Читать онлайн Времена года. Поэзия и проза

Велька И Кыш. Хроники Заречного леса

(Отрывок)

Ученица

К концу лета Велька всё чаще стала захаживать к бабушке Аксинье. Мать бранила её на чём свет стоит, да и старшая сестрица от неё не отставала – слыханное ли дело, чтоб девка-недоросток к ведьме бегала! На деревне уж шептаться стали, недоброе всякое говорить. Отец лишь качал головой и молчал, хотя было видно, что недоволен. Только Бажен, ранее протестовавший против Аксиньи, после случая на Купалу с пониманием относился к Велькиным визитам к старухе.

Ночами родители тревожно шептались о чём-то вполголоса, а днём мать столько работы сваливала на Вельку, что было не продохнуть, и всё время присматривала, находясь неподалёку. Раньше такого не случалось, поэтому Вельке казалось, что они обо всём догадываются. Ну или Бажен разболтал…

Сама же Велька перебралась жить сначала в сени, а потом и вовсе на сеновал сбежала от попрёков, стараясь как можно реже попадаться на глаза отцу с матерью.

– Батюшка, матушка… – заявила она в один день, стоя на пороге с заплечным узелком. – Я к бабке Аксинье ухожу. Насовсем. Учиться буду.

Отец с матерью так и ахнули. Полянка, старшая сестра, возившаяся в углу избы с малышами, тоже разинула рот от удивления и стала хватать воздух словно рыба.

– Ты что же это надумала! – взвилась мать. – Не знаешь будто, что на деревне говорят про неё?! И так уж людям в глаза смотреть тошно: полторы девки на выданье, да младшая поперёд старшей со двора вон собралась! Да и к кому – к ведьме!

– Пу́стите – уйду, и не пу́стите – тоже уйду, – упрямо процедила Велька, глядя исподлобья.

– Что ты молчишь?! – накинулась мать на отца. – Почему не остановишь её словом отцовским?!

– А что мне её, запирать? – пожал плечами отец. – Сама ведь знаешь, сбежит. Не раз бывало. А слово моё лишь заневолит, не будет ей тогда счастья. Со двора не уйдёт – зачахнет. А так, глядишь, новая ведьма на деревне будет, не хуже старой. А то может…

– Не может! – не желала униматься мать. – Чтоб я дитятко родное какой-то Бабе Яге отдала? Не бывать тому!

– Не больно-то ты её хаяла, когда родами мучалась, матушка, – возразила ей Велька. – А теперь, значит, Баба Яга?!

– Дерзить мне вздумала?! – лицо матери стало пунцовым от гнева. – Вот я тебя сейчас…

Она принялась искать хворостину, которой гоняла корову, но Велька решила не дожидаться расправы. Повернувшись, она понеслась прочь от родного дома, не разбирая дороги. Мать что-то кричала вслед, грозилась её приданое Полянке отдать, но Вельке было уже всё равно.

Добежав до мостков, она в слезах отвязала лодку, швырнула туда свой узелок, залезла следом сама, да и поплыла в сторону Заречного леса.

В последнее время она нет-нет да плавала туда. После Купальской ночи страха не было – как бабка отшептала. А может, и отшептала действительно, кто его знает…

Сойдя на противоположном берегу, Велька направилась прямиком к лесу.

Природа вокруг была уже тронута дыханием осени. Травы, иссохшие после знойного лета, пожелтели и пожухли, растущие вдалеке берёзы уже спешили сменить наряд на золотой, осенний.

На пологом косогоре росла толстая старая берёза. Велька её давно приметила, ещё когда они с братом и бабкой в первый раз сюда за травами ходили. Так и чесались у неё руки надрать с той берёзы бересты, да всё недосуг было. Теперь же Велька обнаружила красавицу-берёзу мёртвой и обугленной. Трава вокруг неё тоже была опалена дочерна и вокруг пахло гарью. Девочка вспомнила, что не так давно была сильная гроза. Тогда, видать, берёзу-то и поломало…

Села она на замшелый пень на косогоре недалеко от убитого грозой дерева и призадумалась.

Вся её жизнь казалась теперь Вельке этой берёзой. Росла она в отчем доме и горя не знала – приданое готовила, хозяйничать училась у матери, а охотиться и лес познавать – у отца. Заглядывалась на Полянкины посиделки с подружками – грезилось ей, что в свою пору и она вот так же с подружками на Святки гадать будет, либо на Купалу венки по реке пускать, да через костёр весело прыгать. Только теперь вот прошла гроза и поломала её жизнь на две половины. Не будет гаданий и гуляний, не будет семейных вечеров у печки. И стрельбы из лука на охоте не будет с отцом и братом – выбрала нынче Велька совсем другое… Сама выбрала, никто не неволил.

Помимо желания из глаз покатились слёзы. В той, прошлой жизни остались все, кого она любила, но и отступать Велька не привыкла. Раз обещала старой ведунье помощь в обмен на знания – так тому и быть. Да и Аксинье на старости лет шустрая разворотливая девчонка в доме не лишней будет – всё помощь бабке. И не на другой же край света она собралась – всего-то на край деревни, семья-то рядом жить останется. А матушка тоже хороша – как можно того, кто тебе жизнь спас, Бабой Ягой называть! Ну а люди… что люди? Всё время они что-то говорят, да только мало что знают. А как беда случается – всё одно к ведунье бегут. Так что пусть болтают что хотят, а коли на её семью взъедаться станут – Велька на них управу найдёт!

Отогнав от себя грустные мысли, девочка утёрла слёзы рукавом рубахи, в последний раз тяжело вздохнула, глядя на сгоревшую берёзу, и отправилась дальше бродить по лесу.

В Заречный лес Велька явилась не просто так. Без подношения напрашиваться в ученицы, хоть и по сговору, было бы не очень вежливо, поэтому здесь она надеялась найти какой-никакой подарок для Аксиньи. Потихоньку пробираясь по кустам и бурелому, вышла она к лужайке у перелеска. Кусты шиповника росли всё так же по кромке леса, только теперь вместо цветов на них алели крупные пузатые ягоды. Девочка ахнула от восторга, раскрыла свою котомку и стала собирать туда ягоды шиповника – отличный подарок будет для ведуньи!

Котомка наполнилась и изрядно потяжелела, а Велькины грустные думы совсем отступили. Она уже собиралась обратно в деревню, когда глубоко в лесных зарослях послышалось шуршание. Велька напрягла слух и во все глаза уставилась на лес, но кроме ветра, тихонько перебирающего листья на верхушках деревьев, ничего не услышала. Да и кому здесь быть…

Звук повторился. Велька снова насторожилась, и опять всё стало тихо. Да что же это!

Спустя какое-то время к шуршанию прибавилось ещё приглушённое ворчание, которое показалось Вельке вовсе не опасным, а скорее горестным или досадливым. Девочка отправилась на звук и набрела на большую яму, из которой отчаянно пытался выбраться небольшой молоденький мурыс, непонятно как в неё угодивший. Без сомнения, это был тот же самый, которого они с братом выпутывали из шиповниковых зарослей пару месяцев назад. Надо же, непутёвый какой дурачок… опять в беду угодил!

– Эй! – тихонько позвала его Велька. – Малыш, ты как туда попал? Дай-ка я тебя вытащу…

Мурыс прекратил попытки выбраться по осыпающемуся краю и сел в глубине ямы, уставившись на Вельку своими зелёными глазами. Она приглядела в буреломе сук потолще и подлиннее, и вскоре мурысёк уже карабкался по нему из ловушки. Вельке показалось, что он испустил вздох облегчения, когда выбрался на поверхность. Убегать маленький зверь не спешил – видимо, обессилел, пока пытался вылезти. Исподлобья глянув на Вельку, он сел и принялся вылизывать переднюю лапку.

– Домой иди, глупый, – улыбнулась ему Велька. – Мамка-то, наверное, обыскалась тебя уже.

С этими словами она собиралась уйти, но как только девочка повернулась и сделала первые шаги, мурыс прервал умывание и последовал за ней.

– Кому сказала, домой иди! – удивилась Велька, но остановиться и не подумала. Мурыс тоже.

Так и проводил её до самого берега. Когда они проходили мимо сгоревшей берёзы, её пушистый провожатый трижды оббежал вокруг, что-то вынюхивая, потом чихнул и устремился за своей уходящей спасительницей. Догнал он её уже у самой воды, и прежде чем Велька успела что-либо сказать, мурысий детёныш изловчился и запрыгнул с берега прямо в лодку, даже не намочив лап. И уселся, выжидательно глядя на девочку. Вельку это озадачило и разозлило: мало на её долю сегодня выпало, так ещё и от Аксиньи достанется, если лишний рот в дом приволочёт. Да и в деревне не сильно будут рады такому гостю – всех курей же попередавит! Не говоря уже о том, что́ мать этого глупыша может сделать с Велькой, если увидит, что он за ней увязался.

– А ну кыш из лодки! – скомандовала Велька. – Кыш, кому говорю!

Мурыс будто не понимал, чем так недовольна стоящая перед ним девчонка. Он таращился на неё своими слегка раскосыми зелёными глазами, по-собачьи склонив голову, и на берег не выходил. Возрастом он был совсем мал, месяца три или четыре. Серо-бурая шёрстка его уже покрывалась пятнами и полосками, но до окраса взрослого мурыса ему было ещё далеко. Недолго посмотрев так на Вельку, мурысёк потянулся, задрав кверху зад с куцым хвостом, и улёгся на лавку в лодке.

– Ты что же, со мной хочешь? Нельзя ведь… Где тебе в деревне-то жить? Ведь прознают – изведут… Да и мамка твоя, поди, волноваться будет… Ну давай, кыш…

Велька пыталась гнать его вон, но уже не так рьяно. Маленький мурыс казалось, всё понимает, но делает так, как хочет. Наверное, как и она сама. Тут же ей вспомнились материны попрёки за то, что наперекор её воле пошла, вспомнилось как решила уходить, и не отступила. Вспомнилось лицо Полянки, когда она услышала, что младшая сестра собирается в ученицы к ведьме…

– Ладно, как знаешь, – вздохнула Велька, забираясь в лодку.

До деревни они добрались уже на закате. Мурысёк семенил за Велькой, как приблудная собачка, делая вид, что так и надо. До дома бабки Аксиньи пришлось добираться огородами, да пересидеть за сараем до темноты, чтоб на деревне ничего не прознали – в этот вечер посетители то и дело шастали к знахарке. Наконец, когда уже взошла луна, Велька набралась смелости постучаться в дом.

Аксинья выглянула, придирчиво оглядела девочку и её спутника и молвила, будто и не удивившись:

– А-а, явились? Ну что ж… Заходите, коль пришли.

Велька с мурысом прошмыгнули в дом. Здесь было чисто, тепло и уютно. Старуха поставила перед Велькой миску каши, а мурысу – миску молока у печи. Сама же отправилась устраивать постель для своей новой воспитанницы.

Только сейчас Велька почувствовала, насколько она устала. Мурыс поглядел на неё, а потом открыл свою маленькую пасть с острыми как бритва клычишками и отчаянно зевнул, сощурив глаза и сморщив нос – приключения этого дня лишили сил и его.

Засыпая, Велька свесила с лавки руку и погладила пушистую шёрстку своего нового друга, устроившегося под лавкой на подстилке. Завтра им обоим предстояло начать новую жизнь.

За подснежниками

До самой зимы мать на Вельку злилась. Потом поняла всё же: дочь от своего не отступится – вон, носа не кажет на порог отчего дома-то! Теперь надо было как-то преодолеть остуду, которую она, мать, сама же и затеяла. Думала долго, собиралась, примеривалась, и в аккурат на Бабий день решила к Аксинье наведаться всё же. Напекла блинов на подарок, рушник вышитый из сундука вынула, Забавушку на саночки усадила, да так на негнущихся от волнения ногах к ведунье и пошла.

Замешкавшись на пороге, она всё же постучалась.

– Здравствуй, бабушка Аксинья, – молвила она, глядя в пол, когда бабка отперла дверь. – Мы вот к тебе… с гостинцами.

– И ты здрава будь, Алёнушка, – старуха оценивающе оглядела стоящую на пороге женщину. Встретившись глазами с маленькой Забавушкой, она улыбнулась и взгляд вдруг потеплел. – Ну входите, коль с гостинцами-то…. Негоже гостей на пороге морозить.

Велька, выглянувшая на шум, враз посерьёзнела – ещё не забыла она последний разговор с матерью. Да и отвыкать потихоньку стала от неё, постепенно привязываясь к новой жизни и старухиному укладу. Нет-нет да саднила сердечко старая обида. Было и недоумение, что мать всё не идёт проведать её или попросить возвращения, но Велька гнала от себя эти мысли. Сама ведь тоже хороша оказалась – в одной деревне живут, а ни разу в родной дом не наведалась после того, как ушла…

Аксинья тем временем усадила гостью за стол, миску каши маслицем сдобрила да чаю травяного налила. Велька затеяла играть с малышкой, пока старшие разговоры разговаривать станут.

Первым делом Велькина мать повинилась перед знахаркой за язык свой, что Бабой Ягой её как-то называла, да поблагодарила за здоровых деток и за жизнь свою спасённую. Про младших узнала, что делать, чтоб не болели и побыстрее окрепли. Потом про Велькино да бабкино житьё-бытьё порасспросила да про учение. После, повечеряв с Аксиньей, укутала Забавушку, да на саночках в обратный путь повезла. С Велькой ни словом не перекинулась, однако понятно стало: теперь теплее будет. Старуха в дорогу дала ей тоже гостинчик, да наказала захаживать не только на праздники, тем самым дав понять, что зла не держит. На том и распрощались.

Мурыс, дремавший в тёплом углу за печкой, проснулся, но не подавал виду что он тут есть, украдкой изучая пришедших. Велька подметила, что Забавушку он опасается, но всерьёз не принимает. Только всё же следила, чтоб маленькая сестра ненароком не полезла за печку, не потревожила его. К Велькиной же матери мурыс присматривался и принюхивался дольше, водя ушами-кисточками и бесшумно раздувая ноздри, будто пытаясь распознать каждый запах, который она с собой принесла.

За четыре месяца, прожитых у бабки, мурысёк из неуклюжего мехового клочка превратился в поджарого ладного кота. На деревне, вопреки ожиданиям, не безобразничал, а по ночам в местной роще зайцев гонял. Дома, правда, справлялись с ним плоховато – уж больно своенравный был зверь, только Вельку он слушался, да и то с оглядкой…

Аксинья иной раз, как мурыс разыграется, чуть не до визгу ругала его, пытаясь угомонить – и ничего. А Велька один раз скажет грозно: «А ну кыш!», и вот он уже в своём углу за печкой мирно лапку вылизывает. Одно Вельку беспокоило: мурыс оказался не говорящий. Ну или она его не слышала. Аксинья, однако, успокаивала её, что не всякий зверь к человеческой речи приспособлен – может и вовсе не заговорить. Понимает и слушает – уже хорошо.

– Печёшься о нём, как о дитятке, – усмехалась как-то бабка на очередные Велькины расспросы. – Только безымянное дитятко-то у тебя! Всё «кыш» ему, да «кыш»… Нешто мать тебя так по дому гоняла?

Велька растерялась. А ведь и правда, имени мурысу за всё это время она так и не сообразила дать. Пришло всё к тому, что кроме «кыш» он и ни на что и не отзывался. Посмеялись они с бабкой над этим, да бросили имена выдумывать – так и стал безымянный мурыс Кышем.

Забот в эту пору было немного, а потому времени на обучение хватало. За зиму бабка Аксинья обучила Вельку нехитрым заговорам, литью на воске, да ещё пару зелий натаскала делать. За упражнениями ученицы она наблюдала с большим интересом, ожидая, не проявятся ли какие способности, в Купальскую ночь полученные, но пока ничего особенного не происходило.

Зелья у Вельки выходили добротные и расходились хорошо, заговоры действовали как положено, только с гаданиями поначалу заминка вышла – не всё сбывалось…

В общем, ученица оказалась способная, но… обычная. Или же дарованные папоротником свойства проявятся где-то ещё…

– Велеславушка, – как-то вечером молвила бабка. – Завтра пойдём мы с тобой за подснежниками. Обучу тебя, как их собирать и на что они годятся. Набрать их надо много, сколь найдём. С них, с подснежников, все травы начинаются. Как эти цветочки народятся – считай и весна пришла.

– А можно нам с собой Кыша позвать? – оживилась Велька. – Он подснежников-то, поди, и не видал никогда.

– Позвать-то можно, – засомневалась Аксинья. – Только пойдёт ли… Мурысы днём поспать любят, у них ночь – как для нас день.

Кыш, до того с видом хозяина шнырявший по дому в поисках не изгнанных ещё мышей, внезапно остановился и прислушался. Потом внимательно поглядел на старуху и Вельку, будто понял, что речь о нём повели. Когда же они засобирались ко сну, мурыс, против своего обыкновения, не стал проситься в лес, а свернулся клубком у Вельки под лавкой и проспал всю ночь.

Наутро, перекусив тем, что нашлось, Аксинья и Велька запаслись корзинками и котомками, заперли дом и отправились в ближайший лес. За реку идти было уже опасно – то тут, то там в некогда крепком речном льду зияли чёрные полыньи, готовые засосать неосторожных путников. Да и сам лёд пошёл поверху опасными трещинами. Вероломно припорошённый тонким снежным покрывальцем, обманчиво обещавшим надёжную переправу, этот лёд ломался и крошился под самым малым весом.

Кыш радостно скакал вокруг, по временам исчезая в заснеженных кустах и оврагах в поисках добычи. Старая ведунья не спеша вела свою ученицу по лесу, высматривая проталины на опушках. Так они обошли деревню почти кругом и вышли из леса с другой стороны. На опушке чернело несколько небольших проталинок, на которых ярко-зелёными всполохами проглядывали первые подснежники.

Казалось, чем больше Велька и Аксинья собирали их, тем больше подснежников появлялось вновь. Скоро полны были обе небольшие корзинки. Только начали они складывать белые нежные цветочки в бабкину заплечную суму, как подснежники закончились так же внезапно, как и появились. Пока Аксинья ворча затягивала ремешки на только распущенной было котомке, Велька огляделась вокруг, невольно залюбовавшись холодным великолепием суровой северной весны.

В подтаявшем, но ещё не сошедшем снегу торчали три чахлые молоденькие берёзки, и подальше, в бурой прогалине – ещё одна. Лес уже скинул свою снежную шапку, но до тепла было ещё далеко. Теперь же он стоял, чернея в весеннем морозце, с проглядывающей кое-где бурой прошлогодней листвой и тёмными подтаявшими пятнами жухлой травы. У реки белела их деревенская церквушка, и сама река издалека казалась сплошной белой лентой. А на перламутровом небе колыхались лёгкие зыбкие облака, похожие на невесомое кружевное покрывало какой-нибудь заморской царевны…

Кыш, незаметно подкравшийся сзади, лбом легонько боднул Вельку под колени, выводя из раздумий. Она хотела было побранить его, но мурыс, словно почувствовав это, виновато глянул исподлобья на свою маленькую хозяйку и положил к её ногам тушку зайца – поделился добычей.

– Кормилец ты наш, – улыбнулась Велька, сразу раздумав ругаться, погладила его по мягкой спинке, и почесала за ухом.

Кыш коротко мурлыкнул и устремился на поиски новой добычи.

Вечером, разобрав подснежники, Аксинья затеяла зелье, а Велька состряпала кулеш из добытого Кышем зайца. Главный же охотник и добытчик до того набегался за день по лесу, что, не дождавшись своей порции, развалился под лавкой и блаженно посапывал, положив ушастую голову на передние лапы. Позже и Велька, тоже порядком умаявшаяся, плотно поужинала и свернулась калачиком на лавке, свесив руку на мурысий бок.

– К теплу… – усмехнулась бабка, глядя на то, как раскинувшись спит Кыш. – Вот она и весна пришла.

Старуха поставила для мурыса миски с кулешом и простоквашей, накрыла Вельку старым зипуном, загасила лучину и, кряхтя, полезла на печь.

Круг жизни

Как только стало потеплее да лёд сошёл, засобиралась Аксинья в Заречный лес за травами. Нынче мать-и-мачеха, медвежьи ушки и медуница ведунье понадобились. А так – что найдётся. Бабка перетряхивала старые запасы трав, пытаясь сообразить, какие травы запасти в первую очередь, а Велька шуршала в небольшой кладовочке, собирая припасы.

Кыш деловито сновал по избе, путаясь под ногами – тоже в поход наладился. За этот год он вымахал почти в аршин ростом, и совсем уже не напоминал того шерстяного неуклюжего неумеху, которого вызволяли из падучих ям да колючих кустов. Научился он ямы, силки да ловушки, коих в леске за деревней было предостаточно, обходить и с ночных забегов своих неизменно возвращался с добычей – то зайца притащит, то глухаря или тетерева задерёт. Добытчик. И мышей разогнал всех. Полезный в хозяйстве зверь оказался.

Теперь же, собираясь в путь-дорогу, Велька ради потехи командовала: «Кыш, принеси то», «Кыш, подай это», и мурыс возвращался то с корзинкой, то с холстинкой, то с мешочком. Ему наука, а Вельке да бабке – веселье.

Назавтра с рассветом причалили они на знакомом пологом берегу у приметной поляны. Первым из лодки выскочил Кыш, коротко мявкнул, оглянувшись на медлительных людей, и унёсся куда-то в заросли. Велька хотела было звать его, да бабка осадила:

– Мамку, небось, искать пошёл. Почитай, год не виделись… Пусть его, вернётся. А тут не застанет нас – по следам разыщет.

Поднимались они по косогору мимо горелого берёзового пня. Велька с сожалением покосилась на то, что осталось от великолепной одинокой берёзы, приметив, что от пня тянутся вверх несколько молодых берёзовых росточков. Поотстав немного от бабки, Велька приблизилась к берёзовым росткам и, присев, прошептала:

– Растите веточки, берёзы деточки,

От Солнца-батюшки берите силушку,

Землица-матушка напоит соками,

Чтобы скорее вы тянулись к небушку.

Закрепив свой нехитрый заговор тайным словом, Велька погладила пальчиком молодые клейкие листочки, вскочила на ноги и поспешила за Аксиньей. Старуха понимающе усмехнулась, но ничего не сказала – что от души желается, непременно ведь сбудется. Способная у неё ученица, что и говорить…

В лесу радостно чирикали птахи, а под ногами в прошлогодней листве шуршала и копошилась какая-то мелюзга. Аксинья вела ученицу по лесным тропкам от одной лужайки к другой, и на каждой из них росло что-нибудь нужное, что непременно надо было собрать: что – в коробок, что – в туесок, что – в мешочек. Цветки ведь – не травы, в пучки не увяжешь. Однако и нести было легче. Хотя, конечно, Аксинья всё равно сетовала, что Бажена с ними нет в этот раз.

На одной из полян расположились они на привал. Пока трапезничали, к ним присоединился Кыш. Высунув ушастую башку из высокой травы, он настороженно посмотрел по сторонам, поводя ушами, будто к чему-то прислушиваясь, и вышел на поляну весь. Вид у него был озадаченный.

Мурыс подошёл к Вельке и прилёг горбушкой, оперевшись на передние лапы. Велька удивлённо покосилась на него – никогда он так не лежал даже в деревне, где всё чужое ему. А сейчас в этом спокойном и тихом лесу, на своей родной стороне, он ведёт себя так, будто в любой момент готов к опасности, будто ждёт чего-то. Это было странно…

– Кышка, случилось что? – напрямую спросила Велька, глядя в его раскосые зелёные глаза.

Вместо ответа мурыс осторожно прихватил её зубами за подол и потянул в сторону, прочь с поляны. Велька недоуменно вздёрнула бровь, но последовала за ним. Отведя хозяйку к первому встречному дереву, Кыш умоляющим взглядом уставился на неё, будто спросить хотел: «Не уйдёшь? Не бросишь меня здесь?»

– Ну чего ты…? – оторопело спросила Велька. – Жду я тебя, жду. Что стряслось-то?

Кыш пулей рванул к бабке и с нею проделал тот же самый трюк. Аксинья наскоро собрала остатки трапезы в котомку и поковыляла за мурысом и ученицей. Когда зверь убедился, что обе они идут за ним, то побрёл вглубь леса, по временам оглядываясь и дожидаясь, когда его нагонят.

– Чует моё сердце, не к добру это, – кряхтя и отдуваясь, пророчила старуха. – Раз мурыс обеих нас за собой зовёт – не иначе, беда какая приключилась…

Спустя немного времени вывел он их на лесную проплешину. Велька увидела первой и зажала рот, чтобы не закричать – на проплешине, в самой её середине, скрючившись, лежал израненный мальчишка по виду годков пяти, не старше. Одежонка его была вся изодрана, кое-где на серой холстине алели кровавые пятна. Старуха, увидев, куда привёл мурыс, заохала и поковыляла к найдёнышу.

Наспех его осмотрев, она молвила:

– Живой. Но недолго ему… Успеть бы…

– Куда, бабушка?

– Не кудахтай, – деловито оборвала старуха расспросы. – Бери-ка его, да пошли искать Круг жизни. Времени нет.

Недолго думая, Велька взвалила себе на спину худенькое, почти невесомое тельце и поплелась за Аксиньей. Идти пришлось порядком, и Велька к концу пути сильно устала. Кыш семенил рядом, беспокойно поглядывая по сторонам.

– Слышь… меня вот Велеславой звать. Велькой. А тебя? – пропыхтела Велька, пытаясь понять, жива ли ещё её ноша.

– Фролушка… – чуть слышно прошептал мальчик.

– Ты не бойся, Фролушка, бабушка Аксинья у нас знаешь какая?! Она обязательно тебе поможет! Ты только держись, не уходи, слышишь!

Привела их Аксинья в сосновый бор. В просветы между стволами проглядывала излучина реки, а за кромкой воды снова зеленел лес. Только сейчас Велька поняла, какой крюк они сделали до этого места – их лодочка осталась у того леса за рекой, на который она сейчас смотрела сквозь редкие сосны…

– Нашла! А ну-ка, давай его сюда! – скомандовала бабка, выводя Вельку из оцепенения.

Аксинья стояла на пятачке посреди молодых сосенок, растущих кругом. Рядом с ведуньей в кругу сосен торчал вековой сосновый пень, у которого она и велела положить мальчонку. Вельку она тут же отправила собирать лапник, а сама присела подле найдёныша и стала что-то нашёптывать. Потом, достав из поясного кошеля долблёную ступку, стала в ней перетирать какие-то травы, поминутно роясь в мешках. Полученную буро-зелёную кашицу она, морщась, пережёвывала и накладывала на раны мальчика. Когда Велька натаскала достаточно лапника, Аксинья устроила из него три постели: у пня – для Фролушки, и две – для них с Велькой чуть в стороне.

– Бабушка, а мы тут ночевать станем? – спросила Велька.

– Станем, – эхом откликнулась старуха, кивая на мальчика. – Нельзя уйти нам сейчас от Круга жизни, иначе вот он… нежитью станет.

Велька хотела было костёр запалить, но Аксинья остановила:

– Не нужно. Священное это место, коли огонь сюда дорогу прознает – беда станется. А замёрзнуть нам лес не даст. Лучше к ночи в оба смотри что будет, и что бы ни увидела – ни звука. Поняла?

Ближе к вечеру бабка, всё ещё не отходя от мальчика, наказала Вельке натаскать веток и устроить шалаш, где постели их были, забраться в него и не высовываться. Как стемнело, у Вельки уж глаза слипаться начали, а старая ведунья будто и не устала. Девочка видела сквозь набросанный на шалаш лапник, как старуха всё сидит в круге из сосенок, склонившись над раненым малышом. Кыш давно свернулся клубком у Велькиных ног и дремал, не теряя внимания – уши-кисточки то и дело поворачивались, улавливая неслышимые человеком лесные звуки.

Вдруг Вельке показалось, что стало как-то светлее. Она прильнула к земле, где сквозь ветки и лапник виднелись просветы, тихонько отодвинула веточку и глянула туда, где Аксинья сидела. Только бабки она не увидала – сосенки, будто подросшие ввысь да вширь, опутали то место, сомкнувшись верхушками. Вместо причудливого круга с пнём посредине стал ажурный плетёный купол, который будто светился изнутри мягким золотисто-зелёным светом, а вокруг него летали, как искорки, золотистые и зелёненькие светлячки.

Велька аж рот раскрыла от изумления – никогда она такого чуда чудного не видала! Кыш тоже сидел и как заворожённый смотрел на светящийся купол.

Вот из-за толстой сосны чуть поодаль вышла женщина. Была она молодая и красивая, а толстая русая коса у неё аж до земли свисала, струясь через плечо по зелёному сарафану. Подошла она к сосновому куполу, постояла немного рядом, и будто вошла в него…

Велька ждала, что будет дальше. А дальше – ничего. Враз потемнело в бору – хоть глаз коли – и ничего не стало, будто лучину кто загасил. Забоялась она сначала, но потом поняла, что Кыш здесь, и ведёт себя как ни в чём не бывало. А раз он спокоен, то и ей бояться нечего…

Когда Велька, потирая кулачками глаза, высунула нос из шалаша, солнце уже давно встало. Бабка Аксинья, задумчиво глядя на сосны, жевала краюшку хлеба и запивала квасом. Мурыс резвился тут же, катая лапами шишку и смешно перескакивая за ней – будто мыша ловил. Шуршала, стрекотала и посвистывала лесная мелюзга. Радуясь солнышку, чирикали где-то вдалеке птицы.

Сбросив с себя липкую, как паутина, пелену сна, Велька посмотрела в сторону старого соснового пня и растущего вокруг него молодняка. Мальчика, которого вчера нашёл Кыш, там не было – его постелька из лапника была пуста.

– Бабушка Аксинья, а где же Фролушка? Живой ли? – удивлённо спросила она, продолжая глядеть на пень, окружённый сосенками и соображать, пригрезилось ей ночное волшебство или нет.

– Лешачонок он теперь, – нехотя проскрипела старуха. – Леша́чка его и забрала.

– Как-так – лешачонок? Он же… – тут Велька осеклась, потому что старуха та́к посмотрела на неё, что было понятно: отвечать не станет.

Лишь позже, хорошенько оглядев «круг жизни», девочка заметила ещё один сосновый росток, который рос прямо на пне. Вчера, когда они принесли сюда Фролушку, этого ростка не было… Сколько же у лешачихи детей?

Перевалило уже за полдень, когда они пустились в обратный путь. Всю дорогу старуха угрюмо молчала, только знай ковыляла по лесным тропкам, даже вскользь не кидая взгляда на так интересовавшие её вчера травы. Мурыс снова исчез где-то в дебрях и присоединился к ним только на берегу, когда они подходили к лодке. Был он не один – чуть поодаль из кустов молча провожала их взглядом умных раскосых глаз рыжая в подпалинах мурыска. Кыш нашёл, кого искал…

Аксинья первой полезла в лодку. Велька замешкалась, оглянувшись на Кыша – идёт ли? А он игриво оббежал вокруг своей матери, заглядывая ей в глаза, и остановился между нею и тропкой к лодке, как бы решая, вернуться ему в деревню или остаться в Заречном лесу. Мурыска сощурилась, будто солнечный лучик щекотал ей нос, и легонько боднула Кыша головой в бок, подталкивая к лодке. Сделав пару неуверенных шагов к реке, Кыш ещё раз оглянулся. Там, где только что стояла мурыска, было пусто. Лишь раскидистый куст прощально покачивал веточкой.

Тогда он отвернулся от леса и стремглав понёсся по склону к реке.

Лисичка

На улице был март. По всему посёлку текли весёлые ручейки, размывая грунтовые дороги и превращая улочки в непроходимое болото. Отец с самого утра шумел в сенях – снова собирался в тайгу, а мама на кухне стряпала блины.

Серёжа проснулся от того, что солнечный лучик, пробравшийся к нему на подушку сквозь занавески, стал припекать и щекотать нос. Нащупав под кроватью тапки, мальчик протёр глаза и вышел на запах блинов.

– Миша, поешь хоть блинов-то! – крикнула мама куда-то в сени. – Или с собой возьми, Лешего угостишь!

– Сам не буду, некогда! – отозвался отец. – А Лешему отнесу, давай!

«Лешим» прозвали местного лесника, деда Ваню. Он был угрюмый и неразговорчивый, и в посёлке появлялся редко. Всякое про него тут судачили, да только дед Иван всё мимо ушей пропускал. Наберёт в сельпо крупы да соли, муки тоже, и уходит в свой домик обратно в тайгу.

Единственный, с кем этот угрюмый лесник был не прочь перекинуться парой слов, был Серёжкин отец. На мальчишку же он внимания совсем не обращал. Не здоровался даже. Серёжа сначала обижался – родители ведь учили его быть вежливым и приветливым со всеми, иногда напоминая, что необходимо сказать «здравствуйте» или «спасибо», а деду Ивану почему-то прощали такую невоспитанность. Серёже казалось это несправедливым, но потом он перестал обращать на это внимание и воспринимал местного «лешего» таким, какой он есть – большим, седым и неразговорчивым.

– Папка! – всполошился Серёжа. – А ты чего? Ты в тайгу уходишь что ли? А я?!

– Да ненадолго я. Лешему вот блинов снесу, посудачим о своём, да и обратно. Охотиться сейчас не на кого, так что ничего интересного там не будет, мой бледнолицый воин, – улыбнулся подошедший к столу отец.

– Ну па-а-ап! Ты же обещал! Ты обещал зверей показать! – выражение Серёжкиного лица сделалось таким горестным, что отец чуть было не рассмеялся от такой непосредственности, но вовремя спохватился, чтобы не обидеть сына.

Зверей показать он действительно обещал, но в эту пору особо некого смотреть, да и есть свой риск на волков наткнуться, либо кого похуже встретить. Думал, как потеплеет, можно будет и сводить сына подальше, чем обычно. Действительно, пора бы ему начать к тайге привыкать. Но…

– Рановато ещё, – резонно возразил отец. – Многие звери ещё спят, кого ты там будешь смотреть?

– А кого найду – того и буду, – насупился мальчик.

Уйти сейчас, оставив сына с его просьбой, означало бы ссору. К тому же… действительно, обещал.

– Ладно, собирайся, – нехотя уступил отец. – Только быстро. И чур не жаловаться, если никого не увидим, понял?

– Понял! – просиял Серёжа, и умчался в комнату одеваться.

В лесу, в отличие от посёлка, снег ещё лежал. Иногда попадались следы пробежавших по нему зверей, и тогда отец объяснял Серёже кто какой след оставил, и как их распознать. Вскоре они вышли к большой прогалине. Как-то летом Серёжка с мамой здесь собирали землянику, поэтому мальчик хорошо помнил это место. До избушки Лешего было ещё порядком, к тому же шли они в обход, стороной – видимо, отцу нужно было что-то поглядеть в лесу, а может быть, он искал для Серёжки обещанных зверей…

Отец остановился у большого дерева и стал оглядывать поляну. Посреди неё лежало что-то большое и чёрное, и вокруг было много звериных следов. Серёжа заметил, как потемнело папино лицо – что-то было не так. Отец порылся в походном рюкзаке и, достав бинокль, принялся внимательно изучать местность.

– Сын, – папа обратился к нему вдруг очень серьёзно и настороженно. – Ты вот что… домой беги. Из сельсовета наряд вызывай. Вывести их сюда по нашим следам сможешь?

– Смогу, наверное… Пап, а что тут? Зачем наряд? – удивился Серёжа.

– Лис прикормили. И тот, кто это сделал, похоже, ещё здесь.

– А Леший что же? – спросил мальчик. – Он разве не видел?

– А это я пойду проверю, – нахмурился отец. – Ну… иди.

Серёжка нехотя повернул обратно. В лесу, значит, бандиты, а он сейчас пойдёт домой вызывать милицию и пропустит всё самое интересное! Обидно! Но и ослушаться отца он не посмел. В свои девять лет мальчик уже понимал: с браконьерами справиться он не сможет. Разве что до Лешего добежать, но это далеко – до посёлка ближе. Да и что может сделать браконьерам одинокий угрюмый старик? Другое дело его, Серёжкин, папа! Вдвоём с Лешим они точно всем злодеям лещей надают!

С этими мыслями Серёжа шёл по их с отцом следам в обратную сторону, попутно прислушиваясь к лесным звукам – что, если бандиты бродят где-то рядом… Через некоторое время его слух уловил нечто необычное. В лесу были люди.

Голоса были мужские и звучали не так уж близко. Вдобавок ко всему мальчик увидел недалеко от того места, где они с отцом недавно прошли, чьи-то чужие следы, со страху показавшиеся ему огромными. И каплю крови на снегу.

Серёжа ужасно испугался. Здесь, в их лесу, бродят браконьеры, которые уже кого-то подстрелили! Мальчик боялся, что они могут напасть на отца, или на деда-Лешего, или даже на него самого, если заметят! Но отступать было нельзя, нужно было срочно вызывать милицию. Серёжа всё шёл и шёл, пока не услышал скрип снега совсем близко.

– Эй, пацан! А ну, стоять! – крикнул незнакомый мужчина, заметив Серёжу.

Вместо того чтобы послушно замереть на месте, мальчик опрометью кинулся бежать. Сзади прогремел выстрел.

Серёжа пригнулся, как учил отец, но тут же вскочил и снова припустил во весь дух прочь от страшного мужика. Сначала по своим следам, но оглянувшись увидел, что незнакомец погнался за ним. Рискуя увязнуть по грудь в снегу или, провалившись, наткнуться на бурелом, мальчик понёсся напрямик. Сойдя с тропы, он изо всех сил пробирался по снегу уже не разбирая дороги. Преследователь пытался поспеть за ним. Он был больше и сильнее, но Серёже играло на руку то, что подтаявший и подмёрзший кое-где снег не всегда проваливался под весом его тела, а вот взрослому приходилось туго. Он пыхтел позади, не желая упустить Серёжу из виду, и ругался нехорошими словами. Хорошо, хоть больше не стрелял…

Наконец, в очередной раз провалившись, мужчина выругался и отстал, а Серёжа продвигался всё дальше и дальше, то проваливаясь в снег, то выбираясь из него. Он не заметил небольшого овражка и, неосторожно ступив, скатился в него. Правую лодыжку ошпарило болью – подвернул.

Схватившись за ногу, мальчик тихо захныкал – настолько было больно – но вовремя взял себя в руки. Если его преследователь где-то здесь, рядом, то может услышать его. А с повреждённой ногой далеко Серёже не убежать…

Он огляделся. Метрах в десяти от себя заметил капельки крови на снегу и следы какого-то некрупного зверя. Невдалеке под заснеженным кустом углядел кончик хвоста, выглядывавший совсем чуть-чуть. Если бы не едва заметная рыжинка, присыпанная снегом, Серёжа и не увидел бы. Мальчик аккуратно подвинулся в сторону своей находки. Хвост не шевельнулся. Он сделал ещё одну робкую попытку подползти, но чуть не вскрикнул от боли. Лисий хвост, однако, по-прежнему оставался неподвижным. И тут его осенило: живая лиса давно бы убежала пока он падал в овраг, не стала бы дожидаться! Когда он всё же дополз до куста, его догадка подтвердилась. Под согнувшимися от снега ветками в крови лежала лиса. Она уже не дышала…

Перевернувшись, Серёжа сел на снег, стянул валенок и потёр подвёрнутую ногу, которая уже не болела, а ныла, отзываясь саднящей болью всякий раз, как Серёжа пытался пошевелить ею. Потом он снял с шеи свой куцый шарфик и как мог обмотал повреждённую лодыжку, вспоминая, как учил делать отец в таких ситуациях. С трудом натянув валенок обратно, мальчик прислушался. В овраге было тихо, лишь какое-то слабое попискивание тревожило слух.

Серёжа, всё ещё не рискуя наступать на ногу, пополз в сторону звука. Оказалось, он исходил из сугроба рядом с огромным накренившимся деревом. Дерево упало не до конца, упёршись в другое такое же по соседству. Вывернутый комель с торчащими наружу обломанными корнями облюбовала для гнездовья лиса – вокруг цепочкой вились следы. Очевидно, именно она теперь лежала под кустом, а где-то там, в темноте под корнями пищали её малыши.

Серёжа достал маленький карманный фонарик, который отец подарил ему накануне, и посветил в поисках лисят. Две крошечные мордочки, которые едва было видно, слепо тыкались друг в друга и в холодные жёсткие корни старого дерева.

Мальчик вполз в лисье логово насколько мог и принялся шарить рукой. Наконец пальцы наткнулись на мягкий мех, и Серёжа, сомкнув их, аккуратно потянул на себя лисёнка. Точно так же вытянул он и второго. Малыши были совсем слепые, только родившиеся. Только двое. Больше не было. Он пошарил ещё, но кроме сухой подстилки ничего не нащупал. Спрятав обоих найдёнышей за пазуху, Серёжа аккуратно выполз из-под дерева и стал думать, как ему теперь выбираться.

Внезапно на пологом склоне оврага он заметил ещё одну лису, которая неотрывно смотрела на сидящего внизу мальчика. Серёжа тоже смотрел на неё какое-то время, а потом лиса повернулась и исчезла, взметнув снег пушистым хвостом. Мальчик смекнул, что раз склон пологий, то и забираться наверх по нему будет легче. Он пополз вверх, стараясь не сильно тревожить лисят под курткой.

Малыши пригрелись и затихли, но Серёжа знал: без мамы они погибнут. А ещё где-то здесь, в лесу, кишащем браконьерами, остался его отец… Успел ли он добраться до избушки деда Ивана и предупредить его?

Выбравшись из оврага, Серёжа увидел ту самую лису, которая и не думала уходить. Она стояла и смотрела на мальчика немного повернувшись, как бы спрашивая: «Идёшь?»

– Иду… – тихо пропыхтел Серёжа.

Он отчаянно мёрз, и сил у него почти не осталось. К тому же болела нога, на которую он отваживался наступать лишь подгоняемый мыслью об отце и двух маленьких лисятах, спящих под курткой.

Лисица повернулась и потрусила вперёд. Серёжа пошёл за ней. Иногда зверь скрывался в густых заснеженных зарослях, и тогда Серёже приходилось ориентироваться по следу. Временами мальчику казалось, что зря он идёт за ней, но плутовка будто вела его, останавливаясь и оглядываясь: «Идёшь?».

Удивительно, но места, которыми, хромая, продвигался Серёжа в компании своего рыжего проводника, были ему незнакомы. И снег здесь был не такой глубокий – мальчик проваливался чуть больше, чем по щиколотку, и то лишь иногда. Вскоре среди елей показалась широкая тропа. Лисьи следы вели туда, но пушистой спутницы видно не было. Теперь Серёжа узнавал место: это была тропа к старому роднику. Сейчас сюда мало кто ходил с тех пор, как вырыли новый ключ, однако ему приходилось бывать здесь с отцом. Облегчённо вздохнув, мальчик направился в сторону посёлка…

Дед Иван по прозвищу Леший навестил Серёжу через два дня в больнице, где мальчик оказался после того случая. Он дошёл-таки до сельсовета и позвонил в милицию, всё рассказал, и после этого потерял сознание…

– Ну что, Сергей Михалыч, – уважительно обратился к нему старик. – Молодец! Уберёг ты лес от браконьеров.

– А мой папа? Он добрался до вас? – обеспокоенно спросил Серёжа, пытаясь привстать с кровати.

– Да ты лежи, лежи, – махнул дед Иван своей большой ладонью. – Добрался он, и очень помог. Всё в порядке. Он к тебе скоро придёт и всё расскажет. Ну а крестники твои пока у меня поживут. К лету окрепнут, и выпустим.

– Ка… какие крестники? – удивился Серёжа.

– Лисята твои! – усмехнулся дед. – Ну ты даёшь! Не помнишь, как лисят принёс?

– А-а-а, помню… – задумчиво протянул Серёжа, вспомнив об осиротевших малышах.

Хорошо, что они теперь у лесника жить будут, уж он-то, наверное, знает, как о них позаботиться.

Вскоре пришёл и отец. Вместе с дедом Лешим они наперебой хвалили и подбадривали Серёжу. Потом лесник ушёл, а отец и сын остались. Серёжа был ещё слаб и порядком устал от всех этих разговоров, хоть и рад был видеть рядом близких. И угрюмому Лешему был очень рад – не нашли его бандиты-браконьеры.

– Папка, а что было, когда ты до Лешего добрался? – поинтересовался мальчик.

– А ничего не было. Браконьеры пришли, избушку окружили, всё мудрили – хотели нас оттуда выманить, но не вышло у них. Так их милиция у избушки и нашла. Только это уже вечером было. Я думал, быстрее приедут. Но, сказали, как вызов приняли – так и выехали. Ты-то где припозднился?

Серёжа, у которого уже слипались глаза, поудобнее повернулся набок и стал сонно рассказывать отцу, что с ним приключилось. Михаил слушал, не перебивая, и с уважением поглядывал на забинтованную ногу сына. Лишь в конце повествования удивился:

– Но как ты с покалеченной ногой сам из леса-то вышел?!

– Лисичка вывела… – пробормотал Серёжа, улыбнулся и закрыл глаза.

Неувядающая любовь

1

Сколько Лёлик себя помнил, у бабушки Вали в большой коричневой вазе стояли сухоцветы. Мама ворчала, что это плохая примета, но бабушка ни в какую не желала выбрасывать давно поблёкший непрезентабельный букет, и никому не разрешала даже пальцем касаться его.

Пока Лёлик был маленький, ему было очень интересно, что там за цветочки, и почему бабушка Валя не разрешает их трогать. Неужели боится, что рассыплется?

По мере взросления этот интерес поугас, и родителям уже не приходилось поминутно одёргивать забывшееся чадо. К бабушке Вале Лёлика привозили на лето, на каникулы.

В день приезда всегда было шумное застолье, потому что тридцатого мая баба Валя справляла День рождения. Когда-то у бабы Вали был ещё и дед. В смысле, муж. Деда этого все звали просто Тимофеич, даже сама баба Валя.

– Тимофеич! Чёрт ты косорукий, опять в моём сарае рылся?! Чё те там надо было? – ругалась на него баба Валя. – Опять всё мне всполошил там, полдня теперь прибирай за тобой…

– Тимофеич, растудыть твою, ну куда по грядкам прёшься?! – вдругорядь недовольно отчитывала мужа баба Валя, когда дед, увлечённый постройкой бани, опрометчиво наступил кирзовым сапогом на только что посаженную Лёликом морковь на его новой личной грядке. Баба Валя и Лёлик эту грядку потом даже заборчиком огородили, чтоб видно было.

– Тимофеич! – уперев руки в боки снова отчитывала его баба Валя в какое-то очередное лето, когда дед с Лёликом нашли на улице израненного щенка. – Та на кой чёрт ты этого блоховоза мне притащил?! Самим есть нечего, а ты кабыздоха бесхозного выхаживать взялся?

Много на что ругалась баба Валя, и первым виноватым всегда был Тимофеич. Потом, конечно, находились и другие, но сначала за всё в ответе был именно дед.

К слову, баня в итоге была построена отменная – все соседи напрашивались в банный день. И морковь на Лёликовой грядке выросла, несмотря на то, что Тимофеич семена сапогом придавил. А Ларс, которого баба Валя тогда обругала, вырос из грязного комка шерсти в красивую чистокровную овчарку – это потом даже ветеринар подтвердил…

А на следующий год Тимофеича уже у бабы Вали почему-то не было. Всё в их доме осталось так же – дедовы инструменты в гараже, никогда не знавшем машины, его кирзачи в сенях и ковшик у колодца, из которого дед окатывал себя летом. Даже Ларс в построенной дедом будке. Не было только его самого. Баба Валя резко постарела и совсем перестала ругаться. Теперь она только вздыхала и иногда долго смотрела куда-то в даль, сидя на скамеечке, которую когда-то смастерил для неё Тимофеич.

Лёлику тогда было лет семь или восемь. У него был первый класс школы и масса новых впечатлений, которыми он с удовольствием делился с любимой бабушкой. Она слушала его и грустно улыбалась, а солнце гладило её по морщинистому лицу, придавая бабе Вале совсем уж уютный вид.

Потом было застолье – День рождения же! Как всегда, бабе Вале надарили цветов и подарков – кто во что горазд – шумно посидели и разошлись по домам. Для каждого букета у бабы Вали нашлась своя ваза. Для роз и лилий – покрасивее и побольше, для ромашек и тюльпанов – попроще и поменьше. Много было и всяких других букетов, которые теснились на каминной полке, будто соревнуясь друг с другом яркостью, размером и красотой упаковки. Только все они через неделю, лишившись своих красивых обёрток, обнаружились в компостной куче, увядшие и совсем не такие красивые, как в День рождения бабушки. На каминной полке неизменно оставалась одна-единственная коричневая ваза с сухоцветом. И так было каждый год…

2

В приоткрытую балконную дверь недавно купленной московской квартиры Алексея Сергеевича Вяткина заглядывало утреннее июльское солнышко. Через неделю ему стукнет тридцать, а он уже – директор… с ума сойти! Эх… и как же хорошо летом! Даже в городе. Хороший район, зелёный, не зря он столько времени потратил на поиски хорошего варианта!

Довольный жизнью Алексей Сергеевич брился, что-то мурлыкая себе под нос, когда зазвонил телефон.

– Лёша! – окликнула его с кухни Наташка, его последнее увлечение, с которой они уже пятый месяц жили вместе, и только что вернулись из Таиланда. – Лёшка, оглох что ли?! Телефон звонит!

Алексей Сергеевич наскоро умылся и выскочил из ванной. Телефон замолк, но через секунду снова ожил. Звонила мама.

– Лёш, тут такое дело… – замявшись, говорила она в трубку. – Бабушка Валя… в общем, похоронили мы её, Лёша.

– Что?!! – взревел Алексей. – А почему мне никто не позвонил?!

И тут же осёкся – старый телефон у него стащил какой-то воришка в таиландских широтах в первый же день их с Наташкой отпуска.

– Ты приезжай, Лёш. Хотя бы на девять дней. Посидим, вспомним бабу Валю-то…

– Когда?

– Тринадцатого. А вообще – как приедешь. Приедешь, Лёш?

– Хорошо, мам. Я буду, – коротко ответил он и повесил трубку.

Наташка внимательно смотрела на него.

– Случилось что-то? – спросила она, уже заранее зная ответ.

– Бабушка умерла, – упавшим голосом ответил Алексей. – Мне нужно лететь домой. Я сейчас закажу билеты нам и предупрежу секретаршу – пусть все встречи отменит. И позвони, пожалуйста, Лиле Аркадьевне, скажи, что уборку на неделю перенесём…

– Не надо, Лёш, – Наташка по-прежнему настороженно смотрела на него. – Я не поеду…

– То есть, как? – удивился Алексей. – В смысле – ты не поедешь?

– А ты считаешь, сейчас лучшее время, чтобы познакомить меня с родителями? – Наташка вздёрнула бровь так, что лицо её приобрело немного стервозное выражение. – Я сейчас точно тебе там нужна? Так что лучше я здесь рулить буду, а ты отправляйся спокойно.

Алексея это разозлило.

– Да ну тебя, делай что хочешь! – огрызнулся он, наскоро собирая небольшой дорожный рюкзак.

Уже через два дня он стоял на пороге дома бабы Вали.

В назначенный день собрались за столом. Были соседи, которые ещё детьми приходили к ним в банные дни, кое-кто из их родителей да пара бабушкиных подруг. Тихо посидели, помянули да и разошлись по домам. Враз постаревший и ссутулившийся отец за весь вечер не проронил ни слова, а как гости ушли, отправился отдыхать. Мама – тоже. Алексей остался сидеть один за пустым столом в сумерках, глядя в одну точку.

Этой точкой была старая коричневая ваза, из которой, как будто наперекор всему, торчали древние сухоцветы. Алексей Сергеевич Вяткин, директор филиала крупной корпорации, в эту минуту вдруг снова почувствовал себя просто Лёликом, внуком бабы Вали.

Повинуясь какому-то странному чувству родом из детства, Лёлик подошёл к каминной полке и потянулся за бабушкиной вазой…

3

– Алексей Тимофеич! Ну прокати! – молодая стройная девушка хохоча бежала рядом с трактором. Её толстая русая коса болталась из стороны в сторону, охаживая девчонку по спине и бокам. – Тимофеич, ну?!

– Ага! – задорно вторил ей загорелый парень, сбавляя ход машины, чтобы девушка могла поспеть за ним. – А потом на деревне скажут: раз на тракторе катал, то, как честный человек, обязан жениться!

– А ты будто не женишься? – хитро прищурилась девушка, переходя на шаг.

– Я подумаю! – беззаботно хохотнул тракторист.

– Подумаешь?

Улыбка на лице девушки начала нерешительно увядать, а в глазах появилось колючее непонимание. Она вдруг встала как вкопанная. Лёгкий летний ветерок нежно перебирал подол её нарядного платьица в горошек. Парень тоже остановил трактор, невольно залюбовавшись своей собеседницей и не сразу уловив перемену.

– Ва-а-аль, ну ты чего? – запоздало спохватился он. – Валь, ты обиделась?

Девушка ничего не ответила, резко развернулась и припустила прочь что было духу.

– Валя, стой! – кричал ей вдогонку парень. – Валя!

Девушка скрылась за поворотом, а парень, развернув свой трактор, поехал за ней, в деревню.

Трактор остановился у одного из деревенских домов. Была уже зима.

– Здрасьте, а Валя дома?

– Дома, – смерила его оценивающим взглядом вышедшая на стук женщина. – Только говорить с тобой не хочет она.

– Я это… – замялся тракторист. – Вот! Это для Вали!

Он сунул в руки женщине красную гвоздику и уже через секунду умчался на своём тракторе.

– Пф… И где только достал? – хмыкнула женщина, удивлённо глядя вслед удаляющемуся трактору.

И снова было лето. У того же дома остановился крытый брезентом грузовик. Молодой загорелый солдат с огромным букетом сирени выскочил из кузова и закричал:

– Валя! Валя!

На крыльцо вышла та же женщина, несмотря на июньское тепло, укутавшаяся в платок.

– Не кричи, не выйдет она. Заболела. Чего хотел-то?

– Уезжаю я, – ответил солдат, вручая букет женщине. – А Валя пусть поправляется. Вы ей передайте, чтоб дождалась. Я вернусь!

Последние слова он прокричал уже из кузова отъезжающего грузовика. Женщина с крыльца махала грузовику вслед рукой, а в одном из окон дома качнулась занавеска.

А потом была осень. Изрядно осунувшийся и постаревший солдат, хромая, шёл через заброшенное поле. Из растущих здесь редких хилых цветочков и злаков он собирал по пути букет, то тут, то там срывая по былинке. Так с простеньким букетиком в руках он и подошёл к калитке всё того же дома.

Во дворе молодая девушка колола дрова. Её длинная русая коса ещё четыре года назад осталась в прошлом, а на мокрой от пота выгоревшей гимнастёрке при каждом замахе покачивалась такая же выцветшая медаль. Увидев солдата, девушка неловко выронила топор, чуть не попав себе по ноге, и кинулась в дом.

– Мама! Мама! Он вернулся! Живой!!!

***

Алексей Вяткин открыл глаза. Первый нежно-розовый утренний лучик пробивался сквозь неплотно задёрнутые занавески. Он сидел в бабушкином кресле у камина, который никто никогда не топил, и прижимал к заплаканной щеке коричневую керамическую вазу, в которой все эти годы хранилась неувядающая любовь.

Познакомиться с автором и её творчеством можно на личной странице ВКонтакте по ссылке:

Дозорные

Хорошо в Еленовке зимой. Домов-то – всего ничего. Да и те, почитай, практически нежилые. Всего пара дедов в деревне осталась. Деревья на лесной опушке за селом – и те поживее будут. Постоянно шушукаются, ветками шелестят. То ли ко встрече какой готовятся, то ли, наоборот, угрожают: ты, путник, сюда не ходи, делать тут нечего. Сгинешь ещё, чего доброго, гостей заявится невпроворот, а мы – тишину любим.

Самыми большими, а значится, дозорными, стоят сосны – Машка и Глашка. Неизвестно, отчего за ними такие имена закрепились. Может, подслушали у кого приезжего. А может… Во всяком случае, мне как-то одна бабка из соседнего села рассказывала, что в сосны эти, дескать, вселились души последних жительниц деревни. Зачем – не знает она. Но коли и брешет, то очень уж правдоподобно. Так и стоят они. Не первый пяток лет. Вдаль поглядывают. Да переговариваются когда-никогда.

– Машка!

– Чегой, Глашка?

– Смотри, заяц пробежал!

– И чего?

– Голодный, наверное. Жрать-то нечего!

– Значится, достанется сам кому-то на обед. Всё-то польза.

– Глашка!

– Ась, Машка?

– Михалыч-то сегодня выходил воздухом подышать!

– И чего?

– Звонил кому-то. Похоже, внуки к нему приедут!

– Может, останутся тут… Еленовка обновится, смех зазвучит опять, разговоры интересные вести будут…

– А тишина как же?

– Может, приспособимся?

– Ну разве что…

– Машка!

– Чегой, Глашка?

– Похоже весна уже скоро!

– И чего?

– Да что-то я это… Привыкла что ли…

– Прощаться с зимой не умеешь?

– Не умею.

– Ничего, наступит весна, за ней – лето, дальше – осень, а за ней – и снова зима. Всему в этом мире обновление надобно. И природе, и нам с тобой.

– Может, ты и права.

– Да ты не горюй, и не такое переживали, не пропадём!

Хорошо в Еленовке зимой. Домов-то – всего ничего. Да и те, почитай, практически нежилые. Всего пара дедов в деревне осталась. Деревья на лесной опушке Еленовки – и те поживее будут.

– Мам, пап, смотрите, как красиво! – кричит сын, выпрыгивая из машины аккурат в сугроб.

– Тише, Васька, жителей местных распугаешь, – вылавливаю шалопая и легко поднимаю над землёй.

– Так вроде ж тут пугать-то некого особо… – удивлённо смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Ошибаешься, дорогой, – улыбаюсь. – У всего глаза есть. И уши. Со всем дружить надо. Даже с тем, что тебя просто слушает и не стремится перебивать. А сейчас пошли чай пить, я пряников вкусных ещё в городе купил!

Наблюдаю, как сынишка, ухватив большой бумажный пакет, хохочет и шустро скрывается в доме. Наверное, пока будем идти, слопает большую часть сладостей. Ну и пусть. Нам с Ленкой много не надо, от нас не убудет.

– Глашка!

– Ась, Машка?

– Думаешь, будет с них толк?

– Обязательно, милая, обязательно. Ещё поглядишь!

Между сном и явью

Я бреду по полю. Бесконечному, усеянному десятками – нет, сотнями цветов. Ярко-красные, они пышут жарким пламенем. Того и гляди, обожгут руки, стоит лишь прикоснуться. А с неба улыбается горячее солнце. Спрашивает: «Зачем пришёл в мои владения?» А я не знаю, что ответить. И продолжаю свой путь. Шаг за шагом.

Протяжный писк вырывает из полузабытья. Верчу головой. Белый потолок. Паршивые горчичного цвета стены. Вдалеке – несколько пустых кушеток. Или только кажется, что пустых. Делаю над собой усилие подняться. «Ты лежи-лежи. Вставать нельзя», – успокаивает сладкий голосок. Чья-то рука осторожно прижимает голову к подушке. Вспомнить бы… Изображение перед глазами меркнет – снова проваливаюсь в пустоту.

Я бреду по полю. Бесконечному, усеянному десятками – нет, сотнями цветов. Ярко-красные, своими острыми иглами они впиваются в ноги, оставляют кровавые следы на коже. А с неба улыбается горячее солнце. Возмущается: «Чужим здесь не место. Уходи, а не то…». Порыв знойного ветра. Лоб покрывается испариной. И рад бы уйти, но ноги перестали слушаться.

Раздражающий прибор затих. Зато хор голосов вызывает головную боль. «Ему ещё очень повезло, что жизненно важные органы не задеты. Были все шансы не выкарабкаться после столкновения», – басит какой-то мужчина. Столкновение? Помню, как в жаркий летний день упросил маму сходить за холодным квасом из бочки. У нас привозят в соседний двор. Надо было всего-то перейти не слишком оживлённую улицу. А тут этот бензовоз из-за угла. Не замечаю, как снова теряю сознание.

Я бреду по полю. Бесконечному, усеянному десятками – нет, сотнями цветов. Ярко-красные, они просто не могут не привлекать внимания. Превозмогая боль, срываю один и понимаю, что никогда не видел ничего красивее. А с неба улыбается горячее солнце. Удивляется: «Не боишься, значит? Душа у тебя светлая, прощаю на первый раз. Иди и по сторонам не забывай смотреть». Впереди как будто дорога возникает. Из жёлтого кирпича. Я чувствую прилив сил. Прижимаю цветок к груди и, наконец, бегу. Навстречу судьбе.

Ворочаюсь и открываю глаза. Интересно, сколько я проспал. «С ним всё будет хорошо?» – мама почти шепчет. Мама, дорогая мама, я так соскучился! Если бы знал, ни за что не пошёл бы на эту улицу. Подумаешь, квас. Никто без него не умер ещё. В жару можно и в душ под ледяную воду, а я… «Да, конечно, теперь да. Состояние стабилизировалось», – басит всё тот же мужчина. На его носу – огромные очки, а за ухом – огрызок карандаша. Так смешно торчит из-под густой шевелюры, что я смеюсь. Мужчина замечает это – и подмигивает мне.

Мама гладит меня по голове. Спустя некоторое время я засыпаю. На этот раз спокойно. Во сне жадно пью холодный квас. Тот самый, из бочки, что привозят в соседний двор. Пока где-то там лето вступает в свои законные права, здесь мне тихо и спокойно. Я живу и дышу полной грудью. А в душе расцветают ярко-красные цветы.

Мужской подарок

– Папа, а какие у нашей мамы любимые цветы? – в один голос спросили Федя и Толик, как только мужчина достал из шкафа несколько пачек цветных мелков и положил их перед ребятами.

– Хотите ей подарок сделать? – улыбнувшись, спросил тот.

– А у неё разве день рождения? – почесал затылок Толик.

– Вообще-то, он ещё не скоро! Аж в июле! – выхватил Федя красный мелок и поднял его вверх, привлекая внимание.

– Ну и не Новый год же, – шмыгнул носом Толик. – Ему было стыдно так опростоволоситься перед братом. – Он ведь уже прошёл.

– А ещё версии будут, дети? – мужчина присел на корточки перед сыновьями.

– Ну скажи, ну скажи! – закричали наперебой ребята, наваливаясь на папу так, что он еле удержался на ногах.

– Так, во-первых, осторожнее с мелками! Кто это их уже ухватил, не имея мыслей, что рисовать? – ловко вскочил на ноги мужчина, усаживая детей обратно и трепля их по волосам. – А во-вторых… Завтра же Восьмое марта – Международный женский день!

Федя и Толик громко зашептались. Иван Александрович подождал, пока голоса немного поутихнут и добавил, что этот праздник не случайно происходит в самую прекрасную пору года, когда природа медленно пробуждается от зимнего сна и начинает сиять во всей красе ярким солнцем и первыми весенними цветами.

– В общем, есть у меня к вам одно предложение… – закончил свою речь мужчина и заговорщически подмигнул мальчишкам…

***

Я давно уже решил, какой подарок хочу подарить своей супруге. Эсэмэска о готовности заказа в цветочном супермаркете прилетела как раз в тот момент, когда я усадил наконец мальчишек за мелки, чтобы хоть как-то их успокоить. «Почему бы не приучать их с самого детства к тому, что женщин надо любить, ценить и уважать», – подумал я и подал им идею о подарке. Конечно, я знал, что мать моих детей обожает тюльпаны, о чём не замедлил рассказать детям.

Теперь в нашей спальне стоят два прекрасных букета. Один – из 99 разноцветных тюльпанов источает удивительный аромат весны, а второй – в неописуемо красивой вазе на маленьком листочке бумаги – наполняет теплом и нежностью. «Как же я вас люблю, мои мальчишки!» – только и сказала она, увидев впервые наши с детьми подарки. А нам только это и надо.

Узнать больше об авторе и познакомиться с его творчеством можно на его личной странице ВКонтакте по ссылке:

Настёнкино озеро

В одном царстве-государстве стояло село. Жили там люди мирно да ладно. Ни с кем не ссорились. Землю пахали, хлеб да огородину выращивали. В лесу промышляли – дичь, грибы да ягоды.

Так спокойно и размеренно текла жизнь. Рождались дети, росли, влюблялись, женились, и всё начиналось сызнова.

А только однажды сгустились в той стороне тучи чёрные, застили собою солнце красное. И стал мрак над землёй. Пришли силы тёмные, силы вражьи. И стал басурман людей гнобить. Оброк наложил на них непосильный. Тяжко сельчанам стало. Да деваться некуда. Кругом соглядатаи басурманские. А вóйска у супостата – тьма тьмущая.

Много горя терпели люди под игом сатанинским. Но самое страшное то, что главный их разбойник, как заскучает, присылает своих шакалов. А те так и рыскают по селу, самую красивую девушку выбирают. На потеху главарю своему, значит. Как только родители дочек своих, голубок, не укрывали. И сажей мазали. И в лохмотья одевали. И хромать заставляли. И в подполы прятали. А всё равно лиходеи чужеземные найдут да схватят девушку и волокут её ироду своему на забаву. Сколько уже их сгинуло в стане вражьем – и не сосчитать.

Была в селе девочка. Маленькая ещё совсем, годочков восьми. Родители её при пожаре погибли. А она в тот час у бабули своей была. Так и жили они – бабуля Корнеевна да Настёнка.

Несчастная девчушка. Дурочкой родилась. Соберёт, бывало, в подол камешков да щепочек и ходит по селу, угощает всех. «Скушай, – говорит, – дяденька, пирожок. Возьми, тётенька, яблочко». Грех юродивую обижать. Люди жалели сиротку, покорно брали «угощение», пару слов ласковых ей говорили и тоже старались порадовать. Кто чем мог – крендельком или куколкой.

А то, бывало, остановится посреди улицы. На коленки встанет и шепчет что-то, шепчет… Не понять – то ли молится, то ли плачет. То ли просит чего. Позовут тогда Корнеевну, та её потихоньку домой отведёт.

Однажды пропала Настёнка. Бабуля с ног сбилась, всё село обежала – нигде девчушки нет. И шакалов супостатских, вроде, не было. Да и зачем она им, мала ещё совсем и не в себе, к тому же.

Пока судили-рядили, объявилась Настёнка. Её спрашивают:

– Ты где была? Куда пропала?

– Гуляла, – говорит, – там, – и улыбается. – Да будет свет! – говорит.

Ничего больше и не добились от неё.

Так время от времени стала она пропадать. А бабуля уже и привыкла, не волновалась. Потому что Настёнка всегда возвращалась живая и невредимая. И всегда повторяла «Да будет свет!»

Наступил май. Грозы да ливни в мае – обычное дело. Но в один из дней разыгралась такая непогода, какой и старики припомнить не могли. Дождина зарядил с утра, да такой, что казалось, и дома смоет. Молнии сверкали огнём, прожигая мрачные тучи, и громы гремели так грозно, что казалось – небо сей же час на землю рухнет.

И вдруг среди этого ненастья задрожала земная твердь, заволновалась, заходила ходуном. И в самом том месте, где вражеская орда стояла со всем войском и с главным их идолищем поганым, расступилась земля и рухнул в пропасть весь лагерь – вся рать неприятельская с конями, хозяйством, амуницией – словно и не было никого.

Громы и молнии после этого сразу утихли, земля успокоилась.

Во всё время грозы Настёнки видно не было, Корнеевна уж не на шутку тревожиться стала. А только буря поутихла – пришла Настёнка, весёлая да счастливая. «Да будет свет!» – говорит. А у самой зуб на зуб не попадает – промокла насквозь и замёрзла, бедняжка.

Ливень после того лил семь дней и семь ночей. И когда закончился – на месте бывшего вражеского стойбища образовалось озеро с чистой, прозрачной водой. А небо прояснилось такой яркой, счастливой синевой, какую люди успели позабыть под игом вражеским. И солнце засияло, будто умытое дождём, ярко и празднично. И пичужки в небе зазвенели весёлыми своими песнями. И на душе у людей стало легко и беспечально. Лица прояснились. И невольно люди повторяли Настёнкины слова, глядя на небо и солнце: «Да будет свет!»

Настёнка с того дня заболела сильно, стала чахнуть, ослабела, слегла. А через недолгое время ушла… Однако пока хворала она, рассказала своей родной бабуле, что бегала к лагерю вражьему, пряталась в укромное местечко, молитвой призывала на басурман кару небесную и просила защитить добрых людей от ига постылого.

И услышал её Господь и покарал супостата. Вот только много сил на это у Настёнки ушло…

Похоронили Настёнку на берегу того самого озера. И назвали его Настёнкино озеро. А посёлок с тех пор сам собою тоже стал называться Настёнкино.

Со временем на могилке её появилась часовенка. И люди приходят туда и после молитвы всегда повторяют в память о Настёнке: «Да будет свет!»

Две сосны

Давным-давно жила в деревеньке у озера девушка, и звали её Варенька. Хороша собой была, добрая, работящая да весёлая. И жил в той деревне юноша. Красавец, каких и не сыскать, рукастый, с чистой и доброй душой. Сызмала все звали его Добруша, а каким именем крещён был – уж и позабыли давно. Один только недостаток был у него – хромал от рождения.

И вот пришла пора им влюбиться. Хоть неразлучны были с детства, а вдруг поняли, что созданы друг для друга.

Однако не нравился родителям девушки её избранник.

– Зачем он тебе? Бедняк. Да к тому же хромой! – говорили они дочке. – Много ли он заработает рыбацким своим промыслом?

– Так мне много и не надо, – отвечала Варенька. – Я хочу с любимым жить, тогда и будет ладно в доме. Детишек нарожаем – вот нам и счастье.

Но не хотели родители даже слышать о таком женихе.

И стали тогда Варенька с Добрушей встречаться тайком. Под разными предлогами отлучались они вечерами из дому. Девушка – с подругами прясть или вышивать. Добруша – то рыбачить, то с парнями погулять. А сами приходили в укромное место у озера, садились на бережке между сосен и смотрели на звёзды да на воду. Только сосны, озеро и небо знали их тайну. В ясную погоду влюблённые смотрели, как падают звёзды, и загадывали желание, чтобы навек быть вместе и никогда не разлучаться. А вода шептала им про вечность, верность и любовь…

А в ту пору проезжал путём-доро́гой купец. Очень места ему здешние понравились. Вот и решил он в этом селе остановиться на пару дней. Коням отдых дать, да и самому дух перевести.

И случилось ему на беду увидеть Вареньку. Голову потерял купец, влюбился в неё без памяти. И решил во что бы то ни стало взять её в жёны.

Сказано – сделано, пришёл он свататься к родителям. А те рады-радёшеньки – жених знатный, богатый. Они и мечтать о таком счастье не могли!

Варенька и знать не знала, что, пока она в поле работала, родители уже её судьбу решили.

А когда пришла домой да услыхала про всё это – заболела-заныла у неё душа, брызнули слёзы горючие из глаз. Как ни просила, как ни молила она родителей – ничего и слышать не хотели.

– Для бедняка ли мы тебя растили, чтобы ты с ним всю жизнь в нужде горе мыкала? Радуйся, что жених завидный тебя приметил да замуж позвал!

Слову отцовскому противиться и думать нечего…

Вскорости сыграли свадьбу. Купец счастлив да рад – такую красавицу-жену себе нашёл. Сразу как свадьбу отгуляли, велел он молодой жене собираться. Да в путь-дорогу и отправились. Туда, где купец тот живёт.

А Варварушку за эти несколько дней не узнать стало. Исхудала, бедняжка. Лицо бледное. Глаза потухшие. Не радуют её ни подарки свадебные, ни украшения – мониста да колечки. О своём любимом горюет, о Добруше. Сердце изныло, душа изболела. Не видеть ей больше милого. Не смотреть в глаза его ясные. Не слушать голоса нежного. Не держать его за руку. Не склонить на плечо к нему голову…

Едет купец, квас хмельной попивает, песни поёт, радуется да веселится. А Варенька слёзы горькие льёт.

И вот проезжают они мимо того самого места. Вот тропка знакомая. По ней, да за пригорочек, а там чуть левее. Уголок меж сосен, на самом краю бережка невысокого, где она всегда с милым своим Добрушей встречалась. Столько раз они закат там провожали… Столько раз гадали по звёздам о своей судьбе… Забилось сердечко, словно птичка в клетке. Не выдержала Варенька. Будь что будет, всё одно с мужем постылым не жить. Точно сила какая-то подтолкнула её – спрыгнула с повозки и побежала что есть мочи к заветному месту.

А там Добруша. Сидит на берегу, горюет о своей любимой. И вдруг услышал, увидел голубку свою ненаглядную! Вскочил, бросился ей навстречу. Обнял крепко-крепко! И она его руками нежными обвила. Прижалась к милому. Так, сплетясь руками, стояли они долго и молчали. И только в душе молились, чтобы укрыли их сосны. Чтобы никто найти их не смог и разлучить.

А муженёк за своими песнями не сразу и заметил, что жены-то уж нет в повозке! А как обнаружил пропажу – тут же коней вспять повернул. Приехал обратно в деревню, поднял шум. Собрались всем миром и отправились искать беглянку. Долго искали. До самой ночи. Как стемнело, поиски прекратили. А утром сызнова стали искать. Да только не нашли никого. Искали и в доме у Добруши. А только оказалось, что и он тоже пропал бесследно.

И лишь спустя время заметили люди, что в том месте, где влюблённые встречались, на самом краю бережка, где обычно они сидели, появились две молодые сосны. Услышал лес мольбы горячие Вареньки и Добруши. Ведали сосны про чувства искренние. Вот и спрятали влюблённых. Укрыли меж собой.

…Шли годы. Зимы сменялись вёснами. Летний зной – осенними ветрами. Сосны росли, крепли. Сплетались корнями и ветвями, так, как не суждено было влюблённым сплетаться нежными телами. Птицы вили в их кроне гнёзда и выводили птенцов. Рождались на их ветвях шишки, всходила вокруг молодая поросль…

Вода и дожди подмывали понемногу бережок, он осыпáлся, обнажая корни. Но глубоко проросли они в землю-матушку, крепко сплелись стройные деревья, навсегда стали опорой друг для друга.

Так до сих пор и стоят на бережке две сосны. И никто вовек не сможет разлучить влюблённых.

Накануне весны

Ну, наконец-то, скоро весна. Считай, дождались. Побыстрее бы уж эта зима заканчивалась. Ножки мои устали да застыли по снегу топтаться. Ну ничего, немного осталось. Вот-вот март придёт. Солнышко пригревать начнёт – выйду на пригорок, на парной землице косточки погрею, на солнышке просохну.

Совсем-то тепло не скоро ещё установится – вон снегу навалило, всё белым-бело. Подружки мои, ёлки, тоже жалуются. Устали на ветвях своих такую тяжесть держать. Хоть бы ветер подул, сбил бы снежок с веток-то. Так нет… Тишина такая стоит, как будто весь мир замер в предрассветном сне.

Почему в предрассветном? Ну как же, зима – ночь природы, весна – её рассвет. А сейчас самый и есть предрассветный час.

Жаль, конечно… Красота-то какая… А придёт марток, ветерком южным подует, всё таять начнёт… Вся эта сказочная лепота стечёт ручьями да капелью. Но зато на смену белому безмолвию придёт зелёное безумие! Ох, весело же будет! Птичий гомон да хруст лопающихся почек… Не то что унылый морозный треск скрипучих стволов.

Что-то замечталась я. Да и застоялась. Пора ножки размять да поворотиться к лесу задом. А то вот уже и хозяюшка моя идёт.

– Ну, как управилась, хозяюшка родимая? Все глазоньки проглядела, тебя поджидаючись. Я уж и печь истопила, и самовар вскипятила. Заходи, хозяюшка, поешь-попей да полезай на печь, грейся. А я тебя укачаю-убаюкаю. Отдыхай, бабуся Ягуся.

Ещё больше творчества автора – на личной странице ВКонтакте по ссылке:

Портрет незнакомки

Небольшой, но изящный букетик перьев на шляпке был того незабываемого кораллового цвета, который мгновенно привлекает внимание и запоминается надолго. Он даже не задавался вопросом, бывают ли на самом деле птицы с перьями такого окраса: по крайней мере, путешествуя в заморские страны, он их не видел… Хотя, и это всего вероятнее, перья, выдаваемые за перья экзотической птицы марабу, были обыкновенными сорочьими, крашенными необыкновенными оттенками персикового заката пополам с лососёвой икрой и пунцовыми щёчками юной смутившейся девицы…

А она не смущалась. Она была удивительно смела и удивительно твёрдо стояла на слегка колыхавшейся палубе белого речного пароходика, не боясь, как другие дамы, ни близкой воды, ни укачивания. Застёгнутая в строгий, но такой женственный приталенный жакет в тон шляпки-канапе некричаще красного цвета, который с помощью жёсткого корсета приобрёл идеальную форму английской буквы S, в длинной, плотно обхватывающей стройные округлые бёдра юбке, она действительно казалась прекрасной вазой, а её прелестная головка с завитыми шоколадными волосами, уложенными незамысловато и видневшимися из-под шляпки, – бутоном нежного неведомого цветка, который ещё только-только начал раскрываться и уже обещает редкую и удивительную красоту.

Шляпку-канапе украшали коралловые перья чудесной птицы, закреплённые на тулье глазастой, с драгоценным камешком, брошью. Изящную шею до самого подбородка закрывал высокий кружевной воротник-стойка, дополняя сходство с бутоном. Поверх кружева основание шеи опоясывала неброская, изысканная нить жемчуга. Тонкая аристократическая рука в кружевной перчатке бесстрашно лежала на краю борта, вторая сжимала белоснежный зонтик от солнца. Тень от кружева зонтика падала на верхнюю часть лица, вырисовывая узоры на фарфоровой белизне кожи и создавая иллюзию вуали…

Он драил пол палубой ниже: тельник на нём взмок от пота, закатанные штанины позволяли босым ступням не бояться тёплой воды, разлитой по нагретому полуденным солнцем дощатому полотну. Выжимая тряпку в очередной раз, он поднял взгляд к головокружительно синему сегодня небу… и, возвращая его обратно к работе, случайно зацепился краем глаза за коралловый цветок, словно перевозимый первым классом из заморского сада на нашу суровую почву…

Облака белоснежными кораблями летели в пронзительной синеве, не препятствуя солнечному сиянию отражаться от ровной, невозмутимо-глубокой поверхности великой Волги-реки, которая с поистине высокородным достоинством катила свои полные воды, а изумрудные берега выстроились вдоль, словно отдавая ей честь…

Солнце в этот день лучисто сияло, но всё же не так, как сияло улыбкой утончённое лицо коралловой барышни… Она была любознательна и смела: заглянув далеко поверх бортового леера, смотрела с любопытством на разрезаемую винтами воду и резвые искусственные волны, смущающие гладь реки… Внезапно налетевший ветер снял с её хорошенькой головы-бутона шляпку с коралловыми перьями, обнажив сдерживаемые высоким гребнем шоколадные волны волос и хулиганисто вырвав несколько завитых прядей.

Барышня ахнула, припав высокой грудью к краю борта, словно порываясь спасти свою шляпку, но ветер, дразнясь, задорно перевернул её на лету, помахав хозяйке на прощание коралловым пером, и посадил шляпку прямо на воду. Она преспокойно поплыла по таящей глубину поверхности заметным красным буйком.

…Бросив тряпку, он привычной рыбкой прыгнул в воду и, не слыша уже криков переполоха, поднявшегося на верхней и нижних палубах, споря с течением, в несколько взмахов догнал удаляющуюся шляпку, которая экзотической коралловой птицей преспокойно плыла по волжским волнам…

Когда его подняли обратно на борт и он, промокший насквозь, в облепившем сильный торс тельнике, с которого лилась речная вода, лично вручил взволнованной барышне почти сухую шляпку, диковинное перо на которой нисколько не пострадало и не выдало своего истинного окраса, она вдруг вновь сделалась радостной, будто улетучилось мимолётное хмурое облако, на мгновение закрывшее сиявшее небо.

Он успел рассмотреть, что барышня не так уж и красива лицом, скорее – обычна, но черты её благородны, а улыбка – ослепительная, сияющая, солнечная, обнажившая ровные жемчужные зубы, улыбка, на сей раз подаренная лично ему, – была стократ прекраснее её безупречного наряда, прекраснее кораллового пера на шляпке, прекраснее самого солнечного и чудесного дня…

…Возвращаясь к ведру и тряпке и не вслушиваясь в ворчание боцмана, вполголоса бранившего его, он думал о том, что всё в этой жизни находится на своём месте: такие, как она, живут, чтобы красоваться, такие, как он, – чтобы работать…

***

В низком небе беженцами толпились тяжёлые серые тучи – все, как одна, похожие друг на друга, увешанные поклажей, смурные… Они спешили пересечь границу. Под тучами, слегка касаясь их нищих роб на низком горизонте, лежал, отливая сталью, металлический лист залива… Холодные волны окатывали камни на берегу, которые, казалось, намеревались броситься вплавь вслед за тучами, ибо мест на судне им уже не хватило…

В чёрном бушлате и бескозырке, лента которой сменила надпись, в запрещённых революционных брюках клёш, он нёс дежурство. В руке держал ружьё штыком вверх, плечо опоясывала широкая красная лента. Мимо него проходило много людей – все мрачные, удручённые, спешащие, старающиеся не глядеть в глаза… Люди с узлами и чемоданами, люди отчаявшиеся и вмиг ставшие бесприютными…

Это всё былые господа, которые когда-то вольны были казнить и миловать, которым надлежало отдавать честь при встрече под угрозой телесных наказаний, которым принадлежали суда и города, усадьбы, торговые дома, фабрики – вся жизнь…

Уже прогремел холостой выстрел с «Авроры», уже пал Зимний, и былая жизнь отступила в прошлое… Теперь не будет господ и холопов, теперь все будут равны. Всё будет по справедливости.

Оглядывая невнимательным взглядом толпу этих серых людей, с которых вмиг словно смыло все краски вместе с сословной спесью и высокомерием высокородных, он изредка думал о том, что ведь они такие же, в сущности, люди, как и он, как и все, люди, которым бывает холодно и голодно, тоскливо и бесприютно, которые, может быть, тоже нуждаются в сочувствии и помощи… И вдруг одно из серых невыразительных лиц показалось ему знакомым.

Это была молодая женщина в мешковатом крестьянском саке, запахнутом на груди и перевязанном простым кушаком, в грубом шерстяном платке, закрывавшим всю голову и шею, из серого кокона которого белело только её лицо. В одной руке она несла уродливый узел, в другой держала ладошку маленького, тщательно укутанного ребёнка…

…Ни о какой шляпке с коралловыми перьями не было и помину – так же, как и о кружевном зонтике, и о нитке жемчужных бус… Всё это безвозвратно осталось в прошлом. Сияющая улыбка, способная очаровать само солнце, тоже исчезла, будто и не бывало. Она заметно похудела, слегка постарела, бледное лицо её хранило следы слёз и лишений.

Очутившись перед ним, она, как и прочие беженцы, прятала взор… но вдруг как будто что-то заставило её поднять глаза…

Она смотрела на него без надежды и ни о чём не просила. Быть может, сейчас память показала ей, словно цветное кино, плывущую по воде шляпку… а затем и его – молодого, вымокшего и смущённого, с неловкой скупой улыбкой вернувшего ей пропажу…

Тогда в его памяти осталась ослепительная белозубая улыбка безупречной барышни… больше этой улыбки не существовало, теперь он видел глаза – большие, ясные, навеки затаившие в такой же серой, как вода залива, глубине отчаяние и страх…

Он машинально спросил документы, она молча протянула ему паспорт… Он раскрыл истрёпанную книжицу. Стоявшая перед ним женщина значилась мещанкой, имя прописано было чужое, с фотокарточки смотрело абсолютно незнакомое, грубоватое лицо деревенской бабы…

Потупив взор и крепче сжимая ручонку ребёнка, она неподвижно стояла перед ним, молча ожидая решения своей участи.

Не задав ни единого вопроса больше, он захлопнул книжицу, возвратил ей и слабо кивнул на пароходный трап:

– Поднимайтесь на борт…

– Эй, всё у тебя там в порядке? – окликнул его грубый от ветра голос старшего. – Чего замешкался?

– В порядке! – отозвался он в тон ему, так же грубо. – Мещанка с дитём…

Незаметно приложив к немым губам сгибы холодных, по-прежнему тонких и изящных пальцев в знак благодарности, она поднялась на борт, увлекая за собой малыша. Суровое море понесёт их на чужбину, навстречу новой судьбе…

…Когда трап, наконец, был поднят, он обернулся и посмотрел вслед отчаливавшему пароходу. Она стояла на палубе, близко к лееру, держа на руках малыша. Взгляд её не искал в толпе краснофлотца – она видела его, давно уже смотрела, немо и неподвижно, на ленты бескозырки и красную перевязь на чёрной скале бушлата… Теперь она видела его лицо – возмужавшее, слегка изменившееся, – прямой и долгий взгляд, обращённый на неё с пристани… Улучив секунду, когда поблизости никого не было, он быстро поднял ладонь к бескозырке, отдавая последнюю честь бывшей барышне… Она не улыбнулась и всё так же смотрела на убегающую пристань и рослую фигуру в чёрном бушлате до тех пор, пока береговая линия не вытянулась в узенький кант серого неба вдоль горизонта, а фигура краснофлотца окончательно не исчезла из виду…

…В прорезь плотных туч на короткое время вынырнуло низкое солнце, и стальные волны, вскипевшие под его скупыми лучами, вспыхнули искрами и погасли. Над горизонтом взмахнул ненадолго закат цвета революционного флага…

Озеро его детства

Над Канадой небо сине,

Меж берёз дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

Только всё же не Россия…

Александр Городницкий

Палые листья поглощали стук лёгких копыт. Прорвавшись напролом сквозь спутанные заросли уже краснеющего боярышника и зацепив рогами низкие ветви золотистого клёна, олень вылетел к спокойному сейчас зеркалу Сияющего Озера, в несколько ловких скачков одолев подступающие близко к воде непокорные склоны каменистого берега, и ушёл из поля зрения, скрывшись в цветистых зарослях осеннего леса.

Выстрел прогремел над отражающей озёрной гладью, вспугнув мелких птиц вперемешку с яркими листьями, но не достиг цели.

…Опустив карабин, он вышел на небольшой утёс, нависший над берегом, и с лёгкой досадой поглядел вслед исчезнувшему красавцу-оленю. Теперь придётся начинать сначала. Выстрел встревожил лесную тишину, и обитатели этого дивного дикого края, конечно, поспешили затаиться куда подальше.

С утёса открывался восхищающий вид на щедро обрызганные разноцветными красками лесистые берега, поднимавшиеся высоко к яркой синеве позднего летнего неба.

Здесь он почувствовал усталость. Вытащив из охотничьей сумки резную трубку, которую когда-то подарил ему Обгоняющий Ветер, задумчиво повертел в руках… и положил обратно в сумку. Сейчас это было ни к чему: лесной зверь чуток к чужеродным запахам и, конечно, не любит их.

Он набрал полные ноздри терпкого, первозданного воздуха, и яркая свежесть с нотами осенней прели и красноватой листвы взбодрили его не хуже крепкого индейского табака. Открытая скромным лучам дневного солнца ровная поверхность уступа нагревалась под мокасинами.

Вот уже столько лет он наблюдал безудержное буйство многокрасочной осени в этих диких краях…

…Гуроны недаром называют Онтарио Прекрасным Озером Сияющих Вод: безумная глубокая синева в каменистой купели покрытых рыжими проплешинами осени лесистых гор. Здесь точно так же летняя зелень сменяется золотом и багрянцем, точно так же дрожат на холодеющем ветру осыпанные золотыми монетами тонкие берёзы… И всё-таки каждый раз это прекрасное озёрное зеркало напоминало ему другие леса и другое озеро – на другом материке, далеко за океаном – которые он оставил ещё в юности.

Озеро его детства было, конечно, не таким великим, как Озеро Сияющих Вод, но не менее живописным. Оно лежит в смоленских лесах, отражая в спокойных водах безумную небесную синеву, и нитью зелёных пуговиц неодинаковой формы прошиты по бездонно-синей его рубахе лесистые острова. В детстве они казались ему флотилией кораблей, торжественно идущих по морю вослед друг другу. Осенью вспыхивал лиственным пламенем остров Багряный в самой середине эскадры, и ему представлялось, что этот корабль поражён огнём вражеских пушек…

Гор там нет, но высокие, охваченные буйным лесом берега, так же необозримо полыхают по осени, а сосны на обрывистых берегах, отчаянно цепляясь длинными щупальцами корней за осыпающуюся почву, изгибаясь, тянутся к прозрачному небу, как, горделиво выдаваясь грудью, выпрямляется навстречу морскому ветру фигура на носу корабля…

По другую сторону моря он нашёл себе другой дом – во всём похожий на первый… Временами вспоминал об оставленном отечестве, где его давно уже никто не ждёт и не помнит, об океанских волнах, которые он пересёк матросом в стремлении к приключениям, о золоте, которое не нашёл, о давно развеявшихся мечтаниях юности… и чувство неизбывного скитальчества накрывало его: тогда он отправлялся в лес и бродил там один, среди пылающих деревьев, лучащихся озёр и молчаливых гор, пока не возвращался вновь в себя нынешнего – почти тридцатилетнего, огрубевшего, не вспоминающего о том, что где-то есть большой мир, и там живут люди…