Читать онлайн Свадьба

Свадьба

Рассказ

Цвели уже в середине марта, ласково шелестели разлапистыми листами где-то высоко, над нашими стрижеными головами, столетние каштаны, в короткие минуты отдыха навевая нам грусть, дурманя наши стриженые головы, а мне было девятнадцать лет, сочных, горячих, полных наивных и несбыточных – юношеских надежд, каждодневных новых открытий, остро требующих свободы и женщины, не любви, а именно – женщины, веселой, податливой, ее тела, ее ласки, мне было всего девятнадцать лет, и я после «учебки» служил свою срочную в штабе армейского корпуса. Корпус в то время стоял тремя мотострелковыми дивизиями и рядом отдельных частей усиления в Грузии, на границе с Турцией, штаб его был в городе Кутаиси.

Служба моя проходила в ОМО – организационно-мобилизационном отделе, который занимался личным составом и призывом местных военнообязанных – грузин в ряды Советской Армии в случае войны. Я, как большой умелец рисовать еще со школы, был там главным рисовальщиком различных и довольно секретных на тот момент военных карт.

Отдел состоял по-военному скупо, из трех довольно упитанных майоров, тщедушного кудряша-капитана и меня, тощего солдатика. То есть, сержантика. Во главе стоял подполковник, строгий молчаливый осетин, который когда-то начинал свою службу из годишников-лейтенантов.

Майоры и капитан жили дружно, смело курили прямо на рабочем месте, резались в твист и дурака, забивали «козла» в домино, говорили обо всем, кроме своей службы и бойко принимались за работу, едва услыхавши в коридоре шаркающие, широкие, «фирменные» шаги нашего начальника. Надо сказать, шаги эти раздавались не очень часто. Он жил своей, еще не очень старой, полной тайны жизнью, а его отдел в штабе жил своей.

Наша задача, то есть призывного состава, состояла в том, чтобы успеть к началу учений сделать, сколько требуется, копий карт военного назначения. Карты эти, на наступление, на оборону полков, дивизий и отдельных частей усиления, на всевозможные рекогносцировки и выходы, выдвижения и мобилизации рисовали, разумеется, офицеры, а мы должны были их только оформлять и копировать. Карты эти были огромными. Они порой занимали стол величиной с пять-шесть столов для биллиарда. Делали мы все это после того, как офицеры уходили на ночной отдых, делали самоотверженно, ночами напролет, работали от души, надеясь на отпуск и заваривая покруче, благо, наши офицеры не скупились нам на чай и кофе.

Мне тогда очень нравился тихий, добрый, старинный, весь в зелени, какой-то спокойный и размеренный Кутаиси, благо, я каждый день, квартируясь в саперном батальоне, проходил на службу почти пол-города, спускаясь вниз мимо величественного и довольно мрачного Почтамта и направо по мосту через игривую красавицу-Риони.

По бокам кривой тысячелетней улочки, в старину еще вымощенной гладким крупным булыжником, тогда располагались всякие харчевни, лавашные лавки, шашлычные, небольшие кафешки, так манящие срочника, казенно столующегося в столовой саперного батальона, своими неповторимыми запахами только что зажаренных острых грузинских блюд. В этих заведениях торговали только мужчины – веселые усачи и там с утра звучали советские эстрадные песни и собирался почти весь город, то есть его мужская половина, медленно попивая молодое вино и горячо, по-кавказски рассуждая, как там в Вашингтоне все хотят с нами войны или как там в Москве все совсем забыли о своей бедной маленькой сестре Грузии.

Иной раз, проходя мимо такой харчевни, можно было слышать:

–Эй, биджо, захады сюда! Захады, дру-уг! Что хочешь, все дам! Мой старший сын первое письмо прислал, биджо… В Германии служит! Садысь, кушай, биджо, вино пей, это хороший вино…

Не знаю, как там теперь, но тогда грузины были народом добрым, уважительным к солдату и я иной раз добирался в штаб только к обеду.

Всю черную и тяжелую работу в городе тогда тащили на себе русскоязычные, в основном украинцы, а так же мы, солдатики, щедро посылаемые командирами на всякие работы «у этих гражданских».

Ну, я-то ходил на такие выходы всего два-три раза, служба не позволяла больше. А пацаны из саперного ходили очень часто, а потом с восторгом хвалились, как и чем их накормили и особенно – напоили добродушные грузины.

Начальник штаба корпуса, полковник З., низковатый, широкоплечий хохол, с широким угрюмым безусым лицом и громадными мешками под узкими поросячьими глазками был уже в преклонном для армии возрасте и, наверное, мечтая отправиться в отставку не иначе, как генерал-майором, был всегда строг, педантичен, и при случае никогда не отказывал себе в удовольствии придраться к подчиненному. У меня он отчего-то всегда пристально рассматривал мой подворотничок и я, зная это его пристрастие, обыкновенно подымался раньше подъема, тщательно подшивался, строго выдерживая те два миллиметра белой ткани, которые должны виднеться выше зеленой ткани моего «хэ-бэ». Кроме того, он любил надраенные до северного сияния сапоги и я всегда держал у себя в столе бархатку, которую как-то выпросил в клубе у саперов, из красной бархатной гардины сцены, когда рисовал там большой плакат ко Дню Советской Армии.

Впрочем, его самого в сапогах я видел всего один раз на КШУ (командно-штабные учения) и вот они-то, как мне показалось, особым блеском не отличались.

Я хорошо помню его краткую подпись на документах, которые я ему приносил из отдела, он подписывал совершенно секретные бумаги, не подымая головы и изредка задавая вопросы, на которые я, простой солдат, естественно не мог почти никогда ответить. Ибо те документы-то готовил не я, после «десятилетки», а мои товарищи майоры. После академий и военных училищ.

Он тогда медленно подымал свою крупную голову, морщил свой нос картошкой и, с минуту пристально вглядываясь в мое лицо, тихо цедил:

–Идите, сержант. И вызовите ко мне майора такого-то.

В гулком кабинете бывшего купеческого дома с высоченными потолками его низкий голос всегда приобретал какой-то потусторонний, мистический оттенок, мне в нем слышалась какая-то скрытая угроза и оттого он всегда вызывал во мне какую-то глубокую, внутреннюю дрожь.

Его слабостью было то, что было слабостью всей Советской Армии: он пил.

Вечером, часов в двадцать по Москве, его трудовой день заканчивался и он, нахлобучив широкую свою фуражку на самые глаза, цепко удерживая ладонью витые перила, едва держась на ногах, медленно спускался по широкой каменной лестнице бывшего купеческого особняка вниз, где под вековыми каштанами давно ждала его служебная черная «Волга». В эту самую минуту я, ровно к восьми вечера, шел в кабинет своего шефа, подполковника, с отчетом всего отдела за сутки службы. И примерно на лестничной площадке второго этажа мы с полковником З. почти всегда встречались.