Читать онлайн Разговоры в рабочее время

На гребне

Мы с мужем и детьми приехали в Израиль из Тбилиси на самом гребешке самой высокой волны Великого переселения евреев. В день приезжала тысяча человек, и так год подряд. Организация приема была безупречной. Но после того, как мы прошли все инстанции, сняли квартиру в Нетании – чудесном приморском городе, определились в ульпан и получили свое пособие, настал момент присмотреться к возможности устроиться на работу. Мне казалось, что я лишена всяких иллюзий и заранее готова работать не по специальности. В моем воображении это была работа водителя троллейбуса.

У Левы была любимая история о том, как в первом классе учительница опрашивала детей, кто может выступить на концерте самодеятельности. Лева сказал, что он будет играть на аккордеоне. В большом возбуждении он вернулся домой и попросил маму взять аккордеон у двоюродного брата, чтобы сыграть на нем на концерте. «Но, Левочка, – сказала мама, – ты же не умеешь играть на аккордеоне!» И Лева заплакал: он забыл, что не умеет. То же было и со мной. Я забыла, что не умею водить машину, и вовсе не знала, что в Израиле нет троллейбусов.

Работы для двух физиков не было никакой. Даже надежда устроиться официантами за одни чаевые оказалась слишком радужной. В счастливый день русская газета принесла нам объявление, что в Иерусалиме производится набор физиков и врачей на курсы переквалификации по специальности «техник радиотерапии». До Иерусалима нам было четыре часа езды, но мы помчались на собеседование и, пользуясь всеми своими ораторскими способностями, опиравшимися на семьдесят пять скверно выученных ивритских слов, это собеседование успешно прошли.

Примечательной была короткая беседа между председателем комиссии и моим мужем, соискателем завидного места учащегося. Наш будущий шеф спросил, понимает ли Лева, что работа связана с тяжелыми психологическими нагрузками. А Лева спросил, тяжелее ли это, чем сбор апельсинов на плантации в полдень. Зелиг внимательно обдумал ответ, прикинул, вздохнул и сказал, что в полдень на плантации, пожалуй, хуже.

Мы живо перебрались в Иерусалим, перевели детей в местные школы, перевезли наши измученные переездами книжные шкафы и зажили припеваючи, наслаждаясь близостью Старого города, забытой прелестью серьезной учебы и стипендией, которая позволяла покрыть только абсолютно необходимые расходы на поддержание наших четырех жизней.

Квартира, которую мы сняли, располагалась в пятнадцати минутах пешего хода до колледжа, где мы учились. Мы жили на втором этаже. Первого не было. Вместо него была площадка с колоннами, на которые опирался дом. Площадка эта в те времена представляла собой биржу дешевейших проституток Израиля. Там они стояли, поджидая клиентов, там торговались с подъезжающими на машинах и там же выясняли отношения со своими работодателями. Прямо под нашими окнами.

На вид они были ужасны. Наш четырнадцатилетний сын, просто наблюдая ежедневно эту картинку у дома, получил пожизненное отвращение к продажной любви. Зато приобретенный им лексикон вызывал неподдельное уважение во всех мужских коллективах, в которых он с тех пор учился, а это были две школы, религиозный колледж, армейское подразделение и офицерские курсы.

А мы тем временем изучали иврит и анатомию, физику и физиологию, онкологию и электронику, записывая все лекции ивритскими словами, но русскими буквами. Потом настало время стажировки, и мы столкнулись с необходимостью прикоснуться к чужому телу – например, взять человека за руку и переложить ее за голову. Или согнуть ногу пациента в колене. Для меня это оказалось тяжелым испытанием. Моя стыдливость корчилась в муках неописуемых. Для Левы это было вообще невыносимо. Он не мог совладать со своей брезгливостью. Но выбора не оставалось. И мы привыкли.

Анатомия по Ави Каспи

В девяностых годах был такой затасканный анекдот: в Тель-Авивском аэропорту садится очередной самолет с репатриантами из России. Один грузчик спрашивает другого: «Слушай, а что это за странные типы, что спускаются по трапу без скрипок?» Более опытный бросает беглый взгляд и отвечает: «А, эти… Это пианисты!»

Шутка, конечно. На самом деле приезжали и простые люди, не одни профессора. Всякие доктора, геодезисты, инженеры, программисты, учителя, фармацевты, химики и прочий практически-служивый люд. Ну и конечно же сотрудники множества кафедр марксизма-ленинизма, чуть ли не полным составом.

Все мы наслушались отеческих поучений «Голоса Израиля», который категорически не обещал нам райских кущ, а обещал трудности и понижение статуса. Все знали, что примы-балерины будут танцевать в кордебалете, первые скрипки перейдут в группу вторых, врачи станут медсестрами, а инженеры устроятся техниками.

Соврали, как всегда! Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем врачу стать медбратом…

Поначалу абсолютно все, без различия пола и ученой степени, мыли лестничные клетки, а через десять лет профессора уже заведовали кафедрами, врачи лечили больных, мостостроители проектировали тоннели, химики помыкали лаборантами, а специалисты по марксизму-ленинизму процветали в Cохнуте.

И даже дети, бросившие в Тбилиси физматшколу, оказались единственными из своего класса, кто работает сейчас по специальностям, связанным с их склонностями. Все одноклассники моего сына в Израиле – программисты, электронщики, учителя математики. А все оставшиеся занимаются чем угодно – спорт, религия, бизнес, журналистика, но ничего физико-математического…

Однако это преамбула. Амбула будет про то, как мы с Левой учились на курсах переквалификации, чтобы, согласно своим надеждам, получить дипломы, а потом квалифицированную, достойную и постоянную работу.

Первые месяцы все предметы – а это были анатомия, рентген и иврит – нам преподавал молодой худющий смешливый парень, который, родись он в Одессе, звался бы Абрашей Зильбером. А родившись в Иерусалиме третьим поколением от приехавших из Одессы, он стал Ави Каспи. Мы все были старше его, и он относился к нам с почтительной симпатией. Наш убогий иврит вынуждал его иллюстрировать почти каждую фразу картинками, рисунками на доске или хотя бы жестами. Например, поясняя один анатомический термин, он встал, расставив ноги, спиной к классу, согнулся так, что смотрел на нас снизу-вверх между ног, указкой очертил пространство, на котором соединялись его левая и правая брючины, и сказал раздельно: «Запомните – это перине́ум!»

Однажды он принес в аудиторию задачу повышенного уровня сложности, которую задали его сыну – ученику четвертого класса. То, что мы решили ее без всяких затруднений, привело Ави в восторг. Мы казались ему людьми необычайно образованными и интеллектуальными, носителями драгоценной и уникальной культуры и неописуемых математических способностей. Он рассказал, что когда сам учился в школе, к ним пришел новый учитель математики, дал детям контрольную, а потом вызвал его к своему столу и сказал: «Смотрите, дети, на Ави – он единственный из всех получил пятерку». Рассказывая это, наш педагог слегка затуманился и пояснил: «Остальные получили не меньше семидесяти».

Он учил немолодых репатриантов анатомии, рассказывал старые анекдоты, объяснял главные события в стране, подписывал ведомости на наши стипендии, подбирал учителей по предметам, которые не мог преподавать сам, и отвечал на все вопросы, какие нам удавалось задать на своем корявом иврите.

Кассовый сбор

Однажды случилось чудо – неожиданно и невероятно повезло! Мне предложили на послеобеденное время место кассирши в небольшом продуктовом магазине. До двух тридцати я занималась на курсах, а с трех меня поджидал стул за кассой в густо религиозном районе Маалот Дафна. До меня это место занимала моя подруга, которая утром училась на курсах подготовки к экзаменам по медицине. Она успешно сдала эти экзамены, получила лицензию врача и работу в больнице и подарила лакомое местечко мне. В свою очередь и я, сдав свои экзамены и получив место в больнице, не оставила кассу на произвол судьбы, а передала ее другой подруге, которая шла этим же, не совсем тернистым, но и не усыпанным розами путем.

После окончания занятий у меня было полчаса, чтобы самым быстрым шагом дойти до места работы. Иногда по дороге мне встречался почтенный бородатый еврей среднего возраста с короткими пейсами, одетый в аккуратно перепоясанный черный лапсердак. Обыкновенно он приглашал зайти к нему домой выпить стакан кофе. То был общеизвестный пароль – мне предлагался короткий и недорогой перепихон. Я вежливо отказывалась. Он не настаивал. К трем я успевала подойти к дверям и присутствовала при том, как управляющий открывал магазин после перерыва.

Эта работа запомнилась мне как место, где я добилась самого большого в своей жизни успеха. За две или три недели, нисколько не напрягаясь, я запомнила цены на подавляющую часть товаров, которыми торговал магазин. А ведь память моя устроена таким образом, что я не запоминаю ничего, кроме стихов. Я никогда в жизни не помнила постоянную Планка или число Авогадро, и даже логарифм двойки оставался для меня пленительной загадкой. Но цена мягкого сыра девятипроцентной жирности производства компании «Тнува» была мне таинственным образом известна в любое время дня и ночи. А там продавались сотни продуктов и еще всякие средства для уборки, мыло, мочалки, зубные щетки всех размеров и конструкций.

– Здравствуйте, госпожа Зонненблик. Курица, яблочный джем, картошка, абрикосы и обувная щетка. Сколько булочек? А субботних свечей? Записываю на ваш счет. Передавайте привет супругу. Какой милый у вас Хаимке – он вчера приходил по вашему поручению и вел себя очень хорошо, совсем как взрослый.

– Добрый день, госпожа Розенфельд! Три пачки муки, сахар, молоко, дрожжи, изюм – печете что-нибудь особенное? – мясной фарш, апельсиновый сок и зубная паста. Сто восемьдесят три шекеля. Записываю на вашу карточку.

За это на исходе пятницы (по пятницам я работала с утра до двух) управляющий награждал меня кексом и бутылкой виноградного сока. И то и другое с удовольствием принимали мои дети, почти не видевшие тогда никаких лакомств и сладостей. Кроме того, я получала зарплату, которая составляла пятьсот шекелей в месяц. Как раз сумма, необходимая, чтобы заместить горькую нищету благородной бедностью.

Ну и самое интересное: я видела там жизнь ортодоксов изнутри. И главной учительницей моей была вторая кассирша – Хая. Она меня очень жалела за то, что я была не религиозна и мой муж даже не дал мне ктубы[1], которая защитила бы меня в случае развода. Самой ей муж дал не только ктубу, но и гет[2]. Она жила с детьми у своей мамы, порядочной мегеры, и не получала даже алиментов. Но этого она не замечала. Ее рассказы потом годами составляли фонд моих лучших историй за семейным столом и в гостях. Вот один из них.

Однажды она поведала мне, что первый раз в жизни была на театральном представлении. Приехала труппа из Бней-Брака, вполне одобренная иерусалимскими раввинами. Хая, волнуясь и захлебываясь, рассказывала ужасно трогательную историю, которая произошла во время войны. Маленькая еврейская девочка осталась без родителей и выросла, не зная, что она еврейка. А потом – медальон на шее? письмо в пожелтевшем конверте? свидетельство маразматической соседки? – она узнала, что ее семья живет в Израиле. И приехала, чтобы увидеть родных. Она успела встретиться с матерью, лежавшей на смертном одре, и поцеловать ее, прежде чем старушка испустила дух.

Тут Хая критически посмотрела на меня и сказала уже другим голосом: «Ты понимаешь, это трудно объяснить – на самом деле она не умерла! Это только как будто… Когда мы хлопали, она вышла и поклонилась. Ее играла актриса. А умерла мама той девочки – это большая разница! Но нам всем очень понравилось!»

Культура

Потом мы с мужем сдали экзамены и нас обоих, ко всеобщему удивлению и восторгу, приняли в Институт онкологии огромной иерусалимской больницы Хадасса, что было для его руководства совсем не просто, поскольку муж с женой по закону не должны работать вместе.

На самом нижнем, подвальном, этаже просторного здания института располагалось отделение радиотерапии – легендарное место, вызывающее у многих мистический ужас, в котором соединяются и усиливают друг друга два пугала двадцатого века – онкология и облучение.

Как мы потом узнали, в радиотерапии до нас сложилась напряженная ситуация. Опытные техники, почувствовав свою важность и незаменимость, выдвинули заведующему отделением неприемлемые требования.

Не знаю уж, чего именно они добивались, но завотделением Зелиг был не такой человек, чтоб поддаться шантажу. Он был действующим армейским полковником и своей решительностью не уступал Моше Даяну. Почувствовав зависимость от шести работавших у него техников, он не стал с ними и дальше препираться, а пробил через самые высокие инстанции – министерство здравоохранения и министерство абсорбции – разрешение на открытие курсов по подготовке техников для пяти отделений радиотерапии, разбросанных на просторах Израиля. В считаные недели он утряс все вопросы, связанные с лицензией на право обучения, учебной программой, помещением, штатом преподавателей, зарплатой для них и стипендией студентам.

И для него открылась возможность отобрать из «понаехавших» лучшие кадры – мы готовы были работать где угодно, и он призвал под свои знамена врачей и физиков, не надеющихся сохранить свой статус в жуткой толчее новоприбывших.

Первого августа тысяча девятьсот девяносто первого года мы начали учиться. Зелиг сам преподавал нам онкологию и изменил мое представление о жизни, рассказав на первой же лекции, что больше сорока процентов заболевших раком в наше время излечиваются сразу. Половина оставшихся становятся хроническими пациентами и живут еще пятнадцать – восемнадцать лет. И только очень небольшая часть раковых больных (в основном запущенные случаи из-за несвоевременной диагностики) имеют зловещий прогноз. После этой лекции мы другими глазами посмотрели на болезнь и на нашу будущую работу.

Ровно через полтора года Зелиг отобрал для работы в своем отделении семь человек из пятнадцати закончивших курс. Трое из них были по образованию врачи, двое – физики, одна женщина – биолог, другая – инженер-электронщик.

Старожилы приняли нас довольно дружелюбно. Учитывая наш жалкий иврит и нашу роль козырных карт в игре, которую Зелиг выигрывал у них нокаутом, можно сказать, что приняли идеально.

Зелиг сам распределял нас по рабочим местам. Сначала он спросил каждого, где и с кем человек хотел бы работать, а потом распределил по своему усмотрению, абсолютно не сообразуясь с нашими пожеланиями. Меня и мою подругу Любу, как наиболее хилых и низкорослых, но с неутраченным интеллектом, он направил в симулятор – мозговой центр радиотерапевтического отделения. И мы проработали там несколько лет, пока Люба не сдала экзамен на медицинскую лицензию. После этого ее взяли с Зелигиного благословения на итмахут[3] в онкологическое отделение, она прошла все адские муки суточных дежурств с последующим рабочим днем, все унижения новичка, все приступы отчаяния и бессилия, прекрасно сдала оба главных экзамена и стала специалистом-онкологом. И проработала в этом качестве двадцать пять лет.

Инженер-электронщик, не будучи связана ни генетически, ни духовно с жизнью еврейского народа, решила, что нет никаких причин отдавать своих детей израильской армии, и уехала в Канаду.

Мы с Левой – сначала он, а потом и я – понадобились в группе физиков и перешли туда с большим удовольствием.

Другой врач – наша общая любимица, русская по крови, но безоговорочно влившаяся в израильскую жизнь, большая, веселая, умелая, живой праздник, – вынуждена была уехать в Москву за своим еврейским мужем-авантюристом. Там он стал израильским бизнесменом и, кажется, на одном из ухабов новейшей российской истории взлетел до нешуточного экономического процветания. Их сын приезжал в Израиль, чтобы отслужить в армии, а потом вернулся к родителям в Москву.

Третий врач при первой же освободившейся вакансии стала старшим техником и взяла на себя ответственность за множество молодых ребят и девочек, выпускников университета по специальности «рентген», которые были приняты на работу к тому времени.

Биолог стала техником высочайшей квалификации, и не по служебной обязанности, а просто в силу своего характера, всегда и везде требующего безупречности, контролирует и исправляет неполадки, возникающие при воплощении идеальных планов в реальном мире пациентов.

Оглядываясь назад, я с нежностью вспоминаю добрую, толстую, безалаберную и простодушную старшую сестру отделения Ханну, которая в один из первых дней обняла меня за плечи и, ведя по коридору, нашептывала успокаивающе мне на ухо: «Не переживай, пройдет время, все устроится, вы даже сможете пойти в театр – будет и у вас культура!»

О мистических тайнах

Завидная работа в симуляторе досталась нам с Любой только потому, что были мы небольшого роста и слабосильны, по этой причине другая работа в отделении была нам не по плечу. Властвовал в симуляторе Элиша. Кроме него, симуляцию – первоначальное планирование лечения – умела делать только одна его ученица, которая через несколько месяцев работы с ним категорически отказалась от такого рода деятельности и ушла из легкотрудниц в рядовые техники. Где чувствовала себя прекрасно.

Нас Элиша бросился обучать с жаром. Он рассказывал нам массу важнейших полезных вещей, касающихся симуляции. Делился своим громадным опытом. Вспоминал редкие случаи из своей практики. Подчеркивал важность глубокого понимания природы заболевания. Погружал нас в тонкости этики. Пересказывал все новинки из свежей медицинской литературы, услышанные им от врачей, – и все это на высочайшем иврите, из которого мы понимали поначалу треть, а позднее – даже половину.

Через месяц Зелиг осведомился, можем ли мы самостоятельно сделать простейшую симуляцию. Мы только усмехнулись: не такое, мол, это дело, которому можно обучиться за месяц. В отсутствие Элиши мы пытались, подражая ему, делать все манипуляции, имитирующие настоящую симуляцию, но заключительный этап – снимок – нам не удавался. Видимо, как в восточных единоборствах: не постигнув во всей полноте философскую систему, невозможно стать настоящим борцом.

Но вот случилось так, что Элишу скрутил радикулит. Он остался дома, а мы, сироты, в симуляторе. Тут к нам заглянула бывшая ученица Элиши – женщина, предпочитавшая простые речи и конкретные действия и питавшая глубокое отвращение к словесам. «Смотрите, – сказала она, – на эту кнопку нужно нажать до середины. Когда загорится зеленая лампочка – до конца. И всё!»

В этот день мы сделали все четыре запланированные симуляции. Было немножко жаль испарившегося таинства. И опыта, конечно, не хватало. Но последний редут был взят, и Зелиг мог теперь опереться на свой крохотный легион. Ну, скажем, не легион, а когорту, но преданную ему безмерно.

Романтик

Элиша был маленьким живым, энергичным тайманцем[4]. Много лет он проработал техником в радиотерапии. В сущности, он сам освоил искусство симуляции и передавал ему другим. Нас с Любой приставили к нему ученицами, и он был терпелив и великодушен. Сносил нашу безъязыкость и бестолковость, а когда мы немного подучились, начал даже вносить в наши отношения элементы равноправия. Он любил и понимал свою работу, хорошо относился к больным и чудесно управлялся с детьми. Иногда, чтобы подружиться с малышом, Элиша бегал с ним наперегонки на четвереньках. Но уж потом маленький пациент лежал не шевелясь и позволял нам работать без помех. Единственной серьезной проблемой Элиши был его бурный темперамент. Он ввязывался в скандал с начальством или сотрудниками совершенно неожиданно и самозабвенно и носился по длинным коридорам, стуча библейскими сандалиями и призывая всех встречных принять его сторону. Крики эти были абсолютно бескорыстны и клонились исключительно к пользе человечества. Собственно говоря, такой разгул стихии оказывался неожиданным только для стороннего наблюдателя. Мы же видели, как зарождаются тайфуны, и даже приноровились их предотвращать. Для этого достаточно было навести мысли босса на тему, которая была бы ему интереснее скандала. Это не всегда удавалось, но мы, лукавые ашкеназки, нащупали три-четыре беспроигрышных варианта и бессовестно их эксплуатировали.

Первый из этих вариантов: Элиша горячо любил свою жену и обожал потолковать о ее добродетелях.

Второй: профессор Фукс – один из предыдущих заведующих нашим отделением. Вечный и неоспоримый пример-упрек всем прочим. Чтобы проиллюстрировать тесноту их с Фуксом взаимопонимания, Элиша растопыривал пальцы обеих рук и звучно соединял кисти в замок. На лице его в это время блуждала счастливая улыбка.

Третий: конечно же любимые примеры из богатой практики общения с пациентами и врачами. Например, история о том, как Элиша пожал руку умирающему, которого хорошо знал, и сказал, наклонившись к его постели: «Не волнуйся, я с тобой!» После чего пациент умер счастливый, а члены его семьи долго приходили в больницу поблагодарить Элишу за его находчивость и душевность. Или история о том, как, будучи студентом рентгенотехники, Элиша уличил профессора в незнании азов анатомии, ну и прочее в этом роде… Он никогда не врал, но интерпретировал события в соответствии со своим неукротимым поэтическим воображением.

Можно было попытаться навести разговор на военное прошлое, что для нас, не видевших живую историю Израиля, было самым интересным. Но все это не казалось ему достойным пересказов, хотя он участвовал во всех войнах, служил минером и вполне реально и повседневно рисковал жизнью. Поэтому мы слышали всего несколько действительно очень интересных историй и только по одному разу.

Наш шеф был удивительно простодушен. В последние годы он начал почитывать книги и, будучи человеком впечатлительным, охотно и с жаром пересказывал их содержание. Обычно книги эти имели нравоучительный характер и подробно объясняли, что полезно и что вредно для человеческой души и тела. Примерно в это же время в его работу стали бурно вторгаться новые технологии. Компьютеры нисколько не раздражали Элишу. Хотя он и оказывался совершенно беспомощным перед ними, но любопытство всегда брало верх над осторожностью. Ему было ужасно интересно, что будет, если нажать на левую кнопку мышки. А что, если на правую? Безо всякого намерения он умудрялся менять вид ежедневно используемых окон, по простоте душевной устанавливал новые дефиниции, так что, приходя утром после его вечерней смены, мы только разводили руками, не видя привычных интерфейсов. В конце концов он заметил, что мы вздыхаем с облегчением, когда заканчивается его смена.

К тому времени Хадасса оказалась на грани разорения и предложила отличные условия тем высокооплачиваемым сотрудникам, кто выйдет на пенсию раньше срока. Люба тогда уже работала врачом в нашем отделении. И Элиша ушел, оставив меня командовать в симуляторе и, следуя его примеру, снисходительно объяснять молодым врачам в чем, собственно, состоит их предназначение.

Любить начальника

Зелига, начальника отделения радиотерапии, мы все обожали, и на то имелись основания. Он был красавец, прекрасный онколог и полковник действительной службы. Женщины любили его и пользовались взаимностью. Кроме сотрудниц. По-видимому, у него были на этот счет твердые правила, о чем некоторые из нас откровенно сожалели. Теперь, через много лет, я понимаю, что у него были свои недостатки, но тогда он казался абсолютно безупречным. Рыцарем без страха и упрека. Он действительно никогда и никого не ругал, не упрекал, не корил, не распекал, не журил и не требовал объяснений. Ему и так подчинялись беспрекословно.

В нашей преданности было что-то феодальное – некое чувство его несомненного права всем распоряжаться, которым он, кстати говоря, пользовался исключительно редко. Он был прекрасным сюзереном. Все неприятности, проблемы, ошибки, контакты с высшим начальством и жалобы больных брал на себя, без удовольствия, но как бы по уговору.

Однажды мы лечили жену хозяина огромной фирмы лечебной косметики. Она была славная свойская тетка, болела почти безобидной (при безупречном лечении) формой рака. И, по закону подлости, как раз на нее выпала ошибка в расчете дозы. Она должна была получить тридцать облучений, а при проверке расчета, который сделали после двадцать четвертого, выяснилось, что она получила уже всю дозу, и даже пять процентов лишних. Счастье, что контрольный расчет не опоздал. Ущерб был невелик, но уже через минуту виновный физик стоял в кабинете начальника отдела и каялся в содеянном. Теперь надо было объясняться с пациенткой и ее мужем.

В старом мультике спесивый царевич собирался прикончить Змея Горыныча. «Имей в виду, – предупредил его доброжелатель, – этот Змей как раз витязями и питается…» Муж нашей пациентки, владелец фармацевтического княжества, имел в своем распоряжении среди прочего десяток адвокатов, специализирующихся на медицинских исках. Собственно говоря, они и жили-то за счет медицинских ошибок. Так что объяснение Зелигу предстояло нешуточное. Он зазвал их в свой кабинет и выложил все как есть. Через полчаса супруги вышли из кабинета шефа спокойные и почти довольные. Не знаю, как уладился нарождающийся скандал, но думаю, что они отыскали общих армейских друзей или выяснили, что воевали вместе в какой-нибудь из наших войн, или что-то в этом роде.

Вообще, военное прошлое связывало Зелига со множеством разных людей. Управляющий делами министерства здравоохранения был его командиром роты; премьер-министр – майором в том полку, где он служил лейтенантом; старшая сестра больницы – той самой Рути, которая складывала парашюты его взводу (выходит, он был когда-то и десантником?); водопроводчик, который чистил засорившуюся раковину в его в кабинете, – сержантом на офицерских курсах, когда он там учился…

Зелиг мог делать несколько дел одновременно – почти как Наполеон, разговаривая при всем при этом по телефону. Великолепным его талантом была способность выбирать одно решение из двух возможных. Где другой потратил бы часы на взвешивание и обдумывание недостаточных для решения доводов и контрдоводов, Зелиг решал вопрос за пару секунд, твердо и бесповоротно. Вероятно, он иногда ошибался, но мы об этом ничего не знали. Он был не из тех, кто готов прилюдно обсуждать свои ошибки.

Больные любили его за надежность. Он выслушивал их и даже не подавал виду, что его время страшно дорого и в переносном, и в самом прямом, денежном, смысле.

Однажды я слышала его беседу с пациентом, который переехал в Иерусалим из Англии. Тот рассказывал, что жил в Манчестере и давно хотел вернуться домой, но последние восемь лет лечился от рака у своего врача, очень верил ему и не решался с ним расстаться.

– Мой врач был похож на тебя, – рассказывал пациент, – такой же высокий, молодой, как ты. Ты ведь не куришь? Вот! И он тоже не курил.

– Так что же ты его бросил? – улыбаясь, спросил Зелиг.

– Понимаешь, он вдруг заболел раком и умер за один месяц, – расстроенно ответил старик.

…Теперь Зелиг работает в Филадельфии. Он там директор Института радиотерапии. Думаю, бюджет его больницы не меньше бюджета нашего министерства здравоохранения.

Адольф Шульц

Адольф Шульц, полицейский из города Боргентрайх, потерял аппетит. То есть сначала он даже не заметил, что есть не очень хочется. Просто после еды начинало крутить живот. Потом его стало тошнить, и однажды он сблевал прямо на рабочем месте, регулируя движение на перекрестке. Он был здоровым мужиком и если простужался, то лечил себя шнапсом, сыпанув туда хорошую порцию перца. В этот раз от такого лечения он чуть не помер. Боль была ужасная, а рвота не прекращалась несколько часов. Тогда Шульц пошел к врачу. Врач послал его на рентген. Там Шульцу дали выпить какую-то густую белую гадость, которая тоже не задержалась в желудке надолго. Но несколько снимков сделать успели.

– Герр Шульц, – сказал врач, – я подозреваю, что у вас рак желудка. Поезжайте в Ганновер. Там хорошая больница «Зилоа централе». Они поставят точный диагноз и сделают вам операцию.

Шульц врачу не поверил. Он вообще почти не выезжал из города, только иногда на важные футбольные матчи. Туда он ехал в большой группе, где все были друзьями еще со школы или приятелями по работе. Он знал в лицо всех жителей города и среди своих не был застенчив, тем не менее уезжать на чужбину опасался. Дни шли, а он мучился болями и почти не ел.

Воскресенья Шульц обычно проводил с семьей сестры. Гулял с ними по набережной Везера, потом у них обедал, а вечером вместе со свояком и племянниками смотрел по телевизору бокс. Когда он пропустил пару таких посещений – не было аппетита, да и слабость одолевала, – в воскресенье его сестра Матильда, не довольствуясь обычными телефонными звонками, пришла к нему сама. Она ахнула и расплакалась, увидев Адольфа. За последний месяц он страшно похудел и вообще внешне изменился.

Матильда была решительной женщиной. Она метнулась домой, собрала вещи, велела мужу по утрам отводить младшего в сад, а у старшего проверять каждый день тетрадку по арифметике и вернулась к Адольфу. Наутро они выехали автобусом в Ганновер. Диагноз подтвердился. Шульца заставили проглотить кишку и взяли через нее пробу из опухоли, заполняющей его желудок. Сомнений не оставалось. Врач сказал, что спасти может только операция. Матильда снова заплакала, но взяла себя в руки и потребовала встречи с профессором. Через три дня их принял главный онколог «Зилоа централе». Он был дружелюбен и охотно объяснял детали. Сказал, что опухоль неопасная, если вовремя удалить желудок. Называется она лимфомой. В отличие от более страшных видов рака, эта после операции почти никогда не возвращается, и, если соблюдать строгую диету, герр Шульц сможет прожить еще многие годы. Надо будет только есть понемногу мягкую или жидкую пищу, и можно потребовать от государства признания инвалидности и солидного пособия. Тут Матильда по-настоящему ужаснулась. Она представила, что Адольф до конца жизни будет питаться жидкой овсянкой и решила, что ему лучше умереть.

– Умоляю вас, герр профессор, – сказала она, – нельзя ли без операции?

Профессор побарабанил пальцами по столу и ответил: «Мы не верим, что без операции можно излечиться, но в некоторых больницах считают, что при этой болезни помогает облучение. Мой хороший приятель Зелиг Тохнер в Иерусалиме таких больных лечит без резекции желудка. Если желаете, я могу позвонить ему. Но я лично никакой ответственности за результат на себя не приму. Помните, это ваше собственное решение!»

Рыжий ражий верзила Адольф Шульц каждый год приезжает в Иерусалим на проверку. Он бросил полицию, купил маленький гараж и стал продавать подержанные автомобили. Теперь он один из самых состоятельных жителей города. После обследования он водит Зелига в давно облюбованный им ресторан, где с удовольствием ест, запивая пивом, всякую трудно перевариваемую дрянь вроде жареных свиных сосисок с тушеной квашеной капустой, вызывая у Зелига изжогу одним видом этой тяжелой, жирной некошерной пищи. Зелиг морщится и заказывает куриные котлетки. Между тем облученный немецкий желудок никаких возражений против этой еды не имеет.

Люди – разные

Моя работа позволяет свести знакомство с самыми разными людьми из всех слоев общества. Некоторые представители человечества вызывают такие яркие чувства, что их трудно оставить исключительно для собственного пользования. Немножко расскажу здесь.

Лечился у нас пожилой профессор. Этнограф и писатель. Известный человек – у меня даже была его книга, переведенная на русский язык. Он каждый день приходил на облучение и на просьбу раздеться, что подразумевало снять обувь, приспустить брюки и что там под ними и приподнять рубашку, медленно и с удовольствием разоблачался с ног до головы. После этого вольной походкой, слегка размахивая руками, выходил из-за ширмы и неторопливо приближался к лечебному ложу. Наши девочки за годы работы привыкли к зрелищу тех частей тела, которые даже на пляже принято скрывать под одеждой. Но этот пациент приводил их в смущение. Была шокирована и я, однажды внезапно влетевшая в комнату по своим неотложным делам и столкнувшаяся с голым, довольным и раскованным знакомым, который не преминул остановиться и переброситься со мной парой слов. После этого он удобно улегся, а я удалилась, полностью позабыв, что именно привело меня в это помещение.

Под пару этому случаю помнится и другой. На симуляцию пришла молодая женщина, принадлежащая к одному из самых одиозных израильских хасидских течений. Закутанная с ног до головы многочисленными одеждами, она была еще сверху прикрыта пелериной, которая в интересах скромности скрывает даже самые общие очертания женского тела. Поэтому мы предполагали, что начнется длинная история с уговорами, уступками и компромиссами. Но нет! По первой же просьбе раздеться, что позволяло ей оставить на себе бо́льшую часть одежды, пожертвовав лишь двумя-тремя предметами, она в считаные секунды сбросила с себя все до последнего лоскутка и с интересом ожидала продолжения приключений. Оказалось, она специально ходила посоветоваться с ребецн[5], и та велела ей слушаться персонал безо всяких возражений.

Еще одна незамысловатая история, которую я не могу забыть вот уже много лет, связана с мамой и дочкой. Мама была крупная полная женщина лет тридцати пяти, а дочка – худенький семилетний заморыш. Когда под действием химиотерапии у девочки стали выпадать волосы, мама обрила свою голову, и они гордо ходили, взявшись за руки, в одинаковых джинсах и майках, одинаково сверкая лысыми головами.

Самой удивительной матерью была шведка из города Уппсала. Они с мужем купили домик в Вифлееме и усыновили шестерых или семерых арабских детей с разными психическими и соматическими заболеваниями. Она была им нежной матерью, говорила с ними по-арабски и без колебаний посвящала им свою жизнь. Двух самых маленьких она приводила с собой на лечение, не рискуя оставить их на попечение старших братьев. Женщина была святой в том самом смысле, который вкладывает в это слово католическое сознание, хотя она была протестанткой. Небеса могли бы отнестись к ней милостивее, но у них, как всегда, свои виды. Через несколько месяцев ее муж, швед, остался вдовцом с больными детьми в арабском городе. Что с ним стало дальше, я не знаю…

Необычайно интересным, обаятельным и привлекательным человеком оказался известный израильский физик, крупный публицист и редактор литературного журнала. Мы вылечили его, но он много лет наблюдался у своего врача, и мне доводилось беседовать с ним и его женой, когда они приходили на ежегодные проверки. Она написала множество популярных романов и сделала его фамилию известной среди менее высоколобых читателей, чем те, которые читают его статьи по физике и эссе по культурологии. Этот человек запомнился мне сочетанием ощутимо мощного интеллектуального потенциала с мягкой внимательностью к тем банальностям, которые я вставляла в нашу беседу.

Последняя история касается человека, которого мы лечили радиоактивным йодом. Это очень успешное и надежное лечение после операции по удалению рака щитовидной железы. Единственным неудобством является то, что несколько дней после приема лекарства пациент сам немножко излучает и для безопасности семьи устанавливаются ограничения на его контакты с родными. Однако через неделю радиоактивное вещество частью распадается, частью выводится из организма и вылеченный возвращается к обычному образу жизни.

Этот человек позвонил через месяц и спросил, можно ли ему купаться в Мертвом море. Он с трогательной ответственностью опасался, что воды Мертвого моря от контакта с ним станут вредны для других купающихся. Да будет благословен маленький, не совсем здоровый гражданин, боящийся повредить своим радиоактивным телом огромному и уже давным-давно мертвому морю.

Сара Флейш

У меня ужасная зрительная память. Ежедневно со мной ласково здороваются несколько незнакомых мне людей, и я твердо знаю, что это наши бывшие пациенты, с которыми за время их лечения у меня наладились теплые душевные связи. Чаще всего я делаю вид, что узнаю их. Главное – угадать, кто из пары лечился, а кто приходил в качестве болельщика, а дальше все пойдет как по маслу. Тем более что, не запоминая лиц, я отлично помню эмоциональную окраску нашей связи. Иногда горячая симпатия (мы рассказывали друг другу про свою боль и даже плакали обнявшись?), иногда уважение (профессор из Института Вайцмана? выдающийся энтомолог? великий израильский поэт?), иногда настороженность (может быть, у нас случился конфликт? тогда отчего они так ласковы? может, была ошибка или очень скверный прогноз? Не помню)…

Но есть несколько человек, чьи лица я запомнила навсегда. Одна из них – Сара Флейш. Ей было тридцать пять лет. Крупная улыбчивая женщина, одетая по всем требованиям строгого хасидского двора.

Еще прежде, чем мы увидели ее впервые, секретарша шепнула, что она агуна. Это означает, что муж оставил ее, но не дал развода. Одна из драматичнейших ситуаций еврейской жизни. Ведь разведенная или вдова может и должна выйти замуж. Всегда найдется кто-нибудь ей в пару. Агуна живет с детьми одна. Мужа обычно разыскивают, а когда найдут, на него оказывают чудовищное давление, чтобы принудить добровольно написать разводное письмо. В еврейских книгах говорится, что не слишком сурово будет мужа, покинувшего жену и отказывающего ей в разводе, бить плетьми. По нынешним временам технически это трудно осуществимо, но зато теперь случается, что банк по решению раввинатского суда отказывает ему в кредитной карточке, наниматель увольняет с работы, а соседи объявляют бойкот. Тем не менее Сарин муж слинял несколько лет назад и найти его пока не удавалось.

На лечение ее приводили два дородных брата в шелковых полосатых халатах, белых чулках и меховых шляпах. Мне, разумеется, не дано знать, были это одни и те же братья или они сменялись. Может, у нее было восемь братьев и приходили каждый раз другие…

Как бы то ни было, семья не бросила ее. Сара была портнихой и обладала замечательно веселым и дружелюбным характером. Думаю, клиентки шли к ней толпами. Тем не менее жила она бедно – на грани нищеты. Прокормить шестерых детей и себя одной швейной машинкой очень непросто.

К врачу Сара обратилась ужасающе поздно. У нее оказалась страшно запущенная форма рака груди. Но она верила в милость Божию и ожидала от будущего только хорошего. Она охотно рассказывала нам с Любой, какие юбочки сшила за ночь своим дочкам и что за чудесный экономный пирог испекла на Шаббат. Однажды Сара пришла радостно взволнованная, и мы поняли, что человек хочет сообщить нам что-то важное и секретное. Когда мы остались втроем, она рассказала, что накануне вечером у нее началось сильное кровотечение.

– Кровь лилась отсюда, – она тронула лиф своего платья, – как из крана! Весь пол залило! Это же хорошо, правда? Это же болезнь из меня выходит или нет?

И мы подтвердили, что это очень хорошо. Что болезнь испугалась нашего лечения и сбежала вместе с дурной кровью и теперь она будет выздоравливать.

К счастью, мы тогда не были связаны законами медицинского права – ведь только врачу юридически запрещено врать больному, а техник, как любое частное лицо, может говорить, что вздумается. А мы, конечно, думали в точности то, что говорили…

Мы не в Европе

В какие только отношения не входим мы с нашими пациентами!

В Европе – там, где вокруг чистый воздух и одни французы, – отношения пациентов с персоналом ограничены установленным регламентом: у клиента идентификационная карточка, датчик считывает ее, открывает дверь кабинета и выводит на дисплей соответствующую программу. Есть, наверное, какой-нибудь обязательный «гутен таг» – и весь сказ. Зашел по расписанию в 11.14, вышел по расписанию в 11.27, и пациент не узнает, что техник поссорился с тещей, и ты не услышишь, что у него внучка обручилась.

Не то у нас. Я даже не говорю про розы на день рождения, корзины сухофруктов в Ту би-Шват[6] и сварливые вопли: «Я сегодня встала в шесть часов утра, а ты берешь его первого, потому что он ашкеназ, а я забыла записаться?» – и сочувственно-возмущенный гул толпы ожидающих своей очереди.

Все это так привычно, что уже почти не задевает наших чувств. А вот два примера, которые не забываются годами.

Пришла на лечение очень-очень пожилая дама. Звали ее госпожа Ольмерт. Я делала ей симуляцию – ничего особенно противного, но длительное неподвижное лежание в полуголом виде не доставляет удовольствия никому, и мне нестерпимо хотелось развлечь ее хотя бы в ожидании врача. Она охотно вступила в разговор. Русский язык ее был волшебный. Как если бы она училась в гимназии или институте с Сашенькой Яновской. Она расспрашивала, как живется нам, новоприехавшим, вспоминала, как сама оказалась в Израиле в незапамятные времена… По ходу дела выяснилось, что на лечение она будет ездить из поселка, откуда час езды только в один конец. Я огорчилась и спросила, не может ли она оставаться весь этот месяц в Иерусалиме, нет ли у нее здесь родственников.

– О, да! – сказала она. – У меня здесь есть родственники. Мой сын живет в Иерусалиме, у него большая квартира. Он работает тут чиновником… – Она задумалась. – Как это по-русски? Он городской голова Иерусалима, Эхуд[7]. Но я никак не могу жить у него – у меня серьезно болен муж, мне оставлять его даже на несколько часов тяжело и совестно. А перевезти его сюда нечего и думать.

Моя душа отдана госпоже Ольмерт с того дня и навеки. Долгие годы я прощала ее прощелыге сыну все его фокусы и вытребеньки. И сейчас, если бы это зависело от меня, я скостила бы ему пару лет тюрьмы в память его неописуемо милой, скромной, самоотверженной и благородной матушки, госпожи Ольмерт.

Второй пример – энергичная и шумная хасидка лет пятидесяти, которая решила, что ее прямая обязанность – привести все заблудшие души «русских» техников в благодатное лоно святой еврейской жизни. Она выспрашивала о подробностях нашей кухни и тут же объясняла, какие неописуемые удовольствия и выгоды принесет нам кропотливое следование законам кашрута. Я-то как раз придерживалась этих законов, но и меня не миновали ее подробные разъяснения, как удалять червяков, возможно забравшихся в сердцевину отличной с виду цветной капусты, и как запекать на огне большие куски говяжьей печенки.

Однако святость семейной жизни, разумеется, не ограничивается кошерной едой. Миква! Вот что обязано было привести наши семьи к полному умиротворению и процветанию. Она расспрашивала о таких подробностях наших интимных отношений с мужьями, какие нам не приходило в голову и вербализовать, а не то что с кем-то обсуждать. Она неустанно расписывала, как, выполняя законы ритуальной чистоты, мы добьемся полного семейного и загробного счастья. Какими преуспевающими, верными и заботливыми станут наши мужья, какие удачные и преданные родятся у нас дети… (О тех, что уже родились в результате наших блудодеяний, она предпочитала не упоминать – у них, видимо, не было никаких видов на будущее.) Мы бегали от нее как черт от ладана, но ее бешеную активность невозможно было побороть.

Вот что, однако, удивительно: у нее диагностировали неоперабельную форму рака пищевода. Тем не менее она не исхудала и не потеряла своего задора. Более того, она – единственная из всех знакомых мне пациентов с таким диагнозом, не прошедших операцию, – выздоровела. И еще долго приходила на проверки к врачу со своим худосочным мужем, унылое выражение лица которого не подтверждало, что безупречная жена приносит ему так уж много семейного счастья.

Как это делается

К доктору М. пришла пациентка. Прелестная ашкеназская дама восьмидесяти лет. Из Афулы – не ближний свет! У дамы медленно развивающийся рак груди. Он ее не очень беспокоит, но метастазы в мозгу вызывают боли, тошноту, и вообще не на пользу…

Еще несколько лет назад мы бы лечили ее облучением всего мозга – дает хорошие результаты, метастазы перестают беспокоить, и новые в мозгу некоторое время не возникают, но… Что ни говори, а ум от этого острее не становится: IQ немного падает, память немного ухудшается, острота восприятия немного тупеет. А дама – умница! Обаятельная, и живая, и остроумная. И доктор М. решает по новейшей методике облучить ей только сами метастазики, не затрагивая остальной мозг. Дело это очень деликатное, требует величайшей точности компьютерной томографии и МРТ отличного качества. Не говоря уж о тщательнейшем планировании лечения и сложном – с многочисленными особенностями – процессе самого облучения.

Но есть один нюанс: наша пациентка оглохла в возрасте двух лет. И теперь нормально слышит только благодаря аппарату, вживленному под кожу пониже уха. Существенной частью этого аппарата является железное колечко. А с ферромагнетиком внутри, сами понимаете, МРТ сделать невозможно. Потому что главной составляющей этого аппарата является магнит чудовищной силы. Он притягивает все железное так, что, когда кретин уборщик, который в своем рвении навести чистоту преодолел все преграды и вошел в экранированную комнату, его тележка сорвалась с места, пролетела по воздуху и со всей дури вломилась в аппарат, полностью его разрушив, и сама превратилась в лепешку. Уборщик остался жив только благодаря покровительству ангелов-хранителей, густо заселившихся во всех корпусах нашей больницы.

Поэтому, прежде, чем делать МРТ, нашей пациентке надо было удалить эту железяку. А для этого организовать операционную со всей командой и комнату для восстановления после наркоза. Потом КТ. Потом уж МРТ. Дальше материалы попадут к двум врачам, которые договорятся между собой, какие именно участки мозга будем облучать, и все тщательно нарисуют. И не думайте, что договориться им насчет этого так же просто, как двум литературным критикам по поводу нового романа Сорокина.

Дальше все материалы переходят к физикам, в том числе и ко мне. Мы вдвоем за два часа делаем очень непростую программу. Потом для верности проводим измерения и убеждаемся, что на практике получим в точности то, что запланировано. Потом передаем все данные на ускоритель. И теперь, в шесть вечера, техники, которые на работе с семи утра, могут наконец вызвать больную. Но – упс! – не могут: она в операционной, ей вживляют слуховой аппарат. Потому что отоларингологи утверждают, что его нужно вернуть на место в очень короткое время. Иначе он окажется непригодным и придется заказывать новый.

Теперь ждем все вместе: родня старушки – две дочери и внук, симпатичный рыжий парень в шортах и кипе; доктор М., у которого сегодня, как на грех, день рождения; два физика и два техника. Семь часов вечера. Мы все, уже сгорбившись от усталости, сидим и болтаем о пустяках. Проходит час.

Наконец больную привозят из операционной. Мы укладываем ее со всем тщанием. В десять глаз следим за точностью лечения – мы все так устали. Еще восемьдесят минут, и все метастазы уничтожены.

А мне еще час ехать домой. На автопилоте…

Благодарность

Что ни говори, а живем-то мы на Востоке. И хотя съехались, конечно, отовсюду, средний градус отношений меж людьми здесь куда выше, чем в Европе или Москве. Соседи пользуются правами друзей, друзья – родственников, а родственникам вообще нет никакого укорота! Очень скромная свадьба – это четыреста человек самых близких. Обрезание, на которое собралось меньше ста гостей, – обрезание горького сироты.

А раз так, то и отношения пациента с врачом или техником не то что неформальные, а всегда личные. Особо слабонервные приносят пару раз в неделю свежеиспеченные домашние булочки или инжир из своего сада. А более спокойные любят сделать к окончанию лечения какой-нибудь сюрприз тем, кто их лечил. Ассортимент подарков необъятен. Мне однажды досталась пара билетов на оперу «Аида», которую ставили ночью в пустыне в крепости Масада. А другой раз в знак благодарности йеменская старушка ущипнула меня за щеку и всунула в ладонь горсть изюма. Был случай, когда мы получили новый линейный ускоритель стоимостью в несколько миллионов долларов.

Будучи равнодушна к автографам, я пренебрегла возможностью собрать неплохую коллекцию инскриптов знаменитостей, а подруги мои могут ими похвастаться. По правде говоря, и у меня есть с пяток книжек с очень известными именами. Но перед самыми дорогими мне писателями я всегда робела и старалась не попадаться им на глаза.

Очень популярны благодарности, напечатанные затейливыми шрифтами и взятые в рамочку, которыми мы с удовольствием обвешали все стенки.

Врачи получают хорошие вина, а от русских пациентов дорогие коньяки. Браток из Тамбова, который привозил лечить свою жену и, естественно по тем временам, щеголял в малиновом пиджаке, подарил доктору Пригоде Remy Martin Coeur de Cognac, хотя с тем же успехом мог принести бутылку пива. Она так же осталась бы стоять на книжном шкафу в его кабинете, как стоит там золотистый округлый сосуд, покрытый многолетней пылью. Он служит индикатором качества работы нового уборщика. Если при его появлении снова можно прочитать надпись на бутылке, мы считаем, что уборщик заслуживает своей зарплаты.

Деньги давать не принято – на это способны только русские туристы. Отвергаются всегда с негодованием. Уголовное дело! Но можно оплатить день отдыха для всего отделения, и все сорок человек едут за счет выздоровевшего больного по просторам сионистской родины. И название у этого мероприятия исключительно приятное – «день кайфа».

Обычный прощальный подарок – шоколад, торт, корзина с роскошными фруктами (искусно очищенными и нарезанными, так что можно есть, не заморачиваясь косточками и жесткой шкуркой). Приятная деталь, что в таких корзинах косточка от финика заменяется половинкой грецкого ореха или пекана. Суешь в рот, не отрываясь от работы, не глядя. М-м-м! На днях получили такую же огромную корзину, доверху наполненную разными очищенными орехами и миндалем, а также семечками всех видов. Четыре дня все без исключения – от завотделением до секретарш – лузгали семечки, как на посиделках в русской деревне.

Отцы и дети

В наших краях только самые несчастные, неприкаянные пациенты ходят на лечение в одиночку. Есть такое замечательное словосочетание «бен зуг» – на русский можно грубо перевести как партнер или буквально как напарник. На самом деле так называют и пожилого мужа, и молоденькую подругу, и преданного гея, то есть человека, который будет с вами в горе и радости, и да поможет вам Бог! Они-то в основном и заполняют коридоры нашего заведения. А с молодыми людьми, еще не успевшими обзавестись надежной парой, на лечение приходят родители. Мне запомнились две истории, связанные с такими триплетами.

Молодой человек был не так уж и молод. Ему было двадцать шесть лет. Поскольку его медицинская история намертво переплелась с историей личной, я услышала все подробности на предварительном обсуждении плана лечения. Его родители принадлежали к высшим слоям юридической элиты Израиля. Много лет им не удавалось завести ребенка, и, когда первенец родился, матери было уже за сорок. Мальчик оказался очень одаренным: талант музыкальный (кажется, рок), талант математический (специальная стипендия для одаренных) и бог знает какой еще. Родительская любовь к нему приобрела патологический характер, что мы сами увидели, наблюдая эту троицу ежедневно. Тем не менее парень пренебрег радужными перспективами, уклонился от армии, распрощался с родителями и уехал в Америку, где быстро нашел себе родственную душу и тело и зажил с ним в любви и согласии. Через год его партнер умер от СПИДа, а он вернулся домой, и семья окунулась в те примитивные методы, которыми синдром иммунодефицита лечили в ранние девяностые. Ужас и омерзение вызвала во мне отвратительная, фарисейская назидательность судьбы. Кроме всех прочих болячек, сопутствующих AIDS, молодому человеку досталась еще и саркома Капоши, поразившая его пенис. Парень был не просто красив, а красив необыкновенной, совершенной красотой. Ален Делон в свои лучшие годы… Пару раз мне пришлось участвовать в его лечении. Он снимал пиджак и брюки, аккуратно вешал их на стул, подходил к столу, укладывался на него, потом особенным роскошным движением снимал трусы, неторопливо скатывал их в комок и запускал в сторону стула с одеждой. Трусы летели, разворачиваясь в воздухе, и бабочкой планировали в заданное место. Ах, этому человеку удавалось абсолютно все! Каждым словом и жестом он вызывал восхищение… Отец и мать – воплощенная скорбь – уводили его домой после облучений, донимая бесконечными поцелуями и ласковыми прикосновениями.

Нам, конечно, удалось укротить разъедающую язву, вызванную саркомой, но все остальное было не в нашей власти.

На берегу Кинерета стоит Бейт Габриэль – культурный центр, выстроенный родителями в память их незабвенного талантливого сына, умершего от СПИДа в середине девяностых в возрасте 26 лет. По всему судя – это и есть наш пациент!

Вторая троица приехала из Тбилиси. Пара грузинских евреев привезла вполне курабельного и исключительно противного молокососа, который для полного излечения должен был получить у нас двадцать семь сеансов облучения. Они нашли меня как выходца из Грузии и загрузили тысячей просьб, вопросов, поручений и пожеланий. Временами поток их указаний прерывался обещаниями озолотить меня, которые я игнорировала, понимая, что имею дело с людьми, травмированными тяжелой болезнью. Все трое непрерывно ругались друг с другом, не понижая голоса. Юный стервец иногда специально переходил с грузинского на русский, чтобы больше людей понимали, как именно он чихвостит родителей. В первый же день меня посвятили в подробности надлома в семейном благополучии этой троицы. Еще до того, как заболеть, непутевый, но любимый сын связался с неподходящей девушкой. Невестка-армянка была абсолютным нонсенсом и даже не подлежала обсуждению. Вся семья, включая дальних родственников, потеряла покой и вошла в режим затяжного скандала. Парень не отступился, и они, разумеется, не уступали. Тут нагрянула лимфома и его увезли лечиться в Израиль. Он капризничал, требовал каких-то подарков, отказывался регулярно ходить на облучения и жутко действовал на нервы своим и чужим. И тогда гениальная мама нашла выход. Она предложила мне (не безвозмездно, конечно) подыскать среди наших русскоговорящих техников опрятную девушку, которая на время их пребывания в Израиле возьмется патронировать оболтуса, совмещая медико-просветительскую деятельность с сексуальными услугами. Девушке были обещаны щедрая оплата и полное удовлетворение всех ее запросов.

Что меня совершенно потрясло, так это отсутствие экивоков. Дама называла вещи своими именами и была абсолютно уверена, что, если муж не поскупится, они могут купить все, абсолютно все, что им понадобится. Вот тут-то я с ними в момент раззнакомилась, а через некоторое время они уехали домой продолжать дальше свою противную, бессовестную жизнь.

Жалоба

Родственники больных – сущее наказание для врачей и сестер. От них происходят самые разнообразные хлопоты и огорчения в казенном доме, называемом больницей.

К арабским пациентам в часы приема собираются все члены традиционных арабских семейств – ну, скажем, четыре брата и две сестры, каждый со своими детьми, невестками, зятьями и внуками, включая грудных младенцев. Все с гостинцами. Гвалт и суета, как на перроне за две минуты до отхода поезда дальнего следования. Вопросов врачам не задают, но диету больного и всей палаты меняют в один миг по своему разумению.

Еврейские больные принимают одновременно не более трех-четырех посетителей. Зато каждый из них желает знать все подробности диагноза, лечения и перспектив. Замученный дежурный врач обреченно отвечает на вопросы, самые идиотские из которых уже были заданы родственниками предыдущих больных. Поэтому врач кротко разъясняет, что нет, беременная женщина не заразится раком, если ее дядя с меланомой чихнул. А также и: «Мы не знаем, какой из продуктов питания вызвал это заболевание, и исключение этого продукта не приведет к полному выздоровлению». Еврейские родственники относятся к ответам врачей скептически и для проверки задают их по нескольку раз и всем подряд.

Бывают случаи, когда у жены больного, неотступно ухаживающей за мужем днем и ночью, есть своя концепция. Она может быть незамысловатой – вроде «лекарства вредны для здоровья». Или более изощренной: «Вы поместили моего мужа в палату, в которой расположение кровати, входа и зеркал способно убить кого угодно. Не знаете элементарных правил фэншуй? Даже я чувствую себя здесь нездоровой!»

Бывают жалобы на то, что больному назначили морфий. «Ты знаешь, – говорит медбрату встревоженная внучка пациента, – ведь к морфию можно привыкнуть! Бабушка-морфинистка – ведь это позор для внуков!»

Из особенно «любимого» всеми врачами – ссылка на газету, скажем, «Труженик Сыктывкара» и даже вырезка из этой газеты на русском языке. Пожилая женщина косноязычно, с ужасным акцентом переводит на иврит заметку, в которой говорится, что сок клюквы, уваренный с медом до половины объема, полностью излечивает любые онкологические заболевания. Действие этого препарата проверено на множестве пациентов и не дает никаких побочных явлений. Она в тоске смотрит на врача, проработавшего без передышки двадцать часов, и ей кажется, что невнимательный доктор только по своей неосведомленности и равнодушию продолжает мучить химиотерапией ее мужа – самое дорогое, а теперь и самое беззащитное существо на свете.

А вот последняя, свеженькая история. Вести с полей.

На имя директора больницы пришла жалоба на медицинскую ошибку доктора Л. и его неэтичное отношение к больному. Там подробно и эмоционально, на смеси канцелярита и уличного жаргона, описано, как девяностодвухлетняя старушка вся желтая, как лимон, и почти без сознания поступила в больницу; как ей поставили диагноз «рак печени» и сказали, что прогнозы очень плохие из-за возраста и поздней стадии болезни. Поэтому после лечения, которое должно временно облегчить ее состояние, рекомендуется поместить ее в хоспис или домой в режим «домашней больницы». Основываясь на прогнозе онколога, обещавшего скорую смерть, родные выбрали домашний уход (при котором медсестра ежедневно приходит на дом и делает необходимые процедуры, обезболивающие наркотики выдаются неограниченно, врач доступен по телефону в любое время суток и приходит по вызову в случае необходимости). Однако – в связи с некомпетентностью медицины – больная дома «расцвела, как цветок», и даже встала со смертного одра и ходит по всей квартире.

Формальный повод для жалобы – огорчение, какое слова врача о близкой смерти причинили всем членам семьи. Поэтому дети и внуки требуют наказать врача, обещают проследить за этим наказанием, а кроме того, угрожают написать такую же жалобу министру здравоохранения.

Все отделение смеется, а доктор Л. сердится и пишет длиннющую объяснительную записку, на каком основании он подарил пару месяцев нормальной жизни чьей-то любимой маме и бабушке.

Вавилонская башня

У нас в больнице работают, проходят практику и стажировку множество молодых врачей и биологов, чей родной язык английский, русский, французский, арабский, китайский, испанский, болгарский и даже грузинский. Все они в той или иной мере владеют ивритом, но иногда misunderstanding все же случается.

На еженедельном обсуждении больных кто-то позвонил молодой практикантке по телефону. Она очень опечалилась и сказала, что звонили из хирургического отделения: девочку, которая только начинает получать у нас лечение, срочно кладут на операцию. Все очень взволновались.

– Но почему? – вскричал завотделением. – Они же говорили, что не хотят ее оперировать, они же отказывались!

– Мне сказали, что она «овощ» и надо немедленно принимать меры!

– Как «овощ»? – взметнулся Пригода. – Я говорил с ней три дня назад, она была в полном сознании и в хорошей форме!

– Видимо, произошло резкое ухудшение.

– Ты уверена, что он сказал «овощ»?

– Я говорила с ординатором. Он сказал «растение».

И обсуждение покатилось дальше. Но Пригода не находил покоя. Время от времени он бурчал что-то вроде «не может быть» и «не было никакой причины»… В конце концов сказал: «Я позвоню хирургу. Чего-то я здесь не понимаю!»

Все умолкли и уставились на его айфон, по которому он чирикал по-французски со своим хорошим другом, ведущим хирургом-нейроонкологом. Несколько минут они говорили вполне серьезно, потом Пригода хихикнул в трубку и сказал: «Аu revoir».

После этого посмотрел на нас, выдержал паузу и объяснил:

– Нейрохирург еще раз осмотрел девочку. И сказал: «Она в таком превосходном состоянии, это не ребенок, а цветок! Я буду оперировать ее. Я уверен, она выдержит операцию, и это единственный способ куративного лечения».

– Ну да, – пробормотал врач-сабра[8], – какое-то растение…

Калифа

Большая университетская больница – очень сложный живой организм. Настолько живой, что время от времени болеет и когда-нибудь умирает. Огромное количество людей разных профессий необходимо для нормальной работы этого организма. Главное, конечно, медсестры. Множество медсестер: от уникальных, единственных, операционных, без которых знаменитый врач не хочет начинать сложную операцию, и до студенток на практике, умеющих только поменять парализованному подгузник или помочь выздоравливающему вытереться после душа. Медсестры – душа больницы. Или, если продолжать систему аналогий с живым организмом, ее кровь. Забастовка медсестер немедленно прекратила бы работу всего госпиталя. Поэтому таких забастовок никогда не бывает. Недовольные сестры капризничают, отказываются работать сверхурочно, проводят короткие манифестации в лобби больницы, пишут в Твиттере и жалуются в министерство здравоохранения. Но никогда не уходят со своей смены.

Надо признать, что и без врача больница не живет. От великих до малых – все необходимы. Великий врач – рентгенолог профессор Гомори. Когда он учился, рентген был двумерным. А теперь он уникальный специалист по всему спектру трех– и четырехмерных томографий – от новейшей спиральной компьютерной до… чего угодно. Я еще и моделей-то этих томографов не знаю, а он уже, глядя на экран, может сказать, что за таинственная, никому не понятная фигня таится в теле больного, опасна ли она, требует ли лечения или может спокойно оставаться на своем месте, не неся в себе никакой угрозы. Когда выдающиеся врачи, повидавшие множество случаев, не описанных в учебниках, спорят между собой на повышенных тонах, то умиротворяющим ответом на гневный вопрос «Откуда ты знаешь?» являются волшебные слова: «Гомори сказал».

Но и начинающие врачи, еще ни в чем не уверенные, бегающие всю ночь от кровати к кровати, делающие, что умеют, и только старающиеся как можно реже будить телефонными вопросами своего Старшего, необходимы больнице. Они и составляют скелет, на котором держится этот великан.

А кроме того, у нас работают физики, химики, кладовщики, лаборанты, биологи, электрики, сантехники, электронщики, слесари, программисты, бухгалтеры, плотники, секретарши, адвокаты, архитекторы, психологи, социальные работники, медицинские клоуны, шоферы, охранники, садовники, генетики и множество уборщиков. А также надзирающие за уборщиками завхозы разных уровней. Не говоря уж о профсоюзных деятелях и работниках администрации, коими густо заселен целый этаж.

Однако мой герой – человек, который на нашем языке называется «домашний работник», а по-русски попросту санитар. У нас санитар занимается только перевозкой больных – на кровати или в кресле на колесиках. Нашего звали грозным именем Калифа. Он был единственным, исключительным, санитаром, обслуживающим только онкологических больных. Ему звонили не через централизованную диспетчерскую, а лично по его номеру.

Иногда он немедленно привозил нужного больного, иногда отвечал: «Она сейчас обедает, оставь ее в покое. Первый раз ест нормально за три дня! Привезу, когда закончит десерт». Иногда говорил: «Поте́рпите! Я пью кофе. Может Калифа спокойно выпить чашку кофе?» Бывало, что и отказывался. Мне однажды сказал, что больного не привезет, потому что то, что я собираюсь делать, Калифе кажется ненужным. И что вы думаете? Поднялись вдвоем с другим физиком на этаж, где расположены палаты, и сами привезли кровать…

Главной необъяснимой особенностью нашего Калифы была его исключительная осведомленность во всех делах на всех уровнях управления. Он безошибочно сообщал о грядущей смене директора больницы, о том, заплатят ли зарплату в страшные дни финансового кризиса, когда вся махина находилась под реальной угрозой закрытия. О пунктах договоренности между администрацией и профсоюзами. О будущих увольнениях и условиях преждевременного вывода на пенсию. О позиции министра здравоохранения и о настроении заведующих разными отделами. Кроме того, он осведомлял директора Института онкологии обо всем, что происходит у нас внизу. Так что она, обладая уникальной памятью, всегда знала о трудовых подвигах, ошибках и некорректных высказываниях в ее адрес каждого из нас.

Обладая взрывным характером, Калифа однажды во время беседы со своим начальником перевернул тому стол, и горячий кофе сильно попортил белизну халата хозяина кабинета. Однако попытка обиженного босса уволить его не нашла понимания у более высокого начальства и торжествующий Калифа остался на своем месте.

Ему не было чуждо своеобразное чувство юмора. Так, он послал по внутренней почте на имя завотделом радиотерапии письмо, которое открыла, как и предполагалось, его секретарша, женщина исключительно глупая и впечатлительная. В конверте был здоровенный крылатый и хотя и не вполне здоровый, но все еще живой таракан. Визг секретарши продолжался несколько минут. Все отделение ходило ходуном, пытаясь отвлечь ее и успокоить захлебывающиеся рыдания. Дело не обошлось без успокаивающего укола и сопровождения домой. Калифа был вполне доволен.

А я поминаю его добром. Однажды я привезла в больницу свою девочку, у которой стремительно развивалось заражение крови, о чем никто из нас не догадывался. Мы, стоя, дожидались важного ультразвукового обследования, когда она мне шепнула: «Можно я на минуточку лягу на пол? Только на минуточку…» Я позвонила Калифе, и ровно через две минуты он привез в дальний корпус на другой этаж удобную кровать с мягкой подушкой и теплым одеялом, так что мы уложили в нее нашу больную, которая тут же отключилась, и Калифа повез ее в отделение экстренной помощи, используя по ходу специальные ключи, передающие ему управление лифтами, и отличное знание всей сложной географии больничных корпусов.

Пара мелочей

Надо признаться, порядка у нас нет! Ну нет порядка, что тут будешь делать! Приходят люди на лечение, когда им вздумается, и ждут своей очереди иногда часами… Временами техники в приступе энтузиазма составляют список больных на завтра и каждому назначают время.

– Ты придешь завтра в два пятнадцать!

– Хорошо! – послушно соглашается пациентка. И является в восемь сорок.

– Тебе же назначено на два пятнадцать!

– Да, но сосед согласился подвезти меня по пути на работу.

И что, будешь наказывать больную старуху, заставляя ее шесть часов сидеть в коридоре? Примут, конечно… И всё! Очередь распалась, раскололась, перепуталась… А тут еще поломки – пока электронщики починят, полчаса пролетело. И ждут наши пациенты своей очереди на облучение иногда по два часа… Ждут, нервничают, ссорятся между собой и с техниками. На днях один клиент, сильно пьющий русский гражданин еврейского государства, заявил, что его в очереди несправедливо обошли не то двое, не то трое. И ушел, не получив лечения, а только крепким словцом обложив и техников, и ожидающих. А сегодня та же девушка-техник привела его ко мне, чтобы я объяснила ему по-русски, что раз он не получил одного лечения на неделе, то пусть придет в пятницу и таким образом восстановит пропущенное. Как сказано в назначении: пять раз в неделю. Мужик удивился, причем с какой-то обидой и неприязнью.

– Чего она пристала? – допытывался он у меня. – Я же приходил? Приходил! Она птичку против моей фамилии поставила? Поставила! И чего ей еще нужно?

Тут и я удивилась. Много чего повидала, но такой подход был мне внове.

– Послушайте, – начала я, – вы же больны… Мы вас лечим… Вам нужно получать лечение…

Он скривился и сказал:

– Какая разница – разом больше, разом меньше? Ну, считайте, что получил! Птичку ведь поставили?

Эта «птичка» начала вызывать во мне раздражение вперемешку с хихиканьем.

– Дима, – сказала я, – у вас рак! Это же ваша болезнь! Птичка ее не вылечит.

– А что, ваше облучение вылечит? – усмехнулся он. – Нет, но ей-то какое дело?

Ну, поди объясни ему…

Всякий, кто работал, знает, что даже в самом что ни на есть образцово-организованном учреждении иногда случаются авралы. А у нас далеко не самое. Случилось так, что вышел из строя один из ускорителей. Причем именно в тот момент, как его включили после недельной остановки на профилактику и разные контрольные проверки и калибровки.

Человек тридцать плюс столько же сопровождающих собралось в коридоре. Никто точно не знал, исправят ли машину. То есть ждать ли, или уходить домой, или погулять и вернуться через пару часов. Техники сами не имели понятия. Всякую минуту вспыхивали перебранки.

Наконец ускоритель починили, и тут все почувствовали, что ждать больше невмоготу. Причем имейте в виду: здоровые там не сидят. Все – больные, измученные ожиданием, голодные, некоторые не приняли вовремя лекарств, и все на нервах. Вопрос о том, кто за кем войдет в раздевалку, стал главным вопросом бытия.

На фоне всего этого один пациент выделялся крайней нервозностью и бестолковостью. Меня попросили успокоить его, тем более что он говорил только по-русски, а я известна как владеющая техникой умиротворения особо тревожных клиентов.

Техника нехитрая: надо сесть рядом, сказать, что я физик (звучит очень солидно), можно взять за руку – в наших палестинах дело совершенно обычное, а дальше повести рассказ о принципах радиационного лечения. Это интересно. Почти все увлекаются, начинают задавать вопросы, забывают на время о своей тоске и тревоге. Я говорю о точности лечения, о том, как высоко мы ставим значимость контрольных процедур. И вынуждаю собеседника горячо подтвердить, что лучше подождать еще полчаса, чем получить неоптимальное лечение. Если цель достигнута, можно идти работать, если нет – надо потратить еще несколько минут. Людям нравится, когда на них тратят время.

Однако в этом случае у меня что-то не заладилось. Вопросы были исключительно бессмысленные. Больного волновало только, когда он получит лечение. Казалось, его не интересует, в чем оно заключается. Я решила, что мой собеседник не понимает терминов. Спросила, кто он по профессии.

Взгляд моего визави стал осмысленным. Он ответил спокойно и твердо:

– По профессии я психиатр.

– А-а-а… Ну тогда ладно…

Клаустрофобия

Жуткая штука клаустрофобия. И посочувствовать ей трудно – кажется обыкновенной придурью. Я же езжу в лифте – значит, и ты можешь! Но на самом деле это настоящая мука. Люди боятся даже не тесного помещения, а своего ужаса перед ним. В тяжелых случаях совершенно не способны оставаться в довольно узком цилиндре КТ. И уж тем более во время облучения, когда на лицо надета тесная сетчатая маска, прикрепленная к столу, на котором лежит пациент. Она специально так сделана, чтобы нельзя было сдвинуться. А это как раз то, чего они выносить не могут.

Рассказал мой товарищ:

– В легких случаях мы просто стараемся закончить процедуру побыстрее. И все время говорим с пациентом по внутренней связи не умолкая. И ему, и мне нужно мужество, чтобы вытерпеть эти пять минут. Потом я забегаю к нему и освобождаю от маски. Он лежит мокрый от пота и тяжело дышит. И сердце колотится, как после стометровки. Но так бывает, когда пациент твердый, смелый человек с легкой клаустрофобией.

А вчера пришел натуральный псих! Капризный, нервный, крикливый. Начал с того, что его клаустрофобия не такая, как у других. Ему нужен общий наркоз, иначе он вообще не может сделать даже простой рентген. Он весь такой особенный! «Ты, – говорит он мне, – таких, как я, никогда не видел». «Не волнуйся, – отвечаю, – мы уже вызвали анестезиолога. Заказали еще на прошлой неделе. Я говорил с их отделением полчаса назад. Они вечно задерживаются. Их всегда не хватает. Так что ты подожди».

Он мечется по коридору и все порывается напомнить о себе, о том, что очередь его давно подошла и о том, что у него спина болит и чтобы мы не забывали, какой он особенный. И все правда – и спина болит, и очередь уже прошла, и жалко его ужасно, и надоел до смерти.

Наконец является молоденький врач со своей тележкой, мониторами, системой реанимации и прочими прибамбасами. Укладываем мы нашего больного. Врач вводит ему в вену иглу, подсоединяет систему наблюдения за жизнедеятельностью – наркоз дело нешуточное. Даже такой легкий, который он собирается сделать – чтобы притупить чувства, но не отключить сознание полностью. Мало ли что может произойти от погружения в искусственный полусон… Наконец подключил пакет с препаратами, больной замолчал, расслабился, задремал, и я смог надеть на него маску. Мы вдвоем с напарником точнехонько его ориентировали, закрыли за собой тяжелую автоматическую дверь и пошли к себе в наружный отсек, откуда и проводим лечение. Анестезиолог уткнулся в свой телефон. Прошло минут пять, мы уже скорректировали позицию, готовы начать облучение, и я ему деликатно говорю: «Послушай, я тебе не закрываю обзор? Тебе виден монитор с кардиограммой?» Он отвечает: «Не беспокойся, все в порядке!» – и продолжает писать в телефоне. Лечение идет, а врач на экран даже не косится. Я ужасно разозлился. «Что ты такой уверенный? – спрашиваю. – Хоть бы взглянул! Мало ли как он среагирует на наркоз? Это же твоя ответственность! Ваше поколение ничего не боится и ни за что отвечать не хочет!»

Он на секунду оторвался от телефона, посмотрел на меня и отвечает неожиданно дружелюбно: «Я свое дело знаю. Ему наркоз не повредит. Работай спокойно. Больной ведь не двигается?» «Нет, – говорю, – лежит замечательно, но ты-то не боишься? Вдруг выдаст какое-нибудь осложнение? Мало ли?»

«Не будет осложнений, – отвечает этот парень. – Я ему и лекарства никакого не ввел. Только соленую водичку в вену для понта. Ему не наркоз нужен, а анестезиолог. Вот он я! От меня осложнений не бывает».

Закончили мы, зашли внутрь, сняли с него маску, вынули иглу из вены, и я спрашиваю: «Тебе, наверно, еще надо полежать? Сколько нужно времени, пока придешь в себя?» А тот отвечает: «Нет, я не такой, как другие. У меня наркоз отходит моментально. Прямо сейчас могу идти!»

И ушли оба.

Побыть волонтером

Больница притягивает к себе множество добровольцев. Богатые, ухоженные религиозные дамы, часто говорящие с английским акцентом, разносят бесплатные бутерброды, пироги, соки, чай и даже обеденные порции горячего для всех, кто пожелает. Для больных, их родственников, для сотрудников – для всякого голодного. Некоторые действуют от лица добровольческих организаций, некоторые сами покупают всякие приятные хрумкалки и пекут кексы… Некоторые приходят поиграть с больными детьми или, например, сделать маникюр пациенткам. Все привыкли к этому и даже особой благодарности не проявляют.

На днях я первый раз увидела среди добровольцев женщину с легким русским акцентом. Ее пристроили на центральном сестринском посту онкологического отделения отвечать на телефонные звонки. А то и правда никому не дозвонишься. Сестры заняты, секретарша перегружена, в общем, еще один человек очень даже может помочь.

Дальше картина маслом: подошла Беатрис и пожаловалась, что не может раздобыть какой-то бланк. Ей обещали поискать… но не сию минуту. «Тогда я пойду к врачам», – сказала Беатрис.

Тут добровольная помощница разгневалась не на шутку:

– Ты что, не можешь подождать? Ты знаешь, как загружены врачи в этом отделении? Обязательно по каждому пустяку морочить голову врачу? Сказано тебе – подожди!

Беатрис выдержала короткую паузу. Потом спросила:

– Ты кто здесь?

– Я добровольный помощник, – отчеканила наша соотечественница.

– А я кто? – ласково спросила Беатрис.

– Не знаю, – несколько сбавила тон помощница.

– Она – заведующая нашим отделением, – сказала секретарша, не отрываясь от бумаг.

– Очень приятно, – тихонько ответила волонтерка.

Ошибочка вышла

Мне платят зарплату за точность. Когда мы что-нибудь измеряем, то делаем это с ошибкой, о которой уведомлены заранее. И модели, которыми мы пользуемся, несут в себе погрешность. И алгоритмы. И расчеты. И излучение не точно той энергии, какую мы предполагаем. И дозы его не абсолютно такие, как мы их назначаем. Десятки тысяч физиков радиотерапии во всем мире только того и добиваются, чтобы суммарная ошибка всех на свете факторов не превышала пяти процентов. Хорошо-с!

А когда я, делая тончайшее измерение и погрузившись в научные размышления, не убрала металлический столик на колесиках из-под вращающейся пушки, и она врезалась в него с грохотом и сотрясением, и все отделение на несколько дней осталось без ускорителя – это как? Пять процентов или больше? Ведь незапланированный перерыв в лечении тоже оказывает влияние на развитие болезни… Как это будет в процентах?

А когда уборщик, которого строго предупредили не касаться сложного агрегата, возмущенно сказал: «Что ты мне объясняешь? Разве я не знаю? Я только стенку помою!» После чего моментально отключил разъемы на стене, чтобы они не мешали богатырскому размаху его тряпки? Все ангелы-хранители Хадассы оставили своих больных и слетелись туда, чтобы защитить нас от ужасных последствий несанкционированного отключения действующей системы.

Мы ошибаемся, и еще как! Ошибаемся, выбирая специальность. А потом всю жизнь ошибаемся, не сожалея, что выбрали ее. Ошибаемся, считая, что управляем своей жизнью, и ошибаемся, думая, что от нас ничего не зависит. И поминутно ошибаемся, определяя, что для нас действительно важно, а чем можно поступиться, что следует оросить слезами, а что просто проводить улыбкой…

А в правописании сколько ошибок!!!

У меня была подруга, которая ошибалась всегда. Когда делала лабораторные по оптике. Когда решала обыкновенные дифференциальные уравнения. Когда выбирала фасон платья. Когда наотрез отказалась ехать с родителями в Израиль. Когда (с моего благословения) придумала, что вместо этого она лучше поедет строить БАМ. И когда не поехала из-за того, что вышла замуж за человека, внимательно следившего и указывавшего ей на все ее ошибки. Лет двадцать он ежеминутно отравлял ей жизнь, а потом бросил ее, чем совершил, пожалуй, единственную, ужасную ошибку в своей жизни хладнокровного умника.

Когда-то я была председателем совета пионерской дружины и страстно любила свою Советскую Родину, которая вроде не давала для этого никаких поводов… Эту ошибку я себе великодушно прощаю. Впрочем, как и все остальные.

Браха

Она была молодая, голубоглазая, с нежным розовым личиком. Ее звали Браха, и у нее был рак. Она лечилась у нас облучениями. Ожидая своей очереди, она обычно вышивала крестиком ветряные мельницы. Мы знали, что она родом из Голландии, и голубые мельницы в пяльцах это наглядно подтверждали.

Несмотря на то что ей было только двадцать пять лет, у нее было четверо детей. Она никогда не приводила с собой детей, как это делали другие пациенты, и муж ее никогда не появлялся у нас. У нее были хорошие шансы выздороветь – процентов шестьдесят.

Мы лечили ее на совесть. Это было тяжелое, почти жестокое лечение. Теперь доказано, что и гораздо меньшие дозы дают тот же терапевтический эффект. Но тогда этого не знали. Короче говоря, через месяц она вернулась с тяжелым осложнением от облучения и ей пришлось давать стероиды. Уже через пару недель ее милое овальное личико стало круглеть, фигура погрузнела, и через месяц Браху можно было узнать только по ее обычному золотистому парику. И по пяльцам с вышивкой. Она по-прежнему приносила их, чтобы не скучать в очереди к врачу, к которому приходила раз в неделю.

Потом ее лечение закончилось, и она перестала ходить к нам в отделение. Я встречала ее иногда на автобусной остановке. Она весила килограммов восемьдесят, по-прежнему была дружелюбна и приветлива. Мы всегда успевали поболтать минут десять, прежде чем автобусы развозили нас в разные стороны. Потом я встречала ее то с одним, то с несколькими детьми, и с каждой встречей Браха худела и молодела и опять выглядела неподобающе юной и хорошенькой. Единственное заметное изменение в ней – утрата безмятежности. Длинные юбки еле поспевали теперь за ее быстрыми шагами. Дети росли, старший пошел в школу – надо было торопиться.

И вдруг Браха снова обратилась к нам. С трехлетней малышкой Басей. У девочки нашли саркому. Ее оперировали, возили на консультацию в Америку – кроме облучения, ничего сделать было нельзя, и они стали ежедневно приходить к нам на лечение. Мама с дочкой шли по длинным коридорам, держась за руки. Обе в длинных платьях и в шляпках. Обе с голубыми глазами, похожие друг на друга. Только Браха жутко похудела. Я не решалась смотреть ей в лицо.

В середине лечения ребенку сделали анализ, и выяснилось, что опухоль растет прямо во время облучения. Больше делать было нечего. Лечение прервали. Бася умерла дома через двадцать дней.

Прошло с полгода. Я опять встречала Браху в городе. Она разговаривала со мной по-прежнему, а я мучилась чувством своей ужасной вины перед ней, хотя, видит Бог, делала все как следует и готова была сделать в десять раз больше, только знать бы что.

Потом наш Зелиг, который лечил и ее, и ребенка и добро еще не схлопотал себе на этом инфаркт, рассказал, что Браха ведет бракоразводный процесс. Мужа ее мы так никогда и не видели. Но знали, что он какой-то авторитет в Талмуде и что развода ей категорически не дает.

Наша розовая Браха оказалась тверда как скала. Суд был на ее стороне. На мужа нажал раввин, чье имя в Иерусалиме чуть уступало по известности праотцу Аврааму, но превосходило Моисея. Муж сопротивлялся около года, но не выдержал и дал Брахе развод. Так она осталась одна с тремя малышами.

Теперь скажите мне, как может содержать себя и троих детей молодая женщина, не имеющая ни профессии, ни даже аттестата об окончании средней школы? Вы думаете, она нанялась в детский сад ухаживать за детьми? Ничего подобного! Думаете, она пошла на курсы секретарш? Это та, которая вышивала крестиком, если бы, не дай бог, овдовела, пошла бы в детский сад. А эта – которая пережила болезнь, жизнь с чужим равнодушным человеком, развод и те двадцать дней, – эта поступила по-другому.

Она купила учебники, выучила математику, химию, биологию и что там нужно еще. Она сдала экзамены на аттестат зрелости. А потом экзамен по психометрии. Она поступила на труднейший фармацевтический факультет, потому что у фармацевтов всегда есть хорошо оплачиваемая работа. Она выучила физиологию, и статистику, и биохимию, и фармакокинетику, и анатомию, и высшую математику, и физическую химию, и черт знает что еще. И, верьте мне, она фармацевт в нашей больнице. Она независима, привлекательна и уверена в себе. И она носит короткую юбку.

Две истории из жизни

Есть такая ужасная болезнь – глиобластома. То, что в народе называется раком мозга. Она довольно редкая, но мы ее видим довольно часто, потому что нас ни один заболевший не минует. Эта болезнь не разбирает пола и возраста и обыкновенно кончается очень плохо. Но не всегда!

Явился на лечение грузинский еврей лет сорока пяти. Высокий, сутулый, одетый с претензией на роскошь. Туфли его завораживали взгляд длиннейшими приподнятыми над полом носками в духе старика Хоттабыча. Рубашка была розовая. Галстук поражал воображение. Галстук в Израиле носит жених под хупой, премьер-министр при фотографировании для официальных портретов и телохранители в свое рабочее время. Так что человек в галстуке вообще наводит на размышления. Тем более что галстук Ицика был исключительной расцветки и приводил окружающих в состояние глубокой задумчивости. Но особым отличительным признаком этого пациента была его прическа – длиннейшая прядь пегих волос, укоренившихся над правым ухом и тщательно переброшенная через купол черепа в сторону левого уха. Объяснения врача он слушал невнимательно. Проценты выживаемости других пациентов с аналогичной болезнью не производили на него никакого впечатления. Включился в беседу он только в тот момент, когда врач коснулся риска выпадения волос как побочного явления радиационного лечения. На это Ицик ответил, что он категорически не согласен рисковать своими волосами и, если, не дай бог, такая потеря случится, засудит больницу и всех ее работников.

В конце концов – после длительных пререканий криков и слез жены, уговоров врачей всех рангов вплоть до заведующего отделением и телефонного звонка старушки-матери – он подписал согласие на лечение, включающее в себя пункт о возможном выпадении волос.

На лечения он ходил аккуратно и так же аккуратно расточал льстивые просьбы беречь его прическу пополам с угрозами страшной мести, если она все же пострадает. Тридцать дней отделение, сцепив зубы, терпело его присутствие. После чего он закончил курс и стал медленно выветриваться из памяти травмированных техников.

Прошел год. При той стадии болезни, с которой Ицик начинал лечение, шансы его прожить год были нулевые. Тем не менее через год он явился навестить нас. Он снова был в галстуке и туфлях с загнутыми носками, и прическа его нисколько не изменилась, на наш взгляд. На здоровье он не жаловался, но всем и каждому рассказал, что волосы его после лечения утратили блеск и шелковистость и что он много раз сожалел о своем опрометчивом решении обратиться за помощью к медицине.

Другой случай связан с элегантной женщиной, которая по всем признакам, несомненно, принадлежала к элите. Она была умна, сдержанна и обаятельна. Легко и мягко общалась со всеми, была детской писательницей и, как выяснилось, дочерью одного из членов Верховного суда Израиля. Лицо ее чудовищно обезобразила огромная опухоль, захватившая нос и правую глазницу. Ее поведение никак не коррелировало с ужасным лицом, на которое было невозможно смотреть не отводя глаз.

Доктор Пригода, тщательнейшим образом изучив историю болезни, сказал, что хотя шансы и невелики, но при удачном стечении обстоятельств она может выздороветь. Я рассчитывала для нее программу лечения. Сложности были в том, что зрительный нерв находился в непосредственном контакте с опухолью и необходимая доза могла привести к слепоте либо к серьезным проблемам со зрением. Боже, как мы только ни изощрялись, чтобы увеличить точность тогда еще очень примитивных способов облучения! Какие усилия прикладывали техники, какие ювелирные блоки отливали для защиты глаза и глазного нерва! А как сложно было достоверно рассчитать эти неординарные методы!

Пациентка нравилась нам все больше. Хладнокровие, доброжелательность и чувство юмора в предложенных обстоятельствах – удел одних лишь лучших представителей человеческого рода. К последнему дню лечения она выглядела страшно: вся поверхность опухоли гноилась и кровоточила. Я простилась с ней в ужасе и отчаянии. Она была спокойна и полна благодарности.

В следующий раз женщина пришла к нам через четыре месяца. Я узнала ее по голосу. Милая улыбка, точеный нос. Прекрасная, хоть и немолодая, женщина. Настоящая красавица. Она носила очки для чтения и снимала их, когда не читала. Никогда в жизни никакие мои усилия не приносили таких безукоризненно сладостных плодов!

Разумеется, вылечил ее Пригода, но мы все оказались его исправными и острыми инструментами. Сколько радости принесло мне ее лицо! И я в который раз изумилась, вспоминая поведение и манеры этой женщины, с детства привычной к поклонению и восторгу, когда она (к счастью, временно) превратилась в безобразное чудовище.

Издержки вольности

Мы, израильтяне, люди вольные. Нас не так-то просто выстроить в очередь. Если нас много, а проникнуть мы хотим в узкое место – скажем, на вход в следующую зону аэропорта, то ожидать своей очереди мы будем не в виде математической последовательности, где каждый член строго следует за предыдущим, а в виде облачка мошкары, где каждый комарик хаотически перемещается в разных направлениях, а оказавшегося на самом коротком расстоянии от входа туда затягивает неведомая сила. Зато мы добродушны и, в общем, незлобивы. Мы и сами правила не очень-то уважаем, и на других, которые им не следуют, сильно не сердимся. Однако принимать это свойство во внимание следует неукоснительно, и сейчас приведу тому живой пример.

При облучении онкологических больных иногда бывает необходимо выставить на пути луча свинцовый блок прихотливой формы. Блок этот поглощает излучение, и то, что находится под ним, остается как бы в тени. В свое время такие блоки делались для каждого пациента, сейчас технология ушла далеко вперед, но иногда мы все еще их используем. На самом деле они делаются не из свинца, а из свинцового сплава, который плавится при температуре девяносто градусов. Для этого в мастерской стоит обыкновенный электрический титан. В него бросают куски металла, и когда он расплавляется, расплав из краника наливают в подготовленную изложницу и получают блок нужной конфигурации.

И вот вольная израильтянка с чашкой, на донышко которой уже насыпана ложка растворимого кофе, в поисках кипятка заходит в мастерскую. Она игнорирует надпись «НЕ ВХОДИТЬ», не задает никаких вопросов, а радостно подбегает к нагревателю, наливает себе полную кружку расплавленного свинца и с удовлетворенным видом подносит ее к губам. Замечу, что нагреватель стоит в вытяжном шкафу, все вокруг заляпано свинцовыми кляксами, повсюду валяются разнообразные инструменты и ни одна деталь интерьера не намекает на то, что в этом месте можно устроить пикник. Тем не менее дама собирается выпить чашечку кофе…

Господь и ангелы Его покровительствуют дуре, поэтому в эту секунду туда заходит техник, успевает понять, что происходит, и с воплем хватает ее за руку, которая не успела довершить движение к губам. «Посмотри, что ты пьешь!» – кричит он. Она ахает и немедленно выливает свинец в раковину, закупоривая ее до скончания века. Однако погубленная раковина только мелкая благодарственная жертва за то ужасающее несчастье, которое случилось бы, если бы невнимательная пациентка залила себе в рот глоток расплавленного, но неизбежно застывающего металла.

С тех пор эта дверь вообще не имеет ручки. Кому надо – знает, как она открывается.

Дела сердечные

Коротенькая, но занимательная история, подслушанная мной из-за занавесок, изолирующих каждую кровать вместе с ее жильцом и его посетителями от остальных обитателей четырехместной палаты. Дело происходит в кардиологическом отделении. Завотделением вернулся из отпуска и знакомится с пациентами. Бойкие ординаторы представляют ему больных.

Русский старичок семидесяти восьми лет. По здешним понятиям, он еще не стар, но по виду – как из сказки о рыбаке и рыбке. Поступил в отделение с пульсом тридцать четыре удара в минуту. Кардиологам показалось, что маловато, и они полчаса назад установили ему электростимулятор, задающий сердцу правильный ритм. Профессор расспрашивает о каких-то непонятных мне подробностях и удивляется, что не находит шрама в ожидаемом месте. Ему говорят, что установили суперсовременный прибор, который вводят без операции – прямо через большой кровеносный сосуд. Ток крови заводит его вместе с сопутствующим катетером в сердце, и там каким-то хитрым способом он прикрепляется в нужном месте. Профессор строго спрашивает, отчего выбрали такой экзотический сверхдорогой стимулятор. Ответ завораживает меня. Оказывается, у старичка меланома. Ее лечили новейшим препаратом, и основная опухоль исчезла. Но появился метастаз. В прошлом году сделали успешную операцию, и все было отлично. Сейчас под мышкой вырос еще один. По нашим законам единственный метастаз – это излечимый случай. Тем более с новым препаратом. Назначена еще одна операция, и прогноз вполне приличный. Однако подкачал пульс. Вставить стимулятор не проблема, но разрез приходится как раз на то место, где будет следующая операция. И этот шрам может помешать. Тогда, недолго думая, нищая, полуразорившаяся Хадасса предоставляет своему пациенту лучшее, что доступно современной медицине. Профессор удовлетворенно кивает и говорит, что все правильно. Старичок, ни слова не понявший из их разговора, на ломанном иврите жалуется, что сосед храпит.