Читать онлайн В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ

Оглавление

1. Наш папа

2. Жена шахматиста

3. Мама зря не скажет

4. Снятые шторки или не ко времени

5. Ольга Антоновна

6. Значок

7. Дворянское гнездо

8. «Обратка» или подарок судьбы

9. Евгений Онегин

10. Что и требовалось доказать

11. Ситцевое платье с длинным рукавом

12. Утешение

13. Тонкие щиколотки или Бунинская героиня

14. Несчастливая Анна Ильинична или «…я еду за счастьем»

15. Много счастья и одно отпевание

16. Философ и романтик Мишка

17. Блаженные

18. На берегу или два сапога – не совсем пара

19. Грехи наши тяжкие или была ли любовь

20. Кошкин день рождения или два сапога – пара

21. Лев Толстой или летний дождь

22. Чужое счастье или порванная фотография

23. Будь благодарной

24. Предательница или песня сердцем и душой

25. Корова или Янь и Инь

26. Фигурные ножки или счастье в руках

ЦИКЛ РАССКАЗОВ «В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ».

Все рассказы в этой книге о любви, о разных её сторонах и проявлениях: о светлых и счастливых, о тёмных и жестоких.

Каждая героиня – в поисках счастья. Эти поиски выливаются в абсолютно разные результаты, разный жизненный путь и его итоги.

Автор старается не осуждать никого и ни за что, пытается полюбить всех своих героев, оправдать и пожалеть, верить в их счастье.

Книга рекомендуется для семейного чтения, особый интерес вызывает у женской аудитории.

Рассказ 1. Наш папа

Он был абсолютно рыжим, огромным и неловким. Белая рубашка на нём была, будто чужой. Потому, наверное, она цепко обхватывала его багровую, бычью шею, и была в чём-то неясном, как будто виноватой и лишней. О галстуке тут и речи быть не могло, хотя повод был более, чем подходящий – свадьба единственной дочери.

– Вот и наш папа, – обрадовалась одна за всех мама невесты, худая и высокая женщина с заплаканными глазами.

Слёзы ей почему-то шли, да и сегодня, как никогда, были к месту. Мама была нарядная, с причёской, уместным макияжем. Праздник всё-таки.

Папа развёл руками, не зная, что сказать. Да, впрочем, это было и не удивительно. Свою дочку он оставил, когда она училась в пятом классе. Как это получилось – он и сам толком не понял.

Отправили его по бесплатной, профсоюзной путёвке в санаторий как передовика производства, а он и там отличился: вернулся не один, с буфетчицей из заводской столовой Валентиной, маленькой, верткой хохотушкой. По приезде он сказал:

–Мне, Тамара, надо в своих чувствах разобраться. Поживём отдельно, временно.

Временное разбирательство в чувствах затянулось на целых долгих пятнадцать лет

За эти пятнадцать лет он отсудил у бывшей жены Тамары всё, что мог, народил троих сыновей, но не был счастлив. С Валентиной они частенько дрались не на жизнь, а на смерть. Говорят, что Валентина при этом кричала:

–Живая – не сдамся, но и ты живой – не уйдёшь!

Однако в результате всегда оба оставались живы, правда, – изрядно помяты и потрепаны.

Счастье, что счастье?.. О нём герой семейных сражений и не задумывался:

–Что же зря надрываться? Может его, счастья-то, вовсе и на свете нет совсем.

А вот Тамара так не думала. Ей всё время казалось, особенно ночью, когда она без помех рассуждала вдоволь сама с собой. Ей казалось, что она непременно была бы очень счастлива, если бы не отпустила своего Михаила в тот злосчастный санаторий.

За пятнадцать лет таких тайных, ночных рассуждений её Михаил лишился всех недостатков. Теперь Тамара уже не помнила о том, что он много пил, что поколачивал её без повода, что дети боялись их ночных криков и драк, что возмущённые соседи постоянно вызывали милицию утихомирить буяна, чтобы хоть немного поспать перед работой.

Тамара, порой, спрашивала себя: любит ли она Михаила? На этот непростой вопрос она никак не могла не найти, не сформулировать хоть какой-нибудь ответ. Да и есть ли она, любовь, на этом свете? И об этом Тамара не знала, что и сказать, что ответить себе. Потом она решила, что отвечать вовсе и не обязательно. А потом и вовсе забыла об этом: забот всегда полон рот и даже-больше.

Теперь, когда он стоял совсем рядом и, казалось, совсем не изменился, Тамара бросилась навстречу своему счастью с таким душевным порывом, что Михаил опешил и удивился. Он считал Тамару своим далёким прошлым. Ему свои, сегодняшние отношения были в большую тягость… Что уж тут говорить о прошлых, пятнадцатилетней давности? И без того дел и забот – по горло. Да, и порядком всё надоело, опостылило.

– Вот и наш папа, – повторяла, как завороженная, Тамара, поглаживая Михаила по рукаву новой, наглаженной рубахи, – вот и наш папа.

–Улыбайся, -тихо говорила Тамара, – облик невестки должен быть непорочным и безоблачным. Невеста должна быть из полной, хорошей семьи. Сватьям и всей новой родне не обязательно знать все наши сложности и подробности.

Папа принял предложенные правила игры: папа-так папа, полная семья-так полная, что ж тут плохого?

Увидев отца, дочка-невеста дёрнула оголённым, напудренным плечом, выглядывавшим из пышного платья, и большой радости не проявила: пришёл и пришёл. Она была тоже огненно-рыжей и несуразной – вылитый отец. В таких случаях говорят, что свидетельство о рождении предъявлять не надо. Итак всё – более чем ясно.

А гости прибывали и прибывали. Кто прихорашивался, с интересом поглядывая вокруг, как бы нехотя демонстрируя свои новые наряды и украшения. Кто-то спешил обсудить последние родственные новости, принесённые с собой, припасённые специально для такого случая, выстроенные в определённой логике и не просто так. Кто-то посматривал на стол, сторонясь и тех, и других. Кто-то делал вид, что ему всё равно и притворно скучал.

Одна Тамара никого и ничего не замечала, не отходила от Михаила, не отпускала его руку, не сводила с него глаз и постоянно повторяла:

– Вот и наш папа.

Тамара пододвигала все лучшие блюда Михаилу, как будто бы он был здесь главным гостем. Михаил ничего не имел против и уплетал за обе щёки – вкусно же… Сама Тамара почти ничего так и не съела за весь вечер – разве ей было до этого?…

Свадьба шла своим чередом. Тамада был опытный, бывалый, не без способностей. Гости веселились от души, дым стоял коромыслом.

Невеста и жених быстро устали от всеобщего внимания: перецеловали всех пап и мам, душек и бабушек, тёть и дядь, подруг и друзей. Молодые старались всеми силами уединиться, но им это почти не удавалось. С уставшими лицами они вынужденно возвращались на своё почётное место в центр праздничного зала. Казалось, что разгорячённые крики “Горько” не закончатся никогда.

Зато Тамара сияла счастьем:

–Посмотри, отец, какая у нас с тобой дочка красавица!

Тут счастливая мать пожимала Михаилу руку. Тот послушно кивал:

–Да, уж, и правда-красавица.

Тамара не уставала: она, радостная, весь вечер звонче и красивее всех танцевала, как заправская балерина, шутила самыми смешными шутками. Словом, была в полном ударе.

Чтобы она не делала – она вела везде за руку, рядом с собой – Михаила.

В кон и не в кон она постоянно повторяла:

– Вот наш папа.

Гости быстро привыкли к этому – папа так папа.

Всё хорошее, как известно, быстро заканчивается. Отшумела, отыграла свадьба. Гости стали собираться домой. Да, и пора уже,– поздновато. Кто бодро, а кто не очень, но стали расходиться по домам. Казалось, не устала только Тамара: она сияла и светилась, была свежа и полна сил, как будто бы не была на ногах и в заботах весь день и весь вечер.

А Михаил устало вздохнул: дочку замуж отдал, пора и честь знать, надо отправляться восвояси.

–Пойду и я, – несмело пробормотал он на ухо Тамаре, – поздно уже, пока доберусь.

–Ты куда? – изумилась, вмиг потеряв весёлость мама невесты.

–Как куда, домой.

–В какой ”домой”?

–Как это, к себе, домой, -удивился Михаил.

–А как же я? – Спросила Тамара, напрочь забыв о том, что они изображали ради авторитета невесты полную семью.

–Ты иди к себе домой.

–Одна? Без тебя?

–А с кем же, одна. Дочка уехала с мужем. Будет у него жить.

За время свадьбы несчастная Тамара так вжилась в роль жены, матери невесты, Михайловой родной половины, что теперь не могла вернуться в прошлое своё состояние-брошенной жены, разведёнки, оставленной всеми.

Тамара лишилась чувств. В бреду она всё время требовала “нашего папу”. Навещать её в больницу никто не приходил, поэтому никто из персонала стационара не понимал – какого папу зовёт больная. Изредка Тамара приходила в себя и спрашивала: скоро ли придёт наш папа. Кто-нибудь отвечал её, что скоро. С блаженной улыбкой она снова проваливалась в свой сон-забытье.

Михаил так и не пришёл к Тамаре в больницу навестить. Видно, был очень занят. Не пришла к матери и любая дочка. Видно, не зря говорили, что вся – в отца.

Рассказ 2. Жена шахматиста

Звонок раздался, как всегда, в одно и то же время, поэтому назвать его неожиданным было никак нельзя. Он был сигнальным, почти как в экспериментах великого Павлова.

Увлечённый шахматами, мужчина невысокого роста, интеллигентной наружности, снял трубку телефона, наверняка, не совсем осознавая свои действия. Он весь был в мире шахмат, шахматных фигур и клеток, белых и чёрных, как и полагается во всём шахматном мире. Однако, он покорялся обстоятельствам – надо значит надо.

– Федя, открой холодильник, – предсказуемо прозвучал голос жены. – Видишь стакан молока и кусочек хлеба? Это твой ужин. Я доделываю отчёт. Ты не забыл, что сегодня последний день месяца? После отчёта я иду с подругами в баню. Ты не забыл, что сегодня пятница? Ты собираешься в сквер играть в шахматы? Надень обязательно шарф. Сегодня свежо. Иначе простынешь. Опять заболит горло.

Ответа, как всегда, никто дожидаться не стал. Поэтому сразу послышались гудки. Федя ещё какое-то время держал трубку проводного телефона у уха, зачем-то посмотрел на неё и только потом водворил на место.

– А всё – таки вот так будет лучше.

Тут Федя перевернул фигурку на шахматной доске и радостно и тихо рассмеялся:

– Да это не просто – лучше, а это – гениально.

Взглянул на часы и заторопился:

– Опаздывать – неприлично. Все наверняка уже в сборе.

Сказать – до встречи – было некому. Только сиротливый, забытый шарф проводил шахматиста.

Доделывая привычной рукой мастера отчёт, опытная бухгалтер Августа Семёновна сокрушённо думала:

– Как неинтересно, однообразно мы живём.. Никаких значимых событий. Дочери Любе уже целых 30 лет. Не замужем и, самое главное, – никаких видимых перспектив. Внуки остаются только мечтой. Ужасно.

Федя постоянно молчит и, кажется, думает только о своей работе – в голове одни чертежи. На втором месте – шахматы. А для Августы Семёновны и места не остаётся. Разве можно так жить? Ужасно.

Брат – как пил – так и пьёт всю свою беспутную жизнь. Хорошо, хоть ушёл к такой же пьянице, как и он сам. Перестал, наконец, мучить маму. Как бедная мама терпела его столько лет? За что ей всё это? Бедная. Ужасно.

В бане у подруг ничего нового и хорошего услышать было невозможно – все несчастливы и ещё с большими проблемами. Но Августа всё равно общалась с ними и дорожила их обществом. Ужасно.

Тут вдруг среди густого пара Августа Семёновна вспомнила свой прошлогодний круиз по Волге на красивом белом пароходе. Прошёл почти год, а воспоминания были ясными и яркими, будто бы всё было вчера. Августа невольно кокетливо наклонила голову, улыбаясь.. Забыть было совершенно невозможно – как она там блистала.

Прежде чем выйти на палубу, Августа Семёновна всегда повязывала на голову прозрачный, белый платок, как истинная испанка. Или как итальянка? Впрочем – всё равно. Так повязывать платок, с таким вкусом и грацией – точно не умел больше никто. Равных Августе в этом – не было. А её вязанные крючками из белых ниток непревзойдённые шапочки? А длинные платья в пол по вечерам? А туфли в тон, особенно с перламутровой пряжкой? То – то же… Какая прелесть.. А поклонников, а поклонников… Ну, чисто – пчелиный рой, так и жужжат, так и жужжат. Бедная моя Люба… Только и знает, что стричь день и ночь сопливых мальчишек в своей детской парикмахерской.

– Я бы так – не смогла …

Тут в памяти Августы почему-то всплыл особенно настойчивый поклонник, – загорелый, как мулат, стройный – как южный, благоуханный кипарис. Правда, кипарисы Августа Семёновна давно не видела и почти забыла. Ну, так что ж с того, всё равно дивно стройный.. Какая прелесть..

– А какой купальник был на мне, когда в октябре, прошлой осенью, я купалась в Банном озере? Какая прелесть…

Августа Семёновна с удовольствием вспоминала, как после очередного, необычного заплыва самый интересный мужчина из всех отдыхающих долго грел её руки и восторгался, восторгался. А она хохотала и говорила, что нисколько не замёрзла. Потом выяснилось, что у него его красивые, холёные руки холоднее Августиных, и она согревала их своим дыханием. Какая прелесть….

Воспоминания приходили и уходили сами по себе, как будто бы жили своей непонятной и особенной жизнью.

– Бедный мой Федя, – подумала Августина, – он такой мерзляка. Постоянно говорю ему закаляйся. Не закаляется. Ужасно.

Вообще – то, четно говоря, Августа Семёновна мужа всегда считала немного странным. Например, он периодически задавал один и тот же вопрос: когда она намерена сделать уборку в квартире. Зачем об этом спрашивать, когда ответ очевиден? Он давно знал ответ заранее: Августина Семёновна постоянно разъясняла, что не от души ничего в жизни ни в коем случае нельзя делать. Вот когда очень захочется сделать уборку в квартире – значит пришло время. А время, как известно, ни с кем никогда не советуется – когда ему приходить, когда – уходить.

Как-то неожиданно и само собой всё получилось: Федя умер, а Люба ушла жить в освободившуюся мамину квартиру. Там тоже все почему-то разом, в одночасье умерли. Ужасно.

Теперь только, когда закончились эти ужасные хлопоты, Августа Семёновна осознала, что она совсем почти одна целый месяц, и ей решительно некуда голову преклонить. Некому было давать указания, и никто больше не восторгался ею, и не жалел её, не предвосхищал её желания. Разве это жизнь? В квартире было пусто и уныло. Теперь она была сама по себе. Ничья. Ужасно.

Под этими невесёлыми впечатлениями она грустно и одиноко ехала в нарядном, новом, только что выпущенном трамвае. Весело и беззаботно объявлялись остановки, безмятежно переговаривались пассажиры. Никто не знал – как сейчас нестерпимо плохо Августе Семёновне. Ей хотелось плакать, но она не плакала – макияж. Ужасно.

Августа и не заметила, как рядом на свободное место к ней подсел интеллигентный, пожилой мужчина. Он что-то давно ей рассказывал, но Августа не слышала ничего, потому что жила в своём грустном и невесёлом мире. Однако, она кивала соседу и прилично улыбалась. Сама по себе, отстранённо промелькнула почему-то мысль:

– Наверное, мой ровесник. Чем-то похож на Федю.

Незнакомец, наконец, достучался до сознания Августы Семёновны: он поинтересовался – любит ли его прекрасная незнакомка шахматы? У него прямо сейчас родилась новая, гениальная шахматная композиция, а рассказать некому.

Августа была человеком практичным. Теперь о своих гениальных шахматных открытиях шахматный гений рассказывал своей дорогой избраннице в своей шикарной квартире.

Новый знакомый Августы оказался не только хорошим шахматистом, но и состоятельным человеком. Теперь Августа Семёновна пропадала на самых дорогих курортах, носила красивые, эксклюзивные вещи, ни в чём не нуждалась. Новый избранник был романтиком и называл Августу «Моя прекрасная дама», «Зефир души моей». Ей необыкновенно шли все его подарки, новые, придуманные для неё нежные имена, наверное, потому что Августа Семёновна всегда была изысканна в необыкновенных и самых дорогих шляпках. Теперь шляпки были не просто дорогие, а непременно брендовые. Хотя, надо отдать должное – ей шли абсолютно все в мире шляпки. Она умела их носить. На её красивой головке любая шляпка была как родная. Какая прелесть.

Августа так была постоянно занята, что месяцами не звонила Любе. А когда звонила, то после звонка, хоть и не долго, но почему-то какое-то время сидела в задумчивости. Но потом снова забывала звонить Любе. Ужасно.

Новое шахматное чудо Августы было, действительно, удивительным: он писал книги, давал интервью, всем был нужен и интересен. Августа Семёновна с удовольствием купалась в лучах его немалой славы, хотя в том, что он делал – решительно ничего не понимала, да и не старалась понять. Зачем? Ей и так было хорошо. Однако, избранник Августы терпеливо и увлечённо объяснял своей прекрасной даме свои гениальные шахматные открытия каждый день. Какая прелесть.

Прекрасная дама всегда внимательно слушала, слушала с почтением и восхищением гениальные шахматные рассказы, ничего в них не понимая, и как-то между рассказами вступила в законный брак с шахматным гением. И опять удачно. Какая прелесть.

А вот Люба по-прежнему одна. Ужасно.

Рассказ 3. Мама зря не скажет

Стране нужно было очень много угля, поэтому шахты работали и день, и ночь. А папа был директором шахты. Конечно, и ему приходилось работать и днём, и ночью.

Так рассуждала про себя Мая. А ещё она думала о том, что на папиной шахте работают сплошь одни передовики производства, и главный передовик, – конечно, самый красивый, добрый и хороший во всём мире – её папка, самый любимый и родной.

Он любил Маю, и она его очень любила. Когда папа приходил с работы, а Мая ещё не спала, она охала от приятной неожиданности и бежала в его большие, тёплые, добрые руки со всех своих детских сил и успевала ему счастливо выдохнуть в грудь:

– Мой папка приехал! Мой любимый, мой дорогой папка.

Далее следовал самый обворожительный и самый прекрасный в мире полёт – папа подбрасывал Маю на руках и приговаривал:

– Моя красавица! Моя умница! Моя принцесса! Самая большая моя радость в жизни!

В такие счастливые и самые лучшие в мире вечера папа сам укладывал Маю спать. Он читал Мае сказки, и она понимала, что она самая счастливая девочка в мире. Как жаль, что она быстро засыпала и больше ничего не помнила. Правда, ночью ей снились счастливые сны. Но таких вечеров было очень мало, потому что стране нужно было очень много угля.

Всё остальное время Маей занималась мама. Она возила Маю по всем спортивным секциям, танцевальным коллективам, художественным студиям. Мая не понимала – зачем ей это было надо. Иногда так не хотелось никуда ехать, хотелось просто лечь после школы – и спать, и спать. Но это было нельзя, потому что всё это называлось – лень. Никуда не ехать можно было только при температуре сорок градусов. В остальное время надо было стараться во всём быть лучшей, чтобы мама могла сказать по телефону своим подругам о занятых Маей призовых местах.

Но с призовыми местами становилось всё хуже и хуже: Мая, видно, не уродилась ни художницей, ни танцовщицей, ни гимнасткой. Всё чаще мама по телефону говорила своим подругам по большому секрету:

– Мая у нас – никакая. Вся в отца.

Мая расстраивалась, что она – никакая, что у неё нет высоких результатов. Она свято верила маме. Мама – зря не скажет. Значит, и правда – никакая.

Мая была высокая и худая, ножки утюжком. Словом – гадкий утёнок с тонкими, длинными ногами и длинной тонкой шеей. Ручки были тонкие, как тростиночки. О ключицы, наверное, можно было убиться насмерть. Папа подшучивал над Маечкиной худобой:

– Ты моя дорогая худышка, прозрачный мой хрусталик. Повзрослеешь – оформишься.

Ровесники не обращали внимания на недостаток веса в Мае, потому что сами были в большинстве случаев не лучше. Да и Маю любили за её доброту, безотказность, щедрость и за необыкновенное умение создавать вокруг себя ощущение счастья, радости, какого-то особенного покоя и умиротворения.

Правда, мама постоянно по телефону своим подругам сокрушенно говорила:

– Мая у нас – страшненькая, ну просто страшненькая. Вся в отца.

Мая расстраивалась, что она страшненькая. Она верила маме – верно, и правда – страшненькая. Мама – зря не скажет.

Правда, папа по-прежнему почему-то не замечал очевидного. Редкими, но невероятно счастливыми вечерами, когда он приходил с работы, а Мая ещё не спала, он заходил в Маену комнату, гладил дочку по голове и говорил Мае, что она самая лучшая девочка в мире, сама замечательная, самая красивая, самая талантливая. Мая растворялась в его любви и в этот момент свято верила ему. Ей казалось, что она попадала в какой-то добрый и счастливый мир, и какое-то время она счастливо и радостно жила в нём.

Когда папа уходил ужинать, уставший, сгорбленный и постаревший, Мая думала:

– Эх, ты, мой папка, мой дорогой и добрый, самый прекрасный в мире папка. Не знаешь, как я люблю тебя.

Наверное, от счастья ноги и руки переставали слушаться, и Мая проваливалась в глубокий, здоровый, счастливый детский сон.

Во сне Мая часто видела одно и то же. Ей снилось, что папа зовёт её на большой и красивый белый корабль. Папа улыбается и приветливо машет рукой. На борту корабля написано голубыми, красивыми, крупными буквами: «Счастливый». Мая бежит к трапу корабля, не сводит глаз с папы:

– Я иду, я бегу к тебе, папка, я тоже хочу с тобой на «Счастливый»!

С палубы «Счастливого» раздаётся красивая, тихая музыка, видны флажки, шары, красиво одетые люди. Там праздник.

– Там, наверное, праздник. Хорошо, что я в нарядном платье, думала во сне Мая.

Вот и заветный трап на «Счастливый». Он из нового, прочного, желтоватого дерева и слегка покачивается. Вдруг на трапе появлялась мама и говорила строго и непреклонно:

– Тебе, Мая, сюда нельзя! Нельзя!

Мая хотела заплакать, не успевала и просыпалась.

Мая понимала, что это всего лишь сон и не очень переживала, что не попала на «Счастливый».

В реальной жизни всё складывалось совсем неплохо. Мая успешно заканчивала школу с английским уклоном, свободно говорила на английском и немецком языках, да и по другим дисциплинам была в числе первых.

Любовь к языкам, науке воспитал в Мае отец. Когда он сидел за своим старинным, дубовым столом в комнате, полном книг, обложившись бумагами и чертежами, Мая всегда была рядом. Здесь Мая становилась тихой и собранной, серьёзной и сосредоточенной, как отец. Именно её умный папка научил её не зубрить, а по нескольким учебникам глубоко изучать каждую тему по каждой дисциплине. Наверное, поэтому Мае было очень интересно и радостно учиться. Трудно было понять – какой предмет больше нравится изучать. Нравилось всё, получалось отлично тоже всё.

Кроме того, как-то ненароком, ненавязчиво самый лучший в мире папка сумел воспитать в Мае главное – быть хорошим человеком, таким же, как он. Мая повзрослела, детская привязанность к отцу переросла в глубочайшее уважение:

– Мой папка – настоящий. Он – мой самый большой и любимый друг по жизни. Повезло мне с ним. Ох, как повезло, – не по годам взросло и обстоятельно думала Мая.

– Чтобы я без него делала? Вот что?

Мая мечтала поступить на биологический факультет. Готовилась – не поднимая головы. Отец постоянно подбадривал:

– Не дрефь, прорвёмся. Главное – цель, а она есть. Значит – вперёд. Штурмуем все учебники биологии, всех авторов. Читаем с карандашиком!

Мая согласилась и с ещё большим рвением погрузилась в учёбу. Это было для неё и важно, и интересно. Вот и в тот день Мая сидела в парке, листала учебник биологии. В сумке рядом лежали ещё два учебника биологии других авторов. Мае было интересно – как разные авторы раскрывали одну и ту же тему. В каждом источнике она находила что-то новое, и это радовало её. Было здорово.

– Сама, только сама, без всяких репетиторов добьюсь всего сама, – так настырно думала Мая и читала, читала, запоминала и запоминала, выстраивая ассоциативные ряды, логические и смысловые цепочки. Пригодились и папкины энциклопедии, и словари. Всё шло в ход. Мая была человеком увлечённым. Вот и в этот день она так увлеклась чтением, что не сразу заметила, как рядом с ней оказался голубоглазый блондин в офицерской летней форме. Такие бывают только в кино, да и то иностранном.

– Я уже час изучаю вместе с вами Ваш учебник биологии. Интересно.

– Целый час? Неужели? Я и не заметила. Простите, я увлеклась.

– А из Вас выйдет толк – Вы упорная, да ещё и красивая. Я не только читал, но и любовался Вами.

Мая несказанно удивилась. Она внимательно посмотрела в небесные глаза и спросила:

– Вы лётчик? У Вас глаза цвета неба. Вы шутник? Вы любите розыгрыши? Чего в Вас больше? Я хочу Вас понять.

– Да, я лётчик. А почему Вы меня называете шутником?

Мая смутилась и только слегка пожала плечами. Она растерялась и не знала, что сказать. Не пересказывать же мамины откровения. Сейчас как-то не хотелось о них ни думать, ни вспоминать. Можно же не на долго допустить, что их вообще никогда не было.

– Да и руки озябли. Дайте – ка я их хоть немного согрею. Совсем ледышки.

Незнакомец грел руки Мае своим дыханием, как греют руки маленьким детям. Он склонился над её покрасневшими ладошками и был свято уверен при этом, что имеет на это полное право.

– Давайте, я Вас провожу, а то Вы совсем продрогли. Ещё простынете.

Он взял Маю за руку, как будто бы и на это имел полное право. А Мая и не сопротивлялась. Ей, напротив, хотелось, чтобы он никогда не убирал свою руку. Она шла завороженно рядом с этим красавцем и думала, что это происходит не с ней. За Маей никогда не ухаживал ни один мальчик. Какие-то новые чувства рождались и бурлили в ней где-то в средине грудины.

В таком полусне Мая пришла домой и не одна: они стояли на пороге дома рука к руке.

Мама, как всегда, говорила с подругами по телефону. Она, не прерывая разговор, окинула дочь и гостя холодным взглядом:

– Мая – то у нас – шалава. Мужиков домой водить навадилась. Не смотри, что дурнушка и бестолочь, а туда же. Вся в отца.

Мая согнулась, вся сжалась, что даже стала меньше ростом, поникла, опустила голову:

– И в самом деле, как я такое могла себе позволить? Что я наделала?! Стыдно – то как! Мама права, мама – зря не скажет, – с ужасом думала Мая.

Слёзы текли по щекам, но Мая их не чувствовала. Она теперь вообще ничего не чувствовала и была сплошным горем и несчастьем.

Наверное, поэтому она не слышала, как тихонько хлопнула дверь, что кто-то почти неслышно вошёл. Мая переживала своё несчастье и свой позор, своё унижение, а, вернее сказать, – очередное уничтожение и горе.

Мама тоже не видела мужа. Она не услышала, как он почти бесшумно вошёл в свой дом, который он создал и содержал своим ежедневным и нелёгким трудом. А дом был – на зависть многим: полный дорогих и красивых вещей, которые со всего мира стащила сюда мама. Правда, библиотека в папином кабинете формировалась только отцом.

Он любил читать, как и Мая, они оба были невероятными книгочтеями. Книги папа привозил ото всюду, где только бывал. Сначала мама протестовала. Говорила, что это дорого, загромождает дом, собирает пыль и почти бесполезно. Папа, как всегда, не спорил, но книги покупать не переставал.

Сама мама не любила читать и, наверное, не прочла ни одну книгу. Она не знала, как это интересно, поэтому и не любила библиотеку в папином кабинете. Своим подругам она жаловалась, что весь кабинет завален всяким хламом. Может быть, мама имела ввиду и периодику, которую папа выписывал для Маи и для себя. А папа выписывал, надо признать, наверное, почти всё, что издавалось. Папе это очень нравилось, а Мая была вообще в восторге.

Мама не работала нигде ни одного дня. Мая всегда думала о том, что маме скучно, но мама по телефону подругам всегда говорила о том, что ей некогда дохнуть, что она весь день, как белка в колесе. Тогда Мая понимала, что она опять ошибается и чего-то не понимает. Белка – значит, – белка. Мама – зря не скажет.

Совсем неожиданно для Маи в их тихом доме разразился громкий скандал. От неожиданности Мая вздрогнула. Это был её папка:

– Не сметь поскудить мою дочь, – услышала вдруг Мая сквозь свои внутренние рыдания и тихие слёзы, – никому никогда не позволю!

Это кричал её папка, который никогда не повышал голос.

– Я сказал – не сметь, значит, не сметь!

Это точно был папка:

– Папка, папка, спаси меня, – прошептала потерянно Мая.

– Не бойся, моя принцесса, моя умница, моё сокровище, я – с тобой. Всё будет хорошо. Ты непременно будешь счастлива. Ты, как никто, достойна счастья.

Мая верила своему любимому папке не зря. Она действительно стала счастливой. Мая стала счастливой и любимой женой голубоглазого лётчика, преданной женой, прекрасной матерью, талантливым кандидатом биологических наук.

Они служили в Германии, Мая работала там в институте биологии. Конечно, знание английского языка ей – ох, как пригодилось.

Когда она сама стала мамой, то поняла, что она зря так слепо верила своей маме, зря думала, что мама – зря не скажет. Она стала счастливой и свободной от этой ужасной фразы. Оказалось, что свободной быть прекрасно.

Мудрый папка при каждой редкой встрече потихоньку говорил Мае:

– На мамку не обижайся. Она по-своему хотела, как лучше.

А Мая и не обижалась.

Рассказ 4. Снятые шторки или не ко времени

Анна Ивановна и Ольга Ивановна, две сестры, жили вдвоём, тихо и одиноко в огромной квартире в старой части города. Здесь всё дышало историей, благородством, каким-то особенным покоем. Когда Анна и Ольга выходили на променад, то вполне вписывались в пейзажи старых зданий.

Спокойные и интеллигентные, воспитанные и тихие с виду, на самом деле они не могли согласиться друг с другом ни по одному вопросу и имели на всё каждая своё мнение, противоположное другой. Правда, в одном они, пожалуй были едины: каждая из них считала другую, родную сестру, причиной почти всех своих бед и неприятностей. При всём этом обе не могли прожить друг без друга ни одной минуты. Каждая с большой уверенностью могла сказать о себе:

–Я такая вся противоречивая!..

Анна работала в Госбанке на ответственный и руководящей работе всю свою сознательную жизнь и на девятом десятке по-прежнему считала, как счётная машинка: в уме могла умножать, делить, вычитать и прибавлять огромные числа. Анна Ивановна продолжала по привычке читать серьезную периодику по вопросам финансирования и экономической деятельности. Правда, из её ровесников уже никто не публиковался, но всё равно было интересно. Если какая-нибудь статья её задевала, она тут же выходила из своей комнаты, сплошь состоящей из книжных полок, говорила с вдохновлённым лицом:

–Ольга? ты что же это такая спокойная сидишь? Ты посмотри только, что творится в мире!

Далее следовал глубочайший анализ финансово-экономической деятельности не только Отечества, но и других держав.

Ольга в этом решительно ничего не понимала, но слушала с большим вниманием. В конце выступления Анны Ивановны робко спрашивала:

– Анечка, что же все это значит? Это хорошо или плохо? Что же нам теперь беднягам делать?

– Ничего, успокойся, все под контролем.

– Чьим?

– Чьим надо.

Ольга облегчённо вздыхала, а Анна Ивановна важно удалялась, прислонив к груди взволновавший журнал. Весь её вид теперь свидетельствовал о том, что экономической и финансовой системе мира почти ничего не угрожает

Ольга была тоже не худого десятка: всё-таки тридцать лет отработала завучем в местной школе. И на том же девятом десятке развлекала сестру чтением «Евгения Онегина» наизусть почти каждый вечер. Надо отдать должное, знаменитый роман А.С.Пушкина она знала на память почти весь.

Ольга Ивановна, как и Анна Ивановна, сохраняла ясность ума не смотря на возраст. Она дружила со многими преподавателями педагогического вуза – ей часто приносили почитать кандидатские и докторские перед защитой. Её мнением очень дорожили. У неё было необыкновенное литературное чутье, глубочайшие навыки литературного анализа, оригинальный взгляд на известные всем произведения и, конечно, огромнейший практический опыт преподавания литературы и русского языка. В её изложении все было глубоко и умно, оригинально и тонко, и, самое главное, – необыкновенно просто. Как ей это удавалось? Возможно, она и сама этого не знала. Может быть, всё дело было в том, что она сама во многих случаях сама была частью описываемой жизни и почти участником анализируемого литературного процесса.

Обе образованные и очень, и очень неглупые по своей сути, сестры ежедневно разворачивали длительные и ненужные бытовые баталии. К примеру, надо с вечера варить молочную кашу или нет. Одна утверждала, что обязательно надо, поскольку до утра даже в холодильнике молоко обязательно прокиснет. Другая же, с той же уверенностью, утверждала, что не успеет. И потому ничего варить с вечера не следует, так как к утру уже будет не свежее.

Арбитром была добродушная, молодая соседка. Каждый её визит знаменовался гостиницами, которые престарелые сёстры обожали. В кружевных воротничках, они выстраивались при этом в одну шеренгу и радовались, как дети. Всё всегда нравилось и принималась престарелыми барышнями с радостными лицами и с восхищением.

В начале сентября и конце мая соседка приносили барышням по букету роз, якобы от школы, где работала Ольга Ивановна. Обе сестры умиленно рыдали, вытирали глазки красивыми, эксклюзивными носовыми платочками, изысканно обвязанными крючком по краям. По этому случаю они надевали красивые, нарядные, однотонные платья с кружевными воротничками и перелинами и были похожи на выпускниц института благородных девиц.

Без преувеличения было можно сказать, что воротнички, манжетики, платья и костюмы, шляпки, скатерти, накидки, вязаные крючком благородными барышнями, были достойны самой солидной и изысканной выставки. Видно, правильно говорят, что талантливый человек – талантлив во всём.

Трудно было сказать – кто что связал. Абсолютно всё делалось вместе, дружно, увлечённо. Здесь было полное единство. Правда, таковое было не во всём.

Каждая из сестёр считала, например, другую – единственной причиной своих неудач в молодости в личной жизни. И на девятом десятке это их беспокоило и волновало.

Старшая, Анна, приглашала иногда молодую соседку разобрать свою бесценную библиотеку на верхних полках. При этом она всякий раз обязательно говорила:

– Я тебе это доверяю только потому, что у тебя высшее филологическое образование.

Соседка улыбалась и не прекословила. Вся работа заключалась в том, чтобы протереть от пыли полки, книги, поставить всё, как было. В комнате Анны Ивановны всегда был полумрак и пахло как-то особенно приятно, как-то по-дворянски. Книги в большинстве своём были тоже особенные: дореволюционные, прижизненные издания. Словом, изыск и редкость. В руках подержать такие книги – безусловный праздник.

Анна устраивалась в углу кожаного дивана и рассуждала вслух, как будто бы сама с собой. Рассуждения не менялись раз от разу и были часто, как под копирку:

– Это, конечно, пусть будет строго между нами, но зачем Ольга тогда сняла шторы по всему дому в стирку? Так не вовремя… В самом деле, вот, кто её просил об этом? Я Вас уверяю: только из-за этого Алекс не сделал мне предложение. Согласитесь, это непростительная глупость с её стороны. Ну, не раньше – не позже! Так я и осталась одна на всю жизнь только из-за штор. А, ведь, я считалась завидной невестой и вполне могла составить счастье Алекса, и сама быть счастливой. Правда, он потом погиб в войну, но хотя бы погиб бы женатым.

Алекс любил меня. Он писал мне стихи, почти – как молодой Блок.

– А почему не как Есенин? – интересовалась соседка.

– Ну что Вы, Есенин был простовато-талантлив. Талантлив, безусловно, но простоват.

А как Алекс музицировал! Он написал для меня романс. Обязательно спою, когда Ольги дома не будет. Она не разрешает мне его петь, потому что всегда пение этого романса завершается серьезным сердечным приступом то у неё, то у меня.

Анна долго маячила. Кабинет наполнялся дымом от её душистых сигарет. В этот момент Анна Ивановна замерла в одной позе, откинув картинно руку с сигарой. Сигарета, уже догорала и соединялась с мундштуком из сердолика. Эта вещь тоже была памятной -подарок Алекса. Казалось, что Анна спит, но вдруг она вскидывала вторую руку, каким-то новым, совершенно другим, молодым голосом говорила:

– Вот эту книгу, вот эту мне, пожалуйста… Это любимая книга Алекса.

Анна долго не открывала красивую, теснённую золотом, тёмно-синего цвета, старинной работы книгу. Она держала её, как держат за руку любимого человека, и не могла открыть ни одного листа при постороннем:

– Идите, дорогая, сердечно благодарю, на сегодня – всё..

Ольга стояла у двери соседки – помощницы:

– Я, если можно, – к Вам. Анну теперь лучше не беспокоить.

Квартиры были рядом, и оказаться в соседней квартире, на соседней кухне – было минутное дело.

– Тебе, конечно, читать газеты некогда. Вот, к примеру, что сейчас происходит в Суэцком канале? Не знаешь. А жаль. Надо знать. Это серьёзная транспортная артерия. От него зависит очень многое в мировой экономике. А, впрочем, Бог с ним..

Я, вот, всё время думаю: почему, когда кто-нибудь только собирался сделать мне предложение – Анна на правах старшей объясняла: не ко времени. Так и остались обе старыми девами. Как думаешь, почему? Это же надо такое выдумать – не ко времени. Глупо, правда?

Казалось, что в этот момент Ольга забывала, что она в гостях: подолгу сидела молча и о чём-то думала. Потом неожиданно начинала говорить. Может быть, ей было даже и не важно – слушает ли её кто-нибудь. Ответы на её вопросы, казалось, не предполагались. Скорее всего, вопросы, действительно, адресовались себе, ответы, если таковые были, имели того же автора. Очень жалею, что не вышла замуж за Петра. Когда он сватался, Анна тоже сказала, что не ко времени. Да, и, вправду сказать, время было трудное – коллективизация. Что толку жалеть? Петра убили, был в Чапаевской дивизии пулемётчиком. Весточку прислал. Да и я тогда была очень молода – шестнадцать всего. Портрет Петра у меня есть. Красивый был, очень красивый. Фотокарточку прячу от Анны.

Наверное, была бы счастливой и за Григорием. Тоже сватался. Приходил со сватами на Красную горку, примета хорошая, все тогда так говорили, да что толку? Служил у Барона Врангеля адъютантом, ушёл с белой Гвардией в Константинополь. Там след его и простыл. Ничего больше не знаю о нём. Анна не дала выйти замуж за Григория. Тоже сказала, что не ко времени. Конечно, время сложное, Гражданская война… Какое уже тут сватовство и замужество? Всё перемешалось.

В сорок первом Николай сватался, но Анна тоже сказала, что не ко времени. Да, видно, как чувствовала: его тут вскоре по доносу арестовали. Тогда многих отправили в лагеря ни за что. Так и он сгинул за какую-то пустяковую частушку. Постой, да я её и по сей день помню. Тогда все потихоньку о ней говорили. Вот она частушка-то эта:

– «Вот спасибо, товарищ Сталин, вот спасибо 40 раз! А ещё тебе спасибо – лошадями поделал нас».

Это к тому, что лошадей-то забрали в коллективизацию. У хозяев лошадей не стало – и всё на горбу. Вот Варя, моя старшая сестра, может, ещё и сейчас была бы живая. Тоже замужем не была, не успела, хотя красавицей слыла она всю округу, умницей и скромницей, мастерицей на все руки. Да, что толку – умерла рано. В район, в воскресенье, на базар носила яйцо куриное продавать. Конечно, устала, разжарилась: далеко, пешком. Как пришла домой, так сразу в погреб и напилась холодного квасу. Через две недели умерла от воспаления лёгких. Жалко-то как было.. Плакали все: и чужие, и свои. Да и по сей день жалко. Хорошая была, добрая.

А сразу после войны, в конце сороковых, хоть и года, хоть и мужиков-то по пальцам можно было пересчитать, а всё же сватался один, Сергеем звали. Видный такой, герой войны, вся грудь в орденах, одинокий. Жена с детишками погибли по пути в эвакуацию: под бомбёжку поняли. Жалко мне его было, славный такой, потерянный, добрый. Смотрит, бывало, голубыми своими глазами и ничего не говорит. А что говорить-то? Итак всё ясно: видно, тосковал по своим. Сергей мне очень нравился. В тот момент мама и папа разом как-то постарели, разболелись, слегли. Надо было ухаживать. Вот Анна и сказала опять: не ко времени. Да, что и говорить, родители – святое. Не бросишь.

Да, что это я засиделась? Забыла – зачем пришла. Ну, ладно, про Суэцкий канал потом расскажу, а то уже – поздно. Анна ждёт, спать не ляжет, пока я не приду. Пойду, а то ещё у Анечки давление поднимется. Ей нельзя волноваться. Я без неё не представляю себе свою жизнь.

Анна Ивановна, действительно, не спала, ждала сестру. Она души не чаяла в своей Ольге любимой.

Рассказ 5. Ольга Антоновна

Ольга Антоновна была полновата, но зато необыкновенно красива лицом. Чёрные, как смоль, волнистые волосы возвышались всегда царской короной. Казалось, что лицо её нарисовал самый талантливый художник самой тонкой и изысканной кисточкой. Она, конечно, была не принцессой, а безусловной королевной: высокая, статная, с большим вкусом и к месту одетая, важная.

Когда Ольга Антоновна входила в помещение, все замолкали и как-то по-особому себя вели. Ольга была, как многие говорили о ней, – правильная.

Ваня гордился женой. Он был абсолютно уверен, что все вокруг завидуют его счастью. Ещё бы, такая красота, такая умница – ему, простаку, досталась.

Хотя, по правде сказать, Иван всегда внутри себя побаивался Ольгу Антоновну. Может быть, потому, что Антон Яковлевич, её отец, был большим начальником. Правда, он давно умер, а робость осталась навсегда. А, впрочем, по здравому рассуждению, чего уж можно бояться, когда от роду Ванюшке стукнуло почти девяносто годков. Однако, Иван всё равно боялся. В характере его Ольги Антоновны была какая-то необыкновенная сила. Не подчиниться ей было немыслимо и невозможно. Порой Иван ловил себя на мысли, что ему почему-то хочется без всякой причины встать перед женой по стойке смирно, причём с большим удовольствием.

Ольга Антоновна была немного постарше мужа: ей теперь было поболее, чем девяносто, хотя выглядела она всегда моложе Ивана. Ольга была моложава, смотрелась намного моложе своих лет. Одно слово – красавица, всем на загляденье или на зависть.

Иван и Ольга Антоновна никогда не ссорились, жили в полном достатке и в своё удовольствие. Любят ли они друг друга – об этом никогда не говорили, а, может быть, и не задумывались. Скорее всего, это подразумевалось само по себе. Отчего же не любить – коль прожили вместе полвека.

Последнее время Ольга Антоновна стала заметно сдавать, а однажды и вовсе сказала:

– Ваня, когда я умру, то ты – сильно не убивайся и не расстраивайся, а то ещё давление поднимется. Таблетки твои ты знаешь где. Не забывай пить по одной утром. Не делай трагическое лицо – всё равно на небе скоро встретимся. Сразу после похорон пойдёшь к Марии Константиновне. Она будет за тобой смотреть. Ей же отпишешь всё наше нажитое движимое недвижимое. Всё равно больше некому: Бог деток нам с тобой не дал. Мария добрая, порядочная, душевная, совестливая. Не бойся, она не обидит и не обманет. Это исключено. Ты будешь в надёжных руках, да и я за тебя буду спокойна.

Ольга Антоновна слов на ветер не бросала: как сказала – так и сделала. Вскоре умерла во сне, как голубка. Ваня сначала совсем растерялся, отчаивался, горько горевал по своей Ольге, и, наконец, он вспомнил о последнем распоряжении Ольги Антоновны:

– Что же делать, плачь – не плачь, а надо идти к Марии Константиновне.

Мария Константиновна, женщина добрая и сердечная, от всей души посочувствовала Ване. Долго пили чай, поминали Ольгу за упокой, вспоминали всё хорошее. А хорошего-то за всю жизнь, конечно, было немало. Засиделись до самого вечера, однако переехать к Ивану жить Мария отказалась:

– Ну, что ты, Ваня, придумал? Зачем всё это? Тебе скоро девяносто, мне скоро восемьдесят. Зря ты это всё затеял. Ни к чему всё это.

Пустая твоя затея. У меня своя жизнь, у тебя – своя. У каждого свои привычки, привязанности. И как-то это даже неправильно, нехорошо.

– Ну, как это – ни к чему? Ольга Антоновна так велела, значит надо исполнить.

– Ну, так что же, что велела. А ты рассуди сам: твоя дочка от первого твоего гражданского брака, Светочка, живёт на квартире с ребёночком, ютится по чужим углам. Клара, которую ты бросил беременной, живёт в родительском, старом, полуразрушенном доме на краю города.

– Нет, Ольга Антоновна велела, чтобы ты переехала ко мне жить и ухаживала за мной. А когда я умру, то тебе бы досталось всё движимое и недвижимое. Больше некому, деток у нас Ольгой не было.

– Ваня, пойми, я никогда ни за что ничего не возьму у тебя, у меня, слава Богу, своего в достатке. А Света твоя очень добрая, порядочная, трудолюбивая, ответственная. Только не очень счастливая, в мать, видно… Пойди к Свете вечерком, повинись, да и позови её жить к себе с внучком. Она-то и присмотрит за тобой получше других.

– Что ты, Мария, как, с какими глазами я пойду к дочке? Мне стыдно, неудобно. Ольга Антоновна не разрешала с ней общаться. Получается, что я её предал. Знаю, что Света хорошая, я даже в душе всегда гордился – моя кровь. Как стыдно, я предал и Свету, и её мать, и внука – всех. Я – подлец и предатель, Машенька. Как ты не понимаешь? Стыдно мне, очень стыдно. С какими я пойду к ним глазами?

Слёзы текли по враз постаревшему и осунувшемуся лицу Ивана, а он будто и не замечал их. Они сиротливо падали на старческую грудь, никто не вытирал и не унимал их. Мария Константиновна сидела рядом, молчала, тоже всплакнула.

Какое-то время оба сидели неподвижно, и каждый думал о своём, нерадостном.

Первая от забытья очнулась Мария. Она тихонько тронула Ивана за рукав:

– Вань, а Вань, давай вместе прогуляемся к Свете.

– Когда?

– Сейчас. Чего откладывать. Вечереет, она наверняка дома. Бог даст – всё утрясётся и наладится.

– С трудом верится.

Однако Иван встал, засобирался, он привык подчиняться. Наверное, поэтому он покорно мотнул головой, обречённо разведя руками.

Старички за разговорами сами не заметили, как оказались у Светочкиной квартиры. Не успели позвонить, как кто-то похлопал Ваню по руке. Это оказался маленький, румяный бутуз, одетый ярко и нарядно. Он тут же весело заявил:

– Дедушка, ты кто? Ты чей дедушка? Ты, случайно, не мой деда?

– Твой, – тихо прошептал растерянный Иван.

– Ура! У меня теперь есть свой дедушка! Мой и больше ничей! Мой!

Малыш так радовался, что взрослые опешили. Мальчуган прыгал от счастья и размахивал над вихрастой головой снятой шапочкой. Вдруг остановился, степенно опустил руки по швам, как солдатик, как-то важно и по-взрослому проговорил:

– Знаешь, дед, я так рад, что ты нашёлся и пришёл. Одни бабы в семье. Устал я от них. По – мужски дома даже и поговорить не с кем. Понимаешь, вот такие у меня дела.

На крики и возню дверь отворилась, и на пороге появилась Света, вылитый Ваня, только в женском обличье.

Мария Константиновна засмеялась:

– Надо же, вы все трое так похожи, как под копирку.

– Мама, я себе дедушку нашёл! Теперь я не один мужик в семье! Правда, дед!? Пойдём скорей, я тебе такое покажу! Новая игрушка у меня есть!

Дедушка Ваня молчал. Слёзы опять потекли по старческим щекам. Ну что сегодня за день такой плаксивый?! Иван не представлял себе, как он будет объясняться с внуком, признает ли внучек блудного деда. А оказалось, что внук решил всё сам: от всей своей чистой, детской души, от всего своего детского доброго сердца малыш признал своего родного деда долгожданным дедом, самым нужным и важным в мире.

– Здравствуй, папа, проходи, я всё знаю, не плачь, как-нибудь проживём. Поживёшь пока у нас, в тесноте – не в обиде. Тебе сейчас не надо быть одному.

Света принялась домашним фартучком вытирать папкины слёзы, да и сама расплакалась. Потом они обнялись, и на какое-то время воцарилась тишина. Мария Константиновна тоже всплакнула:

– Ну, вот, а ты боялся, переживал…

Рассказ 6. Значок

Мария Ефимовна была членом Городского Совета. На лацкане её пиджака всегда красовался самый главный значок в мире – депутатский.

Конечно, какие же тут могут быть разноцветные платья – только деловой костюм. И причёска у неё тоже была деловая – высокая, важная, с начёсом. Никто никогда не видел Марию Ефимовну в неделовом наряде и без представительной причёски.

И работа у неё была ответственная – она была директором огромной школы. В её школе всегда был полный порядок. По-другому, казалось, и не могло быть.

Таким образом, Мария Ефимовна оказывалась какая-то очень уж образцовая. Правда, иногда, очень и очень редко, Мария Ефимовна отклонялась от безупречного курса, словно подтверждая, что нет правил без исключения. В такие, странные во всех отношениях, дни поверх делового пиджака, словно закрывая легендарный значок, она набрасывала белую, огромную, тонкую, узорчатую, оренбургскую паутинку. Более того, свои ярко-красные, всегда строго поджатые (как и полагается) губы она безнадёжно размазывала по всей щеке. Тогда было понятно, что Мария Ефимовна слегка перебрала от умиления. С ней это всегда происходило, когда она читала письмо сына, а именно – раз в месяц . Будущий офицер, он писал ей всегда в одной и то же время, и всегда – раз в месяц, не позже 25 числа приходило очередное послание. Ничего не поделаешь – сердце материнское.

Секретарь директора, человек вполне легендарный, ставший свидетелем множества выпусков школьников, преданной школе, отправлялась на срочные поиски завуча. Надежду Васильевну она находила быстро, так как видела её насквозь и почти всё знала о ней, потому что в детстве нянчила её. Когда секретарь ворчала:

– Вынянчила на свою голову, то все удивлялись, поскольку Надежда Васильевна была на две головы выше и вдвое шире своей няни.

Именно Надежду Васильевну отправляли доставлять Марию Ефимовну домой. И не только по причине её телесной крепости – они жили в одном дворе. Их окна, как водится, смотрели друг на друга вечером и днём.

– Мария Ефимовна, вот сейчас приедите домой, а дома Петя, трезвый, весь положительный, уставший после работы, голодный, ждёт Вас. Все знают, как он любит Вас, обожает, гордиться Вами, не надышится над Вами. Что Вы ему сегодня скажете?

– Ясное дело, что скажу.. Сниму сапог, да как запущу в одну сторону. Сниму другой, да как закину в другую! Да как закричу во весь голос, на весь дом:

– Что, суки, не ждали?!

– Ну, что Вы, как так можно? А нельзя ли как-нибудь потише?

– Нет, нельзя.

– Почему?

– Не положено, не тот эффект!..

В данной ситуации, которая была нечастой, но всё-таки бывала, разговор совершенно не менялся и был почему-то всегда одинаковым – слово в слово. Надежда Васильевна, казалось, получала удовольствие от этой беседы. Возможно, потому, что сама на такое появление дома никогда бы не решилась.

А вот Петя,спокойный и тихий, никогда ни на кого и ни на что не жаловался. Он работал сталеваром и был очень молчаливым, добрым, скромным, покладистым. Он всегда был уставшим: или от того, что он много работал, и работа у него была очень трудная и ответственная, или от того, что он всегда сам себе находил работу. Без дела его никогда никто не видел: то он бежал с покупками из магазина, то мыл окна, то нёс тяжёлые сумки с соленьями и другими припасами из погреба. Толи от усталости, толи от огневой профессии – у него всегда почему-то было красное лицо, как будто он выпил или любил выпивать. Но все вокруг знали, что это не так. Ну и что, что красное? Что с того? Красное и красное лицо, и вовсе не от выпитого.

В доме, где жил Петя была его спасительница – пельменная. Петя часто забегал туда перекусить. А запахи какие? Одним духом пельменным можно было быть сытым. Оно вроде бы и хорошо, но получилось в этот раз, что-то не очень.

Как раз в тот момент, когда Петя очередной раз нёс огромные сумки с припасами из погреба домой (и, как всегда, был с красным лицом), из пельменной, прямо ему наперерез вышел целый наряд милиции. Петя зазевался и не уступил дорогу. Тут-то всё и закрутилось, и случилось в одно мгновение:

– Куда прёшь? Не видишь – люди идут!