Читать онлайн Блюме в опасности

БЛЮМЕ В ОПАСНОСТИ

Глава 1. Блюме в опасности

Жители деревни Лайя и не подозревали, что правительство решило их выселить.

В этот самый вторник, 11 марта 2008 года, правительство Индонезии подписало указ об особом статусе территории острова Южное Сулавеси. Эта обширная территория от горного водопада Куту включала в себя все деревни на десятки километров от Макассара. Теперь эта часть острова являлась особо охраняемой заповедной зоной.

Правительство поручило создать здесь Национальный Парк.

Минго Карас срезал с дерева щепку, наколол приманку-бабочку на листок и стал ждать.

Они с ученым-энтомологом на много километров ушли от дома Минго в деревне Лайя под Макассаром к горному водопаду Куту. Энтомолог был изможден, к тому же тропу к горному водопаду размыло ливнем, и каждый шаг давался с усилием. Восьмилетний Минго Карас увязал в грязи, но совсем не ощущал усталости. Он предвкушал нечто необыкновенное.

– Дядя, скоро?! – Минго притаился в кустах у горного водопада и мучался нетерпением.

Приманка-бабочка покачивалась на листе, и в первые мгновения легко было обмануться: крылья подергивались от малейшего прикосновения ветра, а утреннее солнце играло оттенками цвета на крыльях. Казалось, вот-вот вспорхнет! – но стоит присмотреться острее и понимаешь: волоски шевелятся от воздуха, а тельце не двигается, не подергивается от едва заметных внутренних движений, лапки не колеблются, пытаясь удержаться за листок.

Уловка, предназначенная той, что скрывается неподалеку, обитающей только здесь, в этой части острова, на определенной высоте; она прячется в горах, среди отвесных скал у воды.

Едва закончился сезон дождей, как Минго Карас и энтомолог пробрались сюда, сели в засаду и ждали, сгорая от нетерпения.

– Долго еще?! – Минго не хотел сюда идти, но любопытство взяло верх, и сейчас он начал об этом сожалеть: лучше бы помог отцу, а с этим ученым в последние месяцы слишком много хлопот.

Прошло около получаса напряженного ожидания. Минго, затаив дыхание, всматривался в зеленые листья, вздрагивая при каждом движении, которое ему мерещилось, или игре света и тени в листве и ветках деревьев.

От нетерпения ребенок потихоньку закипал; сначала с досады хлопнул себя по ноге, потом строго глянул на энтомолога – тот не обратил внимания, а лишь сосредоточенно вглядывался в окружающее пространство – затем все чаще и чаще оборачивался в сторону ученого, недовольно фыркая, и, наконец, уставился на него долгим недобрым взглядом, сложив смуглые руки на груди.

– Mister Gila! (с индонез. gila «сумасшедший») – выругался Минго, вспомнив, как отец называл ученого, посмеиваясь над ним в кругу соседей, и вскочил на ноги.

Мистер Сумасшедший дернулся, схватил Минго за руку и резко потащил вниз, к себе.

– Тихо! Спугнешь! – и прижал мальчика к себе, закрыв ему рот дрожащими пальцами. – Сиди и не смей дернуться!

Мальчик от неожиданности лишь растерянно захлопал глазами, слыша, как бухает его сердце и отдает в уши, потом сердито сжал руку энтомолога, закрывавшую рот, и отбросил.

Энтомолог лишь ухмыльнулся и покачал головой, снял рюкзак с привязанным сачком и стал понемногу разминать плечи.

Минго присел рядом на камень и затих, от скуки разминая ногами влажную землю. Мутная вода просачивалась сквозь пальцы; мальчик удивленно рассматривал стопы, шевелил пальцами и так и эдак, но никак не мог взять в толк, почему же так? Он с недоверием глянул на ученого, на его грязный рюкзак, набитый всякой всячиной для охоты; перевел взгляд на бабочку-приманку и снова на свои ноги. Минго нахмурил брови, опустил пятку глубже и резко поднял: вода причмокнула, и кусок земли хлюпнулся обратно, запачкав брызгами закатанные штанины.

Минго искренне не понимал, почему за каких-то насекомых, таких же, каких они с соседскими ребятами давят на улицах ради потехи, дают большие деньги. Почему ради каких-то насекомых, которых и так полным-полно летает рядом с их домом в деревне, нужно идти так далеко, пробираться на высоту и часами ждать. Что в них особенного?

Вот этими ногами чуть ли не каждый день он давит всякую мелочь на дороге, иногда случайно, но чаще для смеха и развлечения. Его ноги особенные? Совсем нет. Минго не нашел в них ничего удивительного, ради чего стоило бы так стараться, сколько ни вглядывайся. Ребенок беспомощно пожал плечами. «Как бросать соль в море», – Минго Карасу вдруг вспомнились слова бабуленьки. Она всегда ворчала вот так, когда уставала от работы.

В небе показался всполох синего: крылья с мерцающим изумрудным напылением на темном матовом фоне с переливами лазоревого и бирюзового сияния.

– Эй, Минго, смотри! – ученый-энтомолог повернулся к мальчишке, указывая пальцем в сторону дерева; его рука задрожала сильнее; он замер, провожая взглядом насекомое, потом осторожно стал нащупывать сачок и развязывать узлы.

– Меня зовут Минго Карас, – недовольно проворчал мальчик: дядя вечно коверкает имена. Буле он и есть буле (с индонез. исковер. слово «bull» – бык, белая корова в значении кого-либо/чего-либо необычного, «светлокожий иностранец»). Несмотря на это, ученый ему нравился, и Минго с любопытством оглянулся туда, куда указывал дядя.

Бабочка снижалась осторожно. Ее цвет завораживал. Цвет будто другого измерения, изменчивый каждый миг под лучами солнца. Совершенная, недосягаемая красота. Минго смотрел завороженно, не отрываясь, боясь моргнуть, чтобы не упустить малейшие краски: он чувствовал, как сердце забилось сильнее, что он очарован, покорен этим неземным, диковинным сиянием.

В воздух взметнулся кусок красной ткани, но бабочка резко дернулась в сторону, вспорхнула выше и исчезла за кроной ближайшего дерева. Энтомолог разочарованно зашипел и опустил сачок. Поймать ее очень непросто – она оберегает себя лучше других насекомых, проживая свою жизнь недоверчиво и пугливо.

Ученый бережно снял с листа приманку-бабочку и перенес ее на другой листок, ближе к водопаду, собрал рюкзак и сел в засаду в соседних кустах. Минго машинально последовал за ним; он находился под сильным впечатлением от увиденного и не мог больше ни о чем думать: всполох синего, изумрудное сияние… ему чудились драгоценные камни, свет их граней, такой близкий и такой далекий; небо и планета Земля, огромная, увиденная им однажды на карте; и этот утренний жаркий воздух вдруг показался ему таким сладким, как мякоть спелого рамбутана.

Прошел еще час томительного ожидания. Ученый сосредоточенно всматривался в листву и в пространство над водопадом, время от времени делая рукой воображаемый замах, тренируя руку. Минго Карас грезил наяву; он прикрыл глаза, чтобы лучше видеть.

Ученый обеспокоенно бросал взгляды на часы: чем дальше стрелка ползла вверх, тем более он выглядел озабоченным. «Охрану уже выставили», – в очередной раз взглянув на часы, подытожил он.

Минго дернулся и открыл глаза: что-то смутное встревожило его дремоту, какое-то неясное предчувствие; краем глаза он заметил… нет, скорее, почувствовал легкое движение – нет, померещилось.

В тени среди высоких тонких листьев сверкнуло. Минго подскочил и весь превратился в зрение: он вглядывался в листву до жжения в глазах, пытаясь вновь поймать это свечение.

Сердце ухнуло, Минго с силой вцепился в плечо энтомолога. Ученый пробурчал не оборачиваясь: «Ну чего еще? Да не знаю я, скоро ли», Минго тряхнул плечо, энтомолог устало потянулся к руке мальчика, чтобы сбросить; тогда Минго сжал кулак и пихнул. Ученый хмуро обернулся и сразу посветлел. Он схватил красный сачок и радостно сжал его, не отрывая глаз от цели.

Из высоких тонких кустарников неспешно спускалась бабочка. Она снижалась медленно, неровно, то опускаясь ниже, то вдруг дергаясь в сторону, подрагивая усиками, то на миг замирая, зависая в воздухе, то вдруг быстро-быстро взмахивая крыльями, взлетая все выше и выше. Ученый живо отвечал на каждое движение насекомого то радостным: «Ну же, давай!», когда бабочка подлетала ближе к приманке, то разочарованно поджимал губы, когда насекомое неожиданно взмывало вверх, и в глаза ударял солнечный свет, ослепляя. Минго от волнения часто сглатывал, и во рту пересохло. Ученый притянул сачок ближе, еще немного, ну же, давай… Вверх взметнулся красный кусок ткани, еще чуть-чуть – и невероятные бирюзово-лазуритовые переливы крыльев скрылись под огромным треугольником сачка.

У Минго замерло сердце. Энтомолог аккуратно извлек драгоценное насекомое и на секунду сжал тельце. Сияние погасло.

Минго снял приманку-бабочку с листа. Теперь они ничем не отличались. Энтомолог спрятал добычу в треугольник вощеной бумаги и зарыл среди вещей. Минго размышлял, станет ли их новая добыча когда-нибудь такой же приманкой? Насадит ли он и ее на щепку? И будет ли она также манить к себе других, еще живых?

Мертвые, они были намного ценнее.

Энтомолог в который уже раз глянул на часы, поджал подбородок и покачал головой; сел на камень, отвязал бутылку воды от пояса, достал из рюкзака пряный рис, завернутый в лепешку. Рис был красным от перца. Он разломал лепешку и протянул Минго. Рот и глотку нестерпимо жгло; ученый глотнул воды, еще и еще, но тот, кто часто ест острый перец, знает – это не поможет, а часто и наоборот, вкус покажется острее. На глазах энтомолога выступили слезы, он поперхнулся и начал хватать ртом воздух. Минго улыбнулся, быстро прожевал лепешку, проглотил и только раз шмыгнул носом.

– Дядя, не три… – Минго не успел предупредить ученого, и тот стряхнул слезу пальцами. На них еще оставался красный перец, и ученый скривился: немного попало в глаза, и слезы потекли еще обильнее.

Минго рассмеялся, но добродушно. Деревенским нравилось посмеиваться над неловкостью иностранного чудака, но делали они это за спиной, а в лицо всегда называли только «Мистер». Он не называл своего имени, поэтому каждый выдумывал ему клички на свой лад – Минго Карас звал его по-родственному дядей, родители Минго – мистером Ученым, когда он им помогал, или мистером Сумасшедшим, когда его дела наводили слишком много суеты в их дом; или же просто буле. Конечно, буле.

Откашлявшись, энтомолог взбодрился, привязал бутылку обратно к поясу, и они с Минго стали спускаться по склону скалы.Придется возвращаться другой дорогой вдоль реки: обходной путь мимо рисовых полей, где охранники могут остановить, обыскать, найти бабочку. Этот путь на крайний случай – слишком опасно. Энтомолог останавливался через каждый десяток шагов, прислоняясь к скале и закрывая глаза, чтобы унять дикую пляску деревьев, листьев и света перед глазами; голова кружилась, идти отрезок пути вдоль отвесных скал было непросто: стоит схватиться рукой за неверную опору или сделать неосторожный шаг, вниз срывается оползень.

Минго Карас шел следом, не очень-то смотря под ноги, с любопытством заглядывая вниз с обрыва, оборачиваясь по сторонам, проводя пальцами по влажной скале, оказавшейся в тени, и поминутно натыкаясь на спину энтомолога, решившего сделать передышку.

Они подошли к мотоциклу, который оставили на тропе у горного ручья. Он принадлежал отцу Минго и был выкрашен в сине-зеленый цвет: утром не видимый в траве, в сумерках – едва различимый на дороге; он тоже умел прятаться.

Минго Карас и ученый на полной скорости промчались мимо рисового поля, охрана которого не обратила на них ни малейшего внимания: местный мальчишка за рулем мотоцикла с иностранным туристом в шлеме на втором сидении выглядел совершенно обычно даже в этот час и в этой явно нетуристической местности; уж точно не так подозрительно, как выглядел бы иностранец на местном транспорте, знающий, куда ехать, здесь и в этот час в придачу с местным мальчишкой, праздно разъезжающем на заднем сидении. Это вызывало подозрения.

Минго заглушил мотор, схватил шлем, который ученый-энтомолог сунул ему в спешке, спрыгивая чуть ли не на ходу с мотоцикла при подъезде к дому семьи Минго, быстро нацепил шлем на ручку мотоцикла и поспешил за ученым, который уже вбегал в дом, будто за ним гналась охрана с поля. Отец Минго был во дворе, но ученый пробежал мимо, не заметив его, а Минго лишь махнул в спешке рукой, бросив «Доброе утро, отец», совершенно забыв о том, что еще пару часов назад больше всего хотел оказаться именно здесь, с ним, помогая в его делах. Теперь Минго стремился увидеть как можно больше и поскорее, боясь упустить малейшее движение ученого.

– Куда рванул?! – крикнул отец Минго, но тот будто и не слышал, промчавшись мимо вслед за энтомологом, – Этот чокнутый буле меня доконает! – пробурчал он, взял большую плетеную корзину и придирчиво осмотрел ее изнутри и снаружи, покрутил крышку от корзины в руке, увидел торчащие лохмотья, процарапанные когтями, скривился и потянулся за веревкой, чтобы починить прореху.

Энтомолог склонился над столом и осторожно вытряхнул содержимое вощеного треугольника.

Минго Карас, затаив дыхание, наблюдал за пляской света на крыльях насекомого: он наклонился совсем близко, чтобы разглядеть мельчайшие детали и впервые увидел на крыльях крошечные чешуйки; он склонился так близко, что почти касался крыльев насекомого носом, и ему показалось, что он чувствует, как пахнет бабочка – тонкий, душный запах то ли пыльцы, то ли солнечного света.

– Чудесный экземпляр для коллекции, довольно крупный, – энтомолог рассказывал и одновременно доставал и выкладывал на стол разные приспособления. – Нужен наметанный глаз, чтобы отличить самца от самки… хм … ну да… и то частенько ошибешься.

Ученый раскрыл створки небольшой коробки и с помощью щепок переместил бабочку туда, затем нашел булавку и проткнул тельце в верхней трети. Минго поморщился; хоть он и знал, что бабочка мертвая, ему стало не по себе.

– Скоро этих крошек будут охранять еще строже, – продолжал ученый, расправляя крылья насекомого тонкой палочкой и нарезая узкие полоски бумаги, – Ходят слухи, что тут собираются создать заповедную зону. Энтомолог расправлял крылья, под определенным углом сводя их вместе, и закрепил каждое полоской бумаги. – Ну вот, готово, – удовлетворенно заявил он, – пара недель и высохнет. Ученый взял лист бумаги и сделал надпись: «Papilio blumei. Индонезия. Остров Сулавеси, юг». Он поднял коробку и небрежно бросил в угол.

– Что написал, дядя? – Минго с сожалением поджал губы, видя, как коробка со стуком ударяется о разный хлам в углу. Минго представил, будто это последний полет бабочки, и он вышел довольно жалким.

У Минго заныло сердце: он пытался отогнать яркие картинки, стереть вспышки света из памяти, но не мог; теперь ему казалось странным и диким ощущение, возникающее на подошве стопы при касании с насекомыми – неслышный хруст и влага на коже; детский смех – его смех. Минго хотел стряхнуть с себя это новое, незнакомое чувство, но не получалось; мальчик опешил. Перед глазами встала картинка: он хватает коробку с бабочкой, выкапывает в саду ямку и хоронит ее, как хоронят человека. Дикая фантазия.

– Papilio blumei, – энтомолог тем временем расчищал стол, собирая обрывки бумаги и расставляя коробки для просушки в аккуратные стопки. Ученый остановился, повернулся и посмотрел на Минго, погруженного в свои мысли. Он остановился и повторил, глядя Минго в глаза: – Парусник Блюме.

«Блюме», – повторил мысленно Минго, – «Вот кто ты».

– Почему… – этот вопрос возник в голове Минго Караса внезапно, и ученый поднял брови, ожидая вопроса.

– Почему бабочек не убивает дождь?

Минго вдруг стало интересно что-то, раньше не заслуживающее никакого внимания: это как выйти из дома, вдруг остановиться и начать изучать сор у порога; поздороваться ни с того ни с сего с мусорной кучей так просто, без всякой причины и смысла, потому что именно это взбрело тебе сегодня в голову; спросить, как дела у пробегающего мимо незнакомца на рынке, потому что вдруг до тебя дошло, что этот незнакомец внезапно стал частью твоей жизни и давно был ей, а ты не замечал; это как впервые задуматься, что дальше там, за облаками? – раньше совершенно незаметное, чуждое вдруг становится притягательным, поражает, начинает беспокоить – почему именно эта песчинка, почему именно это лицо? Почему именно этот вопрос? Минго ощутил, что не сможет сдвинуться с места, что не сможет успокоиться, пока не затихнет это смутное чувство тревоги, беспокойство, обнаруженное им внутри, когда он увидел лазоревый всполох синего – нечто вспыхнуло и внутри – нечто, о чем он раньше и не догадывался.

Энтомолог ухмыльнулся, пожал плечами, качнул головой и не ответил.

– Разве ты не хотел помочь отцу? – ученый-энтомолог ехидно прищурился, а Минго удивился, что совершенно позабыл о том, что так беспокоило его еще каких-то несколько часов назад; теперь это казалось таким далеким, чуждым, будто из другого измерения.

Теперь это вызывало лишь досаду; Минго Карас с сожалением бросил взгляд на стол, на коробку-просушку с бабочкой внутри, помедлил, стоя в проходе, смутно надеясь, вдруг ученому что-нибудь пригодится и нужно сбегать? Но энтомолог продолжал молча и сосредоточенно копаться в своих пожитках, и у Минго не было повода остаться, и он вышел во двор.

Отец бросил ему большую корзину – в половину его роста – и Минго едва устоял на ногах. Минго неохотно принялся осматривать корзины, отставляя в сторону целые, еще крепкие и придвигая ближе к себе порванные для починки. Они занимались этим вместе с отцом вплоть до самого вечера и когда, наконец, последняя корзина была отставлена в сторону, Минго вздохнул с облегчением.

Отец собрал корзины, сложил одну в другую у дома и стал разматывать длинную редкую сеть; Минго что-то недовольно процедил сквозь зубы: отец услышал, но не подал вида и продолжил расплетать сеть как ни в чем ни бывало. Минго оглянулся на дом, в то окно, за которым ученый последние несколько часов чем-то увлеченно занимался, огорченно скривил губы и принялся проверять сеть – в нескольких местах она была изрядно повреждена, даром что у этих чертят маленькие челюсти, зато очень сильные и легко прогрызают даже такую крепкую и толстую веревку; но только вот зря, все равно это не помогает им освободиться – крылья запутываются в сети намертво.

Они с отцом занимались починкой сети до темноты; отец Минго, Куват, вынес из дома фонарь и привычным жестом – взмах кистью, изображающий в воздухе полукруг так, будто приказывает птичке взлететь вверх – стал подгонять Минго Караса. Мальчик проверил обвязанные вокруг папайи веревки; первая ступенька размахрилась, но узел еще крепко держался; он покарабкался вверх, держась левой рукой, а правой удерживая углы сети; ноги плохо слушались, пальцы левой ноги не сгибались, деревенея все больше при каждом шаге – давало о себе знать утомление от длительного перехода утром – Минго долго возился с веревкой, стараясь приладить сеть между плодами.

– Эй, ты до утра там будешь сидеть? – Куват (что означает «сильный», но которым даже мало-мальски отец Минго себя не ощущал) стукнул ладонью по стволу дерева, пытаясь рассмотреть, почему его сын до сих пор не спустился, ковыряясь и еще больше запутываясь в плодах и листьях, громко вздыхая так, что Кувату было слышно внизу.

– Малыш! Ты как? – Куват засуетился внизу, прищуриваясь и подсвечивая сыну слабеньким фонарем.

– Готово! – устало отозвался мальчик, слезая с верхушки и спрыгнув со ствола через первую бахромчатую ступеньку.

Забираться на манговое дерево по соседству было проще: можно наступать и хвататься за крепкие ветви до самого верха, но крепить сети тяжелее, они путаются в плотной выцветшей желтым кроне.

– Тише ты! – Куват прикрикнул потому, что несколько плодов упали – Минго резко дернул веревку и слишком сильно качнул ветку; фрукты нужны как приманка, если их слишком много валяется на земле, тогда кто же попадется в сети? Куват собрал упавшие манго и бросил в корзину рядом.

Минго слез с дерева, дважды оступившись и повиснув на руках; в первый раз Куват дернулся к стволу дерева, протягивая руки, во второй лишь досадливо шикнул, дернувшись, но оставаясь на месте; это было знакомое дерево с проплешинами содранной коры, и оно крепко удерживало Минго в объятиях.

Малыш спрыгнул с дерева довольный собой, ради забавы ткнув кулаком в грудь, отчего Куват, обеспокоенно следивший за сыном, смущенно заулыбался; он ощутил порыв, протянул было руку, но, разогнув пальцы, помедлил и остановился, засунув руку за пояс, тем самым неловко скрывая спонтанное движение; он с удивлением обнаружил, что хочет потрепать сына по голове.

– Теперь простынь? – Куват произнес это так, будто только предлагает, но Минго Карас понимал – это не было просьбой, хоть и выглядело именно так – будь это просьба, он бы с радостью ответил: «Неа» и ушел спать, но он не мог.

Они с отцом растянули простыню на деревянных палках; к палке сверху Куват прикрепил яркую лампу; тут же к лампе подлетел мотылек, ударился об нее и упал на белое покрывало; это повторилось множество раз, мушки, мошки – всякая мелочь – слетались к светильнику, бились и падали, некоторые кружились рядом по кругу, по спирали, но не улетали, будто невидимая сила удерживает их, манит. Может быть, их привлекает тепло, и они летят к солнцу, хотят погреться в его лучах, подлетая все ближе и ближе, пока не сгорят?

Какую загадку таит эта древняя смертельная тяга к свету?

– Почему они летят на свет и умирают? – обычно Куват молча наблюдал за происходящим, но сегодня не выдержал. Он размышлял о том, что в соседних дворах происходит то же самое – десятки белых простыней, растянутых по деревне; он вдруг прикинул, как они выглядят сверху. Наверно, очень красиво: мерцающий белый свет среди ночи – точно звезды спустились на землю.

Куват не ожидал ответа; он спрашивал то ли у себя, то ли у самой ночи, но Минго Карас пожал плечами, он рассеянно наблюдал за причудливым полетом мотылька – то вверх, то вниз, в сторону, опять вверх, резко вправо и медленное приземление на белое пятно – насекомое наверняка просидит здесь до утра, пока не рассветет и исчезнет с рассветом, если не умрет.

Куват осторожно приблизил ладонь к мотыльку так, чтобы на него не падала тень, поднес пальцы к насекомому, оно не шевелилось, похоже, не различая движения в ярком свете, и сжал тельце.

Куват тихонько отряхнул пальцы от пыли с крыльев, на самом деле от крошечных чешуек, которые многие принимают за пыльцу, и убрал руку от источника света.

Куват еще долго стоял у простыни после того, как Минго ушел в дом.

Минго Карас ворочался в кровати до рассвета; несмотря на гудение в ногах и одеревеневшие пальцы ног, он не мог заснуть, открывал глаза и подолгу смотрел в темноту, его тревожило что-то, вырывая из сна, но он так и не сумел разобрать, что, и до самого утра лишь вздыхал, переворачивался со спины на живот, подтыкал подушку под шею, вращал стопы, сжимал и разжимал пальцы, чтобы унять неудобство в конечностях.

Бабуленька спала рядом, не шевелясь, и Минго время от времени прислушивался к ее дыханию, так бесшумно и неподвижно она спала; сегодня она заснула, так и не дождавшись внука, чтобы рассказать очередную услышанную где-то ерунду.

… Может быть, мотыльки хотят вырваться из темноты? И Минго вздрогнул, очнувшись от короткой дремоты и снова закрыл глаза, и перед ними запрыгали полосы и пятна света, белые и желтые блики – остатки дневных впечатлений – капли дождя, падающие на крылья бабочки, всполохи синего, обрыв скалы, водопад, солнечные блики, игра света и тени… мгла, звезды…

Минго вскочил с постели; он устал ворочаться и размышлять и вышел во двор: белая простынь была облеплена насекомыми разных видов и размеров. Минго высматривал мотыльков покрупнее, осторожно, медленно по примеру отца занес ладонь и по очереди сдавливал тельца; некоторым этого уже не требовалось, потом собрал самых крупных на приготовленный поддон. Покончив с этим, Минго стряхнул накопившуюся на пальцах пыль, но вдруг остановил руку и посмотрел на пальцы, задумавшись, не торопясь растирая пылинки между подушечками; но тут же опомнился, стряхнув остатки пыли и свои мысли, направился к фруктовым деревьям снимать сети и собирать добычу.

Обычно они снимали сети с отцом, когда рассветало; но Минго не знал, чем еще себя занять, не возвращаться же обратно в кровать? – и полез на дерево. Он услышал знакомое шуршание и биение в сетях: чертята активно вырывались, не подозревая, что запутываются еще глубже, крепче и ранят крылья. Минго сначала спустил одну сторону, там, где было легче, на манговом дереве, здесь запуталось двое животных, потом полез на папайю; ранним утром его никто не торопил и не волновался, так что Минго спокойно забрался так, как удобно ему и провозился столько, сколько ему требовалось, чтобы освободить сети; с этой стороны попалось еще одно животное.

Минго внимательно и не торопясь освобождал крылья и тельце от веревок, чтобы не повредить. Летучая мышь дико сжимала и разжимала челюсти, пытаясь укусить, и Минго в конце концов схватил мышь за голову и держал, пока разбирался с крылом. Минго почувствовал отвращение – их внешний вид отталкивал, особенно мутные коричнево-серые глаза, невидящие, безумные и вокруг них рыжая клочками шерсть, и еще эти скрюченные лапы с кожаными крыльями… Мерзость.

Минго Карас посадил двух из них в корзину, а одну – совершенно неожиданно для самого себя – отнес к зарослям и отпустил. Минго не успел опомниться, как животное схватилось за кору дерева сначала одним когтем, потом расправило крыло и, ухватившись другим, быстро поползло наверх к ветке, чтобы повиснуть на ней и уснуть до ночи; беспомощны они только на земле.

Минго стало стыдно; он стоял в нерешительности, не зная, как лучше поступить и как теперь все исправить; на него навалилась усталость от бессонной ночи и страха, проступившего так явно сквозь, казалось, утихшую тревогу; он тер глаза, они будто высохли и их пекло; «Что же я натворил», – вертелось у Минго в голове, и страх все разрастался.

– Ты чего вскочил в такую рань? – Куват вышел во двор, потирая шею и расправляя спереди футболку.

Минго от неожиданности дернулся и сразу не нашелся, что ответить.

– Я разобрал мотыльков и уже снял крыс.

– Да ну?! – Куват обрадовался и тут же смутился, – и сколько рыжих на завтрак?

Минго замешкался.

– Две, – мальчик засомневался, но продолжил, – всего две крысы.

Куват поджал губы, скривив рот на одну сторону; он разочарованно потеребил край футболки и стал сворачивать сети.

– Всего две, надо же, – пробурчал он, – проверяя, не сильно ли летучие мыши повредили веревки; были видны следы двух пар лап, бившихся в сетях всю ночь.

Минго схватил поддон с мотыльками и зашагал к дому.

– А это еще откуда? – Куват в недоумении крутил в руках прогрызенный кусок, – Мы ж вчера чинили…

Минго закрыл глаза, вспомнив, как держал голову одной из них, с дикими глазами, чтобы та не отгрызла ему пальцы вместе с веревкой.

Минго замер; Куват сжал сети крепче, потом отбросил их в сторону; сын молчал, стоя на месте спиной к отцу, вцепившись в поддон.

– Отпустил? – Куват надеялся, что ошибся, и повторил вкрадчиво с сомнением: – Отпустил что ли?

Минго повернулся, но не до конца, и встал к отцу боком.

– Отпустил.

То ли ударить, то ли пожалеть… Куват не мог определиться, в нерешительности сжимая кулак и тут же разжимая, снова ощутив, как знакомое чувство, испытанное прошлым вечером у дерева, снова овладевает им – смутное беспокойство и нежность, так не к месту проявившаяся и все чаще им переживаемая непонятно почему.

Минго поджал губы, ожидая удара, и невольно едва заметно двигая плечами; тревожно стоять вот так спиной, но он отчего-то не поворачивался лицом к отцу; Минго вспомнил мутно-коричневые сумасшедшие глаза, острые тонкие зубы в крошечной челюсти, рыжую шерсть, торчащую клочками, и как смешно и неуклюже этот чертенок перебирал лапками по земле. Минго невольно улыбнулся.

Куват не выдержал и дал сыну подзатыльник; Минго почувствовал шлепок, но не сильный, злобный, а скорее с досады; Минго повернул голову, чтобы взглянуть на отца, но не хватило духу, и помедлив, зашагал с подносом в дом. Минго так и не увидел отцовского лица, в котором злость смешалась с сомнением и грустью.

Отец Минго завел мотоцикл, перевернул корзины с летучими мышами верх ногами, предварительно сняв крышки, и привязал корзины к палке. Мыши привыкли висеть вниз головой и не улетают, даже если низ корзины открыт. Куват продавал летучих мышей на рынке на мясо.

Куват отгонял от себя мысли, которые все настойчивее лезли ему в голову сегодня утром то ли из-за поступка сына, то ли из-за душного неспокойного сна. Почему он каждое утро отвозит летучих мышей на рынок, тратит бензин и время, вместо того чтобы их разделывать и питаться всей семьей? Он покупал уже ощипанную потрошенную курицу и возвращался домой.

Куват подозревал, что это то же чувство, заставившее его сына ранним утром встать и отпустить летучую мышь. Куват разогнался, резко повернул, корзины дернулись в стороны, но животные по-прежнему сидели там вниз головой, даже не хлопнув крылом; летучие мыши крепко спали, в то время как Куват пытался отделаться от лишнего сора в голове, от непривычных, пугающих ощущений; от чего-то, к чему он не хотел прикасаться.

Минго Карас все еще держал поддон с наловленными за ночь насекомыми, задумавшись, рассеяно глядя на дерево папайи в саду и провожая вниманием затихающий звук отцовского мотоцикла.

– Эй, коротышка, с утречком! Как улов? Хороший?

Минго очнулся от размышлений, вздрогнув, и едва не рассыпал содержимое поддона на порог.

– Бабуленька, зачем пугаешь?! – Минго с досадой обернулся, недовольно сморщившись, правда, только для виду; он никогда не мог долго злиться на бабулю.

– Пошли курнем для затравки, – бабуля мотнула головой, приглашая Минго за собой к кустарнику за домом, у которого мама Минго почти ежедневно вычищала окурки с тщательно выработанным смирением.

Минго Карас затянулся, ощутив терпкий жгучий вкус. Ему нравился запах тертой гвоздики, смешанный с табаком, напоминало запах костра, залитого пряностями; Минго принюхался и почмокал языком, пробуя дым на вкус; сегодня в нем было что-то еще, свежее послевкусие, или, может быть, солоноватое?

– Каково, а? – бабуля довольно хмыкнула, – Сегодня кретек (индонез. kretek- тип сигарет из местного табака с измельченной гвоздикой) с особым соусом.

«Лапки, как у летучей мыши», – промелькнуло в голове у Минго, когда он взглянул на бабулину руку и хмыкнул; ее кожа, через которую, казалось, просвечивали внутренности, и волосы, выстриженные в беспорядке – с одной стороны короче, с другой длиннее – бабуленька относилась к своей прическе без должной серьезности, воспринимая и ее как источник веселья.

– Забавная дрянь, – бабуленька затянулась поглубже, покраснела и закашлялась, – фу, острятина. Минго, ты чувствуешь мускат? Олухи! Мускат, говорят, и зеленый кофе… Покурить кофе, каково, а?

Гвоздика в сигарете Минго горела и потрескивала, язык потихоньку немел, дурела голова. Минго не слушал бабуленьку, навалилась усталость и вместе с тем расслабление, покой, но мысли прыгали в беспорядке, еще большем, чем до затяжки.

– Коротыш? Ты слушаешь? – Минго что-то промычал, не открывая глаз, но бабуленьке и этого было довольно, – … на севере Сулавеси, значит. У одного из них – представляешь? – пробиты уши, ни черта не слышит с детства, но под водой видит, черт его, как дельфин, ныряет до самого дна и не дышать может по семь минут! Мы засекли! Дает!

Бабуленька увлеклась рассказом о недавно встреченном рыбаке и не заметила, как внук качнулся в сторону, потом еще раз сильнее; бабуленька обернулась на Минго, сияя, в самом ярком месте рассказа о бочке, в которую засунули беднягу вверх ногами и не выпускали, пока он не перестал мотать конечностями – получалось ровно семь минут – и успела схватить внука за шиворот футболки, чтобы он не свалился в сторону. «А?» – Минго открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Он из народа «баджо». Морских цыган значит. – Бабуленька зачем-то зажала одну ноздрю, выпустила острый дым из второй и скривилась.

«Баджо», – проплыло в голове у мальчика, он хотел было удивиться, но не хватило сил, обволакивала безмятежность, смешанная с дурнотой.

– Мама… Вы… зачем?! – мать Минго вышла из дома с хлопушкой для уничтожения насекомых в руке и тряпками, не докричавшись бабуленьку и сына, и сейчас с шумом выдыхала, кусая губы изнутри, противясь накатившей слабости, требующей упрека и жалобы, борясь с нарастающим желанием забыть о приличиях, выхватить у сына отвратительную вонючую гадость и… затянуться до боли в легких.

– У Вас краска осталась открыта, засохнет, – мать Минго подошла ближе, осмотрела сына внимательно, но без всякого беспокойства, и принюхалась.

– Зеленый кофе?

– И мускат, – бабуленька гордо протянула кретек дочери, – Знают в этом толк! Отличные ребята, – бабуленька забыть забыла, как минуту назад называла этих самых отличных ребят олухами.

– Не надоело «выкать»-то, Суани? – бабуля посерьезнела и устало глянула на дочь. Суани не могла признаться себе, почему однажды проснувшись, назвала родную мать на «Вы» и с тех пор не возвращалась к простому «ты». Это не являлось признаком особого уважения, скорее было вызвано желанием отодвинуться – подальше от простоты к вежливой безличности.

– Пойду, а то и правда высохнет, – бабуленька поднялась и хлопнула Минго по плечу, внук лишь клюнул носом, – обещала с утречка стену дорисовать, – и направилась к дому.

– Там Куват поесть собрал, поешь… – Суани на мгновение засомневалась, сжимая в руке хлопушку, но все-таки добавила, – … те.

– Коротышку толкни, пусть очухается! – бабуленька обернулась, предостерегающе изображая сигарету двумя пальцами у губ, – дури в ней что-то много сегодня. Давай его сюда, убийца муравьев!

Убийца муравьев потрясла сына; Минго Карас открыл глаза и увидел хлопушку – она уже хорошо поработала с утра. У Суани было необычное увлечение: она положила себе за правило каждый день избавлять дом от насекомых вручную и занималась этим от часа до нескольких часов подряд; Куват предлагал залить весь дом химикатами – это бы помогло, правда только на время – но Суани неизменно отказывалась и с азартом бралась за хлопушку; она подсчитывала количество убитых, шевеля губами при каждом ударе: похоже, ей нравился сам процесс уничтожения.

Минго встал и поплелся в дом, бормоча: «Еще рано, ма», будто только встал с кровати, а не курил с бабуленькой.

Суани-с-Хлопушкой затянулась, выпуская пряный дым из носа, потушила окурок, замерла, покрутив его в пальцах, глянула на несколько окурков, которые уже привычно валялись у кустарника рядом с банкой, которую Суани принесла вчера: домочадцы втихую устроили тут курилку и не желали ничего менять; и неожиданно для себя бросила окурок рядом с другими, почувствовав немного свободы и злорадное удовлетворение. Тщательно выработанное смирение внутри взбунтовалось, Суани стало неловко, она пообещала себе мысленно завтра же все убрать, но тут же хмыкнула, новое радостное чувство усилилось, и Убийца муравьев показательно сплюнула на землю назло собственным правилам.

Суани отложила хлопушку, расправила тряпки и стала обматывать руки, плотно укладывая ткань вокруг пальцев, оставляя суставы свободными, опустилась ниже и положила несколько слоев на ладони – здесь нужны слои поплотнее.

Осталось еще немного времени прежде чем отправиться на работу, но Суани не пошла кормить птиц, а встала у порога и вглядывалась в сына, почувствовав вдруг одиночество, пытаясь понять, появилось ли и в нем что-то новое, незнакомое, как в ней, отчего Суани ощущала нарастающую отчужденность от всего дотошно выстроенного и налаженного.Она простояла так до тех пор, пока бабуленька и Минго наспех не поели, собрали кисти, растолкали по карманам нужную мелочь, засунули в сумку остатки еды, схватили по банке краски и направились к соседям.

Суани вдруг стало отчего-то грустно; она обвела рассеянным взглядом крышу, обошла сад с манговым деревом и папайей, зашла за дом и остановилась у тропинки, ведущей к могильнику. Она пребывала в непонятной для себя самой задумчивости; тут Суани увидела ненавистный кустарник и с удивлением обнаружила, что улыбается.

Она надела перчатки, взяла серп с выщербиной на лезвии – эта зазубрина всегда цеплялась, мешая работать, но Суани ни за что не хотела купить новый инструмент – и не спеша отправилась на работу, хоть и нужно было торопиться, чтобы не опоздать; она никогда не опаздывала. Суани-С-Хлопушкой засуетилась, но Суани, Сплюнувшая у кустарника, ликовала. Убийца муравьев специально замедлила шаг, наслаждаясь новым радостным ощущением.

Сине-зеленый мотоцикл Кувата подъехал к дому с болтающимися сзади пустыми корзинами без крышек; он глянул на них в нерешительности, потом занялся шлемом, проверил колеса, покрутил ручки и, не найдя больше занятий для рук, принялся отвязывать корзины: еще только год назад они едва помещались на мотоцикле, увозя на рынок по пять – шесть животных, а теперь очень везло, если их было всего три.

Куват вынес во двор клетки с птицами и накормил каждую из рук кукурузой, оставил черного певчего дрозда, а остальных унес обратно в дом.

Сегодня он не хотел тренировать птицу на команды, Кувату не терпелось услышать пение; он открыл клетку, жестом показал птице сесть на руку – дрозд обычно выходил и садился, ткнув хозяина клювом в руку в знак приветствия, но сейчас не вышел. Куват взмахнул кистью, изобразив в воздухе полукруг, приказывая птице взлететь вверх, но дрозд лишь замер, осторожно перебирая лапками, будто нащупывая что-то и не отводя взгляда от Кувата.

Этим самым взмахом кистью Куват подгонял Минго при расстановке сетей по вечерам, и Минго раздражался, чувствуя себя птичкой, которую заставляют взлететь. Как-то раз Минго Карас недовольно буркнул, спрыгивая с папайи: «Где же моя кукурузинка?», на что Куват ухмыльнулся, и Минго получил шлепок по затылку вместо зернышка.

Куват высоко засвистел, дрозд оживился, но не прыгнул на руку. Тогда Куват глубоко выдохнул, с досады насыпал в ладонь целую горсть аппетитных зерен и с надеждой протянул дрозду. Птица упрямилась. Куват свистнул, птица прыгнула на руку, но молчала. Куват расстроился и посадил птицу обратно в клетку. Он долго и кропотливо выбирал птиц для обучения Пьяного Бога – так он назвал строптивца в клетке – и теперь злился, теряя терпение, желая как можно скорее услышать, как он поет.

Куват долго охотился за Худ-Худом из-за очень звонкой и чистой трели, похожей на колокольчик; он случайно услышал пение этой птицы во дворе у соседей и долго торговался за нее. Худ-Худ пел трели редко: остальные звуки, которые он издавал, вызывали только резь в ушах. Куват мог лишь надеяться, что дрозд научится у Худ-Худа самому лучшему, но обучение птицы во многом случайный процесс, где невозможно предугадать, что предпочтет птица – у каждой из них свой характер. И все же с одной общей чертой: птицы плохо привыкают к людям.

Куват отбирал и записывал лучшее пение каждой: и переливчатый звон Худ-Худа, и мощный гортанный напев Кериса, медленно нарастающий и переходящий в высокий сильный стрекот, включал запись у клетки дрозда на несколько часов, но по неясной причине птица не хотела учиться по записям. Дрозд оживлялся и бегал по клетке, но молчал. Птица повторяла лишь за живыми птицами, сидя в клетке рядом с ними.

Она упрямо предпочитала живое несовершенство любой чуждой искусственности, пусть и безупречной.

Куват сдался, отнес птицу в дом и подвесил на привычное место рядом с Худ-Худом и Керисом (искажен. с индонез. «кинжал»): птицу прозвали так из-за изогнутой формы клюва, напоминающей национальное оружие – клинок «крис».

Куват вышел во двор, чувствуя лишь разочарование и бессилие. Он старался меньше курить, но сейчас ему остро захотелось ощутить во рту горький вкус гвоздики, чтобы приглушить это накатывающее чувство невозможности что-либо изменить. Когда именно зародилось у него внутри это чувство, он не мог вспомнить, скорее даже отгонял от себя любые попытки вспомнить и понять; он только по временам замечал, как оно нарастает, становится мощнее и охватывает его целиком; настолько, чтобы полностью притупить желание работать.

И тут он услышал, как дрозд запел.

В начале это было лишь горловое рокотание, и Куват даже решил, что ослышался; но рокотание росло, переходя в свист точно человеческий: долгий удивленный присвист, звуки «кар», «гар», перетекающие в тонкое бульканье, потом высокий резкий звук как у трещотки, ровный, ритмичный; шипение с резким высоким придыханием, будто человек пытается свистеть в беззубую щель, молчание; мелкая тихая дробь чистых звуков, длинные надрывные высокие звуки, будто кто-то метет веником со всего размаху вправо-влево; рваный грубый визг, будто птица давится и вот-вот задохнется.

Птица пела и покачивалась из стороны в сторону, отчего и была названа в шутку Пьяной; и за те редкие мгновения, когда она показывала, что совершенство возможно – Богом.

И, наконец, Пьяный Бог пропел высоким переливчатым звоном как у Худ-Худа, чистую трель колокольчика, правда, всего несколько мгновений. Потом птица противно закаркала, но и этого было довольно, чтобы Куват улыбался так, будто не слышал ничего до и после этих звуков.

Куват был также упрям, как и его любимая птица.

Бабуленька торопилась, что не сочеталось с ее ленивой манерой рассказа, и Минго запыхался, пытаясь не упустить ни одной подробности и не споткнуться о банку с краской, которую он едва волочил двумя руками; край банки то и дело бился о коленку, и мальчишка морщился, стараясь не пролить тяжелую густую смесь.

– Призрак с желтыми глазами и перепончатыми пальцами. Живет на дереве. Слепнет днем, а видит только ночью… На горе Катимбо, в национальном парке, – бабуля описывала местность, потирая указательный и средний палец друг о друга, будто они скучали по сигарете между ними, – это в другой части острова, рядом с Палу… большой такой город на берегу пролива… Дрянь!

Бабуля увернулась, а Минго хлестнуло веткой по лицу, он застыл от неожиданности и страха, глотая воздух, отчего заболело в груди; ему показалось, что ударила лапа призрака с перепончатыми пальцами; Минго стало не по себе, несмотря на утренний свет, такой неподходящий для страха.

Бабуля остановилось у нужного дома в нерешительности. Минго Карас нахмурился: непривычно видеть бабуленьку сомневающейся, наблюдать, как она с беспокойной настойчивостью потирает пальцы друг о друга. Бабуля глубоко вздохнула и открыла ворота.

Двор был непривычно пуст, чего-то не хватало, и Минго никак не мог понять, чего именно. Он заметил на доме картину – изображение мужчины и женщины, еще недописанную бабулей. Встречать их вышла пара – Минго узнал в хозяевах изображенных на картине людей – вместе с мальчиком, который бросился играть в раскиданные на земле игрушки, не обращая внимания на пришедших.

– Ас-саляму малейкум! – бабуля поклонилась хозяевам, и Минго настолько удивился, что поперхнулся и закашлялся: однажды он видел, как бабуленька плюнула в спину проходящему полицейскому, а тут поклонилась малознакомым людям, выказывая уважение, которого в ее глазах не заслуживали даже представители власти.

– Утречко, Рамин. Остались только лица.

Отец Рамина не одобрял идею изображать лица на картинах, утверждая, что это харам, но Рамин смотрел на это снисходительно, только попросил бабуленьку сделать глаза закрытыми.

Хозяева поприветствовали бабуленьку, Минго и поспешили вернуться в дом; мальчик остался играть во дворе.

Глядя на то, как Рамин переговаривается с женой, бабуля вспомнила обрывок разговора хозяев дома, где все обращались к друг другу на «Вы». Два дня назад это вызвало у бабуленьки умиление, сейчас она лишь недовольно фыркнула. Теперь вежливость ее раздражала, напоминая о дочери, вдруг решившей так неуместно ее проявлять.

Минго Карас подошел к мальчику, наблюдая за тем, как он играет с резиновыми фигурками-тянучками: растягивает из стороны в сторону по очереди темно-красную многоножку, коричневого паука и лошадь. Минго внезапно понял, чего не хватает во дворе: нет привычных глазу растяжек для простыней, клеток для птиц или корзин для ловли летучих мышей.

– А живые бабочки лучше, – неожиданно для себя выпалил Минго.

– С ними интереснее играть? – мальчик не смотрел на Минго, растянул многоножку и отпустил– игрушка улетела к дереву. Минго вспомнил коробку с бабочкой, отправленную в последний полет в угол комнаты энтомолога. В конце концов, это тоже игра – возиться с ними, красиво упаковывать, выставлять на витрину, чтобы похвастаться.

– Те, что в лесу, они лучше… – сердце Минго забилось быстрее: он вспомнил всполохи синего в переливах желтого свечения. Мальчик, племянник Рамина, хмыкнул, пожал плечом, вытянул лапу игрушечного насекомого и запустил им в дерево, как из рогатки. Минго помрачнел и почувствовал облегчение, лишь когда бабуленька позвала его; картина была закончена.

Бабуленька не жалела ярких красок, и Минго посветлел: сочетание цветов и линий можно было трогать, рассматривать сколько угодно и даже вдыхать их запах – надежно и безопасно, как дом, на котором нарисована картина – так легко не исчезнет.

Куват, прижимая к себе клетку с дроздом, протискивался сквозь толпу. Минго Карас следовал за ним, держа энтомолога за рубашку, поминутно оглядываясь назад, проверяя, не случилось ли чего и недовольно закатывая глаза. Накануне ученый напросился на соревнования: хотел найти редкую птицу для клиента. Куват и Минго только недоверчиво фыркнули, уверяя, что он точно ее здесь не найдет: это строго охраняемый вид, и его уж точно не обменивают вот так запросто; но энтомолог заупрямился и ничего не хотел слушать.

Толпа бесновалась за ограждениями; вдоль железных решеток выстроилась охрана из местных добровольцев. Невероятный гам толпы, в котором звучала какофония птичьих голосов: их обучают в полной тишине и с трепетом, но на соревнованиях нужно перекричать остальных.

Точное место проведения становится известно лишь за несколько часов. Организаторы ищут неохраняемые уединенные места ближе к Макассару и передают информацию по цепочке только своим, каждый раз опираясь лишь на доверие и удачу, а то и вовсе на случайных людей – крайне зыбкая почва, на которой строился весь этот незаконный бизнес.

Призовой фонд соревнований обычно составлял 22 млн рупий (100 тыс. рублей, 1300 долларов США по курсу 2024 г), и собиралась со всех участников соревнований. Иногда число доходило до ста человек, поэтому сумма взноса оказывалась небольшой. Участники соревнований рассчитывали не только на выигрыш, важнее всего был статус, связанный с получением первого места и владением птицей-победителем. Считалось, что такая птица приносит богатство и помогает своим пением умершим родственникам найти дорогу в загробный мир. Поэтому некоторые зажиточные участники специально коллекционировали птиц-победителей и выкупали их за невероятные для обычных жителей деревень суммы.

Энтомолог захватил фотоаппарат, надел цветастую панаму и наотрез отказывался снимать: Куват несколько раз пытался сорвать панаму, но безуспешно, а Минго лишь беспомощно злился, таща ученого сквозь толпу как можно быстрее, когда как энтомолог медлил и упирался, озираясь по сторонам, потом и вовсе остановился, взял фотоаппарат и приготовился снимать людей, беснующихся от азарта и нетерпения.

– Дядя, не смей! – Минго схватил фотоаппарат и вырвал из рук энтомолога. Ученый удивился, но в этот раз не стал спорить.

Куват подвесил клетку на крюк рядом с присвоенным номером под специальный навес: соревнования могли длиться несколько часов. Они припозднились, и под некоторыми клетками уже стояли цветные флажки, обозначающие очки. Судья прохаживался мимо клеток, чтобы разобрать пение каждой птицы в какофонии звуков, оценивая громкость, мелодичность, и, конечно, умение имитировать голоса других птиц.

Один из участников из местной полиции – Куват узнал его – именно он в прошлом году выиграл соревнования – сейчас отчаянно пытался заставить свою птицу запеть, хлопал, размахивал руками и издавал причудливые звуки, понятные только им двоим.

Участник из полиции заметил энтомолога, закричал, подбежал к нему, сорвал панаму, выбросил и схватил растерявшегося ученого за шиворот, тряся и угрожая; теперь Минго пытался оттащить и его; кто-то подошел и сказал слетевшему с катушек участнику несколько фраз; полицейский явно поостыл, опомнился и поспешил обратно к птице, с силой оттолкнув ученого подальше.

Любое яркое пятно, вспышка, да все, что угодно, могло испугать птицу и заставить замолчать. Никакая сила не заставила бы замолчать толпу, и участники хватались за всякую раздражающую их мелочь, пытаясь контролировать то, что контролировать невозможно – случайность, которой подчинялось все.

Пьяный Бог, птица Кувата, начала раскачиваться и выдала мощнейший звук. Судья поставил под клетку красный флажок, означающий максимальный балл за силу. Куват сжал кулаки и тряс ими от счастья; Минго забыл обо всем и с мучительной напряженностью следил за судьей, желая только одного: чтобы судья прошел мимо Пьяного Бога как раз в самые удачные мгновения, чтобы он не пропустил заветных трелей, чтобы он расслышал их среди прочих и, расслышав, поставил еще один красный флажок… А может быть, и третий, почти недосягаемый?

Здесь же у ограждений предлагали к обмену яванских минасов, голубей-зебр, алого грудного лорикета, серебристого голубя, больших зеленых лиственных птиц и сумасшедших дроздов. Энтомолог осмотрел всех, но среди этих редких видов, запрещенных к отлову и вывозу, он не мог найти то, что нужно. Птиц предлагали только к обмену, не указывая цен, из-за местного поверья: если назвать цену, то птица умрет.

Энтомолог шепнул на ухо одному из продавцов название разыскиваемой птицы, тот испуганно отшатнулся, стал отнекиваться, но потом, посомневавшись, назвал людей, которые могут помочь.

Соревнования приближались к завершению. Один из финалистов поднял глаза к небу, приложив кулаки к губам. Он не верил в Бога, но горячо молился: когда на кону такие деньги, невольно начинают молиться все – и атеисты, и циники.

Полицейский обрызгивал птицу из пульверизатора, не теряя надежды ее расшевелить.

В толпе сверкнула вспышка: кто-то решился сфотографировать. На бедолагу тут же набросились с кулаками соседи, особенно яростным был мужчина со значком участника, владелец одной из птиц, но его птица почему-то оживилась и запела еще громче, вопреки всем страхам, и бедолагу-фотографа уже начали обнимать. Особенно яростно его тискал владелец птицы.

Пьяный бог спел мощный гортанный напев Кериса, но не пожелал спеть переливчатый звон Худ-Худа, и в итоге получил лишь синий флажок – средний результат за имитацию голосов, не добрав как раз одного голоса для десяти – количества имитируемых голосов для высшего балла.

Соревнования завершились: птица, которая последний час только каркала, запела очень высокую чистую трель – толпа взревела, а владелец птицы подбежал к ограждению, чтобы перелезть и броситься в толпу, крича и плача одновременно – именно его птица получила первое место.

Куват подавленно наблюдал, как удача ускользнула от него в шаге от победы, но в своем разочаровании был не одинок: полицейский стоял под навесом у клетки своей птицы, победительницы прошлых соревнований, и бил себя кулаком в лоб: его птица, промолчав все время состязаний, неожиданно запела громко и с переливами как раз так, как нужно для чемпиона, сразу после того, как присудили приз.

За птицу – победительницу начались торги и первым предложили подержанный мотоцикл Bajaj CT 100 (1200 долларов США по курсу 2024г), но в результате птица досталась человеку, предложившему за нее мотоцикл Suzuki DR-Z400SM этого года выпуска за 293 млн рупий (1 млн 500 руб, около 18 000 долларов США по курсу 2024 г).

Чувство горького разочарования теперь объединяло троих – Кувата, полицейского и победителя соревнований: он понял, что победа еще ничего не решает – гораздо важнее суметь сорвать куш.

Пьяный бог запел среди ночи, имитируя пение Худ-Худа, чисто и переливчато; супруги проснулись.

– Проклятая птица! – Куват запустил в клетку под потолком чем попало под руку, но дрозда это не смутило, и он продолжил петь. Суани пробормотала что-то и закрыла голову подушкой.

Птица жила в клетке под потолком в дальнем углу – самом безопасном месте: чтобы пробраться к ней, пришлось бы споткнуться о хозяйские ноги и разбудить их. Клетки с Худ-Худом, Керисом и другими птицами также висели под потолком, но уже ближе ко входу; не так безопасно, как место певчего дрозда.

Бабуленька спала неподвижно и тихо, само спокойствие и безмятежность. Минго встрепенулся и, не понимая, что происходит, лишь растерянно взглянул на бабуленьку; ее ничуть не побеспокоило пение птицы, но ее разбудили ругательства Кувата, когда о прутья клетки ударилось и отскочило запущенное в птицу нечто, приземлившись ему в лицо.

– Дрянь! – Бабуленька встала с кровати и двинулась в проход, но тут споткнулась о неожиданное в этом месте препятствие.

– Что за бардак на полу? – бабуленька пнула в темноту; бардак охнул и зашевелился.

Куват тряс клетку, пытаясь испугать птицу, бабуленька трясла неожиданное препятствие в проходе, которое пихалось и вяло отругивалось; Суани трясла подушку, прижимая ее к голове то так, то эдак.

– Тля ты ученая! – бабуленька тормошила энтомолога, он замахнулся и пнул Минго ногой; Минго, который до этого недоуменно сидел в постели и тер глаза, вскочил и выругался.

В итоге вся семья была занята тряской и руганью.

Накануне энтомолог пропал на целый день и вернулся с несколькими плотно набитыми мешками, сгрузив их к себе – в его кладовке, служившей и кабинетом, и спальней, совершенно не осталось места.

– Вот и спи на них! – ответила бабуленька, когда ученый пришел к ним вечером в комнату со спальным мешком, – заодно и поохраняешь!

Ученый возмущенно хмыкнул.

– Тогда спи в клетке под потолком!

Бабуленька не пустила энтомолога в комнату, и он завалился спать в проходе наполовину в комнате Кувата и Суани, наполовину в коридоре, закрывая проход по дому всем обитателям.

Пьяный Бог покаркал и затих; бабуленька улеглась, а энтомологу досталось пяткой в бок от Минго и коленом от бабуленьки для лучшего сна. Лишь на короткие часы неспокойной дремоты в доме все стихло; с самого утра ученый вместе с Минго намеревался отправиться в Макассар и продолжить поиски.

Энтомолог припарковал мотоцикл у торгового комплекса в самом центре Макассара. Здесь был еще слышен гул самолетов аэропорта Султана Хасануддина. Он снял шлем и выглядел обычным туристом, которых в Макассаре было полно, в кепке и с фотоаппаратом; Минго пришлось уступить место водителя ученому, у него не было прав, и для вождения по закону он был слишком мал.

Минго Карас чувствовал себя неуютно среди множества чужих людей, прямых широких дорог и вычищенных стеклянных дверей; он то одергивал футболку, то поправлял выбившиеся из-за уха волосы, ежеминутно сдувая прядь с лица, но упорно не убирая ее за ухо.

Энтомолог оглядывался, пытаясь узнать нужное здание, а Минго стоял у мотоцикла, вцепившись в шлем и не желая отходить от колеса, на котором грязь смешалась с травой.

Они зашли в ювелирный салон. Энтомолог ожидал увидеть камеры, охрану и персонал, пристально следящий за каждым движением, и удивился, когда ничего подобного не обнаружил: за прилавком среди украшений под витринами сидел мужчина в ярко-розовой рубашке и смотрел сериал на большой стенной панели.

– Я к Жуку… То есть я к господину Ари, – энтомолог обратился к ярко-розовой рубашке, но мужчина лишь махнул рукой в сторону панельной двери, увлеченно следя за заламыванием рук и рыданиями героини у постели мужчины с перевязанной головой; он протягивал ей руку в скорбном жесте, полном тоски: сцена, ставшая обязательной для каждого сериала, но мужчина следил за событиями как в первый раз, серьезно и увлеченно.

За панельной дверью Минго представлял себе огромный рабочий кабинет, строгий и прозрачный, как все здание, но оказалось, что это небольшое помещение, набитое хламом. Посередине стоял мужчина в сандалиях и шортах-бермудах, дразня птицу зерном; птица пыталась вырвать зернышко и визгливо чирикала. Второй мужчина копался в ящиках, сваленных в углу, что-то подсчитывая и чуть ли не с отчаянием пересчитывая заново.

Минго заметно приободрился: эта обстановка ему нравилась куда больше, и ободряюще толкнул ученого в бок. Тот медлил, запутавшись в негласных правилах, требовавших назвать человека напротив «господином Ари»; он чувствовал одинаковую неуместность и вежливого обращения – вежливость при нарушении закона казалась противоестественной – и такую же неприличность клички, известной в определенных кругах.

Минго нетерпеливо ткнул ученого в спину, но тот раздраженно отмахнулся. Стоять в нерешительности перед Жуком Ари, если Минго правильно представлял себе, кто это, было плохой идеей.

Минго не понимал, почему ученый так поступал – коллекционировал одних насекомых, защищал других и без жалости продавал третьих – далеко не все были ценными, редкими или даже просто красивыми. Энтомолог мог часами возиться с жучком, снятым с окна своей кладовки, или кузнечиком, спасенным от хлопушки матери Минго, отнести во двор и выпустить; при этом восхищался красотой Парусника Блюме – высокогорной бабочки – и без сожаления насаживал ее на булавку.

– Дяде нужен орел-ястреб…

– Ястребиный орел, – быстро поправил энтомолог, шикнув на Минго: «Не мешай».

Вид яванского ястребиного орла был классифицирован Международным союзом охраны природы как находящийся под угрозой исчезновения.

С господином Ари или Жуком Ари работали вынужденно, в случае крайней нужды, когда требовалось достать особо редких птиц, стоящих целое состояние.

Недавний случай похищения, о котором писали индонезийские газеты, было делом его рук: из Центра дикой природы Линакагу была похищена сто пятьдесят одна птица, относящаяся к критически угрожаемым видам чернокрылых мын.

– Индонезийский Яван… Здесь на острове не найдешь. Его крайне трудно вывезти с Явы… – спустя час с небольшим энтомолог с Минго вышли из ювелирного салона, договорившись с Жуком Ари.

– И вот так легко он нас отпустил?! – энтомолог встал посередине тротуара и недоверчиво что-то высматривал.

– А чего ему бояться? – Минго торопился надеть шлем и уехать обратно; чистенькие стеклянные двери выглядели неестественно, а шум взлетающих и идущих на посадку самолетов вызывал тревогу: над железными птицами у них не было власти.

Спустя несколько дней ранним утром Минго Карас и энтомолог уже пробирались сквозь длинные ряды к центру рынка на юге Макассара. Несколько лотков продавали жареных летучих мышей, и Минго поморщился, отвернувшись, стараясь не смотреть в их сторону.

На площади у рынка собралась толпа активистов из экотеррористической организации «За живую природу и мир» и скандировала. Громче всех кричал их лидер, зоолог Асума Падан. Еще год назад он работал в исследовательской лаборатории Макассарского научного университета, но после скандала на одном из митингов его уволили с должности научного сотрудника.

Энтомологу представилась возможность раздобыть еще одну редкую птицу для клиента, которому недавно Жук Ари переправил яванского ястребиного орла. Минго Карас вздохнул с облегчением, когда узнал, что в этот раз удастся обойтись без помощи господина Ари, этого мерзавца с поразительной способностью отыскивать невозможное.

У двери в складское помещение стоял мужчина и выставил ногу в проход, когда энтомолог и Минго собирались войти. В прошлый раз его не было. Сейчас он не торопясь провел взглядом сверху вниз и обратно по посетителям; Минго показалось, что мужчина не умеет моргать; он нехотя убрал ногу с прохода.

У стола их ждал Джесмин, мужчина огромного роста с очень маленькими руками и тонкими пальцами. Он молча кивнул и повел вошедших в дальний угол склада.

Он сбросил с клетки покрывало, Минго не удержался и подошел вплотную к прутьям, чтобы рассмотреть птицу: ее перья казались просто серыми с бело-черными полосками на груди, как у зебры, но птица шагнула, свет по-другому коснулся перьев, и они стали изумрудно-зелеными, как и лапы, которые выглядели бледно-розовыми, стали переливаться светло-зеленым и травяным цветом. Кожа вокруг глаз отливала аквамариновым, переходящим в лиловый и сиреневый.

В клетке сидела земляная кукушка, обитающая только на Суматре, раздобыть которую можно лишь в городе Пеканбару или хотя бы в Паданге.Популяция птиц быстро сокращалась из-за вырубки лесов, и несколько экземпляров находилось под охраной суматранского национального парка.

Минго Карас нес клетку перед собой, в то время как энтомолог беззаботно рассуждал вслух о дальнейших планах. «Защитите лес!», – кричали на рыночной площади.

Минго как раз проходил мимо участников, держащих центральную растяжку, когда Асума Падан перестал кричать, отпустил свою часть растяжки, подбежал к Минго, вцепился в клетку и затряс ее.

Минго застыл от страха и тревоги, ему стало стыдно до ощущения жжения на коже, он почувствовал себя виноватым настолько, что едва не выронил клетку и отпустил пальцы, придерживающие покрывало, которое стало сползать с клетки. Нельзя было обнаружить птицу, купленную незаконно, перед этими людьми.

Энтомолог, пытаясь выглядеть спокойным, чтобы не вызывать подозрений, сделал несколько неторопливых шагов, удерживая себя от желания броситься к Минго и спасти ценный груз от разоблачения. В ушах Минго звенело, и он не понимал, кричит ли это Асума Падан, тряся клетку, или это его собственный голос.

Асума Падан не знал, что трясет клетку, в которой сидит птица охраняемого вида, приобретенная для контрабанды. Смутная тревога, мучившаяся Минго последние месяцы, не дававшая ему спать по ночам, вновь нахлынула на него.

Руки Минго продолжали слабеть, и он немного поддался вперед, желая отпустить птицу и отдать клетку, но увидел энтомолога, который держался за прутья так, будто в клетке сосредоточено все самое ценное в его жизни. Минго отшатнулся и крепче прижал клетку к себе. Привязанность, как и ненависть, сильнее к тем, кто ближе.

– Защитим лес, – энтомолог ободряюще хлопнул активиста по плечу; тот рассеянно смотрел по очереди то на Минго, то на ученого, растерявшись. Гго пыл угас, и он уже не знал, как поступить: продолжать ли дальше трясти клетку и кричать, или уйти обратно к своим – неловко и то, и другое.

Он так и стоял, держа руки на прутьях клетки, укрытых покрывалом. Его пальцы едва не касались существа, которого он так сильно хотел защитить.

Минго Карас крепко держал птицу, но опустил глаза в землю, чувствуя вину и жалость. Он вдыхал и выдыхал осторожно, стараясь не слышать шума вдыхаемого воздуха – так он мог представить, что исчез, что его нет здесь. Минго больше всего хотел открыть клетку и выпустить птицу на свободу. Он до того стыдился своих мыслей, что не мог поднять глаза; мыслей, чуждых месту, где он родился и вырос, чуждых всему, чем он и его семья жили… И все же…

Вина была тяжелой, как клетка.

Ученый беззаботно улыбался Асуме Падану, дружелюбно хлопая его по плечу и больше всего желая вцепиться в это плечо и оторвать. Он сжал пальцы на ногах до боли в икрах, представляя, что будет, если птица вдруг закричит.

Как будто каждый их них сидел в собственной клетке. Внутри или снаружи – прутья повсюду.

Асума Падан боролся со своей кистью, которая не слушалась, но в конце концов отпустил клетку, и пошел к своим, взяв угол плаката. Теперь плакат не был вытянутой линией, а стал поникшей прямой, будто опустившей уголок рта. Асума Падан жаждал справедливости.

Отец Минго Караса, Куват, не говорил этого прямо, просто стал выходить вместе с Минго во двор утром, каждый раз словно чувствуя, когда Минго проснулся – будь то сумерки или позднее утро, когда птицы в клетках под потолком уже нетерпеливо били крыльями.

В первый раз Минго ничего не спросил, ощущая вину, крепкую, как веревки, из которых сделана сеть для летучих мышей.

Но этим утром к вине прибавилось раздражение – отец не доверял ему, и Минго злился, хоть и догадывался, что это, наверно, справедливо. Куват собирал насекомых с поддона и специально не смотрел в сторону сына, стараясь выглядеть естественно.

Но это непросто – делать вид, что все в порядке, когда это не так. Сколько раз можно взглянуть, чтобы вышло, как прежде? А сколько можно молчать? Натянутое молчание заметно сразу, как махра среди прочных плетений.

Но он должен. Несмотря на тяжелое пульсирующее в желудке чувство, которое испытывал сам, встречаясь с продавцом на рынке и стараясь не смотреть на прилавок. Как он мог передать эти чувства сыну? Как они зародились в нем? Ведь Куват их скрывал. Он отчасти винил и себя, и только злился от бессилия в попытках не видеть правды.

Минго привязывал корзины с летучими мышами к мотоциклу, когда Куват подошел к нему. Минго замер, поежился, но не обернулся. Куват положил руку сыну на плечо; Минго вздрогнул от неожиданности, но продолжил привязывать корзины. Тогда Куват медленно убрал руку с плеча, потянул к себе, остановился, едва заметно перебирая пальцами в нерешительности, и положил руку на затылок сына, сначала едва касаясь, будто осторожно, потом, не заметив сопротивления и неприязни, решительно потрепал сыну волосы.

– Зачем мы это делаем? – спросил Минго, не оборачиваясь. Так было и сложнее, и легче. – Неправильно как-то.

Куват почувствовал слабость и бессилие, так давно одолевавшее его; хоть он и догадывался, нет, даже знал… видел в сыне этот незаданный вопрос, нет – упрек; замечал, с каким восторгом и нежностью сын смотрит на все живое и с какой неохотой иногда карабкается по папайе; хоть он все это замечал, но сейчас, услышав так ясно, совершенно поник.

Как признаться ребенку, что хоть ты и взрослый, и целый для него мир, как признаться, что ты сам в этом мире – бессильный ребенок?