Читать онлайн Ведьмы с Вардё

Глава 1

Анна

Третий день апреля года 1662 от Рождества Христова

Дикий север станет моей тюрьмой. Заключенная в вихрь снегопада, ослепленная белым светом, лишенным всяких теней, я стояла на палубе корабля и смотрела вперед.

Впереди не было ничего.

Снежные хлопья покрывали мой плащ белизной. Неуязвимая, как алебастровая статуя, я замерзла, но не дрожала от холода, мои пальцы уже посинели, мое сердце наполнилось пустотой. Часы ожидания тянулись мучительно долго, но я не спешила сходить на берег.

Снегопад прекратился. Я передернула плечами, и снег лавиной осыпался с моего подбитого мехом плаща. С неба спустились последние белые хлопья. Наступили сизые сумерки.

Наконец я смогла разглядеть конечную цель нашего путешествия.

Крошечная гавань, одно название что причал. Скопление примитивных унылых построек. Мне было велено сойти на берег, и я, пошатываясь, спустилась по трапу – после стольких недель в море ноги словно забыли, как ступать по твердой земле. Хлесткий ветер, пронизывающий до костей, подталкивал меня в спину, точно грубая ручища тюремного стражника, подгонял к мрачным северным землям.

Здесь капитан Гундерсен со мною простился. Мне было жаль с ним расставаться. Во время нашего путешествия вдоль коварного побережья Норвегии мы провели несколько весьма познавательных и интересных дискуссий по богословским вопросам. Он оберегал меня от опасностей и пользовался уважением среди матросов. Я боялась, что капитан Гундерсен станет последним цивилизованным человеком, который встретится мне в этом диком краю.

Я еще больше уверилась в этой безрадостной мысли, когда ко мне подошел грубый мужчина угрюмого вида. Его рыжая всклокоченная борода, в которой застыли кристаллики льда, топорщилась во все стороны. Лицо было грязным, словно он не умывался неделю. Незнакомец сплюнул на снег, осквернив чистую белизну комком желтой мокроты. Я невольно отпрянула, сморщившись от отвращения, но он схватил меня за плечи.

– Почему ты не в цепях?

Он встряхнул меня, как тряпичную куклу. У него дурно пахло изо рта, и говорил он с явным шотландским акцентом.

– Эту меру сочли излишней, – сказала я этому гнусному грубияну, не сумев скрыть надменного презрения в голосе.

Незнакомец хмыкнул и прикоснулся к большому ключу, что висел у него на поясе.

– Тебе не мешало бы помнить, кто ты такая, фру Род. Королевская узница. – Он снова сплюнул, чтобы подчеркнуть свою власть надо мной. Меня чуть не стошнило, но я подавила этот позыв и гордо вскинула голову, пока он продолжал говорить. – Я судья Локхарт, и теперь я твой тюремщик на все обозримое будущее.

На все обозримое будущее. Слова жгли, как клеймо, оставленное раскаленным железом.

Как жестоко ты обошелся со мной, мой король. Я надеялась на твое милосердие, а ты отправил меня с глаз долой, далеко-далеко. Почему так далеко?

– Так что знай свое место, – угрюмо проговорил Локхарт. – Иначе будешь сидеть в цепях.

Как оскорбительно! Как будто я стану противиться твоему повелению, мой король. Я ничего не сказала своему новому тюремщику, лишь одарила его уничижительным взглядом. Впрочем, взгляд не подействовал. Судья Локхарт подтолкнул меня к саням, запряженным тройкой оленей.

В санях сидел возница, закутанный в оленьи шкуры, в меховой шапке, надвинутой до бровей. Несмотря на массивные грозные рога, олени казались смирными, даже кроткими. Последний в упряжке, стоявший ближе всего к саням, повернул голову и посмотрел на меня с почти человеческим сочувствием. Я сама удивилась тому, как у меня сжалось сердце. Мне очень хотелось погладить оленя по голове, но грубиян Локхарт толкнул меня в спину, и я буквально упала на сани.

Вечерние сумерки сгущались в ночь, и это была самая холодная ночь в моей жизни. Я была благодарна за ворох мехов и шкур, устилавших сиденье.

Я давно уже не ощущала такого холода, что пронизывает до костей, вымораживая все нутро. Последние несколько лет меня постоянно бросало в жар, словно во мне непрестанно горело горячее пламя, согревая изнутри; иногда я просыпалась посреди ночи в своей спальне в Бергене, вся как будто пылая огнем. К досаде Амвросия, я сбрасывала одеяло на пол и даже открывала окно, независимо от времени года, чтобы впустить в комнату освежающую прохладу, хотя мой муж вечно ворчал, что я пытаюсь его заморозить. Наконец он не выдержал и заявил, что не будет делить со мной спальню. Еще до моего отъезда в Копенгаген мы в течение многих недель спали раздельно.

Вспомнив о муже, я попыталась представить, чем он занимается в эти минуты. Амвросий сейчас дома, в Бергене. Наверняка совершает свою ежедневную прогулку по саду, собирает целебные травы в моем аптекарском огороде. При этой мысли я даже заерзала от досады. Он обязательно перепутает все компоненты. Как путал всегда. Амвросию нельзя доверять делать лекарства без моего бдительного присмотра, иначе он точно кого-то отравит, пусть и без всякого злого умысла.

Впрочем, в Бергене уже поздний вечер, а значит, доктор Амвросий Род сидит у камина в зеленом бархатном кресле и, нацепив на кончик носа очки, читает мои книги. Наконец-то в доме спокойно, думает он.

Все, что было у меня прежде, – прекрасный дом, достойный муж с положением в обществе, лучший сад во всем Бергене и самая большая библиотека в Норвегии – я все потеряла. У меня больше нет ничего. Ничего.

Полная твердой решимости не проронить ни слезинки, я прикусила губу и ощутила во рту привкус крови.

С неба струился серебристый свет полной луны. Прибрежная деревня у гавани была тихой и темной, все ее обитатели уже спали. Мне было слышно, как плещется море у причала с рыбацкими лодками. Краем глаза я уловила движение и обернулась в ту сторону. Казалось, я вижу какого-то человека, притаившегося в темноте между домами. Высокого мужчину в плаще и шляпе.

Нет, это был обман зрения, игра зыбкого лунного света. Теневая фигура исчезла, слившись с сумраком ночи. Зато пришло воспоминание о тебе, о том дивном времени, когда мы были еще совсем юными, о твоих длинных темных вьющихся волосах, рассыпавшихся по плечам, о твоей улыбке, твоих глазах. Помнишь, как ты протянул ко мне руки и сказал: «Пойдем танцевать, Анна»?

А теперь я замерзла, я дрожала от холода. Шерстяные перчатки не грели совсем. Я сжимала руки в кулаки и пыталась засунуть их поглубже в муфту.

Сани ехали быстро, арктический холод обжигал щеки. Я натянула меховую шапку до самых бровей и прикрыла лицо тюленьей шкурой, оставив открытыми только глаза. Шкура, все еще пахшая холодным морем, была неприятно сальной на ощупь. В этих диких северных областях даже море кишело языческой нечистью.

Капитан Гундерсен говорил, что на другой конец полуострова Варангер меня отвезут на санях. В деревне Свартнес мне придется снова сесть в лодку, чтобы пересечь узкий Варангерский пролив и добраться до крошечного островка под названием Вардё, где стоит крепость Вардёхюс, место моего изгнания.

При этой мысли я вытащила руку из муфты и прижала к груди. В том самом месте, где под слоями одежды висел на тонкой цепочке мой крестик – мое самое ценное земное сокровище. О чем ты, конечно же, знаешь.

Берег моря остался далеко позади. Сани мчались по диким просторам, по заснеженной тундре под бескрайним ночным небом, усыпанным звездами. Я смотрела на полную луну, последнюю перед началом пастбищного сезона. Амвросий называл ее луной мучеников. Я подумала об Иисусе Христе, который принес себя в жертву за грехи человеческие.

А ты, выходит, принес в жертву меня? Сказать по правде, уж лучше бы мне уйти в вечность и пребывать рядом с Господом нашим, чем продолжать жить, содрогаясь от страха, пока запряженные оленями сани везут меня прямо ко входу в ад, каковой, как известно, располагается где-то на севере твоего королевства.

Ты велел не писать тебе писем, не беспокоить тебя ни единым словом. Потому что тебе надоело выслушивать мои непрестанные жалобы. Но ты забываешь об одном: подобно тому, как долг всякого подданного – верно служить королю, так и король должен служить своим подданным, ибо так заповедано Богом. Ты думал, что сможешь заставить меня замолчать, когда приказал отобрать у меня и чернила, и перья, но этого мало.

Ничто не поколеблет мою решимость.

Мои послания с севера так или иначе до тебя дойдут.

Много долгих часов сани мчались по белому снегу под посеребренным северным небом, мои кости трещали, суставы болели. Глаза слипались, в голове плавно сменяли друг друга приятные, убаюкивающие картины. Одетая в свое лучшее платье из синего шелка, я преклонила колени перед тобой, мой король, и твоя рука в драгоценных перстнях легла мне на голову. Коронованная твоей дланью, я преисполнилась благодарности и благодати.

Из сладостных грез меня вырвал крик возницы. Олени испуганно заметались в упряжке и рванули куда-то вбок. Судья Локхарт взревел, пытаясь их удержать, но сани больше не слушались. Мы заскользили по льду и взлетели на вершину сугроба, такого высокого, что мне пришлось ухватиться за деревянные борта саней, чтобы не свалиться с сиденья. Я уже приготовилась к самому худшему: сейчас мы перевернемся, и я переломаю себе все кости, – но сани с грохотом рухнули на плотный слежавшийся снег и, проехав еще чуть-чуть, завалились набок.

Шапка упала мне на лицо. Я услышала тяжелый стук сапог Локхарта по твердому насту, поправила шапку и увидела, как его плотная массивная фигура удаляется в посеребренную луной темноту. Возница пытался успокоить испуганных оленей. Ни тот ни другой даже не поинтересовался, все ли со мной хорошо. Я выбралась из перевернувшихся саней и огляделась по сторонам в поисках моего драгоценного аптекарского сундучка. Он упал недалеко от повозки, все его содержимое разлетелось по снегу. Спотыкаясь на каждом шагу, я пошла собирать пузырьки и мешочки с целебными травами, и тут мне открылось поистине странное зрелище. Чуть поодаль стояла смуглая девушка, еще совсем девочка, с распущенными черными волосами, одетая в плащ из перьев. И что самое удивительное: рядом с нею сидела большая дикая кошка. Я никогда раньше не видела такого зверя. Густой мех в темных пятнышках на спине и боках, ослепительно-белое подбрюшье. Большие уши с длинными кисточками на концах. Кошачьи глаза цвета янтарного камня смотрели прямо на меня, пристально и без страха.

Морозный воздух звенел, как хрусталь. Мое дыхание вмиг превращалось в пар и расплывалось плотными белыми облачками, однако девушка в тонком плаще не дрожала от холода.

Она положила руку на голову большой кошки, которая продолжала спокойно смотреть на меня, и зубы оскалила вовсе не кошка, а девушка.

Мое сердце испуганно заколотилось. Я никогда в жизни не видела, чтобы человек скалился по-звериному, и уж тем более – юная девушка, почти ребенок.

Странная девочка покачала головой и вдруг рассмеялась, словно ей показалось забавным, что она меня напугала.

– Кто ты? – крикнула я.

Но незнакомка лишь раскинула руки, и полы ее плаща из черных перьев превратились в два огромных крыла. Она исчезла среди берез в небольшой рощице неподалеку. Большая кошка бросилась следом за ней и тоже скрылась из виду.

Я поспешила собрать разлетевшееся содержимое своей аптечки, опасаясь, что девушка и ее зверь вернутся, но, когда я поднялась на ноги, крепко сжимая в руках сундучок, из рощи вышел лишь Локхарт, с луком и стрелами за плечом.

– Догнал? – спросил у него возница, закреплявший оленью упряжь.

– Нет, – ответил Локхарт, досадливо морщась. – Ушла зверюга. Откуда в здешних краях взялась рысь?

Возница пожал плечами. Рысь! Значит, это была рысь. Я слышала об этих крупных кошках из северных областей. Каким роскошным получился бы плащ из ее мягкого блестящего меха!

– А девушка? – спросила я, стряхнув снег с плаща. – Как же девушка?

Локхарт обернулся ко мне и нахмурился.

– Что ты несешь, женщина?

– Тут была девушка, с рысью. Вы разве не видели? Девушка с длинными черными волосами, в плаще из перьев… – Я осеклась, осознав, как глупо и странно все это звучит.

– До ближайшей деревни – часа два езды, если не больше. И кто, по-твоему, станет бегать по диким лесам вместе с рысью? – усмехнулся Локхарт.

– Я ее видела, – упрямо проговорила я. – И она мне угрожала…

– Довольно! Меня предупреждали, что ты не сдержанна на язык, и я не намерен терпеть истерики старой карги.

Я аж задохнулась от возмущения. Таких оскорблений в свой адрес я не слышала никогда. Еще никто не называл меня старой; к тому же теперь, разглядев Локхарта вблизи, я поняла, что он старше меня, если судить по глубоким морщинам, избороздившим его лицо.

– Да как вы смеете…

Но Локхарт зажал мне рот своей грязной ручищей и не дал договорить.

– Замолчи, – рявкнул он, брызжа слюной мне в лицо. – Нам и так уже хватает с тобою хлопот.

Он снял с пояса цепь и принялся обматывать мои запястья.

За все недели моего заключения в тюрьме, даже во время суда, со мною не обращались с таким вопиющим неуважением. Я пытался сопротивляться, но Локхарт так грубо толкнул меня в грудь, что у меня заболело сердце. Словно оно вот-вот разобьется.

Хотя, мой король, мое сердце разбито уже давно.

Возница тем временем выправил сани и успокоил оленей. Мы снова отправились в путь. Локхарт заковал меня в цепи так крепко, что я не могла пошевелиться и была вынуждена лежать на спине. Я смотрела на серебристую луну мучеников высоко в небе и вся буквально горела от ярости.

Упиваясь лунным светом, я дала себе клятву: никогда в жизни по собственной воле я не стану мученицей, присмиревшей, немой и покорной, ибо это противоречит моей натуре.

Перед мысленным взором снова возникла та девушка с хищным звериным оскалом. В нашей загадочной встрече был момент узнавания, странный и необъяснимый. Она мне не привиделась, она была настоящей, хотя мне неведомо, что это было и для чего.

Глава 2

Ингеборга

Мать Ингеборги сильно переменилась, и это произошло не вчера. Перемена случилась задолго до того злополучного дня, когда к ним впервые пришел купец Генрих.

Два с половиной года назад, зимой 1659 года, они были самой обычной рыбацкой семьей среди точно таких же обычных семей на полуострове Варангер: выживали, как могли, ловили в море треску, чьи истощавшиеся косяки с каждым годом уходили все дальше и дальше на юг, пережидали долгие темные месяцы лютой зимы, еще больше влезая в непосильные долги за зерно перед торговцами из Бергена, трудились не покладая рук все короткое лето, чтобы собрать хоть какой-нибудь урожай с худородной арктической почвы. Жизнь в их деревне Эккерё, втиснутой между прибрежной песчаной косой и высокой стеной белых скал, была трудной. Но они были дружной семьей, они любили друг друга, и эта любовь придавала им сил. В их доме царила уютная легкость и смех. Им было так хорошо впятером. Мать и отец, сын и две дочери.

Но теперь они остались втроем.

По словам матери, в этом году Ингеборге исполнилось шестнадцать лет. Она была на четыре года старше своей сестры Кирстен, хотя та уже догнала ее в росте. Ингеборга была невысокой и худенькой, но сильной и ловкой. Лишь по ее лицу можно было понять, что она – старшая из двух сестер. По ее карим, не по-детски серьезным глазам, по сурово поджатым губам, говорившим о том, что ей довелось уже много чего повидать, уже много чего пережить.

Казалось, прошло совсем мало времени с тех пор, как они с младшим братом Акселем бродили по пляжу и собирали морские сокровища: крошечные ракушки, пучки блестящих водорослей, прибитые волной к берегу деревяшки, шипастых морских ежей, пушистые утиные перья и гладкие камушки, отполированные волнами.

Тот день выдался на диво погожим для заполярного лета. Тучи хоть и клубились на горизонте, но не спешили пролиться дождем, и полуночное солнце озаряло их маленькую деревню. Аксель и Ингеборга брели по топкой полоске земли, густо поросшей травой – где-то зеленой, а где-то коричнево-желтой, – в белых метелках болотной пушицы и лиловых соцветиях вереска. Справа от них простиралось спокойное бледно-серое море. Вдалеке, на другой стороне залива, высились горы, где брат с сестрой никогда не бывали. Ясная ночь кишела мошкарой, и стаи чаек слетались к скалам. От их пронзительных криков звенело в ушах.

Брат привел Ингеборгу к отвесному склону за острым выступом мыса Скагодден, где гнездились морские птицы. Аксель учил ее лазить по скалам.

– Представь, что ты кошка, – сказал он.

Ингеборга на секунду зажмурилась, вообразив себя маленьким полосатым котенком. Страх отступил. Она решительно подняла юбку, заправила подол за пояс, чтобы можно было вскарабкаться по скале так же легко, как карабкаются мальчишки, – и сама не заметила, как поднялась по отвесному склону.

– Мы охотники, Ингеборга, – крикнул Аксель с вершины утеса и подал ей руку. – Мы всегда смотрим лишь на добычу. И никогда не глядим вниз.

Когда Акселя не стало, Ингеборга потом не единожды поднималась на тот же утес, но уже в одиночестве. Она не боялась порезать босые ноги об острые камни. Не боялась сорваться, поскользнувшись на мокром участке скалы. Аксель всегда говорил, что Ингеборга может все, если захочет, и неважно, что она – всего лишь девчонка из бедной рыбацкой деревни. Она все равно может все.

Когда они с братом в последний раз поднимались на скалы вдвоем, им удалось раздобыть яйца чаек.

– Видишь гнездо? – показал пальцем Аксель. – Вот туда нам и надо.

– Оно как-то совсем высоко, – с сомнением произнесла Ингеборга.

– У тебя все получится, Ингеборга. Ты теперь поднимаешься по этим скалам даже лучше меня. – Он поплевал на ладони и потер их друг о друга. – Только надо тихонько. Если птица увидит, что мы лезем к гнезду, она точно на нас нападет. – Он подмигнул Ингеборге. – Ты же не хочешь, чтобы какая-то чайка выклевала тебе глаз?

Они полезли наверх, не задумываясь о том, что если сорвутся с такой высоты, то неминуемо разобьются о скалы.

Аксель уступил сестре право забрать из гнезда первые два яйца. Они были крупными, белыми с голубоватым отливом, в коричневых крапинках, похожих на яркие веснушки на носу у Акселя. Ингеборга сунула яйца в маленький мешочек на шее, где уже лежала сегодняшняя добыча с морского берега, водоросли и ракушки.

Именно Аксель выдал их присутствие чайке, когда потянулся за еще одним яйцом. Брату пришлось ухватиться за выступ скалы под гнездом, и у него из-под ладони посыпались тонкие прутики и мелкие камушки.

Аксель быстро схватил последнее яйцо, сунул его в карман, и они с Ингеборгой полезли вниз под яростным натиском взбешенной мамы-чайки, чьи истошные крики буквально вонзались им в уши. Ингеборга пригнула голову, чтобы крепкие крылья, хлеставшие ее по щекам, не задели глаза. Ей было стыдно, что она украла яйца у птицы, и в то же время ее переполнял дикий восторг от содеянного.

Они спустились на влажный песчаный пляж под скалой. Чайка так и не успокоилась и продолжала свою атаку. Взявшись за руки, Аксель с Ингеборгой побежали по каменистой тропинке, забрызганной белым птичьим пометом, и укрылись в крошечной пещерке у подножия утеса.

Они уселись на корточки и улыбнулись друг другу. Чайка клюнула Акселя в макушку, из ранки шла кровь. Тонкая красная струйка была почти незаметна на его рыжевато-каштановых волосах, но выделялась на бледном лице.

Ингеборга вытащила из мешочка яйцо и невольно залюбовалась его хрупкой красотой.

– Как ты думаешь, там внутри есть птенец? – спросила она у Акселя.

– Может быть. – Он отобрал у нее яйцо и подбросил его на ладони.

– Осторожнее!

Аксель рассмеялся, запрокинув голову вверх.

Брат не раз говорил, что не хочет быть рыбаком, как их отец. Когда-нибудь он станет купцом, как удалой Генрих Браше.

В тот день на скалах Аксель сказал Ингеборге:

– Я уплыву на восток и вернусь с грузом пряностей, драгоценных камней и шелков. У меня будет большой дом в Бергене. Я поставлю там огромный шкаф и заполню его черепами, орехами, раковинами и костями диковинных животных со всех четырех уголков Нового Света. – Аксель взял ее за руку и сказал: – Мы уедем из Эккерё, сестрица, и никогда не вернемся сюда.

В ту летнюю ночь, когда Ингеборга и Аксель украли яйца у чайки, они бегом возвращались домой, чтобы скорее отдать матери свою добычу.

– Какой замечательный у меня сын, – сказала мама, взъерошив волосы Акселя, как будто он собирал яйца один.

– Ингеборга забралась выше меня! – сказал ей Аксель.

Но мама словно его не услышала.

– Устроим пир, – объявила она.

Ингеборга в жизни не ела ничего вкуснее тех чаячьих яиц. Мать пожарила их на большой сковородке, добавив кусочек сливочного масла и щепотку соли. Они были похожи на расплавленное золото. Каждому досталось по одному: Ингеборге и Акселю, маме, папе и Кирстен.

Скорлупу от яиц Аксель отдал младшей сестренке, Кирстен. Она аккуратно разложила пустые половинки скорлупок на каменных выступах над кухонным очагом.

Но мама велела разбить их и выбросить.

– Я хочу их сохранить, – возразила Кирстен.

– Нет, Кирстен, их надо разбить, – сказала мама. – Иначе ведьмы сделают из них лодки. А потом уплывут в море, поднимут бурю и потопят рыбацкие суда.

Кирстен умоляюще посмотрела на папу, который всегда защищал ее перед матерью, когда та была слишком строга.

– Слушайся маму, Кирстен, – угрюмо проговорил он.

Кирстен нахмурилась, но все же собрала скорлупки и вынесла их из дома. Ее непослушные рыжие кудряшки сердито топорщились во все стороны.

На седьмой день октября 1659 года Аксель впервые ушел в море с отцом.

Мать была категорически против.

– Он еще маленький, – говорила она отцу. – Ему еще рано.

Но Акселю уже исполнилось двенадцать, а значит, он вступил в возраст, когда сыновья рыбаков должны начинать приобщаться к отцовскому ремеслу, пусть даже им предстоит уйти в море на несколько долгих недель.

К тому же Аксель и сам хотел в море.

– Мама, не бойся. Все будет хорошо, – сказал он. – Все мужчины уходят рыбачить, и я не хочу оставаться в деревне, как маленький мальчик.

Аксель всегда был любимчиком матери. Когда он отправился на рыбалку, мать стала дерганой и раздражительной. Особенно она доставала придирками Кирстен. Ингеборга ловко справлялась с делами по дому, и поэтому мама ее не попрекала, зато на Кирстен подзатыльники и шлепки сыпались постоянно. То она неусердно взбивает масло, то не так подметает, то зачем-то поет ягненку глупые песенки.

Зима все тянулась, и с каждым днем мать мрачнела все больше и больше. Каждый день она ходила на прибрежный утес и высматривала, не возвращаются ли рыбаки. В свисте студеных ветров явственно веяло предчувствием беды.

Ингеборга никогда не забудет тот день, когда рыбаки вернулись домой. Она никогда не забудет, как отец замер в дверях и, протянув руки к матери, сообщил, что их сын навечно остался в море.

– Ему было только двенадцать лет! – взвыла мать. – Ивер, я тебе говорила, что он еще маленький! Я тебя умоляла не брать его в море!

Ингеборге было страшно смотреть, как мать бьет отца в грудь кулаками; как сникает отец, превращаясь в бледную тень себя прежнего. Он и вправду вернулся из моря сломленной тенью. Человеком, раздавленным чувством вины и неспособным рассказать жене и дочерям, как именно он потерял сына. Даже Кирстен не смогла вызвать улыбку на его постаревшем, измученном лице. Даже когда она села к нему на колени и прижалась к его плечу. Куда исчез его смех? Где он теперь?

Там же, где Аксель, подумала Ингеборга. На дне холодного моря.

Когда отец не вернулся с рыбалки весной 1661 года, Ингеборга не удивилась. В глубине души она знала, что так и будет. Отец встретил смерть в море как избавление от непосильного груза печали. Ингеборга представляла, как он погружается в темную толщу воды, широко открыв рот и впивая соленое искупление. Он не мог снова вернуться домой без сына. Легче было отдать вину морю, чем вернуться к жене, чье лицо почернело от горя. Он не хотел возвращаться.

Когда Ингеборга размышляла о том, как отец сидел в лодке, совсем один в диком северном море, как он принял решение никогда больше не возвращаться домой, ее сердце сжималось от боли. Но еще и от злости. Отец знал, что может спокойно уйти. Потому что она, Ингеборга, позаботится о матери и сестре. Он знал, что дочь его не подведет.

Это было так несправедливо.

Прошел месяц с тех пор, как отец не вернулся с последней рыбалки. В тот холодный майский день Ингеборга и ее мать, не евшие досыта уже много дней, разгребали мусор на диком пляже. Они набрали побольше водорослей, чтобы сварить суп для себя и накормить овец.

Когда они вошли в дом, Кирстен сидела на кухне у очага и перебирала скорлупки чаячьих яиц. Ее лицо сияло улыбкой. Впервые после смерти отца Ингеборга увидела сестренку такой счастливой.

Мать застыла на месте, но Ингеборга почувствовала, как в ней кипит гнев.

– Где ты их взяла? – спросила мать, швырнув водоросли на пол.

Кирстен подняла голову и побледнела как полотно.

– Я их сохранила, – прошептала она. – Они такие красивые, мама.

Мать подошла к ней и принялась топтать скорлупки ногами, обутыми в старые сапоги из оленьей кожи. Потом схватила Кирстен за шкирку, подняла ее на ноги и со всей силы влепила пощечину.

– Мама! – испуганно вскрикнула Ингеборга.

Но вся боль от потери, накопившаяся в душе матери, теперь вылилась в ярость на младшую дочь.

– Ты убила своего брата! – кричала она в лицо Кирстен. – Тебе было велено разбить скорлупу, но ты не послушалась, и посмотри, что получилось! Ведьмы подняли бурю, и он утонул. Ты убила Акселя, и своего отца тоже!

Кирстен горько расплакалась.

– Мама, прости меня, я…

– Ты гадкая, злая девчонка!

Ингеборга дернула мать за рукав:

– Мама, не надо! Она никому не хотела зла!

– Это все из-за нее, мелкой ведьмы! – крикнула мать, обернувшись к Ингеборге. Ее взгляд был исполнен печали и горечи.

– Не надо, мама! Она твоя дочь.

Мать уставилась на Ингеборгу так, словно только сейчас осознала ее присутствие. Она отпустила Кирстен, закрыла лицо руками и выбежала из дома.

Ингеборга обняла сестренку, но Кирстен была безутешна.

– Я правда злая и гадкая? – прошептала она.

– Конечно нет. – Ингеборга вытерла ей слезы рукавом. – Просто мама очень сильно скучает по Акселю и по папе.

– Я тоже скучаю, – тихо проговорила Кирстен.

– Я знаю. – Ингеборга погладила сестренку по голове.

Кирстен попыталась собрать разбитые скорлупки. Но они почти все раскрошились в пыль.

– Мне их дал Аксель. Сказал, что их можно оставить. – Кирстен шмыгнула носом.

Ингеборга взялась за метлу.

– Надо все подмести, пока мать не вернулась.

Но Кирстен продолжала собирать осколки скорлупок, тихо считая вслух:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…

До скольки успел бы досчитать Аксель, пока тонул? Сколько времени понадобилось морю заполнить его утробу и утянуть на мутное дно, где он уснул вечным сном?

До скольки успел бы досчитать отец?

Сестры подмели пол и наварили водорослей для себя и для овец. Но мать вернулась домой лишь через несколько часов.

Вернулась будто другим человеком.

Ингеборга никогда больше не видела, как она плачет по сыну и мужу. Мать никогда больше не прикасалась к своей младшей девочке Кирстен и не говорила ей ласковых слов. Она разговаривала с Ингеборгой так, словно та была ей сестрой, а не дочерью.

Холодность матери терзала Ингеборге сердце. Но ни одна женщина в мире не любила своего сына так сильно, как их мама любила Акселя. Когда ее мальчик утонул в море, часть маминой души ушла на дно вместе с ним.

В этом и заключалась перемена. Мама всегда была настоящей красавицей, но теперь ее голубые глаза, когда-то теплые, как летнее небо, сделались холодными, будто лед, и даже манера говорить стала другой. Словно ее больше не волновало, что будет с нею самой и ее дочерьми. Хватит ли им еды, чтобы прокормиться. Теперь все зависело только от Ингеборги.

Куда мама ходила в ту ночь, когда растоптала яичную скорлупу? Ингеборга долго не засыпала, ждала ее возвращения, а светлая майская ночь все тянулась и никак не кончалась, за окном горестно кричали птицы, ветер шептал: Беда-беда. В голове Ингеборги вихрем кружились мысли.

Кто может встретиться ночью молодой вдове, в одиночку блуждающей по болотам?

Глава 3

Анна

До какого ничтожества ты низводишь меня, мой король. По твоему повелению меня перевезли, как дрова для костра, через необъятную снежную тундру на дребезжащих, разваливающихся санях, и все мое тело болело от неудобства. По твоему повелению меня посадили в утлую лодчонку и переправили по Варангерскому проливу на остров Вардё. Ледяные соленые брызги жалили мои щеки при каждом взмахе весла, и ночь была чернее чернил.

На воде я не видела ни зги. Луна скрылась за тучами, но все мои чувства были обострены до предела. От мысли, что где-то рядом – владения дьявола, я дрожала сильнее, чем от жуткого холода. Однажды ты показал мне гравюру с изображением горы под названием Домен в книге какого-то французского путешественника и исследователя. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет я окажусь вблизи этой самой горы?! Я никогда не забуду тот Домен на картинке, с его низким горбом и зияющим брюхом пещер и подземных тоннелей, что ведут прямиком в ад.

Я нахожусь в самых дальних пределах твоего королевства, где ты сам никогда не осмеливался побывать, но все-таки выслал меня сюда.

Жестокосердный судья Локхарт заковал меня в цепи, как простую воровку. Но я ничего не украла, я не нарушила закон. Воистину за все сорок семь лет своей жизни на этой земле я никогда не встречала столь отвратительного человеческого экземпляра. От его тюленьих шкур исходило зловоние, как от канавы со стоячей водой, просоленной морем, а изо рта так несло тухлой рыбой, что каждый раз, когда он со мной заговаривал и дышал мне в лицо, я с трудом сдерживала дурноту и подносила к носу платок, на котором еще оставался призрачный аромат лаванды от духов, нанесенных много недель назад.

Я хорошо помню последний день в своем доме. Я собирала аптечку, а мой муж Амвросий ходил за мной как привязанный и ворчал:

– Анна, не надо. Оставь все как есть. Тебе-то уж точно не стоит ехать в Копенгаген с прошением к королю.

Я взяла небольшую стопку хрустящих белых носовых платков, отороченных кружевом, и окропила их лавандовым маслом, словно святой водой. Как будто освящала свое начинание. Пылая праведным гневом, я верила, что все делаю правильно.

– С чего ты решила, что король будет слушать тебя в этот раз, Анна? – говорил мне Амвросий. – Тебе было велено больше его не беспокоить.

– Я не могу не поехать, Амвросий. – Я обернулась к нему, раздосадованная его бесхребетностью – Этот город погряз во взяточничестве и беззаконии, и наш долг – защитить нашего короля от предательских происков наместника Тролле и его приближенных.

– Прошу тебя, Анна. Не надо. Пусть высказываются другие, – произнес Амвросий. – Наше положение и так-то весьма ненадежно.

Мой муж был напуган, и меня это злило. Я читала письмо, которое ему написал наместник Тролле, угрожая весьма неприятными последствиями, если Амвросий не сможет заставить меня замолчать.

Я не глупая женщина, но искренне верила, что между нами все еще существует особая связь.

– Король меня выслушает ради блага народа, – твердо проговорила я.

В отличие от мужа я не претендую на знание будущего. Но, может быть, он и вправду предвидел, что меня ждет. Его лицо было очень серьезным и очень бледным, почти восковым, как будто вся храбрость вытекла из него вместе с кровью.

Он пытался меня отговорить:

– Это неженское дело, жена, брать на себя такие задачи.

– В таком случае, муж, поезжай в Копенгаген сам.

Да, я бросила ему вызов, но Амвросий лишь уставился себе под ноги и пробормотал:

– Я не могу бросить все и уехать. У меня есть обязательства в Бергене.

Мой супруг, доктор Амвросий Род, человек уважаемый, как ты знаешь. Он академик и богослов, врач и директор бергенской Латинской школы. Но вряд ли ты знаешь, что своим положением он обязан моей предприимчивости, моим знаниям и умениям.

Наверняка ты об этом догадывался, мой король. Однако каждый, кто знал доктора Амвросия Рода, считал меня неудачной, ни на что не годной женой, потому что я не подарила ему наследника. А теперь мое время и вовсе прошло, мои ежемесячные истечения нерегулярны, мой лунный цикл давно сбился.

Мне не хотелось сморщиться и зачахнуть, как это произошло с моей матерью. Как происходит с другими женщинами моего возраста. Мне не хотелось становиться женой-невидимкой, пылинкой на плече мужа, которую так и тянет стряхнуть. Значимость и состоятельность мужчины определяется его достижениями, его положением в обществе, тем уважением, которым он пользуется в определенных кругах. Он расцветает с годами, а жена увядает как личность и живет через своих детей, а потом – через внуков; она становится призраком в собственном доме и безропотно наблюдает за плохо скрываемыми похождениями своего мужа и за последствиями его тщеславных интрижек.

Когда такое случилось в последний раз, я поняла, что с меня хватит. Амвросий даже не удосужился объяснить, куда делись деньги, отложенные на хозяйство, хотя я доподлинно знала, что он тратит их на любовницу.

Я твердо решила, что не исчезну, не оставив следа в этом мире; о нет, я скажу свое слово. Этот порыв не поддавался разумному объяснению, но я искренне верила, что ты меня понимаешь как никто другой.

Муж спустился в библиотеку следом за мной. Я взяла с полки свою свято хранимую Библию и Новый Завет в переводе Кристиана Педерсена, на случай, если мне надоест латынь.

Ты никогда не бывал в моем доме в Бергене, но если бы ты удостоил меня посещением, ты бы сам убедился, что это прекрасный дом. Стены отделаны полированным деревом, застекленные окна забраны изящными фигурными решетками. Восточные ковры на полах. Подсвечники из чистого серебра. Зимой во всех комнатах топили камины, так что любого внезапного гостя ждал теплый прием. Моя кладовая ломилась от обилия продуктов, причем самого лучшего качества: сливочные сыры и горшочки с вареньем, пироги и печенье, медовые соты, мешочки с засахаренным миндалем и корзины со свежими яйцами. На средней полке лежали ряды желтых лимонов – мое ежедневное лакомство, – и огромная сахарная голова из тех, что голландские торговцы привозят с далекого острова Барбадос. Обычно я нарезала лимон тонкими дольками и сосала их, как леденцы, чуть присыпав сахаром. Какое дивное сочетание кислинки и сладости! Какое простое, но потрясающее удовольствие!

Поверь мне, мой король, в моем доме тебе был бы оказан достойный прием. Я приготовила бы для тебя такой пир, какого еще не знали в Бергене.

Наша библиотека была самой большой во всей Норвегии. У нас было четыреста пятьдесят книг! Прошлой зимой я самолично их пересчитала и записала название каждой в большой книге учета.

Я всегда ощущала себя в безопасности в библиотеке, словно книги защищали меня от жестокого мира, как неприступная крепость из слов, мыслей и знаний.

Помнишь, как ты нашел меня среди стопок фолиантов в дворцовой библиотеке? Я, дочь придворного лекаря, тайком прокралась в библиотеку, пока мой отец пользовал твоего. Я искала любые книги по медицине, я жаждала знаний – как прилежная ученица отца.

Поглощенная чтением, я даже не слышала, как ты подошел и встал рядом. Я вздрогнула от испуга, уронила томик и потрясенно уставилась на тебя. В твоем взгляде читалось точно такое же потрясение. Ты так удивился, обнаружив в библиотеке какую-то незнакомую девочку! Сколько нам тогда было лет? Тебе, наверное, девятнадцать. А мне – всего лишь тринадцать. Ты помнишь наш первый с тобой разговор?

Ты спросил:

– Кто ты такая?

Я знала, кто ты такой: принц Фредерик, второй сын нашего короля. В то время никто и не ждал, что ты унаследуешь трон, и поэтому ты свободно бродил по дворцу в одиночку, без когорты придворных и слуг. Я помню, в тот день на тебе был камзол цвета полуночного неба, окантованный серебром. Помню твои густые темные локоны, твои черные ресницы, слишком длинные для мужчины, но идеальные для принца. Помню маленькое золотое кольцо у тебя в ухе. Ты был живым воплощением того, как в моем представлении должен выглядеть принц.

– Я спросил, кто ты такая, – повторил ты, не сводя с меня глаз. – Для служанки ты слишком нарядно одета. И вряд ли служанки умеют читать на латыни. – Ты кивнул на книгу, которую я уже подняла с пола и смущенно держала в руках.

– Я Анна Торстейнсдоттер, – ответила я робким шепотом. – Дочь придворного лекаря.

Ты задумчиво потер подбородок.

– Понятно. И ты умеешь читать?

Я кивнула.

– Папа меня научил.

Ты наклонился и выхватил томик у меня из рук. Я ощутила странный трепет в груди, когда уловила твой запах: древесный. Так может пахнуть от какого-нибудь садовника, но не от принца.

Ты посмотрел на название книги: «Anatomicae Institutiones Corporis Humani». Анатомические наставления по телу человека.

– Стало быть, ты читаешь анатомический труд врача и теолога Каспара Бартолина – старшего, да, Анна, дочь нашего лекаря?

Я снова кивнула, на миг лишившись дара речи.

Тебе, должно быть, смешно вспоминать, как я, совсем девчонка, смущалась в твоем присутствии и не могла вымолвить ни единого слова. Я уверена, что от тебя не укрылась ирония произошедшего, ведь ты же помнишь свои последние слова, обращенные ко мне?

Ti stille. Замолчи. Hold Kæft. Закрой рот и заткнись.

– Твой отец и вправду искусен в кровопускании, но недуг моего отца, короля, происходит не от нарушения равновесия гуморов.

Ты уверенно изложил мне свою теорию. В тот давний день, в дворцовой библиотеке. Солнечный свет лился между высокими стопками книг, вокруг нас кружились пылинки, похожие на крупинки чистого золота, и мне казалось, что я сплю и вижу сон.

Твои догадки о причинах болезни отца не имели для меня смысла, потому что мой папа учил меня, что все телесные недуги происходят от нарушения равновесия четырех гуморов[1], основных жидкостей организма, которыми также определяется и человеческий темперамент: сангвинический, меланхолический, холерический и флегматический. Процесс врачевания – это прежде всего поддержание равновесия гуморов, и основными лечебными средствами для него были кровопускание, стимуляция рвоты и клизмы. К тому же папа всерьез увлекался ботаникой и рассказывал мне о пользе целебных снадобий из разных растений при лечении не особенно тяжелых заболеваний.

Величайшим благословением моего детства было то, что мой отец, Торстейн Йоханссон, лекарь при королевском дворе, не имел сына, которому мог бы передать свои знания.

Однако если бы у меня был родной брат, я стала бы совсем другой женщиной, и моя жизнь сложилась бы иначе. Сейчас меня не везли бы в оковах в темницу на Крайнем Севере, и меня не отправил бы в унизительное изгнание тот единственный человек, которому я доверяла даже больше, чем мужу.

Но вернемся к счастливому воспоминанию о нашей первой встрече. Да, когда-то я была ею, тихой, стеснительной девочкой, устроившейся на полу среди книг, с пальцами серыми от пыли и растрепанными волосами, выбившимися из-под белого чепчика, – ты, возможно, заметил, что они были такими же черными, как у тебя, – и голубыми глазами, которые, как говорила мне мама с разочарованием в голосе, были слишком бледными для девочки и напоминали по цвету утиное яйцо.

И хотя я робела в присутствии принца Дании, любопытство все-таки взяло верх.

– Чем болен король? – спросила я.

– Он был проклят.

Мне не требовалось дополнительных пояснений, потому что мама рассказывала мне немало историй о ведьмах из северных краев.

– Откуда ты знаешь? – спросила я шепотом, изнывая от любопытства.

– Он сам так сказал. – Ты посмотрел на меня как на умалишенную. – Великая ведьма с Вардё наложила на него проклятие. Я не просто так пришел в библиотеку. Мне нужны книги о темных ведьминских путях. В частности, я ищу «Демонологию» шотландского короля Якова. Она тебе не попадалась? Мы должны снять проклятие.

– Как снять проклятие? – спросила я.

– Молитвой и ревностным служением Господу, – ответил ты, выпрямившись во весь рост. Серебряный кант у тебя на камзоле сверкал в мягком послеполуденном свете. – Настоящая святость сильнее дьявольских козней.

Я посмотрела тебе в глаза и увидела в них убежденность и что-то еще. Что-то, чему я не знала названия. Еще ни один юноша не смотрел на меня так же прямо, как ты. Хотя, полагаю, как принц ты имел на то право. Я не отвела взора. Мне почему-то казалось, что ты должен видеть, как внимательно я тебя слушаю. Мои щеки горели, в груди стало тесно.

– Ты хорошая девочка, Анна? – спросил ты с легкой улыбкой.

Не найдя слов для ответа, я молча кивнула, и ты вернул мне книгу.

– Уж ты постарайся, Анна, – сказал ты, по-прежнему улыбаясь. – Постарайся быть очень хорошей, чтобы держать дьявола подальше.

В тот же вечер, за ужином из селедки и хлеба, я спросила у отца о недуге нашего короля.

Он ответил не сразу, сначала дождался, когда из столовой выйдет служанка.

– Его симптомы меняются каждый день. – Отец тяжко вздохнул. – В один день у него рези в желудке, в другой – спазмы в кишечнике. В третий – сильные боли в груди. Или голова болит так, что темнеет в глазах.

– Ты веришь, что он исцелится?

Мама нахмурилась, поскольку категорически не одобряла моего увлечения медициной; однако она не велела мне замолчать, ведь ей было известно, насколько крепкой была моя связь с отцом. Я была папиной ученицей. Во всяком случае, до тех пор, пока не появился Амвросий.

– Ты сама знаешь, дочь, что существуют болезни, чей исход лежит за пределами наших врачебных возможностей.

Мне так нравилось, когда отец говорил со мною как с равной, словно я и вправду была настоящим врачом. Я наслаждалась его вниманием и уважительным отношением, хотя мама снова нахмурилась и покачала головой.

Позже я случайно подслушала, как она говорила отцу:

– Не забивай Анне голову, Торстейн, а то она возомнит о себе невесть что. Девочке не пристало заниматься такими материями.

– Какой вред от знаний? – ответил он. – Я горжусь, что моя дочь обладает умом.

– Ты ошибаешься, муж. Боюсь, как бы ум не довел нашу дочь до беды.

Как оказалось, моя боязливая мама, давно упокоившаяся в плотной датской земле, была совершенно права.

Но вернемся к счастливому воспоминанию о том вечере за ужином с родителями, когда мне было тринадцать лет. Я хранила это воспоминание, точно маленькую свечу, крошечный огонек, согревавший мне сердце, когда судья Локхарт и его человек грубо тащили меня вверх по склону из гавани Вардё в крепость, сверкающую призрачной белизной в эту самую темную ночь моей жизни.

– И что это за болезни? – спросила я у отца.

– Помутнение рассудка. И другие недуги, что уродуют человеческий разум.

Мать тихо ахнула.

– Нельзя говорить такое о нашем короле, Торстейн. Это измена короне. Будь осторожен. Слуги могут услышать.

В своем собственном доме, рядом с любящими родителями я не испытывала страха. Они и вправду любили меня, и ни разу за все мое детство никто из них не поднял на меня руку.

– Я слышала разговоры о ведьмином проклятии, – прошептала я, не желая рассказывать о своей встрече с принцем. – Это правда, отец?

Я помню папин задумчивый взгляд, помню его глаза светло-серого цвета, мягкого, будто кроличий мех.

– Ну… – сказал он, огладив свою аккуратную бородку. – Если человек верит, что его прокляли, то, вероятно, так оно и есть.

Его ответ меня озадачил.

– Но такое возможно, чтобы великая ведьма с Вардё прокляла нашего короля Кристиана?

– Наш король в это верит, – все так же уклончиво ответил отец.

Все знали о Лирен Песчанке, великой ведьме с норвежского острова Вардё, прозванной так в честь морской птицы из дальних северных краев. О ней говорили, что ее темное колдовство накрыло злой тенью все Датское королевство. При одном только упоминании о Лирен Песчанке взрослые суровые мужчины тряслись от страха, словно она могла проникать в их сердца даже на расстоянии в тысячи лиг от севера до юга, извлекать на свет все их тайны и питаться крадеными мыслями и сокровенными желаниями.

Что подумали бы родители, если бы узнали, что я оказалась на том самом острове, где когда-то жила эта страшная ведьма и творила свое черное колдовство? Я благодарна судьбе, что они никогда не узнают об этом, ведь оба покинули сей бренный мир во время Великой чумы более десяти лет назад.

Не из желания ли отомстить за страдания и гибель отца ты покончил с Лирен Песчанкой, мой принц? Многие годы спустя, когда я уже жила в Бергене, я прочитала в газетах, что губернатор Финнмарка ее изловил и подверг праведному суду. В этих газетах, висевших на улицах для всеобщего обозрения, были подробно описаны – с картинками для неграмотных – все ее многочисленные преступление и непристойные сношения с дьяволом. Там говорилось, что Лирен Песчанка наколдовала великую бурю на Варангерском море и утопила торговые суда из Бергена. Именно Лирен Песчанка наслала на Датское королевство чуму и погубила множество невинных душ. Лирен Песчанка заслуживала строгой кары, и ты обрушил возмездие на ведьмину голову и отправил ее на костер. И теперь она будет вечно гореть в аду.

Дома, в моей библиотеке в Бергене, до сих пор хранится газета с изображением ведьмы Лирен Песчанки, привязанной к приставной лестнице, которую опускают в горящий костер. Нужно иметь немалое мужество, чтобы действовать так же решительно, как действовал ты, в борьбе против сил тьмы. Я осмелюсь сказать, что ты оказался смелее и сильнее собственного отца, ведь Лирен Песчанка при всей ее колдовской мощи не смогла наложить на тебя чары болезни.

Однажды, спустя много лет после нашей первой встречи, я спросила у тебя, за что Лирен Песчанка, великая ведьма с Вардё, так ненавидела твоего отца.

– За его праведность! – ответил ты. – Лирен Песчанка желает хаоса, ужаса и беззакония. Она хочет уничтожить монархию.

Чума и впрямь погрузила страну в пучину хаоса и ужаса.

– Но я с ней покончу! – заявил ты.

И спустя несколько лет ты, мой принц, так и сделал.

Ты говорил мне, что ведьм станет больше; что матери, впавшие в грех колдовства, сами отдают своих дочерей во власть дьявола. У меня не укладывалось в голове, как такое возможно, чтобы мать принесла свое собственное дитя в жертву Князю тьмы.

Там сильнее меня ранит твое предательство, мой король. Ведь ты отправил меня в те края, которых мы оба боялись больше всего на свете. В дикие земли, где процветает дремучее язычество и темное колдовство.

Когда передо мной отворились ржавые ворота крепости Вардёхюс, меня охватил жуткий страх: сердце бешено забилось в груди, и я испугалась, что потеряю сознание. Задыхаясь, я вцепилась в рукав своего грубого тюремщика, судьи Локхарта, и умоляюще проговорила:

– Нет, я не заслуживаю такой кары. Я невинная женщина!

Но он рявкнул в ответ:

– Замолчи. Еще одно слово, и тебе наденут железную маску. Будешь ходить как старая кляча с уздечкой во рту[2]. Да ты и есть старая кляча, и к тому же еще говорливая не в меру.

Я упала на колени во дворе мрачной крепости, над которой кружили черные вороны, словно насмехавшиеся надо мной. Мне не хотелось вставать.

Глава 4

Ингеборга

Голод. Тупая боль в животе Ингеборги всю долгую зиму 1661 года. Летом было полегче, они как-то справлялись. Вместе с Кирстен Ингеборга собирала водоросли и мидии на белом полумесяце пляжа у Эккерё. В одиночку она забиралась на скалы и крала яйца у чаек. Или же уходила в леса, ставила силки и ловила куропаток, а иногда даже зайцев. Мать не хвалила ее, просто молча брала у нее из рук маленькие трупики, иногда еще теплые, и шла их ощипывать или свежевать. Да, мать кормила своих дочерей. Она поддерживала в них жизнь; но не более того.

Короткое лето 1661 года закончилось быстро, пошли первые холодные дожди приближавшейся осени, Ингеборга и Кирстен занялись поиском последних в этом году грибов и ягод. Когда выпал первый снег, Ингеборга выкапывала коренья и мох, пока земля окончательно не замерзла. Им пришлось отдать всех овец, кроме одной, купцу Браше в счет долга за зерно, потому что отец не вернулся с уловом, и им было нечем платить.

Ингеборга предвидела тяжелую голодную зиму, ведь у них не было ничего: ни запасов сушеной рыбы, ни коровы или козы, а значит, и свежего молока. Осталась единственная овечка, которую Кирстен очень любила.

Голод. Дыра в животе. Непрестанная тупая боль, грызущая изнутри, как зубастая крыса. Вечно сухие губы. Ты облизываешь их постоянно, но они все равно тут же пересыхают. Пьешь воду от талого снега, чтобы наполнить желудок. Забываешься тяжелым сном и просыпаешься от сильной боли. Ингеборга почти ничего не ела. Все, что могла, отдавала сестренке. Но Кирстен все равно плакала целыми днями, изнывая от голода. Мать исхудала, стала сама на себя не похожа и бродила, как рыжеволосое привидение, по замерзшим болотам в поисках погибшего сына.

Соседи помогали по мере возможностей, но им самим было тяжко. Улов с каждым годом становился все меньше и меньше, словно рыба в море шла на убыль, а цены на зерно росли. Рыбакам приходилось отдавать ненасытным бергенским купцам все, что только можно, но этого все равно не хватало, чтобы обеспечить себя зерном для флатбрёда[3] и отложить что-то на корм животным.

Выбор был небогат: либо ты голодаешь, либо еще больше влезаешь в долги перед купцом Браше, который держал в кулаке всю деревню Эккерё.

Разумеется, его большой дом стоял на самом сухом, самом лучшем участке – на пригорке рядом с церковью. Ингеборга и ее семья жили на дальней окраине деревни, вблизи болот. Дверь их дома, как и всех остальных четырех домов на отшибе, выходила на общий двор с колодцем посередине и видом на море. Дома стояли так близко друг к другу, что всем было слышно, как стонут и кашляют соседи.

Дни тянулись мучительно медленно, голод давил тяжким грузом, так что у Ингеборги даже не было сил выходить на охоту. Скоро снова наступит лето, твердила она своей младшей сестренке, которая тихонечко всхлипывала рядом с ней. Кирстен, такая худенькая и хрупкая, таяла, словно снег под весенним солнцем. В ней почти не осталось красок, и только рыжие волосы – такие же яркие, как у матери, – еще не поблекли. Когда солнце растопит снег, говорила сестре Ингеборга, голод им будет не страшен. Она поставит силки и наловит в них дичи. На вересковых лугах будет много черники и много морошки. Море подарит им мидий. Надо только чуть-чуть подождать, и еды будет вдоволь.

Слухи об их бедственном положении добрались до соседней деревни. Рано утром в апрельское полнолуние 1662 года к ним пришла Сёльве Нильсдоттер, двоюродная сестра матери. Теперь, на исходе зимы, когда унялись суровые ветра и метели, Сёльве взяла обоих своих сыновей, встала на лыжи и проделала двухчасовой путь из Андерсби в Эккерё, чтобы привезти хоть немного продуктов родне. Мешок с провизией висел у нее за спиной, а младшего сынишку она пристегнула к груди под плотной курткой из оленьих шкур. Она явилась к ним с широкой улыбкой, хотя ей было трудно скрыть потрясение при виде сестры и племянниц, исхудавших за долгую зиму.

Сёльве, раскрасневшаяся с дороги, без приглашения вошла в дом. Ее старший сын крепко держался за длинную юбку матери и не отходил от нее ни на шаг. Она усадила младшего сынишку на стул, сняла с плеч мешок и разложила на столе гостинцы: большую стопку флатбрёда, сушеную рыбу для супа, птичьи яйца, сливки и молоко в бурдюках из тюленьей кожи.

– Давай и ты, Сигри, – сказала она, когда Ингеборга и Кирстен уже выпили по кружке молока и съели по кусочку сушеной рыбы. – Попей моего молока от самой лучшей коровы. Оно очень сладкое.

Сёльве налила в кружку пенистое молоко, протянула сестре и одобрительно улыбнулась, когда та стала пить.

– Спасибо, сестрица, – хрипло проговорила Сигри.

– Вот уж не за что, – хмыкнула Сёльве. – Ты бы сделала для меня то же самое.

Она достала со дна мешка маленький кусочек масла, завернутый в лоскут из тюленьей кожи.

– Это мой вам подарок. Свежесбитое масло, чтобы смешать его с рыбой для клиннинга[4]. Это же твое любимое кушанье, да, Ингеборга?

У Ингеборги заурчало в животе. В последний раз она ела клиннинг еще до гибели Акселя.

– Ты нас балуешь, – прошептала Сигри, глядя на масло, как на чистое золото.

– На самом деле, молока у нас много, – сказала Сёльве. – С тех пор как у нас поселилась племянница мужа, две наши коровы дают молока даже больше, чем давали бы все четыре. Хотя обе уже совсем старые.

На миг воцарилось молчание. Сигри подняла голову и пристально посмотрела на свою сестру.

– Какая племянница? – настороженно спросила она. – Марен Олафсдоттер?

– Да, она самая, – ответила Сёльве, вызывающе вскинув голову.

– Тогда мы не сможем принять твой подарок, Сёльве, – сказал Сигри, оттолкнув кусочек масла. – Мой сын утонул из-за ведьм. Я не могу…

– Ну говори глупостей, Сигри! Твоим бедным девочкам надо есть. Да, может быть, Марен немного… странная. – Сёльве облизнула губы. – Но она не ведьма.

– Она же дочь Лирен Песчанки! Ее мать сожгли на костре за колдовство, Сёльве! – Сигри понизила голос до шепота. – Как ты пустила ее к себе в дом?!

– Да меня и не спрашивали, – слегка раздраженно ответила Сёльве. – Стрикке сказал, что она будет жить с нами. – Она покачала головой и вздохнула. – У нее есть свои странности, да, но она очень мне помогает по дому. Будь у меня своя дочь, все было бы иначе. Но мальчишки, они такие… Все бы им бегать на улице в поисках приключений. А помогать матери по хозяйству им неинтересно.

Сигри взглянула на двух сыновей своей двоюродной сестры. Младший, Педер, еще совсем кроха, сидел на коленях у матери и жевал кусочек сушеной рыбы. Его пухлые щечки были румяными, как два спелых яблока. Старший, Эрик, пяти лет от роду, носился по маленькой хижине, гоняясь за Кирстен, которая поднялась из-за стола с новыми силами, подкрепившись рыбой и молоком.

Ингеборга видела, с какой болью в глазах мать глядит на мальчишек, наверняка вспоминая Акселя. Ей захотелось отвлечь ее от мрачных мыслей. К тому же было бы интересно побольше узнать об этой девушке, Марен Олафсдоттер.

– Марен что-то рассказывала о матери? – спросила Ингеборга у Сёльве.

Мать Марен Олафсдоттер, Маретта Андерсдоттер, была великой Лирен Песчанкой, предводительницей всех ведьм на острове Вардё. Ее проклятия сыпались, как ядовитые стрелы, не только на королевство Норвегию, но и на Данию тоже. Она наслала чуму, которая дошла аж до самого Копенгагена. Колдовскому искусству, а также целительскому ремеслу ее обучила саамка по имени Элли. Мать Марен обладала огромной силой, однако доподлинно никто не знал, кому она служит, тьме или свету, поскольку она не раз исцеляла захворавших детишек и спасала при сложных родах и мать, и младенца, но в то же время всем было известно, что это она, Маретта Андерсдоттер, вдова рыбака, жившая в крошечной хижине на острове Вардё со своей единственной дочерью Марен, подняла бурю на море и потопила корабль Йона Йонсона, купца из Бергена. Это была ее месть за погибшего мужа, который задолжал купцу много денег. Губернатор Вардё видел своими глазами, как она злорадно кружила над морем в облике черного буревестника и наблюдала за гибелью людей.

Ингеборге хотелось услышать больше историй о силах Лирен Песчанки. Это уж всяко поинтереснее мрачных рассказов о дьяволе и его искушениях, которыми пастор Якобсен потчует прихожан каждое воскресенье в церкви.

– Да, Ингеборга. Она только и делает, что говорит о своей знаменитой матери и ее небывалых способностях. – Сёльве хмыкнула. – Вот поэтому я не беру Марен с собой, когда собираюсь к кому-то в гости. Потому что не одобряю таких представлений о сестре моего мужа.

Ингеборга с любопытством подалась вперед.

– Но хоть что-нибудь она рассказывала о Лирен Песчанке?

Однако Сёльве отвлек малыш Педер, который принялся дергать ее за волосы, выбившиеся из-под чепца.

– Отпусти маму, негодник, – ласково проворковала она.

Ингеборга пощекотала мальчика под подбородком.

Он рассмеялся и отпустил волосы Сёльве.

Сигри резко поднялась из-за стола, так что стул скрипнул по полу. Ее лицо было печальным и хмурым.

– Нам пора заниматься делами, Ингеборга, – сказала она. – Спасибо, сестрица. Масло пусть остается у нас.

Ингеборга бережно взяла со стола кусок масла. Ей хотелось его облизать, словно она была кошкой.

Через два дня после визита Сёльве поднялась сильная буря, как бы предупреждавшая жителей прибрежной деревни, что весна еще не наступила. Зима не уступала свои права. Зима сердито обрушивала мокрый снег с градом на ветхие рыбацкие хижины. Море шумело и бушевало, и все жители Эккерё благодарили судьбу, что никто из мужчин не отправился на рыбалку.

Их домик из дерна и дерева содрогался от ветра. Кирстен прижимала к себе овечку и баюкала ее, как младенца. Буря не унималась несколько дней. Еда, которую принесла Сёльве, закончилась. Ингеборге надо было идти на охоту, но каждый раз, когда она пыталась открыть входную дверь, ветер буквально сбивал ее с ног. В отчаянии она предложила забить овечку, но Кирстен горько расплакалась.

– Нет. – Мать устало покачала головой. – Это наша единственная овечка. Буря скоро закончится, и ты сможешь пойти на охоту, Ингеборга.

На десятый день ветер наконец стих, и в деревне воцарилась почти неземная тишина.

Ингеборга лежала, прижавшись к сестре. Она так ослабла от голода, что едва могла пошевелиться. Мать сидела за столом, ухватившись двумя руками за край столешницы, словно стол был спасательным плотом, а она – моряком, потерпевшим кораблекрушение.

– Ингеборга, – хрипло прошептала она. – Пройдись по соседям. Может быть, у кого-то найдется чем поделиться.

– Я пойду на охоту, мама, – ответила Ингеборга, которая прекрасно знала, что соседи ничем не поделятся. Они сами в таком же отчаянном положении.

Она надела старую куртку Акселя и застегнула ее на все пуговицы. Потом заткнула за пояс охотничий нож, тоже оставшийся от брата, собрала все, что нужно для изготовления силков: веревку и большой круглый камень с отверстием в центре. Голод так истощил ее силы, что каждое движение давалось с огромным трудом, и подготовка заняла много времени.

Но когда Ингеборга уже собралась выходить, в дверь постучали.

Мать безучастно подняла голову и тихо проговорила:

– Может быть, Сёльве опять принесла нам еды.

Ингеборга открыла дверь. На пороге стояла вовсе не Сёльве с мешком продуктов. На пороге стоял мужчина. Сын купца Браше, Генрих.

Он был высоким и статным. Под его черным плащом Ингеборга разглядела зеленый камзол из дорогого сукна самого лучшего качества. Генрих Браше снял шляпу и вошел в дом, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. У него были карие глаза и густые каштановые кудри.

Мать испуганно вздрогнула и поднялась из-за стола.

– Ты жена Ивера Расмуссена? – спросил Генрих. Его речь разительно отличалась от привычного им диалекта, и ему пришлось дважды повторить вопрос, но мать Ингеборги все равно ничего не сказала.

Генрих пристально посмотрел на нее, и на мгновение Ингеборга увидела мать как бы глазами сына богатого купца. Мать исхудала за зиму, но все-таки сохранила плавные изгибы фигуры, а ее кожа, несмотря на суровую жизнь, была гладкой и чистой, без шрамов и оспин. Ее рыжие волосы – особая гордость матери – ниспадали на плечи каскадом яркого пламени. Словно почувствовав, что ее неприкрытую голову можно счесть непристойностью, мать Ингеборги поспешно надела чепец и заправила под него рыжие локоны.

Генрих Браше еще раз повторил свой вопрос.

И тогда мать ответила:

– Я вдова Ивера Расмуссена.

Генрих поморщился.

– Очень жаль это слышать. – Он тихонько откашлялся. – Но боюсь… – Он запнулся, и Ингеборга с изумлением поняла, что этот богатый купеческий сын нервничает рядом с ее матерью. – За ним остался немалый долг, – почти шепотом произнес Генрих, глядя себе под ноги. – А долги надо отдавать, как говорит мой отец.

У Ингеборги все оборвалось внутри.

У них не было ничего. Только одна-единственная овечка, питомица Кирстен.

Мать Ингеборги медленно шагнула вперед и раскинула руки. Она не умоляла. Ингеборга уже не раз видела, как это было с другими вдовами рыбаков: как они падали на колени и молили о милосердии, чтобы их не отправили в бергенский работный дом и на верную смерть. Чтобы их не выгнали из деревни как злостных должников. Чтобы им не пришлось умирать в стылой тундре. Нищенкам. Расточительницам. Безнадежно заблудшим женщинам и девчонкам.

– Что с меня взять, мастер Генрих? У меня нет ничего.

Купеческий сын неловко переминался с ноги на ногу. Потом поднял глаза и как будто застыл, не в силах оторвать взгляд от матери Ингеборги.

– Я попробую вам помочь. Сделаю все, что смогу, – сказал он, прикоснувшись к ее руке. – Я поговорю с отцом.

Ингеборга не знала, что ее поразило больше всего: столь вызывающе непристойный поступок Генриха Браше или поведение матери, не оттолкнувшей его руку. Мать просто стояла и смотрела на него в упор. Без мольбы и без страха.

Вот тогда-то и произошла окончательная перемена. Матери Ингеборги больше не было дела до того, что о ней могут подумать соседи. Какое это имело значение теперь, когда она потеряла и сына, и мужа?

Однако эта перемена была опаснее, чем представляла себе ее мать. Опаснее, чем казалось самой Ингеборге. Началом конца их семьи стал тот день, когда унялась буря, и Генрих Браше пришел к ним в дом и предложил помощь. Его слова растревожили мертвенное затишье выдохшихся ветров.

Слова, сказанные на погибель им всем: и самой матери, и Ингеборге, и Кирстен.

Глава 5

Анна

Спотыкаясь о высокие гребни заледеневшего снега, я вошла в крепость под пристальным взглядом двух солдат, что стояли на страже у ворот. Локхарт все-таки снял с меня цепи. Растирая затекшие запястья, я оглядела свой новый дом.

Справа высился замок, уходящий верхушкой в черное небо. Луна как раз выглянула из-за туч и облила серебристым светом его белокаменные стены. Я оказалась в небольшом внутреннем дворике, в центре которого располагался старый замшелый колодец. Слева виднелась еще одна замковая постройка с маленькой башней в окружении полуразрушенных зданий с просевшими дерновыми крышами.

Было трудно поверить, что это скопление ветхих строений и есть крепость здешнего губернатора – и сосредоточие твоей собственной власти в самых дальних пределах принадлежащего тебе северного королевства.

Горя нетерпением дать отдых уставшему телу, я направилась к замку; мне хотелось скорее согреться и лечь в постель.

Но Локхарт отдернул меня назад, как собаку на поводке.

– И куда это ты собралась?

Я растерянно обернулась к нему.

– Разве губернатор меня не ждет?

Локхарт рассмеялся жестоким смехом.

– Ты забываешься, узница. Тебе не место в губернаторском доме.

Он отвел руку с факелом в сторону, высветив из темноты длинное низкое здание с прогнившей дерновой крышей. Наверное, когда-то оно было белым, но его стены давно посерели. У меня сжалось сердце, когда я заметила, что из дымового отверстия в крыше не идет даже легкий дымок.

Локхарт велел одному из солдат расчистить снежный завал у двери.

– Хельвиг! – гаркнул он во весь голос и чертыхнулся, проклиная тупую девчонку за медлительность.

Из темноты в стороне замка выбежала молоденькая служанка, грубоватая с виду, неопрятная девица, и поспешно направилась к нам, то и дело поскальзываясь на льду, но не замедляя шаг, чтобы избежать гнева хозяина.

– Это Хельвиг, твоя горничная, – сказал мне Локхарт. – Будет тебе прислуживать.

Я стояла с высоко поднятой головой и смотрела прямо вперед, но все равно чувствовала на себе настороженный взгляд служанки. Локхарт открыл дверь в барак. Дверь не запиралась, на ней вообще не оказалось замка, что меня очень порадовало. Впрочем, радость была недолгой. Собравшись с духом, я неуверенно переступила через порог.

Внутри было темно. Меня встретил холод и смрад, наводящий на мысли, что раньше в этом бараке держали животных. Я отчаянно всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть хоть какой-то проблеск света. От одной мысли о том, что мне придется жить в тесном каменном помещении без окон, сердце сжималось от ужаса. Я ничего не увидела, но успокоила себя тем, что сейчас ночь.

Все мое тело протестовало, я не могла заставить себя сделать еще один шаг вперед. Я обернулась к своему тюремщику, стоявшему в дверном проеме, и попыталась расправить плечи, выпрямившись во весь рост. Хотя я высокая женщина, Локхарт все равно возвышался надо мной.

– Я не могу здесь оставаться, – сказала я. – Здесь грязно и холодно.

Солдат прекратил разгребать снег, а служанка Хельвиг потрясенно застыла, широко распахнув глаза. Очевидно, им еще не приходилось видеть заключенных, позволявших себе разговаривать с Локхартом в таком тоне. Но, как ты знаешь, я не обычная узница.

Локхарт грубо схватил меня за плечи и так резко развернул в сторону двери, что у меня перехватило дыхание. Он вытянул свою огромную руку и указал на крошечную земляную хибарку на другой стороне двора. В ней не было окон, лишь одна узкая дверка с тяжелым засовом снаружи, и даже издалека от нее веяло ужасом и отчаянием.

– Если вам здесь не нравится, фру Род, могу отправить вас в ведьмину яму, – сказал Локхарт, издевательски обращаясь ко мне на «вы». – Дьявол не дремлет, но и мы начеку. Мы как раз ищем его приспешниц. Может, вы – первая, кого мы нашли?

Я потрясенно уставилась на него, чувствуя, как во мне закипает ярость. Я такая же ведьма, как и он сам, и я уже собиралась высказать наглецу все, что думаю.

Но тут Хельвиг потянула меня за рукав.

– Пойдемте, госпожа. Я разожгу огонь в очаге.

Я брезгливо оттолкнула ее руку. Мало ли какую заразу подхватишь от такой неопрятной и грязной девицы?!

– Хорошо, – сказала я Локхарту, словно сама приняла решение. Не хотела, чтобы он увидел, как сильно я уязвлена. Не хотела давать ему лишнего повода для злорадства.

Я развернулась и по-хозяйски велела солдату, несшему мой аптекарский сундучок, быть осторожнее с ценным грузом. Изо всех сил стараясь не выдать своего отчаяния, я прошла вглубь этого мрачного обиталища, которое станет моим новым домом.

Я сидела у крошечного очага, прижимая к носу надушенный платок, и наблюдала, как Хельвиг подбрасывает в огонь мелкие комочки торфа. Огонь разгорался, мои окоченевшие члены потихонечку отогревались, и ко мне возвращалось присутствие духа.

Я начала понимать, почему ты сослал меня на этот дикий далекий остров.

– Да, мой король, – прошептала я себе под нос, памятуя о словах Локхарта о ведьмах с северных земель и о своей собственной встрече со странной девушкой в плаще из перьев.

Хотя ты, Фредерик, Божьей милостью король Дании и Норвегии, поставленный править над нами, простыми смертными, смело противостоял влиятельным вельможам, что оспаривали твое право на трон, и не уклонился от битвы со шведами, дабы вернуть себе свои владения, у меня возникло смутное подозрение: несмотря на грандиозный спектакль с сожжением Лирен Песчанки, ты, мой король, тоже втайне боишься темного женского колдовства, как боялся его твой отец.

Ты отправил меня в Вардё, потому что здесь необходимо присутствие женщины, беззаветно преданной короне; женщины, способной исполнить твою королевскую волю? Женщины, более верной тебе, чем твоя собственная жена? Женщины, обладающей острым умом и упорством?

Я и есть эта женщина, да? И я никогда не отступлюсь от возложенной на меня миссии.

Локхарт говорил, что дьявол не дремлет и собирает свою когорту, дочерей и сестер великой ведьмы Лирен Песчанки, которая прокляла твоего собственного отца и свела его в могилу. Эти ведьмы наслали чуму на все наше северное королевство, опустошили Копенгаген, Христианию и Берген и до сих пор угрожают тебе, мой король.

Не замышляют ли они наслать новую чуму, подобную предыдущей, что отняла у меня почти все?

Этих гнусных пособниц зла следует искоренить раз и навсегда. Да, теперь я понимаю: мое изгнание было уловкой, представлением, не так ли?

Я не узница, но солдат с тайным заданием от командира.

Я избавлю тебя от ведьм, мысленно поклялась я тебе, сгорбившись у очага. И ты вернешь мне свободу. Глядя на пламя, я снова видела себя в твоих нежных объятиях, мой король, наши сердца бились рядом, и ты запечатлел поцелуй на моем лбу.

Я представляла, как это будет.

– Я прощаю тебя, – скажешь ты и возьмешь в ладони мое лицо.

И я тоже тебя прощу, мой король.

Глава 6

Ингеборга

Золотистые кусочки масла, крынки со сливочным сыром и кувшины с пенящимся молоком от коров Генриха Браше. Горы сладких лефсе[5] с сахаром и корицей, испеченные вдовой Крёг, которая служит у Браше кухаркой. Сельдь, обжаренная на сливочном масле. Сушеная треска для бульона. Свежая рыба! Пойманная с корабля старшего Браше, на котором он сам и его сын ходят по морю до самого Бергена, где ведут торговлю с купцами со всего света. Из последних поездок в Берген Генрих привозит матери Ингеборги подарки: маленький горшочек кристаллической соли, похожей на затвердевшие снежинки, или желтую пряность, произведенную на далеком Востоке. Однажды Сигри добавила ее в суп, и у них у всех жутко горело во рту. Кирстен выбежала на улицу и принялась есть снег, чтобы унять жжение, с мать с Ингеборгой над нею смеялись.

Ингеборга каждый раз вспоминала погибшего брата и его обещание стать купцом. Как было бы славно, если бы эти подарки привозил матери Аксель!

Но Ингеборга уже так давно не видала материнской улыбки, так давно не слышала ее смеха. Этот смех был таким легким и звонким, будто мать молодела на несколько лет каждый раз, когда к ним приходил Генрих Браше. Такие улыбки таили в себе опасность, но Ингеборга все равно была рада подаркам. Она с удовольствием ела горячее пряное варево, уже зная, что если есть его медленно, ложка за ложкой, то можно распробовать, как эта странная восточная приправа дополняет вкус соленого бульона из сушеной трески.

Самым ценным из всех подарков был мешок зерна. Мать напекла много-много флатбрёда. Ингеборга даже не помнила, когда у них в кладовой было столько запасов.

Бывало, мать исчезала из дома на несколько часов, и Ингеборге приходилось одной перетирать рыбьи кости в муку, чтобы накормить овечку, набирать воду в колодце и поддерживать огонь в очаге. Когда мать возвращалась, Ингеборга всегда замечала в ней перемену: она тихонечко напевала себе под нос, меньше бранила своих дочерей, меньше горевала. Однажды она пришла с синей лентой в рыжей косе. И не выплетала ее еще несколько дней. Ингеборга не раз наблюдала, как мать рассеянно гладит ленту и смотрит на дом Генриха Браше на вершине холма за деревней.

Какие несбыточные мечты она лелеяла в своем сердце?

Чем больше подарков приносил Генрих Браше, тем отстраненнее и холоднее становилась их мать. И не только по отношению к дочерям, но и по отношению к соседям. Ингеборга видела, как косо смотрят на маму другие женщины, когда она идет за водой к колодцу. Она слышала, что сказала матери вдова Крёг, заметив синюю ленту в ее волосах:

– Осторожнее, девочка. Ты играешь с огнем.

Вскоре слухи дошли до соседей деревни Андерсби, а значит, и до Сёльве Нильсдоттер, двоюродной сестры мамы. Когда снег начал сходить, Сёльве четыре часа пробиралась по заболоченной земле из Андерсби в Эккерё с тяжелой корзиной с сушеной рыбой, флатбрёдом и маслом, которое, как она сообщила с порога, буквально вчера сбила племянница ее мужа, Марен Олафсдоттер. На этот раз Сёльве пришла одна, оставив сыновей под присмотром Марен.

Ингеборга сразу же принялась делать клиннинг, попутно прислушиваясь к разговору тети с матерью.

– Будь осторожнее, сестрица, – прошептала Сёльве. – У него есть жена.

Ингеборга слизнула масло с кончиков пальцев. Даже масло от тучных коров купца Браше было не таким вкусным, как масло, сбитое таинственной Марен Олафсдоттер. Она посмотрела на маленький горшочек с жирными и как будто воздушными сливками. И невольно облизнула губы.

– Он приносит еду, – прошептала в ответ ее мать. – И даже такую, которую я никогда в жизни не ела! Как я могу отказаться от таких щедрых даров?

– А что ты даешь ему взамен?

Между сестрами воцарилось долгое и напряженное молчание.

– Это не твое дело, Сёльве Нильсдоттер, – вполголоса проговорила мать.

– Мы с тобою родня, – отозвалась Сёльве. – Значит, это и мое дело тоже. Как можно быть такой глупой?! Хочешь нажить себе врага в лице его жены?

– Она ничего не знает, – прошептала Сигри. – К тому же это был брак по расчету. Она его старше на много лет.

– Тем более лучше не злить ее, Сигри, – сказала Сёльве. – Если тебе одиноко, то есть немало свободных и холостых рыбаков, которые с радостью возьмут тебя в жены.

– Нет, – воскликнула Сигри. – Я никогда больше не выйду за рыбака. Никогда!

Ингеборга поставила блюдо с клиннингом на стол.

– Сходи за Кирстен, – велела ей мать. – Она где-то на улице. Присматривает за овечкой.

Ингеборга нехотя пошла к двери и успела услышать, как Сёльве с жаром проговорила:

– Подумай о собственных дочерях, Сигри. Обо мне и моей семье. Ты подвергаешь опасности всех нас.

– Это еще почему? – В голосе матери звучала растерянность.

– Потому что для матери Марен на острове Вардё все началось точно так же. Губернатор сказал, что она его приворожила. И ее обвинили в колдовстве.

Ингеборга замерла на пороге. При слове «колдовство» у нее сжалось сердце.

Сигри хлопнула рукой по столу.

– Как у тебя только язык повернулся такое сказать обо мне?! Ведь именно ведьмы погубили моего мальчика!

Ингеборга обернулась и увидела, что Сёльве ласково прикоснулась к руке ее матери.

– Я говорю не о тебе. Но неужели ты не понимаешь, сестрица, что другие именно так и скажут? Что ты его околдовала!

Мать издала невеселый смешок.

– Все как раз наоборот, – сказала она и умолкла, увидев, что Ингеборга так и стоит на пороге. – Ты чего встала? Тебе было велено сходить за сестрой, Ингеборга.

Кирстен сидела на куче торфа, в грязном переднике, и щекотала живот своей маленькой овечке, которую назвала Захарией, хотя это была самочка.

Когда они с Ингеборгой вернулись в дом, Сёльве уже собиралась уходить. В этот раз прощание двоюродных сестер было не таким теплым, как обычно.

Разминувшись с Сёльве в дверях, Ингеборга заметила у нее на щеке старый поблекший синяк. Все давно привыкли к синякам и шишкам Сёльве. Два года назад Сёльве однажды пришла к ним с подбитым глазом, и Ингеборга спросила у мамы, что с ней случилось. Сигри нахмурилась, покачала головой и сказала, мол, Сёльве лягнула корова во время дойки. Ингеборга знала, что это неправда.

Когда Стрикке уходил в море, корова никогда не лягала Сёльве.

Кирстен издала радостный возглас, когда мать поставила на стол блюдо с клиннингом, приготовленным Ингеборгой. Они прочитали короткую молитву, и Кирстен принялась за еду, потихонечку скармливая овечке лакомые кусочки. Мать то ли и вправду этого не замечала, то ли ей было все равно.

Ингеборга буквально физически ощущала, как внутри нарастает тяжелый страх. Она совсем поглупела от голода. Она даже и не задумывалась, чем опасны подарки Генриха Браше: ее мысли сделались вялыми от сытости, от удовольствия видеть, что на щеках у Кирстен появился румянец, и она больше не плачет, засыпая с пустым ноющим животом.

Она разленилась. Она и думать забыла о том, что собиралась пойти на охоту.

Вечера были долгими, свет на небе держался до самой ночи, солнце поздно опускалось за горизонт и рано всходило на следующий день.

Ингеборга поднялась из-за стола, хрустя последним кусочком клиннинга, и принялась собирать свой охотничий инвентарь.

– Ты куда собралась на ночь глядя? – спросила мать.

Ингеборга надела куртку Акселя.

– Хочу поставить силки.

– У нас дома вдоволь еды, – нахмурилась мать. – Генрих Браше принес нам зайца.

– Лучше верни его, мама, – сказала ей Ингеборга.

Мать широко распахнула глаза, но ничего не сказала в ответ.

Ингеборга шла вдоль побережья, по песчаному пляжу. Холодные волны Варангерского моря неспешно набегали на берег. Ингеборга мечтала о лете. Как хорошо было бы пробежаться по мягкому песку босиком! Как раньше с Акселем.

Она свернула к болотам и зашагала по топкой земле, хлюпавшей под ногами, обутыми в крепкие сапоги. Снег уже таял, и промерзшая земля не успевала впитывать ледяную влагу. Ингеборга шла медленно, ей приходилось следить за тем, чтобы не забрести в настоящие болото, из которого можно и вовсе не выбраться.

Она прошла через топь и добралась до редколесья между болотом и внутренним фьордом. У нее было стойкое ощущение, что за нею следят, но, оглянувшись, она не увидела ничего подозрительного – лишь бескрайнее небо, пронизанное бледным светом, и темные тучи, нависшие над землей.

Как только она вошла в лес, начался снегопад вперемешку с дождем. Ингеборга надвинула шапку Акселя пониже на лоб. Тугой, плотный воздух холодил щеки, но здесь, в тишине зимнего леса, хотя бы не было ветра. Ингеборга ступала медленно, глядя в землю.

Под деревьями еще лежал снег. Ингеборга присела на корточки, высматривая звериные следы. У нее вновь возникло ощущение, что за ней наблюдают. По спине пробежал холодок, внутри все напряглось. Она встала и медленно повернулась кругом, но не увидела ни единой живой души.

Где-то над ней хрустнула ветка. Ингеборга подняла голову и увидела большую ворону, сидевшую на высокой березе. Тонкие ветки раскачивались под тяжестью птицы.

– Кыш, – крикнула Ингеборга. Ей стало как-то не по себе под пронзительным вороньим взглядом.

Однако ворона не улетела.

Ингеборга сгорбила плечи и, стараясь не думать о странной птице, снова принялась искать следы на снегу. В лесу уже сгущались ночные тени, стволы берез выделялись из сумрака тонкими белыми линиями.

Наконец Ингеборга нашла характерные отпечатки заячьих лап. Она подобрала палку, быстро заострила ножом ее кончик и со всей силы воткнула в твердую землю. Обвязав палку леской, прикрепила к ней силки, сделанные из рыболовной сети, такой грубой, что можно было порезать пальцы. Ингеборга пристально оглядела свою работу. Да, это было хорошее, открытое место. Здесь заяц мог набрать скорость и не заметить ловушку. Будем надеяться, к завтрашнему утру ее усилия вознаградятся. Ингеборга поставила еще несколько силков рядом с заячьими следами, молясь о том, чтобы назавтра хотя бы в одну из ловушек попалась добыча.

На обратном пути она все-таки глянула на верхушку березы, где сидела ворона, но той уже не было. Но Ингеборга все равно чувствовала на себе ее тяжелый, пристальный взгляд. Выйдя из леса, она припустила бегом. С неба густо летел мокрый снег. Землю окутала непроглядная тьма, и теперь рядом не было Акселя. Некому было поддерживать в ней отвагу.

На следующий день Ингеборга проснулась с утра пораньше, и небо уже было светлым. Она быстро оделась и пошла в лес, полная радостного предвкушения. Если ей удалось поймать зайца, она вернется домой с добычей, и тогда матери будет легче отказаться от продуктовых подарков Генриха Браше. Но одна мысль не давала покоя, и, как бы Ингеборга ни гнала от себя эту мысль, та все равно возвращалась. Потому что в глубине души она чувствовала и знала: Генрих Браше может прийти к ним с пустыми руками, а ее мать все равно выскользнет в ночь, и ее тень промелькнет по деревне, залитой светом луны, и поднимется по склону холма прямо к дому Браше.

Было еще очень рано, и Ингеборга чувствовала себя первым проснувшимся человеком на всем белом свете. В животе у нее заурчало: она так торопилась проверить ловушки, что даже забыла позавтракать. Но когда она подошла к тому месту, где поставила первые силки, ее ждал неприятный сюрприз: мало того что никаких тебе пойманных зайцев, так и палки выдернуты из земли, а самих силков нет и в помине. Она проверила все остальные ловушки, и все они были разрушены.

Ингеборга совсем растерялась. Как же так? Почему?

Никто в их деревне не стал бы портить чужие силки.

Внезапно ей снова почудилось, что за ней наблюдают.

Она подняла глаза и испуганно вздрогнула. Прямо перед нею стояла девушка. Вроде бы ровесница Ингеборги, хотя значительно выше ростом. У нее были черные волосы, густые и спутанные, как приморский папоротник-орляк. Глаза – зеленые, как лед глубокого фьорда. Кожа – коричневатая, как соленая болотная вода. Хотя Ингеборга никогда с ней не встречалась, она точно знала, кто это такая: Марен Олафсдоттер, странная племянница Сёльве. С тех пор как Марен поселилась у дяди и тети прошлой зимой, по всей округе ходили слухи, что настоящим ее отцом был не бледнолицый рыбак Олаф Могенсон, а какой-то пират с Варварийского берега[6]. Олаф, утонувший два года назад, был проклят собственной женой-прелюбодейкой. Аксель погиб в ту же самую бурю. В бурю, которую, по утверждению матери Ингеборги, подняли ведьмы.

И мать Марен была их предводительницей.

Ингеборге не раз доводилось слышать, как соседки шептались о Марен. Мол, она точно такая же, как ее мать. Ведьмино отродье, и сама тоже ведьма. И вот теперь эта высокая смуглая девушка стояла перед ней, и ее пристальный взгляд очень напоминал взгляд вчерашней вороны. Хмурый и осуждающий. Но чем перед ней провинилась она, Ингеборга?

Марен шагнула к ней, и Ингеборга с изумлением увидела, как маленький белый заяц у нее за спиной спрыгнул с тропинки и скрылся в лесу.

– Как я понимаю, это твое. – Марен подняла руку, в которой держала один из силков Ингеборги. Серебристая рыболовная сеть ярко блеснула в утреннем свете.

– Ты зачем…

Ингеборга ошеломленно умолкла, когда Марен вынула из кармана передника острые ножницы и принялась кромсать сеть на мелкие кусочки.

– Эй! – Ингеборга в ярости бросилась к ней. – Да как ты смеешь?

Марен взмахнула ножницами, как бы предупреждая, чтобы Ингеборга держалась от нее подальше и не лезла под лезвия. Последние кусочки бывшего силка осыпались на землю, как мелкий снег.

– Вот, так-то лучше, – улыбнулась Марен. – Я пришла как раз вовремя.

– Мне нужен был заяц, чтобы накормить семью. – Ингеборга с досадой пнула палку, оставшуюся от ловушки. – Кто дал тебе право мешать мне охотиться и портить мое имущество?

Марен склонила голову набок.

– Не надо так огорчаться, – сказала она, убирая ножницы обратно в карман.

– Ты когда-нибудь голодала так сильно, чтобы объедать мох с камней? – хрипло проговорила Ингеборга.

– Да, было дело, – усмехнулась Марен. – Но если уж ты охотишься, то должна думать и о последствиях.

– Это был просто заяц!

Марен, похоже, нисколько не беспокоила злость Ингеборги. Она по-дружески протянула ей руку.

– Пойдем со мной. Я тебе покажу.

Глава 7

Анна

Я держалась за свою веру, но это было непросто. В моем новом жилище – у меня не поворачивается язык называть домом этот унылый барак! – слишком темно. Хотя с приходом весны световой день здесь, на севере, длится долго, в промозглых стенах этого убогого каменного обиталища мрак царит постоянно. Мое сердце сжимается каждый раз, когда я вспоминаю свой просторный и светлый дом в Бергене и все те удобства, которыми я пользовалась не задумываясь и принимала как должное.

К тому же, как сообщила мне Хельвиг, последний обитатель моей нынешней тюрьмы – ссыльный священник из Ругаланна – умер буквально неделю назад на той же самой кровати, где теперь предстояло спать мне.

Тем не менее в первый мой вечер на Вардё я так сильно устала после трудной дороги, что могла бы уснуть на земляном полу у чадящего очага. Однако Хельвиг увела меня в мрачную спальню.

Кровать с потрепанным пологом и покрывалами из зловонных звериных шкур казалась реликтом древних времен.

– Это свежее постельное белье? – спросила я у Хельвиг, памятуя о старом священнике, умершем на этом ложе.

– Конечно свежее, – обиженно проговорила она. – Энгельберт под конец стал ходить под себя. – Она сморщила нос. – Мне пришлось все вычищать и менять постель.

Глядя на ее грязные руки и сероватый передник, я усомнилась в ее усердии. Запах, стоявший в спальне, напоминал смрадный дух в некоторых домах, где люди умирали от чумы. В бледном свете свечи, что держала в руках горничная, я разглядела в стене небольшое окошко, занавешенное лоскутом странной плотной материи, похожей на рыбью кожу. Я подошла к окну и приподняла занавеску.

– Там, на полке, есть палка, чтобы ее подпереть, – сказала Хельвиг, но не предложила помочь.

Я осторожно подперла заслонку палкой, и в комнату хлынул живительный свежий воздух.

– Будет холодно, – предупредила меня Хельвиг. – Лучше закройте.

Пламя ее свечи трепетало на ледяном сквозняке.

Но под лившимся в комнату светом полной луны я воспрянула духом. Только теперь я заметила большой сундук в углу спальни и задохнулась от радостного потрясения.

– Что это? Откуда? – спросила я, указав на сундук дрожащим пальцем.

– Его привезли на санях перед последней бурей. – Хельвиг понизила голос до хриплого шепота: – Я думаю, это от короля!

Я опустилась на колени и открыла сундук. Мои руки тряслись в предвкушении. Сверху лежало сложенное письмо со сломанной печатью. Письмо с указаниями губернатору Финнмарка, что я должна получить все содержимое данного сундука в целости и сохранности. Внизу стояла твоя королевская подпись. Отложив письмо в сторону, прямо на потрескавшиеся половицы, я принялась разбирать твои дары. Хельвиг с благоговением наблюдала за мной. Я уверена, что она никогда в жизни не видели таких роскошных вещей.

Ты прислал мне белоснежное белье, накрахмаленное до хруста: три чепца, несколько нижних юбок – одна с большими карманами, – три воротничка со шнуровкой, две ночные рубашки и три сорочки с высоким стоячим воротником, чтобы надевать их под атласные платья, которых было два: одно голубое под цвет моих глаз и одно черное для торжественных случаев. И это было еще не все! В сундуке я нашла теплый корсет из буклированной красной шерсти, темно-синий кушак и нарядный корсаж, украшенный черными розами на золотом фоне. Меховую муфту, меховую накидку и шляпу со страусиным пером. Пару домашних туфель из золотой парчи и пару выходных туфель, темно-синего цвета с черными шелковыми розами. И еще – башмаки на деревянной подошве, грубые, но наиболее полезные в моем положении.

Помимо одежды в сундуке обнаружилось маленькое ручное зеркальце, инкрустированное перламутром, пузырек с розовой водой и флакончик розового масла, который я сразу открыла и поднесла к носу, чтобы перебить зловоние, царившее в спальне. В самом низу стоял деревянный ларец, наполненный свежими лимонами, а рядом с ним лежала завернутая в бумагу сахарная голова, нисколько не раскрошившаяся в дороге.

Каждый раз, запуская руки в сундук, я находила все больше и больше сокровищ: флягу с женевером[7], пакетик засахаренного миндаля, две книги в дополнение к моей потрепанной Библии и Новому Завету в переводе Педерсена: «Демонология» короля Якова и новейший труд Расмуса и Томаса Бартолинов, датских врачей, которыми я восхищалась.

Твой выбор книг показался мне противоречивым, поскольку одна из них представляет собою теологические рассуждения о классификации демонов и видов колдовства, а вторая – научный трактат. «De nivis usu medico observationes variae». Различные наблюдения о медицинском использовании снега. Или ты просто хотел надо мной подшутить? В моей новой обители будет достаточно снега, да и ведьм тоже в избытке.

Последний предмет в сундуке был жестокой насмешкой, не так ли? Я взяла в руки свиток пергамента – плотного, кремового, наивысшего качества. Однако ты не прислал ни чернил, ни пера, мой король. В глубине души я понимала, что их отсутствие отнюдь не случайно.

Я совсем растерялась, не понимая, что означают твои дары. Может быть, это был знак, что меня скоро помилуют? Или же, наоборот, твой последний прощальный подарок? Может быть, ты действительно надо мной насмехался, подарив мне красивые наряды, которые мне просто некуда надевать в этом проклятом месте моего изгнания, и пергамент, на котором я не смогу ничего написать? Я боялась, что эта последняя догадка была самой верной, потому что ты сильно переменился, как я обнаружила, когда мы с тобой виделись в последний раз. Наверное, так всегда и бывает, когда принц становится королем: он отрекается от сострадания ради власти; теперь он стоит выше всех и не желает выслушивать жалобы простых смертных.

Я взяла с собой в ссылку только платье, которое было на мне, мамин жемчуг, зашитый в подол для сохранности, и свой аптекарский сундучок, без которого никогда не уезжала из дома. Как же я была рада, что взяла его в Копенгаген, ведь я не могла даже предположить, что не вернусь домой в Берген.

Моя радость от твоих нежданных даров быстро сменилась горестными размышлениями. Мне вдруг подумалось, что ты прислал мне сундук, полный всего, что я так любила, из-за чувства вины, и теперь, успокоив свою совесть, постараешься и вовсе забыть о моем существовании.

Вонь, стоявшая в комнате, была невыносимой. Я опять поднесла к носу флакончик с розовым маслом, вдохнула поглубже и открыла свой аптекарский сундучок. Его содержимое всегда действовало на меня успокаивающе.

Я вынула из сундучка пучок сушеного розмарина из моего бергенского сада.

Хельвиг с подозрением покосилась на травы, но ничего не сказала.

– Дай мне свечу, – велела я.

Я подожгла розмарин и прошлась с ним по комнате, чтобы окурить ее всю ароматным дымком. Хельвиг настороженно за мной наблюдала.

– Лучше бы Локхарту об этом не знать, – сказала она, покачав головой. – Он решит, что это колдовство.

– И будет не прав, – ответила я. – Я не раз использовала эти травы, когда очищала дома больных чумой.

При слове «чума» Хельвиг встревожилась еще пуще. Она поставила свечу на маленький столик у кровати.

– Я буду рядом, в соседней комнате, – сказала она и поспешно ушла.

Я ждала, что меня пригласят в губернаторский дом для знакомства, но прошла целая неделя, а губернатор не спешил слать приглашение. Меня оскорбляла его неучтивость, но одиночество тоже тяготило. Всю неделю я не общалась ни с кем, кроме Хельвиг, простой служанки, которую мне каждый раз приходилось упрашивать, чтобы она присоединилась ко мне в ежедневной молитве, и с которой мне было не о чем поговорить.

Весна вступала в свои права, долгие часы темноты сокращались, и светать начинало уже в середине ночи. Когда снег растаял, все вокруг сделалось тусклым и серым. Каждое утро я поднимала заслонку на окне своей спальни и смотрела на размокшую грязь в тех местах, где еще недавно лежал плотный снег. С наступлением весны на Вардё непрестанно шел дождь. Я просыпалась при блеклом унылом свете, не становившемся ярче на протяжении всего дня. Я поняла, что скучаю по чистому белому снегу и ясному небу в россыпи звезд, каким оно было в ночь моего приезда.

Прожив столько лет в Бергене, я привыкла к дождю. В городе дождь мне даже нравился: нравилось смотреть на мокрые булыжные мостовые, мерцающие в сребристом от влаги свете, нравилось сидеть у камина и слушать, как капли барабанят по крыше. Шум льющейся воды придавал дому уют. Но здесь, на севере, дождь был суровым и ожесточенным. В нем не было никакой красоты.

Я могла бы погрузиться в беспросветную меланхолию и потерять всякую надежду, как это, возможно, произошло с тем старым священником, умершим в моей постели, но это совсем не мой путь. Ты знаешь сам: я упряма, как горная коза, – и я составила распорядок на каждый день, назначив себе обязательные занятия.

Каждое утро я начинала с молитвы, как и пристало набожной христианке. Большую часть своей жизни я просила Господа услышать мои смиренные жалобы, и у меня хорошо получалось молиться, но теперь, стоит мне сцепить руки в замок, у меня в голове начинают роиться вопросы, отвлекая от благочестивых молений.

Мне хотелось бы узнать у тебя, Фредерик, каково тебе быть королем, абсолютным монархом по воле Божьей. Слышит ли добрый Господь каждую из твоих королевских молитв?

И все же в нашу последнюю встречу я не сумела разглядеть твою божественную природу, потому что ты сжимал губы в тонкую линию, а твои глаза были темными и жестокими. Я вспоминаю твой сумрачный холодный взгляд и не понимаю, отчего же ты смотрел на меня вот так, и твой образ преследует меня, когда я молюсь, и мне приходится крепко зажмуривать глаза и петь псалмы во весь голос, чтобы прогнать его из головы.

После молитвы я читала Хельвиг отрывки из Библии. Я хорошо читаю вслух, и мне самой было в радость заняться образованием этой девочки.

Моя служанка была в восторге от полчищ саранчи в Книге Исхода, ей пришелся по вкусу суровый, не знающий милосердия Бог из Ветхого Завета, а я находила себе утешение в историях об Иисусе Христе, сыне Божьем. Сорок дней и сорок ночей он бродил по пустыне, но, боюсь, мое собственное изгнание продлится гораздо дольше.

Когда церковный колокол отбивал полдень, мы ели похлебку и пили эль. На десерт я съедала ломтик лимона, посыпанный сахаром.

Когда Хельвиг впервые увидела, как я ем лимон, она удивленно уставилась на меня.

– Что это такое?

– Лимон.

– А это что, сахар? – с благоговением прошептала она и облизнула губы.

– Это для утонченного вкуса, – сказала я, повернувшись к ней спиной.

Я не дала ей ни кусочка, потому что эти лимоны и сахар так же дороги мне, как и жемчуг, зашитый в подол моего платья.

После молитв и чтения Библии я садилась за книги, которые ты мне прислал.

Я уже читала «Демонологию» короля Якова. Я знаю, что эта книга была написана еще до моего рождения, и я согласна далеко не со всеми предложенными в ней методами. Король Яков утверждает, что ведьму надо пытать, чтобы добиться от нее правды, но я сама не одобряю такой подход, варварский и беззаконный в наше просвещенное время.

Закончив чтение, я занималась ревизией содержимого аптекарского сундучка и каждый раз тяжко вздыхала, глядя на свои запасы лекарственных трав. Как мне их пополнять в этом холодном бесплодном краю?

Иногда я ходила в прачечную вместе с Хельвиг и наблюдала, как она стирает мое постельное белье, натирая его березовым щелоком. Я вдыхала горячий пар, наслаждаясь теплом от нагретой воды, и посыпала белье сушеной лавандой из своих запасов.

Каждый день, ближе к вечеру, я совершала прогулку по крепостному двору, независимо от погоды. В сильный дождь я надевала плащ и ступала по размокшей грязи в своих новых башмаках на высокой деревянной подошве. Сравнивая это место с твоим столичным дворцом и его обширными территориями, я понимала, что сей мрачный анклав твоей власти в крайних северных пределах твоих владений вряд ли можно назвать собственно крепостью. Я считала шаги от моего тюремного барака до прачечной и солдатской казармы. До сторожки у наглухо закрытых ворот. До замка, где жил губернатор. Окна в замке были сделаны из стекла, но в них никогда не было света, разве что в одном или двух иногда пробивался слабый огонек. Время от времени я видела стражников у ворот, но их было так мало… Весь гарнизон крепости Вардёхюс состоял из шести солдат, призванных сражаться со злом на студеном севере.

Последним зданием, мимо которого я проходила, завершая свой круг по двору, была ведьмина яма. От хибарки падала длинная густая тень – или мне так казалось под серым дождем, – и от одного только вида этой мрачной постройки без окон у меня пересыхало во рту, а сердце сжималось. Но не от страха, а от предвкушения.

Сейчас ведьмина яма пустует, но я знаю, что пустовать ей осталось недолго.

Глава 8

Ингеборга

Марен вывела Ингеборгу из леса в дикую тундру с другой стороны. Еще никогда в жизни Ингеборга не отходила так далеко от родной деревни.

– Куда мы идем? – спросила она и ускорила шаг, стараясь не отставать от Марен.

– Хочу тебе кое-что показать.

Снег уже почти растаял, земля размякла и превратилась в тяжелые комья, налипавшие на сапоги Ингеборги. Наконец они остановились, и Марен приложила палец к губам, призывая к молчанию. Она крадучись шагнула вперед, стараясь ступать как можно тише. Ингеборга тихонечко двинулась следом.

Под выступом скалы перед ними, в гнезде, выстланном мхом, сидел белый заяц. Его длинные уши были напряжены, нос встревоженно подергивался, но заяц не убегал.

– Это та самая зайчиха, которую ты собиралась съесть, – прошептала Марен. – Она беременна.

Ингеборга пожала плечами. Но в глубине души она была рада, что не убила зверушку.

– Дней через двадцать она родит восемь зайчат, – сказала Марен, обернувшись к Ингеборге. – Ты знаешь, что зайчата рождаются с открытыми глазами?

Ингеборга покачала головой. Она смотрела на белую зайчиху, и та тоже смотрела прямо на нее. Почему она не испугалась?

– Когда мама-зайчиха уйдет кормиться, я присмотрю за ее малышами. – Марен взяла Ингеборгу за руку и повела прочь. – Давай оставим ее в покое, – прошептала она.

В Марен все было странным, удивительным и тревожным. Ее трепетная забота о диких животных. То, как спокойно, без тени стеснения она взяла Ингеборгу за руку. Когда они уже подходили к лесу, Марен остановилась и растерла ладонями окоченевшие пальцы Ингеборги.

– У тебя очень холодные руки, – сказала она. – Но глаза теплые. – Марен улыбнулась. – Светло-карие, мягкие, как у зайчихи.

Ингеборга резко вырвалась. Она не любила, когда ее называют мягкой.

– Мне надо домой, – сердито проговорила она. – Вот только приду я с пустыми руками, и нам будет нечего есть.

– Вовсе нет, – улыбнулась Марен. – Я дам тебе масла и молока. У нас его много.

Ингеборга не хотела ничего брать у Марен, но с другой стороны, именно из-за нее ее охота окончилась неудачей.

– Ты Ингеборга Иверсдоттер, да? Моя тетя – двоюродная сестра твоей мамы. – Марен шагала быстро, поэтому Ингеборге приходилось почти бежать, чтобы не отставать. – Сперва я приняла тебя за мальчишку. Ты и одета как парень. Но для мальчишки ты слишком красивая.

Ингеборга почувствовала, что краснеет. Ее пугали манеры Марен. Слишком дерзкие, даже предосудительные. Наверное, это из-за того, что она дочка ведьмы.

Да, дочка ведьмы. Ингеборга сразу же вспомнила, что ведьмы погубили ее брата.

– Я ничего у тебя не возьму… – проговорила она.

Марен резко обернулась к ней и вызывающе подбоченилась:

– Почему не возьмешь?

– Моя мать говорит, что твоя мать была ведьмой.

– Да, это правда, – ответила Марен, к вящему изумлению Ингеборги.

– Она говорит, твоя мать утопила моего брата Акселя.

– А вот это неправда! – горячо возразила Марен. – Она никогда бы не стала вредить рыбакам. Ее собственный муж утонул в море! Моя мать никогда бы не причинила вреда кому-то из нас. Наоборот, она пыталась нас защитить от купцов и их жадности.

Ингеборга закусила губу, не решаясь посмотреть Марен в глаза.

– Тогда что она сделала, если ее объявили ведьмой?

– Губернатор Финнмарка боялся ее, потому что она дружила с саамами, – сказала Марен и снова накрыла холодную руку Ингеборги своей теплой ладонью.

– Пастор Якобсен говорит, что саамы поют хвалы дьяволу, – нахмурилась Ингеборга. – Что они нехристи и безбожники.

– Он так говорит от невежества и от страха, – возразила Марен. – У саамов свои пути. Они знают север, как нам не узнать никогда. Где мы голодаем, они благоденствуют. – Глаза Марен переливались всеми цветами арктических океанов: зеленым, и серым, и даже вкраплениями ледяной синевы. – Моя мать и саамка по имени Элли были подругами, но они никогда не служили злу.

Под пристальным взглядом Марен Ингеборге стало не по себе, но она ей поверила. Она не могла объяснить почему, но в Марен было что-то, притягивающее к себе. Что-то такое, от чего пересыхало во рту, а внутри все трепетало.

Когда Ингеборга вернулась домой, там не было никого. Но она слышала голос матери, которая вместе с другими соседками чинила рыбацкие сети в доме у вдовы Крёг. Мужчины уже вернулись с зимней рыбалки, и теперь надо было чинить лодки и сети, чтобы заранее подготовиться к осени, когда рыбаки снова отправятся в море, на юг за треской.

Ингеборга раздула тлеющие угольки в печке, подбросила торфа в огонь и сварила кашу, добавив в воду чуть-чуть молока, которое ей дала Марен. Она не стала есть сразу, решила дождаться матери и сестры.

Потом она взяла ведро и пошла за водой.

День близился к вечеру, на улице уже смеркалось. Опустив ведро в колодец, Ингеборга подняла голову и увидела Генриха Браше, который шел по тропинке, спускаясь по склону холма от своего богатого дома. Рядом с ним шагала Кирстен с овечкой Захарией в руках. Генрих положил руку ей на голову. Если бы не разница в их одеяниях – Генрих был в роскошном зеленом камзоле и большой черной шляпе, а Кирстен в старом шерстяном платье, доставшемся от Ингеборги, – они могли бы сойти за отца и дочь.

Ингеборга быстро подняла ведро. Ей надо было успеть позвать мать, пока никто ничего не увидел, но было уже поздно. Как назло, именно в эту минуту женщины вышли из дома вдовы Крёг и вынесли наружу только что починенную сеть.

Когда мать Ингеборги увидела Генриха Браше, она сразу же убрала волосы под чепец и оправила юбку. Ингеборга подняла тяжелое ведро и понесла его в дом, чтобы подойти к порогу одновременно с купеческим сыном.

– Добрый день, фру Сигвальдсдоттер. Я нашел эту малышку на дальних болотах, – сказал Генрих, погладив Кирстен по голове.

Другие женщины поспешно разошлись по домам. Никто не остался снаружи, никому не хотелось, чтобы их увидели за разговором с купеческим сыном, который к тому же мог поинтересоваться, не собираются ли их мужья отдавать долг. Но Ингеборга не сомневалась, что все соседки – все как одна – смотрят на них через щели в дерновых стенах. Следят, будто ястребы. Их мысли роятся, будто черные мухи.

– Что тебя понесло на болота, Кирстен? – укоризненно проговорила мать. – Ты же знаешь, как там опасно.

Ингеборга прекрасно знала, что, если бы рядом не было Генриха, мать отвесила бы младшей дочери знатную оплеуху.

– Я потеряла Захарию, – призналась Кирстен и сгорбилась в ожидании материнского гнева. Но мать отвлек Генрих Браше.

– Я могу к вам зайти на минутку, фру Сигвальдсдоттер?

Мать Ингеборги слабо кивнула и покраснела.

– Надо поговорить насчет долга вашего покойного мужа, – пояснил Генрих Браше.

– Да, конечно, – ответила мать и покраснела еще гуще. – Девочки, вы подождите снаружи.

Ингеборга поставила ведро на землю и стала ждать, пристально глядя на дверь, закрывшуюся за матерью и Генрихом.

Вдова Крёг вышла из своего дома и, ковыляя, направилась к ней.

– О чем только думает твоя мать? – прошептала она Ингеборге. – Я все слышу. Она играет с огнем.

– А что она может сделать? Он купеческий сын, – ответила Ингеборга, пытаясь защитить мать.

– Я хочу, чтобы он стал моим новым папой, – внезапно проговорила Кирстен.

– Тише, – шикнула на нее Ингеборга. – Он женат. У него есть свои дети.

– О том и речь. – Вдова Крёг печально качнула головой. – Твоя мать подвергает опасности всю деревню. Вот наступит зима, и увидишь. Я-то все уже видела. И боюсь, как бы история не повторилась.

– Что за история? – спросила Ингеборга, хотя ей совсем не хотелось услышать ответ.

– Маретта Андерсдоттер, известная также как Лирен Песчанка, околдовала губернатора Финнмарка и искушала его на греховные помыслы. Ее распущенность призвала дьявола, и тот не замедлил прийти.

Из дома донесся смех матери. Но это был неестественный, деланый смех.

Вдова Крёг покачала головой.

– Храни нас, Господи, от происков дьявола, голода, бурь и болезней. – Она истово перекрестилась. – И скажи Сигри, что ей надо поостеречься, а то и ее обвинят в колдовстве, как Маретту Андерсдоттер!

Вдова Крёг побрела к своему дому, тяжело опираясь на клюку.

Колдовство. От этого слова Ингеборга почти задохнулась от ужаса. Она зажмурилась и замерла, стоя у полного ведра колодезной воды. Из-за плотно закрытой двери все еще слышался смех ее матери. Он разносился звенящим эхом по безмолвному двору. Высокий, пронзительный, как крик чайки. Наверняка жена Генриха Браше слышала этот смех в своем большом доме на вершине холма. Наверняка его слышал и губернатор в крепости на Вардё. Наверняка его было слышно даже в глубоких пещерах под горой Домен.

Князь тьмы слышал смех ее матери. Дьявол ждал своего часа, и его черные злые глаза полыхали алым огнем.

Из показаний Марен Олафсдоттер на судебном заседании в крепости Вардёхюс, в 26-й день января 1663 года от Рождества Христова.

«…в канун Дня святого Ханса, в прошлом году, эти уже упомянутые выше женщины пришли к ней и забрали с собою на гору Домен. А там их ждал Дьявол с красною скрипкой, на которой он играл для них и плясал вместе с ними. Сёльве держалась за его руку, а за руку Сёльве держалась Сигри, жена звонаря, а за руку Сигри держалась Лирен, а за руку Лирен держалась отроковица Марен, а за руку Марен держалась Гурен, а за руку Гурен – Ингеборга из Мадкорфа. Когда же закончили они плясать, Дьявол достал чашу из чистого серебра, и дал им выпить из нее пива, и говорит, что если они поклонятся ему и будут служить ему как своему господину, то получат награду той самой водой, что горит и кипит в преисподней. И они поклонились ему, и закончили пляску с Дьяволом, и каждая отправилась к себе домой, ведомая Нечистым».

Архив магистрата области Финнмарк № 10,

Региональный государственный архив в Тромсё, 246r.

Из книги Лив Хеллен Виллумсен

«Суды над ведьмами в Финнмарке в Северной Норвегии»

Синяя лента

Однажды нищенка и ее дочь шли по темному лесу. Им было нечего есть, и они бродили от деревни к деревне в поисках милостыни. Но никто не хотел им помочь.

В чаще леса они нашли синюю ленту, лежавшую на земле. Дочка хотела ее подобрать и вплести в косу, но мать сказала, что это им ни к чему. Голодное брюхо ленточкой не насытишь. Они пошли дальше, но дочь все никак не могла успокоиться из-за той синей ленты. Ей так хотелось заплести ее в волосы, что она даже забыла о боли в пустом животе.

Они с матерью вышли из леса и поднялись на заснеженную гору. После первого же перевала мать сказала, что у нее больше нет сил, и ей надо присесть отдохнуть под ближайшим скалистым уступом. Дочка спросила, можно ли ей сходить в лес за дровами. Она добежала до леса бегом и, вернувшись по собственным следам, нашла синюю ленту, которая так и лежала среди палых листьев. Зная, что мать будет браниться, если узнает, что дочка вернулась за лентой, девочка не стала вплетать ее в косу, а повязала на талии под нижней рубашкой. Повязала и сразу почувствовала, как в ней пробуждается невероятная сила. Она собрала дров для костра и помчалась обратно на гору, словно могучий лось.

Вернувшись к матери, она увидела вдалеке, выше по склону, какие-то огоньки.

– Пойдем туда, мама, – сказала она. – Наверное, это деревня. Может быть, там нас накормят и позволят укрыться от холодного ветра.

– Ладно, – ответила мать, но когда попыталась подняться, то чуть не упала, потому что и вправду ужасно устала. Тогда дочь подхватила ее и посадила к себе на закорки. Мать удивилась: откуда у ее девочки такая сила, ведь она совсем худенькая, да и ростом не вышла. Но дочь галопом помчалась вверх по крутому скалистому склону, точно и впрямь была сильной, как лось.

Чем ближе они подходили к огням, тем сильнее тревожилась мать.

– Это не простая деревня. Это дом тролля, – в панике проговорила она. – Пойдем отсюда скорей, пока тролль нас не заметил. Иначе он захочет тебя украсть и спрятать в недрах горы.

– Не бойся, мама, – сказала ей дочка. – Может быть, он добрый тролль.

– Добрых троллей не бывает, – ответила мать, но дочка не слушала ее возражений и продолжала бежать вверх по склону, прямиком к дому тролля, и мать ничего не могла сделать. Не могла даже спуститься на землю.

Внезапно их окружила стая огромных волков. Мать испугалась, а дочь спела песню о том, как повяжет синюю ленту на лесную сосну и вернется домой. Песня пришлась по нраву волкам, и они легли перед девочкой, словно щенки. Они лизали ей руки, а она чесала им брюхо, и хищные звери повизгивали от восторга.

Мать вновь поразилась новым способностям дочери, но ничего не сказала, потому что боялась даже представить, откуда они могли взяться.

Они подошли к дому тролля, и, опустив мать на землю, девочка постучала в дверь. Им открыл большой тролль. Самый ворчливый, уродливый и противный из всех троллей на свете. И он был вовсе не рад нежданным гостям.

Мать от испуга лишилась чувств, но девочка ничего не боялась, ведь у нее была синяя лента, повязанная на талии, и стая огромных волков, которые ее защищали.

– Нам нужна пища и кров, – сказала она троллю.

Дерзость гостьи его разозлила.

– Я съем и тебя, и твою мать, и всех твоих серых волков! – закричал он, размахивая громадной дубиной. Но когда он метнул ее в девочку, та ловко подпрыгнула, будто заяц. Дубина упала в кругу волков, один из них подхватил ее в пасть и поднес девочке.

– Теперь моя очередь, – сказала она.

Тролль смеялся, потому что не верил, что такая тщедушная девчонка сумеет поднять его тяжеленную дубину. Да и откуда ему было знать про волшебную ленту, придающую ей сил? Девочка без труда подхватила дубину и огрела тролля по голове. У него искры посыпались из глаз. Он в замешательстве посмотрел на мать девочки и подумал, что она очень красивая женщина.

– Проходите, прошу вас, – сказал он уже совсем кротко. – И отужинайте со мной.

Девочка с синей лентой внесла мать в дом.

Когда мать очнулась, все еще дрожа от страха, тролль подал им флатбрёд и свежайшее масло, соленую сельдь и кувшин с жирным парным молоком.

Девочка с синей лентой научила тролля читать по тем книгам, которые он украл у королей и принцев. Она привила ему хорошие манеры и объяснила, что надо быть добрым к волкам, поселившимся у него во дворе. Тролль охотно выполнял ее указания, потому что влюбился в ее мать.

В конце концов он предложил матери девочки разделить с ним постель.

Она очень боялась, потому что была уверена, что он ее съест, как это свойственно всякому троллю.

Девочка с синей лентой взяла ее за руку и сказала:

– Мне кажется, мама, этот тролль не такой уж и злой. Ты сама видишь, что с нами он добрый: он пустил нас к себе в дом и делится с нами едой. Больше никто во всем королевстве такого не делал, как бы мы ни молили о милосердии.

– Но он же тролль, – возразила ей мать. – Ему непременно захочется нас убить. Такова его тролльская природа.

– Нас так учили, и мы в это верим, – сказала девочка. – Но может быть, нас учили неправильно. Не относись к нему с предубеждением.

И мать согласилась разделить с троллем постель, потому что, если по правде, ей нравился цвет его глаз. Они были зелеными, как молодая листва в теплый весенний денек.

В постели тролль спросил женщину, можно ли ему ее поцеловать. Она удивилась. Никто никогда не спрашивал у нее разрешения на поцелуи, даже отец ее дочки.

Как только тролль поцеловал свою новую жену, он превратился в самого прекрасного принца на всем белом свете.

– Видишь, дочка! – сказала мать следующим утром за завтраком. – Тролль превратился в прекрасного принца. Должно быть, злая колдунья наложила на него заклятие, а теперь он снова стал прежним.

Но, конечно, дочь видела, что тролль оставался все тем же троллем, и сам тролль тоже знал, что он тролль, но никто из них не сказал матери девочки правду, ведь она была счастлива, и им не хотелось испортить ей радость. К тому же рядом с новой женой тролль и впрямь почувствовал себя принцем.

Они втроем счастливо прожили в доме тролля много-много лет, хотя мать девочки настойчиво утверждала, что это не дом, а королевский дворец, а она сама здесь принцесса.

Однажды девочка сказала родителям, что ей надо уехать. Синяя лента звала ее в путь, и она знала, что ей пора отправляться на поиски своей судьбы. Но прежде чем выйти из дома, она сняла с талии синюю ленту и вплела ее в косу. Время секретов прошло. Пусть родители знают, что дарит ей силу.

– Синяя лента! – воскликнула мать. – Значит, ты все же вернулась за нею в лес.

– Иногда в самых малых вещах заключается великое волшебство, – мудро ответила дочь.

Поцеловав на прощание и мать, и отца-тролля, девочка отправилась в путь. Но она ушла не одна, потому что волки любили ее и пошли вслед за ней. И всегда будут идти вслед за ней, до самого края земли.

Глава 9

Анна

Беспросветные дожди прекратились, и во время моих ежедневных прогулок я наконец получила возможность поднять голову к небу. В первый же ясный день надо мной пролетела ворона, громко каркая, будто протестуя из-за того, что оказалась внутри крепостных стен; однако глупая птица смогла улететь на свободу, которой была лишена я. Мне хотелось запустить в нее камнем и сбить на землю. Мне было обидно, что какой-то заурядной вороне дозволено поднимать шум на всю крепость, в то время как я сама должна смиренно склонить голову и держать язык за зубами.

Что с тобой, Анна? Где твоя гордость, где чувство собственного достоинства? Это всего лишь птица.

Оторвав взгляд от неба, я заметила узкие каменные ступеньки, ведущие на самый верх крепостной стены. У меня вмиг поднялось настроение, ведь я нашла кое-что новое для изучения. Я пересекла двор и поднялась по ступенькам, таким скользким от дождя и влажного мха, что мне пришлось упираться рукой в мокрую стену, чтобы не упасть.

Проход по верху стены тянулся по всему периметру крепости, с небольшими смотровыми площадками на каждом углу. В это холодное майское утро наверху не было ни одного часового, да и зачем? Кому из врагов пришла бы охота атаковать наш унылый форпост на краю цивилизованного мира?

Я подошла к парапету и глянула вниз, на беленую стену крепости, стоявшей на вершине крутого скалистого холма. С такой высоты открывался головокружительный вид и на пенящийся Варангерский пролив, и на гору Домен, мимо которой мы проплыли на лодке в ночь моего прибытия на Вардё.

У меня и вправду закружилась голова, и я оперлась руками об ограждение. Даже если бы мне удалось раздобыть длинную веревку, я все равно не смогла бы спуститься по этой высокой отвесной стене. Я порицала себя за мысли о побеге, ведь я была узницей короля, а значит, мне не пристало уклоняться от уготованной мне участи; хотя я безмерно страдала, моя преданность тебе, мой король, была сильнее любого страдания. Кроме того, даже если бы каким-то чудом мне удалось благополучно выбраться из крепости, на этом острове отчаяния я не знала ни единой живой души, которой можно было бы довериться и просить о помощи.

Позади крепости, у подножия холма, располагалась крошечная деревушка. На полпути вниз я разглядела небольшую церковь. У нее не было ни шпиля, ни колокольни, но я хорошо видела сверху, что она построена в форме креста. Это было единственное каменное здание на острове, не считая самой крепости, и я надеялась, что когда-нибудь получу разрешение посещать здешнюю церковь и молиться именно там.

В последние годы у меня стало садиться зрение, и временами я брала у Амвросия очки для чтения – что, надо сказать, очень сильно его раздражало. Сейчас, обозревая окрестности с вершины крепостной стены, я обнаружила, что, хотя плохо вижу вблизи, хорошо вижу вдаль. Я без труда разглядела дома, сгрудившиеся у гавани. А вот людей почти не было. Я предположила, будто женщины заняты домашними делами, а рыбаки еще не вернулись с весеннего промысла. Я увидела только двух женщин – наверняка мать и дочь, – выметающих сор за порог. Они работали слаженно, стоя плечом к плечу. При виде этих двоих у меня защемило сердце, и я поспешно отвела глаза и посмотрела в другую сторону.

Там был узенький выступ каменистой земли, вдающийся далеко в море. Я содрогнулась, инстинктивно сообразив, что это здешнее лобное место, где казнят осужденных на смерть. Я поспешно перевела взгляд еще дальше, на бурные воды морского пролива между островом Вардё и материком.

В небе снова сгущались тяжелые тучи. Ливень уже обрушился на полуостров Варангер и, кажется, направлялся к Вардё. Сквозь пелену серого дождя временами проглядывала гора Домен, владения дьявола.

– На горе Домен ведьмы встречаются с дьяволом, – шепотом сообщила мне Хельвиг в мою первую ночь в Вардёхюсе, когда я закончила окуривать розмарином смрадную спальню. – Губернатор полон решимости уничтожить всех ведьм на севере. – Она покачала головой. – Вам надо быть осторожнее, госпожа.

Я надменно усмехнулась. Какой же дремучей невеждой была эта девчонка, если ей пришло в голову, что меня, фру Анну Род, дочь королевского лекаря и узницу короля, можно заподозрить в колдовстве.

Я смотрела на гору Домен, на бескрайнюю пустоту севера, простиравшуюся за ней. Эти земли – еще более дикие и бесплодные, чем я себе представляла. Где заканчивается наш мир и начинается ад?

Я прижала руку к животу, чувствуя, как внутри нарастает жар. Мое сердце забилось сильнее и чаще. Ощутив рядом с собой чью-то тень, я испуганно обернулась и увидела мужчину в черных одеждах с накрахмаленным белым гофрированным воротником.

Я сразу поняла, кто это такой. Его выдавал боевой шрам на лице. Мне говорили, что губернатор Финнмарка Кристофер Орнинг был одним из самых верных и храбрых командиров твоего войска в недавней победоносной войне со шведами. Еще до службы в твоей королевской гвардии он служил под началом твоего отца и участвовал в тридцатилетней войне между Данией и Швецией на протяжении по меньшей мере десяти лет.

Я присмотрелась к нему повнимательнее. Губернатор Орнинг обладал ростом и статью молодого солдата, и лишь глубокие морщины у него на лице выдавали истинный возраст. Самой заметной приметой был шрам: белая линия, проходящая по левой щеке от внешнего кончика брови до самого подбородка.

– Что вы здесь делаете, фру Род? – Его голос был на удивление мягким, но он смотрел на меня с недовольством.

Грубость губернатора вкупе с нежеланием представиться как подобает меня оскорбила, и я уверена, что так и было задумано.

– Я вернусь к себе в дом, – сказала я, не желая давать никаких объяснений, ибо разве я не была узницей внутри этих каменных стен? Никто не давал указаний заковать меня в цепи.

– К себе в тюрьму, – уточнил губернатор Орнинг. – Вам следует знать свое место, фру Род, место заключенной преступницы, переданной на мое попечение, и не расхаживать, где вам вздумается.

– Я не думала, что мне будет отказано в ежедневных прогулках для укрепления здоровья…

– Замолчи, женщина! – прикрикнул на меня губернатор. – Твоего мнения никто не спрашивал.

Я прикусила язык, хотя чувствовала, как во мне закипает гнев. Ливень уже приближался к острову, и я натянула на голову капюшон.

– Спускайтесь, фру Род, – сказал губернатор и грубо подтолкнул меня к лестнице.

Я чуть не упала, но все же смогла устоять на ногах. Губернатор спускался следом за мной и почти наступал мне на пятки, как будто хотел, чтобы я запнулась, грохнулась вниз и сломала себе шею.

– Меня предупреждали, что с вами будет непросто, – задумчиво произнес он мне в спину, словно размышляя вслух. – Мне сообщили, что вы весьма невоздержанны на язык. Наместник Тролле мне написал и посоветовал надеть на вас маску с уздечкой, поскольку даже ваш муж не смог заставить вас замолчать.

При упоминании о наместнике Тролле я вся внутренне ощетинилась и с трудом удержалась, чтобы не высказать все, что думаю. Я могла бы многое рассказать, но заставила себя держать рот на замке. Мое положение и так было скверным, а если на меня наденут уздечку с железными шипами, колющими язык при каждой попытке заговорить… нет, это будет невыносимо. Я видела такие уздечки на головах простых женщин, недовольных своими мужьями и «сварливых сверх всякой меры», по мнению властей Копенгагена и Бергена. Чаще всего это были старухи, чересчур бойкие и говорливые, как будто они не могли удержаться и не высказать правду, невзирая на вероятные последствия.

Я была точно такой же в своей потребности говорить правду – свободно и не стесняясь, – уверенная, что меня защищает мое положение. Но похоже, что здесь, на Вардё, это было не так.

– Прошу прощения, господин губернатор, – сказала я кротко, хотя во мне все клокотало от негодования.

Хляби небесные все же разверзлись, и обрушился ливень. Я побежала к своему бараку, поскальзываясь в грязи. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой жалкой, такой униженной.

Только добравшись до двери, я осмелилась обернуться. Губернатор так и стоял посреди двора, скрестив руки на груди, но уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в дождливое небо, и, проследив за направлением его взгляда, я увидела, что над крепостью снова кружит ворона, гонимая ветром то в одну, то в другую сторону.

Мне подумалось, что это странно: губернатор Финнмарка наблюдает за какой-то вороной, словно это была не обычная птица, а нечто большее. А ворона кружила над ним, не улетая ни от дождя, ни от его напряженного взгляда.

Глава 10

Ингеборга

Канун Дня святого Ханса. Ингеборга любила этот праздничный день, единственный радостный день в году. Все рыбацкие семьи из ближайших деревень собирались вокруг большого костра на ровном песчаном пляже в Эккерё. Из оловянных кувшинов эль лился рекой. На закуску всегда предлагалось свежее тюленье мясо, зажаренное на костре, и густой сливочный рёммеколле[8], приготовленный теми женщинами, у кого были коровы. Если пастора Якобсена не было рядом, дети носились по мягкому песку босиком и играли в веселые шумные игры.

Приготовления к празднику начинались за много недель. В июне мужья, уходившие в море на промысел, старались отплыть пораньше и рыбачили неподалеку от дома; после обеда все деревенские семьи собирали дерн на болотах и чинили прохудившиеся крыши. Работы не прекращались до поздней ночи, мужчины ремонтировали свои лодки, готовясь к грядущей осенней рыбалке, и откладывали старые деревяшки для костра в честь святого Ханса.

В ночь летнего солнцеворота, или высокого полуночного солнца, как его здесь называли, никто не думал о темных месяцах лютой зимы. В воздухе летал белый пух от болотной пушицы. Ингеборга проводила так много времени на болотах, что от нее самой пахло густым земляным духом. Этот запах намертво въедался в кожу и как бы укоренял Ингеборгу в земле, напоминая ей: Здесь твой дом, здесь твое место. Долгой суровой зимой землю укрывал снег, но аромат середины лета оставался с Ингеборгой весь год. Это была ее радость, ее надежда.

Когда были живы отец и Аксель, их семья всегда приходила на праздник святого Ханса с обильными угощениями для общего пира: мать готовила лучший на всю округу рёммеколле, а отцовский тюлень был самым крупным и жирным из всех. Аксель нес целую охапку сельди для жарки. В волосы Кирстен вплетали цветы блёвейса[9], собранные на болоте. Казалось, что из ее рыжих кудряшек выглядывают темно-синие мелкие звездочки.

Однако на следующий год после гибели Акселя в море волшебство летнего солнцеворота сошло на нет. Мать не желала идти на праздник, и Кирстен пришлось уговаривать отца, чтобы он отвел их с Ингеборгой на пляж. Но радость исчезла, все краски поблекли. С ними рядом как будто шагал призрак брата, и сам отец казался призраком. Бледная тень себя прежнего. Воспоминания о празднике прошлого года отзывались мучительной болью в душе Ингеборги: как Аксель закружил ее по пляжу, не устоял на ногах, и они оба упали в волны прибоя и смеялись до резей в животе.

Прошлый канун Дня святого Ханса был еще хуже: отца не стало, а мать по-прежнему не желала идти на праздник. Ингеборга и Кирстен пошли вдвоем, но не сумели присоединиться к общему веселью. Жалость соседей только добавила Ингеборге уныния.

В этом году мать больше не пряталась в доме. Но и на праздник не пошла. В эту июньскую ночь она снова куда-то исчезла, как часто случалось в последние несколько недель. Ингеборга не хотела даже задумываться о том, где и с кем мама проводит время. Но Ингеборга не могла не заметить, с какой вызывающей гордостью мать носит вплетенную в волосы синюю ленту, подаренную Генрихом Браше.

Пусть ее юбки обтрепаны по подолу, золотисто-рыжие локоны остаются такими же роскошными, как и прежде.

Ингеборге самой не хотелось идти на праздник. Она собиралась пойти на болота и провести эту ночь в одиночестве, но Кирстен все-таки упросила отвести ее к общему костру.

– Все будут там, Ингеборга, – жалобно проговорила она, прижимая к себе Захарию.

– Сначала надо дождаться маму, – сказала сестре Ингеборга.

– Пока мы будем ее дожидаться, там все съедят! – Кирстен схватилась за живот. – Я даже здесь чую запах!

Ингеборге стало жаль младшую сестренку, которая так рано лишилась отца и брата.

– Ну, ладно, – сказала она. – Только Захария останется дома. Ты же не хочешь, чтобы кто-то зажарил ее на костре!

Кирстен испуганно взвизгнула, но глаза загорелись восторгом. Ингеборга молилась, чтобы мама скорее вернулась, потому что ее отсутствие на общем празднестве наверняка будет замечено.

Ночь выдалась безоблачной, и полуночное солнце отражалось в неподвижном море, окрашивая его в глубокий багряный цвет. Ингеборга чувствовала, как жар этого вечного света разгорается у нее в груди. Жар, заряжающий тело неуемной энергией, подобной энергии чаек, что слетаются на утесы для гнездования.

Этот жар охватил всех собравшихся у большого костра. Мужчины как-то особенно громко смеялись, попивая эль. Женщины лихорадочно суетились, готовя еду.

Тучный пастор Якобсен важно расхаживал среди своей паствы и следил, чтобы никто не веселился сверх меры, а Сёльве, двоюродная сестра матери Ингеборги, подливала желающим эль из большого кувшина.

– Ингеборга, налить тебе эля? – шутливо предложила она.

Ингеборга покачала головой, заметив, что пастор смотрит в их сторону.

– Сёльве Нильсдоттер, сколько раз я тебе говорил не предлагать эля детям?!

– Да я бы налила ей всего глоточек, и Ингеборга к тому же уже почти взрослая женщина, – ответила Сёльве, подмигнув Ингеборге.

На лице тетки вновь красовался синяк. Судя по блеску в ее глазах, она сама уже выпила не один глоток эля. Ингеборга украдкой взглянула на мужа Сёльве, рыбака Стрикке Андерсона. Он сидел с другими мужчинами, но даже издалека было видно, с каким неудовольствием он глядит на развеселившуюся жену.

Сёльве пошла дальше. Не хотелось терять ее из виду. Хотя чем бы Ингеборга смогла ей помочь? У нее хватало своих забот: мать так и не появилась на празднике, и было ясно, что скоро соседи начнут любопытствовать, почему ее нет.

Воздух наполнился густым ароматом жареного тюленьего мяса, и Кирстен жалобно проговорила:

– Я такая голодная… Когда мы уже пойдем есть?

Кто-то дернул Ингеборгу за рукав. Но это была не Кирстен.

Это была Марен Олафсдоттер.

Она оказалась еще выше ростом, чем помнила Ингеборга. Они не виделись с того дня, когда Марен показала ей зайчиху в гнезде. Ее смуглая кожа блестела в свете костра, в глазах, теперь ставших темно-зелеными, сверкали отблески пламени.

– Добрый вечер, Ингеборга и Кирстен Иверсдоттер, – улыбнулась Марен.

– А ты кто? – спросила Кирстен.

– Это племянница Сёльве, – сказала ей Ингеборга. – Марен Олафсдоттер.

Сёльве впервые привела Марен в Эккерё, и многие женщины поглядывали на нее настороженно, а то и вовсе с опаской. Ведь она была дочерью знаменитой ведьмы.

Марен словно и не замечала их пристальных взглядов. Она повернулась к костру и сморщила нос от запаха жарящегося тюленя.

– Ты когда-нибудь плавала вместе с тюленями? – спросила она у Ингеборги.

– Я не умею плавать.

– Я тебя научу, – пообещала Марен.

Ингеборга почувствовала нарастающее раздражение. Аксель должен был научить ее плавать. Он сам плавал как рыба… и где он теперь?

– А ты сама плавала вместе с тюленями? – спросила Кирстен у Марен чуть ли не с благоговением в голосе.

– Конечно! – ответила Марен. – Мы с ними спустились на самое дно, и там я встретила морскую деву.

– Она была очень красивая? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.

– Да, очень красивая. И она спела мне песню. – Марен улыбнулась и хлопнула в ладоши. – Но если ее рассердить, она нашлет сильную бурю.

– А мой папа и Аксель… они тоже там? На морском дне, с морской девой? – спросила Кирстен.

– Конечно нет, Кирстен, – быстро проговорила Ингеборга, бросив на Марен предостерегающий взгляд. – Они оба на небесах, с Господом Богом. А морских дев не бывает. Это все сказки.

– Это правда! – Марен вызывающе вскинула подбородок.

– Кстати, а что ты здесь делаешь? – Ингеборга сердито прищурилась. – Почему Сёльве не оставила тебя в Андерсби присмотреть за ее сыновьями?

– Мы их взяли с собой. Мой дядя привез всех на лодке. – Марен указала на малыша Педера, сидящего на плечах у отца, и на Эрика, вцепившегося в отцовские штаны. – И присматривать надо вовсе не за мальчишками, а за их матерью, – добавила она и многозначительно поднесла руку к лицу.

Ингеборга прекрасно поняла, что имелось в виду, но о таких вещах не говорят. Прямота Марен ее изумляла, даже возмущала, но при этом и восхищала.

– Кирстен, мясо готово. Пойдем угощаться, – сказала она сестре, увидев, что некоторые мужчины уже отрезают кусочки от жареного тюленя и нанизывают на заостренные палки.

– Ты идешь? – Кирстен обернулась к Марен, но та покачала головой:

– Я не ем мясо тюленей. Они со мной разговаривают.

Кирстен озадаченно сморщила лоб, и Ингеборга поспешила увести ее прочь.

– Что значит, тюлени с ней разговаривают, Инге? – спросила Кирстен.

– Ничего это не значит, – сердито ответила Ингеборга. – Просто вздор. По-моему, она не в своем уме.

Но если по правде, ей самой было бы любопытно узнать, что означает странное заявление Марен.

Все время, пока они с Кирстен шагали к костру, Ингеборга чувствовала на себе взгляд Марен, и от мысли, что Марен Олафсдоттер смотрит ей вслед, у нее почему-то горели щеки.

Сестрам выдали по щедрой порции тюленьего мяса, и они съели все до последнего кусочка. Мясо было плотным и темным, как у оленя – и таким свежим, что до сих пор пахло морем. Ингеборга облизала пальцы, испачканные тюленьим жиром. Ей хотелось добавки, но в животе уже не было места.

Она все еще недоумевала из-за слов Марен Олафсдоттер. Разве тюлени могут разговаривать с людьми? Тюлени нужны для того, чтобы люди на них охотились. Без их мяса и жира людям просто не выжить.

После еды Ингеборга и Кирстен сидели в дюнах и наблюдали за другими семействами. Несколько соседок неизбежно поинтересовались, где их мать.

Вдова Крёг вздохнула и покачала головой, когда Ингеборга соврала, что мама осталась дома, а Кирстен уличила сестру во вранье, брякнув, что они не знают, где мать.

Мужчины пели старинные народные песни, их языки заплетались от выпитого эля. Пастор Якобсен доел свою огроменную порцию тюленьего мяса и ушел домой.

Сёльве опустошила последний кувшин с элем и принялась уговаривать других женщин потанцевать вместе с ней, но никто не хотел. Она приподняла заляпанный грязью подол длинной юбки и, пошатываясь, подошла к Ингеборге и Кирстен.

– Девочки, где ваша мама? – У нее тоже слегка заплетался язык. – Она бы уж точно не отказалась со мной поплясать.

– Я с тобой попляшу, тетя, – сказала Марен.

Ингеборга даже и не заметила, как та подошла. Но вот она здесь, Марен Олафсдоттер. Подкралась к ним сзади. Стоит подбоченясь. Готовая поддержать тетку в ее начинании устроить скандал.

– Двоих будет мало для хоровода. Нам нужен кто-то еще, – сказала Сёльве, протянув руку к Кирстен.

Прежде чем Ингеборга успела остановить младшую сестренку, та вскочила на ноги и принялась радостно прыгать на месте.

– Жирный церковник отправился на боковую, – сказала Марен и протянула руку Ингеборге. – А больше никому нет дела до того, чем мы тут занимаемся. Когда еще веселиться и наслаждаться свободой?

Ингеборга старалась не смотреть в лицо Марен. В деревне ее называли чернавкой и чужеземкой, говорили, что она странная с виду и не такая, как все. Но в лучах полуночного солнца, в отблесках пламени большого костра Ингеборге она показалась красавицей. Ингеборга пожала плечами, но все же взяла Марен за руку.

Тепло их прижатых друг к другу ладоней оказалось на удивление умиротворяющим.

По одну сторону от Ингеборги стояла Кирстен, по другую – Марен, а прямо перед ней – Сёльве, такая хорошенькая в своей красной шерстяной юбке и кружевном белом воротничке. Сёльве смеялась, но ее взгляд был печальным.

Музыки не было, и, когда они начали танцевать, мужчины перестали петь. Ингеборга чувствовала на себе их тяжелые, осуждающие взгляды. Марен еще крепче сжала ее руку. Ингеборга искоса глянула девушку и увидела, что губы у той шевелятся, словно в безмолвной молитве. Только это была не молитва. В шуме ветра пробивались слова – встанем в круг и рыжие кудряшки, – вплетаясь в плеск волн, что набегали на песок.

Они медленно кружились в танце под косыми взглядами притихших соседей, и голос Марен звучал все смелее и громче.

Ингеборга знала, что должна прекратить этот танец. Она понимала, что делает что-то неправильное, нехорошее. Но тело не слушалось. Тело хотело плясать. Она никогда раньше не слышала песню, которую пела Марен, но ей почему-то казалось, что она знает слова.

Чьи рыжие кудряшки? Медные кудри Сёльве, сверкавшие под полуночным солнцем? Или огненно-рыжие локоны ее сестренки Кирстен, особенно яркие при ее бледной коже? Но в голове Ингеборги настойчиво вертелся образ рыжих волос ее матери: золотистые безрассудные реки.

Марен поймала ее взгляд и дерзко вскинула голову. Ингеборге захотелось петь вместе с ней, ощущая на губах вкус пьянящей свободы. Он будет терпким и сладким, наверняка. Да, ей хотелось петь вместе с Марен Олафсдоттер.

Они кружились как вихрь. Вчетвером. Приплясывая в бойком ритме странной песни Марен. Вдова Крёг вышла вперед и приподняла свою клюку. Ингеборга внутренне сжалась, готовясь к тому, что сейчас вдова треснет ее по спине и велит прекратить этот позорный спектакль. Однако старуха, вопреки ожиданиям, не разбила их крошечный хоровод. Вовсе нет. Она стукнула палкой по плотному влажному песку. Один раз, второй, третий. Бум. Бум. Бум. В такт песне Марен.

Другие женщины тоже не отвернулись от них. Неужели горячка летнего солнцеворота вскружила им головы и сбила с истинного пути? Одна за другой женщины выходили вперед и присоединялись к их пляске.

Первой была Барбара Олсдоттер, вставшая в круг между Сёльве и Кирстен. Ингеборге пришлось отпустить руку Кирстен, чтобы впустить в хоровод Мэритт Расмусдоттер, которая привела с собой Карен Олсдоттер, а затем и ее сестру Гундель. Вслед за сестрами и матерями подтянулись и дочери. Все девушки из их деревни. Кольцо танцующих женщин увеличилось так, что теперь Кирстен оказалась прямо напротив Ингеборги, по другую сторону круга. Она радостно улыбалась, ее рыжие кудряшки разметались по плечам. Они плясали под шум морского ветра, крики птиц в небе и стук трости вдовы Крёг. Бум. Бум. Бум. В такт биению их сердец.

Долго ли они танцевали? Наверное, не так уж и долго. Но казалось, что целую вечность. Мужчины притихли, внезапно протрезвев.

Кто из них, растревоженный видом жены, пляшущей в хороводе, побежал к дому пастора и попросил его скорее вернуться на пляж, потому что в их женщин, как видно, вселились бесы?

– Немедленно прекратите эту дьявольскую забаву! – Пастор Якобсен выскочил на песок, его черные одежды хлопали на ветру, словно крылья огромного баклана.

Но руки пляшущих женщин как будто срослись друг с другом. Они не сумели бы разорвать круг, даже если бы захотели. Они были словно околдованы, но не дьяволом, нет – друг другом.

Хоровод разбили мужья. Стрикке оттащил Сёльве в сторонку и встряхнул ее, словно тряпичную куклу. Ингеборга заметила, как горело лицо Марен, когда та вклинилась между дядей и его женой. Женщины бросились врассыпную. У кого-то на лицах еще сияли улыбки, таившие радость свободы. Кто-то растерянно хмурился, словно очнувшись от чар.

Пастор Якобсен продолжал их укорять, теперь обращаясь к престарелой вдове Крёг, которая перестала стучать своей палкой. Она с недоумением смотрела на священнослужителя, полыхавшего праведным гневом.

– Я был о тебе лучшего мнения, Доретта Крёг, – говорил ей пастор. – Даже не знаю, что на это скажет купец Браше.

К Ингеборге подбежала Кирстен с блестящими от слез глазами.

– Что плохого мы сделали, Инге?

Прежде чем Ингеборга успела ответить, сзади раздался скрипучий женский голос.

– Танцы суть изобретение дьявола, дитя.

Ингеборга резко обернулась. Жена Генриха Браше стояла, прямая как палка, с отвращением глядя на происходящее на пляже. Бледные, почти бесцветные завитки волос выбивались из-под ее белого чепца. Она стояла, скрестив руки на груди, высокая и тонкая, как каменный столб.

– Меня удивляет, что вы допускаете столь нечестивые языческие забавы в нашей деревне, – обратилась фру Браше к пастору Якобсену. – Что скажет на это мой свекор, достопочтенный купец Браше?

– Это всего лишь одна ночь в году, – сказал пастор, вытерев влажный от пота лоб. – Костер и пир были устроены с разрешения купца Браше. По его мнению, простым людям потребны праздники, дабы отвлечься от жизненных тягот.

Фру Браше явно не убедили его слова. Она сердито нахмурилась, глядя на вдову Крёг.

– Доретта, ты тоже здесь?! А я-то все думала, куда ты запропастилась. Мне давно пора ужинать, а тебя нет.

Вдова Крёг опустила голову и подошла к фру Браше.

– Прошу прощения, госпожа, – сказала она, проковыляв мимо Ингеборги и Кирстен. – Я сейчас же займусь вашим ужином.

– Погоди, мы пойдем домой вместе, – сказала ей фру Браше. – Я ищу Генриха. – Она обратилась к пастору, понизив голос: – Вы не видели моего мужа? Он иногда слишком уж вольничает с рыбаками. Он был здесь, на пляже, вместе со всеми?

– Нет, я не видел герра Браше, – несколько удивленно ответил тот.

Вдова Крёг невольно взглянула на Ингеборгу и Кирстен.

Зоркая, как хищный ястреб, фру Браше это заметила и одарила сестер холодным, надменным взглядом.

– Чьи это девочки? – спросила она у пастора.

– Это дочери вдовы Сигвальдсдоттер, – ответил он.

При упоминании о Сигри Сигвальдсдоттер лицо фру Браше сделалось еще жестче.

– Я о ней слышала. Она задолжала нам много денег. – Она холодно посмотрела на Ингеборгу, после чего развернулась и пошла прочь. Вдова Крёг поспешила за ней.

– Девочки, где ваша мама? – спросил пастор.

Ингеборга предупреждающе стиснула руку Кирстен.

– Мама осталась дома, – солгала она, не моргнув глазом. – С тех пор как не стало отца и брата, ее не радует ни один праздник.

– И это понятно. – Пастор кивнул, но в его глазах не было и тени сочувствия. – Ступайте домой, девочки, и помолитесь от всего сердца. Покайтесь и попросите у Господа прощения за участие в нечестивых бесовских плясках.

– Зачем ты соврала пастору? – сердито спросила Кирстен у Ингеборги, когда они пробирались по дюнам к выходу на болота. – Мы же не знаем, где мама.

– Лучше, чтобы об этом никто не узнал, Кирстен.

На болоте им встретилась Марен Олафсдоттер, которая несла на бедре малыша Педера, младшего сына Сёльве, и вела за руку уставшего Эрика, ее старшего сына.

– А где Сёльве? – спросила Ингеборга.

– Исполняет супружеский долг, где-то в дюнах, – ответила Марен, скривившись от отвращения.

Ингеборга залилась краской, надеясь, что Кирстен не поняла, о чем говорила Марен.

Но Кирстен занимали другие вопросы.

– Твоя мать была ведьмой? – спросила она у Марен.

– Тише, Кирстен, – шикнула на нее Ингеборга, но Марен, похоже, совсем не обиделась. Даже наоборот. Ей как будто понравилось, что ей задали этот вопрос.

– Да, конечно. Очень сильной ведьмой. Ее боялся сам губернатор.

– Не надо, Марен, – нахмурилась Ингеборга. – О таких вещах лучше не говорить.

Марен пересадила Педера на другое бедро. Эрик уже засыпал на ходу и едва держался на ногах. Пожалев малыша, Ингеборга взяла его на руки.

– Почему же не говорить? – сказала Марен. – Пусть они нас боятся. Никак иначе нам от них не защититься.

– От кого? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.

– От мужчин, облеченных властью. Вот так-то, малышка. – Свободной рукой Марен взъерошила рыжие кудряшки Кирстен. – Моя мать была не такой, как другие ведьмы. У нее было два фамильяра[10]. Черная ворона и могучий лось.

– Ты когда-нибудь видела дьявола? – прошептала Кирстен, ее голос охрип от волнения.

В глазах Марен мелькнул озорной огонек.

– Конечно видела, Кирстен Иверсдоттер. И ты тоже видела, и не раз. Ведь он предстает в самых разных обличьях.

Кирстен застыла на месте и потрясенно уставилась на Марен.

– Дьявол может превратиться в кого угодно. В большого гончего пса или хитрого черного кота и даже в крошечного воробья, залетевшего к тебе в дом. Но чаще всего он приходит в облике человека, одетого во все черное. Он маскируется под священника, но под мантией скрывается полузверь, у него на руках – острые когти, а под шляпой – рога.

У Ингеборги все сжалось внутри, во рту пересохло. Она столько лет жила в страхе перед встречей с дьяволом. Но ведь слова Марен не могут быть правдой! Это все вздор и выдумки!

Они прошли мимо дома Генриха Браше, где в окнах мерцал свет свечей. Ингеборга представила, как присмиревшая вдова Крёг, которая получила выговор от хозяйки, прислуживает за столом рассерженной фру Браше, ожидающей своего мужа.

Почему они пошли именно этим путем, самой длинной и неудобной дорогой? И почему Марен идет с ними? Разве она не должна дожидаться тетю и дядю на берегу?

Спускаясь с холма, они прошли мимо коровника Генриха Браше. Дверь была чуть приоткрыта. Ингеборга услышала странный шум, доносившийся изнутри. Там кто-то пыхтел и возился, но это явно были не собаки. А потом раздался женский вздох, долгий и полный блаженства.

Все три девушки обернулись и заглянули в приоткрытую дверь.

– Ох, – тихо выдохнула Марен.

Всю дорогу до дома они молчали. Даже Кирстен не приставала с вопросами к старшей сестре. От того зрелища, что им открылось в коровнике, у Ингеборги щипало глаза, ей хотелось кричать. Ее всю трясло, но надо было сохранять спокойствие. Притвориться, что они ничего не видели.

– Оставайся, – предложила она Марен, не глядя ей в глаза. – Переночуешь у нас. Ты точно не донесешь двух мальчишек до Андерсби.

Марен положила руку ей на плечо.

– Спасибо, Ингеборга, – мягко проговорила она.

В ее глазах Ингеборга увидела жалость, и ей захотелось провалиться сквозь землю от стыда.

Они легли, но Ингеборга никак не могла уснуть. Сквозь щели в стенах сочился свет белой ночи, а мать все не возвращалась домой. Неужели она совсем потеряла рассудок? Или ей все равно, что может случиться с двумя дочерьми, которые ценятся гораздо меньше одного сына?

Ингеборга смотрела, как Кирстен свернулась калачиком в обнимку с Захарией, две невинные овечки прижались друг к другу. Мальчишки уютно устроились рядом с Марен. Все вокруг спали, и лишь Ингеборга лежала без сна и ждала возвращения матери, но та все не шла и не шла.

Перед мысленным взором стоял жуткий образ. Ее мать в юбке, задранной до пояса, с обнаженной спиной, влажно блестящей от пота; сзади пристроился Генрих Браше. Его зеленый камзол валяется на полу. Ягодицы обнажены. Ингеборга никак не могла отогнать от себя эту картину, и постепенно она начала преображаться: Генрих Браше стал выше ростом, одет он был во все черное, на голове у него выросли дьявольские рога, и на руках, что держали ее мать за талию, были не ногти, а острые звериные когти.

Когда Ингеборга наконец уснула, даже во сне она слышала, как эти двое пыхтят, предаваясь греховному блуду.

Она вздыхает, а он завывает, как волк на луну.

Глава 11

Анна

В летние недели непрестанного света спать было практически невозможно. Я постоянно держала оконную заслонку закрытой, чтобы создать в спальне подобие ночной темноты, но меня беспокоил не столько свет, сколько громкие неумолчные крики птиц, слетавшихся к гнездовым скалам.

В ту ночь, когда я впервые услышала эти крики, я проснулась в испуге и побежала в соседнюю комнату, где Хельвиг спала на своем топчане.

– Просыпайся! – Я потрясла ее за плечи. – Кто так кричит?

– Это всего лишь птицы, – сказала она, протирая глаза грязными пальцами.

– Я в жизни не слышала такого адского шума.

– Каждое лето они прилетают сюда на гнездовье, – объяснила мне Хельвиг. – На скалы на той стороне пролива, у деревни Эккерё. – Она поднялась со своего топчана, явно довольная тем, что знает что-то такое, чего не знаю я. – Пойдемте посмотрим.

Служанка распахнула дверь, которая никогда не запиралась. Локхарту стоило лишь запереть крепостные ворота, и Вардёхюс превращался в тюрьму для всех нас.

Я вышла следом за Хельвиг во двор. Я понятия не имела, который сейчас час. Возможно, была середина ночи, поскольку летом на севере наступает полярный день, и целый месяц солнце вообще не заходит за горизонт. Светло-серое небо было точно таким же, как на крошечных нидерландских картинах в твоей зимней гостиной, но его безмятежную прозрачность нарушали тысячи белых птиц, что летели над крепостью нескончаемой стаей.

– Они прилетают с востока, – сказала Хельвиг. – Всегда гнездятся в Эккерё, вместе с чайками и сапсанами. У них очень вкусные яйца. – Она улыбнулась, продемонстрировав крупные крепкие зубы. – Может быть, нам посчастливится, и губернатор позволит взять пару штук.

При мысли о яйцах у меня заурчало в животе. Дома в Бергене мы часто ели перепелиные яйца, поджаренные на сливочном масле.

Мы вернулись в наш мрачный тюремный барак, и, конечно, там было темно – как всегда, беспросветно темно, – но я все равно не смогла уснуть из-за пронзительных птичьих криков. В них мне слышалась паника и предчувствие беды, и мое сердце билось так сильно, что я всерьез испугалась, как бы оно и вправду не выпрыгнуло из груди.

На следующий день птичий гвалт не прекратился. Хельвиг сказала, что мне надо к нему привыкать, потому что он не утихнет до самого конца здешнего короткого лета.

Я не знала точно, насколько можно ей доверять. Да, многие дамы делятся всеми своими секретами с горничной, но Хельвиг была еще и надзирательницей, не так ли? Она всегда с подозрением следила, как я открываю аптекарский сундучок и перебираю его содержимое. Мне очень хотелось выращивать целебные травы, но я уже поняла, что этот холодный скалистый остров явно был не богат ботаническими ресурсами.

Иногда Хельвиг спрашивала у меня, для чего нужен тот или иной корень, сушеный лист, порошок или настойка. Я отвечала, что корень окопника помогает от многих болезней, и особенно от кровотечений; листья мяты смягчают желудок и выводят лишние газы, а если их растереть в порошок, облегчают боли при родах; отвар лепестков красных роз – лучшее средство от головной боли, а также болей в глазах, ушах и деснах.

Протянув руку, она схватила флакон с сиропом мари вонючей.

– А для чего это снадобье?

Меня разозлило, что она хватает своими грязными руками мои драгоценные лекарственные препараты, поэтому я велела ей вытащить пробку и понюхать сироп. Она тут же отпрянула как ужаленная, и я прикусила губу, чтобы сдержать громкий смех, не приличествующий воспитанной женщине моего круга.

– Воняет, как тухлая рыба, – сказала она. – Что это за пакость?

– Просто понюхав этот сироп, ты уже принесла пользу своему чреву, – ответила я. – Нет лучшего средства для облегчения болей при родах. Оно охлаждает утробу. Именно перегрев материнской утробы и есть основная причина тяжелых родов.

Она посмотрела на меня как-то странно.

– Марью вонючей управляет планета Венера, под знаком Скорпиона, – сказала я. – Это лучшее средство от женских хворей и лучшее вспоможение при родах.

– Стало быть, вы искусны в родовспоможении?

Я гордо вскинула голову:

– Я приняла больше ста родов. Мой муж и отец были врачами. Я многому научилась у них, но акушерскому искусству меня обучила мать.

– У нас на Вардё больше нет повитухи.

– А что с ней случилось?

– Она была ведьмой, – сказала Хельвиг, понизив голос, хотя рядом не было никого, кто мог бы услышать наш разговор. – У нас уже десять лет нет повитухи. Время нынче такое. Никто из женщин не хочет, чтобы ее считали колдуньей.

Служанка замолчала, но мне и не требовалось пояснений. Многие ведьмы, о которых я слышала, были еще и повитухами. Но мои знания в области акушерства опирались на респектабельную науку, а не на дремучее знахарство, как у этих коварных деревенских ведьм.

– Нам приходилось справляться самим, помогая друг другу. – Хельвиг горестно покачала головой. – Многие женщины на нашем острове умирают при родах.

– Это ужасно, – сказала я с искренним возмущением. Сохранение жизни невинных всегда было моей главной целью, и будь моя воля, я бы прямо сейчас начала обучать здешних женщин элементарным основам научного акушерства.

– Хозяйка, жена губернатора, тоже носит ребенка, – сказала Хельвиг. – Вы ее видели?

– Меня еще не приглашали в дом губернатора, – раздраженно ответила я.

Прошло почти три месяца, а губернатор так и не удосужился познакомить меня с женой, единственной женщиной моего круга на всем острове Вардё.

– Фру Орнинг не такая выносливая, как женщины с острова, – осторожно заметила Хельвиг.

Я не удостоила ее ответом, ибо какое мне было дело до жены губернатора, пренебрегавшей знакомством со мной?

– Она совсем крошечная и худенькая, – продолжала Хельвиг.

Я сразу представила рослого, дородного губернатора. Вчера я его видела. Они с Локхартом и несколькими солдатами, нагруженными оружием, отправились на большую охоту.

Охранять крепость остались лишь трое солдат, включая молоденького капитана Ганса. Сегодня во время ежедневной прогулки я украдкой пригляделась к крепким воротам с железными засовами и цепями. На обратном пути к бараку я вдруг почувствовала спиной чей-то пристальный взгляд. Я обернулась, но во дворе не было ни души. Из прачечной шел пар. Значит, Хельвиг была занята стиркой, и вряд ли стала бы за мной наблюдать.

Я медленно огляделась по сторонам. Что-то заставило меня поднять взор на окна замка. В одном из крошечных окошек на самом верху смутно виднелось лицо, скрытое до самых глаз большим черным веером. Возможно, жена губернатора следила за мной каждый день, злорадствуя над моими тоскливыми одинокими прогулками по двору. Я запрокинула голову и посмотрела прямо на нее. Почему я должна прятать глаза от стыда? Мне нечего стыдиться.

Ее глаза широко распахнулись, брови выгнулись дугами от удивления, что ее застали врасплох.

Я сделала реверанс, широко раскинув юбки и склонив голову. Когда я снова подняла голову, ее уже не было у окна.

Это было весьма оскорбительно, потому что воспитанной даме положено отвечать на реверанс.

С помощью патоки, настоянной на маковом масле, мне удавалось заснуть в нескончаемом свете июньских ночей. Но пронзительные крики птиц проникали в мои сновидения, и я просыпалась с бешено колотящимся сердцем, вся в холодном поту, а шкуры, служившие одеялами, были мокрыми от исходившего от меня жара.

Я открывала оконную заслонку, чтобы впустить в душную комнату свежий воздух, и невозможно было определить, который нынче час. Середина ночи и утро выглядели одинаково, и не было тени, где можно укрыться.

Ах, мой король, какой беззащитной я ощущала себя в этом неистощимом, безжалостном свете!

Губернатор Орнинг, судья Локхарт и сопровождавшие их солдаты вернулись с охоты на материке. Я наблюдала за ними через щелку в двери. Мне показалось, что их предприятие было не слишком удачным: из всей дичи – лишь зайцы и куропатки. Вряд ли охотники станут гордиться столь скромной добычей.

Позже Хельвиг рассказала, что губернатор вернулся в скверном расположении духа, потому что они три дня выслеживали лося, вырыли для него ловчую яму – верный способ добыть сохатого, – но все равно упустили добычу.

– Ходят слухи, что кто-то испортил ловушку в лесу, – сообщила мне Хельвиг. – Губернатор уверен, что это ведьмы.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

– От Гури. Она служит горничной у губернаторской жены. – Хельвиг явно была довольна, что принесла мне такую сплетню. – Они гнали лося прямо к ловушке, и он должен был упасть в яму, но перелетел через нее будто по волшебству!

Я надеялась, что губернатор отправит что-то из дичи к моему скудному столу. Однако надежда была напрасной. По всей крепости разносился аромат жарящихся куропаток, словно в насмешку над моей трапезой, состоявшей из склизкого рыбного бульона. У меня вновь разболелся живот. Как же я изголодалась по сытной пище – сыру, мясу и хлебу!

Я утешилась засахаренным миндалем, посыпанной сахаром долькой лимона и большой дозой снотворного снадобья. Однако мне не удалось уснуть. В голове стоял адский птичий гвалт, и каждый раз, когда я закрывала глаза, мне представлялись кружащие в медленном танце придворные дамы и кавалеры на балу в Копенгагене, и меня одолевали воспоминания о прошлом. Воспоминания об утраченном счастье.

Должно быть, я все-таки задремала, потому что меня разбудила Хельвиг, бесцеремонно дергая за рукав.

– Госпожа, – проговорила она. – Госпожа, просыпайтесь.

– Как ты смеешь ко мне прикасаться… – начала было я, но она меня перебила:

– Там беда с фру Орнинг, женой губернатора. Вам надо к ней. Гури сказала губернатору, что вы искусная повитуха.

– И откуда об этом узнала Гури? – Я была в ярости.

– Я ей сказала, – призналась Хельвиг, пристыженно глядя в пол. – Губернатор велел вам прийти и принять роды.

У меня не было никакого желания принимать роды у жены губернатора, но тут Хельвиг добавила:

– Может быть, после этого он будет с вами помягче.

Я стиснула зубы.

– Только при благополучном исходе.

Как только я вошла в спальню, мне в ноздри ударил густой запах крови, и я поняла, что меня вызвали слишком поздно. Жена губернатора лежала на огромной кровати, крошечная и изможденная. Ее изрытые оспой щеки казались призрачно-белыми, но вся нижняя часть ее тела была ярко-красной, а простыни уже пропитались багряной влагой.

Ее служанка, Гури, в отчаянии прижимала к груди крошечный сверток. Слезы текли у нее по щекам в три ручья.

– Дай мне ребенка, – велела я, и она протянула мне сверток.

Ах, мой король, это был не младенец, а само совершенство: с белой кожей и темными завитками волос, как будто приклеенных к маленькой круглой головке, – но очевидно, что в этой жизни он не сделал ни одного вдоха. У него были синие губы, и он не кричал и не хныкал.

Гури обмыла младенца и туго запеленала, так что из свертка виднелось только его идеальное личико, бледное, как луна. Его глаза были закрыты. Впрочем, им и не суждено было открыться.

– Меня поздно позвали, – сказала я. – Ребенок мертв.

– Он появился на свет раньше срока, – хрипло проговорила Гури. Ее лицо распухло от слез.

Я опустила мертвого младенца в колыбельку, не зная, куда еще можно его положить. Мне хотелось скорее избавиться от ощущения неподвижного детского тельца у меня на руках.

Хельвиг стояла у меня за спиной и бормотала молитвы.

Гури положила липкую ладонь мне на руку. Я раздраженно отстранилась. Здешние женщины слишком уж бесцеремонны.

– Спасите мою хозяйку, – умоляюще проговорила она.

Ее глаза широко распахнулись от страха.

– Губернатор уже знает, что ребенок родился мертвым? – спросила я.

Она медленно покачала головой.

– Не сообщайте ему. Не сейчас. Нам не нужны никакие помехи.

Жена губернатора показалась мне очень юной и очень хрупкой. Я сомневалась, что ее жизнь еще можно спасти. Она потеряла слишком много крови, и кровотечение не унималось, но, как любой настоящий врач, я не готова была сдаться. Я открыла свой аптекарский сундучок, на мгновение зажмурилась и сделала глубокий вдох.

Потом достала флакон с сиропом мари вонючей, налила его в ложку и заставила девушку выпить.

Она сморщила нос от запаха и вкуса, и это был хороший знак.

– Принеси мне горячей воды. Кипяченой воды. Побольше соли и чистые простыни, – велела я Хельвиг.

Гури вновь разрыдалась и запричитала:

– Она истечет кровью. Как есть, истечет.

– Прекрати убиваться, – прикрикнула я на нее. – Слушай меня и делай, что я говорю. Вскипяти вино и добавь в него полный наперсток семян фенхеля. – Я выдала ей флакон с семенами. – И сразу неси сюда.

Гури вытерла мокрое лицо рукавом и бросилась выполнять мое поручение.

Я достала из сундучка сироп конской мяты и влила одну ложку в рот жены губернатора. Она застонала, ее веки затрепетали. Я молилась, чтобы этого было достаточно для изгнания последа.

– Вам снова надо потужиться, – прошептал я ей на ухо. – Чтобы спасти вашу жизнь, фру Орнинг.

Она приподнялась на локтях и посмотрела на меня. У нее были очень красивые карие глаза, как у трепетной лани, но все лицо изрыто глубокими оспинами.

– Что-то выходит, – прошептала она.

Слава богу, послед вышел сразу, вместе с кровью, хлынувшей мощной струей. Тем временем Гури вернулась с горячим вином.

– Проследи, чтобы хозяйка выпила не меньше чашки, – велела я ей. – Это нужно, чтобы полностью очистить утробу.

Помогая хозяйке пить целебное вино с фенхелем, Гури тряслась как осиновый лист.

– Это какое-то ведьминское снадобье, – пробормотала она.

Пропустив мимо ушей ее невежественное замечание, я принялась останавливать кровотечение припарками из корня окопника. Мне показалось, что в жене губернатора преобладает меланхолический гумор, управляемый Луной под знаком Рака.

Когда у нее восстановятся силы – а теперь я уже не сомневался, что сумею ее спасти, – я пропишу ей ванну с отваром из лавровых листьев и ягод. Лавровое дерево управляется Солнцем под знаком Льва и поэтому обладает высокими защитными свойствами против всякого колдовства.

Это мое поле битвы. Ты, мой король, посылаешь мужчин сражаться с недругами королевства, и многие мальчики погибают, не успев толком отрастить бород. Но мы, женщины, тоже сражаемся, и наша война идет на родильной постели. Солдаты для твоей армии появляются на свет благодаря борьбе их матерей, и мы охотно идем в этот бой, не для славы и не ради наград, хотя наша награда поистине велика. Если же мы проигрываем свою битву… что ж, эта боль мне знакома, и она похоронена глубоко в моем сердце. Возможно, я потеряла ключ к этому тайнику, но так даже лучше, ибо я не хочу заново переживать былые страдания. И все-таки каждый раз, когда меня призывают к родовспоможению, старые раны вновь начинают болеть, и меня мучает вопрос, не будет ли лучше, если юная мать, потерявшая первое дитя, тоже отправится в мир иной и таким образом избежит долгих мучительных лет непрестанных беременностей, трудных родов и выкидышей?

Но жена губернатора не умрет, это я уже знала наверняка.

Хельвиг вернулась с горячей водой и чистым бельем. Они с Гури убрали с кровати окровавленные простыни и постелили свежие, а я предложила фру Орнинг допить вино, подогретое с фенхелем.

Когда я поднесла чашку к ее губам, ее веки дрогнули, и она издала тихий стон.

– Какое у нее имя, данное при крещении? – спросила я у Гури.

– Элиза, – ответила она.

– Элиза, – мягко проговорила я. – Выпейте все до дна.

На вид ей было не больше двадцати лет, и ее муж, губернатор Орнинг, наверняка был ровесником ее отца. Мне такое претило, но в наше время это вполне обычное явление.

Теперь, когда Элиза немного пришла в себя, ее взгляд заметался по комнате вспугнутой птицей. Я знала, что она ищет, но мне было важно, чтобы она выпила снадобье до конца. В противном случае кровотечение может открыться снова, а она и без того была белой как полотно и очень слабой.

– Где мой ребенок? – хрипло прошептала она.

Я ничего не ответила, лишь поднесла чашку с вином к ее протестующим губам.

– Вам надо выпить лекарство, – сказала я.

Она оттолкнула мою руку с большей силой, чем я ожидала.

– Мой ребенок! – Она повернулась к своей служанке: – Гури, где мой ребенок?

Гури снова расплакалась и отвернулась, не в силах смотреть на свою госпожу.

– Нет! – задохнулась Элиза и съежилась от страха. – Он придет в ярость.

– Фру Орнинг, вам надо выпить лекарство, – настойчиво повторила я, пытаясь влить ей в рот еще немного целебного вина.

– Нет! – воскликнула она, замотав головой. – Скажите мне, что с ребенком!

– Мне очень жаль, но меня вызвали слишком поздно. – Каждое слово давалось мне с превеликим трудом. – Ваш ребенок на небесах, с Господом Богом.

Она широко распахнула глаза и в ужасе прошептала:

– Он меня убьет!

Прежде чем я успела остановить Гури, та подхватила крошечный сверток, который я положила в колыбельку. Сверток с младенцем, холодным и неподвижным, как камень. Мы совсем позабыли о нем, пытаясь спасти жизнь его матери.

– Что ты делаешь? – шикнула я на Гури, но служанка уже протянула сверток своей хозяйке.

– Это была девочка, – сказала она.

Элиза оттолкнула от себя ее руки.

– Уберите! Не надо! Я не могу смотреть, не могу…

Гури потрясенно уставилась на нее и прижала к груди мертвого младенца.

– Неужели ребенка нельзя спасти? – обратила ко мне Элиза. – Фру Род, молю вас. Сделайте что-нибудь.

Прежде мы не встречались, но она, конечно же, знала, кто я такая. Фру Орнинг не раз наблюдала за мной из окна замка во время моих одиноких прогулок.

– Мне очень жаль, – повторила я. – Когда я пришла, все уже было кончено.

Она склонила голову, и ее тонкие светлые волосы упали на мокрые щеки. Я не понимала, о ком она плачет: о себе или о потерянном ребенке.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. За окном скорбно кричали птицы, словно оплакивая невосполнимую утрату.

– Он уже знает? – еле слышно прошептала фру Орнинг.

Тишина стала еще напряженнее, в ней уже ощущалась угроза, исходящая от губернатора.

– Нет, госпожа, – ответила Гури.

Фру Орнинг повернулась ко мне. Она все еще была бледной, но кровотечение остановилось.

– Фру Род, вы ему скажете? – проговорила она тонким голосом. – Я не вынесу его гнева.

Служанки выглядели испуганными до полусмерти, но я губернатора не страшилась.

– Да, я скажу. Но вы должны выпить лекарство. Оно вас исцелит.

Контраст между большой гостиной в доме губернатора и моим тюремным бараком был поистине ошеломляющим. Свет лился в комнату через высокие окна, наполняя помещение золотистым сиянием. Деревянный паркет был начищен до зеркального блеска, стены украшены старинными гобеленами с изображением охотничьих сцен: всадники бросают копья в небольшого бурого медведя, который в ужасе закатывает глаза.

Когда я вошла в комнату, мне показалось, что все пространство пульсирует жаром, но я не могла сбросить плащ, поскольку мое платье было забрызгано кровью фру Орнинг. Я опустила глаза и увидела, что парчовые туфли, которые ты мне прислал, сплошь заляпаны грязью, хотя перед выходом я надела защитные башмаки на деревянной подошве.

Губернатор поднялся из кресла у камина и с угрюмым лицом шагнул мне навстречу.

Он знает о мертворожденном ребенке, подумала я. Хотя чему тут удивляться? Слухи распространились по замку сразу, как только Хельвиг пошла за водой и бельем. Губернатор Орнинг был человеком суровым и бдительным – и наверняка знал, о чем говорят его слуги. Но тогда почему он не поднялся в опочивальню жены, почему не утешил несчастную женщину в ее горе?

– Это правда? – спросил он. – Мой ребенок не выжил?

– Боюсь, что да, господин губернатор, – сказала я, склонив голову.

– Но вы же искусная повитуха, фру Род. Почему вы не спасли моего сына?

– У вас была дочь, – поправила я его и тут же пожалела о сказанном, потому что его лицо стало еще мрачнее и жестче. – Меня вызвали слишком поздно. Когда я пришла, она уже родилась. – Я нервно облизнула губы. – Дитя не дышало. Но теперь она на небесах, с младенцем Иисусом и добрым Господом.

– Будьте вы прокляты, фру Род! – Губернатор ударил кулаком по столу так неожиданно, что я вздрогнула от испуга.

– Я ни в чем не виновата. Такое бывает, и я сама видела это не раз. Ребенок родился раньше срока.

– Но почему он родился раньше срока, фру Род? – яростно проговорил губернатор. – Почему у меня отобрали наследника? Я верно служу Богу и королю, так почему мой ребенок родился мертвым? Разве я чем-то прогневил Господа?

– На все воля Божья, господин губернатор.

– Но что у нас нового на Вардё? Кто привел дьявола ко мне в дом и проклял меня и моего ребенка?

Я поняла, на что он намекает, но не удостоила его ответом.

– Ваша служанка Хельвиг говорила, что у вас есть сундук, полный странных снадобий и трав, – продолжил губернатор.

Хельвиг! Эта змея.

– Это ли не колдовство? Ты пришла в мой дом, женщина, и прокляла мою семью!

– Мои травы и снадобья спасли жизнь вашей жене, – сказала я, встревоженная столь серьезными обвинениями в мой адрес.

Он пренебрежительно взмахнул рукой, словно жизнь его жены не представляла для него никакой ценности. Я впервые обратила внимание на двух больших волкодавов, сидевших по обе стороны от его кресла. Они настороженно таращились на меня, вывалив огромные языки из мощных зубастых пастей.

– Я считаю, фру Род, что вы – ведьма, наславшая на меня зло.

Я отшатнулась как от удара.

– Господин губернатор, я добрая христианка и почитаю Господа нашего… – начала я, задыхаясь от паники, но он не дал мне договорить.

– Это ведьмы испортили нашу охоту и вдохнули свою черную силу в лося, чтобы он перелетел через яму! – заявил он. – Воистину, это было ужасное зрелище!

Он угрожающе шагнул ко мне, а его волкодавы глухо зарычали.

– Я считаю, что ты состоишь в сговоре с другими ведьмами, в союзе с дьяволом, и что тебя надо сжечь на костре! – гневно объявил он.

Я застыла от ужаса.

– Я набожная христианка, преданная королю…

– Все ведьмы так говорят!

У меня в голове промелькнул образ пылающего костра на островном месте казней, том самом выступе голой земли, который я видела с крепостной стены. Судя по жесткому взгляду губернатора Орнинга, он тоже об этом подумал.

У меня не было времени на промедление. Моя жизнь висела на волоске.

– Как я понимаю, король Фредерик отправил меня на Вардё в помощь вам, господин губернатор, – сказала я.

Он скептически поднял брови, но любопытство умерило его гнев.

– Да неужели, фру Род?

– Вы все правильно говорите, господин губернатор. Здесь, на севере, водятся ведьмы, но я сама не из их числа. Король желает, чтобы мы очистили от них этот край.

– И почему вы решили, что для выполнения этой задачи король выбрал вас? – нахмурился губернатор. – Вы ему враг, королевская узница…

– Я не враг королю! – с жаром воскликнула я. – Я люблю короля и готова отдать за него свою жизнь.

И ты сам это знаешь. Ради тебя я готова на все, мой король!

Взгляд губернатора Орнинга не то чтобы смягчился, но его холодные серые глаза больше не напоминали грозовое небо.

– Я могу быть вам полезной. – Я снова нервно облизнула губы. – По законам нашего королевства вы вольны арестовать всякую женщину, подозреваемую в колдовстве, но чтобы ей вынесли обвинительный приговор, она сама должна сделать признание. Ведьмы, как вам известно, хитрые бестии, однако женщины скорее доверятся мне, поскольку я тоже женщина и тоже узница. Я заручусь их доверием, и они поведают мне свои самые темные тайны.

Губернатор надолго задумался.

– Я слышал, что ведьмы собираются на горе Домен и пляшут там с дьяволом, когда их мужья уходят в море рыбачить. Они поднимаются на вершину горы и обнажаются перед нечистым. – Губернатор рассеянно поглаживал по голове одного из своих волкодавов и все время, пока говорил, не сводил с меня глаз, горящих праведным негодованием. – И словно этого мало, нечестивые матери отдают дьяволу на потеху своих собственных дочерей. Молодые девушки, девственницы, обручаются с Князем тьмы.

– Какой ужас, – прошептала я. У меня заныло в груди, сердце сжалось в комок. – Это кем надо быть, чтобы так поступить с собственной дочерью?

– Фру Род, вы будете всячески мне помогать в битве против ведьм Варангера! Это приказ!

Я кивнула со всем достоинством, на какое только была способна, и облегчение захлестнуло меня одновременно со стыдом. Я отвлекла его подозрения от себя, направив их на других. Мне хотелось бы знать, какова будет моя награда, но я решила не поднимать этот вопрос, ибо я в его наградах не нуждаюсь.

Я очищу север от темного зла, и когда до тебя, мой король, дойдет весть о том, что я сделала для тебя, я, конечно же, вернусь домой?

Я уже выходила из комнаты, залитой золотым светом, и тут губернатор окликнул меня, запоздало поинтересовавшись:

– Фру Орнинг будет жить?

– Полагаю, да.

– Избавьтесь от мертвого младенца, фру Род, – велел он. – Я не желаю смотреть на это проклятое существо.

Он стоял у окна, в луче света. С его сединой и глубокими морщинами на лице он казался если не стариком, то человеком весьма преклонных лет. Меня вновь поразило, как велика разница в возрасте между ним и его юной женой, еще совсем девочкой.

Я вернулась в опочивальню к фру Орнинг, которую мучили боли в животе. Чтобы облегчить ее страдания, я добавила в вино с фенхелем немного макового масла.

– Унесите ее, – прошептала она и закрыла глаза.

Я дождалась, когда ее дыхание станет глубоким и ровным, и велела Хельвиг взять ребенка.

– Нет, фру Род. Я не могу, – в ужасе пролепетала она.

– Делай, что тебе говорят, – прикрикнула я на нее.

Это была моя месть за то, что Хельвиг донесла губернатору о моих акушерских умениях и целебных снадобьях.

Я взяла свой аптекарский сундучок и вышла из спальни. Хельвиг поспешила следом за мной с мертвым младенцем на руках. Ни в самой крепости, ни во дворе нам не встретилось ни души. Возможно, была уже поздняя ночь. Или раннее утро. В непрестанном назойливом свете, когда солнце сутками не заходит за горизонт, неизбежно теряется всякое представление о времени.

Мы прошли через двор. Губернатор не уточнил, где именно я должна похоронить младенца, но почва повсюду была твердой как камень.

– И куда нам его? – жалобно спросила Хельвиг. – Фру Род, я хочу поскорее избавиться от этой ноши.

– Нам нужно что-то, чем можно выкопать яму, – сказала я, мысленно сокрушаясь, что малышку не удалось окрестить. Этой бедной невинной душе надо покоиться на освященной земле. Но я уже поняла, что у губернатора свои представления о миропорядке, причем представления странные и жестокие.

Кроме судьи Локхарта я не знала больше никого, к кому можно было бы обратиться за инструментом для нашей задачи. Я подошла к сторожке у крепостных ворот и решительно постучала в дверь. Мне открыл сам Локхарт и сердито уставился на меня.

– Губернатор велел похоронить младенца, которого потеряли они с фру Орнинг, но у нас нет лопаты, и нечем выкопать яму… – быстро проговорила я.

– Отдай его мне, – сказал судья Локхарт с каменным лицом. – Губернатор уже поставил меня в известность, что ведьмы прокляли его сына.

– Что вы намерены делать?

Мне не хотелось отдавать этому ужасному человеку даже мертвого младенца.

– Он не был крещен. Его надо сжечь, чтобы дьявол не завладел его душой.

Хельвиг тихо икнула от огорчения, но все равно отдала Локхарту сверток с крошечным тельцем. Тот взял его в руки без всякого пиетета, словно это был кусок торфа.

Я развернулась, желая скорее уйти и покончить с этим печальным делом.

– Вы теперь помогаете нашей охоте на ведьм, фру Анна? – окликнул меня Локхарт, и в его голосе явственно прозвучала насмешка. – Вы уж расстарайтесь, чтобы не подвести губернатора!

Вернувшись в барак, я скинула грязные туфли, рухнула на кровать и натянула холодные шкуры, служившие мне одеялом, до самого подбородка. У меня даже не было сил раздеться, и я легла прямо в платье, забрызганном кровью фру Орнинг. Мне хотелось уснуть и забыться, но сердце бешено колотилось в груди, а в голове вихрем кружились мысли.

Я опасалась, что дала губернатору обещание, которое не смогу выполнить.

Глава 12

Ингеборга

После танцев в канун Дня святого Ханса пастор Якобсен читал воскресные проповеди с удвоенным пылом. Быстротечное лето уже шло на убыль, с запада налетели ветра и дожди, что заливали деревню тусклым серым светом, размывали болото и проносились со свистом сквозь чахлый березовый лес.

В редкие погожие дни Ингеборга собирала в лесу последние пятнышки яркого цвета посреди окружающей серости, – чтобы хоть как-то украсить унылый дом. Зеленые веточки вереска с пурпурными цветами. Желтые листья, опадавшие с берез. Она давно перестала охотиться. Ее ловчие силки всегда оказывались испорченными. Но на их месте она каждый раз находила подарок: блюдо с черникой, маленький горшочек со сливочным маслом, пучки трав и корней, горстку грибов или водорослей, обжаренных с солью. Ее раздражение постепенно сменилось искренним изумлением: как этой девушке, Марен Олафсдоттер, удается добывать столько вкусной еды в их унылом холодном краю.

По воскресеньям деревенские женщины надевали все лучшее, что у них было: шерстяные юбки и нарядные верхние рубашки, выцветшие и поблекшие от долгой носки. Их белые передники, платки на плечах и чепцы, прикрывавшие волосы, давно сделались сероватыми от многочисленных стирок. Ни один локон не должен был выбиваться из-под чепца. Сложнее всех приходилось Кирстен, чьи густые рыжие кудряшки упорно рвались на свободу.

С утра пораньше рыбаки тщательно умывались холодной колодезной водой. Скованные и неловкие, с покрасневшими лицами, они входили в крошечную церквушку. На скамьях места всем не хватало, многим приходилось стоять, сбившись в тесную кучку. Было душно, от густой смеси запахов множества тел Ингеборгу подташнивало. Гнусавый голос пастора Якобсена действовал на нее усыпляюще. Хотелось выбежать на свежий воздух, но приходилось терпеть, и, чтобы не стало уж совсем невыносимо, она отпускала свои мысли в свободный полет. Как бы отделяла разум от тела.

Это было даже приятно: представлять себя парящей под куполом церкви и наблюдать за соседями. Явно изнывающие прихожане пытались скрыть свою скуку и с трудом подавляли зевки. Ингеборга незримо парила над головами степенного купца Браше, его сына Генриха, его жены и их детей, сидевших на самых почетных местах на передней скамье. Она любовалась их прямыми спинами и набожной сосредоточенностью. Даже дети сидели спокойно и ровно. Впрочем, каждый сидел бы спокойно на удобной скамье с мягкими подушками для коленопреклонений. Ингеборга чуть задержалась над ними, разглядывая шелковое платье фру Браше, расшитое тонким синим узором цвета весеннего северного неба. Такое платье было бы очень к лицу ее матери. Фру Браше восхищенно внимала пастору Якобсену, ловила каждое его слово и беззвучно шептала молитвы, в то время как ее муж Генрих с бегающими глазами напоминал беспокойного жеребца, готового взвиться на дыбы и рвануть с места в карьер. От этой пары веяло безысходным отчаянием.

Пастор Якобсен читал свою проповедь, стоя за алтарем на фоне запрестольного образа в резной раме, с маленькими колоннами и витыми виноградными лозами. Прямо у него за спиной висела большая картина с изображением все того же купеческого семейства – старшего Браше с женой, их двоих сыновей, одним из которых был Генрих, и двух дочерей. Все как один – в строгих черных одеждах с белыми гофрированными воротниками. С руками сложенными для молитвы. На переднем плане картины художник изобразил трех спеленатых младенцев – тех детей, что не выжили. Эти нарисованные Браше смотрели на прихожан пристально и осуждающе.

Ингеборга вернулась в свое тело, зажатое между матерью и сестрой. Теперь она слушала, что говорит пастор, под мерный шум волн, которые бились о скалы снаружи.

– Дьявол может предстать перед вами в облике человека, – говорил пастор Якобсен. – Но если же присмотреться, то станет понятно, что это нечистый, ибо у него когтистые пальцы, а взгляд – пристальный и пустой, как у коровы. И он всегда… – Пастор предостерегающе воздел палец. – Всегда одет в черное с головы до пят.

Но ведь и сам пастор Якобсен одет во все черное! Не считая жесткого белого воротника, обнимавшего шею так туго, что плоть выпирает над ним красным, налитым кровью валиком. На его пасторские одежды ушло столько ткани, что под ней трудно было разглядеть очертания его дородного тела.

– Дьявол будет сулить вам богатство, но у него нет такой власти, чтобы дать вам обещанное. Не верьте его лживым посулам. Он хочет, чтобы вы ему поклонились и стали служить его черным делам. Лукавый потребует, чтобы вы несли разрушение и смерть своим собственным мужьям, братьям и сыновьям.

Да, пастор Якобсен обращал свою проповедь к женщинам. Уже совсем скоро их мужья уйдут в море на зимний промысел и будут отсутствовать несколько месяцев. Наступит темное время, время искушения.

Пастор шагнул вперед и взмахнул рукой, словно благословляя всю паству.

– Демонов существует великое множество, – сказал он, выразительно понизив голос. – Каждая ведьма служит своему бесу, которому отдается.

Ингеборга больше не видела лица фру Браше, но заметила, как та склонила голову, и представила ее полыхавшие щеки и лихорадочно горящие глаза. Пастор имел в виду, что плохие, порочные женщины совокупляются с дьяволом, после чего становятся ведьмами.

В памяти всплыла непрошенная картина. Ее мать и Генрих Браше предаются греховному соитию в полутемном коровнике в канун летнего солнцеворота. Ингеборга посмотрела на Кирстен, стоящую рядом. Помнит ли Кирстен тот случай? Вспоминает ли о нем теперь? Но ее младшая сестренка, похоже, не слушала пастора. Она сосредоточенно накручивала на палец нитку, торчащую из подола передника, и пыталась ее оторвать.

Ингеборга украдкой взглянула на мать. Она была очень красивой – что опасно для молодой вдовы. Тонкая линия шеи, мягкие, золотистые волоски на затылке, выбившиеся из-под белого чепца. Гладкая, чистая кожа без единой морщинки, в отличие от сморщенного, как сушеная ягода, лица фру Браше.

Мать стояла неподвижно и смотрела прямо перед собой как зачарованная. Но когда Ингеборга проследила за направлением ее взгляда, она поняла, что мать смотрит отнюдь не на пастора Якобсена.

Она совершенно открыто и не таясь смотрела на Генриха Браше.

Да, на Генриха Браше с его густыми каштановыми кудрями и прямой ровной спиной, не изможденной непрестанным тяжелым трудом. На Генриха Браше, такого высокого, статного, не обремененного заботами о пропитании семьи. Может быть, он и есть дьявол, затаившийся среди них?

– В помощь своему черному колдовству эти скверные женщины призывают пособников дьявола, именуемых фамильярами, – продолжал пастор Якобсен.

А ведь Марен Олафсдоттер говорила Ингеборге и Кирстен, что у ее матери было два фамильяра, черная ворона и могучий лось. Ингеборга облизнула губы. Во рту у нее пересохло, ужасно хотелось пить. Духота в церкви стала невыносимой. Как там сказала Марен? Пусть они нас боятся. Никак иначе нам от них не защититься.

Среди обвинений, предъявленных матери Марен, было еще и такое: она плыла по волнам, оседлав бочку – и, воздев руки к небу, била белыми молниями в бурное море, а ее черные волосы развевались шипящими змеями под порывами зимней бури.

Именно этого все и боятся: рассказов о колдовстве и заклинании погоды?

Пастор Якобсен завершил проповедь. Все опустились на колени. В тесноте, на холодном и твердом каменном полу. Кто-то громко пустил ветры, и Кирстен хихикнула.

Ингеборге тоже хотелось смеяться. Она сплела пальцы в замок и закрыла глаза. Ущипнула сестру, чтобы та перестала хихикать. Им говорили, что смех и веселье – прямой путь к дьяволу.

– Защити мою мать от лукавого и от соблазнов греховных утех, – прошептала она.

У нее в голове плясал дьявол, лихо выделывая коленца. У него были такие же густые темные волосы и карие глаза, как у Генриха Браше. Дьявол держал за руку ее мать и кружил в бешеном танце, ее золотистые рыжие волосы развевались, как флаг свободы и безудержного забвения. Они кружились, кружились, кружились, дьявол и ее мать… и ни одна сила на свете не смогла бы разбить эту пару.