Читать онлайн Последний коммунист

I

Седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года в одной из квартир большого девятиэтажного дома проснулись рано. Собираясь на демонстрацию по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, отец семейства Виктор Ефимович Щербаков1 аккуратно сворачивал вокруг древка полотнище красного знамени и обматывал его целлофановой плёнкой, чтобы не намокло от дождя и снега.

Виктору Ефимовичу было семьдесят лет, и старость уже заметно потрудилась над его внешностью: прорезала глубокие морщины на лице, выбелила прямые волосы, стёрла следы прежней весёлости, притушила блеск серых глаз и напустила в них едкой горечи. Несмотря на это, он был ещё бодр, держался прямо, часто проводил на ногах целый день и сохранял ясность ума, но иногда погружался в такую глубокую задумчивость, что, вернувшись в реальную жизнь, имел такое выражение, словно вчера родился и не понимает, откуда и куда попал.

– И охота тебе, старый дуралей, таскаться в такую непогоду по городу! – увещевала его жена Валентина Михайловна. – Выйди на балкон, посмотри: на улице ветер и снег с дождём!

Виктор Ефимович взглянул на неё. Короткое и сильное чувство нереальности окружающего иглой пронзило его: неужели эта маленькая женщина с большими, некогда завороживавшими его глазами, с седыми до белизны волосами, светящимися надо лбом, и есть та Валечка, Валюша, которая точила снарядные болванки, стоя за станком на приставном ящике, провожала его на войну весной сорок четвёртого года, встретила через год и родила ему двух дочерей?!

– Так! Всё вроде собрал, – пробормотал он, словно не слыша её.

– Катя, ну скажи ему!

Из спальной в расстёгнутом бледно-розовом халатике, зевая, вышла приехавшая вчера из Киева младшая дочь Катя – ухоженная сорокатрёхлетняя, женщина – тонкая, стройная, черноволосая, с такими же тёмно-серыми, как у матери, глазами под сенью густых ресниц.

– Папа, – сказала она, – что ты, в самом деле! Неужели ты не понимаешь, что это глупо и смешно!

– Что глупо, что смешно?

– Таскаться на людях с этими красными тряпками? У нас в Киеве тоже бегают такие – со знамёнами да листовками. Все мои друзья говорят, что они маразматики, динозавры и старые совковые пни! Подумай хорошенько: каково мне будет, если узнают, что мой отец из их числа?

– Мне, доченька, нет дела до твоих друзей и до того, что они о тебе подумают, – Виктор Ефимович вынул платок и, обложив им свой большой мясистый нос, громко высморкался. – Пойду, пожалуй…

– Да куда ты! И восьми нету! Чаю хоть выпей, дуралейкин эдакий!

– Выпью, выпью… По дороге, если время будет, – ответил жене Виктор Ефимович, натягивая серую зимнюю куртку.

– Ты в ботинках?! Сапожки тёплые надень! Днём обещают резкое похолодание!

– Ничего, не замёрзну! – сказал, отмахиваясь от неё, Щербаков и вышел из квартиры.

– Совсем рехнулся старик, – сказала Валентина Михйловна, захлопнув за мужем дверь.

– Лёня недавно закончил снимать фильм, в котором есть персонаж – бывший гэбешник – который не может смириться с тем, что их время прошло. Его играет сам Медвежинский!

– Да ты что!

– Представь себе! А сколько современных! И все звёзды! – Катя стала перечислять Валентине Михайловне имена, после каждого из которых та ахала, всплёскивала руками и закатывала глаза. – Называется «Сладкий вкус свободы». В апреле или мае в Израиле будет премьера. Обещали купить немцы, французы и американцы. Может даже на каннский фестиваль выдвинут. Мы с Лёней весь год будем в разъездах, не знаю, когда снова выберусь к вам.

– Катя! Неужели это не сон? Ты на каннском фестивале! Эх, отец! Ему бы гордиться да радоваться, а он… Вот горе!

– Да ну его, дурака старого! Даже думать о нём не хочу!

– Катя!

– Что Катя?!

– Отец всё же!

Катя нарочито засмеялась:

– Тоже мне отец! У Лёни в фильме этот персонаж, которого Медвежинский играет (кстати, даже внешне на отца похож), говорит сыну-художнику: «Об одном жалею – что не придушил тебя в колыбельке!» Небось и мой папуас жалеет, что не утопил меня малышкой в детской ванночке.

– Катя! Мне страшно! Что ты такое говоришь?! Он любит тебя! Уверяю!

– А! – отмахнулась Катя и пошла делать макияж.

А Виктор Ефимович в это время вышел из подъезда на пятнами покрытый снегом серый тротуар. Небо над не большим, но и не маленьким городом было затянуто тучами, стояли сумерки, светили фонари, в окнах домов горел свет, но было уже достаточно светло, чтобы видеть мчавшиеся за аллеей машины и спешивших по тротуару людей. Праздника не чувствовалось.

Виктор Ефимович направился к остановке автобуса, где его должен был ждать Александр Наумович Плотников – старый его товарищ, как и он, участник войны, – они много лет работали в одной школе.

После самоликвидации райкома КПСС, Александр Наумович, никогда не состоявший в партии, собрал в только что образованную КПРФ немногочисленных оставшихся верными коммунистов района, которые выбрали его своим секретарём.

«Что за странное существо человек! – думал Щербаков, не замечая летевшего ему в лицо снега и рвавшегося за воротник куртки ветра. – Плотников всю жизнь был беспартийным, а оказался настоящим коммунистом. Последний Генеральный секретарь и наш первый секретарь обкома, наоборот, всю жизнь делали в партии карьеру, а, оказалось, люто ненавидят то, чему якобы служили. Да было б таких немного, чуть-чуть, но их легион: из двадцати миллионов бывших коммунистов и сорока миллионов комсомольцев не наберётся и сотой доли верных! Говорят: «Кто в молодости не был левым, а в старости не стал правым, у того в молодости не было сердца, а к старости не стало ума»…

Виктор Ефимович очнулся от резкого сигнала и визга тормозов. В метре от него остановилась иномарка, и из-за работающих «дворников» водитель показал ему кулак.

– Виктор! Виктор! – услышал он, и, обернувшись, увидел бежавшего к нему Плотникова. – Я тебе ору, ору! Жить надоело?! Прёшь на красный!

Виктор Ефимович, действительно, не заметив, перешёл улицу на красный сигнал.

– Привет, Сандр-дорогой! Задумался. С праздником тебя!

– И тебя с праздником, Виктор! У меня душа в пятки! Нас и так мало, не хватает, чтобы тебя буржуйская машина задавила! О чём задумался?

– Да так…

– А всё же?

– Катька вчера приехала. Весь вечер и сегодня с утра пилили меня – и она, и жена. Стыдно им, что я такой.

– Не переживай! В каждой семье случаются недопонимания…

– Какое там недопонимание – чужой я им! Абсолютно чужой! Катькин муж режиссёр. Снимает антисоветскую мерзость по нынешним лекалам: интеллигент, чудом не расстрелянный во время репрессий, злодей гебэшник, его сынок-художник, ненавидящий и стыдящийся отца, почти так же, как Катька меня; вокруг пьянь, доносчики, быдло. Это теперь модно, за это платят бешенные деньги, приглашают на фестивали. Дочь рада таскаться за мужем. А мне горько. Россия для неё – ноль. Говорит: «Мне безразлично в какой стране и каких границах жить. Я хочу быть успешной, богатой и свободной!» Пойми, Сандр-дорогой, это ведь моя дочь! Я её так воспитал! Только что назвала это знамя красной тряпкой. Ты… ты только подумай! Мы его в реках своей крови вымочили, через пол-Европы пронесли! А наши дети…

– Ну ладно, Виктор… Не всё потеряно. Жизнь их вразумит. Всё изменится!

– Нет не изменится!

– Изменится, изменится! Не скоро, не так, как мы ожидаем, но изменится. Иначе просто не может быть.

– Нет, Александр Наумович! Чтобы изменилось общество, должен измениться человек, а, чтобы изменился человек, нужен сам человек! А его нет!

– Что ты говоришь, Витя! Это ты уж хватил! Ты хочешь сказать, что твоя дочь и зять не люди?!

– Может я и хватил, но они не такие люди, как мы с тобой. Они не ментально другие, они биологически другой вид людей! Между нами и ними пропасть, которой никогда не было между поколениями во всей мировой истории! Они, если и изменятся, то только в худшую сторону. Я читал у Валентина Непомнящего2, что парадигма русской жизни всегда состояла из принципов: духовное выше материального, совесть выше выгоды, нравственное выше прагматического. У них всё наоборот. Они не русские, не хомо-советикус, даже не хомо-сапиенс, а хомо-консумус – человек потребляющий! Повкуснее пожрать, побольше тряпок на себя навешать, получить удовольствие и… хоть трава не расти.

– Ну и пусть! Наше дело упрямо делать то, что велит совесть: «Делай что должно, и будь, что будет!». Ведь так?

– Так-то оно так, но горько.

– Ничего, ничего! Мы ещё поборемся! Выше нос, товарищ!

– Конечно, поборемся, но дочь-то я уже потерял! И не могу понять, как это всё случилось! Наверное, мало с ней общался, когда была ребёнком.

– Но Антонина-то ведь не такая.

– Да, Тоня не такая. Две сестры, в одной семье воспитывались… А отчего это?

– Наверное, разные книги читали.

– Да те же книги! А результат разный.

Подошёл автобус. Круглый как колобок Александр Наумович первым вкатился в автобус, за ним бережно внёс в салон своё знамя Виктор Ефимович. Нашли свободные места в середине полутёмного салона.

В соседнем ряду сидели молодой человек с бородкой, в чёрной куртке и норковой шапке с козырьком и поднятыми ушками, а рядом у окна солидный седой господин в тёмном осеннем пальто, белом шарфе и пыжиковой шапке – гладко выбритый, и таким довольным видом, который бывает только у людей только что хорошо поевших.

– О! Коммуняки взбутетенились, поехали Октябрьскую революцию праздновать! Что вам дома не сидится, товарисч? – сказал молодой, обращаясь к Александру Наумовичу.

– А что вам молча не едется, господин?

– Ах, товарисч обиделся!

– Подожди, Никита! – остановил старший своего спутника. – Ты же видишь, человек убеждённый коммунист. Он имеет на это право. Я же верно говорю, вы коммунист?

– Да, коммунист. Четыре года как вступил.

– А я, наоборот, четыре года как вышел. Хотя был парторгом цеха. И партийный стаж у меня тридцать лет.

– И что же заставило вас выйти?

– О многом узнал в перестройку. Видите ли, разочаровался!

– И что ж вы такое узнали, чего раньше не знали? – вмешался в разговор Виктор Ефимович.

– И раньше я много знал… А тут довелось побывать в Ульяновске. Конечно, первым делом отправился в музей Ленина. Смотрю, книга лежит – Чернышевский «Что делать?» Помните, Ленин говорил: «Этот роман меня всего перепахал». «Дай, думаю, прочитаю. Что в нём за лемех, что смог целый народ перепахать?» А время было переходное: вроде Ильич ещё гений и основатель великого государства, но уже в этом дозволено было немножко сомневаться. Взял книгу в библиотеке и стал читать. Читал самым внимательным образом. Прескучнейшая книга, но дочитал. И знаете, что я понял? «Ба! – думаю. – Всё прекрасно, всё очень привлекательно и заманчиво, но ведь утопия от первой до последней буквы!» Не могу вам сказать, почему я это понял, но сам дух! Будто от всей книги утопией пахнет. Вот эта-то утопия и перепахала сначала Ленина, потом он ею, как плугом, и по нам прошёлся. Красиво, благородно, пробуждает благие намерения сражаться за счастье народное! Но такими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад!

– По запаху, значит, определили, что утопия! То-то я чувствую, что когда по телевизору показывают Ельцина, от экрана вроде иудством воняет, – сказал Александр Наумович.

– И перегаром, – добавил Виктор Ефимович.

– Это я фигурально, конечно, если вы не поняли. Могу и конкретно изложить. Поймите правильно, я Ленина никак не осуждаю. Он был мечтатель и, возможно, очень хороший человек. Желал людям добра и сгорел за идею, которая, как он думал, сделает всех счастливыми. Опять же, не только он, миллионы так думали! Я бы сказал, отдал жизнь за счастье людей, всемирное братство и всё хорошее. Но в чём была утопия, в чём он ошибался? Он слишком хорошо думал о людях. «Человек – это великолепно, это звучит гордо! Всё для человека, всё во имя человека, всё для блага человека!» – вот на этом фундаменте он затеял свою великую стройку. А фундамента-то не оказалось – песок! А с храмом, построенном на песке, сами знаете, что случается – рушится рано или поздно.

– То есть, вы не согласны, что человек – звучит гордо?

– О!!! Да разве вы так считаете?! Ну простииите, – укоризненно протянул господин. – Что человек по природе своей негодяй и подлец, – для меня давно аксиома! И я даже за умного не почитаю думающего иначе. И не пытайтесь меня переубедить! Нет, не проклятые империалисты, не предатели-партократы, не уровень развития производственных сил и общественных отношений, а подлая сущность человека не даёт и никогда не даст построить коммунизм. Ленин этого не понимал. Он был воспитан, как вся интеллигенция того времени, на постулатах гуманизма: человек рождается хорошим, а вором, бандитом, угнетателем становится от деформирующего его природу воздействия несовершенного общества. Да и вся великая русская классическая литература исходила из этого. Её герой – маленький человек Акакий Акакиевич, из шинельки которого, как известно, вся она и вышла – русская литература. Акакии Акакиевичи прекрасны в своём страдании и единственно достойны сочувствия. Защищать их, бороться за их счастье – вот цель благая! Но тут перепутаны причина и следствие. Не потому Акакий Акакиевич несчастен, что общество плохо, а наоборот, общество плохо оттого, что Акакий Акакиевич по природе своей сам подлец и негодяй. Поставьте Акакия Акакиевича столоначальником, и вы увидите, как он будет куромотить подчинённых ему Акакиев Акакиевичей – вы себе даже представить не можете! А может ли подлец и негодяй построить справедливое общество? Нет, не может! Вот в этом и есть утопия! Вы сначала воспитайте порядочного человека, потом стройте социализм и следующий за ним коммунизм. Впрочем, приличным людям и строить ничего не надо. Они живут, работают и ни о каком коммунизме не думают. Вдруг глядь – а за окном коммунизм. Сам собой построился! Без всякого Маркса, Ленина и революции.

– Вы говорите: воспитайте человека. Но на воспитание уйдут сотни лет, а может тысячи, а люди хотят справедливости для себя здесь и сейчас.

– Мало ли чего они хотят! Каждый понимает справедливость по-своему и пойдёт воевать за свою личную, одному ему понятную справедливость. И тогда станут так друг другу глотки резать, что заплачут! Да-да! Горько заплачут по прежней несправедливости!

– Так-так-так! – сказал Виктор Ефимович. – Вы говорите «утопия», товарищ бывший парторг цеха!? Позвольте спросить, что же тогда не утопия?

– Чувствую, враждебно вы ко мне настроены, а напрасно. Я ведь к вам доброжелательно. И от тридцати лет своих заблуждений не отрекаюсь и вас не призываю. А что не утопия, вы спрашиваете? Да вот жизнь не утопия. Обыкновенная жизнь с нормальными человеческими стремлениями. А чего хочет человек? Жить спокойно, богато, получать удовольствие от жизни, свободно ездить по миру, набираться впечатлений, положительных эмоций, радоваться жизни. И ни в коем случае никому не завидовать, и не думать о справедливости. Что твоё, то и справедливо. Много – молодец, заработал! Мало – сам виноват!

– Замечательно! Позвольте же и мне выразить свою утопию несколькими словами. Они принадлежат Сергею Владимировичу Михалкову, и вы их, конечно, знаете: «Он с детских лет мечтал о том, чтоб на родной земле жил человек своим трудом и не был в кабале». Есть ещё один вариант выражения этой утопии. Есть такой советский фильм «Всё остаётся людям». Главный герой академик Дронов, которого играет Николай Черкасов, говорит: «Посмотри вокруг: не рвёшь ли ты кусок из глотки ближнего, чтобы у тебя было два, а у него ни одного!» Разве жить своим трудом и не рвать куска изо рта ближнего – это утопия?!

– Конечно! Конечно утопия! Человек так устроен: он не способен не рвать. Он по природе своей заточен на то, чтобы оглядываться вокруг и думать: «У кого бы ещё что-то вырвать из глотки?» Может я неясно выразил свою мысль? Повторю её ещё раз. Ленин сказал, что главная задача – воспитать нового человека, потому что только он может построить социализм. Но он считал, что можно сначала построить социализм, а потом воспитывать порядочного человека, ну в крайнем случае, делать это параллельно! Но ведь это никак невозможно! Негодный человек такое вам построит, что на сотни лет вперёд дискредитирует саму идею, что и произошло на самом деле, так сказать, на практике. Неужели вы не видите?! Нельзя ставить телегу впереди лошади: сначала хороший человек, потом социализм! И никак не наоборот!

– Подожди, отец, что ты стараешься? Это тупые безмозглые коммуняки! Им невозможно что-то доказать! Противно слушать их коммунячьи бредни! – взорвался названный Никитой. – Я вчера за день заработал десять тысяч баксов. А вон идёт ваш ближний! – Никита указал в окно. – Тащится по улице, согнулся крючком – обросший, грязный, шатается, кренделя выписывает. Куда он идёт, чего ищет? Пойла он ищет! Разве я у него из глотки кусок вырвал? Или мне надо с ним поделиться своим, честно заработанным, чтобы он его в свою глотку в виде самогона залил?!

– И каким же образом вы честно заработали за день десять тысяч долларов?

– Вы не прокурор, я не собираюсь давать вам отчёт. Они лежали у меня под ногами, и я их просто подобрал. У меня их теперь много, потому, что долго подбирал, ни с кем делиться ими не собираюсь! А собираюсь купить четырехкомнатную квартиру, иномарку и открыть свою гостиницу и ресторан, где буду зарабатывать столько, сколько смогу. Да-да! А может этого вашего «ближнего» к себе на работу возьму, если он, конечно, захочет работать! Дам ему возможность зарабатывать, самому жить и семью кормить. Я больше не собираюсь вкалывать и ждать, когда вы соберётесь и решите со своим быдлячьим сбродом, сколько не жалко дать мне «по труду»! Так что успокойтесь, старичьё! Назад, в коммунистическое стойло вам нас уже не загнать! А рыпнетесь, как в девяносто третьем, уничтожим! Нас уже много, мы богаты, оружие купим, вооружим целые дивизии! Поняли?!

– Никита, Никита, ты опять зарываешься! Не слушайте его! Он сгоряча пургу несёт, а так добрейший человек, поймите правильно.

– Да что же тут не понять? Только мы-то вас не боимся. Мы войну прошли, фашистов не испугались, а уж Никиту и подавно! Дело не в нас – мы скоро уйдём – а вот в таких «ближних». Согласятся ли они влачить своё нищенское существование, молча наблюдая, как вы транжирите несметные богатства, не вами созданные, и смирно дожидаться смерти? Ведь на всех не хватит того, что сейчас лежит под ногами, и не у каждого хватит совести подобрать. А если опять, как в семнадцатом году, станут вас бить? Да вы и сами между собой передерётесь. И заметьте, революции происходят не потому, что кто-то к ним призывает, а потому что для них такие, как Никита, создают условия. «Чувствительные люди, рыдающие над ужасами революции, уроните хотя бы слезинку над ужасами, которые её породили!» Это, между прочим, не большевик сказал, а французский историк Жюль Мишле.

– Подожди, Виктор, я ещё добавлю: ваш кумир Бродский сказал: «Ворюга мне милей, чем кровопийца». Вы в восторге это повторяете, потому что никогда не понимали диалектики: ворюги создают условия, когда приход кровопийцев становится неизбежным.

– Вы, коммуняки, дикари! По-вашему, весь мир живёт неправильно, одни вы знаете, как надо! Но весь мир процветает, и нигде нет кровопийцев, а вы довели богатейшую страну до нищеты! Я всего лишь хочу жить так, как живёт весь цивилизованный мир. Я бы вас всех в клетку посадил и держал в ней до самой вашей смерти, чтоб не рыпались!

– А мы, наоборот, никуда вас не посадим, даже не тронем, вы сами себя сожрёте, – сказал Александр Наумович. – Пойдём Виктор Ефимович, сейчас наша остановка. А сына своего, вы, господин бывший парторг цеха, могли бы получше воспитать! Чтобы не горячился так сильно!

II

– Наши уже собрались! – сказал Александр Наумович, когда они от остановки автобуса подошли к месту сбора у подземного перехода. – Не опоздали мы с тобой?

– Да нет. Только девять.

У тяжёлого, терракотового цвета дома перед подземным переходом, уже стояло человек тридцать или сорок, с плакатами и свёрнутыми, как у Виктора Ефимовича, знамёнами.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал, подходя к собравшимся, Плотников – Как настроение?!

– Боевое, Александр Наумович!

– Все собрались?

– Нины Николаевны Бахмутовой нет.

– Странно. Она всегда приходила первой.

– Мы думали, она с вами приедет.

– Я, наоборот, думал, что она уже здесь, а то бы зашёл за ней, – сказал Виктор Ефимович.

– Может позже подъедет.

– Лёнька, и ты с Лизой пришёл! – обрадовался Виктор Ефимович. – Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответил мужчина лет сорока, сидевший в инвалидной коляске.

– Здравствуйте, – вторила ему жена, стряхивавшая в это время снег с его вязанной шапочки.

Это был ученик Виктора Ефимовича и Александра Наумовича Лёнька Вебер – выпускник семьдесят третьего года, не частый, но давний участник их мероприятий.

– Как же ты добрался, Лёнька?

– Оказия случилась. Одноклассник приезжал Вовка Смотров. Помните? Был комсоргом нашего класса.

– Да, да, припоминаю. Невысокий такой, чернявый? – вспомнил Александр Наумович.

– Точно. Он сейчас в Томске предпринимательствует. Привёз нас с Лизой на бумере, то есть, на БМВ.

– Ну что, товарищи, пойдём потихоньку? – сказал Плотников.

– Пошли!

– Виктор, возьми коляску с той стороны, а я с этой. Держись крепче, Лёня! Ступени невысокие, справимся.

– Да что же вы одни?! – подбежала Таня Гостева – красивая брюнетка с бархатными глазами. – Давайте помогу.

– Танечка, что ты! А мы, мужики, на что? Мы крепкие! Я недавно полупудовую гирю пять раз одной рукой выжал! – похвастался Александр Наумович.

– Ребята! – крикнула женщина с непокрытой седой головой, тросточкой в правой руке и красными гвоздиками в левой. – Помогите человека через переход перевезти. Костя, Юра!

Тут же рядом с Лёнькой возникли двое крепких молодых парней, деликатно отстранили своих престарелых предводителей и мигом снесли коляску с Лёнькой вниз, а потом покатили по освещённому люминесцентными лампами переходу. Толпа с трудом поспевала за ними.

– Тише, ребята, тише, не торопитесь, – сказал Александр Наумович, – среди нас не все спортсмены!

Поднялись по ступеням вверх и оказались на широкой пешеходной улице, ограниченной слева небольшим сквером, а справа поляной, на которой зазубренными стрелками тянулись в небо тонкие молодые ели.

Виктор Ефимович развернул своё знамя и погладил полотнище.

По улице шла колонна, возглавляемая первым секретарём горкома Сергеем Ивановичем Гвоздевым3 и несколькими депутатами городской думы от КПРФ. В неё аккуратно встроились демонстранты, ведомые Плотниковым и Щербаковым.

Повернули на центральную площадь города, посреди которой на двухступенчатом возвышении, стоял гранитный пьедестал с бронзовым памятником Ленину.

Люди всё подходили и подходили. Красные знамёна, транспаранты, воздушные шары, красные гвоздики в петлицах. Лозунги: «Нет антинародным реформам!», «Ельцин! Девяносто процентов народа против грабительских реформ!», «Долой прихватизацию!», «Ельцина на рельсы!»

– Как думаешь, сколько народу? – спросил Александр Наумович.

– Три тысячи будет, – ответил Виктор Ефимович.

– Мало, – сказал Лёнька. – Хотя бы тысяч десять!

Становилось холоднее. Снег усиливался и уже не таял. К Плотникову подошла женщина:

– Александр Наумович, сейчас будет возложение цветов, вас тоже просят принять участие.

Несколько человек поднялись к памятнику, поставили к подножью корзину с цветами. Седая женщина с тросточкой положила свои гвоздики рядом на снег. Они горели на нём, как капли крови. Начался митинг.

– Товарищи! – сказал Гвоздев. – Поздравляю всех вас с семьдесят восьмой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революцией! Революция была не только важнейшим событием в истории нашей Родины, но и в мировой истории. В результате неё впервые было построено государство, в котором во главу угла был поставлен человек труда. Человек ценился не по количеству имеющихся у него денег, а по тому, что он сделал во благо общества. По планам Ленина, под руководством Сталина, была построена могучая держава, которая имела мощную армию, высокоразвитую науку, современное производство, бесплатную медицину и образование, давала важнейшие социальные гарантии своим гражданам. Благодаря этим достижениям Советский Союз одержал победу над фашизмом, дал старт космической эре человечества, выковал ракетно-ядерный щит нашей державы. Товарищи, произошедший в нашей стране капиталистический реванш, не может быть долговременным. Перед нами, коммунистами, стоит задача вернуть народу его социалистические завоевания, вернуть свободу и справедливость для всех граждан России. В самое ближайшее время нам предстоит упорная борьба. Семнадцатого декабря состоятся выборы в Государственную думу и выборы губернатора области. От нашей партии, как вы знаете, баллотируется первый секретарь обкома Евгений Васильевич Лимаров. Мы, коммунисты – и члены КПРФ, и беспартийные, но коммунисты в душе – должны сделать всё, чтобы победили наши кандидаты. Это позволит нам создать благоприятные условия перед решающей битвой, перед летними выборами Президента России. И в заключение хочу сказать: у нас есть политическая воля, и мы не намерены останавливаться на пути достижения наших целей. Ещё раз, с праздником вас, товарищи!

Выступило ещё несколько человек. Площадь белела, становилось скучно.

– Товарищи! Митинг, посвящённый годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, объявляю закрытым, – сказал Гвоздев и сошёл со ступеней импровизированной трибуны.

– Ну что, расходимся? – спросил кто-то из толпы.

Вдруг к памятнику подошёл мужчина в пальтишке самом товарищеском и кроличьей шапке с красной лентой наискосок, какие носили красные партизаны в Гражданскую войну. В руках у него была гармонь.

– А ну ребята! Зааа-певай! – сказал он, встав на нижнюю ступень.

Неба утреннего стяг

В жизни важен первый шаг.

Слышишь: реют над страною

Ветры яростных атак!

И тысячи людей на площади подхватили радостно и задорно:

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди.

И Ленин – такой молодой,

И юный Октябрь впереди!

– Врёте, негодяи! Не обрыдли народу коммунистической идеи! Мы, а не вы народ! – сказал Лёнька Вебер.

– Лёня, какой ты молодец! – расчувствовался Виктор Ефимович и обнял его.

А Лёнька стал крутить колёса к памятнику и закричал гармонисту:

– «За фабричной заставой» знаешь?

– Знаю! Как не знать!

– Давай!

За фабричной заставой,

Где закаты в дыму,

Жил парнишка кудрявый,

Лет семнадцать ему.

О весенних рассветах

Тот парнишка мечтал.

Мало видел он света,

Добрых слов не слыхал.

Перед девушкой верной

Был он тих и не смел,

О любви своей первой

Ей сказать не успел.

И она не успела

Даже слова сказать,

За рабочее дело

Он ушёл воевать.

Весь изрубленный саблей

Он на землю упал,

Кровь ей отдал до капли

На прощанье сказал:

«Умираю, но скоро

Наше солнце взойдёт!»

Шёл парнишке в ту пору

Восемнадцатый год.

– «Гренаду!», «Гренаду!» – заказывали люди. – А теперь «Там вдали за рекой»… Про Щорса, «По военной дороге», «Смело мы в бой пойдём!»

Много песен было спето в тот день на площади не большого, но и не маленького города, были и танцы, и разговоры, и смех. И был праздник!

Разошлись уже после обеда. Мороз крепчал.

Подошла Таня Гостева. Наклонилась, поцеловала Лёньку:

– Жалко с вами расставаться, но сынишка ждёт. Я и так задержалась. Лёнечка, до свидания, мой хороший!

– До свидания, Танечка!

– До свидания, Виктор Ефимович, Александр Наумович! До свидания все!

– До свидания, Танечка! – сказал Плотников.

– До свидания, Таня! – сказали все.

Как мягко светятся Танины глаза. А у неё огромное горе: у её пятилетнего сына Егорки тяжёлая форма ДЦП.

В их ячейку Таня пришла благодаря Александру Наумовичу, который познакомился с ней лет десять назад, когда она училась в медицинском техникуме. Совершенно случайно он узнал, что её бабушку, звали так же, как санинструктора, вынесшего его, тяжело раненного, с поля боя. И хотя Танина бабушка и санинструктор всё же оказались разными женщинами, он до сих пор верит в обратное.

После митинга Виктор Ефимович пошёл с Плотниковым, Лёнькой и Лизой, которая катила перед собой коляску и поминутно спрашивала:

– Лёнь, ноги не замёрзли.

– Нет, нет, не замёрзли.

И все видели, что он врёт.

– Друзья мои! – сказал Александр Наумович, – Я ужасно проголодался! Не зайти ли нам в этот ресторанчик пообедать? Я здесь уже раньше бывал, и мне их блюда понравились. Особенно солянка.

– Дорого, наверное? – сказал Виктор Ефимович.

– У меня деньги есть, если у кого не хватит, я доплачу.

– Ну давайте зайдём, – согласился Щербаков и открыл стеклянную дверь, из которой действительно пахнýло в нос в высшей степени вкусно.

Навстречу выскочил вероятно швейцар, только не во фраке, а в пиджаке с оторванным карманом, и заслонив дверной проход, заорал:

– Брысь! С собаками и знамёнами вход воспрещён!

– Гражданин! Во-первых, таким поведением вы демонстрируете свою невоспитанность! – близко подойдя к нему, сказал Александр Наумович, как-то особенно напирая на звук «ть». – Во-вторых, разве деньги людей со знамёнами не такие же, как у людей без знамён? В-третьих, позовите-ка вашего работодателя или, в противном случае, я позову милиционера, пусть он объяснит вам, что вы нарушаете наши гражданские права.

– Гражданин, не блефуйте! Наш ресторан вне политики. Идите себе мимо!

Но Плотников тоном, не оставлявшем у потрёпанного швейцара сомнений, что он готов на скандал, потребовал:

– Позовите вашего заведующего!

– Наш ресторан частный, у нас нет никаких заведующих! Я ещё раз говорю: идите своей дорогой!

– Вам чего, граждане? – спросила вышедшая к ним полная женщина блондинка в синем костюме, плотно облегающем её «молодое тугое тело». – Вы хотите посетить заведение, коего я хозяйка? Милости прошу. Проходите. Знамя оставьте в гардеробной, – сказала она Виктору Ефимовичу и, увидев, что он колеблется, добавила: – Никто его не украдёт. В конце концов, не будете же вы сидеть за столом под красным знаменем. А вами, Егор, я недовольна, вам мало двух скандалов за сегодняшний день?

– Елена Фёдоровна, они прутся со знамёнами. Я им говорю: «Наш ресторан вне политики», а они в бутылку лезут!

– Вы, Егор, неправильно понимаете, что значит «вне политики». Это значит, что нам безразлично, кто наши клиенты: демократы, коммунисты, монархисты или анархисты, даже фашисты, если не зигуют и не кричат «хайль». Проходите, господа. Приношу вам извинения за моего сотрудника. Сейчас вас обслужат. А вы, Егор, идите и приведите себя в порядок.

Когда сели за столик на четверых, Лёнька сказал с усмешкой:

– Это ваше фирменное, Александр Наумович: «Вы демонстрируете свою невоспитанность!» Даже Вовка Смотров вчера вспоминал. Говорит: «Однажды Александр Наумович решил повести нас в филармонию слушать Пятую симфонию Чайковского, мне ужасно не хотелось, и я брякнул: «На фиг мне ваш Чайковский сдался!» А Александр Наумович сказал: «Смотров, ты сейчас продемонстрировал свою эстетическую невоспитанность!»

– В Томске, говоришь, предпринимательствует? Чем же он там занимается? Небось лесом торгует?

– В точку! Томскую тайгу за границу продаёт. Я спросил, понимает ли он, что эта, так сказать, негоция не соответствует дальнейшим видам4. Он сказал: «Понимаю, но если не я, то её продадут другие». Понимаете?! Разум говорит ему одно, но он делает противное разуму. Это капитализм. Недавно кто-то из нынешних деятелей сказал, что капитализм имеет перед социализм неоспоримое преимущество – социализм надо строить, а капитализм получается сам собой. Это было последней каплей, убедившей меня в правоте социализма: социализм требует разума, капитализму достаточно инстинкта: урвал, продал, сожрал. Социализм апеллирует к человеческому в человеке – к «образу и подобию», капитализм к животному.

– Лёнь, мы с Александром Наумовичем встретили сегодня таких – с животным началом. Они тебе на это скажут, что, утоляя свои аппетиты, удовлетворяют потребности всего общества.

– Я им отвечу, что они были бы правы, если бы их аппетиты не были безграничными. Это как у обжоры, который не может наесться, хотя давно нажрал себе ожирение, диабет, сердечную недостаточность, и следующий съетый кусок застрянет у него в горле. Также и капиталисты не остановятся даже если следующий миллион в их мошну приведёт к гибели планеты. Выбора нет: или человечество заживёт разумом или погибнет.

Пришёл официант:

– Что будете заказывать?

– Я у вас ел прекрасную солянку, – сказал Александр Наумович. – Поэтому мне солянки и какой-нибудь рыбки с гарниром.

– Есть жареный судак.

– Очень хорошо.

– А вам? – обратился он к спутникам Плотникова.

– Мне, как Александру Наумовичу, – ответил Лёнька.

– А я как Лёня, – сказала Лиза.

– Как всем, – сказал Виктор Ефимович.

– Пить будете?

– А как же! У нас праздник.

– Вино, водка, коньяк?

– Я бы с холоду коньяку, – сказал Лёнька.

– Бутылку коньяка, – заказал Плотников.

– Ветчинки на закуску?

– Ну давайте и ветчинки.

Принесли коньяк, закуску и солянку.

– Ну, давайте, ребята: за Октябрьскую революцию! – сказал Александр Наумович, поднимая бокал.

– За то, чтоб люди стали думать! – промолвил Виктор Ефимович.

Выпили.

– Как хорошо! – сказал Лёнька. – Коньяк прекрасный напиток. Уже через минуту тепло растекается по телу. Давно не пил коньяка.

– Чем ты, Лёнь, занимаешься? – спросил Виктор Ефимович.

– Пытаюсь понять, что произошло. Как, почему, кто виноват?

– Пишешь?

– Пытаюсь. Но трудно. Вроде событий в жизни было богато, как говорил мой друг Вовка Разуменко из Киева, но собрать их, расположить так, чтобы получилось стройное здание, получается плохо. Когда пишу – кажется, хорошо, читаю – каша. Там скривилось, здесь сползло. А вообще нравится мне это занятие. Так и эдак переставляешь слова, добиваешься звучания. Чувствую себя художником, творящим гармонию. Впрочем, все искусства близнецы-братья, все творят гармонию, только писатель словами, художник красками, композитор звуками. Увлекательно!

– Ну а на вопросы-то нашёл ответы?

– Нет, Александр Наумович. Чем больше думаю, тем меньше понимаю. Я вошёл в эту жизнь счастливым человеком и был уверен, что будет только лучше. Кругом замечательные люди, все преданы стране, меня все любят, я люблю всех… Ну как всех? Я, конечно, знал, что «кто-то кое-где у нас порой» – одним словом, люди с криминальными наклонностями, но их, казалось, было так мало – величина, которой можно пренебречь. И вдруг… Как бы это вам описать? Вот иду я по своей прекрасной солнечной родной горячо любимой земле. Всё знакомо, привычно, дорого. С каждой пядью «чувствую самую жгучую, самую смертную связь5» Внезапно земля вспучивается у меня под ногами и вылезают из неё на свет божий чудища, ужасные монстры: которые, как мне казалось, навсегда исчезли из нашей жизни: колчаковцы, деникинцы, власовцы. И, самое главное, мои кумиры вдруг изменились так, что я не узнаю их и вижу: оборотни, оборотни, кругом оборотни! Оказывается, кто воспевал комиссаров в пыльных шлемах, люто их ненавидел; «Коммунисты вперёд!» взывали для красного словца, чтобы больше заплатили денег; «Я подкуплен ноздреватым льдом кронштадтским и акцентом коменданта-латыша… Я подкуплен. Я подкуплен с потрохами. И поэтому купить меня нельзя»6, – тоже ложь, тоже для денег, чтобы издавали. Врали, врали: можно было купить и даже очень дёшево. Что же такое человек? Как же он может так быстро менять свои убеждения, так нагло признаваться в подлости? Я думал об этом мучительно, и чтобы не сойти с ума пришёл к выводу, что человек не так хорош, как представлялся мне раньше. Он вышел из животного царства, и сущность его двуедина: зверь и человек. Но в основе – мощная древняя масса – он в первую очередь животное, зверь. Человеческого, того, что условно можно назвать образом и подобием божьим – тонкий слой. Октябрьская революция, конечно, во многом его изменила, он устремился вверх, как альпинист на крутую гору, к знаниям, культуре, морали, гуманизму. А вверх – тяжело! И стоило кому-то засмеяться: куда ж ты лезешь, ведь всё утопия, тебя обманули, и он с удовольствием перестал бороться и скатился вниз в привычное животное существование. Вниз-то легко. И тонкий слой образа и подобия мигом разбился и слетел с него. Не знаю почему, но, объяснив себе так нашу Великую русскую измену, я успокоился.

– Да, Лёня, дорогой ты мой! Не далее, как сегодня утром, в автобусе я слышал почти то же самое от одного господина, бывшего парторга цеха. Но он говорил без любви, с ненавистью, и всё, что он говорил, я отторгал, потому что это была ложь. А ты говоришь правду, потому что нет в словах твоих ненависти к человеку, а есть сострадание и стремление понять. Во многом ты прав, но не так всё мрачно. Ведь есть ты, Лиза, Нина Николаевна Бахмутова, Александр Наумович, наши товарищи, которые пели сегодня на площади. Это люди! Настоящие, стопроцентные люди!