Cécile Berly
ELLES ÉCRIVENT
Les plus belles lettres de femmes au XVIII e siècle
© Passés composés / Humensis, 2024
© Михайлова О. А., перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025
КоЛибри®
Введение
Женщины, о которых я расскажу в этой книге, жили с пером в руке. Переписка играла важнейшую роль в их повседневной жизни и даже задавала ей ритм, ведь каждая из них, как правило, писала не менее одного, а то и нескольких писем в день. Что бы ни побуждало их к этому – желание продолжить светскую беседу, отреагировать на политические события, упрочить свою славу, гремевшую на всю Европу, поболтать с друзьями, написать возлюбленному, потребовать отчета от дочери и как следует отчитать ее, углубить свое образование, спастись от смерти или пустить в ход свое влияние, – все они сознавали силу письменного слова. Среди этих женщин – аристократки, представительницы буржуазии, хозяйки литературных салонов, фаворитки, главы государства и принцессы, высокородные дамы и незаконнорожденные парии, сказочные богачки и бедные родственницы, интеллектуалки и (или) вертихвостки, недужные, незрячие, искалеченные оспой, курившие опиум – и все они, по желанию или необходимости, написали сотни, а то и тысячи писем.
Переписка считается типично женским литературным жанром, поскольку она изначально не предназначена для кого-либо, кроме своих прямых адресатов. Это совершенная литературная форма эго-текста. В письме, написанном, кажется, одним росчерком пера, женщины изливали неисчерпаемую палитру своих эмоций, от незначительных до трагических, от самых интимных до тех, которые вызваны политическими событиями. Переписка подстегивала мысль, учила отыскивать верное слово, позволяла расцвести чувству. С ее помощью женщины создавали себе единственно возможное свободное пространство, где могли откровенно говорить обо всем, что их волнует, хотя бы ненадолго сбросить свои оковы.
В своих книгах я часто пишу о том, что XVIII столетие проходит под знаком переписки, которую можно назвать одним из ключевых слов той эпохи. Она дает исследователю богатейший материал для понимания ее многогранности, эмоциональной жизни, а также новых для той эпохи идей и представлений. Переписка неразрывно связана с человеком, который ее ведет, и несет на себе отпечаток его уникальной личности. Она вызывает в нашем воображении эстетизированные образы. Переписку ведут в уютной тиши спальни, кабинета или будуара, где стоят изящный секретер, элегантное бюро или скромный рабочий стол; на столешнице красуются чернильница, подставка и суконка для пера, ящичек с песком – им слегка присыпа́ли свежие чернила, чтобы они поскорее просохли; там же можно заметить палочку красного сургуча и печать: расплавленный сургуч наносили на сложенное вдвое послание и ставили на нем оттиск своей личной печати. И, конечно же, там есть бумага всякого размера и вида – плотная, качественная, даже роскошная, с золотым краем, или поскромнее, не такая прочная, а порой и почти прозрачная. Добавьте к этому одну-две зажженные свечи, и вы получите настоящий натюрморт.
Женская переписка никогда не была столь обширной и выразительной, как в XVIII веке. Но заявляли ли эти женщины свои права на то, чтобы считаться писательницами? Стремились создать литературное произведение? Желали блеснуть своей ученостью до такой степени, чтобы объявить себя «женщиной-сочинителем»? Рассчитывали ли они на то, что их письма прочтет кто-то, кроме их непосредственных корреспондентов? В XVIII веке слово «сочинительница» вызывало отвращение, в первую очередь у самих пишущих женщин. Этим словом называли женщину, выставлявшую себя напоказ в общественном пространстве, как то делают проститутки. Под пером Фелисите де Жанлис, одной из самых значительных писательниц XVIII века, «женщина-сочинитель» становится антигероиней короткого романа, впервые опубликованного в 1802 году. Госпожа Жанлис предостерегала женщин от подобных дерзаний, ведь публиковаться значило опрометчиво вступать на исключительно мужскую территорию, рискуя навлечь на себя негодование как мужчин, так и женщин. Становясь автором литературного произведения, женщина подвергала себя всевозможным опасностям, навлекала на себя непроходящую, почти всеобщую ненависть. Какой нелепостью со стороны такой женщины было воображать, что созданный ею текст достоин прочтения и интереса, сможет пережить ее! Какое безумство – пытаться стереть границы между полами, жизнью публичной и частной! Такая женщина столкнется с презрением, сарказмом, насмешками и оскорблениями, станет изгоем в приличном обществе, обреченной на жизнь без любви, детей, друзей. Она пария, отклонение от нормы, которое общество вправе порицать, а то и вовсе уничтожить. Художественная литература сделала из женщины, пишущей письма, макиавеллистский архетип, чудовищный пример испорченной femme fatale[2]. Маркиза де Мертей, антагонистка эпистолярного романа Лакло «Опасные связи» (1782), добивается своих самых гнусных целей именно потому, что одинаково искусно манипулирует другими и ведет переписку.
Сила письменного слова принадлежит мужчинам, чьи тексты публикуются, расходятся по миру и читаются. Женщины твердо усвоили это несправедливое и незыблемое распределение гендерных ролей. Социально-культурный статус писателя, создателя серьезных философских и политических произведений, – прерогатива мужчин. Удел женщин – переписка, дневники, а при случае и небольшие романы, написанные для себя. Все эти сочинения считаются вполне допустимыми в пространстве частной жизни в качестве безобидного и приятного занятия, позволяющего немного помечтать. Но ни при каких обстоятельствах то, что пишут женщины, не должно проникать в пространство жизни общественной.
Переписка не только подчиняет себе жизненные ритмы эпохи, но и придает вещественную форму информации, идеям, новостям и чувствам, которые таким образом перемещаются из одних покоев в другие и преодолевают тысячи километров по Франции и Европе. В XVIII веке свободный обмен корреспонденцией создает повседневный жизненный распорядок, которому следуют даже те, кто не умеет писать. Частных посыльных, в роли которых обычно выступали слуги, постепенно вытесняет все более совершенная система почтового сообщения. Письма доставляются на все более внушительные расстояния за счет эффективной работы многочисленных почтовых станций, оттого количество и качество корреспонденции постоянно растут. Не говоря уже о том, что параллельно существует и дипломатическое почтовое сообщение (например, между Веной и Версалем), призванное гарантировать конфиденциальность политической переписки, столь необходимую для решения сложных государственных задач.
Героини этой книги ярко отражают свою эпоху. Госпожа дю Деффан, хозяйка салона, наслаждавшаяся только интеллектуальными радостями и превратившая переписку в настоящее искусство жизни. Маркиза де Помпадур, всемогущая фаворитка, доверенное лицо Людовика XV. Екатерина II, графоманка, самодержавная царица и друг философов-просветителей. Жюли де Леспинас, внебрачный ребенок, муза энциклопедистов и влюбленная женщина, погибшая от собственных чувств. Изабелла Пармская, принцесса-заложница, эрцгерцогиня-философ, искусная манипуляторша. Мария-Терезия Австрийская, императрица и деспотичная мать. Госпожа Ролан, интеллектуалка, которая писала так блистательно, но однако же не желала быть писательницей. Мария-Антуанетта, королева в эпицентре политического урагана, у которой не осталось иного средства спасти монархию и свою собственную жизнь. Жермена де Сталь, опередившая свое время интеллектуалка, которая писала и вела себя, как мужчина.
Здесь собраны самые замечательные письма этих женщин, чтение которых захватывает и, конечно, волнует нас. Они позволяют нам заглянуть в самое сердце их жизни, понять внутренний мир, ощутить эмоции, тревоги и переживания. Все они, каждая по-своему, воплощают ту или иную грань современности. Благодаря тому, что мы читаем их письма, они обретают голос, аудиторию и в каком-то смысле вторую жизнь. Отныне и навсегда их письмам отведено место, которого они заслуживают, – место мирового культурного наследия.
1. Госпожа дю Деффан
Переписка как искусство жить
Зрение вернулось к моему секретарю, и я спешу возобновить нашу переписку.
Госпожа дю Деффан – Вольтеру, 17 июня 1764 года
Из-под ее пера выходят десятки, сотни писем. Что бы она ни говорила, писательство у нее в крови, и однако же ей и в голову не приходит считать себя писательницей. В переписке она без конца твердит, как несовершенны ее рассуждения и как плохо она выражает их на бумаге. Эта женщина сокрушается искренне. В ее вселенной – аристократической, светской, привилегированной – превыше всего ценится остроумие. Она принадлежит к тому миру, где беседа считается прежде всего искусством, а недостаток ума – моральным проступком, смехотворной оплошностью, которая может оказаться непростительной. Г-жа дю Деффан виртуозно владеет этим искусством, неизменно находя верное и острое слово, которое бьет прямо в цель. Речь – ее стихия, а язык, как устный, так и письменный, – предмет ее поклонения. И светская беседа, и переписка (которая для нее прежде всего способ продолжить первую) служат ей оружием в борьбе с меланхолией.
Ибо госпожа дю Деффан страдает главным недугом, терзающим ее сословие и эпоху, – скукой.
В течение более более чем 30 лет она держит один из самых известных салонов Парижа, который пользуется европейской славой и конкурирует с салоном госпожи Жоффрен, расположенным на улице Сент-Оноре. Госпожа дю Деффан открывает свой салон в 1747 году, в квартире на улице Сен-Доминик, которую снимает у монастыря Сен-Жозеф[3]. Она принимает практически ежедневно, начиная с раннего вечера и до поздней ночи, гости расходятся под утро. В это время ей 50 лет. В квартире, состоящей из двух главных комнат, гостиной и спальни, стены затянуты ярко-желтым муаром, схваченным огненно-красными бантами. В ее салоне собирается избранная ученая публика: интеллектуальная элита королевства (Д’Аламбер, Пон-де-Вейль, Монтескьё, Мопертюи, Дидро, Фонтенель, Лагарп, Гельвеций, Гримм, Тюрго, Кондорсе), известные художники и скульпторы (Ван Лоо, Верне, Суффло, Фальконе), а также виднейшие придворные (президент[4] Эно, господин де Формон, герцогиня де Люин, жена маршала Люксембурга, герцог и герцогиня Шуазёль и принц Конти). Кроме того, у нее регулярно бывают влиятельные иностранцы, например послы. Быть принятым у госпожи дю Деффан становится знаком особого отличия и даже избранности.
Она создает вокруг себя непрерывное движение: в ее салоне сменяется почти бесконечная череда посетителей, звучат оживленные разговоры, свободно льется вино и подают изысканные блюда. Играют и в карты, особенно в пикет. Кульминация этих светских забав – чтение писем. Госпожа дю Деффан разделяет письма «публичные», предназначенные для прочтения за общей беседой, и письма личные, написанные для нее одной. Сотнями именно таких писем она будет обмениваться с молодым успешным писателем по имени Гораций Уолпол с 1766 года и практически до самого дня своей смерти в августе 1780-го. «Публичные» письма, которые с восторгом зачитывают в салоне госпожи дю Деффан, представляют собой преимущественно ее корреспонденцию с Вольтером. Именно эта обширная переписка и обеспечивает литературную славу салона.
Вокруг нее жизнь должна кипеть почти непрерывно. Это напоминает ей о юности, легкомысленной и даже распущенной, проведенной в Пале-Рояль, в ближайшем окружении регента (чьей любовницей она недолго была), а затем в салоне герцогини Мэнской в Со. В обоих кругах она выделяется прежде всего своим умом. Чем больше она стареет и слепнет, тем больше растет ее потребность в оживлении. С 1753–1754 годов, окончательно потеряв зрение, госпожа дю Деффан все больше утрачивает мобильность, превратившись в «возлюбленную неподвижности» (как выразилась Мона Озуф). Последние 30 лет ее жизни пройдут в кресле, которое она прозовет «бочкой» из-за того, что на самом верху его спинка заканчивалась изгибом, неким подобием навеса над головой. Она чувствует себя его пленницей, хотя несколько вечеров в неделю проводит в Опере или в Комедии. Чтобы избавиться от одиночества, она окружает себя домашними животными: кошками и собачонками. А кроме того, убеждает одну молодую особу, незаконнорожденную дочь своего брата, стать ее компаньонкой. На протяжении почти 10 лет Жюли де Леспинас будет жить с ней, в ее тени, озаряя салон на улице Сен-Доминик своей грацией и, конечно, блистательным умом.
И, разумеется, госпожа дю Деффан пишет письма. С их помощью она преодолевает расстояния, создает «иллюзию присутствия» (как высказалась Шанталь Тома), ведет успешную войну со скукой и борется со своими недугами: истерическими припадками («маленькими», когда она хандрит, и «большими», когда ее одолевает депрессия), тревожностью, бессонницей, несварениями и слепотой. Переписка позволяет ей ненадолго забыть о своем физическом теле, которое больше не приносит ей ничего, кроме страданий. Чувствуя, что глаза отказывают ей, госпожа дю Деффан решается нанять секретаря, и в марте 1752 года к ней на службу поступает Виар. Он становится ее преданным помощником. Диктуя письма, она ему полностью доверяет, и до самой ее смерти между секретарем и составительницей писем существует крепкая связь. Она также пользуется особой линейкой, которая задает направление ее руке и иногда позволяет ей писать самостоятельно.
Уже в XVIII веке письма госпожи дю Деффан причисляли к лучшим образчикам французской словесности. Они написаны выразительным, едким, элегантным и живым языком, и прочесть их – все равно что услышать блестящую беседу. Личность той, что их написала, противоречива и вызывает как симпатию, так и раздражение. Эта ни во что не верящая безбожница отстаивает разум, но скептично относится к идеям философов-просветителей. Глубоко свободная телом и душой, она не приемлет и даже клеймит попытки критиковать существующее общественное устройство, каким бы несправедливым оно ни было. Словесный поединок, в салоне или на бумаге, – это ее страсть, смысл существования, однако она и знать ничего не желает о свободе мнений и их выражения, которую философы, посещающие ее салон, полагают фундаментальной ценностью. Еще одной недопустимой темой для беседы она считает политику – в ее незрячих глазах нет ничего более вульгарного.
Госпожа дю Деффан жадно читает. Целыми часами, и днем и ночью, она читает сама или слушает, как ей читают, Монтеня (которого она так любит), Лабрюйера, Ларошфуко, Лафонтена, Сен-Симона, Расина, Шекспира, госпожу де Севинье, госпожу де Ментенон, Нинон де Ланкло, госпожу де Тансен, госпожу Риккобони и Вольтера. Всего Вольтера, снова и снова. Она терпеть не может природу, деревню, покой и провинцию, где родилась в 1696 или 1697 году в замке, расположенном близ Роанна, в сердце Бургундии, получив при рождении имя Мари де Виши-Шамрон. Для нее брак по любви был невозможен, и она заключила его с человеком равного ей положения, видя в замужестве залог своей женской свободы. Едва выйдя замуж, она объявила господину дю Деффану о своем непреодолимом желании жить как свободная женщина, не обременяя себя его обществом и как можно дальше от фамильного замка, то есть в самом сердце светского Парижа. Она, несомненно, свободна, но еще эгоцентрична, авторитарна, нетерпима, саркастична, а то и недобра.
Тысячи писем, написанных госпожой дю Деффан, позволяют воссоздать аристократическую, светскую, литературную и культурную жизнь эпохи, близящейся к своему концу. Она превращает переписку в настоящее искусство жизни.
В возрасте 45 лет госпожа дю Деффан обнаруживает у себя опухоль груди. Она отправляется в нормандский Форж, на воды, и проводит там все лето 1742 года. За это время она пишет не менее 13 длинных писем своему любовнику, президенту[5] Эно, играющему важную роль при дворе и в столичной светской жизни. Он близок к королеве Марии Лещинской и пользуется всеобщей любовью благодаря своей невероятной эрудиции, учтивости и, конечно, остроумию. Этот выдающийся муж непостоянен. Госпожа дю Деффан очень увлечена им, но в переписке, как и в жизни, не желает этого показывать. Письма позволяют ей держать дистанцию и пресекать любые сентиментальные порывы; они наполнены светскими анекдотами, едко набросанными портретами, язвительными замечаниями. По ее возвращении в Париж влюбленные со временем становятся хорошими друзьями.
Форж, понедельник 2 июля 1742 года
Я сей час только приехала в Форж без малейших происшествий, не успев даже как следует устать, – но не думайте, что мне удалось поспать этой ночью и что сегодня с восьми утра, когда мы выехали из Жизора, и до самого нашего приезда нас не растрясло в пути как следует – просто-напросто от Парижа до Форжа не более 15 часов езды. Вчера мы проделали 17 лье за 9 часов, сегодня – 11 за 6,5 часа; дороги в это время года совершенно безопасны, но я охотно верю тому, что зимой по ним невозможно проехать. Вчера я смогла поесть лишь за час до полуночи и весьма досадовала на то, что не взяла с собой в дорогу пулярок, поскольку в Жизоре мы нашли лишь несколько скверных яиц и кусочек телятины, твердый как камень; и хотя я была очень голодна, но съела мало и так же мало спала, пытаясь это переварить. Однако то, чего я опасалась, так и не случилось, а посему мое путешествие совершилось весьма благополучно. Но поговорим о предмете куда более любопытном – о моей спутнице [маркизе де Пикиньи]. Боже правый! До чего же она мне противна! Эта женщина положительно не в своем уме: ест в любое время дня и ночи; в Жизоре она завтракала холодной телятиной в восемь утра; в Гурне набросилась на хлеб, размоченный в горшке (таким кормят свиней), потом съела кусок бриоши, а следом три довольно внушительных печенья. Не успели мы приехать – была всего лишь половина третьего, – как она пожелала отведать риса с мясным рагу. Ест она, словно мартышка, руки у нее точь-в-точь обезьяньи лапы, и болтает без умолку. Она притязает на то, что имеет воображение и смотрит на все совершенно по-своему, а поскольку мыслям ее недостает новизны, то заменяет это странностью их выражения, заявляя, что она просто-напросто ведет себя естественно. Она объявляет мне обо всех глупостях, которые взбредают ей в голову, уверяя, что желает лишь угодить мне, а я опасаюсь, как бы мне самой не пришлось ей угождать; однако я вовсе не намерена допустить, чтобы это повредило моему распорядку. Она скупа и бестолкова, и похоже чванлива, – в общем, неприятна мне до крайности. Она собралась было расположиться в моей комнате, чтобы отобедать, но я сказала ей, что должна написать письмо; я любезнейше просила ее передать госпоже Ларош, в какие часы, где и что именно она желает есть, прибавив, что и сама рассчитываю располагать такой же свободой, – а посему я буду ужинать рисом и цыпленком в восемь часов. Дом у нас милый, и моя комната довольно красива, а кровать и кресло утешат меня во многих печалях. Вот и все, что я могу вам сегодня поведать. Неподалеку от Форжа мы встретили двух господ, которые возвращались с вод.
Мне сказали, что тут есть некий господин де Соммери и еще один человек, имени которого не знают. Вполне может статься, что этот господин де Соммери окажется другом господина дю Деффана (мне известно, что так зовут одного из его друзей), а этот аноним – самим господином дю Деффаном [ее мужем]. Вот было бы забавно; я сообщу вам об этом с первой же почтой. Я очень нуждаюсь в том, чтобы вы обо мне вспоминали и доказывали это длинными письмами, которые будут подробно сообщать мне о вашем здоровье. Но я не стану сердиться, если вы решите не описывать столь же пространно свои развлечения; расстояние в 28 лье – слишком плотная завеса, чтобы надеяться что-то за ней увидеть. Кроме того, я засунула голову в торбу, как извозчичья лошадь, и помышляю только о водах. Прощайте, я долго не увижу вас и сержусь на это больше, чем готова себе признаться.
В начале 1752 года госпожа дю Деффан сталкивается с первыми симптомами надвигающейся слепоты, которая будет неумолимо прогрессировать. Для нее это жестокий удар. Собрав последние силы и надеясь (тщетно) замедлить развитие болезни, она решает некоторое время пожить в родовом замке Шамрон, расположенном в бургундской глуши. Эта женщина, которая так ненавидит провинциальную жизнь и деревню, надеется найти там отдых, собраться с мыслями и сориентироваться в новых обстоятельствах. В мае того же года она покидает Париж в сопровождении служанки и своего секретаря Виара. В Шамроне она обращает внимание на гувернантку своих племянников, молодую девушку, наделенную удивительным тактом, скромностью и умом. Ее зовут Жюли де Леспинас. Госпожа дю Деффан предлагает ей занять место компаньонки, то есть жить в тени хозяйки известного салона, посвящая свое время и силы тому, чтобы беседовать с ней и читать ей книги и письма, которые она уже скоро не сможет прочесть сама. Поначалу Жюли де Леспинас польщена, однако она желает обдумать это предложение, причем подальше от Шамрона. В октябре 1752 года она поселяется в одном из лионских монастырей. Госпожа дю Деффан тоже покидает родовое гнездо, чтобы провести зиму в Маконе, где эта безбожница живет у епископа, одного из своих хороших друзей. Там она пишет нижеследующее письмо Д’Аламберу, известному математику и одному из отцов «Энциклопедии», который имеет большой вес в ее салоне. Внебрачный сын маркизы де Тансен, он приходится племянником знаменитому кардиналу де Тансену, доброму другу нашей героини. Госпожа дю Деффан очень дорожит Д’Аламбером и, по всей видимости, сильно им увлечена.
Макон, 22 марта 1753 года
Если вы что-нибудь слышали об этом секретаре суда из Вожирара, дайте мне знать. Вам вздумалось сказать мне, что вы показывали мои письма аббату де Кане [писателю, другу Д’Аламбера], и он остался ими доволен. И как же прикажете после такого известия сохранять хладнокровие? Это расстраивает [sic!] мне воображение. Но поскольку вы не покажете ему письма́, коль скоро найдете его недостаточно совершенным, я говорю себе, что аббат его не увидит, и успокаиваюсь. Я была бы счастлива, если бы вы сумели убедить его познакомиться со мной, но вам это не удастся; в лучшем случае получится, как с Дидро, которому хватило одного визита, – во мне совсем нет атомов, которые обладают притягательной силой[6].
Я написала Формону, чтобы он сам сообщил вам свое мнение о ваших сочинениях. Он во многом сходится со мной, находя ваше «Рассуждение о вельможах, Меценатах и проч.»[7] немного затянутым. Но он очарован стилем; он утверждает, что нечто в духе Лабрюйера было бы уместнее, но признает, что вы были совершенно правы, не последовав тому, так как эта тропа уже слишком исхожена. Он был бы в отчаянии, как и я, если бы вы замкнулись в своей геометрии, – это именно то, чего желают и на что надеются так называемые «великие умы» и невеликие таланты, нападая на вас. Будьте философом настолько, чтобы не тревожиться о том, выглядите вы им или нет; и питайте презрение к людям настолько искреннее, чтобы отнять у них всякую возможность и надежду оскорбить вас.
Я рассчитываю на скорую встречу с вами, то есть даже более скорую, чем ожидала, если только не выйдет какой-нибудь задержки, которой я не могу предвидеть. Я возвращаюсь в Париж в июне и очень рассержусь, если по приезде узнаю, что вы изволите находиться в деревне. Мне действительно не терпится видеть вас и говорить с вами. Надеюсь, что жизнь, которую я намерена вести, придется вам по вкусу: мы часто будем ужинать вдвоем, лишь вы и я, и поможем друг другу утвердиться в своем решении не ставить свое счастие в зависимость ни от кого, кроме себя самих. Может быть, мне удастся научить вас выносить общество себе подобных, а вы научите меня без них обходиться. Придумайте, как мне избавиться от скуки, и вы обяжете меня больше, чем если бы открыли мне тайну философского камня. Здоровье мое не слишком дурно, но я слепну. На следующей неделе я еду в Лион и увижусь там с кардиналом [де Тансеном]. Не думаю, что он столь же счастлив в своей пурпурной мантии, сколь счастлив в своей бочке некий человек, который приходится ему племянником [Д’Аламбер]. Пусть моя поездка не помешает вам написать мне – она будет весьма недолгой, и я точно так же получу ваши письма. Прощайте. Сделайте все, что в ваших силах, чтобы аббат Кане захотел свести знакомство со мной. Не знаю отчего, но он и его племянница всегда напоминали мне о «Терезе-философе» [либертинский анонимный роман, вышедший в 1748 году]. Вам, может быть, незнакома эта книга – если станете справляться о ней, молчите, что это я вам о ней сказала.
В мае 1753 года госпожа дю Деффан возвращается в Париж. Она вновь распахивает двери своего салона, который имеет небывалый успех и становится светским, философским, литературным и культурным эпицентром столицы. Его хозяйка отныне слепа и особенно нуждается в постоянной заботе и внимании. Она вступает в переписку с Жюли де Леспинас, которая все еще находится в Лионе, и осыпает девушку ласками в надежде побороть ее сомнения. В нижеследующем письме госпожа дю Деффан набрасывает подробный план их совместной жизни, которую она преподносит прежде всего как взаимные моральные обязательства. В конце концов в апреле 1754 года Жюли приезжает в Париж. В течение следующих 10 лет она будет жить на антресольном этаже в скромном помещении, которое сообщается с квартирой госпожи дю Деффан через низкую лесенку.
13 февраля 1754 года
Я счастлива, моя королева, что вы довольны моими письмами и решились все ясно изъяснить господину Дальбону [брату Жюли]; но я совсем не разделяю вашего мнения, что это окончится неудачей. Я убеждена, что он захочет назначить вам содержание (его бы побили камнями, поступи он иначе), а это значит, что моим планам нескоро суждено будет свершиться. Но уж если он вам откажет, вы получите полное право поступать по собственной воле, и в этом случае я надеюсь, что вам все так же захочется поселиться в моем доме; однако прежде, моя королева, вы должны как следует изучить самое себя и увериться, что не раскаетесь в этом. В своем последнем письме вы пишете вещи самые нежные и приятные, но припомните, что два или три месяца назад вы так не думали. Вы признались тогда, что страшитесь скуки, о которой я вас предупреждала, и хотя вы к ней привычны, в большом свете она может стать для вас более нестерпимой, чем в уединении, – и коли так случится, вы впадете в уныние, которое сделает вас несносной, а у меня вызовет отвращение и сожаления. Таковы были ваши собственные выражения, и надо думать, что именно эту «ошибку» вы просите меня простить и забыть. Но, моя королева, нет ошибки в том, чтобы высказать свои мысли и намерения, – напротив, это лучшее, что можно сделать. Вот почему, и не помышляя упрекать вас, я сказала вам, что благодарна за искренность и не перестану нежно любить вас, хоть мне пришлось отказаться от моих планов. Я повторяю то же самое сегодня: подумайте над тем, как вам поступить. Я уже рассказывала, какую жизнь вы будете у меня вести, и повторю еще раз, чтобы вы нисколько не заблуждались на сей счет.
Объявлять о вашем приезде я никому не стану, а людям, с которыми вы поначалу будете встречаться, скажу, что вы девица из моей провинции, желаете уйти в монастырь, а я предложила остановиться у меня, пока вы не изберете подходящий. В свете я не просто буду говорить о вас учтиво, но и стану всячески отличать вас, чтобы сразу приучить других выказывать должное уважение. Я открою свои истинные намерения лишь очень тесному кругу друзей, а три, четыре или пять месяцев спустя мы обе, и вы, и я, будем знать, как нам живется друг с другом, и сможем вести себя свободнее. Я никому не подам повода думать, что желаю ввести вас в свет, ибо намерена заставить других самих желать этого, и если вы хорошо меня узнали, то должны верить в то, что я буду относиться к вам со всяческим уважением, но положитесь на мое знание света. Если сразу объявить, что вы поселились у меня, люди не будут знать (даже окажись я куда более знатной дамой), как надобно с вами обходиться: одни вообразят, что вы моя дочь, другие решат, что вы ищете в моем доме каких-нибудь милостей и проч., и начнут отпускать на сей счет дерзкие замечания. Вот почему люди прежде всего должны узнать ваши достоинства и приятность вашего обращения. Вы этого легко достигнете – мы с друзьями поможем в этом; но нужно приготовиться терпеливо переносить скуку, которая ждет вас в первое время. Есть и второе обстоятельство, о котором я должна с вами объясниться: малейшее притворство и даже малейшая неискренность с вашей стороны будут мне нестерпимы. Я от природы недоверчива, и все, в ком я полагаю хоть малейшее притворство, кажутся мне так подозрительны, что я уже не могу открываться им. У меня двое близких друзей: Формон и Д’Аламбер, и я всей душой люблю их не столько за их приятность или дружбу ко мне, сколько за их исключительную правдивость.
Я могла бы отнести к этому числу и Деврё [ее горничную], поскольку подлинные достоинства всех делают равными, и для того [sic!] я ценю ее больше, чем всех владетельных особ в мире. Таким образом, моя королева, надобно решиться держать себя со мной с величайшей искренностью и прямотой, без околичностей или преувеличений, одним словом не отклоняться от истины и никогда не терять одну из величайших прелестей юности, а именно бесхитростность. Вы остроумны, веселы, вам не чуждо чувствовать; все эти качества сделают вас очаровательной, если станете вести себя скромно и естественно, то есть будете сама собою.
Я совершенно уверена в вашем бескорыстии, и для меня это еще одна причина сделать для вас все, что будет в моих силах.
Когда увидитесь с г-ном Д., уведомите меня, чем закончился ваш разговор. До тех пор пока я не буду этого знать, мне больше нечего сказать вам.
Деврё показала мне ваше письмо к ней; оно исполнено дружеских чувств, но вы столько раз употребили в нем слово «мадемуазель», что это все перечеркивает. Можете счесть меня слишком суровой, но клянусь вам, я безжалостна только к тому, что идет вразрез с искренностью. В этом отношении я не знаю пощады. Прощайте, моя королева; вы можете показать это письмо нашему другу. Я не имею от него тайн.
Впервые госпожа дю Деффан с Вольтером встречаются в 1723 году в замке Ла-Сурс близ Орлеана. Между ними возникает мгновенное притяжение, прежде всего дружеское. Она восхищается его выдающимся умом, и это взаимно! Однако их отношения страдают от связи Вольтера с Эмили дю Шатле, возникшей в 1734 году: госпожа дю Деффан ту терпеть не может и высмеивает ее претензии на занятия физикой. Кроме того, Вольтер не живет в Париже, да и во Франции бывает нечасто. Проведя какое-то время при прусском дворе, он перебирается в Женеву, а затем, в 1758 году, – в замок Ферне, расположенный на французско-швейцарской границе. Сохранились 103 письма госпожи дю Деффан Вольтеру – она всегда делала копии со своих посланий ему. Публичное чтение писем великого человека и своих ответов было кульминацией светских и литературных вечеров в ее салоне. Переписка между «монастырем Сен-Жозеф» и «Альпами», длившаяся, с некоторыми перерывами, более 15 лет, – одно из величайших эпистолярных сокровищ XVIII века. Нижеследующее письмо положило ей начало.
5 января 1759 года
Мне казалось, милостивый государь, что вы позабыли меня; я о том сокрушалась, но не сетовала. Однако величайшая потеря, которая могла когда-либо постичь меня и переполнила чашу моих страданий, напомнила вам обо мне. Никто не говорил о дружбе совершеннее вас, и как ее величайший знаток вы можете судить о том, какую боль я испытываю. Друг [Жан-Батист-Николя де Формон, умерший в 1758 году], которого я буду оплакивать всю жизнь, позволял мне прочувствовать истинность строк, содержащихся в вашей «Речи об умеренности»: «О божественная дружба! Блаженство совершенное!»[8] и т. д.
Как отрадно мне было повторять эти слова снова и снова; теперь же я буду произносить их с горечью и мукой! Но, милостивый государь, почему вы отказываете моему другу в хвалебном слове? Нет сомнений, что вы полагали его достойным такой чести – вы ценили его ум, вкус, суждения, его сердце и характер. Он вовсе не принадлежал к числу тех философов, которые учат презирать публику и ненавидеть великих, не желая признавать их ни в каком жанре, и которым нравится сбивать других с толку утомительными и скучными софизмами и парадоксами. Друг мой был очень далек от этих нелепиц; он был искреннейшим и, полагаю, одним из самых просвещенных ваших почитателей. Но, милостивый государь, отчего бы мне одной хвалить его? Четыре строки от вас, в стихах или в прозе, почтили бы его память и стали бы для меня настоящим утешением.
Если, как говорите, вы мертвы, то не до́лжно сомневаться в бессмертии души, ибо никогда ни у кого на земле не было больше души при жизни, чем у вас в могиле! Я считаю вас чрезвычайно счастливым. Так ли уж я ошибаюсь? Страна [Швейцария], где вы находитесь, кажется, была создана для вас: люди, населяющие ее, – истинные потомки Измаила, которые не служат ни Ваалу, ни богу Израилеву. Там отдают должное вашим талантам, не питая к вам ненависти и не преследуя вас. Вы располагаете и еще одним значительным преимуществом – большим состоянием, которое позволяет вам ни от кого не зависеть и с легкостью удовлетворять свои вкусы и фантазии. Я нахожу, что вы лучше всех распорядились своими картами – пусть не во всем вам улыбалась удача, но вы сумели справиться с обстоятельствами неблагоприятными, из благоприятных же извлекли наибольшую пользу.
Наконец, милостивый государь, если вы в добром здравии, если вы наслаждаетесь радостями дружбы, король Пруссии прав – вы в тысячу раз счастливее него, несмотря на славу, которая его окружает, и посрамление его недругов.
Президент [Эно] составляет как все утешение моей жизни, так и всю ее муку, ибо я страшусь потерять его. Нам часто случается беседовать о вас. Как жестоко с вашей стороны говорить, что нам никогда более не доведется увидеться! Никогда! Это и в самом деле речи покойника, но, слава богу, вы отнюдь не умерли, и я ничуть не теряю надежды увидеть вас снова.
Я припоминаю, возможно слишком поздно, что некогда переписка с вами мне наскучила; столь длинное послание может навлечь на меня ту же беду.
Прощайте, милостивый государь. Никто не питает к вам большей склонности, уважения и дружбы – я думаю так вот уже 40 лет.
В апреле 1764 года, после 10 лет совместной жизни, которая на первый взгляд казалась вполне гармоничной, госпожа дю Деффан со скандалом выгоняет Жюли де Леспинас. Она случайно узнает, что та принимает Д’Аламбера и некоторых других друзей в своем скромном жилище за час или два до того, как распахиваются двери ее салона. В назначенное время небольшая группа разделяется и спускается по лестнице, ведущей в спальню госпожи дю Деффан. При ней, ослепшей и состарившейся, они приветствуют друг друга так, будто только что встретились. Узнав, что эту безобразную комедию разыгрывали в течение долгих недель, а то и месяцев, держательница салона приходит в страшный гнев. Глубоко униженная, она не может понять, как Д’Аламбер и другие друзья-философы могли предпочесть ей Жюли, эту незаконнорожденную, эту нищенку. Столкнувшись с тем, что кажется ей непростительным предательством, она ведет себя как женщина из высшего сословия, стоящая на вершине социального могущества. Нижеследующее письмо Вольтеру написано именно в этих обстоятельствах – госпожа дю Деффан выбирает почти полностью умолчать о них, но упоминает о том, что 15 апреля умерла маркиза де Помпадур, с которой она никогда не встречалась лично. Госпожа дю Деффан погружается в меланхолию.
2 мая 1764 года
Я не льщу себя надеждой, милостивый государь, что вы заметили, как давно я не имела чести писать к вам; но если вы по случаю обратили на это внимание, то должны знать причину. Во-первых, президент [Эно] был болен и доставлял мне много тревог. За сим последовали болезнь и смерть госпожи де Помпадур, которые занимали и волновали меня в той же мере, как и многих других, которым это было совершенно безразлично, а следом прибавились домашние печали и хлопоты, поколебавшие мой слабый дух. Я желала несколько успокоиться, прежде чем писать вам.
Ваше последнее письмо (о котором вы, конечно, не помните) очаровательно. Вы пишете, что желаете узнать, о чем я думаю. Ах! Милостивый государь, о чем вы меня просите? Мои мысли сводятся к одной-единственной, очень печальной, ибо, если правильно рассудить, в жизни есть лишь одно несчастье – родиться. Во всем свете нет такого состояния, которое казалось бы мне предпочтительнее небытия. Вы сами, господин де Вольтер, в чьем имени заключено все мыслимое счастье, авторитет, уважение, слава, все средства избежать скуки, вы, который сам себе доставляет все выгоды (понятная философия, которая помогла вам предугадать, что в старости достаток есть необходимость); так вот, милостивый государь, несмотря на все эти преимущества, я убеждена, что даже в этом случае лучше было бы не рождаться, ибо смерть неизбежна, несомненна и так противна природе, что все люди подобны дровосеку[9].
Вы видите, какой грустью охвачена моя душа и сколь несвоевременно я взялась писать к вам; но, милостивый государь, утешьте меня; прогоните тоску, которая меня снедает.
Я только что прочла «Историю Шотландии»[10], которая, собственно говоря, представляет собой всего лишь жизнеописание Марии Стюарт; это довело грусть мою до последней крайности. Надеюсь, что ваш Корнель[11] выведет меня из этого состояния. Пока я прочла только послание к Академии и предисловие. Мы весьма дивимся, читая ваши слова о том, что не все пишут хорошо. Кажется, нет ничего легче, чем писать, как вы, а между тем никто в мире не может в этом сравниться с вами; после вас я больше всего люблю одного лишь Цицерона.
Прощайте, милостивый государь, с моей стороны было бы недостойно более занимать вас.
Я хотела бы сейчас быть в Женеве, то есть с вами.
Я люблю вас всем сердцем, и вы смогли бы хоть на мгновение утешить меня в том, что я появилась на свет. Здесь у нас все без изменений, нет никаких «дариолет»[12], объявляющих, откуда ветер дует, есть одни лишь глубокомысленные политики, которые предсказывают, судят да рядят, и, надо думать, все мимо.
Госпожа дю Деффан не ограничивается изгнанием Жюли де Леспинас. Она сразу вычеркивает ее из своего завещания. У Жюли нет ни состояния, ни положения, и, чтобы свершилась справедливость, так и должно остаться. Но в ее глазах, которые уже не видят, этого по-прежнему недостаточно! Она ставит Д’Аламберу ультиматум: если он хочет остаться почетным гостем ее салона, он должен полностью порвать с Жюли де Леспинас. В ответ на это Д’Аламбер без всяких колебаний заявляет: он друг Жюли и останется им до конца. Он больше не в силах терпеть не только враждебное и даже презрительное отношение госпожи дю Деффан к идеям просветителей, но и ее милостивую снисходительность к Жюли, ведь он тоже рожден вне брака и несет на себе бремя позора, которым общество клеймит бастардов. Для Д’Аламбера и его друзей Жюли – «муза Энциклопедии», но ее поддерживают не только они. Даже сам президент Эно, бывший возлюбленный и преданный друг госпожи дю Деффан, предоставляет Жюли финансовую помощь, благодаря чему она поселяется на той же улице Сен-Доминик, примерно в 100 метрах от квартиры, которую занимает ее бывшая покровительница. Это дополнительное унижение переходит всякие пределы. В попытке примириться Жюли де Леспинас пишет короткую умоляющую записку, на которую госпожа дю Деффан отвечает нижеследующим письмом.
9 мая 1764 года
Я не могу дать вам согласия на столь скорую встречу, сударыня; мне все еще слишком памятен разговор, который я имела с вами и который стал причиной нашего расставания. Я не могу поверить, что вы желаете нашей встречи из дружеских чувств, ведь невозможно питать их к тем, кто вас не выносит, ненавидит и проч., и проч., кто постоянно задевает ваше самолюбие, наносит ему жестокие раны и проч., и проч., и проч. – это ваши собственные выражения и следствие влияния, которое на вас уже долгое время оказывают те, кого вы считаете своими истинными друзьями. Они действительно могут быть таковыми, и я всем сердцем надеюсь, что вы обретете в их лице все преимущества, на которые рассчитываете: приятность обращения, достаток, уважение и т. д. На что я вам сейчас, какую пользу я могла бы принести вам? Мое общество было бы вам неприятно и только напоминало бы вам о первых днях нашего знакомства и о дальнейшей нашей жизни, а все это следует поскорее забыть. Впрочем, если вам случится когда-нибудь в будущем вспомнить об этой жизни с удовольствием и воспоминание это вызовет в вас некоторое раскаяние или сожаление, я не замкнусь в суровой неприступности. Я совсем не лишена способности чувствовать и довольно хорошо умею различать правду; искренний порыв мог бы тронуть меня и пробудить во мне симпатию и нежную любовь, которые я питала к вам; пока же, сударыня, оставим все как есть. Довольствуйтесь тем, что я желаю вам всяческого благополучия.