Читать онлайн Грамматика Страха

Самое древнее и сильное чувство человека – страх, а самый древний и сильный страх – страх неведомого.

– Г. Ф. Лавкрафт

Сначала была коробка.Обычная картонная коробка, перевязанная бечевкой, оставленная на столе для входящей корреспонденции в вестибюле Музея Древней Истории. Никто не помнил, кто ее принес. Курьер, скорее всего. Или просто какой-то чудак, решивший пожертвовать науке старый хлам с чердака своей бабушки. На ней не было ни обратного адреса, ни имени. Только три слова, нацарапанные химическим карандашом, буквы чуть расплылись от сырости: «Для Архива. Лично».Она пролежала там два дня. Уборщица протирала с нее пыль. Охранник машинально скользил по ней взглядом во время своих ночных обходов. Директор музея, проходя мимо, недовольно хмурился, думая о том, что нужно издать приказ, запрещающий принимать анонимные пожертвования.Она была просто коробкой. Частью интерьера. Безобидным, скучным предметом.Но иногда, очень поздно ночью, когда затихал гул вентиляции и коридоры музея погружались в абсолютную, густую тишину, охранник, дремавший на своем посту, вздрагивал и просыпался. Ему чудилось, что он слышит звук. Не громкий. Едва уловимый. Похожий на шелест песка, пересыпающегося внутри песочных часов. Или на тихий треск остывающего камня.Он списывал это на старые трубы. На сквозняки. На собственную усталость. Он никогда не подходил к коробке. Никогда не пытался ее встряхнуть. И это было правильно. Потому что если бы он это сделал, он бы понял, что звук идет изнутри.А еще через день коробку отнесли в депозитарий, и некий Сергей Ильич Сычев, главный хранитель неатрибутированных фондов, вскрыл ее. А еще через три недели он позвонил человеку по фамилии Величко. Специалисту по невозможному.Именно тогда все и началось. Именно тогда шепот, запертый внутри камней, нашел того, кто умел слушать. И мир, каким мы его знали, – прочный, логичный, предсказуемый, – начал тихо, почти незаметно, рассыпаться в пыль.Как старая, пересохшая глина.

Часть 1: Пробуждение

Глава 1: Шёпот Камня

1.

Поздний вечер окутал город тягучим, равнодушным туманом автомобильных выхлопов и неоновых отсветов. За широким, видавшим виды окном кабинета Артема Величко гудела невидимая река столичной жизни – шум, который он давно научился не слышать, отфильтровывать, словно помехи в древней записи. Для него существовала иная реальность, сотканная из пыли веков и хрупкого кружева мертвых языков.

Кабинет был его крепостью и его же лабиринтом. Неровные башни книг громоздились на полу, подпирая стены и угрожая вот-вот обрушиться книжными лавинами. Стол, заваленный распечатками, картами с причудливыми пометками, пустыми кофейными чашками и инструментами – лупами, какими-то странными щупами – был похож на археологический раскоп в миниатюре. Единственный островок относительного порядка царил под ярким, почти хирургическим светом настольной лампы. Там, в резком желтом круге, лежали фотокопии табличек, испещренных клинописью.

Величко, сутулый, с волосами, вечно торчащими так, будто он только что продрался сквозь заросли, склонился над листами. На лице его, в свете лампы казавшемся почти восковым, застыло выражение предельной концентрации – то самое, которое хорошо знали немногие его коллеги и которого почти никогда не видели посторонние. Он не просто читал – он слушал. Он впитывал тени смыслов, пытаясь расслышать в строгой геометрии клиньев давно умолкнувший голос, живший и дышавший где-то там, в раскаленных песках Анатолии, тысячи лет назад. Сейчас его заботил крошечный, но въедливый нюанс в одном из позднехеттских диалектов – нестыковка в употреблении локативного падежа, которая, как мелкий камушек в ботинке, мешала стройной картине мира, которую он выстраивал годами.

Тишина в кабинете была плотной, почти осязаемой. Часы на стене, дешевые пластиковые, застыли на одиннадцати тридцати семи уже пару месяцев назад – Величко просто не замечал этого или не считал нужным менять батарейку. Время для него текло иначе, измерялось не секундами, а прочитанными строками, расшифрованными символами. Иногда ему казалось, что воздух здесь пропитан запахом не только старой бумаги и пыли, но и чем-то еще – терпким, сухим, как дыхание пустыни, как сам прах времени.

Город за окном ревел, шептал, взывал мириадами огней и звуков, но здесь, в этом заваленном бастионе уединения, шла своя, безмолвная жизнь. Жизнь, где самым громким событием был щелчок карандаша или тихий триумфальный выдох, когда удавалось ухватить за хвост ускользающую логику мертвого синтаксиса. В этот момент Величко казался почти счастливым, погруженным в транс, из которого его могло вырвать только нечто по-настоящему из ряда вон выходящее. Или неотвратимое. И он не знал, что за пределами круга света его лампы, в тенях его собственного кабинета и в пульсирующем гуле большого мира, неотвратимое уже собирало силы, чтобы постучаться в его дверь. Пока – почти шепотом.

2.

Проклятый камушек нестыковки в позднехеттском падеже почти поддался, почти лег на свое место в мозаике, когда тишину кабинета взорвал резкий, надтреснутый дребезг. Телефон. Старый, дисковый аппарат цвета выцветшей слоновой кости, стоявший на углу стола под стопкой пыльных журналов, обычно молчал неделями. Величко вздрогнул так, будто его ударили током, и мысль, которую он почти поймал, ускользнула, оставив лишь рябь раздражения. Звонок резал слух, настырно, неуместно, как пьяный дебошир на похоронах.

Он медленно поднял голову, провожая взглядом улетевшую бабочку смысла. Несколько секунд он просто смотрел на аппарат, словно надеясь, что тот замолчит сам по себе. Но трель не унималась. С глухим вздохом, который был наполовину стоном усталости, наполовину рычанием недовольства, Величко потянулся через завалы на столе и снял тяжелую бакелитовую трубку. Пыль скрипнула под пальцами.

– Величко, – бросил он в трубку, голос его был сух и недружелюбен, как песок.

На том конце провода повисла короткая пауза, затем раздался слегка нервный, незнакомый голос. Мужской, чуть гнусавый, с интонациями человека, привыкшего говорить по строгому регламенту, но сейчас явно сбившегося с протокола.

– Артем Игоревич? Добрый вечер. Это Сычев, из музейного депозитария. Помните, мы пересекались на конференции по эпиграфике года два назад?.. Наверное, не помните… Неважно.

Величко не помнил. Он молча ждал, уже чувствуя, как вечер утекает сквозь пальцы, превращаясь в очередную бессмысленную повинность.

– В общем, тут такое дело… – Голос Сычева понизился почти до шепота, будто он боялся, что его подслушают. – Есть тут пара… артефактов. Поступили не по официальным каналам, так сказать. С происхождением вообще ничего не ясно. Но главное – знаки на них. Полная аномалия. Никто понять не может, что это. Ни на что не похоже.

Величко мысленно поморщился. "Аномалия". "Ни на что не похоже". Сколько раз он это слышал? Обычно за этим скрывались либо неумелые подделки, либо давно известные символы, которые просто никто не потрудился правильно идентифицировать.

– Показывали нашим, профильным… Разводят руками. – Сычев явно волновался, слова сыпались быстрее. – А потом кто-то… ну, вспомнил про вас. Сказали, вы у нас специалист по… ну, как бы это сказать… по 'невозможному'. По всяким тупиковым ветвям, изолированным системам… Вы ведь таким занимаетесь?

Специалист по "невозможному". Звучало как издевка, но Величко знал, что за этим стоит его репутация человека, готового копаться в лингвистическом мусоре, от которого воротили нос более респектабельные коллеги. Туда, где не было ни славы, ни грантов, а только пыльная работа ради самой работы. Обычно – бесплодная.

Раздражение боролось с едва затеплившимся огоньком профессионального любопытства. Настоящие, абсолютно новые системы письма находили раз в столетие, если не реже. Вероятность была ничтожна. И все же…

– Где они сейчас? – спросил он, сам удивляясь, что вообще продолжает этот разговор.

– У нас, в хранилище. Их пока… не оформили толком. Поэтому и звоню вам неофициально. Не посмотрите? Если это чепуха, так и скажете. Но если вдруг… Вдруг это действительно что-то?

Величко потер переносицу. Анатолийские падежи обиженно затаились где-то на периферии сознания. Бессонная ночь впереди. Но зуд исследователя, этот хронический недуг, уже начал свою работу.

– Хорошо, – сказал он медленно. – Когда можно взглянуть?

– Завтра? С утра? Я бы организовал доступ. Только, Артем Игоревич, – голос Сычева снова стал заговорщически тихим, – Давайте пока без лишней огласки, ладно? Вещи… странные. Ощущение от них нехорошее.

Нехорошее ощущение. Величко почти усмехнулся. Лингвист он или медиум? Но спорить не стал.

– Завтра утром. Пришлите адрес и на кого выписать пропуск. – Он назвал свой электронный ящик и повесил трубку, не дожидаясь прощаний.

Дребезжащий звук еще висел в воздухе кабинета, как послевкусие неприятного лекарства. Величко смотрел на застывшие хеттские символы. "Нехорошее ощущение," – повторил он про себя. Что за чушь? Просто очередная загадка. Или очередной тупик. Но он уже знал, что завтра утром поедет смотреть на эти "аномальные знаки". Специалист по "невозможному". Черт бы побрал это "невозможное".

3.

На следующее утро серый, безликий рассвет просачивался сквозь пыльное окно кухни Величко, освещая вчерашнюю кофейную чашку и ворох бумаг на столе. Анатолийские падежи так и не сдались, отступив под натиском новой, неоформленной еще интриги. Дорога до музейного комплекса была муторной, пробки и суета большого города как будто нарочно тянули время, испытывая его терпение.

Депозитарий встретил его казенным холодком кондиционированного воздуха и тишиной, нарушаемой лишь гулом вентиляции и редкими, почти призрачными шагами в отдалении. Сычев, вчерашний нервный голос, оказался невысоким суетливым мужчиной с бегающими глазами, одетым в слегка помятый пиджак поверх музейной униформы. Он встретил Величко у поста охраны, провел по длинным, стерильным коридорам, отпирая одну тяжелую дверь за другой. Воздух здесь был сухим и пах старой бумагой, консервантами и чем-то неуловимо тревожным – затхлым воздухом секретности.

Наконец, они вошли в небольшую, ярко освещенную комнату с металлическими стеллажами и большим столом посередине. Сычев заметно нервничал, его руки слегка подрагивали, когда он извлек из сейфа небольшой контейнер из кислотно-зеленого пластика.

– Вот они, – сказал он почти шепотом, ставя контейнер на стол. – Всего три штуки.

Величко молча кивнул, подошел к столу. Сычев осторожно открыл крышку. Внутри, на мягкой подложке, лежали три предмета. Он ожидал чего угодно – эффектных барельефов, отполированных артефактов с золотыми вкраплениями, нечто броское, явно рассчитанное на то, чтобы произвести впечатление. Но то, что он увидел, было… разочаровывающим. Три небольших, плоских камня или куска обожженной глины, неправильной формы, серо-бурого, невзрачного цвета. Никакой видимой ценности. Похоже на обычные обломки древней керамики или просто речные камни.

– Это всё? – спросил Величко, не скрывая скепсиса. Он уже почти решил, что зря потратил утро. Наверняка какие-то случайные царапины, принятые за письмена.

– Да, – подтвердил Сычев, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Но вы посмотрите… на знаки.

Величко медленно, почти брезгливо, натянул тонкие латексные перчатки. Привычный ритуал. Он взял из своего портфеля небольшую мощную лупу с подсветкой. Склонился над первым камнем.

Шершавая, равнодушная поверхность. Трещинки, впадинки… И вдруг – вот они. Не царапины. Аккуратные, тонкие линии, складывающиеся в сложные узоры. Ничего похожего на случайные повреждения. Величко передвинул лупу. Еще один знак. Потом еще.

Первая мысль – подделка. Современная гравировка на старом камне. Такое бывало. Но чем дольше он смотрел, тем меньше оставалось уверенности в этой версии. Линии были неровными, но не грубыми. В них чувствовалась уверенная рука, знающая, что делает. И сами символы…

Мозг лингвиста заработал, как отлаженный аналитический движок, перебирая базы данных, хранящиеся в его памяти. Клинопись? Нет. Египетские иероглифы? И близко не стояло. Критское письмо? Руны? Письменность долины Инда? Майя? Нет, нет, нет. Это было не похоже ни на что известное. Абсолютно. Ни форма знаков, ни их предполагаемая структура. Какие-то завитки, пересекающиеся прямые, точки, расположенные в странном, но явно не случайном порядке. Не пиктограммы, но и не чисто алфавитное письмо. Нечто совершенно иное.

Он перевел лупу на второй артефакт, затем на третий. Те же самые знаки, но в других комбинациях. Некоторые повторялись. Была видна система. Чужая, непонятная, но система.

Скепсис улетучился без следа, сменившись тем самым зудом исследователя, ради которого он жил. Сердце забилось чуть быстрее. Это не подделка. Слишком… странно. Слишком не похоже ни на что, что мог бы придумать фальсификатор, обычно опирающийся на уже известные образцы. Это было похоже на послание из ниоткуда. Голос, прорвавшийся сквозь толщу не просто веков – тысячелетий? Или даже больше?

– Так что скажете, Артем Игоревич? – Голос Сычева вернул его в реальность комнаты с холодным светом и запахом консервантов.

Величко медленно выпрямился, снял лупу с глаз. Он посмотрел на Сычева, потом снова на невзрачные камни, которые вдруг перестали быть просто камнями. Они превратились в порталы, ведущие в неизведанное.

– Скажу, что никогда ничего подобного не видел, – произнес он тихо, и в голосе его впервые за долгое время прозвучало нечто большее, чем просто профессиональный интерес. Это был оттенок изумления. И, возможно, еще чего-то. Той самой «нехорошей» вибрации, о которой говорил Сычев, но исходящей не от камней, а из глубины самой тайны, которую они хранили. – Абсолютно никаких аналогов. Это… осколок неизвестности.

4.

Полностью поглощенный разглядыванием чуждых глифов через лупу, Величко машинально протянул руку, чтобы слегка повернуть один из камней, поймать лучший угол света на особенно сложный знак. Пальцы в тонкой латексной перчатке коснулись прохладной, слегка зернистой поверхности артефакта. И в этот момент произошло нечто неуловимое.

На крошечную долю секунды ему показалось, что камень под перчаткой… живой? Нет, не так. Не живой, но… резонирующий. Словно внутри него затаился крошечный, почти потухший уголек, сохранивший фантомное тепло давно минувшей эпохи. Или наоборот – от камня повеяло едва ощутимым холодком, более глубоким и пронзительным, чем обычная прохлада камня, лежащего в кондиционированном помещении. Холодок пустоты, почти абсолютного нуля. Ощущение было настолько мимолетным, что он тут же усомнился в нем.

Одновременно с этим призрачным температурным сдвигом ему показалось, что он уловил… вибрацию. Не звук, скорее – тактильное ощущение, передавшееся через кончики пальцев, через перчатку, едва различимое дрожание, похожее на гудение очень низкого регистра. Или даже не гудение, а шепот. Бессловесный, бесконечно далекий шепот, словно эхо голосов, которые перестали звучать задолго до того, как человек научился строить города и записывать свою историю. Шепот самой материи, или шепот пустоты между линиями глифов.

Это длилось меньше удара сердца. Миг – и все пропало. Камень снова стал просто камнем – холодным, инертным, молчаливым. Пальцы в перчатках ощущали лишь его текстуру. Ни тепла, ни холода, ни вибрации.

Величко замер, держа руку над артефактом. Он медленно перевел взгляд на свою ладонь, потом снова на камень. Показалось? Наверняка. Легкое дрожание от перенапряжения мышц? Игра света, создавшая иллюзию движения? Сквозняк от вентиляции, который он не заметил? Или просто эффект его собственного разыгравшегося воображения, подогретого уникальностью находки и рассказами Сычева о "нехорошем ощущении"? Он был уставшим, не выспался из-за возни с хеттскими падежами, а теперь еще это внезапное погружение в неведомое. Мозг легко мог сыграть с ним шутку.

Он чуть тряхнул головой, отгоняя наваждение. Надо быть объективным. Он ученый, лингвист, а не искатель мистических откровений. Любые странные ощущения – это просто шум, артефакты восприятия, которые нужно отбросить. Есть только знаки, только текст. В них истина, или, по крайней мере, путь к ней.

И все же, когда он снова склонился над камнем с лупой, ему показалось, что завитки и линии глифов стали чуть отчетливее, словно на мгновение обрели глубину. И откуда-то из самого дальнего уголка сознания выползла крошечная, иррациональная мысль: "А что, если он не молчит? Что, если он шепчет, но на языке, который я еще не понимаю?"

Он тут же мысленно одернул себя. Паранойя. Профессиональная деформация. Надо сосредоточиться на фактах. Но едва заметный холодок пробежал по его спине, и на этот раз он не был уверен, что это просто от кондиционера.

5.

– Итак? – Сычев нервно потер руки, его взгляд метался от Величко к невзрачным камням и обратно. – Стоит оно того? Или… просто курьезы?

Величко медленно снял перчатки, аккуратно сложил их и убрал лупу в портфель. Он выдержал паузу, собираясь с мыслями, глядя на три серых обломка, которые теперь казались ему не курьезами, а запертыми сундуками с неизмеримым содержимым.

– Это не курьезы, – произнес он наконец, и голос его звучал твердо, без тени утреннего скепсиса. – И почти наверняка не подделка. Система слишком сложна, внутренне согласована на всех трех фрагментах. Случайные царапины так не выглядят. И главное – она абсолютно уникальна. Я готов поручиться своей репутацией: мы имеем дело с неизвестной системой письма. Потенциально – невероятно древней.

Глаза Сычева расширились, но тут же в них мелькнул испуг, смешанный с чиновничьей осторожностью.

– Неизвестная система… Артем Игоревич, вы понимаете, что это значит? Это же… Это бомба! Но… – он понизил голос, – именно поэтому… Понимаете, у них нет провенанса. Мы не знаем, откуда они взялись. Никакого контекста. Ни слоя, ни сопутствующих находок. С точки зрения классической археологии – это почти ничто. Если мы сейчас заявим о сенсации, а потом окажется… ну, сами понимаете. Нас поднимут на смех. Ресурсы потрачены, репутация музея… да и ваша…

Он явно представлял себе гнев начальства, язвительные статьи в научных журналах, обвинения в погоне за дешевыми сенсациями.

– А вдруг это просто очень, очень хитрая мистификация? – добавил он с надеждой. – Сейчас такие умельцы есть… Лазером нарежут что угодно на старом булыжнике.

– Изобразят систему, которой нет аналогов в мировой эпиграфике? Со своей уникальной, пусть пока неясной, структурой? Маловероятно, – отрезал Величко. Раздражение снова начало подступать. Бюрократия, страх перед новым – вот что хоронило настоящие открытия чаще, чем недостаток улик. – Именно потому, что это так странно, так выбивается из всего известного, это и нужно изучать со всей серьезностью! Отказываться от исследования только из-за отсутствия бирки с местом находки – это не наука, это трусость. Ценность здесь – в самих знаках. В их непохожести.

Он видел, что его слова не слишком убеждают Сычева, скованного инструкциями и страхом ошибки. Нужно было предложить компромисс.

– Я не прошу отдавать мне артефакты. По крайней мере, пока, – сказал Величко более спокойным тоном. – Я понимаю ваши опасения. Но дайте мне возможность работать с ними. Мне нужны качественные цифровые копии. Максимально высокого разрешения, с разных ракурсов, при разном освещении. Чтобы я мог начать хотя бы первичный анализ структуры.

Сычев заметно оживился. Это предложение снимало с него прямую ответственность за физические объекты.

– Цифровые копии… Да, это, пожалуй, возможно. – Он задумчиво посмотрел на камни. – Это нужно будет согласовать с руководством, конечно. Объяснить… уникальность ситуации. Но это выглядит как разумный первый шаг. Вы сможете работать у себя, а артефакты останутся здесь, под замком. "Слишком спорные", понимаете… Но изучать – да, изучать надо.

Величко почувствовал смешанные эмоции. С одной стороны, досада – работать с цифровыми копиями всегда хуже, чем с оригиналом. Нельзя пощупать, ощутить материал, повернуть под неожиданным углом. Та самая мимолетная вибрация или ощущение тепла/холода теперь точно останутся за кадром. С другой стороны – это был прорыв. Доступ получен. Дверь в тайну, пусть пока и через замочную скважину экрана монитора, приоткрылась.

– Договорились, – кивнул он. – Только мне нужны действительно качественные снимки. Каждый микрон может иметь значение. И чем скорее, тем лучше.

– Постараюсь ускорить процесс, Артем Игоревич, – пообещал Сычев, уже заметно успокоившись. – Теперь, когда есть ваше заключение об уникальности… думаю, начальство даст добро на сканирование. Хотя бы на сканирование.

Он аккуратно закрыл контейнер с артефактами, и щелчок пластиковой защелки прозвучал в тишине хранилища оглушительно громко. Тайна снова была заперта. Но Величко уже чувствовал ее слабое, едва различимое эхо в своем сознании. Он унесет его с собой, вместе с ожиданием цифровых ключей к шёпоту этих странных камней.

6.

Сычев сдержал слово на удивление быстро. Через два дня курьер доставил Величко невзрачный пакет с единственной флешкой внутри. Никаких сопроводительных писем, никаких официальных бланков. Просто носитель информации, словно контрабандный товар. Величко расписался в получении с чувством легкого заговора. Вернувшись в свой кабинет, он плотно прикрыл дверь, отсекая внешний мир. Здесь, среди своих книг и бумаг, он снова чувствовал себя в безопасности, в своей стихии. Тишина, прерываемая лишь гулом старого системного блока, была лучшей музыкой для предстоящей работы.

Он подключил флешку к компьютеру. Несколько мгновений ожидания, пока система распознает устройство, показались ему неестественно долгими. Наконец, на экране появилось окно с несколькими файлами. Тяжелые графические форматы, каждый – сотни мегабайт. Сканирование сделали на совесть.

Величко открыл первый файл. Изображение камня заполнило монитор, невероятно четкое, детализированное. При максимальном увеличении стали видны мельчайшие царапинки на поверхности, структура самого материала, почти неразличимые глазом неровности внутри линий глифов. Это было почти как держать артефакт в руках, только без тактильных ощущений. Без того мимолетного, тревожного шепота…

Он отбросил эту мысль и погрузился в работу. Начался кропотливый, медитативный процесс первичного анализа. Сначала – каталогизация. Величко методично выделял каждый уникальный глиф, присваивая ему временный номер или буквенный код. Процесс был медленным и требовал предельной внимательности. Некоторые символы были похожи, отличаясь лишь крошечной черточкой, точкой или углом наклона. Являются ли они вариациями одного знака или совершенно разными единицами? Пока – неясно. Он создал отдельную таблицу: изображение глифа, его предварительный код, количество вхождений на каждом из трех артефактов.

Через несколько часов перед ним был список из нескольких десятков уникальных символов. Не слишком много для развитой письменности, но и не мало для такого короткого корпуса текстов. Следующий шаг – частотный анализ. Простейший инструмент лингвиста. В любом языке есть буквы или иероглифы, которые встречаются чаще других. Это основа основ.

Величко запустил несколько стандартных программ лингвистического анализа, адаптировав их под свою импровизированную кодировку глифов. Он скормил им последовательности знаков со всех трех камней. И стал ждать результатов.

Результаты были… никакими. Программы выдавали либо бессмысленные наборы цифр, либо сообщения об ошибках, либо графики, напоминающие хаотичный белый шум. Никаких явных лидеров по частотности. Никаких четких паттернов биграмм или триграмм (часто встречающихся пар или троек символов), которые характерны для любого естественного языка. Система выглядела абсолютно случайной. Или же она подчинялась логике, настолько чуждой всем известным земным языкам, что стандартные алгоритмы просто не могли ее уловить.

Он попробовал другие подходы: поиск симметрий, анализ геометрических примитивов в структуре знаков, даже элементарные статистические тесты на случайность распределения. Все без толку. Глифы словно издевались над ним, над всей накопленной человечеством наукой о языке. Они показывали свою структуру – вот же она, на экране, повторяющиеся элементы есть! – но отказывались раскрывать ее логику. Это было похоже на попытку прочитать книгу, где все буквы заменили на случайные символы, но сделали это по какому-то неизвестному, дьявольски хитрому ключу.

Вечер перетек в ночь. За окном давно погасли огни в соседних окнах НИИ, город затих, сменив дневной рев на низкое ночное гудение. А Величко все сидел перед монитором, окруженный распечатками с бессмысленными графиками и таблицами, заполненными вопросительными знаками. Хаос. Вот главное слово, которое приходило на ум при взгляде на эти странные, завораживающие и одновременно отталкивающие глифы. Чистый, дистиллированный хаос, принявший форму письма.

Но Величко знал – абсолютного хаоса в таких вещах не бывает. Должен быть ключ. Должна быть система. Просто она скрыта гораздо глубже, чем он предполагал. Задача оказалась на порядок сложнее, чем он мог себе представить. И где-то на периферии сознания снова шевельнулась та иррациональная мысль: а что, если эта хаотичность – не баг, а фича? Что, если сам язык активно сопротивляется расшифровке?

Он потер уставшие глаза и снова всмотрелся в светящиеся на экране символы. Игра только начиналась. И ставки были непонятно высоки.

7.

Ночь давно перевалила за полночь. Воздух в кабинете стал плотным и спертым, пахнущим остывшим кофе и умственным перенапряжением. Глаза Величко горели от усталости и многочасового всматривания в монитор, где подрагивали чуждые, упрямые символы. Все стандартные подходы провалились. Частотный анализ молчал. Поиск очевидных паттернов не дал ничего. Хаос смотрел на него с экрана, безмолвный и непроницаемый. Казалось, глифы действительно обладали какой-то активной враждебностью, отказываясь подчиняться человеческой логике.

Он уже был готов сдаться на сегодня, откинуться на спинку кресла и позволить тупому разочарованию убаюкать себя. Он рассеянно перетаскивал блоки изображений на экране, почти механически группируя последовательности глифов то так, то эдак, скорее от отчаяния, чем в поисках осмысленного узора. Взгляд скользил по экрану, не цепляясь, почти бездумно.

И тут, в этом состоянии полутранса, что-то щелкнуло. Как едва заметный сбой в монотонном шуме. Он замер. Вернул изображение на пару шагов назад. Присмотрелся.

Вот оно. Не отдельный глиф, а короткая, очень специфическая комбинация из двух символов. Какой-то завиток и рядом три точки в линию. Эта пара встречалась не так уж часто, но… Величко быстро пролистал остальные сканы, напряженно вглядываясь. Да! Вот она снова. И еще раз. И не просто так, а всегда… всегда в начале определенной группы знаков. Как будто небольшой "заголовок" или маркер начала.

Сердце сделало кульбит. Он лихорадочно начал искать другие закономерности. И нашел. Другая комбинация, на этот раз из трех глифов – два пересекающихся шеврона и сложная спираль – появлялась с такой же подозрительной регулярностью, но уже в конце блоков. Не всегда тех же самых, где стоял первый маркер, но позиция была явной – финальная.

Это не могло быть случайностью. Слишком уж четко. Начальные и конечные маркеры? Обозначение границ смысловых единиц? Может быть, аналог знаков препинания, только выполняющий какую-то более сложную структурную функцию?

Усталость как рукой сняло. Ее смыло волной чистого, незамутненного адреналина исследователя. Это был первый ключ! Первая трещина в монолитной стене хаоса. Он еще не понимал, что означают эти маркеры, но он их увидел. Он опознал повторяющийся элемент не хаоса, но порядка. Система, какой бы чуждой она ни была, начала проглядывать сквозь свою маскировку.

Азарт охотника, идущего по едва заметному следу, охватил Величко. Он снова почувствовал себя не просто регистратором непонятных закорючек, а дешифровщиком, взломщиком древнего кода. Он еще не открыл дверь, но уже нащупал замочную скважину и понял, что ключ должен существовать.

Он потянулся к клавиатуре, пальцы летали над клавишами. Нужно было немедленно зафиксировать это наблюдение, пока оно было свежим и острым. Пока сама реальность снова не попыталась сбить его со следа. Первая зацепка. Шёпот камня начал обретать интонацию.

8.

Азарт исследователя не затмил многолетней привычки к методичности. Наоборот, он подстегнул ее. Открытие было слишком важным, чтобы полагаться на память, особенно в состоянии крайнего утомления, граничащего с эйфорией. Величко отодвинул чашку с остывшим кофе, освобождая место на заваленном столе. Он схватил свой рабочий блокнот – толстую тетрадь в клеточку, уже наполовину заполненную его убористым, чуть наклонным почерком, – и открыл новую страницу.

Дата. Время – почти три часа ночи. Краткое описание состояния «тупик» до момента обнаружения. Затем он начал зарисовывать. Тщательно, стараясь передать все изгибы и точки, он скопировал первую комбинацию-маркер – «завиток + три точки». Подписал: «Начальный маркер (НМ)? Поз. 1». Рядом перечислил все случаи ее появления, с указанием номера артефакта и номера строки (условного, который он присвоил сам).

Потом то же самое проделал со второй комбинацией – «два шеврона + спираль». Записал: «Конечный маркер (КМ)? Поз. N». Снова перечислил все вхождения.

Затем он начал сравнивать. Есть ли блоки, имеющие и НМ, и КМ? Да, несколько. Есть ли блоки только с НМ? Тоже есть. Только с КМ? Вроде бы нет, но корпус текстов слишком мал для окончательных выводов. Есть ли зависимость длины блока от наличия маркеров? Он быстро пробежался по символам между маркерами в отмеченных блоках – длина варьировалась.

Он постукивал карандашом по странице, глядя на свои заметки. Маркеры границ. Границ чего? Отдельных «слов»? Маловероятно, блоки были слишком длинными. «Предложений»? Возможно. Или каких-то более крупных смысловых или функциональных единиц, которые не имели прямых аналогов в известных языках?

«Предварительная гипотеза, – начал он писать в блокноте. – Обнаружены две рекуррентные комбинации символов, занимающие строго определенные позиции (начальную и конечную) в линейной последовательности глифов. Вероятная функция – демаркация структурных единиц текста (условно – ‘фраз’ или ‘блоков’). Это указывает на наличие синтаксического уровня организации, не поддающегося стандартному частотному анализу из-за, возможно, нелинейных или контекстно-зависимых принципов языка. НМ и КМ – первые элементы предполагаемой грамматики Протоглифов».

Он перечитал написанное. Звучало сухо, академично, но за этими словами скрывался прорыв колоссальной важности. Из полного хаоса проступили первые контуры структуры.

Но блокнот – это одно. Нужен был цифровой документ, основа для дальнейшей работы, для построения более сложных моделей, которые потребуют компьютерной обработки. Он снова повернулся к монитору, где все еще светились загадочные глифы. Создал новую папку на рабочем столе: «ПРОТОГЛИФЫ_ИССЛЕДОВАНИЕ». В ней – новый текстовый документ.

Он на мгновение задумался над названием. Это была первая осмысленная гипотеза, первая ступенька. Он напечатал:

Протоглифы_Структура_Гипотеза_01.docx

Курсор мигал после последней цифры, словно маленькое цифровое сердцебиение в тишине ночного кабинета. Величко скопировал в файл свои наблюдения из блокнота, добавил скриншоты с выделенными маркерами. Первый шаг был сделан и задокументирован. Усталость накатывала с новой силой, но теперь она была окрашена удовлетворением. Он нащупал нить. Теперь нужно было только не упустить ее.

9.

С чувством глубокого удовлетворения, смывающего волны усталости, Величко навел курсор на иконку «Сохранить». Щелчок мыши прозвучал в тишине кабинета как финальный аккорд маленькой симфонии открытия. Вот он, первый задокументированный шаг в неизвестность, его первая победа над хаосом Протоглифов – Протоглифы_Структура_Гипотеза_01.docx. Маленький синий значок сохранения привычно мелькнул на панели задач…

И в ту же секунду мир погас.

Монитор моргнул раз, другой, а потом экран стал абсолютно черным. Одновременно погасла и настольная лампа, погрузив угол кабинета во мрак, нарушаемый лишь тусклым светом уличных фонарей из окна. Затих и привычный гул старого системного блока под столом. Наступила внезапная, гнетущая тишина, лишь сердце Величко колотилось где-то в горле.

Прошло несколько секунд полной темноты и безмолвия. А потом так же внезапно лампа снова вспыхнула, и монитор ожил, но не показав рабочий стол. Вместо этого на синем фоне выползло стандартное, унылое сообщение об ошибке – система была неожиданно завершена и теперь предлагает запустить средство восстановления или загрузиться в обычном режиме. Системный блок под столом недовольно взвыл вентиляторами, начиная процесс перезагрузки.

– Черт! – вырвалось у Величко. Он стукнул кулаком по столу, отчего подпрыгнула стопка книг. Старый компьютер, старая проводка в здании… Скачок напряжения? Наверное. Но почему именно сейчас? Именно в тот самый момент, когда он сохранял файл с самым важным открытием за последние годы, если не за всю жизнь?

Раздражение бурлило внутри. Он с нетерпением ждал, пока система загрузится, проклиная допотопную технику НИИ и вечные проблемы с электричеством. Наконец, появился рабочий стол. Папка «ПРОТОГЛИФЫ_ИССЛЕДОВАНИЕ» была на месте. Он дрожащей от досады и нетерпения рукой дважды щелкнул по ней.

Файл Протоглифы_Структура_Гипотеза_01.docx был там. Величко облегченно выдохнул. Но радость была преждевременной. Когда он попытался его открыть, текстовый редактор выдал лаконичное сообщение: «Невозможно открыть файл. Файл поврежден или имеет неподдерживаемый формат».

Он попробовал еще раз. Потом попытался открыть файл через другую программу. Безрезультатно. Файл был безнадежно испорчен. Все его наблюдения, вся структура гипотезы, все тщательно отобранные скриншоты – всё, что он только что систематизировал, превратилось в бесполезный набор битов.

Величко откинулся на спинку кресла, чувствуя, как волна бессильной злости сменяется холодной, липкой пустотой. Конечно, он мог восстановить все по памяти, по записям в блокноте. Но сам факт… Сам момент сбоя…

«Первый звонок», – промелькнула непрошеная мысль, эхо вчерашних слов Сычева о «нехорошем ощущении». Звонок откуда? От перегруженной электросети? Или от самих глифов, которые не хотели, чтобы их структура была зафиксирована и названа?

Он тут же отогнал эту мысль как глупую паранойю, порожденную усталостью и стрессом. Техника ломается. Файлы бьются. Это случается. Просто досадное совпадение. Очень, очень досадное.

Но когда он снова посмотрел на темный прямоугольник поврежденного файла на экране, ему показалось, что он видит в нем не просто результат технического сбоя, а первое безличное, но ощутимое предупреждение. Словно некая сила аккуратно, почти незаметно, подтолкнула стакан, стоящий на краю стола. Пока – лишь слегка.

10.

– Старая рухлядь! Гробы с микросхемами! – Величко раздраженно пробормотал себе под нос, глядя на сообщение об ошибке, светящееся на экране, как издевательский некролог его открытию. Он провел рукой по волосам, чувствуя, как пульсирует в висках кровь от досады и бессонной ночи. – Ну конечно, скачок напряжения. Чего еще ждать от этой конторы? Проводка небось еще Ленина видела…

Он заставил себя глубоко вдохнуть, пытаясь подавить волну иррационального гнева. Гневаться на неодушевленный предмет глупо. Техника есть техника. Она ломается. Особенно старая, перегруженная задачами, на которые она не была рассчитана. Да, совпадение неприятное, даже зловещее в своей своевременности, но… это просто совпадение. Стечение обстоятельств. Бывает.

С ворчанием он потянулся к своему рабочему блокноту, лежавшему тут же, на столе. Слава богу, он успел все зафиксировать на бумаге. Основа есть. Теперь придется потратить еще час или два, чтобы восстановить цифровой файл. Снова подбирать скриншоты, снова формулировать гипотезу… Работа, которую он только что с удовлетворением завершил, превратилась в нудное повторение.

Он открыл новый документ, решив даже не пытаться использовать старое имя файла, словно оно было проклято. Назвал его просто: Proto_Structure_v2.docx. И принялся методично, почти механически, переносить свои записи из блокнота на экран. Пальцы стучали по клавиатуре, но мысли были не только о маркерах и синтаксисе.

«Слишком уж… вовремя», – вертелось в голове навязчивым рефреном. Не раньше, не позже. А именно в ту самую секунду, когда открытие было зафиксировано. Как будто кто-то или что-то следило за ним и нажало на невидимый рубильник в самый подходящий момент. Предупреждение? Или просто злая шутка энтропии?

Величко помотал головой, пытаясь отогнать эти мысли. Паранойя. Классический симптом переутомления и чрезмерной концентрации на одной задаче. Когда долго смотришь в бездну символов, бездна начинает подмигивать тебе странными совпадениями. Он слишком погрузился, начал видеть закономерности там, где их нет. Надо взять себя в руки. Файл потерян из-за скачка напряжения в старой сети, питающей древний компьютер. Точка. Все остальное – домыслы и усталость.

Он заставил себя сосредоточиться на тексте, на структуре предложений, на точности формулировок. Восстановил описание НМ и КМ, снова вставил таблицы с их локализацией. Но неприятный осадок остался. Легкий озноб, не связанный с температурой в кабинете. Ощущение, что невидимый наблюдатель все еще здесь, где-то в тенях за спиной или по ту сторону экрана, среди мерцающих глифов.

Закончив восстановление файла, он несколько раз нажал на иконку сохранения, словно пытаясь закрепить результат. Потом скопировал файл на флешку и спрятал ее в ящик стола. На всякий случай.

«Просто старый компьютер», – повторил он себе, уже менее уверенно. Но где-то глубоко внутри зародилось и начало медленно расти новое чувство – не только азарт исследователя, но и смутная, неоформленная тревога. Словно он ступил на незнакомую тропу, и первый же камень под ногой оказался неустойчивым. И он не мог отделаться от мысли, что это было не случайно.

Глава 2: Первые Совпадения

1.

Утро застало Величко там же, где и покинуло – в его кресле, перед все так же светящимся монитором. Короткий, беспокойный сон, похожий на липкую паутину, не принес отдыха, оставив лишь привкус вчерашнего остывшего кофе и тупую головную боль. Но инцидент с поврежденным файлом, вместо того чтобы обескуражить или заставить отступить, подействовал на него странным, почти извращенным образом. Он разозлил его. Разозлил не столько на старый компьютер или мифический скачок напряжения, сколько на саму идею помехи, на само предположение, что что-то – будь то случайность или нет – может встать между ним и этими глифами.

Эта злость переплавилась в холодную, упрямую энергию. Как только компьютер снова заработал стабильно, Величко с мрачной решимостью восстановил потерянные наработки, сверяясь с записями в блокноте. Он сделал это быстро, почти механически, отбрасывая остатки сомнений и тревог. И затем, словно атлет после вынужденного перерыва, он с удвоенным, почти яростным упорством снова погрузился в мир Протоглифов.

С этого момента его существование сжалось, схлопнулось до размеров экрана монитора и стопки распечаток. Дни и ночи потеряли свои четкие границы, сливаясь в один непрерывный поток анализа, гипотез, тупиков и редких, крошечных озарений. Кабинет превратился в берлогу, заваленную бумагами и пустыми чашками еще больше прежнего. Звонки на стационарный телефон он игнорировал, на сообщения по электронной почте отвечал односложно или не отвечал вовсе. Коллеги, пытавшиеся заглянуть к нему, натыкались либо на запертую дверь, либо на его отсутствующий, невидящий взгляд, обращенный не к ним, а куда-то вглубь веков, к тем, кто оставил эти невозможные знаки.

Он почти перестал есть, забывал спать, двигаясь лишь на автомате между столом, кофейником и, изредка, туалетом. Внешний мир отступил, стал размытым фоном, шумом за толстым стеклом его одержимости. Существовали только глифы. Он вглядывался в них часами, пытаясь уловить ритм, логику, скрытую за хаотичным фасадом. Он распечатывал их, вешал на стены, раскладывал на полу, менял местами, словно играя в какой-то безумный пасьянс, надеясь, что физическое перемещение поможет выявить неочевидные связи.

Маркеры начала и конца блока были лишь первым шагом, тонкой ниточкой, за которую он теперь тянул изо всех сил. Но за ней открывалась лишь еще большая глубина непонимания. Язык не поддавался. Он дразнил, показывая фрагменты структуры, но тут же ускользал, рассыпался, стоило Величко подумать, что он ухватил закономерность.

Но он не сдавался. Упрямство, всегда бывшее его основной чертой, теперь разрослось до фанатизма. Технический сбой стал не предупреждением, а вызовом. И он принял его. Его мир сузился до этой битвы – он против молчания глифов. И он был намерен победить. Или, по крайней мере, понять правила этой странной, молчаливой войны. Он еще не знал, что противник уже начал расставлять фигуры на другой доске – доске его собственной жизни.

2.

Дни сливались в недели. Величко бился над глифами с упорством одержимого. Начальные и конечные маркеры, которые он с таким трудом выявил, оказались верхушкой айсберга, но сам айсберг оставался невидимым под темной водой хаоса. Чем больше он анализировал структуры внутри этих помеченных блоков, тем больше убеждался: это не язык в привычном понимании этого слова.

Никакие известные лингвистические модели не подходили. Грамматика, если она и была, подчинялась совершенно чуждым законам. Не было очевидных корней, суффиксов, флексий. Попытки сопоставить глифы с какими-либо известными семантическими полями (действия, объекты, качества) проваливались. Текст оставался непроницаемой стеной.

И тогда, в один из редких моментов, когда его мозг, перегруженный деталями, вдруг переключился на более высокий уровень абстракции, Величко осенила новая, дерзкая мысль. А что, если он ищет не то? Что, если эти глифы – не знаки, обозначающие слова или даже звуки? Что, если они кодируют нечто гораздо более фундаментальное?

Он снова и снова рассматривал повторяющиеся элементы, теперь уже не только маркеры, но и другие короткие, устойчивые связки, которые начали вырисовываться из хаоса. Они были до странности элементарны по своей графической структуре, но комбинировались в непредсказуемые, сложные цепочки. Это было похоже не на письмо, а на… схему? Формулу? Но формулу чего?

Возможно, подумал он, эти знаки отражают не внешнюю реальность, а внутреннюю. Не мир вокруг, а мир внутри. Базовые операции сознания? Самые элементарные кирпичики, из которых строится мысль, – те самые "атомы мысли", о которых лишь туманно рассуждали философы и некоторые лингвисты? Структуры, универсальные не просто для человеческого языка, а для любого разума, способного воспринимать и обрабатывать информацию?

Концепция начала обретать форму в его сознании, пугающая и манящая одновременно. Не просто еще один мертвый язык, пусть даже самый древний. А сам праязык. Не Протоязык Человечества в привычном смысле поиска общего предка всех земных языков – нет, нечто гораздо более глубокое. Праязык самого сознания. Структура, лежащая в основе самой способности мыслить, воспринимать, существовать как разумное существо.

Это объясняло бы и уникальность, и кажущуюся хаотичность системы для стандартных методов анализа, ориентированных на семантику и фонологию обычных языков. Это был бы язык не о мире, а язык, формирующий мир в сознании.

Эта гипотеза была настолько масштабной, настолько выходящей за рамки всего, с чем он имел дело, что поначалу показалась ему бредом переутомленного разума. Но чем больше он размышлял, тем лучше она ложилась на те немногие факты, которые ему удалось нащупать в структуре глифов. И тем сильнее становилось странное, почти мистическое чувство, что он стоит на пороге чего-то невероятно важного. Открытия, которое могло бы перевернуть не только лингвистику, но и все представления о человеке и его месте во Вселенной.

Идея «Праязыка Сознания» завладела им полностью, отодвинув на задний план даже недавний сбой компьютера. Теперь это была не просто дешифровка – это был поиск первооснов бытия. Он чувствовал себя не просто лингвистом, а кем-то вроде физика-теоретика, пытающегося вывести уравнение всего сущего, только его вселенная была не пространством-временем, а глубинами разума.

3.

В тот самый момент, когда гипотеза о "Праязыке Сознания" разворачивалась в его голове во всей своей пугающей грандиозности, снова зазвонил телефон. Все тот же дребезжащий, ненавистный звук, ворвавшийся в плотную тишину кабинета, как булыжник в тихий пруд. Величко вздрогнул, мысль оборвалась, словно спугнутая птица. Он поморщился, с раздражением посмотрел на аппарат. Кто еще? Сычев? Маловероятно. Начальство? Тоже вряд ли в такое время.

Он нехотя снял трубку.

– Величко.

– Артемчик? Здравствуй, дорогой! Это тетя Валя из Воронежа! Ты меня помнишь? Мамина троюродная сестра! Галочка? Помнишь Галочку?

Голос был незнакомый, но оглушительно бодрый, напористый, фамильярный до слащавости. Величко напряг память. Тетя Валя… Воронеж… Галочка… Он смутно припомнил какую-то шумную женщину на чьей-то свадьбе или похоронах много-много лет назад, еще в детстве. Видел ее раза два в жизни, не больше.

– Э-э… здравствуйте, – промямлил он, совершенно не понимая, к чему этот звонок.

– Вот! Узнал! – обрадовалась тетя Валя так, словно он совершил подвиг. – А я твоему отцу звонила, телефончик твой взяла! Слушай, Артемчик, у нас такая новость! Мы тут с дядей Колей твоим (ты его, наверное, не помнишь, ну ничего, познакомитесь!) решили в столицу нашу съездить, город посмотреть! Мечтали давно! И вот – билеты взяли!

Ледяное предчувствие начало зарождаться где-то в глубине желудка Величко.

– Представляешь? Будем у вас уже… – она что-то там пошуршала в трубку, – …послезавтра! Да, точно, послезавтра утром! Приезжаем!

– Э… Поздравляю, – выдавил Величко, лихорадочно соображая, как вежливо завершить разговор и вернуться к своим глифам.

– Так вот, Артемчик, ты же не против будешь, если мы у тебя остановимся? А то гостиницы нынче – ой-ой-ой! Да и к чему нам чужие люди, когда родная кровь есть! Мы ж ненадолго совсем! Ну, может, недельки на две, пока все посмотрим, по музеям походим… Ты же не против, дорогой? Мы люди тихие, мешать не будем!

«Недельки на две». Эта фраза упала в сознание Величко с тяжестью чугунной гири. Две недели. В его двухкомнатной квартире-берлоге. Тетя Валя и неведомый «дядя Коля». Две недели чужого присутствия, разговоров, бытовых мелочей, нарушения его выверенного, почти монашеского распорядка. Две недели хаоса.

– Я… понимаете… у меня тут… не очень удобно, – попытался он возразить, но голос его звучал слабо и неубедительно.

– Ой, да брось ты! – беззаботно отмахнулась тетя Валя. – Не стесняйся! Мы не гордые, на диванчике поместимся! Все, Артемчик, не буду тебя отвлекать! Жди нас послезавтра! Целуем!

И прежде чем Величко успел придумать хоть какой-то аргумент, хоть какую-то ложь про срочный ремонт или заразную болезнь, в трубке раздались короткие гудки.

Он медленно опустил трубку на рычаг. В кабинете снова воцарилась тишина, но она была уже другой – не плотной и рабочей, а звенящей, наполненной гулким эхом тети Валиного энтузиазма. Он сидел неподвижно, глядя на мерцающий экран с рядами непонятных символов. Праязык Сознания… атомы мысли… универсальные когнитивные структуры…

И тут же – тетя Валя и дядя Коля из Воронежа. На две недели. На диванчике.

Абсурдность ситуации была почти физически ощутимой. Его упорядоченный, замкнутый на исследовании мир дал трещину, и в эту трещину готовился хлынуть поток совершенно чуждой, бытовой, нелепой реальности. Он почувствовал приступ легкой паники. Его кабинет, его квартира были не просто жильем – это было продолжение его рабочего пространства, его ментальной лаборатории. Вторжение посторонних, тем более таких… далеких и, судя по голосу, бесцеремонных родственников, было равносильно саботажу.

Предчувствие хаоса было почти осязаемым. Хаоса, который ворвется в его жизнь не по его воле, забирая время, силы, концентрацию. Так не вовремя. Невероятно не вовремя. Словно кто-то специально подгадал этот визит, чтобы выбить его из колеи именно сейчас, когда он подошел так близко к чему-то важному.

4.

Вернувшись поздно вечером домой, измученный перспективой разбирать архивные завалы и принимать незваных гостей, Величко мечтал лишь об одном – о нескольких часах тишины в своей квартире, где он мог бы хоть немного продвинуться с Протоглифами, пока мир не обрушился на него окончательно. Его соседи сверху, чета пожилых пенсионеров, Петровых, были воплощением тишины. За все годы, что он жил здесь, он слышал от них разве что редкое шарканье тапочек или приглушенный звук телевизора. Его квартира всегда была его крепостью, его акустическим убежищем.

Он заварил крепкий кофе, разложил распечатки глифов на кухонном столе – единственном относительно свободном пространстве – и попытался настроиться на работу. В голове еще крутилась навязчивая гипотеза о «Праязыке Сознания», и ему казалось, он вот-вот ухватит новую тонкую нить закономерности в одной из последовательностей…

В этот самый момент потолок над его головой взорвался оглушительным, визжащим ревом.

ВВВВВВВВЗЗЗЗЗЗЗЗЗ!

Звук был настолько внезапным и яростным, что Величко подскочил на стуле, едва не расплескав кофе. Перфоратор. Кто-то включил перфоратор прямо над его головой. Звук не просто резал уши – он проникал сквозь кости черепа, вибрировал в зубах, в грудной клетке. Казалось, весь дом дрожит от этой механической ярости.

Он замер, недоверчиво глядя на потолок. Петровы? Затеяли ремонт? Ночью? С перфоратором? Это было настолько же неправдоподобно, как если бы они начали разводить крокодилов в ванной. Но звук не унимался. Он сверлил, буравил, крошил невидимый бетон и остатки его способности к концентрации.

ТРРРРРРР! ТРРРРРРР! ВВВВВВЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ!

Работа стала абсолютно невозможной. Мысли разлетались, как стая испуганных ворон. Он не мог сосредоточиться даже на том, чтобы просто прочитать знакомую строчку. Звук был всепоглощающим, заполняя собой все пространство, всю тишину, все мысли.

Он попытался подождать. Может, это ненадолго? Может, они вешают картину? Но нет. Монотонное, изнуряющее бурение продолжалось. С короткими паузами, дающими ложную надежду, и новыми, еще более яростными атаками на его слух и рассудок.

Величко встал и прошелся по комнате, зажимая уши руками. Бесполезно. Вибрация шла через стены, через пол. Он выглянул в окно – в квартире Петровых горел свет. Что они там делают? Разбирают несущую стену посреди ночи?

Самым издевательским было то, что шум начался именно в тот момент, когда он сел за работу. Не раньше, не днем, когда он был в институте. А сейчас. Словно кто-то наверху точно знал, когда он попытается сосредоточиться, и включил свою адскую машину по сигналу.

Он в отчаянии посмотрел на распечатки с глифами. Молчаливые, загадочные символы казались теперь еще более далекими и недостижимыми на фоне этого оглушительного хаоса. Его убежище было взломано. Акустическая атака. Совершенно бытовая, объяснимая (ну, почти – ночной ремонт?), но такая же эффективная, как и прямой саботаж. Тетя Валя, отчет Лазарева, теперь это… Компоненты абсурда складывались в единую, удручающую картину. Его выталкивали. Его отвлекали. Ему мешали. И помехи становились все более грубыми и навязчивыми.

5.

Следующие дни превратились для Величко в дурной сон наяву, в вязкий кошмар из раздерганных мыслей и невыносимого напряжения. Его мир, еще недавно целиком принадлежавший ему и его глифам, теперь трещал по швам под натиском враждебной реальности.

Он сидел за столом в своем кабинете, пытаясь выжать из себя хоть каплю продуктивности для пафлагонского отчета. Над головой с упорством дятла-мутанта продолжал свою работу перфоратор Петровых. Он не буравил теперь постоянно, но включался внезапно, с оглушительным ревом, именно в те моменты, когда Величко казалось, что он поймал нить мысли – неважно, касалась ли она древних диалектов или еще более древних Протоглифов. Каждый удар отдавался в висках, рвал хрупкую ткань концентрации.

Взгляд его то и дело соскальзывал с унылого текста отчета на стопку распечаток с глифами, манящую, как запретный плод. Там, в этих странных знаках, таился настоящий смысл, настоящая работа. Он видел их внутренним взором, чувствовал их загадочную логику где-то на грани понимания. Но стоило ему протянуть к ним ментальное щупальце, как сознание немедленно атаковали другие мысли.

«Тетя Валя… Послезавтра утром… Куда их селить? Диван… Господи, диван завален книгами… Надо разбирать…»

Потом взгляд цеплялся за календарь на стене. «Пятница… Отчет… Шаблон 12-АР… Найти папку… Архив… Идиот Лазарев…»

А сверху снова: ВВВВВВЗЗЗЗЗЗ! ТРРРРР!

Он стискивал зубы, чувствуя, как внутри закипает глухое, бессильное раздражение. Его разрывали на части. Каждая из этих проблем – родственники, отчет, шум – была по-своему банальной, бытовой. Любой другой человек, наверное, просто пожал бы плечами и как-то разрулил ситуацию. Но для Величко, чья жизнь и работа требовали почти абсолютной изоляции и концентрации, это была катастрофа. Это была комбинация помех, которая работала с дьявольской точностью, рассеивая его внимание, высасывая энергию, отравляя саму атмосферу его убежища.

Он не мог сосредоточиться ни на чем. Мысли метались, как пойманные в банку мухи, натыкаясь на невидимые стены раздражения и усталости. Работа над глифами стояла на месте. Работа над отчетом продвигалась черепашьими темпами, через силу, сквозь пелену внутреннего сопротивления. А надвигающийся приезд родственников ощущался как стихийное бедствие, которого невозможно избежать.

Величко чувствовал себя загнанным в угол. Ощущение контроля над своей жизнью, над своим временем, над своим разумом – то, что было для него основой основ, – ускользало. Словно невидимые нити тянули его в разные стороны, не давая сделать ни шагу в том направлении, которое он выбрал сам. Раздражение перерастало в тихую ярость, направленную не на конкретных людей или обстоятельства, а на саму эту абсурдную, враждебную комбинацию помех, возникшую так некстати. Так подозрительно некстати.

6.

Величко сидел поздно вечером за кухонным столом, тупо глядя на распечатки пафлагонских заимствований. Шум сверху на время стих – видимо, Петровы взяли перерыв или ушли спать. Но тишина не приносила облегчения. Она была заполнена ожиданием – ожиданием нового витка дрели, ожиданием утреннего звонка в дверь от тети Вали, ожиданием пятничного дедлайна. И еще – ожиданием прорыва в работе с глифами, который казался теперь бесконечно далеким.

Он механически провел линию на полях отчета, потом отложил ручку. Закрыл глаза, потер виски. И именно в этот момент относительного затишья, в паузе между внешним и внутренним хаосом, мысль, до этого мелькавшая лишь на периферии сознания, всплыла на поверхность с новой, настойчивой силой.

Совпадения.

Слишком их много. И все – кучно, как будто по команде. Он начал перебирать их в уме, почти как каталогизировал глифы:

Первый прорыв (структура) – мгновенный сбой компьютера, уничтожение файла. Сразу после.

Формирование гипотезы о глубинной природе языка – немедленный звонок от тети Вали, анонсирующий двухнедельное вторжение. Сразу после.

Нарастающее погружение в работу – внезапное требование дурацкого отчета от Лазарева. Параллельно.

Попытки работать дома, сконцентрироваться – немедленное начало шумного ремонта у всегда тихих соседей. Именно тогда, когда нужно.

Каждая из этих неприятностей, если рассматривать ее отдельно, выглядела совершенно обыденной, «нормальной». Компьютеры ломаются. Родственники приезжают. Начальство дает задания. Соседи делают ремонт. Ну, бывает. В жизни всякое случается.

Но все вместе? Одновременно? Свалившиеся на него именно в тот короткий промежуток времени, когда он взялся за самую важную и самую странную работу в своей жизни? Статистически это начинало выглядеть… подозрительно. Словно кто-то расставлял на его пути барьеры, используя самые обычные, бытовые инструменты, чтобы их было труднее заподозрить.

«А не связано ли это?»

Мысль вернулась. Теперь она была громче, отчетливее. Не просто мимолетное подозрение, а оформленный вопрос, требующий ответа. Не могут ли все эти «случайности» быть звеньями одной цепи? Не реакция ли это на его вторжение в запретную зону Протоглифов?

Он тут же мысленно одернул себя. Бред. Классическая паранойя ученого, слишком глубоко погрузившегося в свою тему. Он устал, он не высыпается, он в стрессе из-за комплекса проблем. Конечно, мозг ищет закономерности даже там, где их нет. Пытается связать несвязанное, найти причину дискомфорта. Это защитная реакция. Нужно просто перетерпеть, разобраться с отчетом, пережить визит родственников, и все наладится. Соседи закончат ремонт. Жизнь вернется в свою колею.

Он почти убедил себя. Но сомнение, раз поселившись в голове, не хотело уходить. Оно затаилось в уголке сознания, как маленький, холодный камешек. Да, это наверняка стресс. Просто стресс. Но… слишком уж все… вовремя. И эта мысль отравляла его попытки рационализировать ситуацию, оставляя неприятный привкус тревоги и предчувствие, что это только начало.

7.

Словно крупных проблем было недостаточно, на Величко обрушился еще и рой мелких, досадных неурядиц – тех самых «бумажных порезов» повседневности, которые поодиночке почти незаметны, но вместе способны довести до белого каления. Это было похоже на мелкий, но непрекращающийся дождь, который медленно, но верно промачивает до нитки.

Пытаясь одновременно скопировать цитату для ненавистного пафлагонского отчета и свериться со своей гипотезой о маркерах Протоглифов, он потянулся за чашкой с уже остывшим чаем. Рука дернулась как-то неловко, неестественно – то ли от внезапного короткого воя дрели сверху, то ли просто от накопленной усталости – и коричневая жидкость залила важную распечатку. Не черновик, конечно, а лист с уже систематизированными связями между глифами, над которым он бился несколько часов прошлой ночью. Бумага моментально размокла, чернила поплыли, превращая хрупкую структуру его выкладок в грязное пятно.

– Да чтоб тебя! – прошипел Величко, промокая лист салфеткой, но понимая, что все бесполезно. Еще одна потеря времени, еще одно напоминание о враждебности окружающего мира.

Через час, решив распечатать недостающие страницы для приложения к отчету Лазарева, чтобы хотя бы с этой частью было покончено, он столкнулся с новой напастью. Принтер, до этого исправно гудевший, вдруг замер на середине страницы и замигал индикатором ошибки. Конечно же – кончился картридж. В самый нужный момент. А запасного, разумеется, не было – он все забывал его купить. Теперь придется либо бросать все и бежать в магазин, либо снова откладывать ненавистный отчет.

Вечером, когда шум сверху наконец утих насовсем, и он с надеждой вернулся к Протоглифам, пытаясь применить новую идею для анализа последовательностей внутри блоков, его ждал очередной удар. Специализированная программа, которую он иногда использовал для поиска нелинейных корреляций в текстовых массивах (адаптировав ее для своих глифов), вдруг начала вести себя неадекватно. Она зависала намертво при обработке определенных комбинаций символов – тех самых, что казались ему ключом к следующему шагу, – или выдавала совершенно бессмысленные, хаотические результаты, которые явно противоречили его ручным расчетам. Перезагрузка программы, перезагрузка компьютера – ничего не помогало. Словно сама программа внезапно «испугалась» этих данных или получила невидимую команду саботировать анализ.

Каждое такое событие – пролитый чай, пустой картридж, сбой программы – было мелким, почти незначительным. Обычные бытовые или технические неурядицы. Но их концентрация во времени, их точное попадание в самые уязвимые точки его работы, их очевидный эффект – торможение, отвлечение, накопление фрустрации – все это било по нервам. Это была смерть от тысячи мелких уколов. Работа тормозилась на всех фронтах. А ощущение того, что эти мелкие пакости не случайны, что это часть той же самой «комбинации помех», становилось все более навязчивым, переходя из разряда параноидальных догадок в статус тревожной рабочей гипотезы. Словно некая сила не просто ставила на его пути крупные препятствия, но и посыпала дорогу мелкими колючками, чтобы каждый шаг давался с трудом.

8.

В редкие минуты затишья – когда перфоратор замолкал, телефон молчал, а мысли о тете Вале и отчете Лазарева на мгновение отступали под натиском крайней усталости – Величко инстинктивно тянулся к глифам. Как утопающий к соломинке, как заключенный к окну своей камеры. Он хватал эти мгновения – украденные полчаса глубокой ночью, десять минут за утренним кофе до того, как мир снова начнет требовать своего, – и немедленно погружался в них.

Распечатки с таинственными символами, разложенные на любом свободном пятачке – на полу, на подоконнике, поверх пыльных книг, – становились его порталом в другую реальность. Стоило ему сфокусировать взгляд на этих странных завитках и точках, как внешний хаос отступал, расплывался, терял свою остроту. Шум соседей, дедлайн отчета, грядущее вторжение родственников – все это казалось мелким, незначительным по сравнению с масштабом тайны, которую хранили камни.

Здесь, в безмолвном диалоге с Протоглифами, он снова чувствовал себя собой. Исследователем, дешифровщиком, человеком, занятым настоящим, важным делом. Мозг, измученный бессмыслицей бюрократии и бытовых неурядиц, с жадностью цеплялся за сложную, но осмысленную (как он надеялся) структуру древнего языка. Он снова выстраивал гипотезы, искал закономерности, ощущал знакомый азарт погони за знанием. Глифы были его единственным убежищем, его интеллектуальным наркотиком, позволяющим на время забыть о нарастающем абсурде его жизни.

Но это убежище было странным. Оно не давало покоя. Одновременно с облегчением и умственным возбуждением приходила и она – та самая смутная, иррациональная тревога, которая поселилась в нем с момента первого технического сбоя. Вглядываясь в глифы, особенно в те комбинации, что казались ему наиболее значимыми или сопротивлялись анализу, он не мог отделаться от ощущения… присутствия. Словно знаки на бумаге были не просто знаками, а глазами, наблюдающими за ним. Словно сам язык обладал волей и оценивал его усилия – то ли с насмешкой, то ли с затаенной угрозой.

Чем глубже он погружался в их структуру, тем сильнее становилось это двойственное чувство: восторг первооткрывателя смешивался с опаской перед тем, что он может обнаружить. Глифы были его спасением от хаоса, но одновременно – и его предполагаемым источником. И в этом парадоксе заключалась новая, еще более глубокая ловушка, из которой он уже не был уверен, что сможет выбраться. Он бежал от бытовых проблем в работу, но сама работа начинала казаться опасной игрой с неизвестными правилами и ставками.

9.

Поздний вечер снова окутал город. Перфоратор за стеной наконец-то смолк окончательно, погрузив квартиру в густую, почти оглушающую после долгого шума тишину. Ненавистный отчет по Пафлагонии лежал на краю стола – не законченный, но хотя бы сдвинутый с мертвой точки, умилостививший на время бумажного дракона бюрократии. Родственники были еще где-то в пути, их прибытие отдалилось на одну ночь, стало завтрашней, а не сегодняшней проблемой. Возник короткий, хрупкий островок покоя.

Величко сидел перед монитором, устало откинувшись на спинку кресла. Перед ним на экране, увеличенное во много раз, светилось изображение одного-единственного глифа. Он был не похож на остальные, еще более чуждый и сложный. Не просто комбинация завитков и точек, а какая-то многоуровневая структура, напоминающая одновременно и фрактал, и схему неизвестного механизма, и окаменевшее насекомое с десятками тонких лапок. Этот символ упорно сопротивлялся любым попыткам классификации, выбивался из намечающихся закономерностей, словно ядро хаоса, вокруг которого вращалось все остальное.

Он смотрел на него долго, не отрываясь. Яркий свет экрана отражался в его зрачках. Тишина в комнате сгущалась. И в этой тишине, почти не разжимая губ, он произнес:

– Что же ты такое?

Слова повисли в воздухе, прозвучав глухо и неуместно. Вопрос был обращен не к изображению на экране, а к чему-то иному – к самой сущности, стоящей за этим символом, к той непостижимой силе или логике, что породила его.

И впервые за все время работы Величко почувствовал, что его интерес – уже не просто научный. Чистое, холодное любопытство дешифровщика, азарт решения головоломки – все это было, но под ним, как темная вода под тонким льдом, шевельнулось нечто иное. Опаска. Не страх перед неудачей или сложностью задачи, а иррациональная, почти суеверная робость перед самим объектом исследования.

Этот сложный, невозможный глиф не казался ему просто знаком. Он казался… живым? Нет, скорее, спящим. Но способным проснуться. Или, может быть, он уже был пробужден самим фактом его, Величко, пристального внимания? Все эти мелкие и крупные неприятности последних дней – не были ли они реакцией на то, что он слишком близко подобрался к тайне, которую хранит вот это?

Он медленно отвел взгляд от экрана, потер глаза. Воздух в комнате казался наэлектризованным. Мысль о том, что он имеет дело не просто с мертвым текстом, а с чем-то активным, возможно, даже враждебным, перестала быть параноидальным предположением. Она обрела вес, стала почти осязаемой. И эта мысль несла с собой не только вызов, но и холодок настоящего, подлинного страха перед неизвестным. Игра становилась серьезнее с каждым днем.

Глава 3: Коллеги и Сомнения

1.

Дни превратились в череду коротких перебежек между тремя фронтами: ускользающими Протоглифами, вязким болотом пафлагонского отчета и надвигающейся бытовой катастрофой в виде тети Вали и дяди Коли. Перфоратор за стеной стал его личным саундтреком безумия. Концентрация рассыпалась, как старая штукатурка.

Величко чувствовал, что заходит в тупик. Не только с дешифровкой, но и с собственным здравомыслием. Гипотеза о «Праязыке Сознания» казалась ему то гениальным прорывом, то бредом сумасшедшего. Мелкие и крупные неудачи сплетались в узор, который все труднее было списать на простую случайность. Тревога, поселившаяся в нем после первого сбоя, разрасталась, пуская холодные корни сомнений.

Он был волком-одиночкой по натуре, привыкшим вариться в собственном соку, полагаясь лишь на свой ум и интуицию. Делиться сырыми, неоформленными идеями, тем более такими… дикими, было не в его правилах. Это всегда казалось ему проявлением слабости, боязнью идти своим путем до конца.

Но сейчас ситуация была иной. Сложность задачи превосходила все, с чем он сталкивался. А главное – его собственное восприятие реальности начинало плыть. Ему нужен был якорь. Ему нужен был кто-то, кто посмотрел бы на все это со стороны, трезвым, не замутненным его одержимостью и паранойей взглядом. Кто-то, кто мог бы сказать: «Артем, это чушь, просто усталость», – и он, возможно, поверил бы. Или, наоборот, кто-то, кто, увидев те же странности, подтвердил бы, что он не сходит с ума.

Ему был нужен свежий взгляд. Или, может быть, ему просто было страшно оставаться один на один с этими молчаливыми глифами и растущим хаосом вокруг. Страшно признаться самому себе, что череда «совпадений» действительно выглядит как целенаправленное вмешательство. Разделить эту ношу, озвучить свои самые иррациональные подозрения – это могло бы помочь либо развеять их, либо подготовиться к чему-то худшему.

Коллег у него было немного, близких – и того меньше. Но были двое, к кому он мог бы обратиться. Двое совершенно разных людей, чей взгляд мог дать ему ту самую разностороннюю оценку, в которой он так нуждался. Старый скептик, чье мнение он уважал, пусть и часто не соглашался с ним. И молодой, увлеченный технарь, способный оценить не только лингвистическую, но и структурную, математическую сторону проблемы.

Решение далось нелегко. Признаться в своих «аномалиях», показать незавершенную, почти безумную гипотезу – это было все равно что добровольно подставиться под удар. Но альтернатива – в одиночку барахтаться в этом болоте странностей и сомнений – казалась еще хуже. Он должен был поговорить. Хотя бы попытаться.

2.

Кабинет профессора Игоря Матвеевича Бельского был полной противоположностью берлоги Величко. Здесь царил строгий, почти музейный порядок. Книги стояли на полках ровными рядами, рассортированные по темам и эпохам. На массивном дубовом столе – ни одной лишней бумаги, лишь аккуратная стопка текущих рукописей, бронзовый пресс-папье и старинная чернильница, которой Бельский, вопреки прогрессу, действительно пользовался. Пахло хорошим табаком (профессор курил трубку) и той особой пылью времени, которая скапливается в местах, где серьезно занимаются прошлым.

Бельский, седовласый, с коротко подстриженной бородкой и проницательными глазами за толстыми стеклами очков в роговой оправе, был одним из столпов института. Классический историк-археолог, признанный авторитет в области древних цивилизаций Ближнего Востока, он славился своим въедливым скептицизмом и органической неприязнью к любым «сенсациям», не подтвержденным железобетонными фактами стратиграфии и материального контекста. Именно к нему, как к камертону здравого смысла, Величко и решил обратиться в первую очередь.

Он вошел в кабинет, чувствуя себя немного неловко со своей папкой, в которой лежали распечатки загадочных глифов – нечто настолько выходящее за рамки привычной науки, что представить это Бельскому было сродни попытке объяснить теорию струн неандертальцу.

– Игорь Матвеевич, можно вас на пару минут? – Величко остановился у порога.

Бельский оторвался от какой-то древней карты, испещренной пометками.

– А, Артем Игоревич, заходите. Что-то срочное? Если по поводу той дурацкой директивы о публикационной активности, то я уже выразил свое мнение Лазареву…

– Нет-нет, не по этому поводу, – поспешил успокоить его Величко. – Дело… другого рода. Научное. Я хотел бы показать вам кое-что и услышать ваше мнение. Если у вас есть время, конечно.

Бельский окинул его оценивающим взглядом, поправил очки.

– Мнение? Что ж, излагайте. Только учтите, я сегодня не в лучшем расположении духа – архивные крысы опять перепутали документацию по раскопкам в Угарите.

Величко подошел к столу и осторожно выложил несколько лучших распечаток с изображениями артефактов и глифов.

– Вот, взгляните. Недавно получил доступ к этим… объектам. Неясного происхождения, без контекста, к сожалению. Но надписи…

Бельский взял один лист, поднес поближе к свету настольной лампы. Его лицо не выразило ни удивления, ни интереса – лишь профессиональное внимание патологоанатома, изучающего очередной случай.

– Хм. Похоже на какую-то псевдоэпиграфику. Или неудачную стилизацию. Откуда это? Опять «черные копатели» что-то принесли?

– Происхождение туманно, – признал Величко. – Но я почти уверен, что это не подделка и не стилизация. Игорь Матвеевич, я провел первичный анализ. Это совершенно уникальная система письма. Ничего подобного нигде не зафиксировано. Ни в одном известном языке или культуре. Но главное – здесь есть внутренняя структура. Вот, смотрите…

Он взял другую распечатку, где обвел красным найденные им маркеры начала и конца блоков.

– Вот эти комбинации. Они повторяются строго в определенных позициях. Всегда в начале блока, или всегда в конце. Это не хаотичные царапины. Это система. Пусть непонятная, но система. Я предполагаю, что это маркеры каких-то синтаксических или смысловых единиц.

Он говорил сдержанно, стараясь опираться только на факты, на саму структуру знаков, избегая любых намеков на свои более смелые гипотезы или странные происшествия. Он надеялся, что сама уникальность и упорядоченность глифов произведет впечатление на прагматичный ум Бельского.

Профессор молча разглядывал распечатки, несколько раз хмыкнул себе под нос, потер переносицу. Затем он отложил листы.

– Структура, говорите… Повторяющиеся элементы можно найти и в трещинах на старой стене, Артем Игоревич, если долго всматриваться. Особенно если очень хочется их найти.

Он посмотрел на Величко поверх очков.

– Поймите меня правильно. Может быть, это действительно что-то любопытное. Но без контекста… Что это? Откуда? Какой век? Какая культура? Без ответов на эти вопросы – это просто набор любопытных закорючек. Игрушка для ума, не более. Мы не можем строить науку на артефактах, выловленных из ниоткуда. Это путь к шарлатанству и мистификациям, которым вы, кажется, всегда были не чужды со своими «изолированными языками».

Величко почувствовал укол от последней фразы, но промолчал. Реакция была предсказуемой.

– Но сама уникальность системы, Игорь Матвеевич… Разве она не заслуживает изучения? Даже если контекст утерян?

– Уникальность – это первое прибежище фальсификаторов, дорогой мой, – вздохнул Бельский, доставая свою трубку. – Проще всего выдумать то, чего никто не видел. Не тратьте время попусту. Займитесь лучше своими пафлагонскими диалектами, вот где настоящая, добротная работа, пусть и без громких сенсаций.

Он начал набивать трубку табаком, давая понять, что разговор окончен. Величко собрал свои распечатки. Легкое разочарование смешивалось с каким-то странным облегчением. Он не услышал подтверждения своим страхам, но и не получил поддержки. Бельский остался верен себе. Стена скепсиса была непробиваемой. Значит, придется идти дальше. К кому-то, кто мыслит иначе.

3.

Величко вышел из кабинета Бельского, чувствуя себя так, словно его только что окунули в ледяную воду здравого смысла. Холодный вердикт профессора не убил его решимости, но неприятно обескуражил. Классическая наука, зацикленная на контексте и прецедентах, просто не знала, что делать с такой аномалией, как его глифы. Она предпочитала объявить их несуществующими.

Но он не собирался сдаваться. Если гуманитарный подход, основанный на аналогии и историческом контексте, пасовал, то, возможно, стоило зайти с другой стороны? Со стороны чистой структуры, математики, анализа данных?

Он направился в другой конец коридора, туда, где располагалась вотчина Лены Воронцовой. Лена была полной противоположностью Бельскому – молодой системный аналитик, почти аспирантка, увлеченная алгоритмами, нейросетями и обработкой больших данных. Она помогала многим «традиционным» ученым института с их базами, статистикой и визуализацией, часто спасая их от цифровой безграмотности. Ее рабочее место напоминало скорее кокпит звездолета, чем кабинет ученого: несколько мониторов с бегущими строками кода, пучки проводов, разобранная клавиатура, белая доска, испещренная сложными формулами и блок-схемами. Пахло не табаком, а озоном от работающей техники и едва уловимым ароматом кофе из термокружки.

Лена сидела, погруженная в один из своих мониторов, быстро перебирая пальцами по клавиатуре. Наушники закрывали уши, отсекая ее от внешнего мира. Величко кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.

Лена вздрогнула, сняла наушники.

– А, Артем Игоревич? Привет. Что-то случилось? База по шумерским глаголам опять слетела?

На ее лице мелькнуло сочувствие – видимо, проблемы с базами у гуманитариев были делом привычным.

– Нет, Лена, с базой все в порядке, – улыбнулся Величко чуть криво. – У меня другое. Дело… специфическое. Можно тебя отвлечь на минутку?

– Давай, – она развернулась к нему на своем крутящемся кресле. – Только если это не очередная «гениальная» идея Лазарева по внедрению блокчейна в учет библиотечных карточек.

– Поверь, это поинтереснее. И, возможно, безумнее, – Величко подошел ближе и протянул ей флешку, ту самую, которую он прятал в ящике стола. – Понимаешь, у меня есть… массив данных. Графических. Вот эти знаки.

Он быстро показал ей несколько распечаток с глифами, включая ту, что с маркерами.

– Я перевел их в условный код. Но проблема в том, что стандартные лингвистические анализаторы на них не работают. Частотный анализ дает шум, поиск паттернов – почти ничего. Это не похоже ни на один известный язык или код. Но структура там точно есть. Я нашел кое-какие поверхностные закономерности, – он ткнул пальцем в обведенные маркеры, – повторяющиеся комбинации в определенных позициях.

Он посмотрел на Лену в упор.

– Мне нужна помощь. Компьютерный анализ. Во-первых, проверить мои гипотезы о повторяемости этих маркеров – может, я просто выдаю желаемое за действительное. А во-вторых… поискать что-то еще. Скрытые закономерности. Может, там не линейная структура, а какая-то другая логика? Математическая? Фрактальная? Я не знаю. Стандартные методы не берут. Нужен нетривиальный подход.

Он протянул флешку.

– Сможешь взглянуть? Просто как на странный набор данных. Без всякой лингвистики. Чистая структура.

Лена взяла флешку, ее глаза загорелись профессиональным любопытством. Она быстро пролистала распечатки.

– Хм… Действительно странные значки. На что хоть похоже?

– Ни на что, – пожал плечами Величко. – В этом-то и проблема. Или прелесть.

Лена задумчиво повертела флешку в руках.

– Нетривиальный массив данных… Странное поведение стандартных алгоритмов… Окей, – она улыбнулась. – Звучит как вызов. Люблю такое. Скину данные, погоняю своими скриптами. Может, что и вылезет. Предупреждаю сразу – если там действительно какая-то экзотическая математика, это может занять время. Но интересно попробовать. Оставь флешку. Я посмотрю, как будет время.

4.

Как и обещала, интерес Лены к нетривиальной задаче перевесил текущую рутину. В тот же вечер, когда Величко, разрываемый между отчетом и попытками подготовить квартиру к приезду гостей, почти забыл о своем визите к ней, она прислала короткое сообщение: "Запустила первичный анализ твоих закорючек. Любопытно."

Это короткое сообщение стало для Величко глотком свежего воздуха посреди удушающей атмосферы проблем. Он не ожидал быстрых результатов, но сам факт, что кто-то еще, кроме него, погрузился в эти данные, немного успокаивал.

Через день Лена сама подошла к нему в коридоре института. Выглядела она слегка озадаченной, но и заинтригованной.

– Слушай, Артем Игоревич, я тут покопалась с твоими глифами… – начала она, понизив голос, словно делясь секретом. – Очень, очень необычный массив данных. Ты был прав насчет стандартных методов.

Она жестом пригласила его отойти к окну, подальше от случайных ушей.

– Я запустила все, что у меня есть под рукой – от простейшего частотного анализа до более хитрых штук, типа поиска скрытых марковских цепей и алгоритмов сжатия без потерь, которые иногда выявляют скрытую структуру…

Она помолчала, подбирая слова.

– Результаты… странные. Не то чтобы совсем ничего нет. Твои маркеры – да, система их видит, повторяемость подтверждается, хотя и не стопроцентная. Но вот дальше…

Лена нахмурилась, словно пытаясь сформулировать что-то трудноуловимое.

– Понимаешь, обычно, когда обрабатываешь текст или код, пусть даже зашифрованный, алгоритмы либо находят какую-то закономерность, либо показывают ровный белый шум, если это действительно случайный набор. А здесь… не то и не другое. Алгоритмы ведут себя… непредсказуемо.

– Что значит – непредсказуемо? – Величко почувствовал укол знакомой тревоги.

– Ну, например, стандартный алгоритм частотного анализа на одних участках последовательности выдает почти равномерное распределение, как у случайного шума, а на других, очень похожих, вдруг показывает резкие пики на определенных символах, но эти пики нестабильны и меняются, если немного изменить параметры анализа. Поиск корреляций между соседними символами то дает сильные связи, то вообще ничего. Алгоритмы сжатия работают крайне неэффективно, как будто данные не содержат избыточности, что нетипично для любого языка или кода…

Она вздохнула.

– В общем, такое чувство, как будто… как будто данные ‘сопротивляются’ обработке. Или там не просто неизвестная структура, а какой-то совершенно иной принцип организации. Не последовательный, может быть? Или зависящий от чего-то, что мы не учитываем… Я такого раньше не видела. Это не похоже на обычные данные, даже самые сложные.

Лена посмотрела на Величко с живым интересом, смешанным с профессиональным азартом.

– Что это вообще такое, откуда ты это взял? Похоже на задачку из криптографии какого-то запредельного уровня. Или… что-то еще.

Искра интереса в ее глазах горела ярко. Она столкнулась с вызовом, который задел ее за живое. И ее слова о «сопротивлении данных», о непредсказуемом поведении алгоритмов пугающе перекликались с собственными ощущениями Величко и тем первым сбоем компьютера. Словно невидимая рука вмешивалась не только в его жизнь, но и в работу машин, пытающихся разгадать тайну глифов.

5.

Пока Лена боролась с непредсказуемым поведением глифов в цифровом мире, Величко продолжал тонуть в трясине вполне реальных, материальных неприятностей. Словно кто-то, недовольный тем, что он привлек к исследованию еще одного человека, решил усилить давление на него самого, атакуя со всех флангов повседневной жизни.

Вернувшись вечером домой после очередного дня, проведенного в метаниях между отчетом, Ленкой и перфоратором, он столкнулся с новой проблемой буквально на пороге. Ключ, который верой и правдой служил ему много лет, вдруг отказался поворачиваться в замке. Он застрял намертво. Величко крутил его и так, и эдак, дергал, пробовал смазать подручными средствами – бесполезно. Пришлось вызывать мастера из аварийной службы, который провозился с замком больше часа, бормоча что-то про "уникальный случай заедания механизма", и в итоге вскрыл его с таким грохотом, что соседи высунулись на лестничную площадку. Еще одна незапланированная трата денег и, что хуже, времени и нервов.

На следующий день, пытаясь расплатиться за продукты в супермаркете, он с ужасом обнаружил, что его банковская карта заблокирована. Автоматический голос на горячей линии банка монотонно сообщил ему о «подозрительной активности» и необходимости лично явиться в отделение с паспортом для разбирательства. Никакой подозрительной активности, разумеется, не было – последние его траты были на книги и кофе. Но это означало еще один вычеркнутый из жизни день, который придется потратить на поход в банк и унизительные объяснения с клерками, вместо того чтобы заниматься Протоглифами.

И, словно в насмешку, интернет дома, который и так работал не слишком быстро, превратился в сущую пытку именно тогда, когда Величко попытался найти и скачать несколько редких статей по теоретической лингвистике и когнитивным наукам, которые могли бы хоть как-то пролить свет на его гипотезу о «Праязыке Сознания». Страницы грузились по пять минут, файлы объемом в пару мегабайт скачивались часами или загрузка обрывалась на середине. При этом обычные сайты – новости, погода – открывались без проблем. Саботаж казался настолько избирательным, что это уже даже не удивляло, а вызывало лишь тупую, бессильную злость.

Каждая из этих неурядиц была классической бытовой проблемой, с которой сталкиваются миллионы людей. Но их концентрация, их синхронность с его работой и с трудностями, которые испытывала Лена, – все это складывалось в зловещую картину. Словно мир вокруг него активно, хоть и мелко, пакостил, стараясь максимально затруднить его существование и исследование. Его личная полоса неудач продолжалась, и он все меньше верил, что это просто полоса. Это начинало походить на осаду.

6.

Днем, в поисках спасения от шума (который сегодня почему-то был особенно неистов) и в надежде на чашку крепкого кофе, Величко спустился в институтский буфет. Людей было немного, пахло вчерашними пирожками и дешевым кофе. За одним из столиков он увидел Бельского, мрачно размешивающего сахар в чашке, и Лену, быстро печатающую что-то на ноутбуке рядом с ним. Стечение обстоятельств, которое Величко воспринял с двояким чувством: и возможностью получить новую информацию от Лены, и необходимостью снова столкнуться со скепсисом Бельского.

Он подошел к их столику.

– Можно присоединиться?

Бельский поднял голову, на его лице было выражение вселенской усталости от несовершенства мира.

– А, Величко. Присаживайтесь. Если только не собираетесь опять пытать меня своими загадочными камушками. С меня хватит и Лазарева с его новой инициативой по «оптимизации использования архивных фондов». Формуляры на каждый чих! Скоро дышать без приказа перестанем!

Лена оторвалась от ноутбука, на ее лице была тень той же озадаченности, что и при их последнем разговоре. Она бросила на Величко быстрый, значительный взгляд.

– Привет, Артем Игоревич. Игорь Матвеевич просто борется с ветряными мельницами бюрократии.

– Ветряными? – проворчал Бельский. – Да эти мельницы нас скоро всех перемелют в отчетную пыль! Работа стоит, а мы бумажки заполняем! В наше время…

Пока Бельский предавался излюбленной теме сетований на административный идиотизм, Лена незаметно наклонилась к Величко.

– Кстати, о работе… – прошептала она так, чтобы Бельский не услышал. – С твоими файлами все чудесатее и чудесатее. Помнишь, я говорила про зацикливание на определенных комбинациях? Так вот, я попробовала изолировать эти «опасные» последовательности и запустить анализ в обход них. Думала, может, просто выкинуть их как поврежденные или бессмысленные.

Она сделала паузу, ее глаза стали серьезными.

– Так вот, как только я это сделала, другая часть данных, которая раньше обрабатывалась нормально, начала вызывать сбои. Как будто… как будто система перестраивается, чтобы защитить себя. Находишь один «защитный механизм», обходишь его – она тут же выставляет другой. Это… это не похоже на статичные данные. Оно ведет себя почти как адаптивный вирус. Или что-то типа того.

Величко слушал, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Адаптивная защита? Сопротивление, меняющее форму? Это выходило далеко за рамки просто «странных данных».

– …и вот я ему говорю, – громко продолжал Бельский, не замечая их тихого разговора, – какая может быть оптимизация, когда у нас каталоги с прошлого века не обновлялись!

Величко кивнул Лене, давая понять, что услышал. Он был зажат между двумя реальностями: миром Бельского, где самой большой проблемой были бюрократические директивы, и миром, проступающим сквозь отчеты Лены, где древние знаки вели себя как враждебный, адаптивный код. И граница между этими мирами становилась все тоньше.

7.

Поймав паузу в гневной тираде Бельского про некомпетентность министерских чиновников, Величко решился забросить пробный шар, проверить реакцию на свои бытовые неприятности.

– Да уж, Игорь Матвеевич, бюрократия – это зло, – согласился он с максимально сочувствующим видом. – Но у меня тут еще и на бытовом уровне какая-то черная полоса. Просто одна неудача за другой.

– А что такое? – Бельский переключил внимание, видимо, устав от собственных жалоб.

– Да так, мелочи, но все сразу, – Величко начал перечислять, стараясь сохранять ироничный тон. – Ключ в замке сломался намертво, пришлось дверь вскрывать. Карту банк заблокировал ни с того ни с сего, теперь надо идти разбираться. Интернет дома ползает как черепаха, именно когда нужные статьи скачать пытаюсь. Чай вот сегодня на важную распечатку пролил… Как будто кто-то мелких пакостей специально насыпал.

Он ожидал от Бельского какой-нибудь снисходительной реплики про бытовые трудности интеллигенции. Но реакция пришла с неожиданной стороны.

Лена, слушавшая его с возрастающим вниманием, вдруг сказала:

– Слушай, а у меня ведь тоже неделя совершенно сумасшедшая. Прям одна проблема за другой.

– У тебя что? Тоже карта и ключи? – усмехнулся Величко.

– Нет, другое, но по сути – то же самое. Сначала рабочий ноут начал дико глючить, операционка упала посреди ночи, когда я твои глифы гоняла. Потеряла часть расчетов, пришлось переделывать. Потом дома свет начал моргать странно, вчера вечером вообще вырубился на полчаса – опять же, именно в тот момент, когда я запустила особенно сложный алгоритм по твоим файлам на домашнем компе. Роутер тоже сбоит постоянно… Вроде мелочи, но все вместе так достало!

Они с Величко переглянулись. Параллели были очевидны. Мелкие технические и бытовые сбои, преследующие обоих, как только они приближались к Протоглифам.

Бельский, до этого молча наблюдавший за их диалогом, громко фыркнул.

– Магнитные бури, молодежь, магнитные бури! – изрек он с видом всезнающего мудреца. – На Солнце сейчас активность повышенная, вот техника и дурит, и люди нервничают, ключи ломают. А вы сразу ищете мистику, заговоры… Вечно вам что-то мерещится! Просто совпадения, обусловленные вполне земными причинами.

Он с явным удовлетворением от своей рациональности отпил кофе. Но его слова прозвучали как-то неубедительно на фоне синхронности и специфичности проблем, с которыми столкнулись Величко и Лена. Слишком уж точно эти «магнитные бури» били по тем, кто прикоснулся к глифам. Слишком избирательно.

8.

После авторитетного заявления Бельского о магнитных бурях в буфете повисла короткая, чуть неловкая пауза. Лена пожала плечами, но во взгляде, которым она обменялась с Величко, читалось не столько согласие с профессором, сколько тихое, взаимное недоумение. Магнитные бури – удобное объяснение, но оно не объясняло избирательности ударов. Почему «бури» так прицельно бьют по их компьютерам, замкам и банковским счетам, и именно тогда, когда они работают с глифами?

Прямого обвинения какой-то «силы», стоящей за артефактами, никто, конечно, не выдвигал. Это прозвучало бы дико, ненаучно, прямо по Бельскому – поиском мистики. Но сама синхронность проблем, их явная корреляция с исследованием Протоглифов – это уже нельзя было игнорировать. Зерна подозрения, посеянные первыми сбоями, теперь дали всходы и в сознании Лены. Она видела аномалию в данных, Величко – в своей жизни. И эти аномалии казались отражением друг друга.

Величко молча допил свой кофе, чувствуя странное смешение тревоги и… подтверждения. Скептицизм Бельского не развеял его опасений. Наоборот, он их подчеркнул. Своим неприятием всего, что выходит за рамки учебника, Бельский лишь ярче высветил уникальность и странность находки. А технические проблемы Лены, ее рассказ о «сопротивлении данных», о зацикливании алгоритмов – это было уже не просто совпадение. Это было косвенное, но веское свидетельство того, что он имеет дело с чем-то из ряда вон выходящим, с чем-то, что активно взаимодействует с попытками его изучить.

Возможно, Бельский был прав насчет магнитных бурь и сломанных ключей как отдельных событий. Но общая картина, складывающаяся из этих разрозненных мазков, неумолимо указывала на то, что его исследование – не просто академическое упражнение. Оно вызывает реакцию. Непонятную, деструктивную, но реакцию. И это осознание одновременно пугало и придавало его работе новый, опасный смысл. Необычность находки подтверждалась не только уникальностью самих глифов, но и странным, враждебным эхом, которое она порождала в окружающем мире.

Глава 4: Живой Язык?

1.

Тетя Валя и дядя Коля наконец прибыли, заполнив квартиру шумом, суетой и запахом дорожных сумок. Пафлагонский отчет был сдан в последнюю минуту, вызвав лишь короткий, недовольный кивок Лазарева. Соседи сверху, к счастью, то ли закончили свой разрушительный ремонт, то ли просто взяли паузу. Внешний хаос немного улегся, но сменился внутренним смятением.

Он чувствовал себя выжатым, опустошенным, но мысль о глифах не отпускала. Особенно теперь, после разговоров с Леной.

Ее слова – «сопротивление данных», «стабильно странный результат», «ломает логику алгоритмов», «ведет себя почти как адаптивный вирус» – эхом отдавались в его сознании. Они пугающе точно ложились на его собственные ощущения, на череду мелких и крупных неприятностей, на тот первый, необъяснимый сбой компьютера. Это не были просто пассивные знаки на камне. Что-то происходило, когда он или Лена пытались применить к ним стандартные методы анализа. Что-то активно мешало.

Он снова и снова всматривался в светящиеся на мониторе глифы. Все попытки найти привычную семантику – значение слов, понятий – проваливались. Все попытки вскрыть грамматику по известным лекалам – тоже. Может, он просто стучался не в ту дверь? Может, он задавал не те вопросы?

Лингвистика знала понятие «прагматика» – раздел, изучающий функционирование языка в реальных ситуациях общения, то, как язык используется для действия: приказа, просьбы, обещания, объявления. «Объявляю вас мужем и женой», «Клянусь говорить правду», «Ставлю на красное» – это не просто описания, это действия, совершаемые словами. Перформативные высказывания.

А что если?..

Что если эта концепция, в случае Протоглифов, должна быть понята не метафорически, а буквально? Что если этот язык – это не система описания мира, а система взаимодействия с ним? Инструмент?

Мысль была настолько дикой, что он чуть не отмахнулся от нее. Но слова Лены не шли из головы. Сопротивление данных… сбои алгоритмов… Что если это не пассивное свойство сложной структуры, а активная реакция системы, которая не предназначена для того, чтобы ее просто «читали»? Что если ее пытаются использовать не по назначению – анализировать вместо того, чтобы… применять?

Новый угол зрения начал вырисовываться. Не семантика – значение. А прагматика – функция. Но не в социальном смысле, как у обычных языков, а в каком-то ином, фундаментальном. Возможно, физическом? Когнитивном? Что если Протоглифы – это своего рода операционный код реальности? Набор команд, инструкций, формул, способных влиять на… на что? На материю? На сознание? На саму ткань бытия?

Эта гипотеза была чудовищной, отдающей самой махровой лженаукой и мистикой. Но она, как ни странно, одним махом объясняла и уникальность системы, и ее неподатливость стандартным лингвистическим методам, и странные «побочные эффекты», с которыми столкнулись он и Лена. Если ты пытаешься взломать и препарировать операционную систему Вселенной, стоит ли удивляться, что она начинает глючить и сопротивляться?

2. Оперативная Грамматика

Схватившись за эту безумную, но навязчивую идею об «операционной прагматике», Величко лихорадочно начал перебирать свои рабочие записи – и в блокноте, и в том самом восстановленном файле Proto_Structure_v2.docx. Он искал нестыковки, аномалии, те странные грамматические конструкции, которые он ранее отметил, но не смог объяснить в рамках традиционных лингвистических моделей. Теперь он смотрел на них под совершенно другим углом.

Вот те самые маркеры начала и конца блока (НМ и КМ). Раньше он предполагал, что это аналоги знаков препинания или некие разделители фраз. Но что, если это не просто разделители, а… инициаторы и терминаторы операции? Сигналы «Начать выполнение» и «Завершить выполнение»?

А как насчет тех коротких, но устойчивых комбинаций глифов, которые часто встречались внутри блоков, но не имели ясной синтаксической роли – ни подлежащего, ни сказуемого, ни определения? Он пытался трактовать их как какие-то служебные слова, предлоги или частицы, но это ни к чему не приводило. А что если это – не слова, а операторы? Указатели на тип действия, которое должно быть выполнено? А другие, более вариативные последовательности глифов, следующие за ними, – это операнды, то есть объекты или параметры, к которым применяется действие?

Он взял одну из наиболее частотных, но непонятных конструкций: определенный сложный глиф (условно «Звезда») + короткая последовательность простых символов (условно «Волна») + вариативный блок глифов. Раньше он ломал голову, пытаясь понять, что означает «Звезда» и «Волна». Может, это какой-то глагол и частица? Или существительное и определение? Теперь он попробовал другую интерпретацию: «Звезда» – это команда (например, «Изменить свойство»), «Волна» – указатель на свойство (например, «Цвет» или «Положение»), а следующий блок – это объект, к которому применяется команда (например, «Стол» или «Мысль»).

Это была чистая спекуляция, конечно. Он не понимал значения ни одного глифа. Но сама структура внезапно начинала обретать новую, пусть и пугающую, логику. Модель «оператор + операнд(ы)» гораздо лучше объясняла некоторые странные последовательности и повторы, чем классическая модель «субъект + предикат + объект». Она объясняла, почему одни элементы были почти неизменны (операторы?), а другие – чрезвычайно вариативны (операнды?). Она могла бы объяснить и «сопротивление данных», которое заметила Лена: возможно, алгоритмы сбоили, пытаясь анализировать эти конструкции как описательный текст, тогда как они представляли собой нечто совершенно иное – активные инструкции.

Гипотеза была безумной. Она пахла магией, а не наукой. Представить себе язык, который не описывает реальность, а оперирует ею… это было за гранью всего, чему его учили, во что он верил как лингвист. Но факты – те немногие странные факты, что у него были, – упрямо указывали в этом направлении. Аномалии в структуре текста, необъяснимые сбои при анализе… Все это начинало выстраиваться в единую, тревожную картину, если принять за основу эту невозможную идею об «оперативной грамматике». И Величко чувствовал, что он уже не может просто отмахнуться от нее. Слишком многое она объясняла.

3. Момент Прозрения

Было далеко за полночь. Квартира погрузилась в сонную тишину, нарушаемую лишь мерным посапыванием дяди Коли . Город за окном тоже притих, превратившись в далекое, низкое гудение. Величко сидел за столом , заваленном бумагами, под единственным кругом света от настольной лампы. Воздух был густым от усталости и кофеина, но его мозг работал на пределе, подстегиваемый новой, безумной гипотезой об «оперативной грамматике».

Он сопоставлял несколько коротких фрагментов текста Протоглифов. Два из них были почти идентичны, отличаясь лишь одним-единственным глифом в середине. Третий фрагмент содержал начальную часть первого, но заканчивался иначе. Все они содержали тот самый предполагаемый оператор «Звезда», который он условно связал с идеей «Изменения». Он пытался нащупать логику вариаций, понять, что менялось в «операнде» при замене этого одного глифа или при обрыве последовательности.

Часы на стене давно стояли, но время ощущалось по-другому – тягучим, почти застывшим. Он перебирал варианты в уме, чертил схемы в блокноте, снова и снова всматривался в переплетение линий на экране. Он был близко, он чувствовал это. Словно ответ висел прямо перед ним, но был написан невидимыми чернилами.

И вдруг, в какой-то момент абсолютной тишины, когда его взгляд перескочил с одного фрагмента на другой, а потом на третий, в его голове что-то щелкнуло. Со щелчком таким громким, что ему показалось, будто звук был реальным. Все встало на свои места. Мгновенно. Ослепительно.

Он понял.

Он понял логику не всего языка, нет, но одной короткой последовательности. Той самой, с оператором «Звезда». Он понял, как взаимодействуют между собой эти несколько глифов. И понимание было настолько чуждым всему, что он знал о языке, что у него перехватило дыхание.

Это не было описание действия. Это не было предложение типа «Камень меняет положение». Нет. Это была… формула. Алгоритм. Сама инструкция для изменения. Последовательность глифов не рассказывала о действии, она была им. Она кодировала сам процесс перехода из одного состояния в другое. Как математическая формула описывает не объект, а отношение, так и эта последовательность глифов описывала (или, вернее, инициировала