Читать онлайн Эмма Браун

Charlotte Bronte & Clare Boylan

EMMA BROWN

© Clare Boylan, 2003

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

Посвящается Кэрол Шилдс

Глава 1

Все мы ищем в жизни некий идеал. В минувшие годы меня все чаще стала посещать приятная мысль, что, возможно, не много найдется человеческих существ, которых не занимали бы эти поиски в ту или иную пору их жизни хотя бы на краткое время. Я, несомненно, не нашла своего идеала в юности, но твердой веры в его существование оказалось довольно, чтобы в самые яркие, благоуханные годы моего расцвета меня поддерживала надежда. Не отыскала я его и в пору зрелости. Мне пришлось смириться с мыслью, что его уже не найти. Долгую череду туманных блеклых лет прожила я в безмятежном спокойствии, ничего не ожидая. Вот и теперь я не была уверена, но, казалось, у самого моего порога притаилось нечто неведомое, и меня охватило радостное предвкушение.

Взгляните, читатель, войдите ко мне в гостиную: права я или предаюсь пустым фантазиям – судите сами. Прежде всего вы можете рассмотреть меня, если вам угодно. Лучше будет, если я представлюсь вам по всей форме, и вы получите должное представление обо мне, прежде чем мы продолжим наш рассказ. Меня зовут миссис Чалфонт. Я вдова. У меня хороший дом, а моих доходов хватает, чтобы не подавлять в себе желание проявить милосердие или оказать скромное гостеприимство. Я не молода, но и не стара. Седина еще не тронула моих волос, но нет в них и прежнего золотого блеска. На лице моем еще не прорезались морщины, но я почти позабыла те дни, когда оно окрашивалось румянцем. Пятнадцать лет вела я жизнь, которую не назовешь скучной и вялой, хоть мне и пришлось выдержать немало испытаний. Следующие пять лет я провела в одиночестве и, не имея детей, оставалась всеми покинутой, но недавно богиня судьбы прихотливым поворотом своего колеса послала мне и интерес к жизни, и собеседника.

Место, где я живу, довольно приятное, виды радуют взор, а общество любезное, хотя и немногочисленное. Примерно в миле от моего дома располагается школа для девиц, открывшаяся не так давно, не более трех лет назад. С руководительницами этого заведения я водила знакомство, и не могу сказать, что мнение мое о них особенно высоко, ибо за несколько месяцев пребывания за границей ради завершения образования они успели набраться всевозможных причуд, жеманства, напыщенности и надменности. Однако отдаю им ту дань уважения, которой, как мне кажется, заслуживают все женщины, что храбро смотрят жизни в лицо и пытаются собственными силами проложить себе дорогу.

Однажды днем, примерно через год после того, как сестры Уилкокс открыли свою школу, когда число их учениц было еще крайне мало, а сами они, несомненно, отчаянно искали способ его увеличить, ворота перед их короткой подъездной дорожкой распахнулись, чтобы пропустить экипаж (очень красивый щегольской экипаж, как описывала его позже мисс Мейбл Уилкокс, рассказывая о случившемся), запряженный парой поистине великолепных лошадей. Промчавшаяся по дорожке карета, громкий звон дверного колокольчика, суета на крыльце, церемонные проводы посетителя в залитую светом гостиную – все это вызвало изрядный переполох во Фьюша-Лодже. Мисс Уилкокс направилась в парадную гостиную в новых перчатках, с платком из французского батиста в руке.

Там она увидела сидевшего на диване мужчину, который тотчас встал. Посетитель показался ей высоким и представительным – по крайней мере, так мисс Уилкокс подумала, поскольку тот стоял спиной к свету. Он представился как мистер Фицгиббон, осведомился, принимает ли мисс Уилкокс новых пансионерок, и признался, что желал бы доверить ее попечению свою дочь. Это была приятная новость, ибо в классной комнате Фьюша-Лоджа хватало свободных мест, поскольку учениц было всего три, пусть и избранных, и сестры Уилкокс смотрели в будущее без всякой надежды, понятия не имея, удастся ли свести приход с расходом за первое полугодие. Мало что обрадовало бы мисс Уилкокс больше, чем силуэт, к которому мистер Фицгиббон привлек ее внимание взмахом руки, – фигура девочки, стоявшей у окна гостиной.

Если бы в заведении мисс Уилкокс было больше воспитанниц, а сама она твердо вступила на путь преуспевания, которое годы спустя, благодаря неизменному вниманию к внешней стороне, научило ее так блистательно распознавать характеры, то прежде всего задумалась бы, послужит ли предлагаемое ей пополнение к чести школы, станет ли новенькая примерной ученицей. Она бы тотчас отметила внешность девочки, платье и прочее, и на основании этих признаков определила ее ценность. Однако в ту начальную пору, полную тревог и волнений, мисс Уилкокс не могла позволить себе роскошь оценивать. Что ни говори, появление новой ученицы обещало сорок фунтов в год, а мисс Уилкокс очень нуждалась и рада была их заполучить; вдобавок прекрасный экипаж, представительный джентльмен и блестящее имя внушали отрадные надежды, а при изложенных выше обстоятельствах этого более чем достаточно.

Итак, мисс Уилкокс признала, что во Фьюша-Лодже есть свободные места и мисс Фицгиббон может быть тотчас зачислена; ее обучат всему, что предусмотрено школьной программой, но возможны и дополнительные занятия – правда, за особую плату. Словом, новой ученице предстояло стать источником прибыли, а потому весьма ценным приобретением, дорогим сердцу каждой школьной руководительницы. Об условиях договорились легко, беседа прошла гладко, без малейших затруднений, проявлены были и мягкость, и щедрость. Мистер Фицгиббон не выказал жесткости, свойственной искушенным в торге дельцам, или той боязливой скупости, что отличает тех, кто сам себе зарабатывает на жизнь. Мисс Уилкокс почувствовала в нем истинного джентльмена. Все убеждало ее отнестись чуть более благосклонно к маленькой девочке, которую отец перед отъездом официально вверил ее попечению. Казалось, ничто не могло бы усилить благоприятного впечатления, произведенного посетителем, но адрес на визитной карточке гостя довершил торжество мисс Уилкокс, наполнив ее сердце ликованием: «Конуэй Фицгиббон, эсквайр. Мей-парк, графство Мидленд». И в тот же день вышло три указа относительно новенькой: во-первых, она будет делить спальню с мисс Уилкокс; во-вторых, сидеть за столом рядом с мисс Уилкокс; в-третьих, гулять тоже в сопровождении мисс Уилкокс.

Несколько дней спустя стало очевидно, что в дополнение к трем предыдущим следует выпустить четвертый тайный указ: мисс Фицгиббон надлежит особо выделять, окружать заботой и всегда оберегать.

Одна несносная, скверная девчонка, что перед тем, как попасть во Фьюша-Лодж, провела год под присмотром неких весьма старомодных мисс Стерлинг из Хартвуда и набралась от них несуразных понятий о справедливости, вздумала высказать свое мнение об обыкновении заводить любимчиков, безрассудно заявив: «Мисс Стерлинг никогда никому не отдавали предпочтения, даже если кто-то богаче остальных или одет лучше. Это было ниже их достоинства. Они ценили девочек за хорошее обращение со школьными подругами, за прилежание и успехи в учебе, а не за обилие шелковых платьев, тонких кружев и перьев».

Не следует забывать, что, когда раскрыли сундуки мисс Фицгиббон, в них обнаружился роскошный гардероб, множество разнообразных нарядов столь изысканных, что мисс Уилкокс, вместо того чтобы доверить это великолепие крашеным деревянным шкафчикам в школьной спальне, отнесла его к себе в комнату и убрала в комод красного дерева. С тех пор по воскресеньям она своими руками выдавала маленькой фаворитке ее шелковую стеганую накидку, шляпку и перья, боа из горностая, крохотные французские ботиночки и перчатки. С горделивым чувством самодовольства сопровождала она в церковь юную наследницу (письмо мистера Фицгиббона, полученное после первого его визита, раскрывало дополнительные подробности: там говорилось, что эта девочка единственное дитя сквайра, ей предстоит унаследовать все отцовские владения, включая и Мей-парк в графстве Мидленд). Так вот, когда случалось вести ее на службу, мисс Уилкокс сажала девочку рядом с собой на переднюю скамью церковной галереи. Беспристрастные наблюдатели, возможно, недоумевали бы, чем так гордится наставница, и ломали голову, пытаясь угадать скрытые совершенства этой юной леди в шелках, ибо, говоря откровенно, мисс Фицгиббон едва ли служила украшением школы: среди ее спутниц нашлись бы и куда более красивые девочки, с прелестными личиками. Будь она ребенком бедным, самой мисс Уилкокс вовсе не понравилась бы ее наружность: лицо девочки скорее отталкивало, нежели привлекало. Более того, временами директриса чувствовала, что испытывает странную усталость, следуя установившемуся порядку и проявляя благосклонность к избранным, хотя вряд ли признались бы в этом даже себе и, напротив, старалась гнать подобные мысли. Однако в данном случае питать особое расположение к воспитаннице казалось странным, не вполне естественным. Иногда смутные сомнения закрадывались ей в душу, и тогда она невольно задумывалась, так ли уж приятно опекать этого зародыша, будущую наследницу, не слишком ли тягостно вечно держать ее при себе, угождать, оказывать особое покровительство. «А как же принципы? – спорила она с собой. – Эта девочка самая знатная и богатая из всех моих учениц, мне выпала великая честь обучать ее. Она приносит самый крупный доход, а значит, имеет право на особое отношение». Что мисс Уилкокс и делала, хоть и со странным смущением, которое день ото дня все усиливалось.

Без сомнения, чрезмерное внимание, как и особое благоволение наставниц к юной мисс Фицгиббон, пользы ей не принесло. Положение любимицы директрисы восстановило против нее всех других воспитанниц, девочки не приглашали маленькую выскочку в свои игры и, насколько могли, решительно ее сторонились. Однако в этом резком неприятии вскоре отпала нужда. В самое короткое время стало ясно, что довольно и безразличной отстраненности: любимая ученица не отличалась общительностью. Да, это признавала даже мисс Уилкокс. Она всегда испытывала странную неловкость, когда посылала за девочкой, чтобы показать в парадной гостиной ее роскошные наряды, когда собиралось общество, а в особенности когда мисс Фицгиббон приглашали вечером в малую гостиную составить директрисе компанию. Она пыталась вести любезную беседу с юной наследницей, пробовала вызвать ее на разговор, развлечь, рассмешить. Наставница терялась в догадках, почему все ее усилия оказывались тщетными, однако именно так и случалось. Но мисс Уилкокс была женщиной решительной и упорной: пусть протеже и не оправдала ее надежд, сдаваться не собиралась и, верная своим принципам, следовала политике предпочтения одних учениц другим.

У фаворитки не было подруг, и как-то один джентльмен, которому в ту пору случилось наведаться в Лодж и увидеть мисс Фицгиббон, гулявшую в одиночестве, пока другие девочки весело играли, заметил: «Это дитя кажется глубоко несчастным. Кто это бедное создание?»

Ему назвали имя воспитанницы и описали ее положение. Джентльмен с грустью наблюдал, как девочка шагает по дорожке, а затем поворачивает обратно: спина прямая, руки спрятаны в горностаевую муфту, изящная накидка ярко блестит на зимнем солнце, большая шляпа из итальянской соломки бросает тень на ее лицо, не похожее ни на одно другое во Фьюша-Лодже. Распахнув окно гостиной, он продолжал наблюдать за обладательницей муфты, пока взгляды их не встретились, затем поманил ее пальцем. Она подошла и запрокинула голову, а джентльмен наклонился к ней и спросил:

– Ты не играешь, малышка?

– Нет, сэр.

– Нет? Но почему? Ты считаешь недостойным играть с другими девочками?

Ответа не последовало.

– Или ты считаешь, что дети тебя не любят?

Юная леди ускользнула. Джентльмен протянул было руку, пытаясь ее удержать, но она увернулась, пустилась бежать и быстро скрылась из вида.

– Единственный ребенок, – заметила мисс Уилкокс, пожимая плечами. – Возможно, слишком избалована отцом, но вы ведь понимаете: даже если она немного капризна, мы должны быть снисходительны.

– Гм! Боюсь, «немного капризна» – слишком слабо сказано: вам понадобится вся ваша снисходительность.

Глава 2

Мистер Эллин, упомянутый в предыдущей главе джентльмен, принадлежал к той породе людей, что ходят куда пожелают, а будучи человеком праздным и вдобавок любителем сплетен, имел обыкновение заглядывать почти во все дома в округе. Едва ли он был богат: жил мистер Эллин довольно скромно, и все же кое-какими средствами располагал, ибо, не имея определенных занятий, владел собственным домом и держал прислугу. Он любил говорить, что некогда трудом зарабатывал себе на хлеб, но если это и было так, едва ли с тех пор прошло много времени, поскольку выглядел мистер Эллин еще далеко не старым. Иногда по вечерам, увлеченный разговором, он казался совсем юным, но настроение его легко менялось, а с ним и выражение, и цвет лица; даже веселые голубые глаза его, переменчивые, подобно хамелеону, порой темнели, делались серыми и мрачными, чтобы вскоре засверкать зеленым огнем. Вообще его можно было назвать светловолосым мужчиной среднего роста, довольно худым и жилистым. В здешних местах он прожил не более двух лет, о его прошлом никто ничего не знал, но поскольку в общество его ввел приходский священник, человек почтенный, из хорошей семьи, который крайне осмотрительно подходил к выбору знакомых, мистер Эллин всюду встречал самый сердечный прием; впрочем, ничто в его поведении как будто не указывало на то, что он этого не заслуживает. Некоторые между тем называли его оригиналом и считали человеком с причудами, другие же не соглашались, что он заслужил такую характеристику. Мистер Эллин всегда казался им тихим и безобидным, хотя, возможно, подчас чуть более таинственным и скрытным, чем хотелось бы. Порой выражение его глаз вызывало смутную тревогу, а речи звучали двусмысленно, однако доброжелатели по-прежнему верили, что он не держал в мыслях ничего дурного.

Мистер Эллин часто наведывался к сестрам Уилкокс, а иногда оставался на чай; похоже, ему нравился чай с кексами, да и беседа, сопровождавшая обычно подобные застолья, не вызывала у него неприязни. Мистер Эллин быстро приобрел славу отъявленного сплетника, потому что обожал собирать и передавать слухи. В целом он предпочитал женское общество и, казалось, не отличался строгой взыскательностью в выборе собеседниц, не требуя от знакомых дам ни редких совершенств, ни блестящих дарований. В сестрах Уилкокс, к примеру, глубины было не больше, чем в фарфоровых блюдцах, на которых стояли их чашки, однако это не мешало ему проводить время в их обществе и, очевидно, получать величайшее удовольствие, слушая, как они во всех подробностях обсуждают свою школу. Он знал по именам всех юных подопечных сестер Уилкокс и здоровался с ними за руку, когда встречал на прогулке. Мистер Эллин помнил, в какие дни у них экзамены, а в какие праздники, и не раз сопровождал мистера Сесила, младшего священника, когда тот приходил экзаменовать девочек по церковной истории.

Экзаменационные испытания проходили каждую неделю, днем по средам, после чего мистер Сесил иногда оставался на чашку чая и обычно встречал среди приглашенных гостей двух-трех своих прихожан. Мистер Эллин неизменно бывал в их числе. Сплетники прочили одной из сестер Уилкокс брак с младшим священником и уверяли, будто его приятеля вскоре свяжут те же нежные узы со второй из девиц, так что счастливое событие произойдет при весьма любопытных обстоятельствах. Редко когда на подобные вечерние чаепития не приглашали мисс Фицгиббон, в расшитом муслине, с развевающимися лентами и тщательно завитыми локонами; другим ученицам тоже случалось бывать там, их звали спеть перед гостями или сыграть немного на фортепьяно, а иногда прочесть стихотворение. Мисс Уилкокс старательно взращивала в своих юных воспитанницах умение выгодно показать себя, полагая, что таким образом исполняет свой долг перед ними и перед собой. Она преследовала сразу две цели: приумножить славу своего заведения и научить девочек владеть собой.

Любопытно отметить, что в подобных случаях подлинные высокие природные качества одерживали верх над мнимыми, фальшивыми совершенствами. «Дорогая мисс Фицгиббон», всегда разодетая и окруженная лестью, неуклюже обходила собравшихся с самым унылым видом – вероятно, ей свойственным, – угрюмо подавала руку гостям и почти тотчас грубо ее отдергивала, а затем с неучтивой поспешностью стремилась занять отведенное ей место возле мисс Уилкокс, где и сидела весь вечер молча, не улыбаясь, словно предмет мебели, ибо такова была ее манера. Другие ученицы, Мэри Франкс или Джесси Ньютон, красивые девочки с ясными, открытыми лицами, невинные, а потому бесстрашные, появлялись с приветливой улыбкой и с радостным румянцем на щеках, делали прелестный реверанс на пороге гостиной, дружелюбно протягивали маленькие ручки знакомым и садились за фортепьяно, чтобы сыграть хорошо разученный дуэт с той бесхитростной услужливой готовностью, что покоряет все сердца.

Была среди них девочка по имени Диана, та, что прежде училась в заведении мисс Стерлинг (я уже упоминала о ней); подруги обожали ее, такую милую и храбрую, хоть и немного побаивались. Щедро одаренная от природы как телесно, так и духовно, она была умна, честна и бесстрашна. Твердая как скала, она давала решительный отпор всем притязаниям мисс Фицгиббон на первенство в классной комнате, хватало у нее смелости и силы духа, чтобы противостоять им и в гостиной. Как-то вечером, когда младшего священника вызвали по какой-то спешной надобности сразу после чая и из гостей остался один лишь мистер Эллин, Диану позвали сыграть длинную сложную пьесу для фортепьяно, которую она обычно исполняла мастерски. Девочка дошла до середины пьесы, когда мистер Эллин, вероятно, впервые заметив наследницу, спросил, не холодно ли той. Мисс Уилкокс тотчас воспользовалась случаем, чтобы рассыпаться в похвалах безжизненному, тупому оцепенению мисс Фицгиббон, назвав ее истинной леди, образцом скромности и благопристойности. То ли принужденный тон мисс Уилкокс выдал ее истинные чувства, весьма далекие от восторженного одобрения, выражаемого лишь на словах, ибо она превозносила фаворитку из чувства долга, а никак не потому, что хоть в малейшей степени поддалась очарованию этой юной особы, то ли Диану, вспыльчивую по своей природе, охватило нестерпимое раздражение, трудно сказать, но она вдруг повернулась на своем табурете и обратилась к мисс Уилкокс:

– Мэм, эта девочка не заслуживает ваших похвал. Она вовсе не пример для подражания. В классной комнате она держится надменно, враждебно и холодно. Что до меня, мне глубоко противно ее важничанье. Многие из нас ничуть не хуже ее, а то и лучше, хоть мы, возможно, не так богаты.

С этими словами Диана закрыла крышку фортепьяно, взяла под мышку ноты, присела в реверансе и удалилась.

Как ни странно, мисс Уилкокс не сказала тогда ни слова, да и впоследствии не отчитала Диану за эту выходку. К тому времени мисс Фицгиббон обучалась в школе уже три месяца, и, вероятно, первые восторги директрисы, увлеченной своей подопечной, успели утихнуть.

В самом деле, с течением времени все чаще стало казаться, что зло возможно исправить, жизнь входит в свою колею, мисс Фицгиббон готова снизойти до своего окружения и занять надлежащее место среди учениц, однако всякий раз, к вящей досаде ревнителей справедливости и здравомыслия, какое-нибудь мелкое происшествие пробуждало угасший было интерес к ее ничтожной персоне. Однажды это была огромная корзина фруктов из оранжереи – дынь, винограда и ананасов – в подарок мисс Уилкокс от имени мисс Фицгиббон. Быть может, виной тому эти роскошные плоды, которыми излишне щедро наделили формальную дарительницу, или обилие пирожных по случаю дня рождения мисс Уилкокс, но случилось так, что из-за расстройства пищеварения мисс Фицгиббон принялась ходить во сне. Как-то ночью она устроила переполох в школе и насмерть перепугала всех девочек, когда прошла по спальням в длинной белой ночной рубашке, испуская стоны и вытянув перед собой руки.

Послали за доктором Перси, однако, как видно, его лекарства не помогли, поскольку через две недели после первого припадка лунатизма мисс Уилкокс, поднимаясь по лестнице, на что-то наткнулась в темноте. Поначалу она решила, что это кошка, но когда принесли лампу, обнаружила, что ее дорогая Матильда Фицгиббон лежит, скорчившись, на площадке, синяя, холодная, оцепеневшая, с побелевшими губами, в полузакрытых глазах ни проблеска света. Девочку не скоро удалось привести в сознание: казалось, чувства ее все еще в смятении, и теперь у мисс Уилкокс появился неоспоримый предлог держать любимицу весь день на диване в гостиной и хлопотать над ней больше прежнего.

Но приходит день расплаты и для избалованных наследниц, и для пристрастных воспитательниц.

Однажды ясным зимним утром, когда мистер Эллин сидел за завтраком в своем холостяцком кресле и наслаждался чтением еще сырой свежей лондонской газеты, принесли письмо с пометками «лично в руки» и «срочно». Последняя приписка пропала втуне, ибо Уильям Эллин никогда не торопился и лишь недоумевал, как у других хватает глупости спешить, ведь жизнь и без того коротка. Он оглядел небольшое послание: сложенное треугольником, надушенное, – несомненно, от женщины. Мистер Эллин узнал почерк: это от той самой дамы, которую молва так часто прочила ему в жены. Холостяк достал сафьяновый футляр, выбрал среди инструментов маленькие ножницы, вырезал печать, не повредив ее, и прочел:

«Мисс Уилкокс шлет сердечное приветствие мистеру Эллину и будет рада видеть его у себя, если тот сможет найти несколько свободных минут. Мисс У. нужен небольшой совет. Она объяснит все мистеру Э. при встрече».

Мистер Эллин спокойно покончил с завтраком и тщательно оделся, чтобы пройтись по холодку. В этот декабрьский день стояла прекрасная, хоть и морозная, солнечная безветренная погода. Прогулка ему понравилась: воздух был неподвижен, солнце не по-зимнему ярко, твердая, схваченная морозом дорожка припорошена снегом. Он постарался продлить удовольствие и выбрал кружной путь через поля по извилистым малолюдным тропинкам. Если по дороге встречалось дерево, на которое удобно было опереться, он иногда останавливался, прислонялся спиной к стволу, складывал руки на груди и погружался в размышления. Если бы какая-нибудь досужая сплетница застигла его в эту минуту, то решила бы, что он думает о мисс Уилкокс; возможно, когда мистер Эллин дойдет до Лоджа, по его обращению мы поймем, насколько верна эта догадка.

Вот наконец он подошел к дверям и позвонил. Его впустили в дом и проводили в малую гостиную, комнату уединенную и не такую просторную, как парадный зал. Мисс Уилкокс при виде гостя поднялась из-за письменного стола с надлежащим изяществом и любезным выражением лица, чтобы его приветствовать. Этим грациозным манерам и учтивому обхождению она научилась во Франции, ибо провела полгода в одной из парижских школ, где вместе с азами французского усвоила массу жестов и вежливых знаков расположения. Нет, мы определенно не вправе утверждать, что мистер Эллин не восхищен мисс Уилкокс, в этом нет ничего невозможного. Она, как и ее сестры, не лишена красоты, вдобавок все они умны и блистательны. Им нравится одеваться в ярко-синие платья, которые нередко украшает приколотый для контраста пунцовый бант; вообще они предпочитают сочные, радостные цвета: травянисто-зеленый, фиолетово-красный, темно-желтый; тихая гармония красок у них не в чести. Глядя на мисс Уилкокс в синем шерстяном платье, отделанном лентой цвета граната, многие решили бы, что это на редкость приятная женщина. У нее светлые рыжеватые волосы и хороший цвет лица, черты правильные, хотя нос немного заострен, а губы тонковаты. Мисс Уилкокс чрезвычайно деловита и практична: ни утонченность чувств, ни возвышенность мыслей вовсе ей не свойственны. Несмотря на крайнюю ограниченность, она, однако, представительна, степенна и вполне довольна собой. У нее холодные, бледные, слегка навыкате глаза с острыми узкими зрачками, которым не свойственно ни сужаться, ни расширяться, светлые ресницы и брови. Мисс Уилкокс чрезвычайно высоконравственная и благопристойная особа, но ни деликатность, ни скромность ей не присущи, ибо от природы она начисто лишена всякой чувствительности. Когда она говорит, голос ее не дрожит, лицо ничего не выражает, а в манере держаться нет и тени волнения. Ей незнакомы ни трепет, ни краска смущения.

– Чем могу служить, мисс Уилкокс? – Мистер Эллин подошел к письменному столу и опустился на стул возле него.

– Быть может, вы дадите мне совет или располагаете кое-какими сведениями. Я чувствую полнейшую растерянность, боюсь, дела совсем плохи.

– Но как? И отчего?

– Я бы все исправила, будь это возможно, – продолжила почтенная дама, – но не знаю, как подступиться! Подвиньтесь ближе к камину, мистер Эллин, день выдался холодный. – Они оба подсели ближе к огню, и мисс Уилкокс вновь заговорила: – Приближаются рождественские каникулы, вы ведь знаете?

Он кивнул.

– И вот примерно две недели назад я по обыкновению написала близким моих учениц: указала день окончания занятий и попросила уведомить меня письмом, если кого-то из девочек желательно оставить на время каникул в школе. Все охотно откликнулись на мою просьбу, кроме мистера Конуэя Фицгиббона, эсквайра, отца Матильды, как вам известно.

– Что? Неужели он не позволил ей поехать домой?

– Нет, просто не ответил. Прошло еще две недели, и все это время я каждый день ждала ответа, но письма все не было. Эта проволочка вызвала у меня досаду, и я решила написать еще раз, но сегодня мне доставили с утренней почтой что бы вы думали? Мое собственное письмо! Представляете? Почтовая контора вернула его мне с извещением, да еще с каким! Впрочем, прочтите сами.

Она протянула мистеру Эллину конверт, и тот извлек из него возвращенное послание и короткую записку – пару строк, торопливо нацарапанных чьей-то рукой на листке бумаги. В записке говорилось, что в графстве Мидленд нет поместья Мей-парк и о джентльмене по имени Конуэй Фицгиббон, эсквайр, в тех местах никогда не слышали.

Прочитав записку, мистер Эллин чуть прикрыл глаза:

– Я подумать не мог, что все так плохо.

– Что? Так вам все же приходило такое в голову? Вы подозревали, что дело здесь нечисто?

– Полно вам! Я толком не знаю, что думал или подозревал. Как странно, что поместья Мей-парк не существует! Роскошный дом, дубовые деревья, олени исчезли без следа. А с ними и сам Фицгиббон! Но ведь вы его видели, разве он не приезжал в собственном экипаже?

– В собственном экипаже! – эхом откликнулась мисс Уилкокс. – В великолепной карете, да и сам он человек почтенный. Вы не думаете, что здесь все же какая-то ошибка?

– Несомненно, вышла ошибка, но когда все разъяснится, едва ли Фицгиббон или Мей-парк появятся вновь. Может, мне наведаться в Мидленд и поискать?

– О! Вы окажете мне такую любезность, мистер Эллин! Я знала, что вы бесконечно добры. Самому все разузнать – что может быть лучше?

– Это сущая безделица. А между тем что вы намерены делать с этой девочкой, с мнимой наследницей, если она и впрямь мнимая? Вы измените свое отношение к ней, дадите понять, где ее место?

– Пожалуй, нет, – задумчиво ответила мисс Уилкокс. – Не теперь. Не хочу действовать в спешке, сперва следует навести справки. Если в конце концов выяснится, что положение девочки таково, как мы полагали вначале, лучше не предпринимать ничего, о чем впоследствии я могла бы пожалеть. Нет, я не изменю своего обращения с ней, покуда не получу от вас вестей.

– Хорошо. Как вам угодно, – ответил мистер Эллин с тем холодным равнодушием, что делало его в глазах мисс Уилкокс столь желанным советчиком.

В его сухом лаконизме она находила созвучие своей погруженности в заботы суетного мира. Если мистер Эллин не возражал ей, директриса полагала, что он уже достаточно высказался. Замечания, которые он так скупо отпускал, она не желала слушать.

Мистер Эллин решил, как выразился, «наведаться» в графство Мидленд. Поручение, казалось, пришлось ему по вкусу, ибо он отличался довольно необычными пристрастиями и для осуществления своих желаний прибегал к весьма своеобразным средствам. Тайные поиски ему нравились: как видно, было в нем что-то от сыщика-любителя. Он мог провести расследование, не привлекая к себе внимания. Бесстрастное лицо мистера Эллина никогда не выражало любопытства, но ничто не могло укрыться от его недремлющего ока.

Он пробыл в отъезде около недели, и на следующий день после возвращения, как всегда невозмутимый, появился у мисс Уилкокс, словно расстался с ней только накануне. Представ перед ней с непостижимо загадочным видом, который любил при случае напускать на себя, он прежде всего сказал, что ничего не добился.

Но сколь бы ни старался мистер Эллин изобразить таинственность, ему никогда не удавалось обескуражить мисс Уилкокс. Она не находила в нем ничего загадочного. Некоторые побаивались мистера Эллина, поскольку не понимали его, ей же в голову не приходило разгадывать его характер или размышлять над особенностями натуры. Если у нее и сложилось представление о нем, сводилось оно к тому, что это человек ленивый, но любезный, предупредительный, незлобивый и немногословный, что часто бывает удобно. Что же до того, ощущается ли в нем острый ум и глубина мысли или, напротив, скудоумие и ограниченность, замкнутый он или открытый, необыкновенный или заурядный, она не видела практической пользы в ответах на эти вопросы, а потому не задавалась ими.

– Почему же мистер Эллин ничего не добился? – осведомилась мисс Уилкокс.

– Главным образом потому, что ничего нельзя было сделать.

– Так значит, он не может сказать ничего нового?

– Почти ничего, одно только: на самом деле Конуэй Фицгиббон – подставное лицо, а Мей-парк просто выдумка. Ни в Мидленде, ни в одном другом графстве Англии нет такого человека. Предания не сохранили ни такого имени, ни места. Сам оракул, хранитель памяти о событиях былых времен, сверившись со своими записями, не нашел ответа.

– Но кто же тогда тот человек, что приходил сюда, и кто это дитя?

– А вот этого я вам сказать не могу. Собственная несостоятельность заставляет меня признаться, что я ничего не добился.

– И как же мне получить свои деньги?

– Этого я вам тоже не могу сказать.

– Но мне причитается плата за жилье и обучение, вдобавок нужно выплатить жалованье учителям, – не унималась мисс Уилкокс. – Какое бесстыдство! Ущерб слишком велик, я не могу себе такого позволить.

– Живи мы в добрые старые времена, что подошло бы нам как нельзя лучше, – ответил мистер Эллин, – вы бы просто отослали мисс Матильду в Виргинию на плантации, продали бы по сходной цене и возместили затраты.

– Матильда, как же! Да еще Фицгиббон! Маленькая лгунья! Хотела бы я знать ее настоящее имя.

– Бетти Ходж? Полл Смит? Ханна Джоунс? – предположил мистер Эллин.

– Однако же признайте, – воскликнула мисс Уилкокс, – в проницательности мне не откажешь! А все-таки странно: как бы я ни старалась – а я не щадила усилий, видит бог, – мне так и не удалось полюбить это дитя. В моем доме потакали всем ее капризам. Могу сказать с уверенностью, я принесла великую жертву, поступилась своими чувствами во имя долга и уделила этой девочке должное внимание, хотя никто бы не поверил, сколь сильна была неприязнь, которую все это время я испытывала к ней.

– Да. Охотно верю. Я это видел.

– В самом деле? Ну, это лишь доказывает, что прозорливость редко меня подводит. Однако игра ее окончена, довольно. Я еще ничего ей не говорила, но теперь…

– Вызовите ее, пока я здесь, – предложил мистер Эллин. – Ей известно об этом деле? Она посвящена в тайну? Сообщница она или лишь слепое орудие? Пригласите ее прийти.

Мисс Уилкокс позвонила, потребовала к себе Матильду Фицгиббон, и мнимая наследница вскоре явилась: с завитыми локонами, в нарядном платье с оборками и лентами – увы! – теперь уже неуместными и недозволительными.

– Стой там! – строго распорядилась мисс Уилкокс, подошла к камину и окинула девочку цепким взглядом. – Встань по ту сторону стола. Я задам тебе несколько вопросов, и твой долг – отвечать. И смотри, говори правду. Мы не потерпим лжи.

С того дня как с мисс Фицгиббон случился припадок и ее нашли в глубоком обмороке, лицо ее приобрело необычайную бледность, а вокруг глаз залегли тени. Услышав слова директрисы, она задрожала и побелела; казалось, весь ее облик выдавал сознание виновности.

– Кто ты? – потребовала ответа мисс Уилкокс. – Что ты знаешь о себе?

С губ девочки сорвалось невнятное восклицание: в этом звуке слышался и страх, и глубокое душевное потрясение, которое случается, когда давно ожидаемое бедствие наконец внезапно обрушивается на нас.

– Стой смирно и будь любезна отвечать! – продолжила мисс Уилкокс, которую никто не решился бы упрекнуть в недостатке жалости, ибо природа не наделила ее состраданием. – Как тебя зовут? Нам известно, что у тебя нет права называться Матильдой Фицгиббон.

Девочка не ответила.

– Ну же, я хочу услышать ответ. Рано или поздно ты заговоришь. Лучше бы тебе сделать это сейчас.

Строгий допрос, как видно, сильно подействовал на ту, которой его подвергли. Она стояла неподвижно, словно пораженная параличом, пыталась заговорить, но не могла произнести ни слова.

Мисс Уилкокс не впала в ярость, но тон ее сделался еще суровее и настойчивее. Она слегка повысила голос, и его резкий, грозный рокот, казалось, бил по глазам и затуманивал разум. Случившееся затронуло ее интересы, нанесло ущерб кошельку, и теперь она отстаивала свои права, слепая и глухая ко всему, кроме единственного вопроса, ее занимавшего. Что до мистера Эллина, тот, как видно, полагал себя лишь сторонним наблюдателем и безмолвно стоял возле камина.

Наконец подсудимая заговорила. Голос ее звучал чуть слышно, когда она сдавленно вскрикнула, вскинув руки ко лбу:

– О, моя голова!

Пошатнувшись, она ухватилась за дверь, но все же удержалась на ногах. Иные обвинители, пожалуй, вздрогнули бы от этого крика, пусть и приглушенного, но не мисс Уилкокс. Не будучи ни жестокой, ни свирепой, она, однако, не обладала чувствительностью, поэтому лишь перевела дыхание и сурово продолжила дознание.

Мистер Эллин отступил от камина и неторопливо пересек комнату, словно устал стоять в одной и той же позе и решил для разнообразия пройтись. Когда он повернул назад и прошел мимо преступницы, стоявшей у двери, ушей его коснулось слабое дыхание, послышался тихий шепот:

– О, мистер Эллин!

С этими словами ребенок повалился на пол. Чей-то чужой, странный голос, исходивший, впрочем, изо рта мистера Эллина, попросил мисс Уилкокс прерваться и умолкнуть. Гость поднял с пола упавшую девочку. Она выглядела обессиленной, но не лишилась чувств. Через несколько минут, цепляясь за мистера Эллина, она снова вздохнула и подняла на него глаза.

– Ну же, малышка, не бойся, – ободрил он дитя.

Приникнув к нему головой, девочка понемногу успокоилась. Ее не пришлось утешать, даже сильная дрожь унялась, стоило ребенку почувствовать в нем защитника. С великолепным спокойствием, однако же весьма решительно, мистер Эллин сказал мисс Уилкокс, что девочку следует тотчас уложить в постель.

– Больше ничего ей не говорите. Остерегитесь, или вы, сами того не желая, натворите больше бед, чем можете представить. Ее натура вовсе не сходна с вашей. Вам это, безусловно, не по вкусу, но оставьте все как есть. Мы поговорим обо всем завтра. Позвольте мне расспросить ее.

Глава 3

Чтобы вы не вообразили, будто большие особняки всего лишь фантазия, позвольте вас заверить, что я, Изабел Чалфонт, вдова из здешнего прихода, провела часть жизни в одном из них. Происхождения я невысокого, но вознеслась высоко, и, взирая вниз с вышины, нахожу разумным оспорить все высказанные мнения о высоте и положении.

Кто-то скажет, что я не достигла больших высот, ибо мое нынешнее обиталище можно отнести лишь к разряду добротных домов. Дом мой, как я уже упоминала, довольно удобный, хотя, пожалуй, коричневого здесь с избытком – слишком уж много деревянных панелей. Я бы охотно пожертвовала излишком темного ради более ярких красок, но муж всегда внушал мне, что панели изысканно-красивы, и внушение это пережило его самого.

Как вы можете убедиться, я смягчила впечатление с помощью ламп и зеркал и украсила комнаты множеством безделиц и ненужных вещиц, сделанных собственными руками. Вокруг моего дома столько цветов и вьющейся зелени, что он похож на гнездышко, а известно оно как Фокс-Клаф.

Проследуйте за мной, если вам угодно, к одному из зеркал. Заглянем вместе в это серебряное озерцо и рассмотрим внимательно молчаливое создание, что копирует каждый наш жест и малейшее движение. Какой груз несут они, образы, скрытые в складках костюма или платья, затрудняя шаг и окутывая тайной душу?

Я вижу в вас своего рода товарища. Вы любите книги. Безмолвное откровение на страницах больше вам по нраву, нежели неуемное словоизвержение из жажды выставить себя напоказ. Что же вы видите во мне? Опрятную женщину, укрытую плащом спокойствия? Женщину, что собирает в свой скромный букет и смиренную покорность, и суровую резкость? Но не судите ли вы опрометчиво, руководствуясь лишь первым впечатлением? Вовсе нет? Что ж, превосходно. Теперь мы узнали друг друга лучше. Особа, которую я представила вашему вниманию, вполне реальна. Это миссис Чалфонт. Она ведет свой рассказ. Но есть и другая, что спрятана между страницами времени и носит иное имя. И повесть ее следует по иному пути. Быть может, она некогда уверяла, будто нашла в жизни свой идеал, но потеряла его. Однако кто станет сокрушаться из-за бурного плавания, когда корабль благополучно прибыл в гавань? Той девушки уже нет. Ее место заняла женщина. Это она приветствует вас теперь, ее обнаженное сердце скромно прикрыто, надежды и ожидания приглушены из бережливости. Возможно, и вы слегка подправляете внешне свою внутреннюю суть. Многие скажут, что неистовые страсти в нас, когда минует лучшая пора юности, увядают, как тропические цветы в английском саду. Что же думаю я? Они еще напомнят о себе.

Пойдемте же теперь в мой сад. Да, я тоже садовница. Сад у меня английский. Цветы здесь блаженствуют под дождем, их белые личики озаряют мягким светом серые английские дни. Нет у меня ни щеголеватых фуксий, ни гвоздик, тоскующих по родным гималайским склонам! Мои бордюры – кайма вышитой салфетки; весной ее украшают колокольчики и примулы, летом – розы и лаванда. Здесь я поставила беседку, увитую глициниями. В этом тихом уголке правит безмятежность. Негодование спит, а сожаление давно поросло жимолостью, мхом и крошечными цветами, синие глазки которых похожи на звезды. Как же они называются? Незабудки. Вот и хорошо. Мы не забудем.

Урожденная Изабел Кук, старшая из четырех дочерей портного, я появилась на свет в городке Х. Самое раннее из моих воспоминаний – перезвон колоколов, который обрушивался на меня каскадом, пробуждая ото сна. Звонили на колокольне большой церкви возле нашего дома, и лет до пяти или шести я думала, будто церковь эта принадлежит нам, колокола звонят для нас одних, а каждое воскресенье прихожане собираются, чтобы воздать нам почести. Мы ютились в двух комнатках обветшалого строения, но любовались самыми великолепными картинами. Из нашего переулка видны были лишь ворота да шпили дома Господня, и когда по воскресным дням, умытые и чисто одетые, мы наносили визит его хозяину, он отворял для нас двери, и нам открывался величественный вид на вересковую пустошь, холмы и поля до самого Касл-Хилла. Сырой переулок служил нам местом игр (в городке нашем дни проходили в неустанных трудах, и забав было мало, разве что церковные песнопения да популярное тогда совершенно дикое развлечение – травля быка собаками), но мы не ограничивали себя его пределами и бродили вдоль канала с огромными баржами, что перевозили пассажиров и грузы в далекие края, собирали на берегу дикие цветы и ежевику. Я делила постель со своими сестрами, и не будь у меня под боком столько родственной плоти, несомненно, горевала бы, оттого что ложе мое не так уютно и покойно. Рядом дремали родители, и мы не мучились страхами по ночам, не пугались даже призрачных фигур, по которым отец кроил одежду, а те наблюдали сверху за нами, спящими. Вторая комната служила мастерской, столовой и кухней, использовалась она и для всех прочих семейных нужд. Вы, возможно, решили, что в доме царил полнейший хаос, но все содержалось в порядке. Одежда наша висела на гвоздях. У каждого было две смены платья и белья; пока одна смена стиралась, мы носили другую, и от этого правила не отступали. Излишков у нас не было, а потому не было и беспорядка. По утрам после завтрака мы выстраивались в очередь, чтобы вымыть чашки и тарелки. Стол вытирали, и отец раскраивал на нем ткань, а матушка сшивала куски. Мама всегда работала в паре с отцом, сметывала и шила, пока он кроил. Мы, дети, помогали по мере сил, но родители трудились и по ночам, когда мы спали.

Городок наш славился своими шерстяными тканями, богатые господа приезжали сюда издалека: из Манчестера, даже из Лондона, – чтобы заказать себе платье и хвастать потом метками самых известных наших портных. Увы, слишком много закройщиков соперничало в битве за заказчиков, и отцу моему, далекому от процветания, приходилось биться за кусок хлеба. Мы были бедны, но я воображала, будто богаты, и все еще думаю, что так и было. Вскормленные любовью, мы могли благоденствовать, довольствуясь малым. Позже я поняла, и даже сейчас мысль об этом причиняет мне боль, что жизнь моих родителей, в особенности матери, вовсе не была легкой и сладостной. Помню, мама часто ходила с красными глазами: не от слез, ибо жалость к себе была ей незнакома, но от долгой кропотливой работы при тусклом свете. Жизнь ее была тяжелой, но она с готовностью поступалась собственными устремлениями и замыслами ради семьи. Мне вспомнилось, как однажды мы посетили один богатый дом. Перед нашей матерью поставили тарелку с мясом, и моя маленькая сестренка сказала: «Мама не ест ничего, кроме хлеба с маслом». Родители многим пожертвовали, чтобы мы могли пойти в школу, и величайшим удовольствием для меня было читать им вслух, когда они работали, поскольку оба едва умели читать и писать.

Отец часто говорил, что всякий раз, когда почувствуем, что судьба обошлась с нами жестоко, следует подумать о тех, кому приходится куда хуже, чем нам, и возблагодарить Господа. Для него великое благословение – его ремесло, любил повторять отец, ибо Господь тоже был портным, а наши жизни – костюмы, которые он сшил для каждого из детей своих. Я вспоминаю, как скользила его рука в изношенном рукаве, направляя ножницы, и шелковая ткань под их лезвиями издавала вкрадчивый нежный звук, похожий на кошачье фырканье, когда он произносил эти слова.

«Помните, жизнь, что в мире земном видится вам несчастной и полной тягот, может оказаться исполненной величия и благодати в мире небесном. Когда внезапное несчастье приносит вам страдание, думайте о нем как о жемчужине, пришитой к подолу вашего платья». Часто, затаив обиду или разбив коленку, я сидела, разглядывала подол своего простого платьица, украшала его еще одной жемчужиной и воображала себя великолепной принцессой, самой прекрасной на свете. Выросшая в такой семье, я верила, что миром правит добро, и не ведала страха перед жизнью.

Обладай мы правом выбирать себе место в семейной иерархии, я предпочла бы свое собственное. Старшая из дочерей счастлива вдвойне, будучи второй матерью для младших своих сестер и младшей сестрой для матери, но картину эту портило одно темное пятно – убежденность, что без нее никак не обойтись, а отсюда и нежелание покидать дом. Но все же понятно было, что со временем мне придется работать и зарабатывать себе на хлеб, и я, как ни любила отчий дом, с радостью предвкушала ту пору, когда откроются передо мной неизведанные дали.

В четырнадцать лет я оставила школу и провела два счастливых года, помогая матери управляться с детьми и с шитьем. В то время мы находили невинное удовольствие, обсуждая мои виды на будущее и предаваясь пылким фантазиям, словно возможности мои были поистине безграничны. В действительности же они были довольно скудны: мне предстояло выбрать один из трех путей – работать дома с отцом, устроиться на фабрику или пойти в услужение. Мне показалось невероятной удачей, когда по воле случая я получила место няни и гувернантки. Подобную работу обыкновенно предлагают образованным девушкам из среднего сословия, но мне помогла получить это место школьная учительница, искренне ко мне привязанная.

Так я и поступила на службу в семью Корнхилл. Моим заботам поручили двоих детей шести и семи лет. Усадьба находилась более чем в пятидесяти милях от нас, но мне понравилось ее название: Хаппен-Хит, Случайная Пустошь. Я тотчас мысленно назвала ее Счастливой Пустошью [1]. В словах этих мне чудились необъятные просторы, овеянные ветрами, где все дышит чистотой и невинностью. Если мне суждено было покинуть дом, я не нашла бы другого места, название которого показалось бы мне столь сладкозвучным. И все же в день расставания я испытала жгучую боль. На почтовую станцию меня провожали всей семьей. Опечаленные, мы не в силах были говорить, дети плакали. Отец скроил для меня два серых платья, в которых я чувствовала себя совсем взрослой, что помогло мне обуздать и радостное волнение перед началом новой, зрелой жизни, и глубокую грусть от разлуки с семьей.

Вообразите, если вам угодно, молодую особу, которая никогда не выезжала за пределы своего городка и не провела ни дня вдали от тех, кто дал ей жизнь, зажатой между незнакомцами в открытом экипаже в сгущающихся сумерках. Скоро родные окрестности остались позади: казалось, унеслись прочь, словно вылетевшие из-под колес камешки. Дождь и ветер растрепали мне волосы, тщательно подкрученные локоны развились и повисли мокрыми прядями. Незнакомые деревушки появлялись и исчезали, неведомые попутчики выходили и подсаживались. Должно быть, до взрослой женщины мне еще далеко, думала я, пугливо прячась от чужих взглядов и гадая, как быть, если никто меня не встретит. Признаюсь, я позволила милосердной тени скрыть несколько пролитых слезинок.

К своему великому облегчению, на станции я увидела джентльмена, который держал дощечку с моим именем, а возле него нетерпеливо приплясывали двое детей. Я с должным почтением приветствовала мистера Корнхилла, но джентльмен сообщил, что он всего лишь кучер, Том. В экипаже дети шепотом назвали свои имена – Дороти и Фредди – и тотчас забросали меня вопросами. Не могу передать, как утешила меня болтовня этих милых созданий.

Карета въехала в устрашающего вида ворота. По-деревенски ясная молодая луна разгоняла темноту. Кроны деревьев мягко рассеивали ее свет, пока лошадь одолевала крутой подъем: мне еще не приходилось слышать, что бывают такие длинные подъездные дороги. Дальше путь шел по ровной местности. Послышался стремительный шум, плеск, и я выглянула из окна: мы выехали на мост. Внизу под нами, прекрасная в лунном свете, бежала река. Впереди виднелся дом, в девяти его высоких окнах отражались луна и деревья. Усадьба показалась мне дворцом, и, неловко выбираясь из экипажа, я думала только о своих мокрых волосах, невзрачной одежде и скудном багаже. Мы поднялись на крыльцо, где стояли вазы с зелеными растениями, широкие ветви которых походили на веера, а пол, сложенный из черных и белых мраморных плит, напоминал шахматную доску, оттуда прошли в холл, как мне представилось, величиной с особняк. Здесь ярко горел камин. Только представьте себе! Камин в холле! По бледно-серым стенам тянулись лепные гирлянды фруктов и цветов, раскрашенные так искусно, что выглядели совсем как настоящие. Впереди была лестница, до того широкая, что по ней, взявшись за руки, свободно могли бы пройти все мои сестры вместе со мной. Пораженная этим невиданным зрелищем, я застыла на месте и не заметила появления хозяев.

– Дорогая Айза, добро пожаловать, – услышала я нежный, как летний дождь, голос.

Вид моего нового сказочного обиталища поразил меня необычайно, но не успела я опомниться, как новое зрелище совершенно меня заворожило. Хоть и полноватая, Алишия Корнхилл обладала какой-то особой утонченностью, фарфоровой хрупкостью черт: во всем ее облике, от бледно-розовых щек до алебастровых пальцев, сквозило изящество. Она была одета к ужину в платье из розового шелка и сама казалась распустившимся цветком, прелестной пышной розой.

– Бедное дитя, вы насквозь промокли. – Щека ее почти коснулась моей щеки. – Обогрейтесь у огня или, если хотите, пойдите переоденьтесь.

– У меня нет нарядного платья для ужина, – со стыдом призналась я.

Она окинула меня взглядом, значение которого я не смогла распознать, но тотчас на лице ее заиграла улыбка.

– Пусть подобные мелочи вас не тревожат. Мы постараемся устроить вас как можно лучше. Вам понравился ваш новый дом?

– О, очень! – воскликнула я убежденно, прибавив, что и не мечтала оказаться в таком чудесном месте; призналась, что великолепие этого дома немного пугает, но заверила, что постараюсь воспользоваться предоставленной мне счастливой возможностью.

Раздалось несколько хлопков – аплодировал молодой человек рядом с миссис Корнхилл.

– Хорошо сказано, мисс Кук. Как видно, вы знаете свое место в обществе, а значит, непременно добьетесь успеха.

– Надеюсь на это, – ответила я, хотя тон юноши меня смутил, в нем слышалась насмешка.

– Не обращайте внимания на Финча, – произнесла миссис Корнхилл. – Он студент и невероятно высокомерный.

Теперь я повнимательнее рассмотрела студента. То был высокий юноша на год или два старше меня, с бледным лицом, на котором явно читалась брезгливость, а суровые черные брови и непокорные волосы лишь усиливали это впечатление. Его выходку я сочла ребяческой и с радостью дала бы ему понять, что в моих глазах он самый ничтожный из всего клана. Даже шумный отец семейства с усами и густыми бакенбардами взял на себя труд приветствовать меня. Эта счастливая, благополучная и состоятельная семья, каких я еще не встречала, совершенно меня очаровала, исключение составил лишь один из них.

И этот единственный, не дожидаясь приглашения, подхватил меня под руку и повел в гостиную, поинтересовавшись по дороге:

– Вы воображаете, что подходите для такой работы?

– Надеюсь, смогу быть полезной.

– Берегитесь, мисс Кук! Возможно, полезность вовсе не то качество, что здесь требуется. Дети богачей непохожи на других детей. Их следует возносить над толпой, чего бы то ни стоило, а если понадобится, даже идти по головам.

– Дети, неважно, богаты или бедны, и так вознесены над толпой, поэтому нет нужды попирать чьи-то головы. Мы должны лишь следовать чувству нравственного долга – этому учили меня родители.

Я попыталась сдержать гневную дрожь в голосе, высвободила руку и вошла в комнату с обтянутыми голубым шелком стенами, идеально сочетавшимися с лазурным потолком, украшенным лепными изображениями птиц во всем их райском многообразии.

К счастью, Финч не собирался задерживаться в усадьбе. Он жил на съемной квартире в университете и лишь изредка приезжал домой, да и то лишь в конце недели. От его дальнейших нападок меня спасла миссис Корнхилл. Эта большая кукла опустилась на обитое бледно-желтым дамастом канапе и жестом столь женственным, что он казался почти кокетливым, указала мне на соседнее кресло. Промокшая и растрепанная, я испытывала неловкость, мне вовсе не хотелось располагаться с удобствами. Миссис Корнхилл предусмотрительно выбрала для меня более подходящее место и с трогательной заботой попросила всех остальных удалиться, объяснив, что мы, женщины, чувствуем себя куда свободнее, когда остаемся одни.

Какое-то время она молчала и только с явным удовольствием рассматривала меня. Я почувствовала, что страх мой понемногу проходит. О чем я думала в эти тихие мгновения? Размышляла ли о несправедливости жизни, которая одних одаривает столь щедро, а других – таких, как мои трудолюбивые родители, – столь скудно? Нет, я уже полюбила свою хозяйку и ее близких, мысли мои были заняты другим. Я надеялась, что она, возможно, вскоре оценит мои скромные заслуги и позволит взять одно из ее старых платьев, которое поможет мне лучше соответствовать своему новому окружению.

– Как вам понравились дети, мисс Кук? – осведомилась миссис Корнхилл.

Я ответила, что хорошо поладила со своими подопечными и мы вроде бы нашли общий язык. Леди вздохнула с облегчением, а я вслед за ней, точно эхо, перевела дыхание. Затем она спросила, способна ли я вынести тихую уединенную жизнь. Я вообразила, как (одетая в другой наряд) сижу в этой красивой комнате и занимаюсь рукоделием; представила себе приятные обеды в изысканном обществе… Да, такая жизнь мне по вкусу, о чем я и сообщила своей хозяйке.

– Вот и хорошо, – одобрительно заметила миссис Корнхилл. – Очень хорошо. Уверена, мы с вами станем добрыми друзьями. – Она наклонилась ближе и призналась: – Увы, мне не хватает терпения с малютками: у меня слишком чувствительные нервы, а потому вам придется находиться при них постоянно. Есть вы будете с ними, а спускаться вниз, только когда вас вызовут или попросят об этом. Словом, – улыбнулась она лучезарно, – вам предстоит стать незримым ангелом.

– Да, мэм.

Откровения леди Корнхилл несколько охладили мой восторг, и я подумала, когда же будет ужин: после долгого путешествия ужасно хотелось есть.

– А теперь, мисс Кук, можете идти. Накормите детей, позаботьтесь, чтобы они прочли молитвы на ночь и уложите в постель. После этого я пришлю вам чего-нибудь перекусить. Думаю, вы устали и слишком взволнованы, чтобы испытывать сильный голод.

– Да, мэм, – отозвалась я с интонацией обреченного.

– Наверное, вам будет одиноко в первый вечер здесь, – смягчилась миссис Корнхилл. – Полагаю, как дочь портного, вы достаточно сносно шьете. Я пришлю вам несколько вещей, которые надобно починить. Работа немного отвлечет вас от грустных мыслей о доме.

Все это миссис Корнхилл проговорила с сияющей улыбкой, словно сообщала радостное известие. Мои маленькие подопечные потянули меня за собой наверх, в детскую. До их обиталища нам пришлось преодолеть несколько этажей, и уже в детской я обнаружила, что, возможно, в бедных семьях с детьми обходятся лучше, чем в богатых. В противоположность роскошным покоям внизу, здесь было тесно, неуютно: камин едва тлел, разрозненная мебель поражала убогостью. Я испытывала жалость к этим смышленым малышам, изгнанным из комнат родителей и лишенным их общества, но мне пришлось сдержать себя, чтобы не похитить несколько неаппетитных кусочков с их тарелок. Позже принесли ужин и мне: скудный и остывший, но я слишком устала и расстроилась, чтобы уделить ему внимание. Пообещав Господу, что завтра утром приободрюсь и тотчас возьмусь чинить вещи миссис Корнхилл, я легла в свою холодную постель.

В усадьбе Хаппен-Хит, что гордо вздымалась над окрестными холмами, обращенная к солнцу, словно символ покоя и процветания, втайне от многочисленных ее посетителей под самой крышей завелась мышь в образе девушки шестнадцати лет, которая предвкушала величайшее в своей жизни приключение и обнаружила, что ее удел вовсе не жить.

До моего гнезда наверху доносилось царившее в доме радостное оживление. Подъезжали и отъезжали экипажи. Слышалась музыка, по дому витали изысканные ароматы яств, которых я никогда не пробовала, поскольку ела то же, что и дети. Во время званых вечеров дом сиял огнями бесчисленных свечей и наполнялся нарядными гостями. Как чудесно было бы полюбоваться на них, но я никогда не видела их вблизи. Мне удавалось лишь украдкой бросить взгляд поверх перил на самом верху лестницы, тем и приходилось довольствоваться. Оттуда я пыталась уловить обрывки их разговоров. Я не бывала в обществе взрослых. Семья обитала в других сферах. Прислуга считала, что мое положение выше их, хозяева видели во мне существо низшее, и я, зажатая, словно в сандвиче, правилами общественного уклада, задыхалась и жухла, как вялый салатный лист. Ни один взрослый не заговаривал со мной, разве что однажды, когда я вышла в сад, чтобы немного пройтись в одиночестве. Очень скоро, правда, явилась слегка запыхавшаяся миссис Корнхилл, объявила, что совесть замучит ее, если она позволит мне скучать в праздности, и поручила заняться шитьем, посадкой растений и прополкой сорняков.

Хоть я и выполнила все поручения, хозяйку мою, похоже, немало раздосадовало, что все сделано было слишком быстро. Стоило ей застать меня за чтением или заметить, что я вышла подышать воздухом, как она немедленно находила для меня новую работу. На меня обрушивались горы постельного белья и платьев для починки. И так уж случилось, что по вечерам, уставшая, я так сильно тосковала по дому, что заливалась слезами у себя в каморке.

Я сказала, что лишена была общества взрослых, но это не совсем так. Мое одиночество временами нарушало появление мистера Финча Корнхилла. Хотя, похоже, старший сын в семействе питал ко мне неприязнь, нельзя сказать, чтобы он меня не замечал. Когда мы случайно попадались друг другу на глаза, я ловила не себе его цепкий взгляд, который, казалось, искал малейшую слабость, чтобы безжалостно ее высмеять. Как-то раз он задержал меня, чтобы спросить, как мне живется.

– Очень хорошо, – солгала я, поскольку молодой мистер Корнхилл не вызывал во мне желания откровенничать.

– Вы меня удивили, – заметил он. – Должно быть, я вас переоценил.

– Наверное, вы хотели сказать, что недооценили? – ледяным тоном возразила я.

Уголок его рта дрогнул в мрачной усмешке.

– Я сказал именно то, что хотел сказать.

Леди Корнхилл на все лады неустанно превозносила молодого человека, и это лишь усугубляло положение. Но я искренне привязалась к детям, чьи юные души еще не успел отравить снобизм их родителей, и была рада возможности привить этим милым малышам ценности, усвоенные мною в своей семье.

Примерно через полгода после моего приезда я, как обычно, сидела в детской со своими воспитанниками. Полутемная тесная коморка чуждалась лета, хотя скупые лучи солнца пробивались сквозь узкие окна, и тем самым напоминали о времени года и вызывали во мне смешанное чувство горечи и восторга. Я прочитала вслух отрывок из «Роукби», одной из моих любимейших поэм сэра Вальтера Скотта, и спросила детей, поняли ли они его смысл. Ответом было мертвое молчание. Фредди зевнул, а Дороти бросила на меня укоризненный взгляд (любую попытку расшевелить мысль в ее прелестной головке она считала незаслуженным оскорблением). И я вдруг подумала, что обречена провести лучшую пору жизни в заточении, словно рабыня, вынужденная сдерживать свой разум и силы, подавлять всякое чувство и желание. День за днем суждено мне сидеть прикованной к этому стулу в четырех голых стенах, пока ослепительное летнее солнце сияет в небе, провозглашая на исходе каждого дня, что потерянное время мне уже не вернуть. Глубоко задетая, я велела детям выучить стихи наизусть, затем выскользнула из спальни и сбежала по лестнице в сад.

Роса в парке еще не высохла. Кроны деревьев окутывали землю тенью словно мантией. Река пронизывала ее серебряной стрелой. Я нашла себе укрытие в густых зарослях папоротников, где тишину нарушало лишь жужжание крылатых насекомых.

Внезапно послышался и другой звук: шум голосов. Взглянув в ту сторону, я убедилась, что принадлежат они миссис Корнхилл и ее старшему сыну, и отступила за надежную завесу листвы. Мать с сыном прогуливались недалеко от меня.

– Но почему она все время проводит взаперти? – спросил молодой мистер Корнхилл. – Какое преступление она совершила?

«Кто же эта преступница?» – подумала я.

Миссис Корнхилл поспешила ответить:

– Мисс Кук выполняет работу, за которую ей платят. Она не член семьи.

– Но она и не мать маленьким сорванцам, – возразил сын, – однако ей всегда приходится делить с ними стол. И я хочу знать почему.

Мисс Корнхилл пожаловалась, что ее первенец чересчур надоедлив.

– Между нами и мисс Кук огромная разница.

– Я ее не вижу! – отрезал сын. – Вы боитесь, что она станет петь непристойные песни за столом или пить чай из блюдца?

– Она из рабочего сословия. – Миссис Корнхилл понизила голос до нежного воркования. – Ей надлежит заботиться лишь о долге перед Господом и собственной семьей, нам же – о долге перед обществом.

– А поскольку общество состоит из семей и Господа, мне представляется, что разницы нет никакой, – не согласился молодой человек. – Между тем всякому ясно, как велика разница между умной молодой женщиной и двумя малышами, с которыми она проводит сутки напролет. Уверен: она с удовольствием приняла бы участие во взрослых разговорах, а я был бы счастлив увидеть нового собеседника за нашим столом.

Разговор ненадолго прервался, и послышался шелест шелковых юбок миссис Корнхилл.

– Ты считаешь себя великодушным, но не движет ли тобой нечто другое? Может, просто хорошенькое личико вскружило тебе голову? Я не заметила, чтобы ты так же заботился о мисс Хаббард, когда та была в доме. Возможно, дело в том, что ей было за сорок и на подбородке у нее росли волосы?

– Тогда я был ребенком, а детям надлежит слушаться родителей. Теперь же я мужчина и должен следовать своим убеждениям, хотя охотно признаю, что мисс Кук приятная особа.

– Когда станешь главой собственной семьи, – произнесла миссис Корнхилл ледяным тоном, – то волен будешь ниспровергать правила общественного уклада, хоть я и молюсь, чтобы ты нашел себе жену, которая сумеет тебя вразумить.

– Вам придется попросить мисс Кук присоединиться к нам за завтраком в воскресенье. – Манера обращения молодого человека не уступала в заносчивости тону его матери. – Вряд ли столь мизерная уступка опрокинет общественный уклад.

Об этой беседе никогда не упоминали, и это немало меня удивило, но довольно скоро миссис Корнхилл сказала, что дети уже достаточно подросли, чтобы обедать с родителями по воскресным дням, и мне можно сидеть за столом вместе с ними.

Я полагала, что Корнхиллы ничем не хуже большинства представителей их сословия. Они верили, что высокое положение в обществе и принадлежность к избранному кругу ниспосланы им Господом из благоразумного расчета. Людей неимущих они считали всего лишь рабочим скотом, чье единственное назначение – служить на пользу хозяевам. Во всех других отношениях беднота не заслуживала их внимания. Меня же, в свою очередь, учили не судить господ, но видеть в них порождение системы общественного устройства: людей, что живут в собственном мире и не знают другого. Однако Финч Корнхилл стал представляться мне человеком иного склада. После долгих месяцев одиночества у меня будто отнялся язык, и в воскресенье я не решилась принять участие в разговоре, но с удовольствием слушала, как молодой мистер Корнхилл рассуждает о незнакомых мне сторонах жизни, к которым его родители не проявляли ни малейшего интереса.

Он говорил о детском труде на фабриках и копях и о тех несчастных, кого продают в рабство в колониях. Когда он описывал этих отверженных, дети слушали как зачарованные, оскорбленная миссис Корнхилл пришла в негодование, а ее усатый супруг, казалось, немало смутился, оттого что обычный разговор за обедом принял вдруг столь неожиданное направление. Мне же хотелось рукоплескать. «Браво!» – вскричала я мысленно. В этой обители самодовольства завелся бунтарь.

После обеда, к великому неудовольствию своей матери, Финч Корнхилл пригласил меня прогуляться по саду.

– Айза должна заниматься детьми, – предупредила миссис Корнхилл.

– Непременно, – пообещал сын. – Я так редко вижусь с младшими братом и сестрой, так что они будут нас сопровождать, заменят дуэний.

Дети, проникшись важностью новой роли, держались на удивление тихо и робко.

– Я должен перед вами извиниться, – произнес молодой человек. – Простите, если показался грубым.

– Мистер Корнхилл, вы не показались мне грубым, а вели себя грубо. В том скромном кругу общества, к которому принадлежу я, обращение, подобное вашему, считается неучтивым.

Он остановился и окинул меня испытующим удивленным взглядом.

– Если мне, как вы заметили, недостает вежливости, то вам, возможно, не хватает скромности.

Однако открытие это, похоже, скорее обрадовало его, нежели рассердило.

– Вы бы хотели, чтобы я смиренно преклонила колени и присела в реверансе, сэр? – произнесла я, с усмешкой подчеркнув последнее слово.

– Очень хотел бы, – отозвался он с неожиданным смешком. – Ведь тогда я смог бы смотреть на вас сверху вниз. Вы слишком высокая, чтобы быть смиренной и чтобы мужчина мог восхищенно любоваться вами, занимая самое выгодное положение.

– Странная у вас манера показывать свое восхищение, – заметила я.

– Свои колкости я приберегаю для матери, а не для вас. Увы, несмотря на фарфоровое личико, кожа у нее толстая, как у носорога.

Теперь, когда больше не боялась Финча Корнхилла и разгадала характер его матери, я смогла рассмеяться, и наградой мне была одна из его редких, но очаровательных улыбок.

– Однако должен признаться, – добавил он серьезно, – я испытывал вас. Мне казалось, что такая красивая девушка непременно должна быть тщеславной и пустой, но я рад, что ошибся. К счастью, вас больше интересует окружающий мир, нежели свое отражение в зеркале, у вас живой острый ум, вы тонко чувствующая натура. Полагаю, это я должен вам поклониться. – Что он и не преминул сделать, вызвав дружный взрыв смеха у детей, а потом, выпрямившись, спросил: – Теперь мы можем быть друзьями?

– Я не слишком высоко ценю заверения в дружбе, – сказала я в ответ. – О дружбе судят не по словам, а по делам. Посмотрим, что из этого выйдет.

– Тогда, может, мы начнем с того, что станем обращаться друг к другу как друзья? Вы должны звать меня по имени – Финч.

– О, это нарушит вековой общественный уклад, – возразила я.

– Вот и хорошо. Давайте сломаем его! Мы с вами объявим войну притворству и высокомерию.

Довольно скоро я прониклась уважением к старшему сыну семейства, чья приверженность высоким идеалам вызывала тревогу и недоумение у тех, кто воспитывал его, желая видеть в нем свое подобие; к юноше, чьи скупые улыбки и редкие вспышки веселья напоминали сияние солнца в холодном суровом краю. Я каждый раз с нетерпением ждала следующего воскресного обеда. Как-то раз после подобной семейной трапезы молодой Корнхилл улучил минуту, чтобы сказать мне несколько слов наедине:

– Меня беспокоит, что вам здесь очень одиноко.

– Уже не так, как раньше: теперь я живу в ожидании воскресенья, – возразила я.

– Меня огорчает, что вам приходится тратить все свое время на двух избалованных недорослей, чтобы заработать себе на жизнь.

– Ну, это не самая скверная компания, – улыбнулась я.

Он рассмеялся:

– Но можно было бы найти и получше. Я слишком редко бываю здесь, чтобы помочь вам, но мне кажется, есть способ оставить вас в приятном обществе.

С этими словами он сунул мне в руки связку книг. Я перевернула ее, чтобы взглянуть на корешки переплетов и увидеть имена тех, кому предстояло разделить со мной заключение: Байрон [2], Кэмпбелл [3], Вордсворт [4]. Должно быть, люди доблестные, подумалось мне. Тогда я не представляла себе, какая дружба завяжется в тишине комнаты, какие путешествия мы совершим, какие философские загадки разгадаем, каким романтическим фантазиям будем предаваться.

Так началось для меня истинное образование, а с ним и более близкое знакомство с моим благодетелем. Его тонкий ум я оценила, прочитав Босуэлла [5], Юма [6] и Мура [7]. В его сердце заглянула благодаря Шекспиру, Мильтону [8] и Поупу [9], но прямой путь к нему мне указала записка от Финча, обнаруженная мною однажды между страницами томика Голдсмита [10]: «Я завидую этому гению, ибо знаю, как он вам понравится». С немалой дерзостью я вернула книгу, вложив в нее собственное послание: «Отправитель мне нравится даже больше, ибо вместе с плодами гения он посылает мне и сердечную доброту».

С тех пор записка вкладывалась в каждую новую книгу. Моя блеклая, пустая жизнь наполнилась радостью дружбы, не хватало лишь этого драгоценного дара, явленного во плоти. Странно, но приятно было вскоре обнаружить, что я скучаю по серьезному молодому человеку почти так же, как по родителям. Жизнь моя проходила в борьбе за существование, о романтической любви я не помышляла, а будущее свое видела лишь в полезных трудах и заботах, но в тех редких случаях, когда мы с Финчем стояли близко друг к другу, в душе моей поднималась буря самых противоречивых чувств. В его обществе я испытывала слабость, но вместе с тем наша с ним духовная связь придавала мне невероятную силу. Мне казалось, что рядом с таким человеком я могла бы употребить все усилия, чтобы изменить этот мир к лучшему. В нем не было и тени притворства или глупости. Я знала, что он не стал бы тратить на меня время, будь я ему безразлична.

Однажды я с удивлением нашла в его посылке с книгами Библию. Финч не мог не знать, что мне хорошо знакомо ее содержание. Раскрыв книгу, я обнаружила новое признание. Священное Писание Финч сопроводил несколькими строками, написанными от руки: «На этой священной книге я клянусь, что вся моя любовь принадлежит лишь вам одной, и так будет всегда». Нет нужды описывать чувства, которые я испытала. Те, кто изведал счастье разделенной любви, вспомнят и свет, озаряющий самые потаенные уголки души, и величайшее смятение, что почти вытесняет изумление, и мечты о добродетелях и достоинствах, которые служат опорой новым поколениям. Что же до тех, кто еще не сподобился благословения Божия и не познал этой великой радости, я не стану принижать ее в их глазах своим описанием. Я лишь желаю им испытать ее в действительности, и как можно скорее. Да, я почувствовала радость, и еще облегчение, и благодарность, но вскоре овладела собой и вернулась к работе. Ни в восторженных восхвалениях, ни в слезливых заверениях в любви я не нуждалась. Финч предложил мне самого себя, ни больше ни меньше. А поскольку сердцем моим он уже завладел, я не видела препятствий к тому, чтобы мы соединились навеки.

О как бесхитростна и наивна юность! Моему возлюбленному едва исполнилось восемнадцать. Он не мог рассчитывать на достаточный доход, пока не достигнет двадцати одного года. Финч предостерег меня (без всякой на то надобности), что родители его никогда не одобрят наш союз. В своих честолюбивых помыслах они желали для сына брака, который принес бы ему и высокое положение в обществе, и денежную выгоду. Они скорее предпочли бы видеть старшего сына мертвым, нежели женатым на дочери бедного портного.

Финч поклялся сделать все возможное, чтобы помешать осуществлению матримониальных планов матери, пока он не обретет независимость. А до тех пор мы условились не говорить о своих чувствах и по возможности не обнаруживать их, чтобы не возбудить подозрений. Однако полностью скрыть радость, что поселилась в моей душе и помогла выдержать множество испытаний в этом доме, среди людей легковесных и пустых, было невозможно. Мы даже находили удовольствие, храня свой секрет во время церемонных встреч, только раз в месяц, не чаще, позволяли себе «случайно» столкнуться. И тогда в наших разговорах о книгах или иных предметах прорывалась страсть, однако источником ее была страсть другая, тайная, которой мы никогда не показывали.

В тот день, когда Финч поцеловал меня, я была в саду с детьми: сажала луковицы весенних цветов. За этим занятием мои воспитанники перемазались землей, и я отправила их умыться перед обедом, решив закончить работу сама. После их ухода я воспользовалась благодатными минутами одиночества, закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам. Я думала о Финче (впрочем, оставаясь одна, я редко думала о чем-то другом), когда он приблизился, тихо опустился на траву и поцеловал меня. Это было всего лишь прикосновение, не более, но за всю свою жизнь я ни разу не испытала большего блаженства. Наш поцелуй был кратким. Я открыла глаза, и мы рассмеялись – и над его дерзостью, и над моим удивлением, – затем он сжал на мгновение мою руку и вошел в дом.

– Финч поцеловал Айзу, – с важностью объявила Дороти за обедом.

В наступившей тишине боязливые шаги слуг, разносивших блюда, показались оглушительными. Миссис Корнхилл словно окаменела, но глаза ее, устремленные на меня, горели бешеным гневом.

– Не дразнись, Дот, – мягко произнес Финч. – Возможно, не все находят твои шутки смешными, и, уверен, мисс Кук говорила тебе, что лгать нехорошо.

– Я не лгу! – Сознание собственной правоты заставило девочку возвысить голос до пронзительного крика. – Я все видела. Айза отослала нас умываться, но я забыла куклу и вернулась. Айза сидела на траве, с закрытыми глазами.

Я думала, что поднимется страшный скандал, и не сомневалась, что заслужила его, но миссис Корнхилл оставалась на удивление вежливой. Богатые не считают нужным показывать гнев, поскольку сознают свою власть и знают, как ею воспользоваться. Хозяйка дома отрезала кусочек мяса и, сделав глоток вина, непринужденно заметила самым любезным тоном:

– Полагаю, Финч, возможно, мисс Кук не та, кому следует учить Дороти честности.

Вы легко можете вообразить, какая пытка последовала за этим. Разумеется, я не могла проглотить ни кусочка, но вынуждена была оставаться за столом и притворяться, будто ем, пока мои маленькие воспитанники не сводили с меня круглых глаз, полных жгучего любопытства. После обеда мне пришлось повести их на воскресную прогулку. Когда мы вернулись, Финча и след простыл. Миссис Корнхилл, уже дожидавшаяся нас, жестом приказала мне пройти в ее гостиную. Там она смерила меня пристальным взглядом и повернулась ко мне спиной, а я попыталась сосредоточить свое внимание на прелестной комнате со стенами цвета устриц, бледно-золотистыми шторами и высокими зеркалами, которые, подобно прозрачным вазам, вмещали в себя охапки зелени и струи воды из сада.

– Сын, – заговорила она сдержанно, – поведал мне о своем расположении к вам.

Я опустила голову и промолчала. При мысли, что Финч осмелился ей противостоять, меня охватила великая радость, но и страх одновременно.

– Вы, конечно, понимаете, что это просто нелепо, – продолжила хозяйка с усмешкой и повернулась ко мне. На что вы, дочь портного, рассчитываете? Подобные вещи случаются в дешевых романах, но в жизни никогда.

Я, стараясь не смотреть на нее, взглянула на быструю реку и безмятежный сад, залитый медовым вечерним светом, где меня впервые поцеловали. Буду думать о нем, решила я, и ни за что не поддамся желанию защититься, иначе миссис Корнхилл заманит меня в ловушку и вырвет опрометчивое признание, но после ее слов, что Финч, вопреки воле родителей, намерен жениться на мне, меня бросило в дрожь. Не знаю почему, но сдержанность этой женщины заставила меня почувствовать всю силу ее враждебности гораздо острее, чем если бы она повысила голос. Она прошлась по комнате, остановилась и оглядела меня. Ее невысказанное суждение о моем простом рабочем платье показалось куда унизительнее, чем любое прозвучавшее оскорбление. И неважно, что это платье было скроено отцом с великой гордостью и сшито лучше всех ее пышных нарядов: взгляд миссис Корнхилл отметил его простоту, глубоко чуждую и этой богатой гостиной, и ее обществу, что ранило меня так больно, словно с меня сорвали одежду.

– Вам что, нечего сказать? – спросила она наконец.

– Нет, мэм.

Теперь я знала, как она сильна, и пришла в такой ужас, что едва могла говорить. Утешало лишь то, что в самом скором времени меня наверняка уволят, и тогда мучения мои закончатся. Я буду помогать родителям в мастерской, пока Финч не достигнет положения, которое позволит ему жениться на мне.

– Полно, мисс Кук! – Она коротко рассмеялась, отчего я испуганно вздрогнула. – Что за вид? Я вас ни в чем не виню, поскольку и не рассчитывала найти здравомыслие в девице вашего сословия. А вот мой сын обладает таким преимуществом, а потому должен нести ответственность за эту глупость. И его, – прибавила она насмешливым, почти игривым тоном, – надобно защитить.

Я присела в реверансе, но так сильно дрожала, что едва не упала.

– Я немедленно покину Хаппен-Хит.

– С чего это вдруг? – вопросила она резко. – Поступить так – значит, к одному безрассудству прибавить другое. Я не потерплю, чтобы вы доставили мне еще одно неудобство в придачу к первому. Вы останетесь в этом доме, пока не покажете себя серьезной молодой женщиной, от которой не приходится ждать неожиданностей.

– Хорошо, мэм, – согласилась я, хотя втайне поклялась, что напишу родителям и попрошу разрешения вернуться домой. В эту минуту тоска по дому и близким казалась мне почти нестерпимой.

– А с Финчем вы больше не увидитесь. – Должно быть, что-то в моих глазах вспыхнуло такое, отчего миссис Корнхилл издевательски рассмеялась. – Как ни печально, из-за этого злополучного происшествия в ближайшие несколько лет мы редко будем видеть моего мальчика. Финчу придется оставить университет. Мы с мистером Корнхиллом рассудили, что здесь он слишком подвержен влиянию вольнодумных идей. Мистер Корнхилл любезно согласился приобрести для него офицерский патент.

– Патент? – Мне казалось, я поняла, но предпочла бы ошибиться.

– Он поступит на военную службу. Жаль, что мы не приняли меры раньше. Мистер Корнхилл, как человек военный, настаивал, но я позволила себе склониться на сторону сына.

– Надолго? – выдавила я с трудом.

– Не думаю, что вас это касается. Естественно, мы надеемся, что он навсегда изберет военную карьеру, но в любом случае служба продлится семь лет.

Разочарованием было обнаружить, что власть любви ничто в сравнении с властью богатства и времени. Глаза мои наполнились слезами и, сама того не желая, я с мольбой подняла их на свою хозяйку. Взгляд, который я встретила, тотчас заставил меня забыть о мольбах: это было ничем не прикрытое торжество.

– Мистер Корнхилл высказал пожелание, чтобы мой сын служил за границей, и мы оба с этим согласились. У Финча натура беспокойная и, как ни печально, романтичная. Лучше будет, если он выбросит все это из головы прежде, чем окончательно остепенится и женится. – При этих словах по губам ее скользнула нежная улыбка, но почти тотчас лицо приняло прежнее жесткое выражение. – Не воображайте, будто с вами обошлись несправедливо. Вы думаете, что у вас отняли счастье. На самом же деле я оберегаю вас от разочарования и унижения. Лишь пыл юношеских желаний равняет моего сына с вами. В самом скором времени он начал бы презирать вас за то, что вы просто есть – обыкновенное создание из плоти и крови, тогда как он человек знатного происхождения и возвышенного ума. А теперь ступайте. Мы потеряли полдня из-за этой ерунды. Вернитесь, пожалуйста, к детям и их молитвам. Я не хочу, чтобы они стали такими же глупцами, как их брат.

Я побрела наверх, в каморку, где меня ждали дети, охваченные чувством вины и острым любопытством: им хотелось узнать больше о буре, невольной причиной которой они стали. Я попыталась представить себе еще одну жемчужину, пришитую к подолу, но испытала лишь странное чувство, будто какое-то мелкое, но жизненно важное колесико вырвали из моего телесного механизма, оставив рану, которая почти не кровоточит, но со временем, оставленная без внимания, несомненно, окажется смертельной.

И все же я не впала в отчаяние. Узнаю, где служит Финч, решила я, и напишу ему просто и прямо, лишь для того чтобы знал: следует подчиниться воле родителей, а я буду ждать его сколько понадобится, ибо при нынешних обстоятельствах любовь, что так украшала нашу жизнь, уже невозможна. Оставалось только надеяться, что счастливая случайность все же сведет нас вместе. Ни на мгновение не убедили меня слова миссис Корнхилл в ее правоте. Я твердо верила, что в целом мире не найду другого человека, столь близкого мне по духу. Пусть я юная и беспомощная, но у меня достанет терпения и упорства, и эти достоинства послужат мне опорой.

Как только представилась возможность, я написала длинное письмо отцу и собралась уже отнести его на почту, когда появилась миссис Корнхилл с мотком кружев и велела мне пришить их к одному из платьев Дороти. Держалась хозяйка как обычно, а заметив мое письмо, сказала, что Марта, одна из служанок, как раз отправляется в ту сторону и может его захватить. Сказать по правде, меня это даже обрадовало: чем больше работы я на себя взвалю, тем меньше времени останется на то, чтобы сетовать на судьбу или горевать об участи Финча. Вдобавок меня несколько успокоило, что миссис Корнхилл сменила гнев на милость. Возможно, она решила, что я уже достаточно наказана.

Неделю спустя мне открылся истинный замысел моей мстительной хозяйки. Ее кара оказалась куда более изощренной, коварной и жестокой, чем я могла вообразить. За столом я мягко укорила малышку Дороти за то, что та ела джем ложкой. В ответ на мое замечание девочка бросила на меня лукавый взгляд.

– Едва ли вы вправе поправлять меня, Айза, ведь вы из самых низов.

В ту минуту я была слишком потрясена, чтобы ответить, но очень скоро мне предстояло убедиться, что это не случайная выходка, но продуманный план. Миссис Корнхилл учила своих детей оскорблять и бранить меня. Эти малыши, чье воспитание было для меня единственной радостью, превратились теперь в моих мучителей. Они передразнивали мой выговор и насмехались над немодной одеждой. Когда я пыталась исправить их манеры, они издевались над моими.

Чьих рук это дело, было ясно: мать семейства и ее отпрыски вступили в тайный сговор. Невозможно поверить, что мать готова развращать своих детей из одного лишь желания покарать врага, но в каждой фразе, слетавшей с детских губ, я узнавала ее голос. Однажды я усадила Дороти к себе на колени и спросила:

– Вы всегда были мне друзьями. Отчего же теперь стараетесь ранить меня как можно больнее?

Девочка поспешно соскочила на пол и надула губы:

– Финча отослали, потому что он был вашим другом. Если мы с Фредди станем вашими друзьями, нас тоже отошлют.

Я потеряла своих единственных союзников в Хаппен-Хит. Теперь все мои горестные дни проходили в нетерпеливом ожидании писем.

Примерно неделю спустя в комнату ко мне вошла миссис Корнхилл с заученной фальшивой улыбкой на фарфоровом лице и протянула мне письмо.

– У вас такой печальный вид, дорогая. Это вас ободрит.

При виде хорошо знакомого почерка радость затуманила мой взор. Это моя сестра Салли, вторая после меня по старшинству, которая писала теперь от имени отца после моего отъезда. Ее округлый девичий почерк был полон надежд и, казалось, дышал любовью.

– Я еду домой! – объявила я хозяйке.

– Вы не хотите прежде прочитать письмо? – спросила она тихо.

Хоть я и предпочла бы насладиться радостью в одиночестве, а не в присутствии миссис Корнхилл, не в силах больше ждать, я сорвала печать с драгоценного конверта.

«Моя дорогая доченька, мы так рады, что у тебя все благополучно…»

Сердце мое замерло. Неужели отец не придал значения тому, что я написала? Мне не сразу удалось вернуться к чтению.

«Мы скучаем по твоей веселой улыбке, но узнать о твоих успехах для нас великая радость. Деньги, что ты присылаешь домой, помогают нам сводить концы с концами. Береги себя, милая. Маме, бедняжке, нездоровится, но она, как всегда, продолжает работать и заботиться о семье. Будь счастлива, девочка, и знай: мы безмерно за тебя рады. Для родителей нет большего счастья, чем знать, что их дитя хорошо устроено в жизни. Все шлют тебе сердечный привет, мы любим тебя и гордимся тобой, в особенности я, твой папа…»

Миссис Корнхилл положила руку мне на плечо.

– Вы написали домой слишком поспешно и необдуманно, дитя мое. Я знала, что вы будете сожалеть об этой маленькой ошибке. Было бы чистейшим эгоизмом огорчать ваших бедных родителей. Я подумала, что лучше будет заменить ваше послание несколькими ободряющими словами, и постаралась как можно лучше подражать вашему почерку. Ну же, глядите веселее! Разве вы не рады, что ваш папенька гордится вами?

Она тихо вышла из комнаты, оставив меня наедине с моим горем. Хотя комната моя закрывалась только на медную щеколду, которая легко поддавалась, стоило лишь взяться за нее, казалось, дверь опутали цепями и навесили тяжелый замок. Я попала в ловушку, которую сама же и расставила. Хозяйка ненавидела меня, но не желала отпускать. Слишком уж хорошо справлялась я со своими обязанностями.

Я уже упоминала, как мой отец ободрял нас в тяжелые времена, призывая подумать о тех, кому приходится много хуже. В ту минуту я не могла представить, чтобы судьба с кем-то обошлась более жестоко, чем со мной. Тогда я не была еще знакома с девочкой, известной под именем Матильда Фицгиббон.

Глава 4

Она сидела в углу гостиной Мейбл Уилкокс, и, еще бледная после недавнего приступа, казалась отчужденной, бесконечно далекой. Мистер Эллин надеялся стать ее союзником, но хоть девочка и бросила на него благодарный взгляд, когда он попросил мисс Уилкокс удалиться, оставшись с ним вдвоем, замкнулась, личико ее было хмурым.

Мистер Эллин придвинул стул ближе и произнес, стараясь, чтобы голос звучал как можно веселее:

– Так кто же ты, девочка? На нищенку вроде не похожа, да и говоришь ты правильно, без просторечий и вульгарных слов, насколько я успел заметить, хоть из тебя мало что вытянешь.

Девочка продолжала молчать и, погруженная в себя, сидела нахохлившись, словно одинокая птица на морском утесе, открытом всем ветрам.

Мистер Эллин был явно разочарован: несмотря на всю его доброжелательность, малышка оставалась замкнутой и угрюмой. Как и накануне, она была одета в нарядное платье, но теперь волосы ее не спадали локонами на плечи, а были отброшены назад и туго стянуты на затылке.

– Матильда! – воскликнул он в отчаянии, и девочка вздохнула.

На лице ее отразилась растерянность, она нахмурилась, в глазах мелькнуло что-то неуловимое – нет, не узнавание, хотя и нечто похожее. Что ж, возможно, ее имя вовсе не Матильда. С этого и следует начать. Мистер Эллин поднялся и принялся расхаживать по комнате, словно хотел оградиться от подчеркнутого невнимания девочки, от немого укора в ее глазах. Искоса бросая на нее испытующие взгляды, он несколько раз прошелся из конца в конец гостиной. Ему вдруг пришло в голову, что в своем нарядном дорогом платье она напоминает невесту, которую насильно ведут к алтарю. Эта неказистая прическа подходила ей больше.

– Тот человек, что привез тебя сюда и представился мистером Фицгиббоном, в самом деле твой отец или, может, опекун? Ведь не мог же тебя сопровождать незнакомец!

Всего на мгновение она подняла на него глаза, и странный взгляд ее, полный укоризны, немало его смутил: такие взоры больше пристали почтенным матронам, нежели девочке, которой от силы лет двенадцать-тринадцать.

– Ты мне не доверяешь? – попытался он вызвать ее на откровенность.

Когда наконец она заговорила, голос ее звучал спокойно и ровно, как у взрослой.

– Почему я должна вам доверять?

Мистер Эллин пришел в негодование.

– А кто еще готов встать на твою сторону? Как ты думаешь, что бы случилось, если бы я не сжалился над тобой? – Девочка отвернулась, но не от смущения, как можно было бы ожидать, а лишь для того, чтобы скрыть гримасу пренебрежения. Ее собеседник почувствовал досаду. – Ты не хочешь облегчить свое положение? Какое бы несчастье ни случилось с тобой, ни я, ни мисс Уилкокс в нем, несомненно, не повинны, не правда ли? Бедная мисс Уилкокс приложила немало стараний, чтобы с тобой обходились любезно, но на ее добросердечие ты отвечала безразличием. Неужели ты не могла сделать над собой хотя бы малейшее усилие, чтобы ответить ей, хотя бы в знак благодарности?

Таинственная юная особа впервые посмотрела ему прямо в лицо, и по выражению ее глаз мистер Эллин понял, что чувство, которое он принимал за угрюмость, было в действительности, по крайней мере отчасти, безмерной усталостью. Он также заметил, что, несмотря на болезненный, желтоватый цвет кожи, дымчато-серые глаза ее, обведенные скорбными тенями, прелестны. Взгляд их смущал и тревожил. У мистера Эллина возникло странное чувство, будто он смотрит на витрину ювелирной лавки и видит там похищенную у него драгоценность.

– И как мне следовало отвечать? – Несмотря на изнеможение, речь девочки была очень эмоциональна. – Если бы я рассыпалась в любезностях, то приняла бы участие в обмане, а если бы рассказала правду о себе, меня тотчас выставили бы на улицу. Что же до доброты мисс Уилкокс, она как эта гостиная – сияет блеском, но нет тепла.

Мистер Эллин едва сдержал улыбку. Расхаживая по комнате, он зябко потирал руки. Мисс Уилкокс не потрудилась распорядиться, чтобы в гостиной затопили камин ради этой встречи, однако особого неудобства он поначалу не почувствовал – должно быть, потому, что его собеседница говорила с таким пылом, что успешно заменяла пламя камина.

– Разве тебя не учили, как надлежит вести себя леди?

– Тогда, по-видимому, я не леди.

Мистер Эллин вдруг поймал себя на мысли, как давно ему не доводилось вести беседу с настолько умной представительницей женского пола. Книга хороша, жаль, что обложка столь невзрачна!

– Ты можешь рассказать мне правду, – заверил он девочку. – Я не причиню тебе зла.

– Мне это и в голову не приходило. В вас угрозы не больше, чем в буре или огне, если безрассудно не бросаться им навстречу, и все же стихии я не доверяю. Так почему я должна доверять вам, сэр?

– Потому что тебе почти нечего терять.

– Вы не правы, сэр: я лишусь своей тайны, которая может сослужить мне неплохую службу и на время выручить. Разве вы сами не храните свои секреты от посторонних?

На этот раз он не удержался от улыбки: эта крошка проникла в самую его суть.

– Не стану отрицать, но я вполне независим и располагаю собственными средствами. Едва ли мне стоит докучать окружающим подробностями моего прошлого: польза от этого сомнительна, – в то время как ты…

– Вы ничего не знаете о моем прошлом, – оборвала его девочка. – Возможно, правдивый рассказ о нем только ухудшит мое положение.

– Так что же нам делать?

– Ну, сэр, доверие – качество обоюдное. Если бы вы рассказали мне немного о своей жизни, это, пожалуй, послужило бы хорошим началом.

Мистер Эллин невольно рассмеялся. Какая забавная малышка! Несмотря на плачевное свое положение, она так отменно владела собой, что, казалось, вот-вот позвонит и прикажет принести чай.

– Мне тридцать пять лет, я холостяк, не слишком богат, но моих доходов достаточно, чтобы ни в чем себе не отказывать.

– И вы не подвержены чувствам? Ничто в жизни не захватывает вас настолько, чтобы вам хотелось поделиться этим с каждым встречным?

– По правде сказать, мне нравятся долгие прогулки. Я люблю рыбачить и охотиться.

– И в кого же вы стреляете? – Глаза ее широко раскрылись, и мистер Эллин не удержался от смеха.

– Не в юных леди. Это всего лишь забава.

– Не забава и не игра, сэр, – возразила девочка. – У птиц нет оружия, чтобы состязаться с вами в меткости. Они совершенно беззащитны.

Ее хрупкую фигурку сотрясала дрожь, как во время беседы с мисс Уилкокс.

– О, в быстроте и ловкости они превосходят человека, медлительного по своей природе, – мягко заметил он. – Ведь они обладают даром летать.

– И Господь наделил их этим даром не для того, чтобы его отнял всесильный человек.

– В вашем тоне, мисс, мне слышится насмешка, но разве человеку не дарована власть над всеми тварями земными?

Ее маленькие руки вцепились в края стула с такой яростью, что костяшки пальцев побелели.

– Разве Господь не заповедовал нам не разделять того, что соединено им? [11]

– Ну, он ведь говорил о супружестве. Предмет этот, я полагаю, близок сердцу всякой молодой девицы.

– А может, о более долговечном союзе, что связывает человека и природу; о союзе, который не в силах расторгнуть даже смерть.

Его игривое замечание девочка оставила без внимания.

– Вы всегда так вспыльчивы, мисс, или я задел за живое?

– У меня был ручной ястреб. – Она нахмурилась. – Я сама его приручила.

– Значит, прежде ты жила не в городе, – словно про себя, заметил мистер Эллин, и на лице девочки отразилась растерянность, словно ее вдруг сбили с ног ловким ударом по голени. – А что насчет других твоих достижений? Может, ты замечательная пианистка? Я заметил, что мисс Уилкокс гордятся умением своих подопечных ударять по клавишам.

– Сказать по правде – нет, сэр. – Впервые в ее манерах появилась сдержанность.

– Тогда как же ты проводишь часы досуга?

Она опять помрачнела.

– Я думаю.

– В самом деле? И к чему это может привести, скажи на милость? Я бы не сказал, что в этом заведении поощряют подобные занятия.

Взгляд ее сделался печальным.

– Мне от этого дурно. Иногда случаются обмороки.

Мистер Эллин тотчас понял, что подобрал заветный ключ. На невзрачном лице девочки читалось теперь глубокое душевное волнение и непреклонность: казалось, она того и гляди опять замкнется в себе. Он напряженно думал. Настроение его собеседницы переменилось, то время, когда они пикировались, рассуждая о вещах отвлеченных, прошло.

– Мне знакомы сильные чувства, – признался он наконец.

Она тотчас подняла глаза, в которых угадывался и живой ум, и страдающее сердце. Какая странная малышка. То ему казалось, что перед ним просто упрямый ребенок, трогательный, но лишенный всякой привлекательности, – а в следующий миг он видел перед собой поразительную, неподражаемую девушку, необыкновенно серьезную и даже величественную, как статуя. Одно он мог сказать с определенностью: она не привыкла украшать себя пышной мишурой, в которую наряжаются дамы, богатая одежда выглядела на ней нелепо. Мистер Эллин попытался представить себе ее в простом коричневом платье, но за невзрачной внешностью этой малышки скрывался дух бунтарства, ее душа вольной кочевницы не ведала скромности и смирения. «Кто же ты, девочка?» – спросил он беззвучно. Но кем бы она ни была, пустая болтовня ее не занимала. Завладеть ее вниманием возможно было, лишь взывая к ее душе.

– Я был, наверное, десятью годами старше, чем ты теперь, и десятью годами моложе себя нынешнего, едва окончил курс юриспруденции, и, как любезно уверяли мои патроны, передо мной открывалась блестящая карьера. А потом… я полюбил.

– Поздравляю вас, сэр. Мне кажется, это прекрасное начало жизни.

Мистер Эллин вздохнул.

– Нет, дитя мое, напротив. – И снова, к своему замешательству, он поддался обманчивому чувству, будто говорит со взрослой, но тотчас заметил, что ноги его собеседницы, сидевшей на стуле, не достают до пола. – Могу лишь сказать, я навсегда оставил и любовь, и право, ибо они открыли наихудшие мои слабости и показали, сколь не хватает мне и ясности суждений, и крепости духа. Очень хорошо, что у меня есть пусть и не слишком большой, но зато независимый доход.

Он вдруг почувствовал себя глупо, оттого что так разоткровенничался с ребенком, но, поймав взгляд девочки, прочел в нем и понимание, и сочувствие.

– Наверное, лучше, сэр, познать любовь, какой бы она ни была, чем жить, так ее и не изведав.

– Милое дитя, – проговорил мистер Эллин, – мы все-таки должны поговорить.

Она пристально посмотрела на него:

– Поверьте, сэр, это ни к чему.

– Если бы мы могли убедить мисс Уилкокс, что о тебе есть кому позаботиться или поддержать в финансовом отношении… У тебя есть другие родственники? Мать?

На лице девочки отразилось такое безысходное горе, что мистер Эллин встревожился:

– Что с тобой, дитя мое?

В глазах ее появилось совсем другое выражение – будто ей надоело терпеть его общество, – и она снисходительно ответила:

– Мне нездоровится, сэр.

Ему хотелось ее утешить, успокоить, но напряжение во всем облике девочки свидетельствовало о том, что едва ли это возможно в стенах школы мисс Уилкокс. Тогда он хлопнул в ладоши с наигранным весельем, которое даже ему самому показалось фальшивым.

– Юные девицы часто склонны к обморокам. Я уверен: тебе нужно какое-нибудь укрепляющее средство, чтобы разогнать кровь. Попрошу мисс Уилкокс позвать врача.

Девочка слабо улыбнулась своим мыслям, и мистер Эллин понял, какую глупость обронил. Визиты врачей стоят денег. Мисс Уилкокс собралась предъявить все неоплаченные счета и потребовать возмещения убытков. Едва ли она согласилась бы на новые траты ради воспитаницы, не приносившей дохода. У юной особы, что сидела перед ним в совершенном спокойствии, не было никого в целом свете, кто защитил бы ее. Если он проявил к ней участие, то должен был и взять на себя ответственность.

Должно быть, она заметила его задумчивый взгляд.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, сэр. Мне теперь безразлично, что со мной будет.

Мистер Эллин, который давно примирился с судьбой, согласившись на жалкую полужизнь, пришел в волнение при виде подобной обреченной покорности в существе столь юном.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь. У тебя впереди целая жизнь со всеми ее радостями, вся красота мира.

– Что до этого, сэр, – отвечала она, – мало кто замечает красоту мира. Людей интересуют иные вещи. Вы не думаете, сэр, что Господь считает их неблагодарными?

– Я над этим не задумывался, – признался мистер Эллин.

– Но представьте, что некий джентльмен пригласил на ужин гостей, а они почти не замечают расставленных перед ними кушаний, но спорят, требуют других угощений и затевают драку.

Его позабавило, как ловко эта умная малютка опять сумела увести разговор в сторону от предмета, который не желала обсуждать.

– А вообразите, – подхватил он игру, воспользовавшись ее уловкой, чтобы вернуть беседу в прежнее русло, – что на том столе стоит блюдо под названием «Надежда». Вы не думаете, что, пренебрегая им, отвергаете величайший из даров Божьих?

– Я не вижу его ни на одном из столов, до которых могу дотянуться, – отозвалась девочка.

Мистер Эллин почувствовал, что на ее хрупких плечах лежит тяжкое бремя, и, вопреки голосу рассудка, пожелал разделить с ней эту тяжесть.

– Значит, мистер Фицгиббон тебе не отец?

– Нет, сэр.

– Тогда кто же он? Кем тебе приходится? Неужели какой-то незнакомец переступил твой порог, одел тебя в нарядное платье и увез в это место? А потом взял на себя труд еще дважды написать твоим наставницам?

От настойчивости в голосе мистера Эллина девочка испуганно вздрогнула, на лице ее отразилось страдание и смущение. В своем стремлении получить хоть какие-то полезные сведения он забыл о сдержанности, но тотчас обругал себя, поскольку Матильда страшно побледнела и вцепилась в края стула.

– Я позову мисс Уилкокс и попрошу принести воды.

– Нет, сэр, – прошептала бедняжка.

– Тогда я сам схожу за водой.

– Нет, пожалуйста, останьтесь, сэр.

– Я бы хотел, чтобы ты мне доверилась, – едва ли не взмолился мистер Эллин.

Девочка серьезно посмотрела ему в глаза, но ничего не сказала. В споре о дарах Господних она открыла ему частицу тайны, которую так бережно хранила, прямые же расспросы неизменно будут натыкаться на стену молчания.

– Я дам тебе перо и бумагу. Возможно, тебе легче будет обо всем написать.

Он придвинул к ней стол. Девочка неохотно взяла из рук мистера Эллина письменный прибор и попросила:

– Прежде, сэр, вы должны пообещать мне, что никому не расскажете то, что узнаете.

– Но как же мисс Уилкокс?..

– Нет, только не ей!

– Но почему, дитя мое?

– Пусть мое прошлое ничтожно и хрупко, но оно принадлежит мне, – сказала она тихо и серьезно. – Стоит до него добраться мисс Уилкокс, и она примется терзать его своими когтями и жадно пожирать, пока от него ничего не останется. Поклянитесь, сэр.

Мистер Эллин едва сдержал улыбку, вообразив себе мисс Уилкокс в образе рыжей собаки с клоками шелка в зубах.

– Хорошо, обещаю.

Девочка покачнулась, губы ее побелели, потом взяла перо и принялась быстро царапать им по бумаге. Закончив, она в изнеможении поникла, глаза ее закрылись. Мистер Эллин поспешно схватил лист, кровь застыла у него в жилах, когда он прочел написанное: «Меня продали, как домашнюю скотину. Я никому не нужна. Теперь лишь Господь мне поможет».

Глава 5

Теперь, когда Матильда лишилась надежды на будущее, мисс Уилкокс стала видеть в ней ребенка самого заурядного и даже ничтожного. Бледное, ничем не примечательное лицо, тощие руки и ноги, неопределенного цвета волосы, напоминавшие ослиную шерсть. Неудивительно, что девчонку наряжали с такой пышностью, едва не душили оборками и рюшами, чтобы придать благообразие ее невзрачной внешности и выдать за богатую наследницу. Мисс Уилкокс негодовала при мысли, что прельстилась подарком, который оказался лишь пустой оберткой. Хуже всего, что теперь ей приходилось за это платить. Чем больше думала она о своем положении, тем сильнее себя жалела. Слишком многим позволила она воспользоваться ее доверчивостью: сначала тому проходимцу, что привез девчонку, потом этой маленькой лгунье и, наконец, мистеру Эллину, который заставил ее, вопреки собственным убеждениям, оставить эту негодяйку под своим кровом. Мало того что уговорил ее пойти на такую уступку, так еще и настоял, чтобы она не задавала вопросов!

После беседы с девочкой мистер Эллин отправился прямо к мисс Уилкокс и бесцеремонно потребовал:

– Уложите ее в постель.

Даму глубоко оскорбил его пренебрежительный тон. Мистер Эллин говорил с ней так, будто она служанка лживой негодницы, которая оказалась вовсе не той, за кого себя выдавала.

– Расскажите, что вам удалось узнать, – потребовала мисс Уилкокс.

– Не могу, – ответил он.

– И почему же, хотела бы я знать? – с трудом справившись с раздражением, вопросила наставница.

– Потому что девочка доверилась мне.

– Но речь, возможно, идет о нарушении закона, – возразила директриса. – Я понесла убытки и вправе требовать возмещения. Быть может, мисс Фицгиббон предпочитает, чтобы я вызвала полицию?

Если мисс Уилкокс хотела припугнуть мистера Эллина, то слабо представляла себе его характер. Он скупо усмехнулся и возразил, что ей не стоит прилагать усилия к тому, что, несомненно, пошатнет репутацию ее заведения.

– Это я говорю вам с уверенностью. Девочка пережила большое несчастье. Пока я еще не понимаю, какова его природа, но могу вас заверить, что непременно выясню.

Мисс Уилкокс уловила в его голосе упрек и почувствовала, что самый надежный ее союзник переметнулся на вражескую сторону, хотя и терялась в догадках, отчего это холостяк вдруг проникся таким горячим участием к ребенку.

– Я думаю, вы должны быть со мной откровеннее. В конце концов, у меня куда больше опыта обращения с детьми. Вам не приходило в голову, что я, возможно, хочу помочь девочке?

– Нет, – произнес он сдержанно.

– Позвольте мне судить об этом.

Но он вновь отказался сообщить больше.

– Признание мисс Фицгиббон ничего не значит, пока оно не подкреплено фактами. Теперь же я вынужден настаивать, чтобы вы впредь не расспрашивали девочку сами.

– И что же мне тогда делать? – Раздражение в тоне мисс Уилкокс мешалось с растерянностью.

– Вы позаботитесь о ней до моего возвращения. Я намерен заняться дальнейшими поисками.

– Вы, как видно, уверены, что я вас послушаю. Не вижу к тому причин.

– Я могу лишь полагаться на ваше доброе сердце, – насмешливо взглянул на нее мистер Эллин. – Естественно, я заплачу за содержание девочки. Можете пообещать мне, что не станете донимать ее расспросами?

– Пожалуй, если вы настаиваете, и все же я не понимаю, отчего бы мне не попытаться помочь.

– Вы очень поможете, если позаботитесь о девочке. – Тон мистера Эллина едва ли можно было назвать вежливым. Перед тем как уйти, он коснулся губами ее руки в перчатке. – Ах да, счастливого Рождества!

С его уходом мисс Уилкокс поначалу ощутила беспомощность, ибо присутствие мужчины в комнате вместе с досадой несло и известное утешение. Теперь же ей не на кого было опереться: положение ее в мире было слишком шатким, – но власть над собственной волей вернулась к ней почти тотчас, она воспрянула духом.

Разве она, в конце концов, чем-то обязана мистеру Эллину? Куда чаще, чем следовало, находила она удовольствие в слухах, которые приписывали этому джентльмену стремление жениться на ней, но до сих пор он даже не намекнул на свои намерения или размер состояния. Если на то пошло, мисс Уилкокс знала о нем не многим больше, чем об этой непрошеной гостье.

Она направилась прямо в гостиную, где и нашла источник своего раздражения: гадкая девчонка спала, зябко съежившись на стуле. Мисс Уилкокс смерила ее колючим взглядом и задумалась, какую же сторону ей принять. Поскольку заведение свое она содержала безупречно, и в этом отношении совесть ее была чиста, ответ пришел сам собой. Разумеется, ей следовало занять сторону родителей, которые доверили ее попечению детей и аккуратно вносили за них плату. Разве не обманет она их доверие, если позволит своим воспитанницам водить знакомство с какой-то бродяжкой без роду-племени, явившейся невесть откуда? Школа ее пользовалась славой заведения, где молодые девицы получали утонченное воспитание и приобретали самые изысканные манеры. Всякому понятно, что дитя родителей почтенных и влиятельных обладало бы наружностью более миловидной и манерами более изящными, но она должна знать – и непременно узнает, – какие дьявольские отродья попытались обманом ввести в приличное общество эту самозванку.

Сестры Уилкокс сами когда-то стремились занять достойное место в обществе. Каждая из них помнила, словно то было вчера, время, когда они походили на своих юных подопечных: то строки какого-нибудь стихотворения приводили их в восхищение, а в следующий миг они предавались восторженным мечтам о будущих своих возлюбленных, чтобы уже завтра изнемогать от любви к лорду Байрону или к школьному товарищу, а затем грезить о господине своем и повелителе – супруге, горя праведным желанием повиноваться ему во всем.

Говоря откровенно, воображение не рисовало им отчетливого облика мужей, ибо фантазии юных мисс Уилкокс никогда не простирались дальше собственных их особ. Мужчины в их грезах напоминали о себе лишь смутными мрачными силуэтами, наделенными, однако, обширными поместьями и немалыми доходами. Блистательных молодых сестер Мейбл, Люси и Аделейд куда больше занимали фигуры танцев и бальные платья, как и подвенечные наряды. Три рыжеволосые красавицы не сомневались, что, вооруженные благородными манерами и понятиями о моде, они с легкостью возьмут Лондон штурмом.

Они происходили из семьи, обязанной своей репутацией скорее доброму имени отца, нежели признанию его заслуг. Мистер Уилкокс был врачом, не известным и модным, но знающим и преданным своему делу. В семье хватало средств послать девочек за границу «приобрести лоск» и оставалось еще немного, чтобы обеспечить их будущее, пусть и не самое блестящее, но мать их была честолюбива и больше всего хотелось ей выдать дочерей замуж удачнее, чем могла рассчитывать. Она вынудила мужа внести новшества в его врачебную практику, продать клинику в бедном районе города и открыть новую, дорогую, в одном из богатых кварталов. Сестры были в Париже, когда отец их умер. Новое несчастье обрушилось на них по возвращении: причиной смерти отца стало не одно лишь больное сердце, но и крушение надежд на успешную практику. Он не обладал льстивыми, угодливыми манерами, которые по нраву людям богатым. Мистер Уилкокс забросил постоянных своих пациентов ради более состоятельных, но в богатых домах начали шептаться, будто новый доктор разносит лихорадку, подхваченную в трущобах. Очень скоро его дорогие приемные опустели. Чтобы как-нибудь перебиться, пока не поправятся дела, он тратил сбережения и входил в долги. Иными словами, юные девицы по приезде домой обнаружили, что остались без отца и без денег.

Но бедность не проходит скоро. И постепенно приходит понимание, что сыр и свиная грудинка не появляются в кладовой сами собой, что туфли и платья, уже надоевшие своим хозяйкам, приходится носить, пока не придут в негодность. Трем элегантным молодым дамам открылась печальная истина: их юная прелесть, что когда-то заставляла сестер едва ли не завидовать друг другу, обречена на долгое одинокое и неприглядное увядание, ибо им недостает того бесценного дара, на котором расцветает любовь, – удачи.

В конце концов сознание, что вскоре они могут лишиться и крова над головой, побудило их начать зарабатывать на жизнь. По совету своего викария, мистера Сесила, они начали давать частные уроки. Скудное жалованье заставляло их отказывать себе во всем, и через пять лет такой жизни вечно поджатые губы их сделались тонкими, а туфли прохудились. Однажды мистер Сесил привел с собой в их дом своего нового приятеля, мистера Эллина и за незатейливым угощением этот джентльмен посоветовал сестрам открыть школу во Фьюша-Лодже. Плата за обучение покроет их расходы и позволит жить в скромном довольстве. Девочки приедут из других городов и не будут знать ни о расстроенных финансах своих воспитательниц, ни о постигшем их несчастье. Сестры, в чьих головах под буйными рыжими волосами скрывался расчетливый ум, ухватились за эту ничтожную возможность поправить свои дела. Мать их приняла известие без всякой радости, заявив, что не переживет перемены, тотчас почувствовала себя дурно и упала без чувств в объятия богатого доктора. К изумлению своих дочерей, в самом скором времени миссис Уилкокс превратилась в леди Хармон Ричардсон. Что же до трех измазанных мелом молодых женщин, она ясно дала им понять, что джентльмену, занимающему достойное положение в обществе, не пристало стеснять себя присутствием в доме старых дев. Им поистине повезло, заметила она, что у них нет брата, который наверняка продал бы дом, не спросив их согласия. С этими словами она удалилась и вскоре вместе с новым мужем переехала в Бат, где поселилась на Куинс-Крессент. Справившись со страхом и тревогой, сестры обнаружили, что унаследовали от матери честолюбие, и твердо решили добиться успеха: превратить школу в процветающее заведение. Пока школа не приносила прибыли: денег хватало только на еду и небольшой запас угля, – блиставшим когда-то живостью сестрам по-прежнему приходилось оживлять свои старые платья лентами, блестящими, как позументы на груди изнуренного в боях генерала.

И все же бедность больно жалит, и не только лицо, но и сердце, душу. И самый ядовитый ее укус часто побуждает тех, чей дом она навестила, презирать и других, кого постигло то же несчастье. Сестры Уилкокс отчасти исцелили раны, нанесенные их гордости, когда украсили свое обиталище хорошенькими юными девицами, подававшими большие надежды. Подчинить своему влиянию столь совершенных молодых дам едва ли не то же, что разделить их счастливую судьбу. При виде бледной изможденной нищей бродяжки, сидевшей перед ней на стуле, мисс Мейбл почудилось на миг, будто она взглянула в зеркало, которое с некоторых пор благоразумно прикрывала драпировкой. Но то было не зеркало, нет: ее зеркало увивали яркие ленты и украшали банты.

Мисс Уилкокс потрясла девочку за плечо, чтобы разбудить, но, должно быть, ей снился кошмар, и она, испуганно закрыв лицо руками, пробормотала:

– Нет, мама! – В следующее мгновение она проснулась окончательно, широко раскрыла глаза и удивленно выдохнула: – О, мисс Уилкокс, это вы…

– Тебе удалось одурачить мистера Эллина, но даже не пытайся проделать это со мной.

– Мистер Эллин был добр ко мне. – Матильда устало потерла глаза, горькое осознание действительности медленно возвращалось к ней. – Ко мне давно никто не был так добр.

– Неблагодарная девчонка! – Мисс Уилкокс едва сдержалась, чтобы не отвесить ребенку пощечину. – Никто не был к тебе добрее, чем я. Меня даже упрекнула в пристрастности куда более достойная особа, чем ты.

Матильда медленно кивнула, и движение это придало ей сходство с древней старухой.

– Вы притворялись, так же как и я.

– Значит, тебе все известно! – вскричала мисс Уилкокс с торжеством. – Я с самого начала это подозревала. А теперь ты все мне расскажешь, или тебе придется искать себе другую попечительницу. Вот когда пригодится твое своеволие. Матильда – твое настоящее имя?

– Нет, мэм. – Девочка нахмурилась, словно пыталась собраться с мыслями, потом вздохнула. – Это имя мне как будто знакомо, но оно не мое.

– Я хочу знать твое имя, полное имя, уж будь так добра. – На этот раз директриса выступила вперед, схватила девочку за плечи и встряхнула. Жертва не испугалась и не задрожала. Лицо ее оставалось безучастным. – Ты хоть понимаешь, что это в твоих же интересах? – Матильда равнодушно пожала плечами, и мисс Уилкокс отпустила ее. – Я еще тобой займусь. Можешь не сомневаться. – Однако пока она не представляла себе, что делать с девчонкой. До сих пор ей не приходилось сталкиваться с таким упорством и безразличием. – Кто твой отец? Только не пытайся меня убедить, что это тот мошенник, который доставил тебя сюда.

– Нет, мэм. – Матильда заметила, что от гнева лицо наставницы приняло багровый оттенок, который никак не сочетался с цветом ее волос и банта. – Что же до имени моего отца, сказать по правде, мне оно неизвестно.

Для мисс Уилкокс это было уже чересчур, и она возмущенно воскликнула:

– Ты совсем стыд потеряла?

– Нет, – спокойно ответила юная особа. – Но стыжусь я лишь того, за что в ответе.

– Так ты, похоже, ничего не боишься?

– Больше не боюсь, – кивнула девочка. – С тех пор как поговорила с мистером Эллином.

– Он не сумеет тебе помочь.

– Я знаю, мэм, именно так ему и сказала.

Мисс Уилкокс начинала побаиваться эту девчонку, которая противостояла ей с твердостью стоика.

– Значит, ты упорно не желаешь подчиняться?

– А зачем, если происходящее уже не имеет значения? Мне больше нечего терять.

– Ну, это мы еще посмотрим, – произнесла с угрозой мисс Уилкокс. – Оставайся здесь и не сходи с места, я скоро вернусь.

Глава 6

Мейбл отправилась к сестрам. Три женщины, чьи пути и представления о жизни, возможно, разошлись бы под влиянием семьи, оставшись в девицах, напротив, сплотились, ибо их объединяла общая беда – финансовые трудности. Разочарование и страх связывают людей куда более крепкими узами, нежели приязнь или взаимный интерес. Им недоставало средств, чтобы поправить свои дела, хоть немного приукрасить унылое прозябание. Все говорило о том, что в старости, если ветер судьбы не переменится, горечь и зависть добавят немного гущи в жидкую сестринскую похлебку. Пока же они вместе противостояли враждебному миру и готовы были тотчас ополчиться на всякого, кто задел одну из них.

– Выпей чаю. – Тонкая, как стебелек, мисс Люси, полная любопытства, с веселой живостью захлопотала вокруг сестры. – Входи, погрейся у огня.

– Какие новости, сестрица? – спросила мисс Аделейд, уютно устроившись рядом с сестрой на диване. – Что рассказал тебе мистер Эллин о притворщице?

– Он хочет, чтобы мы держали ее у себя до конца рождественских каникул. – Мисс Мейбл из осторожности говорила по-французски, на случай если любопытные enfants [12] станут подслушивать. – Он снова уехал, пообещав разузнать о ее прошлом.

– Так он до сих пор ничего не выяснил? – резко осведомилась мисс Аделейд. – Он провел с ней полчаса.

– Мистер Эллин отказался рассказать. – Тонкие губы мисс Мейбл так сжались, что превратились в нитку. – Он обещал заплатить за ее содержание.

– Сколько? – уточнила практичная мисс Аделейд.

Говоря откровенно, спорить о шиллингах и пенсах не было надобности. Сестры хорошо знали мистера Эллина: он заплатит ровно столько, сколько они потратили, не больше и не меньше. Понимали они также, что выплаченная сумма способна многое изменить в их стесненном положении и убогое Рождество превратить в более-менее приличное, если бы не мысль, что ради праздничного обеда придется смириться с присутствием загадочной угрюмой особы, томившейся в холодной гостиной: это оскорбляло их чувство справедливости.

– Мистер Эллин слишком полагается на наше добросердечие, – произнесла мисс Люси.

– Да, в самом деле, – подхватила мисс Аделейд. – Что бы он ни собирался нам предложить, этого будет мало, чтобы покрыть издержки, ведь мы подвергаем себя угрозе, укрывая в своем доме неведомо кого. Не стоит забывать: мы по-прежнему ничего о ней не знаем.

– Ну, кое-что я все же знаю. – Мисс Мейбл достала наконец карту из широкого рукава. – После ухода мистера Эллина я поговорила с ней сама.

– И что же ты услышала?

– Она призналась в обмане и сказала, что никогда не знала своего отца. – Обе сестры мисс Мейбл отшатнулись и тотчас подались вперед, словно змеи под звуки свирели. – А кроме того, она нисколько этого не стыдится.

– Какой ужас! – Гневное шипение мисс Аделейд еще больше усилило ее сходство с рептилией. – Вы знаете, я никогда не обманывалась на ее счет. Волосы ее острижены куда короче, чем того требуют приличия.

– Да, вдобавок в ней вовсе нет детского простодушия. Она слишком дерзкая и взрослая для такой пигалицы. Подозреваю, что всему виной безнадзорное чтение.

– Ее нельзя подпускать к хорошим детям.

– Нам следует обратиться к властям, – заключила мисс Люси. – Посмотрим, как понравится мадемуазель провести Рождество в Болк-Хилле, что она тогда скажет. – Все три мисс Уилкокс с удовольствием вообразили избалованную юную особу одетой в лохмотья, в очереди за миской жидкой овсянки в работном доме, но тотчас эта благостная картина сменилась другой, где они сами сидели за праздничным столом с солониной и кувшином воды. – Но если ты уже обещала мистеру Эллину позаботиться о ней, что было весьма опрометчиво с твоей стороны, тогда, конечно, было бы бесчестно нарушить слово, – пошла на попятную мисс Люси.

– Он вынудил меня пообещать, – пожаловалась мисс Мейбл.

– И с этим придется примириться, – вздохнула мисс Люси.

Не первый год им приходилось со многим мириться и терпеть.

– Почему бы нам не извлечь выгоду из создавшегося положения, – вставила слово мисс Аделейд. – Давайте-ка все хорошенько обдумаем сообща: три головы выход непременно найдут.

Три рыжеволосых головы, сами по себе не лишенных приятности, являли собой зрелище довольно унылое, когда их занимали заботы о земных благах, но не станем их принижать! Достоинства сестер Уилкокс взращивались в суровой школе невзгод и лишений, а это лучшие из учителей, и ученицы их усерднее и сметливее всех других. Довольно скоро мисс Мейбл произнесла:

– Кто соберет вещи мисс Фицгиббон в сундук и отнесет его вниз, ко мне?

Исполнить поручение сестры отправилась Аделейд. В комнате Мейбл она вынула из сундука все изысканные наряды девочки. Комнату наполнил тихий шелест, хотя губы Аделейд оставались плотно сжатыми. Звук издавали великолепные ткани под неловкими грубыми пальцами. Генуэзский бархат, шелк и атлас, крапчатый муслин, французская органди. Мисс Аделейд едва не застонала, доставая платье из муар-антика с корсажем, украшенным алансонским тиснением, и юбкой, отороченной английским кружевом. Руки ее схватили наряд из матового дамаста редкостного, лишь недавно вошедшего в моду цвета чайной розы с гранатовым отливом. Вещи подобного рода позволяют с легкостью скользить по миру, их изобилие и блеск – визитная карточка, что неизменно вызывает восхищение. Наряды дают наилучшее образование красивой юной девице. В них она учится ходить, сидеть и служить украшением. Разодетая должным образом, она начинает испытывать свои чары. Мисс Аделейд подумала о жалкой бродяжке, которая владела этим сокровищем. Роскошно одевать подобное отребье – что может быть прискорбнее? Это все равно что наряжать крысу или обезьяну.

Мисс Аделейд прижала к груди маленькое платьице, отделанное французским кружевом. Лицо ее как будто помолодело, черты смягчились. Она возьмет это платье себе. Отпорет кружева и сделает из них фишю. Лишить красивого наряда женщину, наделенную женственностью, все равно что отнять воду у путешественника посреди пустыни. Она улыбнулась, вообразив себя с новой кружевной косынкой на шее, быть может, заколотой булавкой, чтобы кружево лежало изящными складками. Мисс Аделейд тотчас сходила за безделушкой. Да! Вот так!

Снизу раздался резкий окрик сестры, и мисс Аделейд поспешила сложить вещи в сундук.

– Но зачем тебе ее одежда? – спросила мисс Люси у мисс Мейбл. – Ты все же решила избавиться от нее?

– Ни в коем случае! – холодно улыбнулась та. – Обещание есть обещание. И если на то пошло, сделка есть сделка. Однако нас бессовестно провели, мы столько нянчились с этой юной особой, а взамен не получили ни фартинга. Будет несправедливо и неправильно, если обман сойдет мошенникам с рук. Не обратить ли нам его себе на пользу? Думаю, мы вправе забрать то, что, без сомнения, принадлежит скорее нам, чем ей.

– Я не вполне понимаю, какой нам прок от ее гардероба, но соглашусь, что он наш по праву. – Мисс Аделейд постаралась придать голосу безразличие, но мысли ее всецело занимало кружево. – Мы могли бы пустить ее платья на отделку своих – это освежило бы их.

– Ну уж нет! – Мисс Мейбл вырвала вещь из рук сестры. – Все ее наряды почти новые: их можно продать. Ты хоть представляешь, сколько стоит такая муфта из русского соболя?

Каково же было ее разочарование, когда при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что некоторые роскошные наряды оказались поношенными.

– Ах, Мейбл, – взмолилась мисс Аделейд, – а мы не можем перешить не себя хотя бы ту одежду, что изношена?

– Мы выставим себя не в лучшем свете, если станем расхаживать в старых платьях своей воспитанницы, – сурово возразила та. – У меня другое на уме. Недалеко от города живет одна вдова, которая много времени посвящает благотворительности. Думаю, она с радостью возьмется починить подержанные вещи и передаст их какой-нибудь достойной молодой особе.

Мисс Аделейд давно убедилась, что с сестрой лучше не спорить. Заветный сундук решительно закрыли. Она прижала руку к горлу и почувствовала под пальцами голую дряблую кожу.

– А как же Матильда? – спросила мисс Люси. – Ты хочешь отнять у девочки всю одежду?

– Ее дважды поручили моему попечению, – заметила мисс Мейбл. – И я не стану потворствовать ее лжи. А подходящую одежду для нее найду.

Обсуждая свое затруднительное положение на французском языке, сестры Уилкокс, чье воображение не простиралось дальше известных пределов, упустили из виду, что это не защитит их от маленьких любительниц подслушивать, ибо изучение французского составляло особую гордость школы. Вскоре все три ученицы уже знали, что мисс Фицгиббон обманщица. К покрывшей себя позором девочке тотчас явилась небольшая депутация.

– Почему ты не рассказала нам? – потребовала ответа неустрашимая Диана. – Какой бы ужасной ни была правда, мы предпочли бы услышать ее, нежели видеть перед собой разодетую крашеную куклу, какую ты тут изображала.

Матильда покачала головой.

– Ты бы этого не сказала, если бы знала правду.

– Что? Так ты преступница? Убийца? – с интересом принялась допытываться Мэри Франкс.

– Мне неизвестно, кто я, – горестно прошептала Матильда.

– Ах, бедняжка! – презрительно усмехнулась Джесси Ньютон. – Теперь, когда с богатой наследницы сорвали маску, она все еще пытается придать себе загадочности. Идемте, оставим лгунью наедине с ее фантазиями.

– Да, оставьте меня, – взмолилась Матильда. – Мне нечего вам сказать. Все теперь потеряно.

– Что потеряно? – немного смягчившись, спросила Диана. – Твое будущее?

– Мое прошлое, – прошептала Матильда.

– Она слишком мала, чтобы у нее могло быть прошлое, – возразила Мэри Франкс. – Разговорами о прошлом она лишь напускает на себя важность.

– Если у тебя есть что сказать, то лучше говори, – прибавила Джесси. – Мисс Аделейд собирается отправить тебя в сиротский приют.

– Постойте! – вмешалась Диана. – Может быть, мы обошлись с ней несправедливо. Возможно, с ней жестоко обращались. Думаю, мы должны дать ей возможность объясниться.

Однако возможностью этой Матильде воспользоваться не пришлось, ибо в следующий миг девочки услышали твердые шаги в коридоре, и те, кто волен был сбежать, тотчас поспешно бросились прочь.

Мисс Уилкокс вернулась, снабженная всем необходимым.

– Раздевайся! – приказала она девочке.

– Как? Здесь? – Матильда обвела взглядом холодную гостиную.

– Неважно где. Не думаю, что кому-то захочется смотреть на тебя. Надевай это.

Директриса положила перед Матильдой невзрачное темное рабочее платье, изношенное и покрытое пятнами. Прежде оно принадлежало служанке для черной работы по имени Бесси, которой из экономии дали расчет.

Мисс Уилкокс задумчиво смотрела в окно, пока девочка преодолевала стыдливость, стараясь сохранить достоинство. Когда шорох ткани затих, возвестив о том, что приказание исполнено, директриса повернулась. Пожалуй, было бы неуместно утверждать, что зрелище доставило ей удовольствие: мисс Уилкокс полагала, что долг чести обязывает ее наказать девочку за обман, и нашла способ сделать это.

– Вы только поглядите! – воскликнула она. – Щепотка пыли – вот и все, что от тебя осталось. Едва ли ты вообще существуешь.

– Я существую, – возразила Матильда, но голос ее звучал сдавленно, словно и его заглушала пыль. – Душа моя существует. Разве в Писании не сказано, что все остальное лишь суета сует?

– Да как ты смеешь говорить мне о суетности? Ты, которая наряжалась как принцесса и разве что на титул не притязала!

– Если дорогие наряды не превратили меня в принцессу, то и эти лохмотья не превратят в нищенку, – едва слышно, но с прежней непреклонностью заявила Матильда.

– Но я забрала все, что придавало тебе значительность, разве тебя это не заботит? – удивилась мисс Уилкокс.

– Нет, потому что значительность не зависит от шелков и бархата.

– Да ты одержима дьяволом! – провозгласила мисс Уилкокс и подвела девочку к камину, чтобы та могла видеть свое отражение в зеркале над мраморной доской. – Ну что, нравится тебе твой нынешний облик?

Матильда посмотрела на себя с любопытством. Выражение ее бледного лица не изменилось, но острый взгляд скользнул по отражению, словно изучая незнакомку.

– Ты хоть понимаешь, – с трудом сдерживаясь, продолжала мисс Уилкокс, – что, если я сейчас выставлю тебя за дверь, ты станешь всего лишь еще одной уличной оборванкой?

– Зато буду свободна, – заявила Матильда.

Мисс Уилкокс не могла понять, почему спор со столь ничтожной противницей совершенно ее обессилил. Она не считала себя жестокой и верила, что поступает по справедливости. Главная трудность, как она полагала, заключалась в том, что этому ребенку было чуждо все естественное.

– Ты не знаешь ни привязанности, ни страха, ни стыда. На тебя даже смотреть противно. О, я просто видеть тебя не могу.

– Куда вы меня ведете? – спросила Матильда, когда директриса потащила ее к дверям.

– Туда, где у тебя будет довольно времени, чтобы покаяться в своих грехах.

Они поднялись по лестнице, миновали второй этаж, где стояли кровати учениц и хранились их личные безделушки, а затем и третий, где находилась комната, которую Матильда делила со своей наставницей. По узким ступенькам взобрались они на голую, погруженную во мрак площадку.

– Ты будешь здесь находиться одна до тех пор, пока не одумаешься. Тебя выпустят, когда ты решишь рассказать мне правду. И поверь, юная мисс, очень скоро ты с радостью заговоришь.

Директриса отомкнула темную комнату, втолкнула девочку внутрь и захлопнула дверь.

– Мисс Уилкокс! – донесся из-за двери испуганный, растерянный детский крик.

Ответом ему был только лязг железного замка.

Те, кто воображал, будто хорошо знают школу Фьюша-Лодж, удивились бы при виде помещения, где оказалась девочка. Она стояла неподвижно, пока глаза не привыкли к странной, искусственной ночи, и только тогда огляделась. Там, где в уютных гостиных дома окна украшали яркие портьеры, здесь темнела густая паутина. В тесной чердачной комнатке не было ни ситцевых занавесок, ни очага. Тут стояла узкая кровать, прикрытая одним лишь грубым одеялом. Устрашающее нагромождение разрозненной мебели, включая громадный гардероб, почти полностью скрывало маленькое оконце.

Каморка эта, как и новое одеяние Матильды, принадлежала прежде маленькой служанке Бесси. Здесь хранился всевозможный хлам, который перетащили сюда еще в ту пору, когда дом готовились превратить в школу-пансион. Теперь единственным обитателем комнаты был жестокий холод, который все явственнее напоминал о себе. Никто не позаботился оставить здесь свечу или лампу, и на мрачных стенах тенями играла тьма.

О чем только думала мисс Уилкокс, когда заперла ребенка в таком месте? О, она не думала вовсе: яростный гнев вытеснил на время из ее головы все мысли. Она рассудила, что одержала небольшую победу и над строптивой подопечной, и над несносным мистером Эллином, ибо, хоть и обещала оставить девочку под своим кровом, обязательства держать ее при себе не брала.

А девочка? Что почувствовала она, когда оказалась в этой душной темнице, отрезанная от всего мира? Мисс Уилкокс была бы очень удивлена, но она испытала облегчение. Теперь Матильда могла наконец вволю предаться своим мыслям и быть собой, что бы это ни означало. Скрежет ключа в замке не заставил ее съежиться от страха, потому что она оказалась в темнице. Напротив, с поворотом ключа с нее будто спали кандалы, что сковывали ее по рукам и ногам. Наконец-то она могла вздохнуть свободно. В последние месяцы ей не удавалось хотя бы ненадолго остаться наедине с собой даже ночью, ибо она делила спальню с мисс Уилкокс. Матильде ни разу не выпало случая совершить долгую прогулку, которая помогла бы ей привести в порядок мысли. Роскошная одежда стесняла ее, словно путы.

Она долго стояла среди пыльной рухляди, пока вокруг нее сгущались тени, потом направилась к окну. Осторожные шаги ее глухо простучали по голому дощатому полу. Она заглянула за гардероб и посмотрела на подернутые инеем поля. Маленькие создания Божьи, должно быть, голодны, когда земля твердеет от мороза, подумала девочка. Деревня вдали уютно светилась рождественскими огнями. Над трубами вились дымки – по случаю праздника во многих домах топили очаг, в освещенных комнатах ждали гостей. До деревни легко можно было дойти пешком, однако там Матильда нашла бы, возможно, неведомую страну. Она ничего не знала об этом селении и могла судить о нем разве что по нескольким мельком оброненным словам мистера Сесила и мистера Эллина.

Девочка невольно задумалась о мистере Эллине. Он был первым, в ком она встретила доброту и участие, первым, кто задумался, что за характер скрывается за ворохом кружев и рюшей. Это как будто сблизило их, между ними установилась приязнь. Оба они предпочитали скрывать свой ум, как и многое другое. И все же в тот самый миг, когда ей захотелось довериться ему, какое-то особое чутье предупредило об опасности, быть может потому, что смерть птицы он ценил выше, чем ее жизнь.

Ястреб? Зачем она рассказала ему, что приручила ястреба? На мгновение ей показалось, будто в нее впились чьи-то безжалостные горящие глаза, а хищные острые когти жадно схватили ее запястье и сомкнулись на нем, словно серебряный браслет. Разве кто-то из ее знакомых держал ястреба? Или же она прочла об этом в книге и вообразила себя владелицей такой красивой хищной птицы? А может, ей лишь хотелось найти себе достойного союзника в споре с мистером Эллином, любителем охоты? Как всегда, когда она пыталась размышлять, у нее разболелась голова. Матильда принялась ощупью пробираться к кровати через нагромождение мебели, но вскоре обнаружила, что старалась впустую. И матрас, и простыня оказались мокрыми. Девочка замерзла и устала, ей было одиноко, вдобавок ее мучил голод, ведь никто не потрудился принести ей поесть. Наверное, все, что ей оставалось, это лечь на ужасную узкую койку и ждать, пока угаснет сознание. Однако, как ни удивительно, Матильда тотчас убедилась, что мысль эта нисколько ее не привлекает. Пусть ей выпала несчастливая судьба, она не откажется от жизни и не доставит сестрам Уилкокс удовольствия узнать, что их затруднение так легко разрешилось.

Чтобы согреться, девочка принялась бродить среди мебели и осматривать шкафы в поисках теплой одежды и вскоре наткнулась на сундук, какие используют для хранения одеял. Она откинула тяжелую крышку, но, к своему разочарованию, обнаружила внутри лишь залежи старых газет. Матильда ощупью добралась до гардероба у окна. Большие двери натужно застонали, заскрипели, но все же поддались. Пошарив внутри, она нашла наконец большое, сложенное вчетверо стеганое одеяло. Девочка забралась в шкаф, закуталась в одеяло и устроилась поудобнее. В этом тесном, пропахшем камфарой закутке она наконец согрелась, обрела покой и уединение. И вдруг какой-то голос в ее голове тихо прошептал: «Засыпай, малышка Эмма». Кто эта Эмма, Матильда представления не имела, но, должно быть, малышку кто-то любил. Слова эти несли утешение, и девочка продолжала повторять их, погружаясь в сон. Она беспробудно проспала до самого утра; сон ее ничто не потревожило, чего нельзя сказать об обитателях комнаты внизу, слышавших, как во сне она зовет мать. Крики ее леденили душу, ибо то были не мольбы, а вопли отчаяния и ужаса.

Рано утром кто-то вошел в каморку, но ничего, кроме мебели, не обнаружил и позвал девочку по имени.

Она проснулась, но решила не отзываться – пусть поищут.

– Матильда, ты здесь? Не знаю, где еще тебя искать, – итак уже весь дом обыскала.

Это никак не могла быть мисс Уилкокс: та хорошо знала, где заперла ее. Матильда приоткрыла дверцы гардероба и увидела крохотную фигурку в длинной белой ночной рубашке. Настороженная и смущенная, она выбралась из шкафа и спросила девочку, зачем та пришла.

– Как же здесь холодно! – воскликнула Диана. – Я принесла тебе поесть. – Она сунула узнице в руки хлеб с сыром и кружку молока. – Мисс Уилкокс, должно быть, ужасная злюка, если оставила тебя здесь. Я все расскажу своему отцу.

Матильда быстро расправилась с едой и поблагодарила прежнюю свою противницу, которая помогла ей, не побоявшись навлечь на себя гнев мисс Уилкокс.

– Ты храбрая и добрая. Жаль, что прежде мы с тобой не дружили.

– Так будем подругами теперь.

Матильда так тяжело вздохнула, что глубоко тронуло нежное сердце Дианы.

– Между нами невозможна дружба.

– Позволь мне об этом самой судить, – возразила Диана. – Я сама выбираю себе подруг. Им не нужно быть богатыми или красивыми. Единственное, чего я не терплю, это притворство.

Матильда вложила свою холодную ладонь в теплую руку Дианы.

– Возможно, ты мне не поверишь, но в этом наши мысли сходятся. Это старое платье мне больше по душе, чем то, в котором я приехала.

– Но почему?

– Я, как и другие дети, ношу то, что мне дают. Я приехала в этот дом не по своей воле – меня сюда привезли. Разве ты сама не предпочла бы учиться в школе, где заведены другие порядки?

Диана сжала пальцы Матильды.

– Мне нравилась прежняя моя школа, и я успешно училась. Не знаю, почему меня отослали сюда. Но довольно обо мне. Нам нужно обсудить твое положение, и поскорее, пока не появилась мисс Уилкокс. Мой отец человек занятой, но добрый. Какая бы беда ни случилась с тобой, уверена, он поможет.

– Нет, это невозможно. – Матильда покачала головой, и лицо ее приняло прежнее удрученное выражение.

– Посмотрим, – не сдавалась Диана. – Поедем ко мне на Рождество. У меня нет братьев и сестер, а после смерти мамы дома так одиноко. Ты можешь выбрать себе что-то из моей одежды. Мы с тобой почти одного роста, да и фигурами похожи. А платьев у меня достаточно – поделюсь. Ну что, поедешь со мной?

Но прежде чем Матильда успела ответить, дверь резко распахнулась и на пороге появилась мисс Уилкокс, разъяренная как фурия.

– Диана, выйди сейчас же! – бросила он сердито. – Ты знаешь, в эту часть дома вам нельзя заходить. Матильда! Что это у тебя? Ты что, украла еду?

– Это я ей принесла немного. – Диана храбро встретила взгляд обвинительницы. – Мне кажется, это не такое преступление, как морить голодом одну из ваших воспитанниц. Полагаю, отец со мной согласится, когда я все ему расскажу.

– Матильда больше не учится в нашей школе, – твердым властным тоном заявила директриса. – Существуют особые учреждения, которые берут на себя заботу о пропитании неимущих. И когда же ты собираешься поговорить со своим отцом?

– Во время рождественских праздников, – ответила Диана.

– Разве я не говорила тебе? – Мисс Уилкокс на мгновение задумалась. – Должно быть, забыла: в последние дни у меня столько забот. Ты останешься здесь на каникулы. Твой отец с мачехой решил провести праздники за границей. – Диана поникла, словно внезапно погасший светильник. – Если хочешь знать всю правду, моя дорогая – а я говорю это для твоей же пользы, – мачеха считает тебя сущим наказанием. Она уверяет, что твое общество невыносимо: ты не умеешь вести учтивую беседу, ко всему цепляешься и затеваешь споры по любому поводу.

– Это неправда, – произнесла Диана, но голос ее дрогнул и сорвался. – Моя мачеха заносчивая лицемерка.

– Из-за этой вот прямолинейности тебе и пришлось покинуть прежнюю школу.

– Я вам не верю, – всхлипнула Диана. – Мисс Стерлинг всегда призывала нас отстаивать правду.

– Я в этом не сомневаюсь, – кивнула мисс Уилкокс. – Потому-то твоя мачеха и испугалась, что ты превратишься в злобную мегеру, обреченную остаться в старых девах, и убедила твоего отца перевести тебя в заведение, где молодые девицы приобретают самые изысканные манеры. А теперь отправляйся в классную комнату и изволь читать «Письма об образовании ума» миссис Шапон. И будь довольна, что не разделила судьбу несчастной мисс Фицгиббон, которой некуда идти, ибо у нее никого нет.

Глава 7

Должно быть, не одну мисс Уилкокс удивило столь деятельное участие мистера Эллина в судьбе безвестной девочки. Мужчины, не связанные узами брака, редко питают интерес к детям, разве что с грязными помыслами, однако этот холостяк действовал вопреки обычаям себе подобных. Имея на то свои причины, он был весьма чувствителен к страданиям юных созданий. И по тем же причинам имелись у него некоторые подозрения в отношении подлинных обстоятельств жизни мисс Фицгиббон.

Он не сразу отправился в путь. Прежде ему предстояло уладить множество дел и кое с кем встретиться, как обычно бывало в эту пору года. Вдобавок мистер Эллин не любил поспешности (и конечно, ему недоставало компаса и путеводной звезды). Довольно долго он сидел за письменным столом и смотрел в окно. Капризная погода смягчилась. Небо вывесило на просушку свое грязное белье. Яркие плащи и шляпки выделялись красочными пятнами на унылом зимнем фоне, и мисс Уилкокс, суетливо спешившая куда-то по делам благотворительности в синем шерстяном платье и накидке, с маленькой корзинкой в руках, походила на павлина, намалеванного на сером холсте.

Мистер Эллин был вовсе не так ленив, как, возможно, полагали его недоброжелатели. Отрешенный, словно бы обращенный внутрь взгляд выдавал в нем мыслителя. Когда фигура мисс Уилкокс оживила бесцветный зимний пейзаж за окном, она напомнила ему яркое беспокойное насекомое. Если он был с ней излишне резок, то не из неприязни – его заботила судьба девочки. Он понимал: мисс Уилкокс другой и быть не могла. Дама эта вполне соответствовала своей роли в обществе, хоть сама и думала иначе. Она принадлежала к породе тех, кто привык обходиться тем, что имеют. Если она сметала на пути все, что могло помешать ей достигнуть заветной цели, то лишь следуя побуждениям своей натуры. Мистер Эллин не испытывал к ней вражды, напротив – восхищался ею, даже приклонялся перед ней. Впав в бедность, она не искала жалости и не предавалась отчаянию. Мистер Эллин не сомневался, что из лоскутьев, оставшихся от былого ее положения, она сумела сшить довольно прочное одеяло.

Когда вид из окна наскучил, он обратил свой взгляд на кабинет. Комната эта отличалась от гостиной, которую он недавно покинул, столь разительно, как только можно себе вообразить. То, что стены здесь были выкрашены в невзрачный бурый цвет, не имело особого значения, поскольку бо́льшую их часть скрывали полки с книгами и бумагами. В расположении их не было какого-либо определенного порядка, но мистер Эллин расставлял их по своему вкусу и разумению, что доставляло немало мук его экономке, которой строго воспрещалось перекладывать содержимое полок, дабы придать им более благообразный вид. Коричневое кожаное кресло внушало уважение скорее благодаря долгой своей службе, нежели внешнему виду. Что же до письменного стола, судить о его достоинствах и недостатках не представлялось возможным, ибо он скрывался под грудами всевозможных бесценных вещей: географических карт, журналов, газет и писем. Коричневые бархатные шторы отделяли этот мир разума от земного мира снаружи. Мягкий свет медной лампы придавал романтическое очарование суровому мужскому обиталищу, и здесь мистер Эллин блаженствовал, словно кот на теплой печи.

Покопавшись в бумагах на столе, он расчистил немного места и разложил перед собой предметы, которые могли ему понадобиться в самом скором времени: карту, лупу и лист бумаги, затем развернул карту, закурил трубку и, обмакнув перо в чернила, написал своим аккуратным почерком: «Конуэй, Фицгиббон, Мей-парк, графство Мидленд, Матильда». Где-то здесь, среди нагромождения лжи, скрывался ключ к подлинной истории девочки.

Он принялся записывать. Богатая девочка превратилась в нищую. Ни о матери, ни об отце девочка не упоминала, однако и на ребенка, побывавшего в сиротском приюте, не походила. Нет, для сироты из приюта она слишком уверена в себе. Итак, ее воспитывали не для того, чтобы прислуживать. И кто бы мог дать ей подобное воспитание?

Мистер Эллин прервался, чтобы набить трубку свежим табаком, – к этому приему он часто прибегал, когда голове его требовалось время на размышления. Из трубки потянулся ароматный дымок, и ему представилось мрачное лицо мисс Матильды, когда он пытался завоевать ее доверие. Он вспомнил, как его охватила нелепая злость, стоило девочке спросить, почему она должна ему верить. Такое недоверие означает, что некогда ее предал тот, кому она доверяла, возможно мать или отец.

Он положил на стол отчаянную записку, нацарапанную девочкой перед тем, как она лишилась чувств, и по телу его пробежала дрожь.

«Меня продали, как домашнюю скотину. Я никому не нужна. Теперь лишь Господь мне поможет».

Дабы придать содержанию записки некий логический смысл, ему пришлось отогнать образ несчастного, одинокого ребенка и попытаться увидеть в словах лишь неподвластные чувствам символы. «Продали» – резкое выражение, подсказанное, должно быть, сильным переживанием, чувствительностью. Как можно продать столь юное существо? Выдать замуж? Но она же еще ребенок! «Я никому не нужна». Возможно, мать вторично вышла замуж, и это глубоко ранило ребенка? Быть может, детская обида на мать, отославшую ее в пансионат, заставила девочку думать, будто дома она никому не нужна?

Мистер Эллин вздохнул и решил, что взялся за дело слишком поспешно, рискуя сбиться с прямого пути и забрести в тупик. Пожалуй, было бы неразумно продолжать блуждать в дебрях и пытаться понять положение Матильды, прежде чем удастся выяснить правду о ее происхождении.

Молодая особа загадочно появляется неведомо откуда, окруженная ореолом тайны, способным привести в замешательство самого опытного полисмена. Но мистер Эллин блистал талантом не в сыскном деле. Он был искуснейшим карточным игроком и полагал, что все загадки есть не что иное, как блеф. Вдобавок, считал он, даже тщательно продуманный и изощренный обман можно разгадать: ключ найдется, нужно лишь запастись временем и терпением.

Этот джентльмен знал по опыту, что полностью скрыть свою личность невозможно: ее удается лишь спрятать под маской. Тщеславие, свойственное человеческой натуре, заставляет даже самых отъявленных преступников добавлять частицу своего подлинного имени к вымышленному. Так, обманщик присвоит себе имя, сохранив собственные инициалы, или использует анаграмму, переставит буквы собственного имени, фамилии жены или матери. Даже фальшивый адрес непременно несет на себе отпечаток родного дома.

Взять, к примеру, того человека, что привез ребенка во Фьюша-Лодж, Конуэя Фицгиббона. Возможно, Конуэй – его фамилия, а не имя. Указывая адрес, он назвал Мей-парк. За этим может скрываться имя девочки: скажем, Мей Парк или Паркс. Но опять же и название дома, и мнимое графство начинаются с буквы М. Быть может, это знак? Он взял лупу и склонился над картой, где легионы М, казалось, притаились, чтобы наброситься на него, словно жабы на землю Египетскую [13]. Мистер Эллин прищурился, отложил лупу и снова попытался собраться с мыслями. Фицгиббон? «Фиц» происходит от французского fils – сын. А «гиббон»? Ну а гиббон – это обезьяна.

Мистер Эллин лениво потянулся, подвинулся ближе к камину и уселся так, чтобы пламя согревало ему икры. Согревшись, он повернулся и поворошил угли кочергой. Огонь отозвался довольным потрескиванием и снопом искр, а мистеру Эллину пришла в голову новая догадка относительно мистера Фицгиббона. Кем бы ни был этот обезьяний сын, его могли знать в полиции. Наш сыщик-любитель сохранил кое-какие связи со служителями закона. Пожалуй, будет и приятно, и полезно пропустить с ними стаканчик-другой по случаю Рождества, рассудил он. Затем снова задумался. Расспросы могут вызвать излишний интерес. Не навлечет ли это новые беды на голову несчастной девочки? Мистер Эллин вдруг смутился, вспомнив, как Матильда сжала виски ладонями и закричала от боли.

Пожалуй, нужно обратиться к кому-то другому. Он вспомнил о мистере Сесиле. Младший священник был человеком старых понятий, однако, как и большинство христиан, сохранял верность традиционным ценностям. Возможно, он сумел бы кого-то подыскать, чтобы взяли девочку на воспитание из милости. Поразмыслив, мистер Эллин решил все-таки обратиться к женской чувствительности и избрать для этого особу незаинтересованную. Он набросал записку, в которой напросился на чай, и велел служанке ее доставить. Затем скрупулезно записал в тетрадь все мелочи, какие только мог вспомнить о мистере Конуэе Фицгиббоне, ибо был убежден, что сей загадочный джентльмен владел ключом к тайне юной мисс Матильды, знал истинную ее историю и принимал деятельное участие в ее судьбе. Лишь одну вероятность упустил тонкий, внимательный ум мистера Эллина: вышеозначенный джентльмен мог не знать подлинной истории своей юной подопечной.

Глава 8

На Рождество принято принимать гостей, вот и я только что получила записку от мистера Эллина. Удивительно, но мой дом осветила своим присутствием еще одна высокая особа. Мисс Мейбл Уилкокс. Смелые краски ее наряда казались немым укором моему зимнему лесу из деревянных панелей, а суетливость гостьи словно таила в себе осуждение моей ленивой праздности. Ее холодная щека коснулась моей теплой щеки, а цепкий взгляд тотчас оценил мое хозяйство и имущество. Она заговорила о рождественских праздниках и поинтересовалась, нет ли в нашем приходе какого-нибудь достойного семейства с девочкой лет двенадцати-тринадцати.

– Да, и не одно, я знакома с несколькими, – ответила я и приготовилась потерять час, а то и два на пустую болтовню, но мисс Уилкокс быстро дала мне понять, что у руководительницы школы нет времени на досужие разговоры. Она лишь хотела передать мне кое-какую одежду. Я спросила, почему же, если ей так дорого время, она не послала с поручением служанку. Тогда я еще не знала, что весь штат ее прислуги сводился к одной персоне, а этой рабочей лошаденке не доверяли поручения, исполнение которых не представляло труда и походило скорее на отдых, за них бралась сама мисс Уилкокс.

Гостья извинилась, что вещи нуждаются в починке.

– Девочка была крайне небрежна.

Я сдержала любопытство и не спросила, кому принадлежали такие роскошные детские наряды, но предложила пустить в ход иглу и починить одежду. Затем я пообещала, что щедрые пожертвования попадут в достойные руки вовремя, к Рождеству, а дарительнице воздадут заслуженную хвалу.

– Нет. Не упоминайте меня. Я не ищу благодарности.

Казалось, мисс Уилкокс пришла в необычайное волнение, вид у нее сделался хитрый и вороватый. Интерес мой разгорелся еще сильнее.

– А та юная дама, которой принадлежали вещи… Возможно, она хотела бы, чтобы ее поблагодарили?

– Ей больше не нужны эти вещи. Дальнейшая их судьба ее не заботит.

Мисс Уилкокс пригласила меня нанести ей визит в Рождество, но прозвучало это крайне неубедительно, а я неискренне заверила ее в ответ, что зайду непременно. Она поблагодарила меня и удалилась с такой поспешностью, что мне показалось, ярко-синие крылья вот-вот поднимут ее в воздух.

Любопытство мое возросло еще больше, когда я внимательно осмотрела «приданое». Таких изысканных детских платьев я не видела с тех пор, как служила гувернанткой при Дороти Корнхилл. Petite dame [14], что износила и порвала эти дорогие наряды, столь же мало ценила их, как моя юная воспитанница в те времена. Я принесла свою рабочую шкатулку и по обыкновению взялась за долгую кропотливую работу, начав с самого сложного. Среди одежды было платье с грубо разорванными кружевами. Я расправила кружево, приколола булавками к бумаге, подобрала подходящие по цвету шелковые нитки и принялась за дело.

Починка кружев – работа тонкая: мастерица должна быть как искуснейший стрелок, чей взгляд прикован к ткани. И хотя занятие это требует самого пристального внимания, оно почти не занимает ум, мысль лишь следует за петлей, узелком, завитком, листом или стебельком. Мои же мысли, следуя за узором хонитонского гипюра [15], вывели меня на печальную тропу, уходящую в прошлое.

Мне вспомнился тот далекий вечер в Хаппен-Хит, когда я закончила пришивать уложенное пышными складками кружево к платью мисс Дороти. Всего за месяц моя юная воспитанница из невинного очаровательного ребенка превратилась в злобную маленькую женщину, сварливую, капризную и вечно всем недовольную.

Никто в этом доме больше не любил меня, а тот единственный, кого любила я, похоже, бесследно исчез. Нервы мои были напряжены до крайности, но я твердо решила не давать воли чувствам и нести свои обязанности, пока не найдется достойный способ уйти.

– Посмотри, Дороти, как изменилось твое платье! Такой наряд и невесте впору надеть, – сказала я.

Маленькая негодница оглядела плоды моих трудов без всяких эмоций и со вздохом посоветовала:

– Лучше бы вы занимались работой, а не делились своими фантазиями.

Пальцы у меня так и чесались учинить скорый суд над грубиянкой, но мы обе знали, на чьей стороне сила.

– Я этим и занимаюсь! – отрезала я. – Думаю, ты согласишься, что эту работу я выполнила прекрасно. Ты не хочешь примерить платье?

Она рывком натянула на себя платье и порвала тонкую кружевную отделку. Но этого ей показалось мало. Она взялась за подол обеими руками и еще больше разорвала кружево. Подобных вспышек раздражения мне никогда еще не приходилось видеть: такая вздорность больше подошла бы пресыщенной жизнью женщине.

– Никуда не годная работа, Айза! – заявила она капризно. – Не понимаю, как только маменька вас терпит.

После таких слов я не сдержалась и горько заплакала. Малышка Дороти смотрела на меня в полнейшей растерянности, потому что не понимала, что происходит и как ей держаться, каких действий требует роль, которую ее учили разыгрывать. Поддавшись порыву, она подбежала и обняла меня. Когда же я ответила на это дружеское объятие, девочка вырвалась и, гневно топнув ногой, выкрикнула:

– Вы забываетесь, вам следует знать свое место!

Той ночью я молилась об освобождении любой ценой. Мне тогда не исполнилось и семнадцати, но я чувствовала себя изнуренной, измученной жизнью. Я познала любовь и потеряла ее. Я была вдали от дома, среди тех, кто меня ненавидел. Мне казалось, что я не в силах вынести новое разочарование, новое крушение надежд.

Вскоре я получила еще одно письмо от отца. Долгожданное избавление наконец настало. «Дорогая дочь, ты должна вернуться домой. Ты нужна нам здесь. – Я прижала листок бумаги к сердцу и лишь несколько мгновений спустя дочитала письмо до конца, лишь тогда осознала, какой горестный долг призывает меня уехать. – Твоя матушка тяжело больна».

Никто не пожелал проститься со мной, когда я покидала Хаппен-Хит. Миссис Корнхилл предпочла остаться в постели, как будто опасалась, что лицо ее навсегда исказит судорога, стоит ей еще хоть раз улыбнуться мне. Дети наблюдали издали с растерянными и мрачными лицами. Я помахала им, хотя в душе чувствовала то же, что и они. Как разительно отличалось мое возвращение домой от путешествия сюда, когда я верила, что передо мной открывается новое будущее. Тогда я была наивной. Сердце мое переполняли радостные ожидания, а вместе с ними и страхи. Теперь, как мне думалось, я знала все, что только может предложить мир, все лучшее и худшее в нем, и лишь надеялась снова увидеть любимые лица.

Однако образование мое еще не завершилось, моим знаниям о мире недоставало полноты. Когда почтовый дилижанс въехал в городок Х. и остановился возле постоялого двора «Георг», чтобы высадить меня, вперед выступил незнакомый джентльмен, вежливо приподнял шляпу, взял у меня из рук саквояж и помог выйти из экипажа. На пути в Хаппен-Хит мне никто не помогал, никто попросту не обращал на меня внимания. Неужели за время пребывания там со мной случилось невидимое превращение? Должно быть, я без разрешения похитила частицу той изысканной утонченности, что отличает сильных мира сего. А может быть, все дело лишь в том, что волосы мои причесаны были лучше, а корсаж расшит изящнее, с ревнивым вниманием к модным мелочам, столь высоко ценимым моей хозяйкой? Как бы то ни было, мысль, что тягостное соседство миссис Корнхилл все же принесло мне кое-какую выгоду, немного утешила.

Что до бедной матушки, отсутствие мое не принесло ей ничего, кроме горя. Меня поразило, как она переменилась, как исхудала: жестокая болезнь изнурила ее. Как и всегда, она не жаловалась, старалась быть веселой и оживленной. Я уговорила ее вернуться в постель, и, пока она не заснула, держала за руку. Ее сухонькая огрубевшая рука казалась мне благороднее и куда красивее восковых холеных ручек бывшей моей госпожи. Мама улыбнулась мне с такой нежностью, что я едва сдержала слезы, и попросила простить за то, что оторвала меня от блестящей новой жизни. Я видела, как она слаба, как мало надежды на ее выздоровление, поэтому предпочла утаить правду: сказала только, что скучала по родным и рада была вернуться домой. Когда матушка заснула, моим вниманием завладели младшие дети – восторгам их не было конца, – но все время я чувствовала на себе обеспокоенный взгляд отца и знала, что ему хочется поговорить со мной. Мне тоже не терпелось остаться с ним наедине. Я приготовила детям ужин и пообещала испечь утром пирог, если они улягутся спать пораньше. Наконец они угомонились, а мы с отцом остались вдвоем в тесной комнатушке, служившей кухней, столовой и мастерской, где каждая вещь, будь то мебель или утварь, давно отслужила свой век, но терпеливо несла тяготы семейной жизни. Никакая роскошная комната не была бы для меня милее, никакое другое общество не привлекло бы меня больше, чем то, что я нашла здесь. Оглядев меня при мягком свете очага, отец заметил:

– Знаешь, твоя мать была когда-то так же красива, как ты теперь.

– Она и сейчас красива, – ершисто возразила я. – Не знаю никого лучше и красивее.

– Да, ты права. Кроме того, твоя мать самая достойная и честная женщина. Ты в нее. Она пожертвовала всем ради семьи. Не знаю, много ли найдется способных на такое.

Я покачала головой. Недавний опыт заставил меня усомниться, что подобные женщины существуют на свете.

В голосе его звучала такая печаль, что, подумав, я ответила:

– Мне кажется, я пожертвовала бы всем ради тех, кто мне дорог.

Отец нахмурился и быстро продолжил:

– Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но не вижу иного выхода.

– Не беспокойтесь на этот счет, – заверила его я. – Моя жизнь в Хаппен-Хите была вовсе не такой безоблачной, как вы думаете. Я очень рада, что вернулась домой.

– Так ты была там несчастлива?

– Я в полной мере познала и счастье, и несчастье, но первое оказалось коротким, а второе долгим.

– Ах, дитя мое! – вздохнул отец. – Ты пока не понимаешь этого. И хотел бы я, чтобы тебе никогда не пришлось узнать горькую правду, но такова жизнь.

– Это неважно, отец, – улыбнулась я. – Теперь, когда я дома, все будет хорошо. Хотите, расскажу вам свою историю?

Он замялся, потом с тоской вгляделся в мое лицо и взял за руку:

– Да, расскажи мне все, но сначала, думаю, ты должна выслушать то, что хочу тебе сказать я. Как видишь, твоя матушка очень больна. Лечение, в котором она нуждается, слишком дорого, поэтому без тебя никак.

– Чем же я могу помочь? – удивилась я. – Я готова: сделаю все, что в моих силах. Позабочусь о доме, возьму на себя швейную работу, но, конечно, даже скудное жалованье, которое я присылала из Хаппен-Хита, больше того, что я смогу заработать шитьем.

В глазах отца застыла невыразимая печаль: никогда еще я не видела такого страдания на его добром лице.

– Ты ведь всего лишь дитя и еще не знаешь, как зарабатывают себе на жизнь большинство женщин, – ласково коснувшись моей щеки, сказал отец.

– Большинство женщин не зарабатывают себе на хлеб, – сказала я с негодованием, вспомнив о миссис Корнхилл. – Их, словно изнеженных комнатных собачек, содержат богатые мужья. Только бедным женщинам приходится трудиться.

– Да, – кивнул отец, – женщинам, у которых нет приданого. Но если девушка хороша собой, иногда это служит ей приданым.

Я нахмурилась, повернув голову к очагу:

– Торговать красотой ради замужества – скверная сделка для обеих сторон. Разве взаимная сердечная привязанность не более прочная основа для брачного союза, нежели призрачные обольщения, какие сулят деньги или внешность?

Отец отвел взгляд:

– Не все согласятся с тобой: чувства, на которых держатся браки – да, даже лучшие и крепкие, – поначалу обманчивы, а более глубокие приходят с годами, когда супругов связывает взаимное уважение и доброта, забота о детях.

– Мне не по душе этот разговор, отец, – сказала я неуверенно. – Не понимаю, к чему вы ведете. Я никогда раньше не слышала от вас подобных речей.

Он уткнулся лицом в ладони: казалось, на него вдруг навалилась неимоверная усталость. Мне хотелось его ободрить, но я понимала: нам обоим предстоит суровое испытание, и никакие утешения здесь не помогут. Наконец он поднял голову и устремил на меня взгляд, полный мольбы.

– Это ради той, что спит в соседней комнате.

– Что, отец?

– Есть один джентльмен, который шьет у меня костюмы. Он много лет бывает у нас в доме и помнит тебя еще ребенком, а потом и девушкой. Его всегда привлекал твой характер, манеры, а в последние годы еще и красота.

– Я не знаю, о ком речь.

Неизвестно почему, но мне стало страшно. То чувство, что я испытала, приехав домой, исчезло без следа.

– Он хочет познакомиться с тобой.

– Я вернулась не для того, чтобы любезничать и принимать ухаживания. Моей семье понадобилась помощь, поэтому я здесь.

И тогда голосом, таким слабым и отрешенным, что звук его надрывал душу, отец сказал:

– Он хочет жениться на тебе.

У меня вырвался крик ужаса. Я была убеждена, что вовсе не выйду замуж, раз не могу стать женой Финча, и, вскочив со стула, где так уютно устроилась, я отступила в дальний угол комнаты.

– Он что, богат? Вы хотите продать меня какому-то богачу?

Отец вздохнул:

– Нет, он не богач, но неплохо обеспечен. Он обещал взять на себя все наши расходы, включая лечение твоей матери и образование детей.

Теперь я поняла, о чем меня просят. Все будущее моей горячо любимой семьи зависело от меня. Сколь незначительной казалась эта сделка между двумя совершенно чужими людьми в сравнении с благополучием целого семейства! В своем идеализме, свойственном юности, я с горячностью осуждала постыдные сделки, но в действительности наше не испытанное временем чувство выглядело поверхностным и надуманным рядом с глубокой многолетней любовью моих родителей. Лишь я одна знала, что это не пустячное увлечение. Мы с Финчем сочувствовали страдающим, верили, что совместной работой сумеем исправить несправедливость и изменить положение несчастных. Но разве теперь от меня не требовалась жертва, которая избавила бы от страданий тех, кого я любила всю свою жизнь?

Пока я предавалась этим печальным размышлениям, отец подошел и обнял меня:

– Моя дорогая доченька, мне не следовало просить тебя о таком. Ты молода. У тебя вся жизнь еще впереди. Я чувствую, что сердце твое уже кому-то отдано. Забудь все, что я только что сказал. Мы как-нибудь справимся. А теперь давай-ка снова сядем поближе к огню, и ты расскажешь мне свою историю.

Так вот какова взрослая жизнь, подумала я, послушно следуя за отцом к очагу. Надо знать, что всякому приобретению неизбежно сопутствует и его противоположность – потеря. Если я отклоню это предложение, которому противится все мое существо, то, возможно, разобью надежды своей семьи, а Финча, скорее всего, никогда больше не увижу, если приму, то, чем бы ни обернулось мое замужество, как бы ни была я равнодушна к своему супругу, мне следует изгнать из сердца все, что напоминало бы о Финче.

Я чувствовала себя так, будто мне не семнадцать неполных лет, а все семьдесят, когда подсела к очагу и протянула руки к огню, чтобы согреться.

– Вы правы, – повернулась я к отцу, изобразив подобие улыбки. – Я кое-кого встретила, но он принадлежит не к моему сословию и у нас нет будущего. Сейчас он за границей, а потом, скорее всего, женится на какой-нибудь богатой девушке, которую выберет для него маменька. А теперь расскажите мне об этом джентльмене. Если он небогат, то хотя бы человек приятный?

Глава 9

Мистер Эллин, когда пришел навестить меня после обеда, мог заметить, что глаза мои слегка покраснели – отчасти из-за кропотливой работы, требовавшей внимания, отчасти, признаюсь, из-за снисходительных поучений, обращенных к самой себе, поводом к которым послужила излишняя мечтательность. Мою плачевную наружность он оставил без внимания: не выразил сочувствия, но и не засыпал вопросами, отчего я испытала бы неловкость. Он уселся возле камина, всем своим видом выражая удовольствие, оттого что занял наконец одно из любимейших своих местечек. Я почувствовала громадное облегчение, когда меня вернули к небогатому событиями настоящему, и приготовилась выслушать все новости нашего городка от моего словоохотливого гостя. Мне нравилось общество мистера Эллина, ибо отношения наши не допускали недомолвок и двусмысленностей, что лишь отягощают дружбу ожиданиями и осуждением. Я не искала себе нового мужа и не сомневалась, что мистер Эллин не ждет от меня ничего иного, кроме чая и кексов. И то и другое я охотно ему предложила, и мы с удовольствием расположились у огня, чтобы скоротать зимний вечер за любезной беседой. Гость мой был превосходным рассказчиком и, без сомнения, умел превратить пустячную сплетню в захватывающий роман.

– Миссис Чалфонт, я расскажу вам странную историю. – Он помешал ложечкой чай и намазал теплую ячменную лепешку маслом, с терпеливым одобрением наблюдая, как оно тает. – Надеюсь, женское чутье поможет вам пролить хоть какой-то свет на случившееся: здесь требуется свежий взгляд.

– Мне не терпится услышать ваш рассказ и не хотелось бы вас разочаровать, но в жизни я привыкла полагаться все-таки на рассудок, а не на чутье.

– Тем лучше, – улыбнулся мой гость, – ибо повесть моя сама по себе настолько невероятна, что неплохо бы поставить ее на якорь здравомыслия и рассудительности.

Так я впервые услышала о Матильде Фицгиббон. Мистер Эллин поведал мне ее историю в обычной своей неспешной манере, начав с первой их встречи. Пока он говорил, я занималась шитьем, поскольку собиралась завершить работу в тот же день. Едва он успел начать свой рассказ, с первых же слов вызвавший у меня живейший интерес, как вдруг прервался и воскликнул с удивлением:

– Боже милостивый! Где вы взяли эту накидку?

Это была весьма приметная накидка – шелковая, отороченная мехом и отделанная алым бархатом. Когда я рассказала, как она ко мне попала, на лице его отразились чувства, необычные для человека столь флегматичного. Я поняла причину, когда услышала его повесть целиком.

– Печальная история, – заметила я. – Вы проявили доброту, когда приняли участие в судьбе девочки.

– Когда-то я был знаком с другим несчастным ребенком. – За его легким любезным тоном скрывалась мрачная серьезность. – Это дитя, похоже, восходит на знакомую Голгофу.

– И теперь это дитя лишилось не только имени, родителей и средств к существованию, но вдобавок и одежды, – заключила я.

– Не будь она так мала и беззащитна, меня восхитило бы столь искусно задуманное исчезновение ее прошлого, но слишком многое здесь вызывает жалость. Кое-что в этой истории мне непонятно. Девочка так глубоко переживает свое несчастье, хоть и говорит мало. Я не могу этого объяснить, но весь ее облик выражает куда больше, чем слова. Глаза ее будто разговаривают со мной как со старым знакомым. Порой в ее обществе я чувствую себя крайне неловко, а порой – легко и свободно.

– Что и говорить, судьба ее незавидна. – Я открыла шкатулку с пуговицами, чтобы подыскать замену оторванной застежке. – И все же зачем кому-то стараться благополучно ее устроить только для того, чтобы потом бросить?

– Прежде всего мне пришло на ум, что ее опекун пожелал избавиться от утомительной ответственности. – Мистер Эллин окинул цепким взглядом маленькие костяные кружки, когда я высыпала их себе на ладонь. С поразительным для мужчины вниманием к мелочам он тотчас нашел подходящую пуговицу и протянул ее мне. – Поскольку на своего красивого провожатого девочка нисколько не походила, я решил, что в близком родстве они не состоят. Должно быть, она внебрачное дитя бедных, но любящих родителей, которые оказались настолько безрассудны, что покинули этот мир, не оставив ребенку состояния.

– Да, но тот мужчина, несомненно, жалел ее, хотя и не любил, – проговорила я.

Изменчивые глаза мистера Эллина потемнели, сделались черно-серыми, как сланец.

– Некоторым натурам жалость неведома, в особенности когда они властвуют над беззащитными, чей голос никто не слышит.

Меня удивила внезапная перемена в моем собеседнике.

– Да, но даже если незаконная племянница – обуза для свободного мужчины, при обычных обстоятельствах ему не было бы надобности самому заниматься устройством ее судьбы. Он мог просто кого-то нанять, кто позаботился бы о ней, но больше не показываться ей на глаза.

– Вы совершенно правы, миссис Чалфонт! – Мистер Эллин повеселел и снова сделался прежним. – Эта самая мысль заставила меня пересмотреть первоначальное мое суждение. На раздумье ушло несколько дней, и я пришел к другому умозаключению. Матильда Фицгиббон не внебрачная дочь бедных умерших родителей, а скорее, незаконное дитя богатых, но почивших. В действительности она именно та, за кого выдал ее папаша-самозванец: маленькая наследница, за тем лишь исключением, что не его наследница. Теперь я убежден, что Конуэй Фицгиббон, кем бы он ни был на самом деле, по сути, бедный родственник. Как видно, он залез в долги и отчаянно нуждался в деньгах. Если бы удалось избавиться от своей беззащитной родственницы, то его затруднения могли бы разрешиться.

– Неужели он хотел ее убить? О нет! Конечно, нет, мистер Эллин!

– Я этого не говорил. Даже бессердечный негодяй едва ли решится на убийство. Есть и иные способы отделаться от помехи. К примеру, он мог поместить девочку в никому не ведомое заведение, а затем бесследно исчезнуть. Разумеется, ему понадобился бы труп и похороны, прежде чем он смог бы прибрать к рукам состояние Матильды, но вы ведь знаете: детям цена невысока. Кто угодно с нужными связями без труда раздобудет детское тело за скромную сумму. Не слишком щепетильного врача легко уговорить подписать свидетельство о смерти ребенка, которого он никогда не видел. И новый наследник может на несколько лет отправиться за границу, чтобы избежать расспросов. А что до дальнейшей судьбы девочки, если та умрет, ее родственник сделается почти честным человеком, а если выживет, то ее ждет жизнь, уготованная Господом невзрачным женщинам, что уже отмечены печатью презрения своего Создателя.

Мрачная картина, нарисованная мистером Эллином, глубоко меня потрясла, однако я тотчас ухватилась за обнадеживающую мысль.

– Почему бы нам не удержать карающую руку равнодушного Создателя? Я могла бы заплатить за обучение девочки.

– Как и я, миссис Чалфонт: и я уже позаботился об этом, – но этим невольно потворствовал дьявольскому замыслу: примкнул к притеснителям девочки, стал соучастником злодейства. Вопрос этот слишком сложен, чтобы удовольствоваться простым ответом. Кто бы ни лишил Матильду законного наследства, человек этот должен быть наказан, и наказан сурово. Я найду негодяя и заставлю его за все ответить. Но где начинать поиски? Отметить булавкой случайное место на карте и отправиться разыскивать неприметную девочку, которая никому не нужна? Я за неделю мог бы найти тысячу таких и, пожалуй, увезти с собой, если бы захотел. Нет, мне нужно за что-то зацепиться. Ах, будь у меня ключ к разгадке…

– Что ж, здесь вам может пригодиться мой практичный ум. Я вижу две зацепки, – сказала я.

– Как? – поразился мистер Эллин. – Вы только что впервые услышали эту историю.

– Прежде всего нет сомнения, что девочка родом не из здешних мест.

– Но почему вы так решили?

– Ее туфли слишком изящны для Дирфилдских холмов или низин Руксбери.

– Тогда откуда она?

Я протянула ему вещицу, которую закончила чинить.

– У этой маленькой элегантной блузки есть свои приметы. Если мерзавец, что привез девочку, хотел замести следы, ему следовало срезать ярлыки. – Я показала мистеру Эллину крохотный вышитый лоскуток с хорошо известным именем знаменитой модной портнихи, чья фантазия создала эту вещь.

– А другие вещи? – с живостью спросил он. – Они помечены так же?

Мы внимательно осмотрели остальные наряды один за другим. Хоть некоторые из них и были сшиты другими мастерами, все ателье находились в одном городе. Довольно далеко от графства Мидленд.

– Превосходно! – сказал мистер Эллин с чувством. – Теперь у меня есть отправная точка. Я уважаю и ценю ваши сыскные таланты и назначаю вас своей помощницей. Но вы сказали, что у вас есть и вторая зацепка.

Я не призналась в этом мистеру Эллину, но наблюдательность моя опиралась вовсе не на сыщицкие способности. Честно говоря, название городка, где были сшиты прелестные наряды девочки, привлекло мое внимание потому, что некогда у меня были знакомые по соседству. Второе мое замечание прозвучало не столь впечатляюще.

– Вообще-то пустяк, так – лишь моя догадка. Все наряды свидетельствуют об изысканном вкусе, и дело тут не в модных фасонах: они отличаются подлинной элегантностью и изяществом стиля. Это показывает, что тот, кто их купил, обладает утонченностью и чувством прекрасного, это не просто выскочка, у которого денег больше, чем мозгов.

– Итак, он истинный аристократ?

– Вам решать, мистер Эллин. Могу лишь отметить, что у этого человека отменный вкус.

Мистер Эллин взял с блюда последний кекс и поднялся, намереваясь откланяться.

– Простите меня, дорогая миссис Чалфонт, но мне не терпится заняться этим делом.

Я тотчас отпустила его. Хоть я и не сомневалась в его стремлении приступить к поискам, меня не оставляло чувство, что у него есть и другие дела. В Рождество на приятных холостяков большой спрос, и не только в домах, где имеются девицы на выданье. Замужние дамы тоже любят общество неженатых мужчин: находят в них задушевных собеседников. В глазах мужчины, который видит них нечто большее, нежели источник обедов и свежего белья, они замечают отблеск своей былой красоты и непосредственности, а женщинам куда важнее быть привлекательными в собственных глазах, нежели в чьих-либо других. Мистера Эллина любили даже мужья. Он не давал им повода для ревности, ибо никогда не переступал грани, за которой начинается флирт, а лишь оказывал внимание дамам. Этого умения недостает большинству представителей сильного пола. Далекий от желания сеять раздор между супругами, он подходил к брачному столу с подношением. Мистер Эллин восполнял пустоты семейной жизни. Он так искусно вплетал занимательное повествование между женскими сплетнями и мужским разговором, что муж и жена прислушивались друг к другу с куда большим интересом, нежели обыкновенно. Обладал он еще и тем преимуществом, что принадлежал к их кругу. Его акцент был едва уловимым, а очарование – несомненным. Человек занятный, как и его истории, он взял себе за правило никогда в угоду острословию не приносить в жертву хозяев дома, который только что оставил, поэтому его так охотно принимали и в богатых усадьбах, и в жилищах более скромных, таких как мое собственное. А мистер Эллин любил кочевать из дома в дом. Пожалуй, главной его привилегией было отсутствие всяких обязательств, ему не приходилось даже пальцем шевельнуть. Он мог не обременять себя подношением подарков, не ждали их и от него, как не требовали правдивого рассказа о его прошлом: настоящее имя мистера Эллина, как и причины его появления здесь, оставались тайной. Он с удовольствием наносил визиты, но не обязан был принимать гостей: можно ли ожидать, что бедный холостяк с единственной служанкой устроит званый обед? Довольно было одного его присутствия, большего не требовалось.

Женщины его обожали, потому что встречали такое к себе отношение разве что в юности, когда были молоды и прелестны. Однако девочку, описанную мистером Эллином, природа, как видно, обделила этим даром. И все же мне захотелось познакомиться с ней.

– Насчет Матильды! – Мистер Эллин задержался у дверей. – Как ни сильно мое желание попытаться разгадать тайну ее прошлого, мне тяжело оставлять ее. Я уже не могу доверить девочку заботам директрисы и ее сестер.

– Привозите ее ко мне, – предложила я не раздумывая. – Я буду одна на Рождество. Общество девочки доставит мне радость.

Он охотно принял мое предложение, но заметил:

– Я должен вас предупредить, что это весьма необычное дитя.

Девочка, которую привели ко мне, походила на эльфа и казалась не столько чудачкой не от мира сего, сколько неземным созданием. Заношенное платье служанки придавало ее жалкому облику какую-то трогательную печаль. Бледное лицо казалось мрачным, не добавляли привлекательности и растрепанные волосы. К своему новому обиталищу она проявила не больше интереса, чем посылка, которую перевезли из одного места в другое. Я предложила ей устроиться поудобнее, и она опустилась на краешек стула, взгляд ее тотчас сделался отрешенным. Казалось, девочка смирилась со своим новым положением, но не выразила ни удивления, ни радости. Хоть в жизни мне и приходилось встречать детей, чья судьба сложилась несчастливо, эта девочка, как видно, пережила больше страданий, чем выпало на их долю.

Мистер Эллин представил нас друг другу и откланялся. Когда он уходил, девочка повернулась к нему, и на лице ее промелькнуло какое-то неуловимое выражение – то ли мольба, то ли сожаление. Я проводила гостя до дверей, и он помедлил, чтобы сказать мне несколько слов наедине.

– Все хуже, чем я думал. Мисс Уилкокс продала все вещи Матильды, чтобы возместить свои издержки.

– Я еще не отдала те вещи, что починила, так что верну их ей.

– Оставьте одну для меня, – попросил мистер Эллин. – Она поможет мне установить личность девочки.

Он удалился, а я вернулась к несчастному ребенку, оставленному на мое попечение.

– У меня есть кое-что из твоих вещей, – заговорила я весело. – Мисс Уилкокс попросила меня починить их. Не хочешь переодеться?

Ее маленькое личико вспыхнуло, и она покачала головой.

– Они не мои. У меня ничего нет. – Она зажала в кулачке подол своего рваного платья и прибавила: – Вот это мое. Мне его отдали.

Я наклонилась к ее лицу:

– У тебя в самом деле ничего нет? Ничего, что напоминало бы тебе о детстве? Может быть, кукла или игрушка, подаренная тем, кому ты была дорога?

Казалось, мои расспросы ее испугали. Девочка затаила дыхание и отвела глаза:

– У меня было кольцо.

– Почему же ты его не носишь?

Она отважилась бросить на меня быстрый взгляд, словно раздумывала, можно ли быть со мной откровенной:

– У меня бы его отняли. Вот и пришлось спрятать…

– Скажи, где оно, и мы его вернем.

– Слишком поздно. Я оставила кольцо там, где его никогда не найдут.

Хоть девочка как будто и владела собой, я чувствовала ее тревогу и молча сидела рядом, пока она не успокоилась.

– Если ты не против, я могу сшить тебе платье, – предложила я. – И сделаю это с удовольствием.

Она настороженно наблюдала за мной, пока я перебирала ткани. Отрезы я покупала для себя: хотела обновить свой зимний гардероб, но теперь подумала, что нарядов у меня и так хватает. Я уже немолода, и предпочитаю сдержанные цвета. Когда я выложила перед девочкой темно-зеленое сукно из альпаки, коричневато-серый кашемир и шерстяную ткань в шотландскую клетку, к моему облегчению, это вызвало у нее некоторый интерес. Мне показалось, что ее вкусы совпадают с моими. Через некоторое время ее пальчик робко указал на зеленое сукно.

– А какую отделку ты бы хотела? Кружево или ленты? – спросила я. – Ты можешь выбрать любую.

– Я хочу платье, в котором можно свободно двигаться: бегать и не чувствовать себя связанной по рукам и ногам. Такое, в котором я могла бы не привлекать к себе внимания, – глухим голосом, как-то безжизненно проговорила Матильда.

Мне не хотелось с ней спорить или пытаться польстить.

– Я отделаю платье узкой полоской желтовато-коричневого бархата, – предложила я. – В нем ты будешь похожа на древесную листву.

Обмерив девочку, которая оказалась до боли худенькой, я разостлала ткань на столе и с радостью занялась любимым делом. Все мои попытки завязать разговор потерпели неудачу. Мне нравилось общество Матильды, но досаждать ей излишним вниманием я не хотела. Если она предпочитала молчать, мне незачем было стараться ее разговорить. Беседа не всегда сводится к обмену фразами: ее может оживить искусство рассказчика. Помня о том, что поведал мне мистер Эллин, я не стала забавлять свою гостью волшебными сказками, а попыталась увлечь рассказом из жизни, необычным и близким моему сердцу, иными словами – решила открыть ей свою собственную историю. Недавнее короткое путешествие к местам юности все еще занимало мои мысли, и я с радостью воспользовалась случаем возвратиться туда еще раз в сопровождении моей невзыскательной слушательницы.

– Я была немногим старше тебя, когда вышла замуж. Это случилось за месяц до того, как мне исполнилось семнадцать. Моего мужа звали Альберт Чалфонт. Тогда я знала его не больше, чем тебя теперь.

На бледном личике девочки появилось выражение некой заинтересованности. Я видела, что в маленькой ее головке теснится множество вопросов. Лицо Матильды носило следы усталости, поэтому я прервала рассказ и, прежде чем продолжить, набросила ей на плечи плед, подставила под ноги скамеечку, и только потом вернулась к своему рабочему столу.

– Мистер Чалфонт в свои сорок два года был плотным мужчиной небольшого роста, с редеющими рыжеватыми волосами и румяным лицом. У него имелся небольшой магазинчик и скромный запас избитых истин и расхожих суждений, которого ему хватило с избытком до конца дней. Он гордился тем, что каждый пенс заработал своим трудом и за всю жизнь не прочел ни единой книги. – Мне наконец удалось привлечь внимание моей слушательницы: она, явно удивленная, вскинула бровь. – Была ли я влюблена? О да! Причем так страстно, как может быть влюблена только юная девушка, но, увы, не в того, кто был избран мне в спутники жизни.

Матильда пристально посмотрела на меня, даже чуть приоткрыла рот, словно хотела что-то спросить, но не проронила ни слова.

– Бедным девушкам не дано распоряжаться собственной жизнью, – ответила я на ее невысказанный вопрос. – Пусть даже они, как и мужчины, наделены волей, душой и умом, управлять своей судьбой не в их власти. Пойми, дорогая, это не родители принудили меня к замужеству, а две капризных стихии, рок и судьба, повелели покориться. Если тебе кажется странным, что я по собственной воле стала женой почтенного обывателя, что ж, признаюсь, теперь мне и самой это кажется странным. И все же тогда я не видела иного выхода.

Выражение лица девочки изменилось: теперь я видела сочувствие и понимание.

– Меня познакомили с мужчиной, которому предстояло стать моим мужем. Сказать по правде, ни его внешность, ни взгляды нисколько меня не заботили. Единственное, что было для меня важно, – он не тот, кого я любила. Я чувствовала, что преступлю некий закон природы или нарушу волю Небес, если свяжу себя не с Финчем Корнхиллом, а с другим мужчиной, но видела, как день за днем все больше слабеет моя бедная больная матушка, и это дало мне силы довести начатое до конца. Я спросила мистера Чалфонта, намерен ли он оказать финансовую помощь моей семье, и тот подтвердил, что это так, а я в свою очередь согласилась стать его женой. Вот и все. Так просто…

Но кажущаяся простота, плод решимости духа, а не желания сердца, повелевает подводными течениями наших чувств. Мой измученный разум искал пути, которые помогли бы Финчу понять, как я отважилась на такой шаг. Но если бы я нашла своего возлюбленного, что сказала бы ему? Что выхожу замуж за другого? Никакие оправдания не обелили бы мой поступок в его глазах и не уменьшили бы его боль. А если сказать Финчу, что я по-прежнему люблю только его одного? Нет! Я лишилась права на эту любовь. Признавшись в ней, я предала бы человека, которому обещала себя.

Я ничего не сделала. И ничего не сказала. Подобно многим оказавшимся в такой же ситуации, я позволила свадебным планам громоздиться вокруг, пока их громада не скрыла меня. Отец сшил мне для свадьбы красивое платье, Альберт купил увесистое кольцо, и в скором времени я, словно сомнамбула, уже стояла в церкви и клялась любить и почитать, пока смерть не разлучит нас, мужчину, с которым при иных обстоятельствах не проговорила бы и пяти минут.

Он жил примерно в восьми милях от нас. Я ожидала, что по выходе из церкви перееду в деревенскую местность и вдали от нашего городского дома буду любоваться сельскими видами. Как бы не так. Над шумным торговым городом Руксбери вечно висел туман – дымили соперничавшие между собой фабрики и заводы, – и мы ходили во мгле. Вокруг фабрик теснились трущобы, тротуары покрывала черная сажа, которая в дождливые дни превращалась в маслянистую липкую грязь, нещадно пачкавшую подол. Церковь Руксбери была очень красива, но обращала на себя внимание не столько внешним обликом, сколько запахом, ибо располагалась возле товарной станции, где стояли вагоны с нечистотами, которые отгоняли лишь раз в неделю. Копоть, зловоние, торговля и нищета составляли жизнь города, и неудивительно, что каждый год в канун Рождества колокола церкви Руксбери отчаянно звонили, изгоняя дьявола.

Замужество многим меня удивило. Обосновавшись над магазином мужа в четырех душных комнатах, которые обставляла его покойная мать, вооружившись щеткой, тряпкой, а также небольшим запасом свадебного белья, постельного и столового, я готовилась примерить на себя новую роль и тотчас приноровиться к ней.

Если говорить о браке, что подчиняет строгому порядку страсти, имущество и продолжение рода, для мужчин это лишь каркас их жизни, для женщин же – пустоты внутри каркаса, которые надобно заполнить. Но если у вас нет детей и полезного занятия, это все равно что наполнять водой утлую лодку. Я не любила мужа, а потому подозревала, что скорее принадлежу к большинству женщин, нежели составляю редкое исключение. Я не ждала счастья в замужестве и оттого не копила в душе обид и разочарований. Не качество, но количество – вот что ужасало меня в браке. Вынужденная жить в тесном соседстве с тучным, заросшим щетиной мужчиной, который видел во мне лишь собственность, чье единственное назначение – служить ему, как курительная трубка или тапочки, я должна была напоминать себе, что оковы мои не спадут спустя неделю, или год, или даже тот срок, что проводит на каторге осужденный преступник. Это случится, лишь когда один из нас испустит последний вздох.

Свои супружеские обязанности муж исполнял с тем же усердием, с каким занимался торговлей, и мне пришлось смириться с его домогательствами. Похоже, страдания – удел женщины, и я, как могла, старалась свыкнуться. Худшей пыткой для меня, как, наверное, и для большинства жен, была невозможность остаться наедине со своими мыслями. Мистер Чалфонт не догадывался, что голова моя может быть чем-то занята, и взял себе за правило весь день и половину ночи набивать ее своими взглядами и суждениями. По ночам в постели он храпел, а днем бубнил мне в ухо.

Но все это настолько обыденно, что и говорить не стоит: о подобных вещах обычно предпочитают помалкивать. Так что же удивительного в моем браке? Удивительно то, что, несмотря на все эти нелепости, я осталась прежней. Я воображала, будто смогу со временем привыкнуть и покориться, но отчужденность лишь укрепила мой дух, позволила мне остаться собой. Мои привязанности скрывались в том потаенном уголке души, где я их поселила. Жажда действия не оставила меня. И даже надежды, словно свежий беспокойный ветерок, оживляли круговорот моей жизни.

И все-таки мне хотелось бы замолвить словечко за мистера Чалфонта: он был так доволен собственной жизнью, что это почти восполняло мое разочарование в своей. Альберт полагал, что дела у него идут превосходно, ему нравилось его ремесло. Собственная особа вызывала у него восхищение, наружность была предметом его гордости. А теперь, в довершение всего, он обзавелся женой, молодой сильной женщиной, которую считали еще и красивой, и это ценное приобретение приводило его в восторг. Он никогда не требовал от меня заверений в любви. А если бы я спросила мужа о его чувствах ко мне, думаю, он пришел бы в недоумение, как если бы я осведомилась, что он думает о новейших французских романах. Внешнее впечатление – единственное, что имело значение. Таково было его убеждение, и муж от него не отступал.

Должно быть, я замолчала и глубоко задумалась, глядя на лежавшую передо мной на столе зеленую ткань, темную, нетронутую, как девственный лес, и ножницы, серебряный клюв которых уже наметил жертву. А между тем мисс Фицгиббон крепко спала, свернувшись клубком в своем уголке у камина.

Я отнесла ее в постель – девочка была легкой, как младенец, – потом вернулась, опустилась на согретый ее телом стул, глядя на огонь, и час или больше сидела, пока его драконье воинство не обратилось в розоватую пыль.

Добрая неделя ушла у меня на то, чтобы узнать мужа, ибо он был человеком привычки, подобным бумажному листу, исписанному лишь с одной стороны размашистым почерком с большими пробелами между буквами. Вставал он рано, завтракал всегда в один и тот же час, а вечером пил чай с хлебом, маслом и бараниной. Во время еды он любил развлекать меня рассказами о торговом ремесле. Истории его не блистали занимательностью, да и засыпал он частенько на полуслове. Пару раз я, глядя на его тучную фигуру, мирно побулькивавшую во сне, как котелок на печи, думала: он никогда не открывал мне свою душу, не показывал гнева, не жаловался на детские обиды, но, если бы мне пришлось выдержать экзамен на доскональное знание мистера Альберта Чалфонта, я справилась бы блистательно, хотя была знакома с ним всего какой-то месяц, а женой стала лишь неделю назад.

Куда больше времени понадобилось мне, чтобы свыкнуться с ролью миссис Альберт Чалфонт. Той, что едва перешагнула порог детства и лишь недавно утратила независимость, странно было слышать обращение «мадам», странно сознавать себя почтенной (в известной степени) особой. Я даже лишилась своего имени, ибо Альберт не пожелал называть меня Изабел или Айзой. В его доме я превратилась в Белл. Белл Чалфонт! Это имя подошло бы какой-нибудь пухлой, моложавой, но степенной матроне. Оно ничем не напоминало отражение, что показывало мне зеркало. Там я видела лицо и фигуру, еще не сформировавшиеся, надежды, еще не разбитые.

В течение года я сменила три адреса. Неясная тревога преследовала меня, я чувствовала себя усталой, измученной странницей, которая все бредет, и тяжкому ее пути не видно конца. Поскольку муж был намного старше меня, подчиняться его воле казалось естественным (вдобавок он не был суровым хозяином), но, хотя губы мои и тело служили ему исправно, сердце и душа отказывались покориться. Изо дня в день исполняя обязанности преданной жены, я все более пылко любила другого. Я не могла забыть Финча, и не знаю, действительно ли старалась его забыть. Мне не хватало решимости отказаться от него – это было бы постыдным, бесчестным, – поэтому я молилась о его благополучии и понимании. В отчаянии взывала я к Небесам, просила, чтобы неведомо как однажды судьбы наши соединились, нерушимая связь между нами была тому залогом.

Муж мой, разумеется, не усматривал в моих молитвах ничего подозрительного. Ему нравилось видеть меня на коленях. Он считал, что это самое подходящее занятие для жены.

– Славная девочка, Белл. – Он слегка трепал меня по голове, когда я на коленях возносила молитвы Создателю. – Молитвы – женское занятие. Я человек не набожный, но когда видишь ангела за молитвой, сердце радуется.

Иногда сердце его радовалось так бурно, что он принимался меня целовать, а потом и до брачных игр дело доходило. Я считала это наказанием за мои греховные мольбы.

Между тем было в моей новой жизни и нечто привлекательное: продовольственный магазинчик моего мужа. Это было славное местечко, расположенное на шумной торговой площади. Здесь было довольно сумрачно из-за множества полок темного дерева, которое так любил Альберт. На них в беспорядке были навалены всевозможные фрукты и овощи. Мистер Чалфонт был человеком трудолюбивым: каждый день поднимался на рассвете, запрягал повозку и объезжал поставщиков, поэтому продукция его была всегда свежей и пользовалась спросом. Но в заведении Альберта явно не хватало заботливой женской руки. Невзрачный юнец в неряшливой рабочей одежде служил здесь помощником. Полки явно нуждались в полировке, а яблоки не мешало бы повернуть так, чтобы покупатели видели их розовые щечки. Длинные доски пола, покрытые пылью и клочьями соломы, скрипели под ногами. По всему видно было, что здесь хозяйничает мужчина: в целом магазин выглядел опрятно, однако мелочам, способным представить его в самом выгодном свете, не придавалось значения. Решив взять эту приятную обязанность на себя и внести некоторые новшества, я предвкушала, как красиво уложу фрукты и овощи в нарядные ивовые корзины и выставлю за порог, чтобы освободить в магазине пространство для посетителей, представляла, как отполирую до блеска деревянные полки и выставлю рядами стеклянные банки с джемами и домашними соленьями, которые заготовлю сама. Картофель будет храниться не в мешках, а в деревянных бочках. На прилавок я выставлю вазу с маленькими конфетками и другими сладостями, чтобы угощать детей и покупателей. Но с особым удовольствием, признаюсь, я мечтала о том, как украшу эту скромную лавку своей особой.

До сих пор я не испытывала ни восхищения, ни презрения к тем, кто зарабатывает себе на хлеб торговлей. Теперь это ремесло казалось мне привлекательным. В луке или фунте чая нет ни высокомерия, ни бессердечия. Занятие их поставщика полезно и почетно. Я знала, как честолюбив Альберт, и не сомневалась, что сумею помочь ему в его устремлениях. Родители мои всегда трудились бок о бок. Я убеждена, что совместный труд играл немалую роль в их преданной любви друг к другу. Наконец-то я смогла найти нечто заманчивое в своей связи с мистером Чалфонтом. Объединенные общей целью, мы могли бы составить прекрасный союз. В нем я видела противоядие, бальзам для моей смятенной души.

Я знала, что такое тяжелый труд, мне не терпелось схватить метлу и занять место рядом с мужем, как и положено жене торговца. Однажды погожим мартовским утром, когда овцы с ягнятами благополучно прибыли на отдаленные пастбища, я повязала фартук, собрала волосы в пучок на затылке и приготовилась выступить на новое поприще. В такое солнечное утро хочется гнать от себя мрачные мысли. Торговая улочка с рядами лавок и магазинов, откуда видны заводы, фабрики и холмы, казалось, воодушевляла к действию. Некоторые считают тяжелый труд наказанием, ниспосланным Господом за наши грехи, а иные полагают, что это одно из множества благ, дарованных им своим созданиям. Я всегда принадлежала к числу последних. Ощущать себя полезной (а если возможно, и сознавать, что тебя ценят) – одно из величайших удовольствий на этой земле. Теперь, действуя согласно своим замыслам, я чувствовала, как мое вялое сердце забилось чаще, почти как прежде. Я готовилась с усердием взяться за дело.

Увидев меня, Альберт обрадовался.

– О, ко мне пожаловало само весеннее утро. Дорогая Белл! Ты пришла, потому что соскучилась по мне? – Когда я сказала мистеру Чалфонту, что готова начать работу, он пришел в замешательство. – Только не ты! Если бы я хотел взять продавщицу, нашел бы девицу простую, посильнее тебя.

В словах мужа мне послышалась снисходительность, и я заверила его, что сама хочу работать.

– И ты займешься работой, женушка. – Он сунул мне в руки кочан капусты. – Отнеси это домой и приготовь мне на ужин.

– Я охотно сделаю это, сэр, – сказала я, – но мне всегда хотелось трудиться рядом с мужем.

Веселое выражение сошло с его лица, он покосился на помощника и предостерегающе поднял палец.

– Не в магазине. – Альберт перешел на шепот. – Ты не будешь работать в магазине. Это меня опозорит. А теперь иди домой, поговорим об этом позже.

Мы не касались темы магазина, пока мистер Чалфонт не покончил с бараниной, двойной порцией капусты и чаем.

– Я сказал, что думаю, Белл, – объявил он наконец. – Если бы мне нужна была рабочая лошадь, я мог бы жениться на дюжине девиц. Да-да, и вдобавок с приданым. Я очень честолюбив, мадам, и добиваюсь всего, чего хочу. Мне была нужна жена, которой можно было бы гордиться, когда достигну успеха. Я долго искал, и как только тебя увидел, уже не хотел никакой другой.

– Что? Так я для вас лишь вещь? – воскликнула я в смятении. – Украшение, которому не отведено никакой роли?

– О, не бойтесь, мадам. Вам предстоит сыграть свою роль.

– И в чем же она заключается?