периодическими делегациями родителей, что, мол, с вашей девочкой не разрешено водиться. Вот там я много игр придумывала. И несмотря на запреты все дети ждали, когда я выйду во двор, потому что непременно случится нечто интересное. Однажды закопала на пустыре гильзу с запиской. Проколола палец, написала кровью послание как будто от погибшего солдата, а так как из военных я слышала фамилии Матросова и еще Жукова, маршала, то и подписала «Жуков». А там были какие-то землянки старые, может, после военных учений остались, не знаю. Я сказала, что здесь проходила оборона Москвы и давайте что-нибудь искать, например, в этой землянке. И срежиссировала так, чтобы гильзу обнаружил кто-то другой, не я. Одного мальчика пододвигала к тому месту, где она закопана, и он в конце концов нашел. И мы писали маршалу Жукову, что, мол, откопали его записку.

Потом пустырь стали застраивать. Вырыли глубокий котлован. Наступила осень, начались дожди, котлован залило. Мы сделали плот. Все приносили шарфики, веревки. Плот перевернулся, все оказались в воде, кто-то из ребят простудился. И опять к моим родителям пришла делегация.

Через какое-то время на стройку привезли длинные балки. И мы ползали по ним на уровне второго-третьего этажей, играли в другие планеты: Марс воевал с Венерой. Моя сестра мечтала об астрономии, поэтому я ходила в библиотеку и читала совершенно непонятные мне книги, но дочитывала до конца. Одна называлась «Планета Венера». Какой-то родитель увидел нас на балках, и всем снова запретили со мной играть. Тогда я открыла школу для дошколят. Там жили несколько совсем бедных семей, где были пятилетние ребятишки, вечно сопливые, грязные. Я их собрала, велела каждый день умываться, мы вместе делали гимнастику, а потом я учила их писать и читать. Мы занимались в подъезде на подоконнике. Я разрезала тетрадку на четыре части, и они рисовали галочки. К тому времени, когда даже родителей этих несчастных детей подговорили жаловаться, что, мол, те не дышат воздухом, я целый день держу их в душном подъезде, дошколята научились читать и писать. А мои сверстники, слонявшиеся по двору, намеками пытались записаться ко мне в учителя. Помню женщину, которая пришла к моим родителям возмущаться, а я ее спросила:

– Вы знаете, что ваш сын читает?

Она работала уборщицей.

– Как это он читает, если я сама еще не читаю!

Я сбегала за Юркой. Он что-то прочитал матери, та заплакала и ушла. Больше ко мне не приставали.

Телевизор

На Бутырском хуторе у нас появился телевизор с линзой. Он стоял в комнате родителей. А из нашей комнаты, если приоткрыть дверь, как раз был виден экран. И когда меня укладывали спать, я вставала и подглядывала в щель. Так я увидела «Петер» с Франческой Гааль. «Маленькая мама». Югославские тяжелые фильмы про войну. «Большой и маленький». Смотрела все подряд. Один мой глаз следил за окружающей средой, чтобы никто не застал врасплох, а второй – в телевизор.

Мой первый весомый подарок родителям был тоже телевизор. Тогда появились большие, цветные. А папа все говорил: у нас и старый хорошо принимает. В начале семидесятых я заработала денег, вычислила время, когда родители отсутствовали, попросила друга привезти телевизор, включила его, зная, что у папы в институте сейчас перерыв, и так как дом рядом, то он придет на обед. А сама затаилась на кухне, только крикнула ему:

– Папа, я тоже голодная, сейчас что-нибудь приготовлю.

Он вошел в комнату, а там включенный телевизор. И, на мое счастье, показывали какие-то вологодские кружева, гжель, хохлому, передачу, посвященную народному творчеству. Поэтому на большом экране была такая красота, что папа как вошел, так и застыл. А я сквозь портьеру подглядывала. И увидев, что он смахнул слезу, я быстро выскочила из дома. Поняла, что все в порядке.

Родители

Моя мама, Любовь Петровна, родилась во Владикавказе. Когда ей было примерно три года, ее мама то ли погибла, то ли пропала без вести. После войны 1914 года ушла искать своего сына. И сама пропала. Правда, потом ее якобы видели где-то с каким-то мужчиной. Но это недоказуемо. Оставила пятерых детей. Их воспитала тетя Дина, сестра маминой мамы.

К ней в Сочи мы приехали, когда мне было три года. Я была хворая – туберкулез – и каждое утро меня заставляли есть зеленый перец, а он такой невкусный. Папа сказал: не съешь – не возьмем тебя на море. Я не съела. И они ушла без меня. В этот день я впервые в жизни насадила на штырь огромную красивую стрекозу. И когда все вернулись с моря, я сидела перед стрекозой и ревела. Папа сказал: ну хотя бы кусочек перца будешь съедать?

Больше они без меня на море не ходили.

Короче, мама воспитывалась у тети. А дед, мамин папа, был кубанский казак с большими усами. Я только на фотографии его видела.

Про маму грустный рассказ, потому что, когда она умерла, я поняла, что ничего про нее не знаю. Она много читала, много работала и очень мало говорила. Я таких людей не встречала, тем более что всю жизнь вращаюсь в среде, где много говорят. Знаю, что в 16 лет мама приехала в Питер поступать в архитектурный институт, и ее отказались принять, обнаружив, что ей всего шестнадцать. Поэтому, сдав все экзамены, она забрала документы. Когда же в приемной комиссии спохватились, что у нее сплошные пятерки, и она одна такая, ее уже не было. Она отправилась в университет на геофизический факультет. И слава богу, потому что там она встретилась с моим папой. Он рассказывал, что заметил ее, когда она с документами шла. Потом родился Вовка – они еще учились. И однажды он разревелся в трамвае, мама держала его на руках, и окружающие стали ворчать, что доверяют, мол, детей детям. Мама была маленькая, ниже меня, в ней метр пятьдесят с хвостиком, тонюсенькая. От обиды она сама заплакала:

– Это мой ребенок!

Мама знала наизусть «Евгения Онегина» и очень любила «Элегию» Масне в исполнении Шаляпина. Она не умела врать. И у нее был очень высокий уровень сознания. Как мне кажется, недоиспользованный. Она защитила докторскую диссертацию и руководила отделом. Однажды я пришла к ней на работу и увидела – огромное безлюдное помещение, все столы пустые, только один завален толстыми папками. И никого за ними не видно. Я испуганно окликнула:

– Мама?

Из-за папок раздалось:

– Да, Ириш, я тут.

Это она за весь отдел, отправленный на картошку, обрабатывала отчеты. Как начальник.

И все домашние проблемы, устройства детей, получения квартир, переезды, быт – были на ней. Но обеды, например, они готовили по принципу кто раньше придет домой. Папа хоть и умел работать и руками, и головой, но был погружен в науку, в преподавание. А мама все успевала. И даже французский выучить. Решила и выучила.

Она очень вкусно готовила. Борщ, баклажаны, перцы и пироги с капустой. Уже во взрослом состоянии я попросила: научи меня, пожалуйста, делать борщ, щи и фарш для пирогов. Сырое тесто я в детстве таскала со стола: сидела на корточках и ждала, когда мамины ноги переместятся подальше, чтобы нащупать кусочек и быстро проглотить. С тестом я так и не научилась обращаться, научилась сестра. Но ведь тесто сейчас можно купить. А капустный фарш делать умею. И пироги пеку вкусные. Так говорят.

По поводу того, чем занимались родители, у меня было своеобразное представление. Я понимала, что такое Уфа. Если мама едет в Уфу, в командировку, значит, привезет мед. Все дети приносили в школу гербарии, а я – коллекцию из камней, где светились перит, горный хрусталь, кусочек малахита. Потом уже, когда брат стал геологом и двоюродные сестры одна и вторая, я уже больше понимала. И тоже хотела путешествовать. Причем, мне хотелось объединить геологию с археологией: как будто я ищу нефть и газ, а натыкаюсь на древнюю гробницу.

Папа очень скоро из практикующих геофизиков перешел в преподаватели. Ему нравилось читать лекции. Он мог заворожить любую аудиторию. Его очень любили студенты. Я заходила в институт, который был рядом с домом, и на входе меня спрашивали:

– Вы к кому?

А я гордо говорила:

– К Печерникову.

И если поблизости стояли студенты, они уважительно интересовались:

– Вы дочка Печерникова?

И я купалась в лучах его славы. Могла просто покрутиться и уйти, а потом еще раз заглянуть в тот же день – подпитаться.

На пенсии мама сидела обложенная кандидатскими диссертациями: ей приносили их на рецензирование. А когда этого стало поменьше, она начала теряться в этой жизни. Привыкла все время работать. А тут и дети уже сами по себе. Поэтому, мне кажется, она раньше ушла.

Мама умерла в 1986 году. И для меня это страшный год. Я думала: что ж я за существо такое, ведь если любишь кого-то, то хочешь узнать о нем все, а я ничего не знаю про маму.

Папа, когда вышел на пенсию, начал писать книгу «Новая теория микромира». Вступил в полемику с Эйнштейном. Сначала он мне что-то зачитывал, но мне было непонятно и неинтересно. Потом он ослеп и очень переживал, что не может продолжать писать. Я купила диктофон и расшифровывала то, что он наговаривал. Читала ему и вносила правку под его руководством. Еще читала ему труды Эйнштейна, Пуанкаре, Планка, Паули, Розенфельда, Девиса, в которых с трудом выговаривала научные термины. Но постепенно стала вникать и почувствовала интерес.

Как-то случайно я попала в компанию ученых, заговорили о Пуанкаре, и я высказала свое мнение. Все изумленно на меня посмотрели и спросили:

– Вы читали Пуанкаре? Вы же актриса?

И весь вечер не сводили с меня глаз. А у меня же это все на слуху, потому что в течение шести лет я не по одному разу читала определенный набор книг.

Папе не удалось закончить свой труд. Он считал, что это только первый этап. Но там уже все понятно. Даже я улавливаю смысл. Правда, есть математические формулы, которые надо проверить – папа все-таки не математик. А потом достать бы денег и издать тоненькой брошюрой. Он семнадцать лет посвятил этой работе. Вдруг через какое-то время окажется, что он прав.

Книги

Мама выписывала собрания сочинений. И у нас в квартире две или три стены занимали книги. Я подглядывала, что читает мама, и потом брала этот том. И все последующие. Не всегда понимала прочитанное, но научилась пробрасывать не интересное. Это в житейских отношениях у меня запоздалое развитие. На книжках я раньше созрела. Любимыми были приключения, фантастика: Дюма, Джек Лондон, «Капитан Немо» Жюль Верна, «Капитан Сорви голова» Луи Буссинара, тоненькая книжка Циолковского «На луне», Герберт Уэлс. Но читала и Голсуорси, и Цвейга, и Жорж Санд, и Куприна. Про «Войну и мир» мама сказала:

– Не пропускай войну, все так делают, но это неуважение.

И я мучилась, но читала. А какие-то книжки хотелось не просто читать, но делиться ими, даже хвастаться: ах, ты это прочел, а я вот это!

Мне не разрешали выносить книги из дома, потому что это собрания сочинений. Помню, один том отдала, а его не вернули, с тех пор я научилась быть аккуратной. Приводила подруг домой и зачитывала им самые интересные места.

Два моих любимых писателя с детства и до сих пор – Грин и Андерсен. И любимые сказки: «Гадкий утенок», «Стойкий оловянный солдатик», «Русалочка» – только с другим концом. Ну не может быть так жестоко и глупо. Да, пусть Русалочка кинулась в море, но она ведь морская, значит, выжила, а он дурак.

– Вы дневник не вели, не записывали впечатления о прочитанном?

– Я выписывала цитаты. Когда читала интересную книгу, я думала: вот это надо запомнить и так жить. Но едва закрывала книжку, я думала: а что я хотела запомнить? Уже сюжет брал свое. И я возвращалась, находила: ну, значит, надо записать. Так у меня появился блокнотик довольно-таки толстый…

– Сохранился?

– Нет.

СРЕДНЯЯ ШКОЛА: 1952 – 1962 ГОДЫ

Первый класс

В школу меня записали в шесть лет. 2 сентября мне исполнилось семь, а в первый класс я пришла только 4 сентября. В белом фартуке, потому что черного не было. Мы летом ездили в Сочи, к маминой родне, и что-то случилось с поездами или с билетами. В общем, в Москву опоздали. И одноклассники, помню, удивленно косились на мой белый фартук, потому что я в нем ходила, пока не купили черный.

А еще помню утренник в актовом зале. Сестра разучила со мной вальс цветов. Я должна была красиво кружиться и выделывать разные фигуры. Мне сшили пачку. А передо мной выступила девочка из богатой семьи, ее пачка оказалась намного красивее – золото с голубым. И меня застопорило, что та такая нарядная, а я в марлевой юбочке. И вместо движений, которым учила меня сестра, я всю музыку однообразно прокружилась с растопыренными руками, как дерево. Вернулась за кулисы – а Галка сидит на полу, плачет и причитает:

– За что?

Она в меня столько вложила, а я ее подвела. Вот и все воспоминания об этой школе, потому что ко второму классу мы переехали на Бутырский хутор, и я пошла в другую школу.

Смерть Сталина

Мы сидели в классе, и все девочки плакали (до четвертого класса у нас было раздельное обучение). И учительница плакала. А я не плакала. Я Сталину письмо написала. Написала, что у нас десять метров на пять человек, и мы даже уроки делаем по очереди. И, дедушка Сталин, помоги нам, чтобы у нас было место. А дедушка Сталин мне не ответил. Я не обиделась. Меня мама предупреждала, что у дедушки Сталина много забот, когда я спросила у нее, можно ли написать ему письмо. Но я все равно втайне от родителей это сделала. Спросила у соседки, какую марку прилепить. А отправила или нет, не помню. Когда Сталин умер, я толком не поняла, что это значит, но мне было его жалко, как всем. Просто я не плакала. И вдруг соседка по парте – она сидела с платочком у носа и громко всхлипывала, – толкнула меня:

– Ты чего не плачешь?

И я увидела, что глаза у нее совершенно сухие. Никаких слез. Она делала вид. Поэтому я осталась сидеть, как сидела, опустив голову, но платок не достала. Ко мне подошла учительница и очень грубо сказала, какая я плохая, что мне не жалко дедушку Сталина.

Я видела его на демонстрации 1 Мая. Это чудесное время, когда родители дарят красные туфельки с перепонкой и пуговичкой, в которых больно ходить, потому что новые, и папа подхватывает тебя на закорки. И я на Красной площади мало того, что с родителями, так еще можно болтать туфельками. Папа мне показывал и дедушку Калинина, и дедушку Сталина. Но я на них мельком смотрела, потому что все внимание – на новые туфельки. Это магнит попритягательнее. После демонстрации я хотела лечь спать, не снимая их, но мне сказали, что надо разуться. Тогда я ночью встала, надела туфельки и снова легла. Утром родители не ругали. Мой второй муж Боря Галкин спрашивал папу:

– Виктор Федорович, вы когда-нибудь ее пороли?

– Ну, замахивался, но как ее пороть, лежит шкелетина, одни глазюки.

Музыка

Соседская девочка заиграла на скрипке. Я пришла к маме и попросила, чтобы меня тоже отдали учиться. У меня все время был момент подражания. Старшая сестра ходила на гимнастику, и я тоже, она на фигурное катание – и я. В общем, и сестру и меня, и еще пол подъезда отдали учиться играть на пианино. К нам приходила учительница. Но вся моя любовь к музыке закончилась на гаммах и упражнениях. Я стала мечтать, чтобы или я заболела, или учительница. И из всех уроков до сих пор помню только начало «Элегии» Масне.

Спорт

Как и сестра, я сначала занималась спортивной гимнастикой. Очень любила кольца и брусья. И ненавидела перекладину. На брусьях и кольцах размах был: летишь, шлепаешься, но с размахом. А на перекладине чувствовалась какая-то несвобода. И кого-то я так и не смогла осилить, то ли коня, то ли козла. Стукалась все время.

Потом вслед за сестрой пошла на фигурное катание – в Марьину Рощу, в детский парк Дзержинского района. И даже заработала второй разряд. Но я несуразная фигуристка. Один раз, делая вращение, упала и сильно ударилась. Наверное, появился страх – я не могла делать ласточку с наклоном и не могла выполнять заклон, это когда во вращении прогибаешься назад. Меня заносило. Но прыгала хорошо, на два разряда вперед. И судьи недоумевали: прыгает на будущий разряд, а крутится только прямо. Но после второго разряда мы опять переехали – уже в отдельную квартиру на Ленинском проспекте, в противоположный конец Москвы. И с фигурным катанием пришлось покончить – далеко ездить.

Пионерский лагерь

Каждое лето меня отправляли в пионерский лагерь. Всегда в один и тот же, в Тучково, от бывшего института нефти и газа. Только однажды я оказалась в другом лагере, очень большом, под Вереей. И каждый день писала маме: забери меня отсюда. Но чтобы мама не расстраивалась, я эти зареванные письма закапывала под камень. А потом уже ездила только в Тучково. И это счастье, потому что там в отличие от школы была свобода. Наш второй отряд верховодил. В первом отряде девочки вовсю влюблялись в вожатых, а мы следили за их свиданиями. У меня в лагере началась проблема с мальчиками: не приглашали на танцы. Поэтому я организовала команду из девочек. Нас было семеро, мы жили в двухэтажном домике на верхотуре. Помню, сначала среди нас оказалась милая, хорошая девочка, которую мы застукали ночью: она под одеялом ела воблу и печенье. А мы всем делились. Ну, мы попросили ее спуститься этажом ниже.

Я чувствовала себя серым кардиналом в лагере. Придумывала всевозможные вылазки, игрища, вплоть до того, что мы штаны физрука поднимали вместо флага. Он утром просыпался, а там развеваются его тренировочные брюки. Даже театр организовала и поставила «Снежную королеву». Роль королевы я взяла себе, потому что ее там меньше всего – я сидела на троне и мало что говорила, а в основном работала с актерами. Играли мы прямо в лесу, разбойники падали на зрителей с настоящих деревьев. Костюмы сшили из марли. А для королевы и костюм не требовался – корона на голове да ледяное лицо.

Руфина Нифонтова

На Ленинском проспекте, через дом от нашего, жила моя любимая актриса Руфина Нифонтова. Тогда вышел фильм Рошаля «Сестры» по «Хождению по мукам». И вдруг она живьем в магазине. Я не сразу поняла, что она, подумала: надо же, как женщина похожа. А потом увидела глаза. У нее глаза необыкновенные, прозрачные, как будто там гиперболоид инженера Гарина – лучи какие-то идут. И я завороженная пошла за ней и увидела, где она живет. Стала подкладывать под дверь цветы, однажды положила ее портрет – перерисовала карандашом с фотографии. Как-то встретила ее вечером – они с мужем вышли на прогулку. И я шла за ними, держась на расстоянии. Долго гуляли. У меня ноги руки отмерзли.

А один раз – мне было лет 13 – 14, я как обычно подкладывала цветы, и вдруг Нифонтова вышла из лифта. Она воскликнула:

– Ах, это ты! Ну и что ты хочешь?

А у меня паралич. Ничего не могу сказать. Она открыла дверь квартиры и пригласила:

– Проходи.

Я вошла. Она опять спрашивает:

– Ну и что?

И одну фразу я из себя выдавила:

– Что нужно уметь, чтобы стать актрисой?

Она посмотрела на меня и почему-то басом сказала:

– Все.

Я пролепетала:

– Спасибо.

И стала спускаться по лестнице. Она выглянула из квартиры и крикнула:

– Ты в драмкружок ходишь?

А я уже где-то между пролетами:

– Нет.

– А зря.

И я пошла уметь все: лошади, автомобиль, мотоцикл… И в драмкружок.

В 78-м году я перешла из театра Маяковского в Малый академический. И оказалась на сцене вместе с Нифонтовой. Сначала в «Утренней фее». Это очень красивая испанская притча. Причем, там не просто Испания, а горная провинция, где живут суровые, закрытые, молчаливые люди. Руфина Дмитриевна играла мою и мать и не мать. У меня было две роли. Одна героиня в начале спектакля считается утонувшей – мрачный дом живет памятью о ней: ее муж, мать, нянька, дед в трауре. И вдруг вдовец приносит на руках мокрую девушку в рубище, которая на его глазах кинулась с обрыва, а он ее выловил. И она, как зверек, говорит: зачем вы меня спасли? Но постепенно дом начинает оживать из-за присутствия этой Аделлы. Ее любят детишки, полюбил дед, оттаивает мать, полюбил и вдовец. Но он почему-то скрывает свое чувство, какая-то тайна в нем есть, он резок с ней.

И в дом приходит Утренняя фея, такая странная женщина, смерть, и она не может понять: по звездам она должна придти сюда, но за кем? Аделла не ее, никто из живущих в доме не ее, но она знает, что должна быть здесь. И уже в конце спектакля, когда ясно, что это пара влюбленных, что дом стал счастливым, туда опять заглянуло солнышко, появляется тоже в рубище та, которая якобы утонула. На самом деле она убежала с любовником и прошла все круги ада и уже вся другая, падшая, на коленях приползла домой. Играть должны разные актрисы, но Борис Александрович Львов-Анохин решил, что будет одна – героини не встречаются.

И тут Утренняя фея понимает, зачем она здесь, и говорит этой второй, вернувшейся:

– Не разрушай, ты однажды уже предала этот дом, почти убила всех, не разрушай второй раз, пойдем со мной, не бойся.

Но та не хочет:

– Нет, я столько испытала, это мой дом…

А фея уговаривает:

– Пойдем, наутро тебя найдут, и ты будешь красивая, прежняя, ты останешься, как святая.

И протягивает Анжелике венок. Та отталкивает его, но потом все-таки надевает и уходит за Утренней феей. Наутро все говорят: нашли Анжелику! Мать счастлива, что можно хоть похоронить. Вот такая потрясающая притча. Автор Алехандро Кассоне, который написал «Деревья умирают стоя».

И второй спектакль, где я работала с Руфиной Дмитриевной, – это «Федра» Рассина. Она играла Федру, а я – ее соперницу, плененную царевну Арикию. Партнерствовалось с ней замечательно. Но мне так странно было видеть ее вне сцены. В фильме «Сестры» она выглядела настолько женственной, что-то совершенно потустороннее, ангел во плоти. Когда она там локон поправляла, я потом полфильма мысленно тоже поправляла локон. А в жизни она закрывалась под грубоватую, говорила немножко басом, всегда шутила. Наверное, потому, что была очень ранимой, беззащитной. Это уже мои «размышления на лестнице». Есть такая французская поговорка, переводится как «размышления на лестнице». Когда за тобой закрыли дверь, и ты сама с собой: вот я бы тут такое сказала, а потом такое! Но дверь уже закрыта.

Я видела ее с дочкой. В театре был домашний банкет по поводу премьеры «Утренней феи», и пришла Олечка. У Нифонтовой опять глаза стали прозрачные и с голубыми брызгами, как в «Сестрах». Она все время смотрела на свою дочку, а дочка смотрела на нее.

Она, конечно, не помнила нашу первую встречу – на лестничной площадке. Однажды на гастролях я пересказала ей тот случай. Руфина Дмитриевна только посмотрела на меня удивленно – без слов.

Но я чувствовала, что она хорошо ко мне относится. То есть я чуяла, какая она настоящая. Когда у меня случилась беда – умерла мама, она подошла и предложила помощь.

Я не хожу на похороны, а к ней пришла. Гроб стоял в фойе театра. И я даже пристроилась в очередь, чтобы подойти к гробу, но не смогла. Я знала, что лицо ее прикрыто, потому что она страшно погибла: наклонилась над ванной с горячей водой, потеряла сознание и упала в кипяток. Но даже не в том дело, что страшно, просто стоит мне закрыть глаза, и я вижу ее в роли Кати в «Сестрах». Я и в других ролях ее любила, но это первое детское потрясение. А потом узнала, что ее любил снимать оператор Косматов. И первый мой фильм – «Каменный гость» – снимал Косматов. Уже седой. Он в основном сидел при камере и руководил. Я была удивлена, когда увидела материал. Там такие крупные планы, что аж дыхание останавливается: неужели это я? Мне потом кто-то из его учеников рассказал, что у него в жизни сначала была одна Нифонтова – ее лицо он снимал как что-то особенное, а лебединой песней стала я. Так что с первым оператором мне очень повезло.

– А вам кто-нибудь цветы под дверь клал, как вы Нифонтовой?

– Нет, мне в руки давали. Около театра, после спектакля.

– У вас были поклонники?

– Наверное. Я всегда немножко пережидала после спектакля.

– Что-то смущало?

– Не могу объяснить. Вот идет спектакль на гастролях, удачный спектакль, принимают потрясающе, выходишь на поклоны, зажигается свет в зале, видишь глаза, руки с цветами, слышишь аплодисменты. Из зала идет удивительная волна, я всех так люблю, так благодарна. И потом у служебного входа обязательно толпятся: кто-то за автографом, кто-то слова сказать. А я сижу у окошка и жду, когда рассосется. Мне не страшно, а неловко выходить. Причем, это уже в сознательном возрасте. По молодости я не помню. Может, я всегда толпы сторонилась? Не знаю. Вот только что они самые любимые и самые прекрасные, а потом в окошко: когда уйдут, тогда и выйду. Или, если театр далеко от гостиницы, я пулей в автобус. Тем более, что играла я в париках, в шикарных платьях, со сцены смотрелась в увеличенном варианте, а с короткой стрижкой и в джинсах меня не успевали разглядеть и опознать.

– Как бы вы ответили на вопрос: что должна уметь актриса?

– У моего любимого Грина я как-то прочитала примерно такую фразу: «Творить – это разрушать и вводить что-то свое».

Стрельба

Стрелять из винтовки я начала в пионерском лагере, а в Москве пошла в школьную секцию, куда только мальчишки ходили, и хорошо постреляла. Тренер взял меня в мальчиковую команду. У меня даже грамота есть: «Ирине Печерниковой за второе место в районных соревнованиях по стрельбе из мелкокалиберной винтовки СРЕДИ МАЛЬЧИКОВ». Мне нравилось попадать. Сохранилась мишень, где я пробила всю десятку. Правда, ни в кино, ни в театре стрельба не пригодилась. Не брали меня на такие роли, к сожалению. Хотя нет, однажды пригодилась.

Мы от Малого театра были в Чехословакии, в шефской поездке по воинским частям. И в какой-то части нас не встретили. А мы на автобусе проехали много километров, вышли усталые. И вдруг началась пальба. Со световыми эффектами. Наверное, учения. Первому Деду Морозу Советского Союза Роману Филиппову стало плохо с сердцем. Остальные тоже в трясучке. Как-то мы все-таки добрались до гостиницы. И утром к нам пришел полковник извиняться. И пригласил всех артистов на полигон: из чего хотите – из того и стреляйте, всю обиду свою выстреливайте, хоть из танка, хоть из пушки… Нифонтова заявила, что хочет в БТР. И вышла оттуда жутко пыльная. Кто-то захотел из автомата. А я увидела снайперскую винтовку. По прицелу догадалась, что снайперская. Сопровождавший нас офицер уточнил:

– Вы раньше стреляли?

– Из мелкашки.

– А это боевая.

– Знаю, сильная отдача в плечо. Но мне очень хочется.

– Ну, пожалуйста.

Ко мне подошел солдат с азиатским разрезом глаз, показал, как заряжать, где движущиеся мишени. Короче, я уложила все. И второй раз. И третий. И чувство меры, как ни странно, у меня сработало, что надо остановиться. Я оглянулась, а за мной толпа солдат, почему-то все узкоглазые. И офицер им выговаривает:

– Вам не стыдно? Женщина, актриса сделала то, что ни один из вас никогда не может сделать.

Он дал мне еще патроны.

– Премиальные!

И тут я, конечно, от волнения в одну мишень промазала. Солдаты потом ходили за мной и предлагали: не хотите ли из этого пострелять или из того? А все мои коллеги захотели стрелять из снайперской винтовки.

И еще один случай со стрельбой. Малый театр на гастролях в Питере. Февраль-март, самая гнилая погода, на улице неуютно. А у меня в спектакле «Дети Ванюшина» выход в самом конце. Причем, надо: ап! Энергично, задорно. А настроения никакого. И рядом с Домом культуры, где мы играли, я увидела тир. Подумала: сейчас подниму себе настроение. Постреляла. Выиграла еще кучу пулек. Опять постреляла. Заработала большую игрушку. И пришла в театр уже веселая. А навстречу Михал Иваныч Царев.

– Здравствуйте, что это такое?

– Это вам подарок. Мой приз за стрельбу.

Он не понял, сказал:

– Ну, потом, потом.

Посадил куда-то игрушку и пошел на сцену.

Автошкола

Там преподавали и автомобиль, и мотоцикл. Кому не исполнилось 17 лет, выдавали юношеские права, как мне. Осваивали мы «Победу». Она стояла на кирпичах, и мы в ней все нажимали, крутили. А на вождение обычно вывозили в переулок. Но в мой первый выезд, когда мы с инструктором сели в настоящую «Победу», он сказал:

– Сегодня мы поедем сюда.

В другие ворота, которые выходили на Садовое кольцо с его сумасшедшим движением даже в те годы. Я вцепилась в руль, и мы поехали. А была зима, снег, гололед. И за первые полчаса я получила все сразу: и вокруг оси покрутилась, и от машин поуворачивалась. Оказалось, что у инструктора обеденный перерыв, и он решил съездить к себе, в Марьину Рощу. Когда мы подъехали к его дому, он сказал:

– Боевое крещение получила, теперь тебе нечего бояться. Горячего чего-нибудь хочешь?

– Не хочу, – буркнула я.

– Ну, сиди, осознавай.

Обратно уже было не так страшно. Потом он все время со мной ездил обедать.

– На мотоцикле интереснее, чем на машине?

– А я не ощутила всей сладости мотоцикла, потому что нас учили во дворе, сдавали мы на шоссе, но там всего того, что ощущают байкеры, не было – я просто должна была правильно вести. Я все сделала и получила права. Так они где-то и завалялись.

– А машина в жизни пригодилась?

– В Москве нет, а за границей я водила с удовольствием.

– Что водили?

– У моего мужа Збышека был «Рено».

Лошади

Ездить я училась в «Урожае». И никогда не боялась, что конь может лягнуть, сбросить. Мне нравилось даже просто глядеть на лошадей. Какие у них глаза! Я любила каждую, и, наверное, они это чувствовали – всегда мне голову на плечо клали. До сих пор не могу смотреть фильмы, где лошади кувыркаются. Ведь никогда неизвестно, как она упадет. И если что-то себе сломает, то ее могут пристрелить. Поэтому я «Андрея Рублева» Тарковского видела только один раз: когда фильм запретили к показу, Николай Бурляев пригласил меня и моих родителей на закрытый просмотр на Мосфильме. Там много жестоких сцен и с лошадьми, и с коровами.

Про людей нас уже приучили наблюдать, как их убивают, и я спокойно смотрю по телевизору. Но если вдруг вижу на экране собачку, выбежавшую на мостовую, то забываю про что кино, начинаю переживать: ну куда ты, дурочка! – пока опасность не минует. Потом лезу в программку, чтобы вспомнить, что же я смотрю: ага, боевик, ладно.

И там же в «Урожае» я тренировалась, когда снималась в фильме «Первая любовь». У меня по роли было женское седло, это очень трудно, если нет обхвата ногами. Сидишь боком – никакой уверенности. Выглядит, может, и красиво, но ни дай бог лошадь понесет, неизвестно где ты окажешься.

Конь у меня был умница. Гиацинт. Нас представили друг другу. И я влюбилась. А потом только делала вид, что управляю им. А он делал вид, что слушается меня. Однажды тренер решил, наверное, как следует меня потренировать или испытать, и неожиданно перешел с галопа в карьер, это еще быстрее. А мы ехали по аллее, Гиацинт был ведомым. И он понес. Я даже не успевала на него приземляться, висела в воздухе. Хорошо, что это было не женское седло, а нормальное. Я уже предчувствовала, как меня исхлещут и исцарапают ветки, как вдруг Гиацинт перешел на галоп, как раз перед низким деревом.

У меня из этого фильма есть только одна фотография, где я верхом на коне, и Иннокентий Михайлович Смоктуновский подает мне руку. Было много снимков у замечательного фотографа с Мосфильма Димы Мурашки. Он все звал:

– Ир, у меня целый ящик «Первой любви».

Но мне было некогда. А когда собралась, его не стало.

– А Гиацинта вы навещали после съемок?

– Да. Потом, к сожалению, умер тренер, и тогда уже не смогла. А так наша дружба не закончилась. И он всегда меня узнавал.

Тайная жизнь

Школу я не любила. Поэтому училась на отлично, чтобы не трогали. Потому что мне это все не нужно было. Считать, писать я умела. Литературу, по-моему, надо знать эмоционально. Вот то, что тебя затронуло, оно всю жизнь вспоминается и тебе что-то дает. А когда говорят: напишите сочинение «Катерина – луч света в темном царстве», – то никакой Катерины уже не хочется.

Сочинения я писала, как полагается, а не то, что на самом деле думаю. Один раз попыталась протестовать и потерпела фиаско. Если бы двойка! Двойку и кол я любила. И пятерку. А вот три и четыре, середнячные оценки, очень не любила. И получила именно столько. После этого я ходила в библиотеку, выбирала цитаты и писала грамотные сочинения.

Когда любимые книги проходили, я это пропускала. Тогда не понимала почему, просто интуитивно. Сейчас уже могу объяснить. Как Вертинский хорошо сказал: «Соцреализм? Не понимаю. Артист – это как метеор: сверкнул, блеснул и та-а-айна».

Я прогуляла «Войну и мир», чтобы не возненавидеть, потому как уже прочитала. Прогуляла «Гамлета». Шекспир у нас был всего один урок. Нет, я уважала этого учителя, он потом работал в музее Пушкина на Кропоткинской. Вот там его место. Он рассказывал все очень заумными фразами. Его звали Израэль Кагосович. Он позволял нам выходить с конспектами, чтобы мы просто еще раз прочитали ему его же слова, чтобы хоть что-то в наших головах осталось. Я половину из того, что он говорил, не понимала. А в литературе мне всегда нужно было «ах» – и потом с этим жить в другую сторону.

Когда я пришла к папе и заявила, что ненавижу физику, он сказал: давай разберемся. Мы сели за стол, разбирались, и в результате я сама вывела закон Ома. Папа обрадовался, он решил, что теперь я полюбила физику. А я поняла, что не надо заучивать эти безумные формулы, потому что они никогда не пригодятся мне в жизни. Лет в 13 я решила быть актрисой, так зачем мне забивать мозги физикой? Надо просто записывать за учителем. И если он вызовет, на секунду задержаться, проглядеть, выйти, его же словами рассказать, он будет счастлив и поставит пять. У меня была хорошая память.

География меня раздражала. Мне не нравилась учительница. Такой романтичный предмет, детей можно держать в завороженном состоянии весь урок, а тут с указкой у карты. И еще у нее были копыта – массивные туфли на толстых высоких каблуках. Но главное – она была вредная.

А математика к нам из университета привели – учитель заболел и пригласили на замену. Он на нас изумленно смотрел все время: что я тут делаю? – и давал задачи. Я однажды на спор взяла и решила первая. Но мне это надо?

А история! Слишком тщательно от меня дома скрывали, почему у меня было четыре дяди, а остался один, и почему Виктор – сын врага народа. И сравнить с той историей, которую мы изучали. А мои вопросы к папе, который тут же начинал наводить тень на плетень. Ну, я находила другого человека, который мне все объяснял. Я знала, что нам преподают вранье.

Однажды мы с папой месяц не разговаривали. Это я уже училась в школе-студии МХАТ. У нас был преподаватель по советской литературе – Синявский. Мне он не нравился, потому что у него был гнусавый голос, и он нудно, однотонно рассказывал, например, про лирику Серебряного века. До него лекции читал Белкин, весь горящий своим предметом. А на Синявском я кисла. Кстати единственную четверку на экзамене за всю студию МХАТ я получила у него. Ну, и когда случился процесс над Синявским и Даниэлем, когда их преследовали за инакомыслие, за то, что печатали свои труды за границей, что по тем временам было немыслимо, недопустимо, около памятника Долгорукому состоялась демонстрация в их защиту. Двое наших студентов проходили мимо и услышали знакомую фамилию «Синявский». Они подошли и стали слушать. Их забрали в милицию. За участие в митинге. Как крайних. А потом выгнали из студии.

Я очень переживала. И мы с папой разговорились. Он встал на официальную точку зрения. И первый раз в жизни я услышала, как папа пытается обойти острые углы и настроить меня на то, что в нашей стране все правда, особенно в газетах. А я не столько понимала, сколько чувствовала ложь. Я не любила наших политиков, чиновников, ненавидела сдачи спектаклей, когда их закрывает цензура. Я тянулась тогда к более взрослым людям и много слушала. И в разговоре с папой я хотела добиться от него, чтобы он согласился со мной, но он так и не сказал того, что я ждала. Он боялся за меня, потому что я была неуправляема, могла совершить поступок, а потом подумать. После этого я объявила, что больше газет не читаю. И действительно не читала. И еще заявила, что вообще ухожу из дома. Из дома я не ушла, но отец со мной не разговаривал месяц.

В старших классах я научилась жить так, чтобы школа мне не мешала. Пересела с первой парты, с которой я всем подсказывала, на последнюю, завела журнал, где проставляла свои отметки, когда меня вызывали, по какому предмету, чтобы знать, когда вызовут в следующий раз. И все домашние задания делала в классе, на уроках, чтобы остальное время было абсолютно мое. Приходила домой, кидала портфель, мне очень нравилось его кидать: у меня все сделано. И улетала, куда душа хотела.

Например, организовала наблюдательный пункт на чердаке здания, которое находится во дворе МУРа на Петровке и в дырочку подсматривала за тем, что там происходит. Какой-то фильм, наверное, подействовал. Я долго искала дом 38 на Петровке, потому что улица заканчивалась без него. Потом нашла внутренний двор, подходящий чердак, который закрывался на псевдозамок. И сидела там часами.

Когда перешла в девятый класс, родители на два года уехали в Индию. Тогда был лозунг: «Индия – Русиш, пхай, пхай». Дружба, дружба, в общем. Туда посылали наших опытных специалистов.

А к нам переехала тетя Шура, папина сестра. Я ей показывала дневник: все пятерки. Она спокойна – я свободна. И шла по своим точкам: библиотека, кино, театр, лошади, автошкола. Тайная жизнь. Вместо школы.

Ходила на один и тот же фильм, пока его показывали в кинотеатре «Прогресс», который был рядом с домом. С утра покупала за десять копеек билет для детей, а незадолго до конца сеанса пряталась в туалете, чтобы выйти уже на следующий, потом на следующий, а потом с портфелем домой. Ради каких-то фильмов я ездила в другие кинотеатры, по всей Москве выискивала.

Тогда любимыми актерами были Жерар Филипп, Вивьен Ли и, конечно, Одри Хепберн. Мне нравились итальянские картины. Мало кто помнит такое кино – «Человек в коротких штанишках» – о мальчике, которого оставила мама, и он ищет ее по всей Италии. А я до сих пор помню музыку оттуда, даже на пианино ее подобрала. Потом узнала, что Алида Валли – это такая звезда с бездонными глазами. Но мне нравился мальчик. Много раз смотрела жесткий, страшный фильм «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, хотя ничего не понимала ни про армию Нарадовы, ни про армию Краевы, но почему-то все ходила на него и ходила. А когда не было любимого фильма, то была библиотека на втором этаже Исторического музея, где можно, как взрослой, заказывать книги, и их приносили.

У меня часто была ангина, я ходила к врачу, получала справку, относила ее в школу и уходила. Никто не мог заподозрить, что отличница способна прогуливать. Короче, я не заметила, что прошло месяца три, как я почти не бывала на занятиях. Заглядывала, если по моему журналу подходил момент, что меня должны спросить. Отвечала по всем предметам сразу, получала пятерки и опять исчезала.

Но однажды предстояли важные соревнования по стрельбе. И тренер, знавший, что я больна, попросил моих подружек:

– Зайдите к Ире, может быть, она сможет, нам нужна победа.

Девочки пришли к тете Шуре и спросили:

– Как Ира себя чувствует?

Тетя Шура в свою очередь поинтересовалась у них:

– А как она себя чувствует? А где она?

И, поднимаясь по лестнице домой, я застала трех моих подружек у окна. Они стояли с круглыми глазами и при виде меня тут же заплакали.

Так все открылось. Тетя Шура с испугу позвонила близким друзьям родителей, а в нашем доме жили все геологи, геофизики. Те раззвонили везде, в том числе директору школы. Меня вызвали и много чего наговорили. Даже пригрозили отчислением. Я храбро заявила, что сдам экзамены экстерном. Но они не согласились:

– Все уже знают, что ты прогуливала, ты должна перед всей школой извиниться.

Я отказалась.

– Тогда мы напишем родителям.

А родители и так уже нас не видели год. Ну, собрали школу в актовом зале, я вышла на сцену и сказала:

– Извиняюсь.

Меня приняли обратно. Я окончила школу с серебряной медалью.

Одри Хепберн

Моя самая любимая актриса – Одри Хепберн. Не могу объяснить почему. Она единственная, кого я не могу объяснить. Это какое-то удивительное существо, которое заставляет сердце биться и чего-то хотеть. Ее нельзя назначить великой актрисой, нельзя назначить красавицей номер один. Ее никем нельзя назначить. Но до сих пор как плохое настроение я ставлю что-нибудь с ней.

А первый раз увидела ее в «Римских каникулах». У нее там была челка. Я пришла домой и, понимая, что, если я отрежу челку, родители расстроятся, я отстригла кусок косы, связала и прилепила на лоб. Надела нарядную блузку сестры. Втянула щеки, чтобы получились выдающиеся скулы. Подрисовала глаза. Посмотрела на себя в зеркало: похожа я на Одри Хепберн?! Нет. Не похожа.

– А вы в зеркало любили смотреться?

– Нет. У меня закончилось все на том показе, когда я пыталась походить на Одри Хепберн. А потом я просто не знала, что есть такое понятие – фотогеничность. Все время переживала: ну раз мальчики не приглашают на танцы, значит, я не удалась, не то что некрасивая, а просто совсем никудышная. И только с возрастом, уже в профессии я заметила, что пришла на пробу больная, страшная и вдруг на снимке как будто другое лицо. Это и называется фотогеничность.

– Что за проба?

– По-моему, «Живой труп». Цыганка. Я вдруг увидела: боже мой, глазища в пол фотографии. А я еле доехала до Питера. И там же в Питере я снималась в фильмах «Первые радости» и «Необыкновенное лето» по Федину. Меня встречала мастер по гриму, звали ее Люся, она работала всегда с Козинцевым – на «Гамлете», «Короле Лире»… Я в поезде не сплю, лет мне уже тридцать пять, а мне надо играть шестнадцатилетнюю гимназистку. «Ну что, мымрочка наша приехала?» – приветствовала меня Люся. Глаза красные, лицо отекшее, потому что в поезде топили, и СВ тогда еще не полагалось. Меня бы спать положить, а съемка. И Люся – человек очень талантливый – говорила: «Ну, давайте из нее красотку делать». Под ее руками я понимала, что это уже не я. И на экране появлялась совсем другая женщина. Но надо учитывать, что Люся знала про мою фотогеничность, что мне это дано от бога. Она мне как-то на съемках задала вопрос: «А не хотела бы ты поменяться, чтоб не на экране такая красотка была, а в жизни, а на экране – такая, как ты в жизни?» И прошло дня три, уже перед моим отъездом в Москву, я ей ответила: «Люся, я решила. – Что? – Пусть будет, как будет». Она уж забыла давно: «А что будет, как будет? – Пускай я буду на экране лучше, чем в жизни. Пускай я буду фотогеничной». Такой хохот стоял.

Выпускной вечер

До отъезда родителей в Индию наша семья была, мягко выражаясь, не очень обеспеченной. То есть я часто донашивала одежду за Галкой. Вообще у нас не было культа вещей. Иногда мама нам шила, когда у нее был отпуск. Вот мы увидели Лолиту Торес, кажется, в фильме «Жених для Лауры» и попросили у мамы такой же халатик. Она нам из байки сшила. Однажды в детстве мне попала в руки немецкая открытка, на которой изображена белокурая девочка с корзинкой в голубом платьице с фонариками и белом фартуке с кружевом. Я была зачарована ее платьем и попросила маму сшить мне такое же. Вся загадка платья в том, что оно было с нижней юбкой, поэтому внизу получался объем, как у принцессы. А мама сшила из штапеля. Он обвисал. И рукава опадали, не держались фонариками. Больше я не просила.

Из Индии родители прислали мне первое в жизни зимнее пальто. Мое собственное. На искусственном меху, с большим воротником. Я ходила в нем с октября и сколько можно было, уже когда деревья расцветали. Тогда же они прислали выпускное платье – белое нейлоновое, на голубой нижней юбке, туфли на каблуке и два браслета из слоновой кости, один на руку, а другой мне сестра, сделав хвост, закрепила на волосах, как корону.

Я пришла в школу очень нарядная. И всем мальчикам, не приглашавшим меня на танцы, отомстила. Они меня приглашали, а я им отказывала. Когда же мимо проходил одноклассник – самый умненький: он на уроках решал задачки для университета, – и самый несуразный: худой, в очках, – он меня даже не заметил, но я королевским жестом пригласила его на танец. Он сказал:

– Да я не умею.

Но мы пошли танцевать. После этого я снисходила и до остальных. Хотя мне уже было все равно, я сдавала экзамены в школу-студию МХАТ, мне оставались только общеобразовательные.

На выпускном вечере я себе очень нравилась – первый раз в жизни пришла в школу не в носочках, сандалиях и с капроновыми бантами, а вот так по-взрослому. И вдруг меня вызывает завуч и говорит:

– Ира, ну вот ты походила с прической, все тебя увидели, а теперь, пожалуйста, заплети косу.

Мне стало очень обидно, потому что у нас уже в девятом классе были девочки со стрижками, в капроновых чулках, на каблуках. И ничего. А все потому, что они новенькие, а я медалистка. Они пришли к нам такие. Им делали замечание, а они отвечали:

– У меня стрижка, что я могу сделать?

– А капрон?

– А я в эти туфли в простых чулках не влезу.

И от обиды я сходу придумала отговорку. Как раз прочитала роман, где героев звали Ред, Генри и Мад. Я сообщила завучу, что меня причесывала Мад, мать Генри и знакомая моих родителей, которая привезла мне из Индии платье и браслеты. И менять прическу нельзя, потому что Мад с сыном и его другом придут к нам на выпускной. Кого-то из этих героев я назначила в англичане, остальных сделала американцами.

У завуча округлились глаза:

– Как придут?

– Они проездом через Москву, и я не могла их не пригласить.

– Да как же без разрешения?

– Но ведь Мад – друг моих родителей, они вместе работают там на буровых, – не моргнув глазом придумала я.

И после этого у нас получился такой славный праздник, потому что всех учителей смыло в учительскую – на совещание. Пока они там решали что делать, мы вместо вальсов отплясывали буги-вуги под рояль. Весь зал оживился, а потом вдруг резкая тишина – меня вызвали в учительскую.

– Ирина, это надо отменить.

– А как отменить?

– Ну, у тебя же есть их телефон? Вот и звони.

Я-то сказала, что они остановились в гостинице, а звонить стала к себе домой. Там никто не отвечал.

– Они уже, наверное, вышли.

Вокруг школы выставили кордон из учителей. Я спросила:

– Вы что, не пустите гостей?

– Звони еще раз.

– Я при вас больше не стану звонить. Что вы мне портите выпускной вечер?

И расплакалась.

– Иди в кабинет к завучу и звони.

В кабинете я долго думала, как же выкрутиться из ситуации. И придумала, что им достали билеты во Дворец съездов, который как раз открылся в то время, на балет, и они присоединятся к нам на Красной площади. После этого я ходила со своим хвостом и с браслетом, и никто меня не трогал.

А про Реда и Генри я потом еще в школе-студии МХАТ врала, когда подруги-однокурсницы стали уединяться и секретничать про любовь, а меня не допускали, ссылаясь на то, что они курят, мне же незачем дышать дымом. Поэтому и курить начала, чтобы присутствовать при их разговорах.

Мне тогда нравился фильм «Гран-при», про автогонщиков, его показывали в широкоформатном кинотеатре «Мир», и, чтобы его смотреть, я прогуливала историю партии, самый неинтересный предмет. А староста устал меня отмазывать, ведь картина шла две недели, ну один раз меня нет, два нет, три… Тогда я рассказала подругам, что мне надо ехать в аэропорт, потому что Ред и Генри окажутся пролетом в Москве и у нас будет решительный разговор. Понятно, о любви.

А в зимние каникулы одна из моих подруг поехала к себе в Киев, вторая – в Рузу, меня же отправили в Тамбов – к дяде с тетей. И я попросила свою двоюродную сестру, геолога, выслать из Ташкента открытку, которую сама же написала. На адрес моей лучшей подруги Нины Поповой. Потом Нины меня пытала:

– Ты что, в Ташкенте была?

– Конечно, Ред и Генри в этот раз летели из Ташкента, мы же должны были повидаться и все-таки что-то решить. Естественно, про любовь.

– Вы бывали в школе после ее окончания?

– Ходила племянника устраивать. После того, как брат с женой вернулись из Алжира.

– А почему они сами не пошли?

– А я уже артистка была известная.

– Чем племянник занимается?

– Сейчас это называется бизнес.

– Удачно?

– Как у меня. То вверх, то вниз. Но племянник любимый. Сережа. И я его любимая тетя. Мы, кстати, внешне очень похожи. Его даже принимали за моего сына.

ШКОЛА-СТУДИЯ МХАТ: 1962 – 1966 ГОДЫ

Поступление

Я знала, что нужно обязательно уметь ходить на каблуках, в платье по силуэту, с прической, то есть показать товар лицом. Сестра переделала на меня свое платье, я научилась ходить на каблуках. Но решила, что в этом году, 62-м, я не готова поступать, что после школы пойду работать в театр Маяковского кем угодно, хоть обувь разносить, там всегда кто-то требуется. Чтобы побыть в той атмосфере.

Потому что в восьмом классе нас сводили на «Гамлета». По теме. Мы как раз проходили Шекспира. Это был спектакль Охлопкова. Мы стояли на самом верхнем ярусе. Но я была потрясена – прямо взрыв внутри. Пришла домой, взяла с полки книгу, перечитала и поняла, что хочу еще раз, только поближе. Купила билет и посмотрела уже из партера.

А потом несколько дней дежурила на входе дирекции – ждала Охлопкова. Дежурная спрашивала меня:

– Девочка, вам кого?

– Мне нужен Николай Павлович Охлопков.

– А я могу вам чем-нибудь помочь?

– Нет.

Часами простаивала. Но он всегда вылетал, его ждала машина, и я не успевала. Дежурная говорила:

– Ну, вот, он опять пролетел мимо.

Ее звали Елизавета, а отчество, кажется, Павловна. Наконец, она меня уговорила:

– Вы мне расскажите, может быть, я действительно смогу помочь, что ж вы тут простаиваете?

И я сказала, что не могу накопить денег на билет, а мне очень хочется смотреть «Гамлета», но не с верхотуры, как нас сводили, а ближе. На один билет у меня хватило, а сейчас, значит, опять месяц простоя. На «месяц простоя» она рассмеялась:

– Господи, да я вам достану пропуск и будете сидеть в ложе.

И я сидела. Сейчас уже той ложи нет, а я чувствовала себя почти на сцене, так все было близко. В течение двух лет меня пускали бесплатно. На утренние спектакли в субботу. Я больше двадцати раз посмотрела «Гамлета». Видела всех, кто его играл: и Самойлова, и Марцевича, и Козакова. И всех любила. Один раз даже дотронулась до Гамлета. Это был Марцевич. Но он не заметил. А вот кто играл Офелию, не помню. Их тоже было много. И почему я еще хотела поработать в театре Маяковского… У меня была мечта-сказка, что вот случится что-нибудь и нет Офелии, а я готова. Я же наизусть знала весь спектакль, все роли. Случится чудо – и сыграю…

Поэтому собиралась поступать в школу-студию только на будущий год. А пока решила узнать, как это делают. И без прически, в школьной форме, с огромным старым портфелем, еще папиным, в сандалиях, носочках, с капроновыми бантиками побежала узнать, когда состоится консультация, где можно задавать вопросы. Пришла в учебную часть, а там очаровательная, красивая, величественная женщина Наталья Григорьевна – потом наша общая мама – спросила:

– Сколько вам лет?

Мне было шестнадцать, но я сказала:

– Семнадцать.

И покраснела. Она все поняла.

– Ну, тогда все в порядке, сейчас я вас отведу на консультацию, спросите, все, что хотите, раз мы уже такие взрослые.

Она, постучав, открыла дверь в аудиторию и втолкнула меня со словами:

– Вот к вам еще с вопросом.

И закрыла дверь. И тут я все поняла: там слева сидели актеры МХАТ, а справа от меня два молодых человека и две девочки в платьях по силуэту, с прическами, на каблуках. И обе читали монолог Анны Карениной: «Сережа! Сережа!..» А у меня форма короткая, коленка затряслась, я ее портфелем прикрыла. Наверное, очень смешно выглядела. И категорически отказывалась читать, меня долго уговаривали, а я сопротивлялась:

– Нет, я с вопросом пришла.

– Так это очень хорошо, вы нас спрашивайте, мы – вас. Портфель-то положите.

А я не могу положить – коленка ходуном ходит.

– Ну, стихотворение хотя бы одно нам прочитайте, а потом вопрос зададите.

Я положила портфель и прочитала любимое стихотворение «Сеттер Джек» Веры Инбер.

– А давайте и прозу тоже.

Я чувствую, что они как-то настроились, перестали смеяться. А я много готовила и стихов, и отрывков, и объявила:

– Карел Чапек «Дашенька, или история щенячьей жизни».

И вижу, как главный экзаменатор рухнул головой на стол, только макушка видна. Он поднимает голову и спрашивает:

– У вас весь репертуар собачий?

И среди экзаменаторов уже сплошной хохот. А у меня слезы. Но почему-то мне сказали, что я могу приходить на второй тур, только с чем-нибудь темпераментным.

Я принесла темпераментное – басом прочитала стихи про Кубу: «Моя родина кажется сахарной, но сколько горечи в ней…». Они опять упали под стол. Виктор Карлович Монюков, он потом Новый драматический театр организовал, сказал:

– Приходи на будущий год, я буду набирать курс, приходи ко мне.

Но я ответила:

– Вы же сами говорили, что для актрисы важно время, а вдруг меня примут, зачем же год терять?

И перед третьим туром он посоветовал мне выучить стихотворение Майкова «Тарантелла» – оно звонкое. Я его три раза забыла. А педагог Карев, который в тот год набирал курс, очень любил крупных, красивых, статных женщин, и про меня сказал, что детский сад не берет. И у Монюкова вырвалось:

– Замечательно, а то не могу уговорить, чтоб на будущий год ко мне пришла.

– Ах, к тебе, на будущий год?! Нет, пусть будет у меня, может, вольным слушателем, посмотрим.

Так я попала в школу-студию. В сандалиях и с бантиками. Вернее, думаю, благодаря их несуразности, то есть на контрасте.

Реакция родителей

Родители вернулись из Индии в начале августа. Они там были около двух лет. За это время брат женился, и они ждали ребенка, сестра вышла замуж и родила. На этом фоне мое поступление в школу-студию отошло на второй план. Мы все новости выложили маме с папой прямо в аэропорту, тем более сутки ждали, потому что самолет задержался. «Боинг» не мог долететь до Москвы из-за нелетной погоды, и их посадили то ли в Саратове, то ли в другом городе. Аэропорт предоставил в распоряжение команды и пассажиров ресторан. Но никто не знал, чем кормить индусов. И папа придумал, попросил:

– Принесите блины, масло, сметану, икру, селедку…

И он накладывал в блины разную начинку и призывно смотрел по сторонам. Постепенно к нему подтягивались остальные пассажиры. Весь аэропорт ел блины. И никто не вспоминал об экстренной посадке. Вот такой мой папа.

А в аэропорту мама сначала выслушала брата и сестру, а потом наступил мой черед:

– Я поступила в институт.

Она кивнула:

– Хорошо.

– В театральный.

– Хорошо.

И опять переключилась на брата с сестрой.

Профнепригодность

На первом курсе я чуть не вылетела. За профнепригодность. Я была, как сейчас говорят, не формат. Наш руководитель Александр Михайлович Карев был небольшого роста, коренастый, крепкий, у него была собака бульдог, и он любил рослых красавиц, таких, как Нина Попова и Лера Заклунная. Он взял меня через не хочу, назло Монюкову. И на первом курсе я чувствовала его скептическое отношение. Тем более, что у меня не получались этюды. Я их не любила.

Ну, например, педагог предлагает ситуацию: встретились две подружки, одна что-то рассказывает, другая переживает по этому поводу и дает какие-то советы. Простая задача, а у меня всегда ступор. Однокурсники даже перестали меня задействовать в своих этюдах, потому что я сама зажималась и их зажимала. И когда встал вопрос об отчислении, я поняла, что у меня последний шанс.

Мучить кого-то из сокурсников, втравливать в свою неудачу, мне казалось, я не имела права. Я поняла, что должна делать этюд одна. И придумать нечто такое, чтобы выскочить из зажима. То ли я что-то вспомнила, что ли где-то в кино видела, но у меня родилась маленькая история. У девочки погиб папа, а у ее мамы появился мужчина, с которым она пьет. И девочка практически теряет мать. Мне хотелось чего-то сильного и трагического, чтобы пробить стену, бетон, о который я прямо головой билась и никак не могла победить. Девочка входит со школьным портфелем, видит стол с бутылкой водки и стаканом, повернутую лицом к стене папину фотографию, сметает все со стола, потом подхватывает с пола фотографию, ставит папу так, как он должен стоять, смотрит на разруху, которую натворила, падает на стол и начинает рыдать.

После моего этюда была тишина, а потом руководитель наш Александр Михайлович вызвал меня и спросил: «А что у тебя в семье происходит?» Поверили. И я стала опять профпригодна.

А еще помню, как мы с Таней Назаровой и Ниной Поповой зимой репетировали этюды в метро, потому что на улице было холодно. В конце концов, милиционеры нас выгнали, подумали, что мы сумасшедшие.

Старики

Студия – это удивительное время. Я сейчас туда даже не хожу. У нас такие Старики были, что мне подруга все время рот закрывала – нижнюю челюсть приставляла, а та опять отваливалась: ну, человек, который несет с собой столько, что надо записать, надо это все услышать, надо глаз с него не сводить… Они, к сожалению, очень быстро ушли. Как только я окончила студию, подряд пошли смерти.

В театре для студентов существовала определенная лесенка, где мы могли сидеть и смотреть спектакли хоть каждый вечер, что я и делала. Всегда приходила, например, на ту сцену в «Горячем сердце», где беседовали Грибов и Яншин. Отпрашивалась в туалет с репетиции и бежала на лестницу. И они никогда не играли одинаково.

«Пиквикский клуб», «Идеальный муж», «На дне»… Даже если у меня не было репетиции, я все равно не уходила из театра. Мы все сидели на ступеньках и смотрели. Учились вприглядку.

Из примадонн МХАТа я любила Андровскую. Она восхищала меня своей женственностью, стервозностью и зажигательностью. Никогда не видела у нее потухшего глаза. К сожалению, за кулисами я ее не видела. А на сцене она казалась мне недосягаемой. Я в общем-то зажатая была. И мне казалось, что такого фейерверка я не смогу выдавать со сцены. Тарасову я почти не застала. Были еще Степанова, Гошева, Головко…

Может быть, из-за того, что я не любила и пропускала школу, во мне остались пустоты, но все четыре года я ощущала себя морской губкой.

У нынешних ребят, кажется, есть все, но у них нет той культуры, которую на сцене МХАТа воплощали Старики. Да, я всю жизнь отличница, но гораздо важнее, когда ты садишься на свою ступеньку и испытываешь потрясение от личности актера. Я уже в студии поняла, что система Станиславского гениальна, проста, доступна, она для всех, а то, что я видела со ступеньки, это недоступно, непонятно и личностно. Как Тихонов говорил в «Доживем до понедельника»: «А нам есть что давать?» Старикам было что давать.

Я не хочу казаться бабушкой, причитающей: «Вот в наше время!» – но мне искренне жалко молодых актеров: у них нет вприглядку. Когда ошалевшая после спектакля проходишь всю Москву пешком, чтобы как-то разобраться, разложить, сохранить.

Нам тогда бог не дал шмоток, не дал денег, не дал ничего из того, что сейчас в цене, мы менялись кофточками, придумывали что-то, чтобы не быть совсем уж не в порядке, но бог дал нам Стариков. Они умели пить, гулять, при этом потрясающие трудоголики, талантливые, безумно любящие свою профессию, не святые, но свято верившие в свое дело. О них рассказывали легенды. Много историй ходило про Ливанова. Он был острый на язык. И как-то один пьющий актер пришел в театр в вязаном свитере, на котором поперек туловища была яркая полоса. Ливанов увидел и воскликнул: «О! Это линия налива?» И еще про руководителя нашего курса Карева. Говорят же, что мужчины небольшого роста любят крупных женщин. И жена Карева была именно такой. А у самого Александра Михайловича немножко отвисали щеки, как брыли у его бульдога. И вот жена сидела за рулем «Волги» с собакой на соседнем сиденье, ждала мужа у театра, а из кафе «Артистическое», как раз напротив студии, вышел Ливанов и, глядя на бульдога, сказал: «Маша, Маша, как загорел твой Саша». (Эта фраза дошла до меня именно в таком виде, хотя жену Карева звали Люся).

Старики были из того времени, где-либо защищенность – народной любовью, званиями, симпатиями сильных мира сего, – либо ожидание «черного воронка». Вот такая амплитуда. А потом ни «черного воронка», ни всенародной любви… По-моему, это политика государства – всех свести к среднему.

– А кто из Стариков в гриме Ленина вышел из театра?

– Ну, это рассказывали нам… Смирнов, замечательный артист, играл Ленина, ну надо было ему поправить здоровье, он прошел двадцать шагов в кафе «Артистическое», но его кто-то засек.

– Партийное взыскание получил?

– Я не знаю, это все с чужих слов. И про Стариков, как они отдавали себя на сцене, они точно так же умели веселиться и протестовать, жили в полную силу. Но это тоже рассказы, как они в бане парились, парились, потом выпивали, и пошутили – раскрыли банку килек, кинули их в бассейн, и ныряли, вылавливали килек ртом. Ну, восторг! Гулять так гулять! Меня это всегда в людях восхищает, будь то кильки, будь то… Вообще, когда жизнь наотмашь, я преклоняюсь перед такими людьми. Наверное, потому что мне это не дано.

– В компаниях, где вы потом оказывались, умели так же гулять?

– У нас больше стихи и песни были в компаниях. Конечно, это другой уровень, но и другая жизнь, другое поколение. Зачем сравнивать?

– Когда вы участвовали в спектакле «Зима тревоги нашей», вы же могли со Стариками есть в актерском буфете. И общаться.

– Во время спектакля я никогда не ела. Ну, можно было в перерыве взять чаю. Но мне тогда было восемнадцать. И я любила не общаться, а подглядывать. Потому что общаться стеснялась.

– Вы рассказывали, как во время репетиции вас смутил Ливанов, когда вошел в зал, что-то кому-то сказал, раздался смех, а вам показалось, что над вами… Вас легко во время репетиции выбить из колеи?

– По молодости лет я реагировала на все. Ливанов очень остроумный человек, он тихонечко что-то сказал, а люди не выдержали и засмеялись. Мне показалось, что надо мной. Но там зашикали, люди вышли. Это случайность, ляпсус. А вот если говорить про шумы в зале… В Малом театре я играла «Заговор Фиеско в Генуе», целевой спектакль, то есть закупленный – какие-то райкомы что-то праздновали, а потом спектакль. А спектакль серьезный очень, глубокий, и в моей сцене, для меня очень важной, там удивительный текст, который я часто вспоминаю. И я слышу, как в зале фольгу от шоколада разворачивают, какие-то комментарии. Рассказать сцену?

– Конечно.

– Мой муж хочет предать своих республиканцев и взять власть в свои руки. И я пытаюсь его остановить, а текст… Я хочу даже сейчас его проговорить, потому что он на все времена, особенно последние строчки: «Фиеско, я готова пожертвовать и любовью, и покоем, лишь бы ты оставался самим собой. Ведь власть калечит человека, как дыба. Ангелы редко становились монархами. Но монархи никогда не оставались ангелами. Разве может чувствовать жалость к людям человек, который никого не боится? Властители пытаются стать между богом и людьми…» И вот: «Но ТВОРЦАМИ БЫТЬ им уже не под силу». Гениально! Пожалуйста, сколько примеров. Как только в политику, в должность и во власть… Был хороший актер – стал… кем-то. Большим. Но уже не артистом. Есть исключения, конечно. Но только если человек сам не стремился к власти.

– И во время этой сцены…

– Да. Когда я говорила: «Ведь власть калечит человека, как дыба…» – я должна была встать на колени перед Виталиком Соломиным, который играл Фиеско, но меня развернуло в зрительный зал и получилось, что я весь этот монолог о власти говорила туда. Там стало тихо. Потому что, наверное, я столько туда вложила. А Виталик ко мне подошел после спектакля и говорит: «Ну, ты молодец, ненавижу такие спектакли».

– А капустники устраивали во время учебы в студии?

– Это скорее в Щукинском училище. Во МХАТе все более академично, строго. Хотя был один капустник. У нас философию, потом марксизм-ленинизм преподавал Авнер Яковлевич Зись. Очень мощный философ. И он считал, что философия и женщина, особенно артистка, – вещи не совместимые. Всем студенткам он ставил четверки и пятерки. А я пришла к нему в первый раз, ничего этого не зная и воспринимая еще все всерьез, поэтому осилила какие-то статьи Ленина и «Анти Дюринг» Энгельса. Несколько лет назад я искала дома какую-то книжку и наткнулась на брошюру «Анти-Дюринг», и там на полях карандашом мои пометки. То есть я его основательно проштудировала. И на экзамене мне попался «Анти-Дюринг». Я сказала что-то вроде: сначала автор пишет так, а в другой главе получается совершенно противоположное. Случилась огромная пауза, преподаватель снял очки с толстыми линзами, протер, надел и с ужасом спросил: «Вы что, читали Анти-Дюринг?» Я честно призналась: «Да, правда, я из остального мало что читала». И тогда он воскликнул: «Не читайте больше этого, не надо вам, милая моя, пять!» И на госэкзамене мы сделали для него маленький капустник с песнями-танцами. Поставили ему цветочки, чай, спрятались все за ширму, а потом выплывали, как «Березка», и он был счастлив, все получили пятерки.

– Если бы вас позвали преподавать в театральный вуз, пошли бы?

– Нет. Я очень хочу учить, но детей.

– Но там тоже дети.

– Нет, там уже не дети. Они другие, я их мало знаю.

– Вам они не нравятся?

– Нравятся.

А что в них не так?

– Да все так! Они другие. Очень другие. Ну, можно, конечно, приспособиться. Но меня не приглашали. Наверное, поэтому и мыслей таких не было. Захотела с детьми заниматься, и мне это понравилось. На Мальте, в колледже. Очень интересно ломать их представление о театре. Они всему удивляются. Наверно, если позовут в театральный вуз… Я же не могу прийти и сказать: здравствуйте, я бывшая актриса, теперешняя легенда, упавшая звезда, как там меня еще называют… не хотели бы вы принять меня в педагоги? Смешно же.

Симолин

Я не люблю ничего исподтишка, не люблю слухи, все, что «по ту сторону полуночи», меня разрушает. Даже если я просто присутствую при разговоре, прикасаюсь к этому, я чувствую, как от меня будто куски отваливаются, как от здания. Но это когда сплетни о других. А о себе…

В школе-студии МХАТ был удивительный старик, преподаватель изобразительного искусства Борис Николаевич Симолин. Седой человек с усами, с вечным мундштуком в виде трубки. Он рассказывал о Леонардо да Винчи, и мы понимали: как же можно жить без Леонардо да Винчи? Только Леонардо да Винчи! А завтра он говорил о Рафаэле и – только Рафаэль! Потом: только Ботичелли! Только Микеланджело! В результате я покупала альбом о Лувре, потому что там все они есть.

И однажды – я училась на втором курсе, и меня взяли во МХАТ в спектакль по Стейнбеку «Зима тревоги нашей», – после урока танца, я в раздевалке через тонкую перегородку услышала, как обо мне говорят: «Печерникова! Ну, конечно, у нее будет все в порядке, она же спит с Масальским и с Пузыревым!» А я еще ни разу ни с кем не целовалась. У меня истерика, я побежала по лестнице вниз, в актовый зал. Там не было декораций, только ширмы, и я куда-то рухнула, на меня посыпались эти ширмы. Я стала рыдать.

В это время в зал вошел Симолин, вытащил меня за шкирку и спросил: «Ну и что это?» А у него, по-моему, всегда была с собой фляжка. Он налил мне в крышечку коньяку, чтобы я смогла дышать. И я ему все рассказала. А он мне: «Милая, если про тебя говорят, значит, в тебе что-то есть, или талант, или женщина ты особенная. А вот когда перестанут говорить, и меня уже не будет, налей себе рюмочку коньяку, сядь перед зеркалом, помяни меня, посмотри себе в глаза и спроси: почему перестали говорить?» И, наверное, оттого, что для меня это был удивительный человек, в меня вошли его слова как программа на всю жизнь. Сколько я потом о себе слышала! И умирала раз десять. И в Америку уезжала, и наркоманкой была, и алкоголичкой, самоубийством заканчивала, по-моему, каждый год. А с кем я только ни спала! Какая там Мадонна! Или кто? И еще он мне сказал тогда: «Обращай внимание на того, с кем «спишь», кого тебе в полюбовники дают. Если стоящий – гордись, а если нет – насторожись».

Меня в жизни часто не узнавали, я на экране, видимо, крупнее, интереснее, и порой сидела рядом с говорящими и слушала, как меня записывали то в жены к Тихонову, то в любовницы к Смоктуновскому, к Богатыреву, к Высоцкому. И испытывала радость: говорят! И не какие-то серые истории, нет, все время что-то бурное.

Манеры

Мастерство у нас вели Карев и Софья Станиславовна Пилявская. Три часа мы сидели с прямыми спинами. Только расслабишься, вдруг взгляд Софьи Станиславовны – и опять костенеешь. Казалось бы, зачем нужна осанка? Но вот выходит на сцену актриса – страшная, неприглядная, никакая, но идет с прямой спиной, и все глаза будут следить только за ней – она главная.

А манеры нам преподавала княгиня Волконская. Кажется, в 1916 году в Петербурге у нее был первый бал, как у Наташи Ростовой, и ее признали первой красавицей. Когда она вошла, мы ошалели: какие манеры? Сухая, породистая, нос с горбинкой, на пальцах огромные перстни и такие же огромные узлы, в зубах «Беломор». Ну и все равно она была не из нашего мира. Всех обвела внимательным взглядом и какую-то фразу произнесла, вроде того, что: «Намуштрова-а-ли, как все спинку-то держите».

Она все время говорила с юмором, сарказмом, не вынимая папиросы изо рта. Но очень нас любила, мы это чувствовали. Она сразу сказала:

– Все, что я вам расскажу, вам вряд ли в ближайшее время пригодится, поэтому вы все забудете.

Мы учились обращаться с веером, с перчатками, со столовыми приборами, знакомиться, подавать руку… И перед экзаменом она попросила:

– Не забудьте ложечки в чашечках с кофе, потому что они могут попасть вам в глаз. Ложечку надо положить на блюдце.

И мы сделали все: открывали веер, когда надо, перекладывали перчатки, подавали руку и знакомили вот этого с этим, а того с тем, Валя Асланова спела, кто-то прочитал стихи. Мы со всем справились, а в конце нам принесли кофе, и все как один оставили ложечки в чашках. В этот момент в аудитории раздалось: хм.

Но после экзамена она сказала:

– Что с вами ни случится в будущем, ведите себя естественно, а то вы у меня такие затюканные. Помните, что каждый из вас – удивительное божье создание. Только не сутультесь и не размахивайте руками…

И уже в Малом театре, спустя годы, Варвара Григорьевна Царева мне объясняла, что руки у актера должны быть выразительные, как в балете, а не бесхозные и бессмысленные. Она все воспринимала как балерина. Дворянские руки воспитаны в медленном ритме, не в мельтешении пальцев. А когда человек бурно, суетливо жестикулирует, она говорила: «Лучше помолчи».

И мне все пригодилось. Когда начались костюмные роли, я даже не замечала, как у меня выпрямлялась спина, как менялась кисть руки, как я брала ложку. Я просто превращалась в то, что княгиня Волконская в меня своим довольно-таки не первокрасавичным видом вложила. Но это не только ее воспитание. Это и танец, который нам преподавали. Мне наоборот было гораздо сложнее в современных фильмах и спектаклях.

Сцендвижение

На сцендвижении нас учили, как нужно падать, например, от пулевого ранения или от удара ножом, как умирать гротесково или так, чтобы никто не заметил, как драться, делать сальто, различные кульбиты. Одно из заданий – таскать на себе мужчину. Вот здесь мне не везло. Я по росту была последней в ряду, и приходилось преодолевать бОльшее расстояние, чем стоявшим передо мной. А мне доставался Боря Быстров. Рослый и весомый. Его требовалось взгромоздить себе на спину и волочить по аудитории. Есть определенные секреты, как это правильно сделать, чтобы ничего не повредить ни себе, ни ему. Не помню, как я его дотаскивала.

А потом я почти во всех спектаклях умирала. И по цвету синяков вспоминала последовательность своих ролей. Синяки же сначала сине-красные, потом желтеют, чернеют. Падала-то я на сцене грамотно, но бывали разные нюансы.

Например, в спектакле «Заговор Фиеско в Генуе» меня убивали кинжалом. Он попадал мне в живот, я распахивала огромный пурпурный плащ, чтобы зрители увидели кинжал, и шла на публику, чтобы сыграть удивление, боль, постепенную смерть, боковым зрением увидеть, сколько шагов требуется, чтобы упасть на точно вымеренное по сантиметрам место, да еще прикрыть плащом белые волосы, потому что моя героиня, блондинка, переоделась в мужчину. И потом на сцену выскакивали республиканцы, принимали меня за своего поверженного врага, пинали ногами, радовались, срывали с меня плащ, и мой муж видел, что убита его Леонора. Как же тут убережешь локоть или что-нибудь еще? Я не больно стукалась, но за всеми конечностями не уследишь.

В «Красавце-мужчине» я по ходу действия соглашаюсь на ужасное, это самый страшный момент в моей жизни, и я сползаю по креслу, а потом падаю, иногда кресло на меня. Там тоже своя вымеренная точка. Или будет фальшиво, или чуть-чуть ударюсь. Но чуть-чуть. То есть падать я научилась. В жизни не очень. И то я не от падений ломаюсь, а от каких-то неожиданных обстоятельств. А так мне все знания очень пригодились, потому что я умирала, падала и теряла сознание много раз.

Танец

При поступлении в школу-студию мне на третьем туре надо было сдать танец и пение. В аудитории сидели две очаровательные женщины, одна худенькая, как ее пальцы, бегавшие по пианино, а вторая – бывшая жена Канделаки, великого оперного певца, – красавица с шикарными золотыми волосами, заплетенными в толстую косу вокруг головы. Она была балерина. Когда я вошла, красавица с косой предложила:

– Давайте постучим.

– Давайте, а куда? – растерялась я.

– Нет, просто ритм. – и, вижу, у них уже начался тихий смех.

Они стучали, я повторяла. Потом балерина сказала:

– Давайте потанцуем. Что вы хотите?

– Мне все равно.

Огромная пауза. Теперь уже они опешили.

– А что вы умеете?

– Что скажете.

Они переглянулись:

– А что ВЫ хотите?

– Я ничего не хочу, я вообще поступать не хотела.

– Стоп! Танцуем ЧТО?

Я испуганно пролепетала:

– Испанский.

Я всегда в пионерлагере танцевала: цыганский, испанский, молдавский, венгерский… И пошла музыка. Я их плохо видела, потому что следила за руками. Красавица с косой сказала:

– Стоп, – но уже с улыбкой. И тут же:

– А петь?

– А можно не петь? Я лучше еще станцую, давайте чардаш, я его так люблю.

– Да нет, надо спеть.

– Но я не люблю.

– Ну, надо. Вы же в школе пели?

И я горловым пионерским голосом затянула:

– Ви-и-жу чу-у-дное приволье, ви-и-жу ни-и-вы и-и-и-и поля…

Пианистка рухнула от смеха на клавиши, а красавица меня выставила:

– Спасибо, спасибо.

Танец нам потом преподавала женщина по имени Вивьен. И она решила, что на выпускном экзамене я буду исполнять вальс-бостон, самый трудный и самый элегантный. А я предпочитала испанские, цыганские, венгерские, молдавские. И вальс настолько не мой! Мне казалось, что я буду снежной королевой и непременно получу «два». Я придумала другой танец для экзамена – мексиканский. Моим партнером был Виталий Безруков. Я подобрала музыку и сочинила сюжет: девушка выходит с кувшином на плече, подходит к источнику, набирает воду и вдруг слышит выстрелы. Бросает кувшин и прячется с головой в юбки, а когда опускает их, видит, что перед ней лежит мужчина. Виталик спросил:

– А я на чем выезжаю?

– На палке. И отстреливаешься. А потом в тебя вроде бы попадают. Я подбегаю, опять слышатся выстрелы, я прикрывает тебя юбками и показываю преследователям, что ты куда-то ускакал. Потом ты выбираешься из-под юбок, ну и дальше у нас любовь. Про любовь уже сам придумай. А конец такой: ты снимаешь сомбреро, я становлюсь на цыпочки, и ты закрываешь нас шляпой от зрителей – мы целуемся. Потом опять выстрелы, ты хватаешь меня на плечо, вскакиваешь на палку-лошадь и скачешь, а у тебя на поясе две кобуры, и я, болтаясь на спине, выхватываю пистолеты и отстреливаюсь.

Мы отрепетировали и предложили Вивьен посмотреть, что у нас получилось. Она сказала:

– Ирочка, я вам дала самый изысканный танец, почему вы хотите что-то другое?

– А я буду танцевать вальс, но посмотрите наш мексиканский, мы его вне программы покажем.

Она посмотрела и воскликнула:

– Замечательно!

Я действительно станцевала вальс-бостон, а потом мы представили нашу самостоятельную работу. В конце все зааплодировали: и комиссия, и студенты, которые тоже сидели на экзамене. Ко мне подошла загадочно-привлекательная Ольга Всеволодовна. Глядя на эту женщину, я понимала, что такое элита. В студии была еще такая же Ольга Юрьевна, педагог по речи. Девочки на них равнялись – всегда пристально изучали, как они выглядят, что носят. Их знала вся Москва, они входили в некий столичный дамский клуб.

И вот Ольга Всеволодовна, бывшая балерина, протяжно меня спросила:

– Ирочка, вы очень хотите быть артисткой?

– Да.

– А вы можете отпустить эту идею на два года?

– Нет.

– Это же ваша постановка? И подбор музыки?

– Да.

– За два года у вас будут квартира, машина, шуба и так далее. Подумайте.

Она предложила мне исполнять этот номер от Москонцерта. Вот такой получился танец. Но это еще не конец. После студии я работала в театре имени Ленинского комсомола, и туда годом позже меня пришел Коля Караченцов. Однажды он подошел ко мне и сказал, что ему предстоит концертная поездка:

– Ты можешь продать мне свой номер?

– Как продать? За сколько?

Мы посмеялись, но ему это нужно было для заработка. И он попросил меня показать движения. Я показала, а взамен он научил меня танцевать рок-н-ролл. Так и сторговались.

– Это правда, что, когда у вас плохое настроение, вы танцуете?