Читать онлайн Американка

© Giunti Editore S.p.A., Firenze-Milano, www.giunti.it, 2021

© Тигай А., перевод, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Строки

Моим мамам

Глава 1

Анита Паломба встретила меня, свою американскую дочь, в те выходные, когда потеряла мужчину всей своей жизни. Что это? Наказание для женщины, которая многого требовала от судьбы? Или следствие природного равновесия в мире, в котором всего должно быть одинаковое количество: мужчин и женщин, дождя и засухи, дней и ночей?

Анита могла бы выбрать другую девушку, например, Бренду из Калифорнии. Бренда тоже вышла из вагона Везувианы [1] вместе с багажом и зачарованно оглядывалась вокруг. Мы покинули сказочную Италию с открыток и прибыли в реальную Италию из новостных сводок. Тушь подчеркивала понятное изумление Бренды и зелень ее полных надежды глаз. Я же пока не красила ресницы, не была готова заявить во всеуслышание, что я женщина. Но Бренда была полна оптимизма. Высокая, с прямой спиной, она чем-то напоминала итальянские новостройки, которые сбились в кучу и подглядывали за нами распахнутыми от жары окнами балконов.

Анита могла бы выбрать Сиф из Швеции, в чьих чистых глазах отражалось мое растущее беспокойство. Или предпочесть сына – Хуанга или Хесуса, шагнувших на итальянскую землю в аэропорту Фьюмичино и сразу потерявших первые буквы имен [2].

– Улидза Носсера, – объявил Хесус, ставя сумки у указателя на остановке «Улица Ночера». Пока рядом не было местных и взрослых, он решил развлечься, коверкая итальянский.

Но нет, Анита выбрала меня. Наверное, она узнала меня по фотографии. И вот она уже шла ко мне навстречу, улыбаясь и сияя, словно не могла удержать внутри секрет, которым спешила со мной поделиться.

Казалось, Анита только что прибежала с пляжа. Запыхавшаяся, загорелая, со связкой ключей в руке. В вороте расстегнутой рубашки была видна ямочка между грудями, а юбка с цветочным узором развевалась от ветра, поднятого уходящим поездом. Ее золотистые и гладкие, как лицо, ноги торопились мне навстречу. Я не могла разглядеть ее брови: может, она натуральная блондинка? Как потом оказалось, нет.

Без всяких приветствий Анита сразу крепко обняла меня. Меня уколола ее золотая цепочка и пощекотали ее жесткие волосы. Но это объятие избавило меня от чувства первой неловкости, которую обычно испытывали все подростки при встрече со своими новыми семьями. Судьба крепко взяла меня за руку. От Аниты пахло духами Fendi и мятной жвачкой, она слегка дрожала, и эти волны дрожи прошли сквозь меня, словно слабый электрический ток. Анита засмеялась – хрипло и одновременно по-детски. Так смеются, когда тебе рассказали новый анекдот, а ты, хоть и стараешься держать себя в руках, все равно не можешь не рассмеяться. Как мне удалось пробудить в незнакомой женщине такой прекрасный и искренний смех?

Она освободила меня от своих объятий.

– Dio mio [3], наконец-то ты здесь! Я – Анита, можешь звать меня мама Анита. Ты, наверное, проголодалась? Хочешь есть? Пойдем скорее домой, я тебе что-нибудь приготовлю. И ты отдохнешь. Устала, наверное?

– Да. – Мне кажется, это был лучший ответ.

За Анитой, словно ее помощник, шел представитель берлинской ассоциации. Он немедленно попытался вернуть себе положение официального встречающего. Мужчина энергично пожал нам всем руки и погнал через дрожащий, словно при землетрясении, железнодорожный переезд. Выбоины заглатывали колеса моего чемодана, автомобильные гудки оглушали меня – и в считанные мгновения я потеряла из вида своих попутчиков.

Анита припарковалась во втором ряду, поэтому так спешила. Она без усилий уложила мой чемодан в багажник, словно он не был забит книгами на английском, скетчбуками и тяжелыми зимними вещами.

– Если что, кирпичи можно купить и в Кастелламмаре, – ехидно заметила Анита.

Наверное, нужно было засмеяться. Но Анита уже включила первую скорость – словно пнула пятками старую лошадь – и больше не веселилась. Она сосредоточилась на дороге. Анита вела машину, как нью-йоркский таксист, лихо крутила руль, много сигналила – без особой причины и злости, ехала в противоположном направлении по улице с односторонним движением.

– Так быстрее, – объяснила Анита, но мне показалось, что толку от ее маневров нет.

Наверное, магазины снова открылись после обеденного перерыва. Повсюду сновали люди с покупками, они курили и разговаривали во весь голос. Мы почти касались их боковыми зеркалами, и в салон проникали облачка дыма и обрывки фраз. Кто-то тепло приветствовал Аниту и с доброжелательным любопытством смотрел на меня. На ходу люди обменивались новостями, желали друг другу самого хорошего, стараясь перекричать шум города. Потом наша машина ускорилась, и застежка ремня безопасности снова застучала о дверцу.

Я думала, не пристегнуться ли мне. Но вдруг Анита решит, что я в ней сомневаюсь? Она же просто гонщик «Формулы-1». Юбка задралась, открывая бедра, удивительно красивые и крепкие для женщины ее возраста. Когда Анита нажимала на педаль тормоза или сцепления, на ее ногах вырисовывались мускулы. Анита повернула, выезжая на встречную полосу, чтобы обогнуть машину, припаркованную во втором ряду. Она выкрикнула проклятие водителю, хотя сама несколько минут назад сделала ровно то же самое. А потом Анита узнала провинившегося человека за рулем.

– Эй, Гаэтано! – закричала она и засмеялась. – Ты права себе купил, что ли?

– А, это вы, прекрасная синьора Анита! Когда зайдете на чашечку кофе?

Мы поехали дальше, и я спросила:

– Ты всех тут знаешь?

– А, так ты умеешь говорить, – радостно отозвалась Анита и добавила почти с осуждением: – И тебе, дорогая моя, придется выучить неаполитанский диалект.

Чтобы не попасть в пробку, мы проехали по тротуару, чуть было не врезавшись в каменную клумбу.

– Да, я много кого тут знаю. Видишь ли, с тех пор, как развелась, я больше двадцати лет работаю в профсоюзе. Но родилась я не в Кастелламмаре.

– А где?

– Я из Граньяно. Это становится понятно, как только я открываю рот, – Анита произнесла эти слова с неприкрытой гордостью. – У меня ужасный акцент!

– Это далеко отсюда?

– Граньяно? Нет, это чуть дальше, на материке. Граньяно – столица пасты. Ты не знала? – Я ожидала упрека, но она спокойно добавила: – Не волнуйся, я тебя отвезу туда. Ты должна познакомиться с моими братьями и сестрами.

– Сколько их у тебя?

– Девять.

Вдруг я осознала, что у меня совсем не осталось сил. Тело размякло от жары, проникающей в открытые окна машины, голова налилась тяжестью от количества людей, слов и мест, которые мне предстояло узнать. Мы проезжали мимо бесконечной череды новостроек. Я надеялась увидеть исторический центр, какие-нибудь площади, Средиземное море – но смог мешал мне хоть что-то разглядеть.

Я вспомнила Колле-ди-Тора, городок недалеко от Рима, который приютил нас на четыре недели, чтобы мы погрузились в итальянскую языковую среду. Мы уехали из Колле-ди-Тора только сегодня утром, но мне казалось, это случилось давным-давно. Мне было почти больно вспоминать об этом городке. Узкая оранжевая полоса крыш над тонким языком суши в прозрачной и неровной водной глади. Под одной такой оранжевой крышей мы и жили. О том, что дом принадлежал Церкви, напоминали только скрипучие одноместные кровати и распятие над кухонной дверью. Чтобы отблагодарить за гостеприимство, было достаточно пропалывать сорняки между камнями на пляже и подбирать редкие банки из-под кока-колы, оставленные туристами.

В Колле-ди-Тора для нас все было в новинку и все приносило удовольствие. Стирка вещей в ведре, развешивание их в саду, прогулка босыми ногами по колючей траве… Сливы прямо с веток и их прогретая солнцем мякоть. Фрукты прямо с дерева не ел раньше даже Хесус; хоть он и был колумбийцем, но жил в мегаполисе. Что уж говорить о нас, американцах, привыкших к супермаркетам? Или о шведке Сиф и высоченной исландке Ингрун – какие фрукты росли на их широтах?

Этими теплыми сливами мы набивали карманы, а потом надевали вьетнамки и по тропинке за «Баром Карло» спускались к берегу озера, где стрекотали цикады. Поев, мы споласкивали загоревшие руки и лица в теплой воде. Или снимали шорты и в не успевших просохнуть купальниках и плавках шли в воду. Вечера мы проводили на центральной площади с местной молодежью и много жестикулировали, пытаясь объясниться. Сквозь листву просачивался свет фонарей, и отполированные сотнями ног камни мостовой словно устилала леопардовая шкура.

– Бобро божаловать в Кохонес де Торо, – говорил Хесус, и все смеялись.

За эти четыре недели я исписала свою первую тетрадь и пообещала себе, что следующие одиннадцать месяцев не сбавлю темп. Я заполняла страницы рисунками и словами, и последних было не в пример больше. Описания закатов, луны – самого красивого фонаря над площадью, немок с длинными светлыми волосами, которые качались на поверхности озера и казались упавшими с неба ангелами. Все эти сцены напоминали картины, которые я рассматривала в Чикагской художественной галерее.

Но сейчас, в машине Аниты, мне почему-то вдруг показалось, что я запомнила не самое важное, что я идеализировала тот месяц в Колле-ди-Тора. Мы остановились на очередном перекрестке, и Анита заскрипела зубами, роясь в бардачке в поисках жвачки. Я же с растущим стыдом поняла, что описывала в дневнике одни банальности, только внешнюю сторону жизни, а суть прожитого, его глубокое значение ускользнули от меня.

Какая из этих пасторальных сцен в Колле-ди-Тора поразила меня в самое сердце? Какая оставила след? Если бы не чернила, которыми я старалась запечатлеть их, эти сцены исчезли бы бесследно, как изображение на экране выключенного телевизора: искра электричества – и темнота. События, люди, образы – я словно не прожила их. Я только фотографировала их внутренним взором, собирая материал для рассказа. Я не смогла безрассудно погрузиться в них, полностью отдавшись происходящему, как любая нормальная девушка шестнадцати лет. Нет, мои воспоминания были выборочными и отстраненными, с тонким налетом ностальгии, словно у старухи. Это не жизнь, думала я про себя, ты откладываешь события, чтобы пережить их потом, в безопасности, на бумаге. Это не жизнь. Это страх перед ней. Ты не живешь. Ты боишься жизни. Мне казалось, что я ни разу в жизни не написала ничего интересного и что мне больше нечего сказать.

Мы припарковались у дома Аниты.

Мы еле влезли в лифт с моими чемоданами. Сто лир – и мы на втором этаже у двери в квартиру Аниты. За дверью слышался лай.

– Спокойно, Салли, это мама, – сказала Анита. – Сегодня я не вернусь в офис, дорогая моя, сегодня особенный день. – От скрипа ключа в замке лай только усилился. – А ну, хватит, спокойно! А то синьора Ассунта взбесится!

При виде Аниты собака успокоилась, на меня она не обратила внимания. Это была старая немецкая овчарка с внимательным влажным взглядом. Задние лапы ее, наверное, были поражены артритом, потому что опустились под невидимым весом к плитке коридора. Это была старомодная плитка, с осколками цветного мрамора, напоминающего засахаренные цукаты.

Одна из комнат напротив входа – моя. Кажется, это кабинет. Полки были заставлены романами и энциклопедиями, стоял металлический письменный стол, подобный я видела в римском офисе полиции, когда получала визу. Только на этом столе лежал томик Гегеля. Анита поставила мой чемодан в угол комнаты у огромной кровати. На голых белых стенах змеились маленькие трещинки, напоминающие улицы на карте города.

Анита решила показать мне всю квартиру. Салли шла за нами на дрожащих лапах, ее когти постукивали по полу. В спальне и комнатах сыновей Аниты потрескалась штукатурка. Самые большие трещины хозяева попытались заделать по-настоящему – гипсом, а не закрыть картиной или постером. Только кое-где висели фотографии, криво приклеенные к стенам скотчем. Но в целом в доме царила безупречная чистота и пахло моющим средством.

Несмотря на закрытые окна, в затемненной гостиной ощущался самый свежий воздух. Анита даже не подняла жалюзи, только включила свет, чтобы я быстро осмотрела большой гобелен в землистых тонах, сверкающие бокалы, бархатный оливковый диван и два кресла. Эти вещи оказались единственным напоминанием о старине, которое я встретила с утра. И даже если этот антиквариат был поддельным, учитывая скромную обстановку квартиры, я все равно испытала разочарование, когда Анита выключила свет в комнате и закрыла за нами дверь. Ключ остался в замке.

– Я открываю эту комнату только для гостей.

– Красивый дом. Он твой?

– Да какой там, с моей-то зарплатой. У меня столько счетов, что я с трудом дотягиваю до конца месяца.

На кухне Анита со вздохом открыла стеклянную дверь на балкон, сменила мокасины на тапочки и сняла часы, потирая припухшее от жары запястье.

– Есть хочешь?

– Пока нет.

– И я нет, к тому же я на диете. Давай кофе выпьем. Ты ведь пьешь кофе?

– Да, большое спасибо, – я ответила с чрезмерной вежливостью. Я одновременно чувствовала себя и в гостях, и дома. Не знаю, почему Анита вызвалась приютить незнакомого человека на целый год в своей квартире и бесплатно его кормить. Ее намек на деньги, такой взрослый комментарий в нашем разговоре, меня обеспокоил. Я ведь даже не догадалась привезти ей подарок из Америки.

– Иди, приведи себя в порядок.

Не знаю, что Анита имела в виду, но все равно я пошла в свою комнату. Села на кровать, достала из рюкзака испещренный печатями официальный документ, напечатанный на машинке, подтверждающий мое право до 31 июля 1987 года «проживать в итальянской семье с целью межкультурного и лингвистического обмена в экуменическом контексте». Приютила ли меня Анита из религиозных соображений? Может, она хотела поймать меня на каком-то грехе, реальном или воображаемом? И что на самом деле означало «экуменический»?

Я сняла ботинки. Пол приятно холодил ноги. Я села на пол и начала разбирать чемодан, стараясь не шуметь. Вдруг удастся стать невидимкой? Но нет, в комнату вошла Салли и села рядом, рассматривая меня печальными глазами. Овчарка позволила мне погладить ее морду и почесать белый колючий подбородок.

– Фрида, иди сюда, кофе остынет.

Анита поставила две чашечки на скатерть с красными цветами. Вместе с ручками кухонных ящиков эти цветы были единственными яркими пятнами на белой кухне. Им вторил цветочный узор на юбке Аниты. Подведенные голубым карандашом глаза хозяйки были цвета моего эспрессо – до того момента, как Анита добавила в кофе каплю молока. Коричневый не сочетался с голубым, но выбор карандаша явно был неслучайным. На загорелом лице Аниты голубой напоминал о бескрайнем море, которое я видела только мельком из поезда. Салли лежала на подстилке в углу и вздыхала. Пока мы в молчании пили кофе, Анита заговорщически смотрела на меня. Мое тело наполнилось беспричинной веселостью.

Анита посмотрела вниз и нахмурилась.

– А что это ты босиком?

– А что?

– Смотри, какие у тебя ноги грязные!

– Где?

Анита наклонилась, взяла меня за ступню, как мама, когда делала мне массаж шиацу. Но вместо массажа Анита шлепнула меня по своду стопы.

– Вот, как я и говорила. Черные-пречерные. И в собачьей шерсти.

– Ну немножко, – я со стыдом посмотрела на свою слегка почерневшую ступню.

– Приехала из такой современной страны, а ходишь как дикарка, – у Аниты вырвался необидный смешок, ситуация ее веселила. – Завтра на рынке купим тебе вот такие тапочки.

Она подняла обе ноги, идеально прямые, как у моей старой куклы Барби Малибу, у которой под купальником были видны линии загара. Тапочки Аниты оказались расшиты стразами и бусинами. Если бы я была младше, я бы безумно захотела такие же.

– Симпатичные, – искренне похвалила я, хотя у меня никогда бы не хватило смелости носить подобные. Я не хотела, чтобы Анита покупала мне такие шлепанцы, однако у меня не было сил спорить. Даже мое тело уступило Аните, когда ее рука в золотых кольцах потянула меня в ванную с обшарпанными стенами, но безупречно чистым кафелем. – Так, помой ноги и больше босиком не ходи. Хорошо? Завтра куплю тебе тапочки, а пока держи вот сабо.

Анита наполнила биде теплой водой и заставила меня опустить в нее по очереди каждую ногу. Так вот зачем нужно биде. Пока я, по указанию Аниты, намыливала ступни, она похлопала меня по ноге.

– А бедра у тебя что надо! А у меня смотри, какие крепкие. Потрогай! – Анита поставила на унитаз ногу в блестящей обуви и задрала юбку, чтобы показать мне мускулы, которые я уже оценила в машине. – Ты когда-нибудь видела, чтобы у женщины в сорок лет были такие бедра?

Зазвонил телефон, и Анита ушла. Я вытерла ноги – они были влажные и вкусно пахли – и надела деревянные сабо. Обувь оказалась мне велика, о чем сообщала на каждом шагу по дому. По дороге на кухню я краем глаза заметила, как Анита стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке, опираясь бедром на мозаичный столик. Она смотрела в пол, и ее голос звучал нежнее нежного.

Лучшая часть лета уже прошла, и темнота окрасила площадь под балконом, но жизнь в квартале кипела. Скрипели тормоза, кричали дети, с грохотом опускались железные ставни. Мы начали готовить ужин. Анита положила на стол пучок зелени, завернутый в газетную бумагу.

– Это фриарелли [4], – объяснила она, разворачивая сверток, словно букет роз.

– Фриарьелли?

– Сальсичча [5] с фриарелли – любимое блюдо моего сына Рикки. Я его готовлю, только когда точно знаю, что его брат не будет есть дома. Стоит Умберто почувствовать запах сальсиччи, он слетает с катушек! – Анита поджала губы и спародировала сдержанный и назидательный тон: – «Свинина вредна, холестерин закупоривает сосуды… Лучше есть маркезанскую сальсиччу из кабанятины с соусом из свежих помидоров». А я Умберто все время говорю: «Умбе, слушай, ты что, врач? Шеф-повар ресторана с тремя звездами Мишлен? Нет! Ты просто заместитель управляющего в дешевой забегаловке, так что будь добр, помолчи!»

Анита расхохоталась, как ребенок. Кажется, высокомерие сына веселило ее не меньше, чем моя дикость. Она показала мне, как отделять листья фриарелли от корней.

– Желтые цветки не выбрасывай, мы их тоже съедим.

Цветы и свинина. Одна мысль о них пробудила голод. Я быстро прикинула в уме: если у Аниты есть сын, достаточно взрослый, чтобы работать управляющим в ресторане, значит, она забеременела очень рано. Может, ей было столько же лет, сколько мне сейчас.

– Комары. – Анита опустила жалюзи. Уличные звуки почти исчезли, в кухонной духоте были слышны только наши шаги.

– Что это за линии? – Я указала на стену над полкой, где хранились ключи.

– Трещины-то? Остались после землетрясения.

Я не успела задать ей следующий вопрос, как собака навострила уши и негромко гавкнула. Зашел молодой человек. Сразу стало понятно, что это сын Аниты. У него был тот же аккуратный нос и крупная верхняя губа. Но рот его казался больше, и улыбка выглядела более лихой и даже слишком чувственной.

Он меня поцеловал и заявил:

– Я тебя не обнимаю, потому что боюсь испачкать.

На нем была синяя форма механика, вся в масляных разводах, его руки были черными. Затем, словно спохватившись, парень добавил:

– Извини, я – Рикки.

– Очень приятно. Фрида.

– Знаю. Фрида как «Фа фридда ин монтанья» [6]?

Рикки ушел в душ. Когда он появился на кухне, сальсичча уже шипела на сковородке. За Рикки тянулся шлейф пряного запаха лосьона после бритья. Он переоделся в атласную рубашку нежно-розового цвета, его волосы были смазаны гелем, в ухе поблескивала серебряная серьга.

– Мама, ты не видела мои солнечные очки? – спросил Рикки. – Новые, которые мне Федерика подарила на день рождения?

– Ты сразу уходишь?

– Еще чего. Сначала поем.

Мы сели за стол. Сальсичча оказалось сочной, фриарелли – острыми, хлеб – хрустящим. Анита ела сосредоточенно, но нехотя, словно жевать – скучная ежедневная обязанность, которую надо поскорее выполнить. А может, чувство вины портило ей удовольствие? В самом деле, она бормотала про себя:

– Завтра снова сажусь на диету.

А Рикки ел, как положено молодому мужчине, который весь день работал в автомастерской. Он подобрал хлебом соус и снова спросил про очки.

– Откуда мне знать, куда ты их положил? – ответила Анита.

– Ты поняла, какие очки я имею в виду? Которые стоят семнадцать с половиной тысяч лир? – уточнил Рикки, нарочито отчетливо произнося стоимость.

Мать ответила ему на правильном итальянском, словно воспитательница в детском саду:

– Риккардо, я сейчас тебе кое-что объясню. У меня есть солнечные очки, за которые я заплатила три тысячи лир из своего кармана. И я их берегу. Когда ты закончишь стажировку и станешь зарабатывать достаточно, чтобы самостоятельно купить очки, а не принять их в подарок от своей девушки, – вот тогда ты сможешь позволить себе их потерять.

– Да я знаю, как ты убираешь квартиру, – заявил Рикки частично на диалекте, но я уловила общий смысл. – Все вверх дном в доме переворачиваешь.

– Тогда давай ты будешь застилать кровати, мыть пол и готовить, а я поеду отдыхать на Ибицу.

Рикки презрительно скривил губы, но на его лице проступила нежность. Просто Салли подошла к нему в надежде получить кусочек сальсиччи.

– Эта хитрюга всегда голодная, – пробормотал Рикки сквозь зубы, пытаясь скрыть очевидную любовь к собаке.

Он дал Салли кусочек.

– Ты моя красавица! – Я была поражена, как быстро менялось выражение лица Рикки. Так же как у матери: непонимание вмиг превращается в гнев, а гнев – в веселье.

Я вспомнила шесть или семь театральных японских масок, которые висели на стене столовой моего родного дома. Одна маска изображала ярость, другая – удивление, третья – горе и так далее. Под сенью этих сильных эмоций моя мама придумывала молитвы перед едой. Она произносила вполголоса и с закрытыми глазами: «Возблагодарим нашу прекрасную планету за изобилие на богато накрытом столе. Бесконечна наша благодарность солнцу, дождю и земле за то, что они родили эту чистую и питательную еду». Каждый день мама говорила примерно одно и то же, хотя это она готовила ужин и подавала его на керамических тарелках, расписанных вручную в стиле раку [7].

Что мой отчим говорил после этой молитвы по-японски, мне так и не удалось узнать. Однако последнее слово должно было остаться за ним. Потому что он иммигрировал в США уже взрослым, и меняться ему было слишком поздно. Пришлось моей маме научиться пользоваться палочками для еды и укоротить ножки стола. Отчим был гуру правильного буддийского питания. Многие его последователи вылечились от рака. Ремиссия наступала только благодаря тому, что женщины впадали в транс от его слов, произнесенных отчетливым нежным голосом. Сидя на полу, положив руки на колени и поджав под себя ноги, я и моя сводная сестра ждали, когда мама закончит молитву. Мы с вожделением смотрели на дымящиеся плошки с мисо супом, тофу и жареным бурым рисом. Веганская диета никогда не позволяла нам наесться досыта.

Пока мама читала молитву, я иногда рассматривала бамбук, росший в саду за стеклянной дверью, или маски за спиной моей сводной сестры. Эти маски походили на сестру, но лишь наполовину. Я обнаружила это однажды, когда она пришла в мою комнату и попросила нарисовать ее портрет. Внимательно разглядывая лицо сводной сестры, я заметила, что только один ее глаз большой и круглый. Он достался ей от матери-американки, от которой она сбежала, как только стала подростком. Даже нос, возвышающийся над изогнутыми в полуулыбке сжатыми губами, был английским только наполовину. Я взяла лист бумаги и прикрыла им левую сторону портрета. Так сестра стала похожа на множество других девочек из города Нейпервилл в штате Иллинойс.

– Смотри, так и не скажешь, что твой папа – японец.

– Да? – Сестра подошла ко мне.

– Да, но смотри.

Я прикрыла бумагой другую сторону портрета. Тут же стало заметно, что у девочки более продолговатый разрез глаз, ноздря чуть шире, линия рта загадочна.

– А так ты похожа на гейшу.

Сестра помрачнела – не знаю, расстроило ли ее сходство с отцом или с матерью. А может, все дело было в асимметрии, которая, кажется, есть у нас всех, но на ее лице оказалась слишком явной…

Рикки встал из-за стола.

– Ну что, ты не видела очки? Я оставил их здесь, на полке, рядом с ключами.

– Зачем тебе солнечные очки, уже темно.

– Нужны, и все.

– И с кем ты встречаешься? Очень надеюсь, что с Федерикой.

– Не лезь не в свое дело, – Рикки взял ключи, послал мне воздушный поцелуй и спросил: – Фрида, у вас тоже мамы такие?

Не дожидаясь ответа, он вышел, хлопнув дверью. Диалог Аниты с сыном выбил меня из колеи. Почти все время я рассматривала цветочный узор на скатерти, который постепенно покрывался крошками и брызгами масла. Острые ремарки разговора, окрашенные сарказмом и неаполитанским диалектом, пролетали над моей головой, словно стрелы. Я боялась, что если подниму глаза, то мать и сын попытаются втянуть меня в спор. И правда, стоило мне встретиться взглядом с Анитой, та как будто хотела, чтобы я высказалась и поддержала ее точку зрения. Может, она научит меня ругаться, так же как научила Рикки стремительно менять выражения лица, словно маски Но [8]? Я совсем не хотела ругаться, поэтому просто ужинала. Желтые цветки фриарелли оказались не такими горькими, как я думала. Я сжевала их вместе с остальной едой, почти не заметив.

Мы начали убирать со стола.

– Так и не скажешь, но мы с Риккардо очень похожи, – говорила мне Анита. – Он такой же, как я. Может раскричаться из-за пустяка, но тут же остывает.

– Но он ушел, ударив дверью.

– Надо говорить «хлопнув». Он не рассердился по-настоящему. Рикки эмоциональный и никогда не сожалеет о прошлом. Это для него слишком философское занятие.

– А Умберто?

– Умберто думает, что достаточно прочитать пару книг по философии, чтоб стать философом. Он не понимает, что для этого надо прожить настоящую жизнь, ошибаться и учиться на этих ошибках.

Позже Анита позвала меня к себе в комнату. Она сидела на двуспальной кровати, на нее падал свет ночника на столике. Без косметики, в хлопковой белой ночной рубашке, которая подчеркивала загар, Анита казалась гораздо моложе. О возрасте напоминал только кроссворд у нее на коленях и очки для чтения.

– Ты еще не в пижаме?

– Нет, я не до конца разобрала свои вещи.

– Ты положила одежду в ящики, как я тебе объяснила? Рубашки в один ящик, белье в другой?

– Да, более-менее.

– Молодец. – Она напомнила мне: – Завтра поедем на рынок в Граньяно покупать тебе шлепанцы.

Значит, Анита позвала меня к себе просто так. Может, ей хотелось поговорить. Ее светлые волосы выделялись на фоне черного лакированного изголовья. Над кроватью висел образ Девы Марии. Картина была нечеткой, написанной в коричневых и бронзовых тонах, напоминала офорт на пожелтевшем пергаменте. Даже Младенца на руках Девы Марии не было. Но все равно ощущалось, что это именно Мадонна. Ее взгляд был полон боли и умиротворения. Словно она смирилась, приняла ношу древней, общей, безликой боли. От покрова Марии исходили позолоченные лучи, но она не смотрела в небо. Она смотрела вниз, на землю. Вокруг рамы картины по стене шли глубокие трещины, оставленные землетрясением: они тянулись с потолка, напоминая стрелы.

– Если будет хорошая погода, еще и на пляж сходим. Я как раз в субботу не работаю. А если нет, прокатимся в Кастелламмаре.

– Хорошо. Спасибо, Анита.

Упоминание о море меня обрадовало. Надеюсь, Анита не обидится за то, что я еще не называю ее мама Анита.

– Там на горе есть замок, поэтому город и называется Кастелламмаре-ди-Стабия [9]. Замок очень красивый, но осмотреть его можно только внешне, это частные владения. На самом деле в Кастелламмаре есть еще один замок, однако он совсем в руинах.

Я чувствовала, что Аните хотелось подольше поболтать со мной, может, усадить на кровать рядом. Но у меня был длинный, невероятно длинный день, и больше всего на свете я хотела пойти в свою комнату. Вместо этого, сделав несколько шагов к двери, я неожиданно для себя спросила:

– А ты… с Церковью?

– В каком смысле?

– Не знаю… Ты часть общины, ходишь на мессу, вот это все?

– Нет, с тех пор как я развелась, я не имею права исповедоваться, мне не дают разрешение причащаться. А почему ты спрашиваешь? Ты ходишь в церковь?

– Нет. – Кажется, Анита почувствовала облегчение. – Но тогда почему у тебя эта картина?

– Вот эта? А что? Церковь – это одно, а Мадонна – другое.

У себя в комнате я разделась и заметила свое отражение в зеркале на двери. Смотреть особо было не на что. Белые трусы чуть пузырились на узких бедрах. Живот слегка вздулся – без сомнения, дело было в хлебе, масле и абрикосовом варенье в Колле-ди-Тора. В Италии они подавались на обычный завтрак, но для меня хлеб, масло и варенье казались божественным вмешательством, сладким грехом, самым лучшим грехом на свете. Может, мне тоже надо было посидеть на диете, но я никогда на ней не сидела, даже не знала, как это делают.

Все мои округлости – в неправильных местах. Это было тело девочки, а не девушки. Оно подчеркивало мою незрелость. В моей душе был изъян, она вынуждена была обитать в моем теле и поэтому оказалась неспособной рисковать, расти, цвести. Может, единственное, что оправдывало мое тело, – маленькие розочки сосков. А моя маленькая грудь только острее давала мне почувствовать собственную наготу. Ее подчеркивал контраст между уязвимой белизной груди и загорелыми руками и животом. Моя грудь никогда не видела света солнца.

Я вспомнила немок в озере, как их длинные тела раскинулись звездочками на поверхности воды. В доме были только общие душевые и не имелось нагревателя, поэтому поначалу мы мылись в купальниках в теплой и мягкой озерной воде. Но как-то на нас накричали за то, что своими шампунями мы наверняка отравили кучу невидимых рыб, – мне было ужасно стыдно. После этого мы мылись дома, грея воду в кастрюле.

Немки же мылись голышом под открытыми душевыми лейками, которые торчали из стены дома, примыкающей к саду. Вода из них шла ледяная, но у немок, наверное, была горячая кровь, им было все нипочем. Девушки поднимали мускулистые руки, чтобы сполоснуть светлые волосы, которые от пены казались почти зелеными. Их пышные груди покрывала обильная пена и ледяные капли. Я старалась особо на них не пялиться, потому что стеснялась и потому что надо было подать хороший пример немногочисленным мужчинам в доме. Думаю, что на самом деле им тоже было неловко, даже Хесусу. А вот местных мужчин эти купания не смущали, скорее наоборот. Из нашего сада была видна главная улица Колле-ди-Тора. Не раз мне казалось, что кто-то подглядывает за нагими девушками сквозь блестящую листву и висящие на деревьях круглые плоды.

Я надела пижаму и выключила свет. Вдруг эти три места – Колле-ди-Тора, Нейпервилл, Кастелламмаре – показались мне настолько разными, словно их разделяет не только пространство, но и время. Как будто города принадлежат трем разным измерениям, никак не связанным друг с другом. Не верится, что можно сесть на самолет или поезд и перебраться из одного города в другой. Мест, которые я покинула, больше не существовало, подобно пейзажу, исчезающему за спиной путешественника. Каждое место ускользало от меня, и мне его было не ухватить. Но может, я этого и не хотела.

Я услышала какой-то звук. Это собака или вернувшийся Рикки? Нет, это храпела Анита.

Глава 2

– Пляжная погода, – объявила Анита, поднимая жалюзи на кухне, которые хрипло скрипели, как петух на рассвете. И правда, вчерашняя молочная дымка исчезла, на небе не было ни облачка.

Анита поставила кофеварку на огонь и достала из буфета упаковку шоколадного печенья. Короткая ночная рубашка развевалась от стремительных шагов Аниты, было видно, как свободно покачивается ее тяжелая грудь. Анита велела мне подогреть молоко: кивнула на холодильник и сунула в руки кастрюльку. Ее четкие отточенные движения убеждали, что она легко управляет домом, а еще – что она вообще занимает важное место в мире. Но мне все равно казалось, что Анита слишком масштабная личность и для первого, и для второго.

Анита поставила передо мной печенье на то же место на столе, за которым я сидела вчера. Может, это место уже стало моим? Она показала мне, как окунать печенье в кофе с молоком. Выверенным движением, как крестят младенца, иначе печенье совсем размокнет. Когда у меня не получалось, Анита смеялась. Она подтрунивала надо мной, но мне совсем не было обидно. Наоборот, вскоре я поняла, что специально делаю неправильно, чтобы рассмешить ее. Мне хотелось увидеть, как улыбка меняет тонкие черты ее лица. Так бывает, когда тебя щекочут так сильно, что ты даже не можешь говорить и только глазами умоляешь о пощаде.

Стоило мне открыть упаковку печенья, как немецкая овчарка с надеждой подскочила на своем месте.

– Доброе утро, американка, – сказал мне Рикки, обдав меня запахом пива и одеколоном. Глаза у него были сонными. Он сел, почти не глядя, обмакнул печенье в кофе и спросил: – Умберто уже ушел?

– Этот тип не возвращался домой. Его величество приходит и уходит, когда ему вздумается, – ответила Анита. Она повернулась ко мне с такой гримасой, будто съела кусок лимона. – Умберто сам по себе. Аполитичная фигура.

– Да при чем тут политика? – возразил Рикки. – После работы он наверняка опять остался ночевать у Кателло, потому что ты не дала ему машину.

– Это моя машина, и она мне нужна! – Дальше Анита разразилась гневной тирадой на диалекте. Она обращалась то ли к Рикки, который обвинил ее в недостатке материнской любви, то ли к отсутствующему Умберто, который ее не предупредил. В конце Анита добавила на правильном итальянском: – Я всю ночь ворочалась и ждала его, как дура.

– Так же, как ты ждешь того, другого?

О ком это Рикки? Я вспомнила, каким голосом его мама говорила вчера по телефону, медленным, завораживающим движением накручивая колечки телефонного провода на палец. Риккардо и Анита посмотрели друг на друга с выражением, которого я не поняла, но почувствовала, что их роли поменялись местами. Это больше не мать и сын, не недовольный родитель, который наставляет на истинный путь ленивого мальчика. Теперь это были отец и дочь, или брат и сестра, или пара, которая вытащила на свет старые ссоры и обиды.

Анита могла бы сказать: «Не суй свой нос в чужие дела». Я даже надеялась, что она скажет нечто подобное. Вместо этого Анита стиснула ворот рубашки, словно пытаясь вернуть себе немного достоинства, и еле слышно произнесла:

– Я – мать. Беспокоиться – это мой долг, – но убежденности в ее тоне не было.

– Ты и со мной так будешь, когда мне исполнится двадцать три? – спросил сын, с радостью возвращаясь к легкому тону разговора. – Скажи мне сейчас, чтобы я… как это… психологически подготовился. – Рикки встал, оставил на столе чашку с кашицей из кофейной гущи и печенья и отправился одеваться в синюю форму.

Оставшись одни, мы с Анитой убрали со стола. Мне хотелось сделать все побыстрее, чтобы захватить побольше солнечного дня. Я помыла посуду и положила ее в сушилку над головой. Это была одновременно и сушилка, и полка – гениально! Каждый раз, когда я поднимала руку, чтобы поставить чистую посуду, струйка воды бежала по моей руке – неприятно, как нежеланная ласка. Анита кружилась вокруг меня со шваброй, управляя ею уверенно, почти со злостью. Словно не подметала пару крошек, а рыла яму для мертвецов. Пока мы молча работали, проснулся город. Наконец Анита побрызгала на пол туалетной водой с запахом роз и сунула швабру мне в руки. Теперь на нее была намотана тряпка.

– Протри пол, взад-вперед.

– Вот так?

– Тебя что, твоя мама в Америке ничему не научила? Так ты и попу младенцу не вытрешь. Давай энергичней!

Она наблюдала за мной какое-то время, потом удовлетворенно уперла руки в бока.

Мы вместе пошли в мою комнату, чтобы застелить постель. В этом действии был строгий порядок. Верхняя часть простыни должна была быть загнута и занимать треть поверхности матраса. Покрывало накидывалось и на подушку, а еще его надо было чуть подоткнуть, обозначив округлости этой самой подушки. Надо было натянуть покрывало таким образом, чтобы на ткани не образовалось ни одной складки. Мягкие изгибы покрывала выглядели затвердевшими, и казалось, что кровать вырезана из зеленого мрамора и стоит в церкви.

– Поняла, как надо? Пойдем, застелешь постель Рикки.

Я подошла к неубранной постели, хранящей тепло младшего сына Аниты. Сына, который не готовил, не убирал со стола и не помнил, куда положил свои солнечные очки. Я отмеряла, сгибала, поправляла, поглядывая на Аниту в ожидании ее веселого одобрения. При этом я теряла драгоценные утренние мгновения, которые могла бы провести на прекрасном пляже. Во мне вдруг поднялась такая волна негодования, которой я еще не испытывала в жизни:

– Почему он сам не застилает свою постель?

– Кто? Риккардо? – Анита рассмеялась от души. – Он же мужчина.

– Вот именно. И достаточно взрослый, чтобы застелить свою постель.

– В этом все и дело, Фрида. Он всего лишь мужчина. Они так устроены. Много говорят и вечно занимаются важными делами, ждут аплодисментов. Пусть думают, что хотят. Ведь кто на самом деле обеспечивает повседневную жизнь, да еще и умудряется ходить на работу? Кто кормит, кто создает уют в доме, в котором можно любить, спать, мечтать? Если мне и удалось чему-то научить моих сыновей, так это тому, что без женщин мир рухнет.

Стиральная машинка запищала, и Анита жестом пригласила меня за собой. Сначала в подсобку, а затем, с тазом чистого белья, который больно упирался мне в бок, – на кухонный балкон. Тот был пуст, за исключением нескольких листьев салата латука на полу и коробочки с разноцветными прищепками на стене. Еще не было и десяти утра, а другие хозяйки уже нас опередили. Окружающие нас одинаковые дома персикового оттенка, построенные скорее всего в 1960-х, уже были украшены развешенным бельем, которое висело не шелохнувшись. Жара все настойчивее звала меня на пляж. А белье вторило: для чего еще нужно солнце?

Майки нужно было развесить по линии подмышечных швов, чтобы не осталось следов от прищепок. Бюстгальтеры – за перемычку между чашечками. Все это Анита объясняла мне терпеливо, без понуканий. Может, она поняла, что я не умела развешивать белье, потому что дома у нас была сушильная машина? Мне нравилось, когда Анита разговаривала со мной. Словно еще не все потеряно, будто я – податливый материал, из которого можно сделать что-то стоящее, проект, в который стоит вкладывать время и силы. Она делала вид или и правда не замечала, что мне неприятно развешивать трусы ее сыновей или ее собственное белье из черного или бордового кружева.

У меня из рук выскользнула прищепка. Прошло несколько секунд, пока она со стуком не ударилась о землю под балконом. Я в ужасе посмотрела вниз, где увидела этаж ниже уровня улицы. Туда выходила одна дверь и вела лестница. Это был не дворик, скорее косой треугольник грязного цемента, без единого растения или других признаков жизни. Это было пустое пространство, яма, где прячется тень, место для потерянных вещей.

– Ничего страшного, – сказала Анита. – Прищепок у нас много. Но, пожалуйста, не роняй за балкон трусы или носки. Иначе придется спускаться к синьоре Ассунте и просить разрешения пройти в этот дворик через ее квартиру. Старая ворчунья, к ней лучше не соваться.

К счастью, из-за потерянной прищепки Анита не потеряла веру в меня. Я пообещала, что больше ничего не уроню. В ответ она похлопала меня по бедру и сказала идти одеваться, а то продавец шлепок закрывает лавочку в час дня. Сама же Анита собиралась пока быстро выгулять собаку. А я почти забыла, что мы хотели съездить в Граньяно.

Пока мы на машине приближались к горе, я чувствовала, как в моей груди словно растягивалась веревка, которая тянула меня в противоположном направлении – к морю. Когда мы проезжали табличку, указывающую на границу Кастелламмаре, веревка порвалась – я даже ощутила секундную резкую боль. Потом появилось любопытство.

Вчера я даже не заметила гору, по крайней мере, не обратила на нее внимания. Она возвышалась над тесно стоящими приземистыми домами. Гору окутывал серо-голубой раскаленный воздух. Вчера она показалась мне не горой, а бетонной стеной, непроходимой границей, за которой была только пустота. Я смотрела на возвышенность рассеянно, как на задник театральной сцены или на затянутое облаками небо. И тем не менее гора буквально преследовала нас в каждом переулке, двигалась за нами, словно тень.

Сегодня гора Фаито, как ее назвала Анита, представляла собой темную массу. Солнце висело позади нее, и его лучи напоминали раскрытую ладонь. Единственная деталь, которую я могла различить, – провод канатной дороги, длинный и тонкий, как нить паутины, подсвеченная утренним светом в темной комнате. Словно легкий намек на нечто более сложное, запутанное. Вдруг я почувствовала себя маленькой девочкой, напуганной собственным решением уехать далеко от дома.

Так или иначе, мы карабкались по склону Фаито вверх, без происшествий и не ощущая перепада высот. Анита объяснила мне, что Фаито – часть горной цепи Латтари. Дома вокруг словно сплющивались, выглядели все более плоскими, многоэтажки сменились небольшими виллами с садами. Мимо проплывали автомастерские, бакалейные лавки, украшенное искусственными цветами кладбище.

– В моей молодости этой дороги не было, – прокомментировала Анита. – Надо было объезжать гору.

Мы постепенно поднимались все выше и выше, и окрестности начали казаться мне более ухоженными. Мои глаза привыкли к тени, навстречу которой мы ехали. Я стала различать контуры деревьев в зеленой дымке. Я разглядела еще одну гору, поменьше, похожую на покрытую растительностью пирамиду. Вершина Фаито вдруг исчезла из виду, возможно, мы ее сейчас объезжали. В открытое окно я слышала пение птиц и стрекот редких цикад.

Вскоре мы покатились по ухабистым плитам центра Граньяно. Анита вела машину не как вчера: не сигналила, не нарушала правила. Ее светлые волосы удерживала заколка из голубого пластика. Кажется, Анита даже спину держала ровнее. Она разглаживала юбку, бросала в рот лакричные леденцы и здоровалась взмахом руки с некоторыми пожилыми людьми. Анита знала в Граньяно немногих, но зато радостно встречала известные ей места: церковь, лавку мясника, кондитерскую, бакалейную лавку. Понятно, что, когда она тут жила, это были все те же магазины: вывески выглядели старыми, выцветшими на горном солнце.

Граньяно был старинным городом. Это утешало меня, придавало определенную ценность месту, которое оказалось выбрано для меня по программе обмена, а точнее, судьбой. При взгляде на Граньяно мне хотелось рисовать. Но мой взгляд не останавливался на разрушенном доме или пустыре, похожем на место в десне из-под вырванного гнилого зуба. Я не хотела смотреть на следы житейских невзгод, которые отразились на лице города.

– Это виа Рома, главная улица, – объясняла Анита, подчиняясь медленному темпу едущих по виа Рома машин. – Сейчас тут только автомобили и магазины, но раньше везде была лишь паста.

Она рассказывала мне, что почти сто лет назад пасту сушили на открытом воздухе, повесив ее на деревянные стойки вдоль дороги.

– Прямо как белье, которое мы сегодня развешивали.

Оказалось, виа Рома специально так застраивали, чтобы на ней было много солнца. Дома возводили высокими и близко стоящими друг к другу, чтобы поймать дующий с моря ветер. Ветер идеальный по температуре, силе и влажности для сушки макарон. Густо развешенная вдоль улицы паста неподвижно висела на морском ветру, похожая на стадо смирных, только что сошедших с гор овец с длинной желтой шерстью. Потом в город пришла индустриализация, и теперь пасту сушили в специальных помещениях, где с помощью климат-контроля поддерживаются нужные температурные условия.

Рассказывая мне об истории города, Анита использовала несколько терминов, которые я не поняла. В ее речи не осталось ни следа грубого диалекта. Наоборот, в своем родном городе она говорила на правильном итальянском, возможно, приобретенном в школе. Но потом, как будто снова переместившись в прошлое, заговорила совсем другим голосом:

– Свежая паста, когда сушится, пахнет по-особому, немного кисло. До сих пор, когда я думаю о своем отце, первое, что чувствую, – кисловатый запах. Я должна была пройти пешком через полгорода, чтобы добраться до фабрики Айелло, где работал мой отец. Я носила ему горячий обед. Я выходила из дома и спускалась по ступенькам. Надо было быть аккуратной и внимательно следить, чтобы ничего не уронить и не расплескать, особенно если я несла суп с лапшой. А у фабрики было столько пасты, что пахло кислым. И там был мой папа, и по его глазам я понимала, как он счастлив меня видеть. А еще волшебный момент – когда он меня целовал.

Я не спросила, как человек, работая каждый день и пропитавшийся кислым запахом пасты, находил в себе силы есть ее и на обед. Пока сверкающий поток машин нес нас вперед, я думала о своем папе. Он жил в другом городе, но преодолевал сотни миль по шоссе, чтобы навещать меня каждые выходные. Я думала, как здорово чувствовать, что тебя любят.

– Вот мой дом. – Анита помахала рукой в окно, встряхивая браслетами, словно встречая дорогого друга. Она рассмеялась первый раз за нашу поездку.

– Где? – спросила я, не видя никакого дома. Единственное, что от него осталось, – треугольный кусок гладкой стены, похожий на огромную стрелу, воткнутую в землю.

– Землетрясение, – объяснила Анита кратко, но в словах чувствовалось то же напряжение, с которым вчера она говорила мне о трещинах на стенах ее квартиры. Казалось, что она произнесла общеизвестную фразу или название книги, незнакомые только мне.

Дом, в котором Анита родилась и выросла, находился в самом конце улицы. Построили его в первые послевоенные годы, поэтому изначально в нем не было водопровода. Позже установили унитаз – предмет зависти всех соседей. Семье Аниты повезло жить на первом этаже, и им не приходилось спускаться по ступеням за водой к фонтану на улице. Две комнаты и кухня – на одиннадцать человек, но Аните нравилось, что семья спала вся вместе. Было забавно утром перед школой быстро-быстро перетаскивать матрасы и складывать раскладушки, чтобы спрятать их за кухонными занавесками или за дверью в сад. В этом садике ее отец выращивал петрушку, базилик и немного помидоров, а еще виноград «Изабелла». Его белый и красный сорта были популярными, из них делали вино леттере. Другой фасад дома выходил на площадь вокзала. Это была конечная остановка самой первой линии итальянской железной дороги, по которой ввозили зерно и вывозили пасту. Аните нравилось слышать плеск ручья и звук проходящих поездов, она мечтала сесть в один из них и поехать куда-нибудь в удивительные места.

– Я единственная из нашей семьи уехала из Граньяно, мои братья и сестры остались здесь.

– А твои родители?

– Их больше нет.

– Мне очень жаль… – Кажется, я больше чувствовала себя виноватой, чем соболезновала Аните. Мы находились тут, в Граньяно, на этой длинной дороге к рынку. Если сейчас Анита вспоминала грустные события своей жизни, то потому, что я – диковатая и невоспитанная девочка – приехала за границу без тапок. Да, я знала, что это было глупое чувство, которое только подчеркивало мою инфантильность, но не могла выкинуть эту мысль из головы. Если Анита больше не засмеется – виновата я.

Словно прочтя мои мысли, Анита сказала:

– Не переживай, дорогая. У меня было счастливое детство. Нам часто не хватало хлеба, но любви было вдоволь. Из Граньяно я уехала совсем по другим причинам, поверь мне.

Я наблюдала за асфальтом дороги, на которой нас немного потряхивало – мы ехали в горку. Прямые лучи солнца подчеркивали каждую ямку на дороге, и пятна света на ней напоминали крапинки на шкурке авокадо на натюрморте.

– Здесь улица меняет название, – продолжала Анита, сворачивая на перпендикулярную улицу. – Теперь это улица Паскуале Настро. Я все еще гадаю, начиналась виа Рома у моего дома или заканчивалась. Мне всегда хотелось думать, что начиналась. Начало всегда лучше, потому что по пути можно изменить то, что ты захочешь. А если это конец, уже ничего не поделаешь.

Я слушала Аниту, но не улавливала смысла слов, хотя она разговаривала со мной на чистом итальянском, без сложных фраз, диалектизмов – и без горечи. Я смотрела на ее сильные руки, сжимающие руль, ее нежный и четкий профиль, светлые кудри на затылке, выбившиеся из укладки.

– Но в Граньяно улицу называют не Паскуале Настро, а «Молнии да ветра».

– Как-как? Молнидаветра?

– «Молнии да ветра», – терпеливо и четко повторила Анита.

– И почему ее так называют?

– Потому что раньше в непогоду здесь отключалось электричество, и, если не было молний, стояла кромешная темнота.

– А на виа Рома?

– Нет, там все было спокойно, не знаю, почему, – Анита немного помолчала, потом добавила: – Может, потому что Паскуале Настро сужается, ветер с моря всасывается в нее, словно в воронку, и дует все сильнее, пока не превращается в ураган.

Я опасалась, что поездка в Граньяно превратится в посещение всех восьми братьев и сестер Аниты, но я ошибалась. Мы действительно приехали специально на субботний рынок. Тут царила обычная сутолока, продуктов продавали мало, в основном свежие фрукты, а вот одежды было в избытке. Легкие брюки, юбки, яркие кофточки кучами возвышались на складных столиках. Была и одежда не по сезону: брючные костюмы из вискозы с пиджаками с квадратными плечиками, меховые накидки, свернувшиеся калачиком, словно коты на солнце. Меня смущали огромные трусы и необъятные бюстгальтеры, с жалким усилием пытавшиеся сделаться незаметными благодаря бежевому цвету.

Целый ряд рынка занимала обувь. Анита кивнула мне на пару шлепанец, почти таких же, как у нее.

– Или, может, тебе такие больше нравятся? – предложила Анита, указывая на другую пару, которая отличалась лишь парой бусин…

– Нет-нет, мне нравятся те.

Сейчас мне просто хотелось, чтобы поход за обувью закончился побыстрее. Мне было неловко получать подарок, который я даже не хотела, тем более смотреть, как Анита за него платит. Хоть в нашем гараже в Америке стояла машина последней модели, а на стенах висели кимоно с расшитыми золотом пионами, из Нейпервилля я уехала с деньгами, которых еле хватило на учебники, общественный транспорт и марки для почтовых конвертов.

Я вспомнила, что у японцев было принято передавать деньги сдержанно, неглубоко кланяясь со сложенными у груди руками. А вот Анита, которой явно нравилось беседовать с продавцом, с удовольствием жестикулировала и болтала на своем сочном диалекте. Она словно хотела продемонстрировать: пусть я теперь и блондинка и хожу с молодой американкой, на самом деле я местная и меня не проведешь. И меня она не щадила. Обменявшись с продавцом пестрыми лирами, Анита заставила меня тут же надеть шлепанцы.

– Смотри, как ей идет, – обратилась она к продавцу.

Шлепанцы были слишком большими для моих узких ступней. Мне пришлось цепляться пальцами за деревянную подошву, чтобы ноги не выскочили из кожаной полоски.

– Прекрасно, – усмехнулся продавец в усы.

– Обидно ходить в таких только дома, – заявила Анита. – Может, ты их и на пляж наденешь попозже.

– Какой пляж, синьора! Посмотрите на небо.

Продавец оказался прав. Пока мы ехали и море находилось у нас за плечами, над водой поднялись серые облака, которые теперь двигались в нашу сторону. Я постаралась не выдать разочарования и притворилась, что рада обновке.

– Делать нечего, надо возвращаться домой готовить обед. Сегодня в меню рыба, – говорила Анита, пока мы пересекали людные дороги Граньяно. – Сейчас заедем в магазин. – Тут машина выехала на мост, и у меня захватило дух.

Линия домов резко обрывалась на краю такого глубокого ущелья, что здания казались детскими игрушками, кое-как приклеенными к склону горы. Мне почудилось, что дома могут соскользнуть вниз в любую секунду. Я инстинктивно протянула руку в пустоту, чтобы поймать их. Наверное, внизу должна была течь какая-нибудь могучая и бурная река. Что еще в течение веков или тысячелетий могло проложить путь в белом камне, покрытом колючим кустарником? Но я не слышала шума воды и не чувствовала ее освежающего аромата.

– Вот этот ручей, – указала Анита.

Сад ее родного дома практически выходил на реку, поэтому ночью она засыпала под журчание. Сейчас русло реки было заполнено грязной водой. Но когда-то, чтобы семья питалась не только черствым хлебом и свежим молоком, отец Аниты ловил в реке устриц. Ее мама жарила устриц с солью, перцем и каплей оливкового масла – всего каплей, потому что семья экономила.

Как ее отец умудрялся спускаться по этому обрыву к реке? Почему Анита с такой нежностью вспоминала это ущелье, похожее на шрам, на открытую рану? Мне страшно было даже смотреть вниз, и все же я не могла отвести взгляд. Я была почти уверена, что если не перестану разглядывать пропасть, то скачусь туда вместе с домами, которые не успею спасти, – и все, чему суждено упасть, упадет.

– Река спускается с гор и течет к морю. Раньше силу реку использовали для мельниц, на которых мололи зерно.

Мост уже перенес нас на другую сторону пропасти, и неожиданно для себя я произнесла:

– Ветер поднимается, а вода – опускается.

Формулировка была так себе, я не додумала эту мысль до конца, в моей голове фраза звучала лучше. Мне показалось, что, произнесенная вслух, она бессмысленна. И все же чем-то эти слова были важны.

Анита, кажется, меня поняла:

– Молодец, так и есть.

Мы купили рыбу и поехали обратно в Кастелламмаре. Только сейчас я поняла, что со вчерашнего дня, с тех пор как я вошла в дом Аниты, я даже не вспомнила о Сиф, Бренде, Хуанге и Хесусе. Я даже не подумала поинтересоваться, как они обосновались в своих новых семьях.

Наши одинаковые тапочки стучали по белой кухонной плитке, а мы, в фартуках, готовили еду для Салли – чистили рыбу. Выпотрошенные тушки нужно было набить петрушкой и чесноком, а сверху сбрызнуть лимоном. Распахнутые рыбьи глаза тут же белели, словно пораженные катарактой.

– Бедная рыба! – вздохнула Анита.

За работой я сделала комплимент многочисленным браслетам Аниты. Она объяснила, что у каждого из них свой смысл. Вот этот, из белого и розового золота, подарок ее лучшей подруги Луизы, с которой они вместе работали в профсоюзе. Анита рассказала мне о разнице между коммунизмом и социализмом, а еще сообщила, что ее шеф в нее влюблен.

– Он тебе признался?

Анита издала сухой смешок.

– О да, он заявлял о своих намерениях, и не один раз. Он мне постоянно говорит о любви, зовет с собой в Грецию в отпуск. Вместо того чтобы работать, забивает себе голову глупостями.

Я смотрела на крепкие гладкие ноги Аниты и не могла понять, как она может каждый день работать в офисе, где у этих самых ног распростерся мужчина. Разве закон разрешает начальнику делать подобные предложения своей подчиненной? Я видела, как Анита удовлетворенно улыбалась, и, кажется, она была довольна положением вещей.

– Мой кузен Доменико мне тоже признавался в любви. Он влюблен в меня с детства. Сказал, что ради меня оставил бы жену и детей. Одно мое слово – и Доменико собрал бы чемоданы. – Анита положила фенхель на доску и сунула мне в руку нож. – Разрежь сначала пополам, как луковицу, а потом порежь на куски.

Фенхель слегка пах лакрицей, он распался на две плотные, аккуратные половины, как открытка в форме сердца на День святого Валентина. У меня в голове крутились вопросы. Разве закон разрешает браки между кузенами? Разве дети в таких браках не рождаются с отклонениями? И вообще, может ли Анита еще иметь детей?

– Так это он вчера звонил? – в конце концов спросила я.

– Кто?

– Твой кузен.

– Доменико? Нет, он не из тех, кто навязывается или повторяет дважды. Сказал один раз – и хватит. Но каждый раз, когда мы видимся на чьей-то свадьбе или каком-то семейном сборище, видно, что я все еще ему дорога. По глазам видно, что он страдает. – Анита открыла духовку, чтобы проверить готовность рыбы. – Нет, мне звонил Даниеле. Сегодня вечером ты с ним познакомишься, он придет на ужин и останется ночевать.

Анита рассказала, что они с Даниеле вместе уже девять лет, и все в Кастелламмаре это знают. Они не живут вместе только потому, что мать Даниеле очень старая и больная и он должен за ней присматривать. Но ничего страшного: когда каждый живет сам по себе, можно заниматься своими делами, не менять привычки и ритм жизни.

– Да, так ты сохраняешь свою свободу, – подтвердила я. Знаю, это была банальная фраза, из тех, что принято говорить в подобных обстоятельствах.

– Фрида, я родилась свободной и останусь такой навсегда. Дело не в том, теряю ли я свою свободу или нет. Я хочу жить с мужчиной, которого люблю, а жить отдельно – это жертва для меня. Но я люблю Даниеле так сильно, как еще не любила ни одного мужчину, тем более своего мужа. Поэтому если я готова отказаться от чего-то ради него, это мое решение. Понимаешь? Если любишь по-настоящему, приходится чем-то жертвовать, ты должен быть готов поставить все на карту.

Анита говорила о взрослой жизни. Я еще никогда ничем не рисковала ради любви, мне не приходилось ни от чего отказываться. Я уехала в чикагский аэропорт О’Хара без сожалений о тех двух месяцах, которые провела с Ноа. Между нами все было решено, и неизбежный укол в сердце не заставил меня передумать, а только усилил сладкую горечь расставания. Ноа был красив, слишком красив для меня, и из хорошей семьи. Он жил в небольшом доме, утопающем в кустах ежевики, и писал стихи – прекрасные, какие умеют писать только люди с восприимчивой, тонкой и мудрой не по годам душой. Я завидовала его способности выразить сложную мысль несколькими словами. Подобный талант наши одноклассники видели в моих карандашных зарисовках. Но Ноа был одарен по-настоящему. Из всех нежных и трогательных строк, которые он мне посвятил, только один образ оказался неудачным. Может, именно поэтому я его и запомнила: Любить – значит попасть под грузовик с маргаритками.

Я все еще не понимала этот образ. И я не знала, почему Ноа пришла в голову такая жестокая ассоциация, когда он думал обо мне, о девушке, которая до него даже не целовалась. Наш первый поцелуй случился на школьной парковке рядом со спортивной площадкой. Был вечер после спектакля в честь конца года, и из шумного спортзала мы вышли в пропитанную дождем тишину. Без предупреждения Ноа остановил меня под фонарем. В его свете трава казалась неестественно зеленой, а машины металлически блестели. Ноа посмотрел мне в глаза и едва коснулся большим пальцем моих губ.

Ему не нужно было ничего говорить, я тоже знала, что момент настал. Мы не могли вечно держаться за руки и просто смотреть друг на друга. Но я не умела целоваться. Перспектива приникнуть ртом ко рту другого человека ужасала меня настолько, что я дрожала, несмотря на надетую сверху кофту и теплую погоду.

– Иди сюда, – прошептал Ноа, – я тебя согрею.

Он взял на себя роль мудрого взрослого: было понятно, что, в отличие от меня, Ноа, хоть и считался интровертом, отлично знал, как надо целоваться. Как же он был красив в свете фонаря: пепельно-светлые волосы и ясные глаза, зеленые, как берега реки Дью-Пейдж. Я хотела довериться ему, но от напряжения не могла пошевелиться, и у меня пропало всякое желание до него дотрагиваться.

– Мне не холодно.

– Боишься?

– Наверно.

– Боишься меня поцеловать?

– Да.

– Это легко, не волнуйся, – сказал Ноа с бесконечным терпением и безо всякого превосходства. – Подойди поближе. Вот так, молодец. Теперь представь, что ты целуешь в губы маму.

У меня вырвался нервный смешок, и я подалась назад, но Ноа нежно взял меня за руку.

– А что, ты не целуешь маму в губы? Я целую.

– Я тоже.

– Отлично, вот и поцелуй меня. Но не отдаляйся сразу, – он понизил голос, – а потом закрой рот.

– Хорошо.

Я выпрямила руки вдоль тела и зажмурилась, словно собиралась прыгнуть с мостика в бассейн. Однако как только Ноа дотронулся до моей щеки, как только я почувствовала уверенное движение его горячей ладони, я в панике сделала шаг назад.

– У меня не получится.

– Получится. Давай еще раз.

С этой чертой характера Ноа я была еще не знакома. Я подумала, что мне не повезло познакомиться с человеком, который был настолько готов идти дальше. Мы были сверстниками, ходили вместе на занятия по английской литературе, но в тот момент я чувствовала себя настолько младше, что это казалось даже неприлично. Как будто я была давно и тайно влюбленной в него подружкой младшей сестры. И все же где-то глубоко в душе я чувствовала, что дело не в поцелуе, который я уже умудрилась окончательно испортить. Этим теплым вечером я дрожала, потому что стояла на пороге чего-то нового. И была уверена, что, если не удастся преодолеть его сейчас, меня просто парализует, моя жизнь застынет на одном месте. Поэтому я и стояла на этой парковке вместо того, чтобы вежливо попросить своего молодого человека отвести меня домой. И Ноа, будучи невероятно восприимчивым, понял мое состояние, почувствовал его. Он хотел помочь мне перешагнуть через порог и с максимальной нежностью подталкивал к действию.

Мне понадобилась еще пара попыток, чтобы набраться мужества и хотя бы не отдаляться от Ноа. Я не закрывала глаза и в назойливом свете фонаря видела его веснушки на носу и черные влажные, словно после душа, ресницы. Кажется, я никогда не стояла так близко к другому человеку. Раньше я иногда у зеркала целовала свое отражение, но губы Ноа были не из стекла, они были мягкие и теплые, даже горячие. В тот момент мне хотелось не столько поцеловать его, сколько раствориться в нем, исчезнуть и заглушить все бессмысленные мысли и фразы, которые крутились в моей голове. Я закрыла глаза и открыла рот…

– Это что ты делаешь с фенхелем? – сказала Анита. – Вот эту часть надо выкинуть, а то мы ее будем жевать до вечера, как овцы.

– Извини.

– Наверное, ты никогда не имела дела с фенхелями и не знаешь, как себя с ними вести? – Анита довольно рассмеялась и отобрала у меня нож.

Она подшучивала надо мной [10], и на этот раз мое недостаточное знание языка только отчасти защитило меня от боли, которую я почувствовала. Что я такого сделала? История про грязные ноги меня отчасти позабавила, но сейчас упрек Аниты показался несправедливым. Особенно если вспомнить утреннюю поездку в Граньяно, когда Анита разоткровенничалась со мной… Стало обидно.

И все же мне не было по-настоящему больно. Меня утешил не только ее бурный смех. Было еще какое-то чувство, даже скорее надежда, что ее упреки на самом деле – проявления нежности, слова на диалекте – песня любви, а громкость голоса – ласка. Разве Анита не говорила со мною так же, как с Рикки – человеком, который, по ее словам, больше всего в мире был похож на нее и которого она любила больше всего на свете? Но почему мне так хотелось, чтобы она полюбила и меня? Ведь если подумать, я была знакома с ней меньше двадцати четырех часов.

Анита резала фенхель сильными четкими движениями.

– Сегодня, Фри, у нас легкий обед. Нежирная рыба и фенхель, хлеб будешь есть только ты. Я слишком поправилась с тех пор, как бросила курить две недели назад. Это очень плохо, я должна избавиться от живота, а то люди подумают, что я беременна.

– Да что ты.

– Да-да. Хотя мои близкие никогда бы так не подумали. Дело в том, что… – Ее нож замер в воздухе. – Даниеле не может иметь детей.

В этот момент в комнату зашел высокий брюнет. Анита познакомила нас. Это оказался Умберто, ее старший сын. Никогда бы не сказала. Умберто вообще был похож не на сына, а на старика. Он сутулился, может, из-за своего высокого роста, а глубоко посаженные глаза и темные круги под глазами придавали ему болезненный вид. И все же смотрел он цепко, и сквозь линзы его очков я заметила искру в его взгляде.

– Фрида в честь Фриды Кало? – спросил меня Умберто. У него был мягкий высокий голос.

– Именно.

– Ну вот, теперь ты познакомилась со всеми своими братьями, – сказала Анита. – Один бледный-бледный, как англичанин, а второй чернее черного, словно турок. Его так и зовут друзья.

– Или «президент».

– Да какой из тебя президент. С такой шевелюрой ты похож на Марадону.

– Вот я и говорю, что я бог.

– Скорее наркоман.

«Турок» подмигнул мне, а потом спросил мать:

– Скажи-ка мне, а дают ли в этом доме поесть?

Его резкий голос слишком контрастировал с его образом преждевременно постаревшего юноши, а нахальный вопрос – с озорной улыбкой. Словно ему просто нравилось играть в избалованного сына.

– В этом доме поесть дают тому, кто догадался предупредить, что придет. Я и бездомного накормлю, если он мне заранее скажет, что придет обедать. Ты меня знаешь.

– Ну вот я тебя сейчас предупреждаю. Так что есть вкусного на обед?

Если он хотел подразнить мать, то ему это отлично удалось. Анита разразилась громким монологом на диалекте, страстно размахивая руками. Смысл ее жестов и слов ускользал от меня. Что-то про то, что Умберто все время работает, что его нет дома, он работает или зависает на улице с друзьями, отчего она не спит, и каждый раз ей кажется, что его убили в очередной перестрелке, а теперь он заявляется в последний момент, а у нее только один кусок рыбы в духовке, и вообще, что он от нее хочет… Мне казалось, что я сижу не на кухне, а в театре.

Умберто не уступал этому натиску и ответил матери на кристально чистом итальянском:

– Опять рыба? Да сколько можно. Знаешь, что нам нужно? Нам бы сейчас дымящуюся тарелку карбонары, а потом – большую порцию сальсиччи с картошкой.

– Ты же ненавидишь сальсиччу, а сам ее просишь!

– Ну и что? Разве тебе время от времени не хочется свиной сальсиччи? Втыкаешь в нее нож, и жир брызгает, такой густой-густой, словно какао-масло. Этот жир даже губы увлажняет, это полезно. – Казалось, что Умберто еле-еле сдерживался, чтобы не засмеяться.

– Эх, если бы ты меня предупредил, – отозвалась Анита, в ее голосе чувствовалась любовь. – Мы вчера ели сальсиччу с фриарелли. Если бы я знала, я бы тебе оставила.

– Ага, значит, ты сделала сальсиччу и всю ее съела? Знаешь, если ты и правда хочешь сидеть на диете, надо хоть немного держать себя в руках.

Анита издала короткий рык, не разжимая губ.

– Кто бы говорил! Если бы не я, ты бы все еще писался в пеленки!

Умберто добродушно рассмеялся и обнял мать, понимая, что шутка затянулась. Сын закружил Аниту, как куклу. Рикки не обладал таким красноречием, не мог втянуть мать в подобную словесную перепалку. Может, старший сын усвоил уроки матери так хорошо, что сейчас они обернулись против нее.

Пока мы накрывали на стол, Умберто время от времени посмеивался, отчего казался моложе. Но я не думаю, что его обрадовала победа в споре. Кажется, истинное удовольствие ему доставили взрыв материнского гнева и ее волнение. Словно он настолько привык к ее крепким словечкам и бурным эмоциям, что, проведя одну ночь вне дома, он по ним соскучился. А теперь он вернулся, чтобы восполнить пустоту. Может, это похоже на зависимость от наркотиков?

Мы сели за стол. Вынимая кости из рыбы, Анита сказала:

– Знаешь, Умбе, если бы погода не испортилась, я бы пошла на море и вообще бы не обедала.

– Ты ничему не учишься, – ответил ее сын на этот раз серьезно, даже голос его звучал ниже. – Вечно этот твой оптимизм. Когда же ты наконец поймешь, что надо дождаться полудня, чтобы понять, можно идти на море или нет? Сколько раз ты проводила лето в этой дыре, а до сих пор не поняла элементарных вещей. Погода определяется только после двенадцати, заруби себе на носу. Идти на пляж раньше – это риск. Но тебе нравятся азартные игры, да, мам?

– Фри, теперь ты понимаешь, почему друзья называют его президентом? – спросила меня Анита, не удостоив сына взглядом. – Весь в отца!

«Президент» подмигнул мне. Они с матерью обсудили работу, рыбные рецепты, мотор машины. Я слушала вполуха, но понимала, что сын и мать в курсе дел друг друга и у них один круг общения. Они были больше похожи на лучших друзей, чем на маму и сына. Я начала подозревать, что недавняя их перепалка была не ссорой, а сценой, разыгранной специально для меня непонятно с какой целью.

Затем Умберто начал расспрашивать меня о семье, доме, школе, отдельных английских словах. Ему по-настоящему было любопытно, и он уже многое знал. Например, был в курсе, как устроена старшая школа в США, какие штаты граничат с Иллинойсом. Он мог даже произнести это слово. Анита попробовала, но у нее получилось только «Илльно». Когда Умберто попытался разобрать ее фонетическую ошибку, она закатила глаза и отломила кусок хлеба, забыв, что не собиралась его есть.

Зазвонил телефон.

– Кто это звонит в такое время? Умбе, пожалуйста, подойди ты. Неохота вставать.

– Да ладно, сама знаешь, что тебе не помешает немного физической активности.

Анита вскочила, бросив хлеб на стол.

– Ну почему у меня родились двое сыновей? Вообще-то я всегда хотела девочку!

Она раздраженно вытерла руки о передник и пошла к телефону.

Мы с Умберто только начали разбирать, как правильно произносится «Мичиган», как из коридора донесся вопль. Я еще не слышала, чтобы Анита так кричала: она прямо выла, словно умирающий волк. Вопль не стихал, а тянулся и тянулся… Трудно было поверить, что его издавало живое существо. Казалось, будто стонала земля и началось землетрясение.

Глава 3

Сначала Умберто растерянно на меня посмотрел, будто хотел найти в моих глазах разумное объяснение этому звуку. Потом, не говоря ни слова, он вскочил и исчез в коридоре.

Я сидела, не шевелясь, рыба на тарелке смотрела на меня пустым взглядом. Ее пожелтевшие глаза были окружены подгоревшей кожей и залеплены петрушкой, а от туловища почти ничего не осталось. Я не знала, что делать. Как Салли замерла на подушке в углу, так я сидела за столом, почти не дыша. Я прислушивалась к бормотанию Умберто и крикам Аниты, которые постепенно превратились в монолог, прерывающийся судорожными рыданиями и всхлипами. У меня было отчетливое ощущение, что я подслушиваю очень личный разговор в чужом доме. Мне хотелось сбежать, словно я бродяга, который зашел лишь набить за обедом живот. Здесь только Умберто – настоящий сын Аниты, а я – чужой человек.

Или уж нет? Я встала и пошла в коридор.

Телефонная трубка болталась на закрученном шнуре. Анита сидела на полу, поджав под себя ноги, как будто собиралась мыть руками плитку или подобрать кусочки ее разноцветного мрамора, как конфеты. Ее юбка сбилась набок и напоминала половую тряпку. Один шлепанец слетел. Тело Аниты обмякло, как будто ей отказали ноги, а может, и руки. Тело словно стекло вниз, и она была похожа на тряпичную куклу.

При взгляде на нее мне стало нехорошо, словно весь мой мир, который появился только вчера, рухнул. Что с ней случилось? У нее инфаркт, инсульт? Она умирает? Но Умберто не казался встревоженным. Он поддерживал мать под руку, заботливо помог ей встать, и, говоря что-то спокойным и терпеливым тоном, словно семейный доктор, повел ее на кухню. Анита, повторяя «нет, нет, нет», следовала за ним.

Она села рядом со мной, съежившись на стуле и раскачиваясь вперед-назад, словно у нее невыносимо болел живот. Увидев ее так близко, я была поражена физическому выражению ее боли и отсутствию смущения. Анита больше не плакала, но веки ее припухли, рот был искривлен, а на щеках виднелись синие полоски от потекшего карандаша для глаз. Я избегала ее взгляда, но она и не смотрела ни на кого: ни на меня, ни на сына, ни на собаку, которая подошла к хозяйке с беспокойным видом. Анита смотрела вверх и повторяла нараспев: «Почему, почему, почему?»

Я не знала, что случилось, но чувствовала, что ответа на ее вопрос не существовало. Это был настолько огромный, всеобъемлющий вопрос, что он пугал, как океан. Но одновременно это был и единственный вопрос, который вообще стоило задать миру.

– Потому что ты доверяешь людям и веришь в их доброту. – Умберто, наливая Аните стакан воды, чувствовал, что был обязан ответить на бесконечный ее вопрос. – Держи.

Он поставил стакан перед матерью, и Анита наконец отвела взгляд от потолка. Стакан вернул ее к суровой реальности, в которой на столе стояли тарелки с остатками рыбы и лежали недоеденные куски хлеба. Анита какое-то время рассматривала стакан – может, была поглощена игрой света на стекле, маленькими пузырьками воды. Потом она тихо произнесла:

– Вы тоже.

– Что мы тоже?

– Вы с Рикки. Вы тоже доверяли Даниеле.

– Да, постепенно мы его приняли. А зря. Пей.

Анита не отреагировала. Может, у нее не было сил поднести стакан к губам. А может, она не понимала, что ей говорили. Так бывает, когда у тебя температура и чужие слова кажутся бессмыслицей, никак не связанной с реальностью.

– Один глоток, – Умберто возвышался над Анитой, закрывая ее своими широкими костлявыми плечами, накрывая ее своей большой тенью.

– Не хочу.

– Надо. Ты уже потратила слишком много слез на этого мужчину. Ты должна пить, должна есть, должна продолжать жить. Как раньше и лучше, чем раньше. Иначе он выиграл.

При этих словах Анита начала чесать запястье с браслетами, словно у нее появилась сыпь. Она злилась, это оказалось слишком тяжелым движением для ее ослабевшего тела.

– Умбе, помоги мне снять этот золотой браслет. Вот этот.

Умберто наклонился и расстегнул браслет так нежно, словно отец, который снимает с ребенка пластырь.

– Так лучше?

– Да. Теперь выброси его.

– Что?

– В мусорку.

Умберто замер на месте с золотой нитью браслета в руках. Он издал нервный смешок и поправил очки. Он, очевидно, был в замешательстве и настолько сбит с толку, что начал говорить на диалекте. Умберто заявил, что украшения не выбрасывают, а продают; упомянул о высокой пробе золота и стоимости браслета, а потом произнес сумму, на которую можно набить холодильник на неделю вперед.

– Мне плевать на деньги, – ответила Анита.

– А зря.

– Выброси его, ради бога. У меня нет сил.

Умберто вздохнул.

– Хорошо, я его выкину. Но только если ты выпьешь этот стакан воды. – Он бросил на меня быстрый взгляд, словно говоря, что мама не в себе и нам надо сделать вид, что мы с ней согласны.

В этот момент я вдруг вспомнила о себе. Я так старалась следить за извилистой нитью их диалога, что забыла о своем присутствии на кухне. Забыла, что я тоже, хоть и совсем немного, участвовала в происходящем. Наверное, ей звонил Даниеле. Но я не могла представить, какие ужасные слова могли заставить Аниту издать этот животный вопль, сложиться пополам на полу, вызвать чесотку на запястье и навязчивое желание выкинуть золото в мусор. Я не понимала, почему Умберто так настаивал на этом стакане воды. Неужели правда можно потратить всю жидкость в организме на слезы? Неужели любовь может высушить тебя изнутри?

Умберто аккуратно положил украшение на горку очисток от фенхеля и рыбьей требухи, потом с вызовом скрестил руки. Анита взяла стакан и сделала крошечный глоток, едва смочив губы. Но это ей помогло. Она посмотрела на нас уже осмысленно и произнесла тихо, но уверенно:

– Даже не думайте достать потом браслет из мусора, ясно? Оставьте его там, он ничего не стоит. Мужчина, который мне его подарил, – пустое место. Мне не нужен человек, который боится сказать мне правду в лицо.

– Молодец, – сказал Умберто удовлетворенно, поглядывая на пакет с мусором. – Даниеле оказался человеком, которому нельзя доверять. Мы не можем даже верить тому, что он тебе сказал. Что это за волшебное исцеление? Он нас держит за дураков?

Анита снова принялась изучать идеально чистую воду в бокале. Она сделала еще один глоток и прикрыла глаза рукой.

– Девять лет я любила тело и душу человека, а теперь я даже не знаю, кто он.

– Да… что поделать. Если жители Граньяно могли так ошибиться с немцами, то и ты тоже можешь, – заметил Умберто.

Я посмотрела на него в замешательстве, и он объяснил. Во время войны немецкие солдаты вошли в Граньяно и шли по виа Рома. Жители города подумали, что это американцы пришли их освободить. Люди вывесили свои самые красивые скатерти, как делали на праздниках, открыли все фабрики, чтобы одарить пастой «спасителей», как героев. Спагетти, вермичелли, паккери, страччетти, фузили с дыркой, моццони ди кандела – свежая паста на любой вкус.

– Иллюзия есть первое из всех удовольствий, – заключил Умберто. – Вольтер.

– Пожалуйста, Умбе, заканчивай со своими умными комментариями и убери от меня эту воду, – раздраженно заметила Анита, – Теперь мне нужно кое-что покрепче. Будь добр, позвони Луизе, пусть она придет. И иди собираться, а то опоздаешь в ресторан.

Бросив взгляд на часы, Умберто вскочил. Я услышала, как в коридоре он взял телефонную трубку, нажал на рычаг и наизусть набрал номер лучшей подруги матери. Быстро объяснил, в чем дело, положил трубку и пошел в ванную. Перед выходом из дома он заглянул на кухню.

– Я возьму машину. Так я буду уверен, что ты ничего не натворишь.

– Ключи на столике.

– Я могу ехать спокойно?

– Да.

Умберто поцеловал нас по очереди, а мне еще и подмигнул, указывая на корзину для мусора. Как только он закрыл за собой дверь, Анита перестала сдерживаться. Как и хотела с самого начала, она начала рыдать, щуря глаза при ярком свете неоновых ламп, и снова раскачиваться на стуле, обхватив руками живот и повторяя в потолок, словно была одна: «О, Мадонна, Мадонна!»

Теперь я поняла, что болит у нее не живот, а все внутри.

Я уже почти закончила мыть посуду, когда пришла Луиза. Привычным движением она положила сумку на стул, где обычно сидела. Хмурясь, она спросила:

– Ани, что случилось? На тебе лица нет. Умберто сказал, что это срочно.

– Выпьем кофе, потом тебе расскажу. Фри, ты умеешь гейзерной кофеваркой пользоваться?

– Нет.

– Подожди, сейчас я тебе покажу.

– Сиди, – сказала Луиза, кладя руку на плечо подруги. – Я ее научу. Мне это только в радость.

Я поняла, что Луиза уже все про меня знает. Она подошла к раковине, разглядывая меня, как звезду, одновременно с восхищением и голодным любопытством. Луиза осмотрела меня с ног до головы, проверяя, совпадает ли составленный ею образ с реальностью.

Подруга Аниты сразу мне понравилась. У нее был загадочный взгляд кошачьих глаз, таких же черных, как ее короткие волосы. Вокруг глаз – сетка морщин курильщицы. Я узнала эти морщины, они есть у всех веганов. Наклонив свое загорелое стройное тело ко мне, она словно обнюхала меня, как кошка, и одарила застенчивой улыбкой тонких губ. Не знаю, почему, но мне показалось, что эти губы были не способны врать.

Луиза объяснила мне, сколько надо налить воды в кофеварку-моку, как придавить насыпанный кофе. Она говорила медленно и отчетливо. Как будто Луиза не кофе учила меня варить, а передавала рецепт сильнодействующего зелья, и этот процесс требовал не только точности, но и особого настроя. А если бы я ошиблась хоть чуть-чуть, все пошло бы прахом.

– Ты понимаешь, что я говорю?

– Да.

– Ты знала итальянский до того, как сюда приехала?

– Нет, но в школе я много лет учила испанский. И я читаю книги на испанском. Это очень помогает.

– Вот умница какая, – сказала Луиза Аните.

– Да, я знаю, – вяло ответила Анита, словно это было очевидно. Как будто она внимательно выбирала себе американскую дочь, хотя я досталась ей абсолютно случайно.

Пока Луиза закручивала моку, я наблюдала за ее руками. Запястья у нее оказались хрупкими, как у моей матери и у меня. У нее были тонкие кости, которые, казалось, могли сломаться в любой момент. Хватило бы простого дуновения ветра. Луиза протянула длинные худые пальцы за зажигалкой для плиты, сделала огонь поменьше. Она была левшой, и при каждом ее движении обручальное кольцо болталось на ее пальце. Это было массивное золотое кольцо, которое казалось слишком тяжелым и большим для ее руки.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Ты на год старше моей дочери. Она у меня единственный ребенок. Мой муж хотел еще детей, а я нет. – Луиза ласково смотрела нам меня, пока наконец мока не начала бурлить. – Хочешь научиться делать пенку?

– Да.

Удивительно, как эти хрупкие запястья выдерживали бешеный темп, с которым Луиза взбивала сахар в молочнике. Она передала его мне, и я постаралась повторить ее движения.

– Не волнуйся, надо просто приноровиться.

Мы пили кофе в молчании, расположившись вокруг стола и образовав вершины треугольника. Хорошо снова быть втроем. От кофе у меня во рту остался сладкий насыщенный привкус.

Луиза оторвала кусок бумажного полотенца от рулона в центре стола. Она смочила бумагу в небольшом количестве масла и стерла макияж с глаз подруги. Анита не протестовала. Мне стало стыдно, что я сама до этого не додумалась. Но с другой стороны, это был такой материнский жест, что вмешательство с моей стороны было бы неуместным.

– Ну что? – заговорила в итоге Луиза. – Рассказывай.

– О, Мадонна… – всхлипнула Анита. Рассказ свой она начала с самого начала и на чистом итальянском. Очевидно, она говорила не для своей лучшей подруги, которая и так знала все до мельчайших подробностей, а для меня. А может, и для себя самой.

Даниеле должен был стать мужчиной ее жизни. Это она присвоила ему этот титул, а потом в него поверили и все остальные. Только Риккардо и Умберто вначале называли так Даниеле в шутку. Все братья и сестры Аниты приняли мужчину сразу, потому что видели, что их сестра наконец счастлива после того, что пережила с мужем. И Анита с Даниеле провели вместе прекрасные и даже безмятежные годы. Как идущие вместе по жизни супруги. Единственное, что омрачало их отношения, – невозможность жить вместе. Но у Даниеле, в отличие от его братьев, не было ни жены, ни детей. Естественно, забота о больной матери легла на его плечи. Его мать не болела ничем серьезным, просто у нее случались недомогания, когда ей было удобно. Но она и правда была стара. Анита, которой с детства привили уважение к старикам, понимала, что пожилую женщину нельзя оставлять одну. Однако Аните трудно было принять, что мать Даниеле не хотела, чтобы она присутствовала в жизни сына. Мать Даниеле была старых нравов и считала, что встречаться с разведенной женщиной – это позор. А уж если у разведенной женщины есть дети – вообще настоящий скандал. Мужчина должен жениться только на девственнице в белом платье в украшенной цветами церкви под «Аве Мария» и звуки органа.

По этому поводу Анита часто ругалась с Даниеле, но на восходе солнца вся злость проходила, а любовь возвращалась. С Даниеле можно было заниматься сексом в любой день. Она понимала, что он бесплоден, ведь она всегда могла забеременеть, стоило только захотеть, а с ним у нее не случалось задержки даже на неделю. И он хорошо это понимал. Диагноз ему поставил пожилой семейный врач: у Даниеле низкая активность сперматозоидов. Но Анита слишком любила его, чтобы в чем-то обвинять мужчину своей жизни. Хотя один только Бог знает, как ей хотелось еще одного ребенка – девочку, дочку, которой у нее не было. Однако ради любви всегда приходится чем-то жертвовать, пусть это и горько.

Так вот, сегодня вечером Даниеле должен был прийти на ужин, познакомиться со мной. Потом он должен был остаться на ночь, которую бы провел в огромной двуспальной кровати Аниты, как обычно в субботу вечером. Иногда Даниеле приходил пару раз в неделю, когда был свободен. Но он позвонил и сказал Аните, что познакомился с другой женщиной, моложе Аниты, и та каким-то чудом от него забеременела. Она на пятом месяце, свадьба состоится через две недели в Церкви Иисуса и Марии. Даниеле сказал, что не любит эту женщину, потому что любит Аниту, но раз та забеременела, он обязан жениться.

Пару раз слезы мешали Аните говорить, отчего она перескакивала с прошедшего времени на настоящее: она его любит, она его любила. Из-за этого мне было сложно ее понять. Но я прочувствовала трагизм случившегося. Луиза, напротив, не казалась ни шокированной, ни возмущенной. Все это время она слушала, нахмурившись, иногда сочувственно качала головой и протягивала Аните платочки, чтобы та вытерла слезы. Луизу не смутил и финал истории, новость о волшебном зачатии и браке по принуждению. Подруга ограничилась тем, что вынула из сумки пачку сигарет и закурила.

– Дай и мне одну, – попросила Анита и повернулась, чтобы взять пепельницу из ящика.

– Ты же бросила? – вырвалось у меня.

– Попробуй меня понять, Фри. Сейчас мне это нужно, – заявила Анита с сигаретой в зубах. – Да и потом жвачки и лакричные леденцы мне порядком надоели.

Луиза несколько раз неспешно затянулась, она была еще не готова высказываться.

– Эта история про беременность кажется подозрительной, – наконец произнесла она медленно, и от этого ее слова прозвучали весомо. – Даниеле же не может иметь детей.

– Так сказали врачи.

– А что если та женщина только притворяется, чтобы его заполучить?

– Луи, как можно притвориться, что ты беременна? На пятом месяце живот уже виден.

– У меня почти не был заметен.

– Потому что ты худышка, – сказала Анита без тени зависти. – И потом, зачем ей ловить именно Даниеле? В Кастелламмаре море других мужчин, богаче, образованнее и красивее.

– Ты всегда говорила, что он очень красивый мужчина.

– Он казался мне красивым, потому что я его любила. Мне казалась красивой душа, которая жила в его теле. – Захваченная вновь нахлынувшими эмоциями, Анита глубоко затянулась. Даже я увидела, как курение помогало ей взять себя в руки. – Но теперь, когда он открыл мне свою душу, я увидела, насколько та ничтожна. Теперь Даниеле кажется мне уродом.

Луиза затянулась сигаретой вслед за Анитой.

– Я раньше и Сальваторе считала красивым… До того, как поняла, что тело у него в одном месте, а душа в другом.

– Он все еще ходит в дом на Фаито?

– При любом удобном случае. С возрастом все стало только хуже. Он все больше молчит и проводит все время в горах, – Луиза задумчиво погладила пальцем желтоватый фильтр сигареты. – Красивый Даниеле или некрасивый, не важно. В этой истории что-то нечисто.

– Умберто тоже так думает.

– Может, это ложная беременность?

– А вдруг это чудо, божественное вмешательство? – заметила Анита, ей снова пришлось затянуться. – Чудеса случаются время от времени.

Луиза сощурила кошачьи глаза.

– А мне кажется, это божественное вмешательство его матери. Эта старуха только и мечтала от тебя избавиться.

– Да она слишком старая и дряхлая, чтобы мстить.

– Но не настолько старая и дряхлая, чтобы свести сына с женщиной, которая ей кажется более… приличной.

– Да… вот уж приличнее некуда – невеста с животом под платьем!

Секунду мне казалось, что Анита сейчас расплачется, но вместо этого она начала смеяться. Луиза к ней присоединилась, и вместе они расхохотались – до красноты и пота.

– А ты что думаешь, Фрида? – спросила меня Луиза. – Это мать Даниеле вмешалась?

– Да, наверное, – ответила я. Мысль о том, что Даниеле подарил любовнице ребенка по собственной воле, казалась мне оскорбительной.

– Предположим, эта девушка и правда беременна. – Луиза обратилась к подруге. – Готова поспорить, что не от Даниеле.

– Да нет, почему? – Анита прищелкнула языком. – Если это так, она бы вышла замуж за отца ребенка. Зачем красть чужого мужчину?

– Может, она уже была беременна, когда познакомилась с Даниеле, но ее возлюбленный сбежал от ответственности. – В миндалевидных глазах Луизы загорелась темная искра. – Или вообще не было никакого возлюбленного, только приключение на одну ночь, которое плохо закончилось.

– И девушка быстренько, пока не вырос живот, нашла себе другого?

– Первого дурака, который попался, – пробормотала Луиза, гася сигарету в пепельнице. – Смотри, может, она и была настоящей девственницей до встречи с Даниеле… Но в какой-то момент изменила ему и забеременела.

– Кто знает…

Я слушала подруг, затаив дыхание. Первоначальный страх прошел, осталось только восхищение ими. Опираясь на немногочисленные факты и телефонный разговор в несколько минут, подруги умудрились выстроить такую сложную, полную интриг историю. Это был просто готовый роман. Особенно меня потрясла огромная творческая фантазия, которая скрывалась за неуверенной улыбкой Луизы. Сколько сюжетных поворотов могли описать эти робкие губы! Постепенно Луиза входила в раж, ускоряла ритм, словно все быстрее и быстрее взбивала пену в молочнике. Несчастливый поворот в личной жизни подруги будто подстегнул ее воображение и разбудил желание новизны.

– Значит, Даниеле тебе наставил рога, – заключила она, – но и сам оказался рогатым.

Анита погасила сигарету рядом с сигаретой Луизы.

– Видишь? Как ни крути, а он мне изменял, и кто знает, как долго. Он мне признался только тогда, когда правда уже вот-вот бы раскрылась. Он больше не смог бы мне врать. Если у него были сомнения, он мог со мной поговорить. Мы бы обсудили все как взрослые люди, нашли бы решение вместе. Мужчина и женщина дополняют друг друга. Но Даниеле не способен ничего дополнить во мне. Он двуличный трус.

– Трус, – эхом отозвалась ее подруга. – И не уважает тебя.

Анита закрыла лицо руками.

– Как я могла быть настолько слепой? Я выкинула на ветер последнее десятилетие. Выкинула лучшие годы моей молодости, возможность иметь детей, впустую растратила свою любовь…

У Луизы закончились идеи, она передала Аните следующий платочек и через какое-то время спросила:

– У тебя есть виски?

Анита ответила, что бутылка стоит в шкафчике в гостиной. И тут я поняла, что Анита уже долгое время сидит. Последний раз я слышала стук ее шлепанец, когда она открывала дверь Луизе. Она не вставала даже в туалет. Может, Умберто был прав, заставляя ее выпить воды. Я начала беспокоиться. Аните свойственно быть в постоянном движении, а затянувшаяся неподвижность ее старила, превращала в кого-то другого.

Луиза повернула ключ в замке, включила свет, поискала в гостиной и вернулась к нам с бутылкой «Глен Грант». Анита отвинтила крышку, дала мне понюхать желтоватую жидкость и рассмеялась, глядя на мою гримасу. Словно я – одна из них, а не подросток, который только вчера приехал. Да, они напоили меня кофе без молока, вовлекли в откровенные разговоры про «Секс, ложь и видео» [11], но виски я точно пить не хотела. Если кофе всех взбодрил, то виски вытащил на свет более темные чувства, которых я никогда не испытывала, но которые прорывались во все более откровенном разговоре подруг. Подруги пили, курили, все чаще говорили на диалекте, и слезы текли у них все чаще. Они болтали и на другие темы. Вспомнили о работе: одна женщина несправедливо потеряла место, была уволена из кожевенной мастерской. О горьких апельсинах, которые муж Луизы пытался вырастить на каменистой земле, доставшейся ему в наследство от отца. Он хотел делать из апельсинов ликер. О том, как Сальваторе возвращался домой и гладил лицо Луизы грязной рукой с землей под ногтями. О его тяжелом дыхании с парами красного вина. О том, как Луиза отталкивала мужа со словами, что в соседней комнате их дочь делает уроки. Мне снова казалось, что я подслушиваю, и я задумалась, не запереться ли в своей комнате с книжкой. Я потеряла ощущение времени, но, судя по меркнувшему на улице свету, было уже поздно.

Зазвонил телефон. Луиза пошла в коридор взять трубку и сказала Аните:

– Это Даниеле.

Анита поднялась и уверенным шагом отправилась к столику с телефоном. Мы слышали, как она недрогнувшим голосом произнесла, что его любовь – это ложь, что он ее не любит, вообще не способен на любовь, а способен только на обман и вранье. Слышали слова о том, что Анита уже не верит ни единому его слову.

– Никогда больше мне не звони и не смей приходить. Это дом принадлежит мне и моим детям.

Анита вернулась на кухню и посмотрела на меня с яростью львицы.

– Как там называется штат, откуда ты? Твой штат?

– Иллинойс.

– Иллиной. Так?

– Да.

– А как сказать: «Пошел ты»?

У меня вырывается смешок:

– Fuck you.

– Факкью. Хорошо. Если он мне перезвонит, я его пошлю по-американски, в этот твой Иллиной.

Анита не хотела отключать телефон – вдруг позвонили бы Рикки или Умберто. Когда вернулся ее младший сын, чтобы переодеться и пойти есть пиццу с друзьями, Анита сделала вид, что ничего не случилось. Она ничего ему не рассказала, только попросила погулять с Салли. После ухода Рикки мы снова остались втроем, приготовили ужин, но Анита не притронулась к еде. Мне тоже кусок в горло не лез: я была измучена эмоциями этого дня. Анита, похоже, заметила мою усталость, потому что вскоре сказала:

– Если хочешь, иди в душ и надень пижаму. Фен – в ящике справа от раковины, – объяснила она, наливая еще виски себе и Луизе. – Вытирайся как следует.

Горячий душ – это забытая роскошь! Когда я вернулась в кухонное тепло, благоухая жасмином, я хотела только одного – лечь спать. Анита пожелала мне спокойной ночи и поцеловала. Луиза сделала то же самое, когда встала вытрясти пепельницу. Краем глаза я заметила в мусоре блестящую нить браслета. Может, я должна достать его, как хотел Умберто? Но я не осмелилась перечеркнуть этот мощный символический жест Аниты.

– Хороших снов, Фри, – пожелала Анита, когда я уже уходила с кухни. Как мне нравилось, когда она меня так называла! Похоже на английское слово «free» – свободная. Это прозвище словно освобождало меня от тяжести значений моего полного имени.

Моя мама захотела назвать меня в честь мексиканской художницы, чтобы я выросла сильной женщиной. Как будто внутренняя сила давалась человеку сразу при рождении и волшебным образом передалась бы мне с помощью ритуала наречения в честь Фриды Кало, которая умерла бездетной в пятидесятые. Мать не считала себя сильной и думала, что не сможет передать мне по наследству душевные силы для преодоления проблем, которые жизнь для меня приготовила. У мамы загорались глаза каждый раз, когда она об этом рассказывала. Но она никогда не уточняла, что же это за испытания, которые жизнь для нас приготовила.

Когда мне было тринадцать, я нашла дома на полке биографию Фриды Кало. Я прочла о полиомиелите, из-за которого ее правая нога была короче левой. Об автокатастрофе, в которой столкнулись автобус и трамвай, а Фриде повредило матку и сдавило позвоночник. О многочисленных операциях и долгих периодах восстановления, когда ей приходилось терпеть хронические боли. О боли не только ее тела, но и души, которую та испытывала из-за абортов и измен любимого мужа и художника Диего Риверы. Через год я проехала час на поезде, чтобы посмотреть выставку автопортретов Фриды в музее Чикаго. Картины, которые она нарисовала, когда лежала в постели, были очень маленькими, не больше человеческого лица. Из-за этого казалось, что смотришь не на холсты, а на себя в зеркало. Я долго рассматривала эти картины, в которых художница спокойно сосуществовала со своей болью. Цветы в волосах, красивое бесстрастное лицо, окруженное мартышками и попугаями, – их я потом перерисовывала с купленных в музее открытках. Я изучала портреты Кало, стараясь найти, что нас могло объединять. Но, к сожалению, кроме непокорных бровей и свободного владения испанским, у меня не оказалось ничего общего со знаменитой художницей – красивой женщиной с гордым взглядом.

Другие картины – где Фрида изображала себя плачущей и с открытыми ранами, с мертвыми плодами и гвоздями, торчащими из груди, – я не могла долго рассматривать. Одно дело – читать о ее трагической жизни на бумаге, и совсем другое – увидеть своими глазами на огромных полотнах. Стоило мне пройти мимо подобного портрета, я чувствовала себя перепачканной менструальной кровью и другими телесными выделениями. Я убегала от таких холстов, убеждая себя, что они написаны так специально. Нарочно, чтобы вызвать в зрителе сильную эмоцию. Но в глубине души я знала, что это не так. Эти автопортреты, которые притягивали мой взгляд, преследовали меня и дома, были зеркалами души Фриды. Я начала подозревать, что внутренняя сила не зависит от рождения или от имени. Мне казалось, все наоборот – Фрида Кало стала такой благодаря случившимся с ней несчастьям.

Сейчас, засыпая под бормотание подруг на кухне, под трещинами от землетрясения на потолке, я надеялась, что есть более легкий путь приобрести эту душевную силу. Какая-нибудь тропа, ведущая напрямик. Мне даже не приходило в голову, что становиться сильной совсем не обязательно.

Глава 4

Утром Анита еще лежала в кровати, свернувшись клубком под картиной с Мадонной. Кто знает, во сколько она заснула и сколько виски выпила. Ее сыновья тоже спали. Бодрствовала только собака. Я подошла к подстилке и шепотом позвала ее. Салли дала погладить морду и уши, облизала мне руку своим теплым шершавым языком.

Я надела новые шлепанцы, впервые внимательно рассмотрев их. Они были красивыми. Мои пальцы на ногах, длинные, как у мартышки, доставшиеся мне от отца, цеплялись за подошву, чтобы шлепанцы не соскользнули с ноги. Я подняла жалюзи на кухонном окне наполовину и начала варить кофе. Его аромат был настолько сильным, что мог и мертвого разбудить. По крайней мере, я надеялась, что запах кофе, как магнит, поднимет с кроватей мою новую семью. Я чувствовала неловкость, когда возилась на чужой кухне, будто у себя дома. Но вдруг все проснутся, увидят, что я сижу сложа руки, и сочтут меня ленивой? В конце концов, по сравнению с другими комнатами, кухня была мне лучше всего знакома. Мне казалось, что в этом густонаселенном городке, где есть еще море и целых два замка, именно на кухне и происходит все самое важное.

Голод пересилил неловкость, и я приготовила себе завтрак. Все время мной будто двигала чужая воля. Я сварила кофе, тщательно следуя указаниям Луизы, а теперь обмакивала печенье в кружку, как мне показывала Анита. Я даже дала два печенья Салли, как делал Рикки с кусочками сальсиччи.

– Хитрюга, – шепнула я собаке.

Я уже начала убирать со стола, когда проснулись парни. Рикки с полузакрытыми глазами налил остатки кофе себе в чашку. А Умберто заварил чай.

– Кофе повышает давление, – сообщил он мне, когда я прошла мимо него, чтобы заправить их постели. Я решила сделать это не для них, а для Аниты. Пусть, когда она проснется, дома будет чисто, и ей не придется тратить силы. Я заправила постель Рикки и направилась в комнату Умберто. Тут он подошел и остановил меня:

– Оставь как есть. Иди лучше оденься, прогуляемся по Кастелламмаре.

– А твоя мама?

– И ее оставь. Сегодня ей надо зализать раны.

Зазвонил телефон, и Анита крикнула нам голосом давно проснувшегося человека:

– Не берите трубку, ради бога. Это Даниеле.

– Откуда ты знаешь, что это он? Может, это кто-то из моих друзей, – ответил Умберто, но жестом пригласил меня пройти за ним в комнату матери. Телефон продолжал звонить.

– Знаю, и все.

Анита села в кровати и собрала волосы в конский хвост. Я не увидела в ее внешности никаких признаков похмелья. Более того, с промытыми слезами глазами и гладкой свежей кожей, она была красива как никогда. Телефон наконец сдался и замолк.

– Слушай, Фри, – сказала мне Анита, – сегодня моя сестра Летиция пригласила нас на обед. Должна прийти ее старшая дочь с детьми. Они все хотят с тобой познакомиться. Но мы пойдем к Летиции в другое воскресенье. Сегодня я не выдержу, прости меня. Идите погуляйте с Умберто, а потом возвращайтесь обедать.

Хотя Анита вроде бы спала, она оказалась уже в курсе всех наших планов. Мы с Умберто закрыли за собой дверь. Перед выходом мы сняли телефонную трубку с рычага, чтобы Аниту никто не беспокоил.

Несмотря на грозу, которая разразилась вчера на втором этаже нашего дома, был чудесный день. Небо казалось похожим на чистое стекло. На нем не было ни облачка, и солнечные блики сияли на капотах машин и стеклах витрин, темных очках и часах многочисленных прохожих. В такую погоду, готова поспорить, точно можно было идти на пляж, не дожидаясь полудня. И все же люди толпились у баров и кондитерских. Одеты они были не для пляжа, а как будто собрались на праздник. Приятное тепло окутывало мои ноги и руки. Я заметила, что хотя моя одежда была чистой и относительно новой, она выглядела невыразительно и скрывала мое тело.

Мы терпеливо лавировали среди машин, припаркованных прямо на тротуарах. А водители в свою очередь не возмущались, когда мы шли посреди дороги. Дойдя до небольшой площади, нас вместе с другими прохожими захватил водоворот вокруг центральной клумбы. Машины, мопеды, люди вливались в круговое движение и покидали его, словно в идеально срежиссированном действии. Они закладывали виражи, замедлялись, бибикали, кричали и касались друг друга. Умберто взял меня под руку и повел на противоположную сторону. Главное – не останавливаться.

Все это время Умберто рассказывал: это парфюмерный магазин моей подруги, это площадь Спартака («Да-да, того самого»), здесь мы тебе сделаем ключи завтра, когда лавочка откроется… Умберто говорил не только со мной. Он на ходу здоровался с кем-то у бара, назвал по имени аптекаря, который вышел поправить товары на витрине. По дороге Умберто встречал двоих, троих, четверых друзей, которые шли в другую сторону. Он останавливался на пять, шесть, семь минут, чтобы с каждым поболтать. Каждый раз, когда он знакомил меня с друзьями, меня целовали, смотрели на меня с восхищением и довольно кивали.

– Наконец-то ты приехала, – произнес кто-то.

На улице было шумно, и я не могла расслышать все вопросы знакомых Умберто. Но вскоре поняла, что все вопросы одинаковы. Когда ты приехала? Тебе нравится Кастелламмаре? Как ты устроилась у Аниты? Или же, с хитрой улыбкой: «И как тебе дома у этого ужасного типа?»

Так Умберто называли только друзья-мужчины. Подруг у него тоже было множество. Казалось, что каждая из них – самая лучшая. Каждой Умберто делал комплименты: «Тебе идет новая прическа», «Ты не такая зажатая, как на прошлой неделе», «Ты поменяла очки, молодец, тебе очень к лицу»… С девушками Умберто разговаривал более мягким голосом, ласково, но без двусмысленностей. Всем подругам он помогал решить какую-нибудь проблему. Марилене посоветовал, где починить мопед за разумные деньги, а не как в автомастерской, где работал Рикки. Флавии рассказал, как делать примочки от мигрени. Терезе помог подобрать слова, которые надо сказать ее молодому человеку, чтобы успокоить его беспричинную ревность. Между делом Умберто умудрился организовать партию в покер в пятницу вечером в девять часов дома у некоего Пино. У этого Пино имелся большой стол, а родителей часто не было дома. Если Умберто пошел в отца, думаю, тот вряд ли был таким уж неприятным человеком.

Похожие друг на друга встречи проходили с такой частотой, что я успела отточить свои ответы, и по мере нашего продвижения они становились все короче. Я слегка нервничала, и не только из-за повышенного внимания ко мне и необходимости запоминать кучу имен. Чем дальше, тем отчетливее я ощущала, что время проходит. Если это прогулка, не должны ли мы гулять? И куда именно мы направляемся? Какой бы ни была наша цель, я была уверена, что с такой скоростью, в этом все усложняющемся танце машин и людей мы ни за что не успеем вернуться к обеду. Да, наверное, это меня волновало больше всего: я не хотела оставлять Аниту одну надолго.

Вот, возможно, наша цель – классический лицей Плиния Старшего, где я скоро буду учиться. Умберто указал мне на него вялым жестом. Он тоже окончил этот лицей. И еще в его время здание было покрашено в оранжевый цвет и окружено облезлыми деревьями. К счастью, мы у лицея не остановились. Сейчас Умберто изучал философию в Университете Федерико II в Неаполе. То есть иногда он садился в поезд и отправлялся сдавать какой-нибудь экзамен. Но он больше не был уверен, что гуманитарных знаний достаточно для жизни. Умберто размышлял, не лучше ли заняться чем-то конкретным: например, открыть ресторан, может, в другом городе или даже в другой стране.

Вскоре мы вышли на залитый солнцем проспект, и перед нами предстала гора во всем своем утреннем великолепии. Я едва успела насладиться этим видом, как нас засосало в переулочек между двумя облупленными многоэтажками. И тут, без предупреждения – я даже не почувствовала запах – нам открылся вид на море.

Я представляла его другим. Это была не бушующая бескрайняя Атлантика, которую я видела однажды в Вирджинии. Суша обнимала тихую и спокойную водную гладь с почти незаметными волнами, словно складками на атласной простыне. Если бы не пальмы – высоченные и пониже, в броне из колючек, будто ананас, – можно было принять это море за озеро. Вода здесь казалась даже более спокойной, чем в озере Мичиган. А еще на пляже росла трава. Я никогда не видела песок такого цвета: выцветший черный, почти пепельный, он поблескивал на солнце, как будто кроме пластиковых бутылок и бумажного мусора пляж покрыт бриллиантовой крошкой. Готова поспорить, что песок этот был раскаленным.

– Вы здесь купаетесь?

Умберто фыркнул:

– На этом пляже я не лягу загорать даже мертвым. И на пляж, где мама любит купаться, я не хожу. Это за мысом. Там с тебя шкуру снимут за лежак, а море похоже на суп. Честное слово. Я знаю, где настоящие пляжи, к ним нелегко подобраться, там мало народу… и, разумеется, они бесплатные.

Мы присоединились к людям, прогуливающимся взад-вперед по набережной Вилла Комунале, следуя по рельсам старых трамвайных путей. На горизонте парили два острова – Умберто рассказал, что это Искья и Капри. Ближе к берегу покачивались рыбацкие лодки, похожие на персидские остроносые тапки. Чем дольше я глядела на смирную поверхность моря, тем лучше понимала, что на самом деле оно не так уж и похоже на озеро. У морской воды есть плотность, вес. Словно бы отяжеленная солью, она неповоротлива. Под этой водной «простынею» спало нечто, и вскоре оно должно было проснуться. Мне даже казалось, что я могу разглядеть что-то под поверхностью воды. Что чувствую что-то в солоноватом привкусе воздуха, который ласкал руки, в чавкающих звуках, доносящихся с рифов. Последние были похожи на нежное прихлебывание кошки, пьющей из своей миски. Я чувствовала необъяснимое возбуждение.

В море у берега я заметила кучу бесформенных камней.

– А там что, остров?

– «Остров» – это сильно сказано. Это Ровильяно, его еще называют замок Ровильяно. Но от него остались одни руины после нашествий лангобардов, сарацинов и так далее. Он заброшен, как и все остальное тут.

– Он не похож на замок.

– Да, больше напоминает размоченное в чае печенье. Трудно поверить, что в древности его называли Камнем Геркулеса.

– Геркулес из мультика?

– Ну ты и американка, – хмыкнул Умберто и взлохматил мне волосы. – Да, Геркулес – тот самый красивый и мускулистый мужчина, которого ты, скорее всего, видела по телевизору. Сын Зевса. С квадратной челюстью, в белой тунике и без трусов. Тот самый, кто еще до завтрака мог уничтожить голыми руками свирепого льва, кабана-людоеда и украсть стадо быков у великана с тремя головами и шестью руками. Ерунда для нас, полубогов.

– А ты разве не бог?

Впервые у меня получилось его рассмешить. Умберто усадил меня на скамейку и спросил заговорщицким тоном:

– Ты знаешь, кто такой Гораций?

– Нет.

– Вергилий?

Я кивнула, чтобы скрыть свое невежество, но постаралась показать, что хочу услышать их истории. По легенде, совершив десятый из двенадцати своих подвигов, победив трехголового монстра и его двухголового пса, Геркулес завладел священными коровами. Затем героя стала мучить жажда, и он направился в Лацио, к Фауне. Эта богиня-девственница считалась покровительницей природы и могла рожать детей без участия мужчин. Только женщины имели право пить освященную воду в ее храме. Мужчинам вход в храм был запрещен. Геркулеса это обстоятельство оскорбило, и он решил воздвигнуть храм имени самого себя. В его храм не посмела бы ступить ни одна женщина. Геркулес отвлекся на эту идею и в результате лишился коров. Хитроумный сын Вулкана тихонько увел их и спрятал в пещере в недрах Везувия. (Умберто указал куда-то за наши спины.) Геркулес искал быков день и ночь. В конце концов герой нашел их, услышав мычание. Он снес верхушку горы, пробил ход в пещеру и освободил коров. Чтобы отпраздновать победу, Геркулес основал города Геркаланум и Стабия.

– Геркулес основал Кастелламмаре-ди-Стабия?

– Просто Стабия. Так назывался город где-то в тысяча двести тридцать девятом году до нашей эры. Даже у нашей дыры был свой звездный час. Согласно мифу, – продолжал Умберто, – город Стабия был основан, когда Геркулес оторвал вершину горы Фаито и бросил ее в море. Очевидно, откалывать куски гор вошло у героя в привычку. Говорят, что богом забытый островок, который ты заметила, и есть камень Геркулеса. Остров состоит из тех же осадочных пород, что и гора, – известняк и доломиты.

От имен, фактов и жестов Умберто у меня голова пошла кругом, хотя, может, просто солнце напекло мне макушку. Неужели чтобы что-то создать, надо сначала что-то разрушить?

– Откуда ты все это знаешь? – спросила я Умберто.

– Не зря же я окончил классический лицей. – Мы снова пустились в путь. – Если хочешь увидеть настоящий замок, посмотри вниз.

Умберто указал мне на замок, словно сошедший со страниц средневековых сказок. Его прямые углы и четкие зубцы стен резко выделялись на зеленом фоне горы. Проплывающее солнце постепенно выхватывало из тени все больше архитектурных деталей, добавляя замку объем. Теперь можно было увидеть деревья вокруг него, его мягкие, как мох, тенистые изломы, намекающие на породы камня, небольшие тропинки, опутывающие замок, как канаты. Гора Фаито по-прежнему возвышалась над нами, но с этой точки выглядела по-другому. Освобожденная от домов, сияющая под небесным сводом, она больше не казалась враждебной. Она больше не была похожа на непреодолимую стену – теперь гора выглядела доступной и осязаемой. Точно так же, как вчера, когда мы с Анитой ездили на машине в Граньяно.

Мы подошли к постройке с арабесками и разноцветными стеклами, которую Умберто назвал «Музыкальной беседкой». Рядом с ней открыл двери «Бар Спаньоло» – известное место, где в прошлом собирались писатели.

– В прошлом, – еще раз подчеркнул Умберто. – Сейчас бар знаменит совсем по другой причине. – Я рассматривала столики на улице, бархатные кресла внутри бара, из которых удобно было разглядывать лепнину на потолке. Тут Умберто предупредил меня: – Лучше сюда не ходить, здесь приходится оплачивать «коперто» – сервировку стола. К тому же, знаешь, от кофе…

– Поднимается давление.

– Молодец.

Мы встретили очередную подругу Умберто, на этот раз прогуливающуюся с молодым человеком, и остановились поболтать с ними под деревьями. Я уже устала от общения и украдкой посматривала на «Бар Спаньоло» за спинами моих собеседников. Рассматривала солнечных зайчиков, которые танцевали на ажурных столиках из кованого железа, беседку, которая казалась гигантской клеткой для экзотических птиц. Эти признаки старины меня утешали, как вчера улица виа Рома с ее лавочками пасты. Мне казалось, что я на каникулах в Колле-ди-Тора, стою на берегу озера, при этом все расходы за мои каникулы оплачивает Церковь, к которой я принадлежала лишь формально. Мне казалось, что я тут проездом. Словно вошла в кинозал на середине фильма, и перед моими глазами мелькают кадры, но я не понимаю их смысла, происходящее не захватывает меня по-настоящему. Как будто я была не главным действующим лицом своей жизни, а сторонним наблюдателем. Но стоило мне услышать визг тормозов или ругательство, увидеть мусор на пляже, надписи на мраморной лестнице беседки, как иллюзия рассеивалась и я вспоминала, что Анита ждет нас дома.

Поговорив со знакомыми, Умберто под руку повел меня мимо яхт-клуба. Это был последний отрезок набережной, людей становилось все меньше. Даже детские аттракционы опустели.

– Пойдем, – сказал Умберто, – уже почти время обеда.

– Уже? – В этот момент я заметила какие-то древние постройки, которые меня заинтересовали. Дома тянулись вдоль берега, но сверху их постепенно придавливала гора, а снизу подпирало море. Вдалеке дома становились все беднее и меньше, они сливались в одно целое, в конце концов превращаясь в точку, в которой город, как палец, разрывал поверхностное натяжение морской воды. – Вон там исторический центр?

Умберто посмотрел на меня так, словно узнал мой секрет и хотел сказать, что вся эта древность не принесет мне никакого утешения.

– Там не на что смотреть. Только лишь убогие дома, в которых невозможно жить, и невежи, которые не хотят оттуда съезжать. Там зона обвалов. Пошли, а то мама будет волноваться.

У моего приемного брата были длинные ноги, и когда он хотел, он ими отлично пользовался. Мне пришлось бежать за Умберто, чтобы не отстать. На обратном пути мы остановились только раз, чтобы купить помидоры, базилик, хлеб и моцареллу в крошечном супермаркете.

– Моцарелла из молока буйволов, – уточнил Умберто.

– А такое бывает?

Умберто хитро улыбнулся и тихо сказал:

– Есть и буйвол-самец, и буйволица-самка, между ними существует фундаментальная разница. Вот проучишься несколько месяцев в классическом лицее, и сама во всем разберешься.

Дверь в спальню Аниты была все еще закрыта. Умберто вернул телефонную трубку на рычаг. Потом я помогла ему приготовить капрезе и томатный соус, который он варил с детства с бабушкой по маминой линии. Именно бабушка научила Умберто готовить вкусную полезную еду, используя немногочисленные продукты под рукой. Например, так называемую «пиццу» из вчерашнего хлеба. Нас перебил звонкий голос Риккардо, который только что пришел:

– Сегодня готовишь ты? Мама пошла на море? – Видно, что Риккардо был не в курсе последних событий.

– Так ты еще ничего не знаешь? – набросился на брата Умберто.

Вскоре пришла и Анита, но показалась она не из спальни. Она ходила выгуливать Салли. Анита с собакой спустились на улицу на лифте, потому что Салли трудно было ходить по лестнице. Анита была полностью одета, но не накрашена, даже лак на ногтях отсутствовал. Глаза у нее выглядели припухшими, а значит, в наше отсутствие Анита позволила себе выплакаться, свободно и до опустошения. Она села за стол с видом усталого человека, который долго куда-то бежал, потом остановился и уставился взглядом в пространство. Но слезы не ослабили ее, как опасался Умберто, они принесли ей спокойствие. Хорошо, что мы ушли гулять.

Несмотря на старания старшего сына, Анита едва притронулась к еде. У нее не было желания ни есть, ни ссориться. За послеобеденной сигаретой она начала допрашивать Рикки, почему тот не обедал у Федерики, у «свекров», как Анита их называла. Она высказалась по поводу моцареллы, которую купил Умберто. Наверное, чтобы обрубить на корню затеянную им речь о зависимости от никотина и человеческих слабостях.

– Почему ты не купил моцареллу фьор ди латте из Агеролы? – Анита выпустила дым в сторону открытой балконной двери. – Она не такая жирная.

– Это для Фриды, – ответил Умберто. – Она должна научиться выбирать качественные продукты.

– Но эта моцарелла из Казерты. Лучше дать Фриде попробовать блюда, которые производят у нас в горах Латтари: боккончини, треччине…

– Я что-то не понял, Фрида должна стать специалистом по моцарелле? – встрял Рикки. – Дайте спокойно поесть несчастной. Разве не видите, что ей нужно поправиться?

Мне было несколько неприятно, когда они говорили обо мне, будто меня здесь нет. Это выглядело, словно они собрались специально, чтобы обсудить мое здоровье и знания. Еще я почувствовала себя маленькой девочкой. Вдруг что-то укусило меня за ногу, и я вскрикнула.

Я заглянула под стол и увидела черепаху размером с мой шлепанец. Все рассмеялись, и Анита громче всех, буквально взорвавшись радостью, граничащей с истерикой.

– Так ты еще не знакома с Перлой? – спросил Умберто.

– Нет.

– Летом она живет на балконе, а зимой в кладовке, и, как видишь, она обожает обувь.

И правда, черепаха пыталась жевать мой тапок. Я чувствовала, как ее острый клюв яростно кусал деревянную подошву. У Перлы были выпученные узкие глаза, которые казались семечками черного кунжута. Ее морщинистая кожа собралась складками, словно была ей велика.

– Видишь шрам? – Умберто указал пальцем на трещину поперек панциря черепахи. Как будто кто-то хотел распилить ее пополам. Может, кому-то, как и мне, тоже не очень понравилось это животное со старомодным и совершенно не подходящим ей женственным именем? Черепаха в порыве лесбийской любви попыталась залезть на мой тапок. – Однажды, много лет назад Перла каким-то образом протиснулась сквозь решетку балкона и упала.

– От удара ее панцирь раскололся, как арбуз! – перебил брата Рикки. – Мадонна, как синьора Ассунта тогда взбесилась.

– Да, это тебе не упавшие с балкона трусы! – Анита вытерла слезы и снова залилась истерическим хохотом. Еще немного, и я начала бы всерьез за нее беспокоиться.

– Мы думали, Перла умерла, – продолжил Умберто. – Но в итоге мы просто склеили панцирь, и все.

Я была впечатлена непреодолимой тягой черепахи к моим шлепанцам, но еще больше – засохшими жемчужинками клея вдоль трещины на панцире. А особенно тем, что после такого падения под панцирем черепахи все еще пульсировала живая плоть.

– Она тоже смогла выжить, – Анита вдруг снова стала серьезной. – Иди-иди, ешь свой салат! – Она подтолкнула Перлу ногой, и та, словно шайба, заскользила по белому полу. Потом Анита повернулась ко мне. – Теперь ты познакомилась со всей своей новой семьей.

Опять зазвонил телефон, и я почувствовала пустоту в животе. Мы молча переглянулись, и Рикки пошел в коридор, чтобы ответить на звонок. Какой-то мужчина захотел поговорить с Анитой, но это был не Даниеле. Анита встала из-за стола.

Короткий разговор вполголоса, и Анита вернулась на кухню. Звонил ее кузен Доменико. Последний раз они общались года два-три назад.

– И что он от тебя хотел? – ревниво спросил Рикки. Было ясно, что этот родственник редко появлялся в жизни семьи.

– Ничего, просто хотел узнать, как дела. Каждый раз, когда мне плохо, он это чувствует и звонит.

– Ну откуда ему знать? – удивился Умберто.

– Знать что?

Анита не ответила Рикки, а посмотрела мне в глаза и заявила:

– У нас есть женская интуиция, но и у мужчин есть шестое чувство – какой-то нюх.

– Да что же, черт возьми, произошло, мне кто-нибудь расскажет? – воскликнул Рикки.

Анита пересказала сыну вчерашние события лаконично и без эмоций, словно сообщила ребенку, что завтра они идут к стоматологу. Потом она объявила, что завтра понедельник и ничто и никто не помешает ей пойти на работу.

В последние две недели перед началом учебы я была более-менее предоставлена самой себе. После завтрака, пока Анита подметала или включала стиральную машину, я мыла тарелки. Потом Анита шла на работу – макияж, золотые украшения, цветастая юбка. Хоть она говорила, чтобы я оставила дела и наслаждалась свободным днем, я продолжала заниматься домашними делами и после ее ухода. Мне нравилось помогать Аните, особенно развешивать белье на балконе. Мне нравились теплые запахи просыпающейся улицы, людские голоса. Мне даже нравилось испытывать страх, стоя на балконе в шаге от пропасти, принадлежащей синьоре Ассунте. Вдруг прямо к синьоре Ассунте упадет носок или бюстгальтер? Вдруг я сама упаду? Каждый раз я надеялась не встретить на балконе Перлу, которая уже упала когда-то в эту пропасть.

А вот застилать кровати Умберто и Рикки я не любила. Чтобы выплеснуть раздражение и удовлетворить чувство несправедливости, я неаккуратно запихивала их пижамы под подушки. Правда, Умберто в свою очередь помогал мне с разными делами: сделал ключи от дома, помог купить тетрадки и ручки для школы в магазине, а учебники – с рук. Когда Умберто уходил на работу или убегал решать чужие проблемы, я гуляла по улицам нашего района. Смотрела на людей или на красивую одежду в витринах. Я испытывала при этом то же мучительное чувство неловкости, с которым рассматривала голых немок, мывшихся под ледяным душем.

Однажды я наткнулась на Бренду из Калифорнии. Вид у нее всегда был отсутствующим, словно у манекена. Вот и в этот раз казалось, что она не видела ни меня, ни парней, которые шли за ней, но боялись подойти. Слишком экзотично она выглядела для местных, даже сложно было сказать, красавица она или нет. Однако меня Бренда заметила. От удивления она распахнула и без того огромные, почти круглые глаза с ресницами, от туши похожими на щетки.

– Чао, белла! – Бренда поприветствовала меня по-итальянски и широко улыбнулась. После этого мы перешли на свой родной язык.

Бренда рассказала о семье, в которой гостила. Отец работал врачом, мама – домохозяйка, у них было двое маленьких детей. Бренда учила мальчика играть на фортепиано, а девочку – классическим танцам. Взамен дети помогали ей совершенствовать итальянский. Но сколько бы ребята ни пытались, у Бренды так и не получалось спрягать глаголы в прошедшем времени и правильно произносить букву «р». Принимающая семья съездила с Брендой попробовать «метровую пиццу» в городок Вико-Экуенсе («это такая квадратная пицца, то есть прямоугольная, очень вкусная») и посмотреть Помпеи («там все ужасно древнее и очень красивое»). Бренда спросила, как я устроилась. Я объяснила в двух словах, но с тем же преувеличенным энтузиазмом. По словам Бренды, у Сиф тоже все было хорошо. Ее итальянская семья – молодая пара, которая ждала ребенка. У них был свой магазин бонбоньерок. Сиф с Брендой жили почти по соседству и должны были учиться в одном классе научного лицея. Я же с Хесусом собиралась пойти в классический лицей.

– А Хуанг?

– Понятия не имею, – ответила Бренда. – Нам надо бы всем собраться, вспомнить Колле-ди-Тора. Помнишь, как я чуть не потеряла трусы от купальника в озере? – Она рассмеялась, продемонстрировав идеальные белые зубы. – А когда мы играли в шарады? Хельга так сильно смеялась, что у нее кока-кола пошла из носа!

Странно, но я совсем не испытывала ностальгии. Мы обменялись номерами телефонов, и я вернулась домой.

Каждый день я приходила домой, чтобы пообедать с Анитой во время ее перерыва. Мы готовили собаке пасту с мясными консервами «Симменталь», для черепахи нарезали помидор. Иногда смотрели сериал, и только потом готовили что-нибудь для себя. Анита готовила прекрасно. Однажды она научила меня делать салат из осьминога. Щупальца дрожали в кипящей кастрюле, вода окрасилась в фиолетовый цвет. Мне было одновременно противно и любопытно. Мясо осьминога, извлеченная белая мягкая плоть, напомнило мне бильярдный шар.

Иногда на обед приходили Умберто и Рикки, иногда – Луиза. Подруги обсуждали работу, но чаще всего – мужчин: Даниеле и Сальваторе. С многозначительной улыбкой Луиза говорила что-то вроде: «Я больше не могу, Анита, клянусь, не могу». После кофе мы с Анитой мыли пол, иногда вытирали полосы желтоватых черепашьих какашек, но чаще пол был чист, и мы просто так его натирали. Однажды Анита мне сказала:

– Когда у нас будет больше времени, я тебе покажу, как разбирать плиту.

– А зачем?

– Если ты действительно хочешь вымыть плиту, надо разобрать ее на части. Снять все детали, даже ручки. Залезть в самые потаенные углы плиты, где прячется грязь, соскрести ее, вымыть, отполировать. А потом снова собрать все детали. В жизни наступает момент, когда генеральную уборку больше нельзя откладывать. Но этим будем заниматься не сейчас, времени мало. И, самое главное, нужен правильный настрой.

После обеда, когда Анита возвращалась в офис, я писала письма семье и друзьям в Нейпервилле. Письма были похожи на мои летние дневники. Я чересчур подробно описывала изящные итальянские дома, пережившие землетрясение, местные рецепты, голубое небо, набережную. На самом деле я так боялась не найти дорогу к дому Аниты, что редко ходила на море. Когда я все-таки оказывалась с ним один на один, водная гладь казалась мне угрожающей, несмотря на отсутствие волн. Но вечера становились все прохладнее и возможностей насладиться пляжем оставалось все меньше и меньше. Следуя наказу Умберто, я не отваживалась ходить дальше Вилла Комунале. Только один раз я прошла достаточно, чтобы заметить, что исторический центр города выходил по большей части не к морю, а к портовым постройкам, и судоверфь, как стена, загораживала его от моря. Когда я рассказывала об этом при Аните, она повторила слова сына:

– Не ходи туда больше. Там все каморристы [12]. Это дурной район, понятно?

Я клала мелко исписанные листы бумаги в конверты с американскими адресами и старалась отправить их как можно скорее, пока не передумала. Для меня было очевидно, что я гораздо честнее в своих карандашных набросках, которые никому не показывала. Я рисовала свисающую с балкона связку чеснока, его нежную кожуру, похожую на оболочку привидения. Рисовала трещины на кухне, которые взбирались по стене, словно дикое растение. Рисовала, не зная, что рисую и что за история стоит за этими образами. Часто звонил телефон. Когда мы были одни дома, как правило, Анита, готовая ко всему, поднимала трубку. Если это был Даниеле, она слушала его какое-то время, презрительно фыркая, а потом отвечала, что он ничего не понял про любовь и не должен больше ей звонить. И клала трубку. Однажды позвонил Доменико. Из Америки звонили редко: международный тариф был ужасно дорогой. Как-то вечером позвонил ответственный из ассоциации по обмену, чтобы узнать, как у меня дела. Анита ответила, что все хорошо, даже отлично. По ее словам, у нас каждый день был наполнен культурными событиями, намекала на несуществующие образовательные поездки. Голос Аниты менялся, исчезал акцент, речь становилась более четкой и ясной, похожей на голоса актеров в телевизоре. Анита использовала более официальные и красивые слова, говорила как адвокат. Только сейчас я поняла, сколько в ее голосе было силы убеждения. Она, наверное, прекрасно выполняла свою работу по защите слабых и угнетенных.

Иногда телефон звонил, но Анита не двигалась с места.

– Не бери трубку. Это Даниеле. – У Аниты было какое-то шестое чувство, я в этом убедилась. – И зачем он все звонит?

– Может, хочет, чтобы ты его простила?

– Нет, – отвечала Анита, цокая языком. – Не думаю, что ему стыдно за свой поступок. Нет, ему нужно кое-что другое, этому эгоисту. Как ты думаешь, почему он мне сразу сообщил дату свадьбы и церковь, где пройдет венчание?

– Не знаю.

– Он хочет, чтобы я его спасла от этого брака, чтобы я пришла в церковь в последний момент, как в голливудском фильме. И со слезами на глазах, при всех умоляла бы его не совершать самую страшную ошибку в жизни. Только так, в его инфантильных представлениях, он может избежать брака с нелюбимой женщиной – если вмешаются внешние силы. Сам он такой поступок совершить не в состоянии.

– Думаешь?

– Да, дочка. Пусть мечтает! Это я должна его спасать? Да бог с ним! Все закончилось. Я больше не могу его любить, я физически не в состоянии это делать. Только при мысли о поцелуе с ним меня начинает подташнивать. Единственное, что он может для меня сделать, – это оставить в покое, дать мне спокойно оплакать завершение наших отношений и в одиночестве пережить траур… Без него, зато рядом с тремя моими детьми.

Только сейчас я заметила, что Анита с первого же дня называла меня дочкой. Я тоже хотела сказать ей что-нибудь важное, но от волнения не могла рта раскрыть.

Не знаю, какие фазы траура проходила Анита. Я даже не знаю, какие они бывают в принципе. Может, те же самые, что пережила моя мама после расставания с отцом. Так или иначе, день свадьбы Даниеле прошел спокойно, без всяких драм. Разве только Анита казалась теперь чуть более спокойной, может, потому что понимала: назад дороги нет.

Начался учебный год. Меня распределили в третий «Б» [13], а Хесус оказался в другом классе. Мою соседку по парте звали Мария Джулия. Сразу было видно, что это умная девочка из богатой семьи, с любовью выращенная на здоровой еде, каникулах за границей и частных учителях. Ее уважали, она входила в группу самых популярных учеников школы. Это было видно по ее спортивному телу, модному пестрому рюкзаку фирмы «Инвикта», украшенному нашивками, брелками и другими сентиментальными безделушками, а также по изящному золотому кольцу с рубином в форме сердца. Наверное, поэтому Марию Джулию посадили рядом со мной. Она приняла эту роль смиренно, не хвастаясь перед другими открывшейся ей возможностью практиковать английский. Хотя на самом деле наше общение заключалось в основном в том, что она передавала мне записочки, в которых я должна была исправить грамматику или написание слов. Большую часть времени Мария Джулия тихонько объясняла мне по-итальянски происходящее на уроке. Учителя ее не ругали за это. Или Мария Джулия говорила мне что-то приятное, хвалила мой цвет глаз или прическу. Однажды она щедро восхищалась моим южным акцентом. Я объяснила, что он появился благодаря моей приемной маме. Я рассказала, что Анита разведена, и Мария Джулия была шокирована.

Она, как и все девочки в моем классе, была влюблена в молодого преподавателя греческого и латыни. Девочки слушали его с придыханием, к конспектам по его предметам относились как к священным письменам. Когда преподаватель их спрашивал, они спрягали глаголы, с каким-то мазохистским удовольствием выгибая губы и заламывая руки. Преподаватель и правда был красивым мужчиной, с мужественными и одновременно мягкими чертами лица. Он ходил в отглаженных рубашках, и у него на пальце не было кольца. Мужчина немного напоминал мне Ноа. Каждый раз, когда преподаватель проводил мелом по доске, он оставлял небольшой след в моем сердце. Но я знала, что боль по Ноа, которую я чувствовала, отчасти выдуманная, что я специально преувеличивала. По правде говоря, я не очень скучала по своему бывшему парню.