Читать онлайн Активная разведка

© Сергей Сезин, 2025

© Ольга Черкунова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Михаилу Александровичу Шолохову посвящается

Глава первая

– Мишатка! Сынок!

Егор обнимал сына, слушал его рассказ, как и что происходит на хуторе, и прямо млел от ощущения, что все плохое – уже позади. Он тут, он рядом с сыном, на родном подворье.

Из этого состояния его вывел щелчок затвора.

– Отпусти мальчонку и поворотись-ка, сынку, как в «Тарасе Бульбе» сказано.

Щелкнул второй затвор, досылая патрон. Надо вставать.

– Мишатка, не боись.

Отпустив сына, он медленно распрямился и повернулся к тем двоим, что щелкали затворами.

Да, их двое. Кирилл Шатов, по прозвищу Полтора рубля, его однохуторянин и однополчанин и незнакомый паренек, только-только доросший до призывного возраста. Заслуживала в нем внимания только винтовка в руках. Кирилл – лучше такого против себя не иметь.

– А, господин сотник Лощилин! Каким ветром в наш курень?

– И командир эскадрона Первой конной. А в родной курень – надоело рубить и стрелять, семь лет уже… без передыху.

– Оружие у тебя есть?

– Нет, в реке утопил, и патроны тоже.

– Ну и зря, если ты не врешь и не зарыл ее под приметным дубом. Пошли в Совет! И не вздумай бежать, ты меня знаешь, я не промажу.

Это да, Кирилл редко мазал, как Егор помнил по германской войне.

– Мишатка, я сейчас с дядями пойду, а домой вернусь, как с ними закончу гутарить.

Кирилл за спиной хмыкнул, но ничего не сказал.

– Я ждать буду!

Егор погладил сына по голове и повернулся к выходу со двора. Незваные гости пропустили его вперед и пошли следом. Не доходя десятка шагов до ворот, Егор обернулся – Мишаня смотрел на него, и лицо его кривилось в попытках не заплакать. Он улыбнулся сыну. Махнуть бы рукой, да еще подумают конвоиры, что он на них замахнулся или гранату кинуть собрался… и будет в нем на одну дырку больше. От природы, как говорил один фершал – в нем девять дырок, от немцев – три, от бывших своих еще три, от поляков – одна. Пока хватит.

Хуторской Совет располагался в доме хуторского атамана. Иван Козятин после развала Донской армии в родном хуторе не остался, собрал добро и уехал к родным на Кубань. Во время Вешенского восстания не возвернулся. А позже – кто бы на его месте это сделал при красной власти! Разве что, когда жизнь набрыднет, как Иуде, а самому удавиться что-то мешает. И пойдет он под суд скорый, но не своей рукой.

В хуторском Совете сейчас был только секретарь, парнишка лет семнадцати, которого Егор никак не узнавал. Да, когда он уходил на службу, был этот секретарь сопливой мелюзгой, а сейчас его можно и обвенчать с какой-нибудь девкою. Можно счесть, что «ишшо молодой», а можно и оженить. Батюшка против не будет, если невеста подросла и в недозволенном родстве для венчания не состоит.

Кирилл сказал:

– Колька, давай записывай. Это вот Егор Лощилин, бывший сотник, бывший повстанец и сума переметная, а можно сказать – перекати-поле. Все его прыжки из красных в белые и обратно я даже счесть не смогу.

– Ничего, дядя Кирилл, их будет пять. Садитесь, в ногах правды нет.

Секретарь подвинул к себе лист бумаги и начал писать по неисписанной стороне его.

Егор подумал, что на его стороне будет написано про поимку врага Советской власти, а на исписанной уже – про пьяный дебош или потраву скотом посевов, что случились лет пять-десять назад. Во всякое время свои песни.

Паренек написал начало бумаги и стал спрашивать, а Егор отвечать.

– 1893 года рождения, призван в тринадцатом, в 12-й Донской полк.

– Какое хозяйство было у покойного отца? А черт его знает, наверное, среднее, в богатеях не числились, но поесть что было, и бабы голыми не ходили. Хотя выставлять на службу старшего Ивана и потом Егора – тяжело вышло, но как-то справились.

– Образование?

– Ну, как у всех: «Трехзимняя» школа. – У его одногодков только у некоторых еще и учебная команда. Егора же туда не взяли, за дерзость во взоре и поведении, он тогда еще не обтесался. На хуторе только сын бывшего атамана (не Козятина, а допрежь него) Василий Хромцов училище закончил и в офицеры вышел.

– Чин в царской армии?

– Подхорунжий.

– Служил ли в белых армиях?

– Да, служил. При атамане Краснове, до развала фронта. Чин – хорунжий, генерал Краснов всех Георгиевских кавалеров на службе повысил. В деникинской армии – сотник.

– А не подъесаул?

– Нет, не производили. Под Новороссийском сдался красным именно сотником, разве что Антон Иванович, за море уплывая, в чине повысил, но о том сообщить забыл.

– В отряде у Лысого?

– Не было там никакого чина, был только сам атаман Лысый и у него порученец, родной племянник, и все остальные, без различия по длине чуба и цвету глаз.

– Оружие есть?

– Нету, винтовку и патроны, а также шашку утопил в реке, чтобы они не выплыли и в руки не дались больше.

– Зачем пришел на хутор?

– К семье. Надоело воевать.

Затем присутствующие ознакомились с содержанием карманов, сумки и патронташа Егора и забрали пузырек с ружейным маслом и небольшой ножик для хозяйственных нужд. Бритву тоже.

Что интересно, деньги ему оставили.

– Вставай, Егор, посидишь пока под замком, сегодня поедут в станицу и тебя отвезут, разбираться.

– Пошли, полчанин!

– Еще нужно спички забрать, чтобы не закурил и не поджег все! – это встрял второй паренек.

– Не знаком ты с Егором, а то знал бы, что он один у нас в сотне не курил, отчего народ и шутил, что будущий святой у нас растет. На что Егор отвечал, что не выйдет из него святого, вино ведь пьет. Ну и по бабам тоже, хоть он этого не говорил, но все знали его историю. Пошли, святой с нашего хутора!

Егора вывели из дома и отвели в баз, в котором сейчас скотины не было. Секретарь открыл подпертые колом ворота. Все зашли внутрь.

– Можно лечь вон на ту соломку.

– А как же до ветру?

– Вот в тот дальний угол.

Секретарь принес глиняный кувшинчик с колодезной водой.

– Поставь, где удобно, потом, может, еще принесу.

Ворота захлопнулись.

Значит, до отправки в станицу? Ладно. Полфунта хлеба есть, значит, сегодня поесть что будет.

Егор прошел к этим охапкам соломы, пристроил свою сумку вроде подушки и устроился. Не заметил, как задремал.

Во сне же он шел по коридору, пока не остановился. Вокруг была кромешная темнота, про какую говорят: «Хоть глаз выколи». В такой тьме зрячий глаз видит не больше, чем выколотый.

И из тьмы звучал хрипловатый голос:

И от негромких слов этих Егор проснулся и взглянул вокруг.

Нет, он один, ничего с ним не происходит. Судя по движению солнечного луча через щелястую стену – прошло немного, может, час или полтора.

Сна уже больше не было. Он полежал, потом встал, обошел баз, оглядел свою темницу. Худая тюрьма, худая. Баз давно никто не чинил, так что можно было даже попробовать и убежать. Шурин его, Митя, из такого сарая сбежал, когда его австрияки полонили. Выглядел он тогда страшно – морду ему при взятии разбили, а руки, которыми он проламывал выход, – еще страшнее, но вырвался.

Что это был за голос? Из будущего, вестимо. На дворе шел 1922 год и совершался поворот истории в некоем направлении. То есть двери открывались, рычаги клацали, шестерни зацеплялись – и история менялась. Но, кроме глобальных перемен, происходили и внеплановые изменения. Кто-то попадал в чужие времена, кому-то в голову приходили очень нехарактерные для него идеи и музыка, и стихи звучали, и такие, что до того здесь не слышали. Например, сразу множество народа стало размышлять о космических полетах, освоении Луны и прочего. Ну ладно уж, литераторы вроде Алексея Толстого – для них полет на Луну или Марс в яйцевидном корабле – литературный ход, чтобы рассказать, скажем, о революции. Сам Толстой учился в Политехническом, потому мог и сочинить что-то технически похожее на то, когда ракеты и впрямь туда летать стали. Написал бы про тарелкообразный или мискообразный межпланетный корабль – для романа о революции это не важно. Это будут литературоведы потом говорить: как писатель додумался до «летающей тарелки» за двадцать лет до кошмара Америки? Но ведь были и Кондратюк, и Оберт, и многие другие. С чего они дружно начали про космос писать? К тому времени самолеты уже летать стали, но еще не давали сильно больше 400 километров в час, а о космических скоростях – пока очень-очень рано. Но они трудились. Возможно, в некую дверцу потянул порыв ветра перемен, и творцам досталось немного вдохновения? Если так, то отчего бы Егору Лощилину не достался кусок стиха, написанного через полвека после его смерти? Раз механизм мироздания от этого прорыва стиха не ускорится и не испортится, то и ладно, поволновался Егор Павлович и будет с него. Не первый раз и не последний. Разве сравнишь это волнение с сабельной рубкой, хоть с австрийским драгуном, хоть с немецким, хоть с рубакой из 33-й дивизии, хоть с польскими уланами? Нет, конечно, щекотка одна, или пиво по сравнению с хлебным вином.

Где-то в два часа пополудни за ним пришли. Один казак и один из иногородних, и обоих Егор не знал и даже раньше не видел. Но явно в деле побывавшие, особенно вот этот казак. Росту в нем два аршина с фуражкой, небось, чтобы девку поцеловать – на плетень залезал, но взгляд у него охотничий, еще до пули находит в тебе сердце или печенку и по следам взгляда прилетит пуля, туда, куда хозяин поглядел и куда решил ее всадить. Так что предупреждать не нужно было, все всё правильно друг про друга поняли.

«Я о тебе наслышан, поэтому буду начеку».

«Я тебя вижу и даже шутить поостерегусь».

Везти Егора собрались не на волах, а на пароконной подводе, что немного радовало, хоть до вечерней зари в станицу прибудут. В тюрьмах при царе он не сиживал, но кое о чем был наслышан от тех, кто там не раз бывал. Рассказывали всякое, потому что тоже видели всякое и в разных временах, и при разных властях, но общего было вот что: чем ближе к темноте, тем менее активны работники тюрьмы. В бумажки-то запишут, а вот в смысле устроить и покормить арестанта – велик соблазн отложить на завтра. И это станица, а не Ростов и не Новочеркасск. Может, и спать придется на голых досках или похуже. А сам он сидел… ну разве что в начале Вешенского восстания, с вечера и до утра.

Пока конвоиры курили, прибежала сестра Даша с узелками в руках. Конвоиры оказались людьми и позволили ей брата обнять, не испугались возможной передачи бомбы или чего-то еще.

– Ты, братик, не переживай, мне Миша говорил, что к Первому мая будет амнистия, кого вообще карать не будут, а у тех, кто уже в тюрьму посажен, обычно третью часть срока там прощают. В прошлом годе даже две амнистии были, в мае и в ноябре. Наверное, те, кто прошлой весною в тюрьму посажен, на Первомай домой пойдут.

– Год вместо расстрела – это неплохо. Но бог с ней, с тюрьмой и прочим, ты-то как?

– Живем с Мишей-старшим, и Мишутка при нас. Мой Миша малого не обижает, учит его разным премудростям, и Мишутка к нему тянется. Надя в прошлом году глотошной захворала. Мы ее в станицу отвезли, но фершал ей не помог, но хоть не мучилась, а во сне тихо умерла, не от задухи. Мама умерла перед Покровом, сердце у нее болело. Перед смертью нас с Мишей благословила, хотя Миша ей сказал, что венчаться не будет, он в партии и им нельзя. Она вздохнула и сказала, что Бог всё видит, и раз уж вместо церкви идут в Совет и на бумажке подпись ставят, он это тоже увидит.

– А где твой Михаил сейчас?

– Их сейчас на какие-то курсы послали, чему-то учить будут. Миша мне сказал, но я так и не запомнила. Я баба неученая, Мишины книжки читать пыталась, но я их не понимаю. В школу-то только одну зиму ходила, пока батюшка не сказал, что нечего девкам там делать. Он тогда старшего брата на службу отряжал и от расходов сам не свой был. Так что я к тебе подходила и просила немного подучить, и ты, спасибо тебе, никогда не отказывал. Книжки про любовь или про природу я читать могу и читаю, когда в руки попадут, но Мишины для меня никак не понятны.

– Не горюй, Дашутка, есть книги для всех, вроде сочинений графа Толстого, там все понятно, кроме слов на французском языке, а есть книги специальные. Если твоему Мише или мне дать книгу по тому, как плуги на заводах делают, мы тоже поймем только то, что книга закончилась, потому что дальше ничего нет.

Даша засмеялась.

– Я Мише напишу, чтобы он поспрашивал, что там с тобой будет, и помог, если можно будет.

– Не нужно, сестренка, еще Мишу укорят, что свойственника-бандита поддерживает. Что будет, то и случится. Мишутку только не забывайте, ему еще жить да жить, а я… Уже накуролесил столько, что на всю семью хватит и даже останется.

– Эй, пора ехать! Обнимитесь, и ты, Егор, садись на подводу!

Даша сунула брату узелки, обняла, поцеловала. Потом сделала шаг назад и перекрестила:

– Спаси тебя Христос от злобы людской, от неправедного суда и кары не по винам!

– Бывай, Дашутка, Мишутку поцелуй и Мише-старшему пожелай от меня удачи во всем. Если у вас дочка будет – назовите ее Надею. Прочие бабы наши хоть пожили, сколь вышло, и чего-то хорошего им досталось. Может, Наденька на небесах порадуется, и что-то у престола Небесного для сестры выпросит.

Ой, зря он это сказал, и самому на душе нехорошо стало от мыслей о дочке, и Даша разревелась.

К подводе подошли возница, Иван Коноплев, из тех Коноплевых, что «Густопсовые» (наверное, его очередь в подводчики подошла), и незнакомый мужчина с кожаным саквояжем. Все уселись на подводу, а из конвоиров поехал «Два аршина с фуражкой». Иван на приветствие Егора не ответил, хотя ничего плохого меж ними вроде бы не было. Наверное, решил, что здороваться с врагом для него опасно. Пущай думает, что если не поздоровается, то его в большие начальники возьмут, и будет он не землю пахать и в обозе служить по старости, а в Ростове или Москве делами воротить.

До станицы доехали часа за три, благо дорога не размокла и лошадки еще не заслужили звания кляч. И вечереть начало, но еще не смеркалось. Завели Егора в станичный исполком, снова записали в бумаги, снова проверили, но ничего не забрали и отправили в станичную тюрьму. Гордого звания тюрьмы она, конечно, не заслуживала, это раньше была так называемая «холодная», поскольку основной контингент арестантов был из набузивших по пьяному делу казаков и иногородних. Вот им посидеть в холодке самое то, и не ощутят даже, что вокруг холодно, пока вино внутри бушует. До того, как помер богатый казак Бушуев, было в станице здание «холодной» из обмазанных глиной досок, но покойный завещал построить каменное здание для отсидки казаков, помня, как сам в молодости сиживал. Церковь в станице уже была, да и денег бушуевских на еще одну не хватило бы. Так вот Мирон Бушуев и оставил память о себе. Правда, потом пришлось просить начальство добавить денег на железные двери и разное другое, отчего камеры использоваться стали поочередно. Сначала две, потом все остальные четыре.

В Новороссийске, где Егор сначала сдался красным, а потом в Красную Армию пошел, была губернская тюрьма. Про нее говорили, что строили ее с четырьмя камерами, так что его станица Верхне-Михайловская губернский город ненадолго опередила.

Но город не долго пас задних, и перед тем, как Егор там оказался, в тюрьме на 230 отсидочных мест сидело полтысячи арестантов, а в одну камеру набилось аж полсотни сидельцев, чтобы вшам и клопам далеко бегать не надо было.

Есть уже хотелось, но станичная «Бушуевка» арестанта оделила только кипятком, в который кинули сухих ягод шиповника. Он поел Дашиных харчей, выбирая то, что от хранения пропадет, а хлеб оставив на завтра.

Пора спать. Уже темно, арестантам свечек и ламп не положено, раз в окошко свет не заходит, значит, и время сна пришло.

«Мне малым-мало спалось, да во сне привиделось…» Это в песне пелось, а Егору ничего не привиделось и не развиделось. Лег, полежал малость и заснул до утра и без всяких сонных видений.

Наступило завтра, став сегодня, и его повезли на железнодорожную станцию, а потом в Ростов.

Вызывали на допросы, из которых он понял две вещи. Виноватят его больше в том, что он ушел в отряд Ефима Лысого, и, в общем-то, если честно сказать, без серьезных оснований, поскольку власть его не арестовывала тогда, и в нем он воевал несколько месяцев, пока с атаманом не поссорился. А это признак «нераскаявшегося и упорствующего грешника», как рассказал в камере один сиделец из учителей, или как они там правильно назывались, в духовной семинарии. А таких приговаривали суровей, чем впервые попавшихся на ереси. Учитель рассказывал, что если католическая церковь кого-то обвиняла в ереси, то есть неправильном толковании Священного Писания, и тот раскаивался, что по темноте своей и недостатку знаний говорил или писал эдакое, то мог он отделаться кратковременной отсидкой и разными епитимиями. Но если время проходило, а он дул в ту дудку снова, то к этому уже относились как к упорству в ереси. И могли казнить. Казнь проводилась без пролития крови, то есть либо заживо сжигали, либо душили, причем удушение – это было как бы милостью.

Тут понятно и без знания церковной истории, а только на основании того, что на службе повидал. Урядники к повторному впадению в ересь относились так же, как и католические священники, разве что кары были полегче. «Стоять под шашкой» – это не костер, но можно и без чувств грохнуться, особенно если поставлен в жаркую погоду. Поскольку Егор уже дважды против красных воевал до Лысого – как это все называется? Так и зовется: повторное впадение в ересь.

Об этом-то можно догадаться было и раньше, когда ушел в ночь с конем и оружием и не остался у какой-то бабы.

Но было еще кое-что, о чем Егор раньше и не догадывался. Как оказалось, сейчас власть к тем, кто приходит и сдается, относится так: если ты пришел и сдал свое оружие, то как бы показал, что из своей войны вышел. И обычно, если чем-то особо нехорошем не прославился, вроде расстрела подтелковцев, то пойдешь домой. А он? Он оружие в реке утопил, расставшись с прежними грехами. Но это сам Егор знает, а красная власть-то не спросит донского сома, лежит ли на той излучине винтовка, шашка и 54 патрона? Не спросит. Оттого есть сомнение, действительно ли оружие утоплено, или просто хорошо смазано и закопано на случай нового прихода генерала Врангеля или какого-то другого.

Тогда он дважды виноват: за повторное впадение в грех и за то, что доказать, что он разоружился, сложно.

А что ему за это может быть? Конечно, если бы Кирилл вгорячах или по злобе его пристрелил «при попытке к бегству», то ему бы ничего за это не было, кроме «пары ласковых слов» от Даши. Бандит, белоповстанец и опасный враг – да и не в поселковый Совет пришел сдаваться, а на родное подворье. Красный орден за это не дадут, но спасибо скажут. Но вот теперь с ним разбираться будут не на скорую руку, а с холодной головой.

Поскольку в камере в ним сидели всякие, в том числе и повстанцы, то он задавал вопрос, как в известных им случаях поступали? Ему отвечали:

– А, мил человек, смотря кто решать будет. Если ревтрибунал, то у него писаных кодексов нет, зато есть… как это… А, «революционное правосознание», вот как. Я сам это понимаю как то, что надо, то и пришпандорят.

– У нас был такой Коломийцев, по имени, кажись, Егор. Или Федор? Начальником штаба служил в отряде Ветрова. Пять лет отсидки.

– В концентрационный лагерь отправят, в Юзовку, у нас бывших офицеров туда отправляли за службу белым, от двух до трех лет они получили.

– А что за штука такая – концентрационный лагерь?

– Спроси что полегче!

– Концентрационный лагерь – это что-то вроде тюрьмы, но легкого типа. Я в таком сидел, за то, что казенное белье потянул с собой и продал. Мне дали год, но отсидел половину. Сидели на бывшей мельнице, и даже на ночь не запирали, но выйти со двора можно было только на работу или на побывку домой. Работали в нем, и когда работа была, можно было и всю неделю подряд, но можно было и две недели из угла в угол слоняться. Хотя был у нас Елисей Зельдин, которого пекарня себе выпросила, чтобы он и дальше продолжал хлеб печь. А я то дрова колол для клуба, то мусор вывозил со двора завода, пару раз вагоны разгружал. Отпускали домой раз в месяц, с вечера и до утра. Но надо было заявление писать начальнику, а я писать не умел, приходилось просить грамотного и за то хлеб отдавать.

– А кто там за что и насколько долго сидел?

– Надолго посадили одного буяна, что по пьяному делу чуть красного командира не застрелил. За бандитизм тоже были двое, что на двадцать лет посажены. Еще один с таким сроком за взятку. За кражу – от полугода до года. В начале прошлого года много сажали за безбилетный проезд. Обычно от трех месяцев до полугода. Хотя рыжая Машка из Елисаветграда на диво всем пять лет за это заработала! Я так думаю, что там еще что-то было, а не только за проезд. Но она через месяц сбежала – повели их на работу и тогда пара баб утекли. Одна кинулась влево, другая вправо, а без них еще пять баб. Побежишь за ними – остальные тоже убегут, а конвойный только один. Стрелять он в этих дур не стал, только ругался вслед, но скверноматерные слова их не остановили. Но было много мужиков из деревни – как заложники. Они вообще не всегда знали, на сколько и за что сели за решетку. Но, правда, их и быстро отпускали, и еще баяли, что губернское начальство на уездное много ругалось, зачем этих подгребло неизвестно за что, даже бумаги не приложило, а им сидеть бог весть сколько. Вот их потихоньку освобождали и домой отправляли. Однажды начальник лагеря, когда ему таких вот из уезда нагнали, взбеленился, поехал в губернский исполком, где за пару дней оформил их освобождение. Народ потом пошел к нему в ноги поклониться, что спас их от тюрьмы, всего меньше двух дней сидели, но он уехал по делу, поэтому пошли они на станцию, искать, на чем домой поехать. Это нам конторщик рассказывал, который тоже в лагерь на отсидку попал и здесь пост конторщика тоже получил.

– Сам сидит и сам себя считает! И за что его посадили?

– Он отмалчивался. Ходили слухи, что пил какую-то забористую самогонку, на табаке настоянную. И от того чудил – на этой неделе делил бумаги на две части и половину выбрасывал, на другой – выбрасывал только треть. Вот и дали ему четыре месяца полного воздержания от всего – и от вина, и от баб, и от шалостей с казенными бумагами.

Послушаешь одного – вроде и ничего страшного, послушаешь другого – наоборот, будет все и ничем не ограниченное. А как будет с ним? Наверное, как с жизнью и с любой ее частью. Может быть всякое, а каким именно выйдет? Надо прожить и увидеть. Или вообще на свет не рождаться.

Такие частушки в народе поются, про житие-бытие. И все такое с Егором тоже было. Или будет… Чего тогда переживать? Все как у всех, и нельзя сказать, что не за дело.

Глава вторая

Наступил день гнева и скорби.

Что по-русски звучит приблизительно так:

Егора вывели из камеры, провели в некую комнату, в которой он раньше не бывал, прочли вот такую бумагу:

Выписка из протокола № 201 заседания Донского областного отдела ГПУ от 18 апреля 1922 года

Председатель – Емельянов, начальник особого отдела – Сетель, нач. секроперотдела – Каминский, начальник отдела ББ – Самойленко, врид начальника КР отдела – Окунев, начальник ЭКО – Эммануилов, врид секретаря – Рябиков.

Дело 131447

Слушали: По обвинению гр. Лощилина Георгия Павловича, 29 лет, в бандитизме.

Постановили: ввиду доказанности состава преступления применить к Лощилину Г. П. концлагерь на 5 лет с лишением свободы.

По квитанциям хозчасти № 203 и 193 – деньги вернуть владельцу.

Дело следствием прекратить и сдать в архив.

Секретарь. Подпись.

И добавили, что он будет отправлен в Рязанский концентрационный лагерь, где и будет отбывать наказание. Когда отправят? Точно не сегодня. Бумага осталась у Егора, и его повели обратно в камеру.

После долгого переезда и не менее долгого подпирания семафоров и столбов арестантский вагон прибыл в Рязань. Конвойные бегали к местным властям, и пока бегали, арестанты томились, ожидая, когда все решится и они выйдут на вольный воздух.

И наконец-то все решилось, и их начали выводить. Вывели, построили, пересчитали – все 34 арестанта налицо, никто по дороге не помер, не убежал и привидением не стал. Можно строиться в колонну по два и шагом идти в женский монастырь.

Да, никакой ошибки, лагерь принудительных работ в Рязани располагался именно в бывшем женском монастыре.

В стране победившего атеизма нужды в монастырях в каждом приличном городе властью не предусматривалось, а губернский город мог иметь и несколько их.

Были и специфические надобности, проистекающие из необходимости содержать достаточно большие массы людей и довольно долго. Нормативная вместимость лагеря принудительного труда составляла 300 заключенных. Фактически было и больше, в том же Рязанском лагере бывали времена, когда и по 1700 сидело, и даже по 6000, но для того обычно создавались филиалы лагеря. Но даже если взять нормативную вместимость – нужна довольно приличная площадь для размещения.

Воспользовавшись нормой для особых лагерей (она значительно более поздняя и жесткая), для барачного содержания заключенных нужны два-три барака или приспособленных здания, с полезной площадью помещений в 540 квадратных метров, исходя из вместимости барака либо здания в 100–200 человек. Практически это достигается использованием помещений, скажем, неработающего завода (один-два цеха). При этом дооборудование помещений требуется минимальное (устройство печного отопления и двухъярусных нар). Теперь в случае содержания заключенных в меньших камерах на 15–20 человек с тем же нормативом полезная площадь та же, но потребуется оборудовать дополнительные перегородки, разделив имеющиеся помещения на 15–20 камер. Это дополнительные расходы сами по себе, к которым нужно добавить необходимость использования значительно большей общей площади (разделив цех на несколько камер, приходится выделять дополнительную площадь на коридоры). Пожелав иметь камеры на 4 человека, нужно оборудовать 75 отдельных помещений и так далее. К этим расходам добавляется установка замков на каждую камеру (кстати, это весьма нетривиальная задача в рассматриваемый период). Фактически оборудовать в лагере здания с камерной системой содержания при минимальных затратах можно было, только используя для этого крупные монастыри, где были жилые корпуса для монахов с кельями, либо казематы в крепостных сооружениях.

Монастыри обычно имели стены и башни, когда чисто декоративные, когда вполне пригодные как крепостные. Поэтому, если имелся монастырь и не было необоримых его нынешних арендаторов, которые стоят насмерть на защите своих площадей, то монастырь так и напрашивается как место размещения лагеря. Там уже есть кельи, пригодные под камеры, есть какая-то кухня, где монахам и прочим готовится пища, есть погреба для хранения запасов, есть ограда, есть сады и огороды. Все это пригодится. И даже колокольня – в Рязанском лагере в ее помещениях разместили школу для обучения неграмотных заключенных. А в каком-нибудь ските может разместиться изолятор для заразных больных. Если этого нет – пользовались тем, что найдется: сгоревшей паровой мельницей, бараками близ станции Ряжск, помещениями винодельческого хозяйства в Абрау-Дюрсо.

От царского режима, конечно, остались тюремные здания, но они и при Николае Последнем работали с перегрузкой. В 1897 году Новороссийская губернская тюрьма имела вместимость 130–140 человек, а арестантов в ней бывало и 300, и больше.

Потом в ней построили новый корпус, доведя вместимость до 230 человек (это был такой стандарт для тюрем), но, как сказано в Всеподданнейшем докладе тому же Николаю Второму за 1914 год, губернская тюрьма «по кубатуре воздуха рассчитана на 230 арестантов, но в ней, бывало, содержались и 300 человек». То есть в относительно спокойные, не голодные и не военные года тюрьмы перегружены. Во время мировых и гражданских войн, плавно переходящих друг в друга, народные массы стремительно нищают, и на мораль их происходящее вокруг тоже плохо влияет.

Согласно книге задержанных Кременчугского губернского управления милиции, за период с 25.01.1921 года по 31 декабря 1821 года имеются 843 записи о задержанных (записи номерами с 531 по 1374). С 1.01.1922 года по 30.05.1922 года их было 981 человек. Большинство их – за кражи.

Даже если не вспоминать про политику, то по стране перемещаются многие тысячи людей, зачастую без документов, со сложными биографиями и не всегда понятным поведением.

А если вспомнить про нее, то все еще сложнее. Вот, например, Новороссийская катастрофа армии Деникина, в которую попал и Егор. На берегу оставлено 22 тысячи пленных, и кто знает, сколько гражданских, которым места на пароходах не нашлось.

Автор для широты рассказа добавит, что нашлось место не только для санитаров, но и для вин удельного имения в Абрау-Дюрсо. Да, в частушке присутствует намек на то, что сестры милосердия нужны для разврата. Поверье такое ходило еще с минувшей мировой войны, чему свидетельство книга А. А. Свечина, где сестры милосердия, вино и карты стоят в одном ряду признаков разгула офицеров полка в период, когда Свечин убыл в отпуск, и это то, что он по возвращении искоренял. Автору безразлично, был ли разврат с сестрами милосердия или нет, но честность исследователя требует сказать о том, что такое поверье ходило.

Итого есть двадцать две тысячи тех, кто воевал против, и среди них не только простые души, которым сказали: иди и руби, там сплошь христопродавцы, а те пошли. Там были и более сложные фигуры вроде Харлампия Ермакова, ставшего прототипом героя «Тихого Дона». Про него позже всплыло такое: «Но вот неожиданно появляются показания некоего Андрея Александрова, который утверждает: „Во время боев на реке Дон, под командованием Ермакова, было потоплено в воде около 500 красноармейцев, никому из комсомольцев, комсоставу красных пощады не давал, рубил всех“». Был и Николай Свиридов, добровольно вызвавшийся расстреливать пленных из отряда Подтелкова и Кривошлыкова. К расстрелу из подтелковцев было приговорено 85 человек, а добровольцев-палачей отобрано 17. Если разделить 85 на 17, то получается пять. Но Свиридов хвастал не только тем, что добровольно вызвался, но и тем, что застрелил не пять, а семь человек.

То есть с ними нужно долго и серьезно разбираться: по темноте ли казак станицы Евлампиевской стал врагом или случай более сложный.

Это с приехавшим Пуришкевичем все просто – хоть и приехал, но заболел сыпным тифом и не выжил, ничего делать не надо. Покрыл нужными словами «известного чудака и психопата» (это термин не от красных, а от одного из сочувствующих Союзу Русского народа харьковчан) и занялся живыми.

По итогам работы с живыми Черноморская Окружная ЧК отчиталась, что по приговорам коллегии ЧК с 1.04. по 1.01.21 года отправлено в лагерь принудительных работ и тюрьму на срок 1 месяц – 1 человек.

На 3 месяца – 2,

на полгода – 4,

на год – 7,

два года – 1,

на три – 1,

на полтора года – 3,

на пять лет – 7,

на 10 лет – 2.

К расстрелу приговорены 22 человека (в те годы приговор не означал его обязательного исполнения). Немного надо добавить на работу Особых отделов 9-й армии и флотских Особых отделов. Есть намеки на бессудные расстрелы сразу после захвата города, но тут массовым расстрелам противодействует новороссийская почва – рыть большие и многочисленные могилы в городе и под городом крайне затруднительно. Топить в море тоже.

Поэтому не старые и здоровые казаки пополнили Красную Армию. Правда, на Польском фронте на сторону поляков почти сразу же перешла 3-я бригада 14-й кавалерийской дивизии – около 700–800 человек. Позднее из нее образовали кавбригаду Сальникова, которая на польской стороне воевала. Была еще бригада Яковлева, возможно, из перешедших на польскую сторону уральских казаков.

Так что все непросто, и оттого взятых в плен офицеров армий закавказских республик, в чьей лояльности были сомнения, отправили в Рязанский лагерь. А также других военнопленных с Северного Кавказа.

Поскольку упоминалось название «Концентрационный лагерь», нужно немного уточнить по этому термину.

Автор принял позу вещающего с кафедры и сообщил:

– Итого для осуществления внутренний политики Советской власти требовалось больше мест заключения, нежели имелось, а хозяйственные условия препятствовали строительству новых тюрем.

Выходом из положения было создание лагеря принудительного труда (он же концентрационный лагерь – в те годы это были синонимы).

Поскольку со временем под термином «Концентрационный лагерь» стали понимать место уничтожения, следует произвести краткий экскурс в историю этого явления.

Исторически первыми концентрационными лагерями следует считать лагеря в САСШ вроде Андерсонвилля и испанские лагеря на Кубе, организованные генералом Вейлером-и-Николау.

Но самая оригинальная версия о происхождении концентрационных лагерей высказана польским историком В. Конопчинским (1991), что таковые были впервые созданы для содержания конфедератов Барской конфедерации русскими властями в восемнадцатом веке.

Сказать об этой версии можно только одно: «Закусывать надо получше».

Андерсонвилль – этот лагерь предвосхитил некоторые черты последующих концентрационных лагерей и фактически стал первым лагерем, функционирование которого было признано преступным, что выразилось в смертном приговоре коменданту.

На то время концентрационный лагерь являлся местом содержания военнопленных в лагерных условиях, юридически правомочным, и на относительно ограниченный срок (реально – до окончания гражданской войны в стране). Под лагерными условиями понимаются условия, соответствующие условиям летнего содержания войск в лагерях.

Условия эти являются в идеале привычными и знакомыми военнопленному и не подразумевают появления массовой смертности в лагере.

Привлечение к труду не является самоцелью для этих условий и ограничено участием военнопленных в хозяйственных работах по лагерю. Высокая смертность военнопленных, достигавшая десятков тысяч, обусловлена невниманием к санитарно-гигиеническим условиям содержания и отсутствием полноценного питания. Хотя практика вывода войск в летние лагеря из казарм, наоборот, показывала резкое улучшение состояния здоровья солдат.

Спустя три десятилетия после Андерсонвилля появился и сам термин «концентрационные лагеря» (исп. campos de concentración). Для подавления восстания кубинского населения испанским правительством был прислан генерал Вейлер-и-Николау, устроивший такие лагеря на Кубе. Деятельность Вейлера на острове описывается двояко, в зависимости от политических симпатий авторов. По одной из версий, устроенные генералом концентрационные лагеря предназначались для лишения кубинских партизан поддержки мирного населения, а согнанные туда крестьяне умирали от голода и болезней. Число жертв мирного населения по этой версии достигает до четверти миллиона. Существует и противоположное мнение, что лагеря предназначались для защиты лояльного испанской короне населения от террора повстанцев, для чего они располагались при крупных гарнизонах и даже были укреплены. Жертвы же в лагерях возникли из-за казнокрадства испанских интендантов, не обеспечивших перемещенное население продовольствием. В дальнейшем появился пример английских лагерей для бурского населения, а также австрийских и турецких лагерей для нелояльного населения, а также белогвардейские лагеря в Иоканьге и Мудьюге.

Выводом из их деятельности может служить то, что при необходимости в лагерных условиях можно содержать большие массы людей с минимальными затратами, но необходимо обратить особое внимание на противоэпидемические меры, чтобы лагерь не превратился в гигантское кладбище.

Автор налил в стакан воды, промочил пересохшее горло и продолжил:

– Чем же принципиально отличается концентрационный лагерь 1919 года от тюрьмы и иных исправительных заведений, существовавших до 1919 года?

Принципиальное отличие – отсутствие камерного режима содержания. Остальные различия менее существенны, ибо нестойки и сильно варьируют в разных ситуациях. Камерное содержание заключенных следует рассматривать как утяжеляющий наказание фактор. Поэтому место наказания заключенных, имеющее камерный режим заключения, в позднейших лагерях СССР первоначально называлось карцером, потом штрафным изолятором, бараком усиленного режима, затем помещением камерного типа.

То есть в идеале в тюрьме заключенный всегда заперт (за исключением короткой прогулки раз в день) – либо в своей камере, либо в тюремной мастерской. Да и прогулка на полчаса в день по тюремному двору очень условно отличается от пребывания в камере.

Теперь возьмем для рассмотрения концентрационный лагерь вроде Андерсонвилля, где нет обязательного привлечения к труду. Заключенный в нем не заперт никогда и в пределах лагеря перемещается свободно, если не пересекает «дедлайн», то есть границу охраняемого периметра, за нарушение которой он может быть застрелен.

В концентрационном лагере 1919 года с обязательным привлечением к труду заключенный работает не более 8 часов, чаще всего на некоей работе вне лагеря (скажем, колет дрова для отопления красноармейского клуба имени Троцкого). Вернувшись в лагерь, он время до сна проводит в нем опять же не взаперти. 1919 год назван потому, что в этом году в РСФСР были изданы два документа, предписывающие организацию таких лагерей и регламентирующие их работу. До этого в республике существовали такие лагеря, но не везде и без регламентации.

Таким образом, отказ от камерного содержания для заключенного создает впечатление, что он хотя и изолирован, но не в тюрьме, а для организаторов позволяет значительно экономить на организации этого лагеря, ибо отпадает необходимость строить либо переоборудовать здание под тюремный корпус с камерами.

Эти соображения хорошо иллюстрирует стоимость постройки тюремных зданий в 1870–1880-е годы. В Пруссии на постройку тюрьмы с одиночными камерами для всех заключенных требовалось затратить сумму в 2550–3784 марки на одного заключенного. При постройке же тюрьмы с общим содержанием заключенных расходы на одного заключенного были значительно меньше – 1278–1912 марок. В случае переоборудования под лагерь зданий другого назначения ситуация еще более упрощается.

Следует заметить, что в Декрете ВЦИК упоминается о размещении заключенных в камерах общих и одиночных, но реальное камерное содержание, как в тюрьмах, широко реализовано не было.

Судя по окружающим домам, вели их явно не на окраину, в тьмутараканские бездны. Улица Владимирская. Вот тут они подошли явно к зданию колокольни и прошли внутрь скопления построек. Все было похоже на монастырь. Это вот явно церковь, это колокольня, а вот это какие-то там кельи, так же вроде называются комнаты, где монахи живут? Арестантов построили «покоем» и велели ждать. Стояли, наверное, с четверть часа. Потом к строю подошел среднего росточка мужчина и, не представляясь, начал:

– Вы здесь в лагере принудительных работ, где и будете отбывать свои вины. Сколько у кого срока есть, то и отбудет, если за хорошее поведение и работу его не скостят. В том году на революционные праздники многим треть срока убрали. Было три года, стало два. Но снижение срока само не случается, это не котята у кошки – вроде на улицу на ходила, а пузо и выросло. Его заработать надо. Поэтому работа прежде всего, оттого и лагерь называется «Принудительного труда». Когда их открывали, то думали, что будут там сидеть нетрудовые элементы вроде буржуев, торговцев и прочих таких. Нюхнут трудовой жизни и поймут, как жили до сих пор девять из десяти жителей страны. К сожалению, нетрудовой элемент и трудящимся голову успел задурить, и на глупости и гадости толкнуть. Поэтому и трудящиеся сюда попадают, у кого руки такие, что уголек в них можно держать и не обжечься. Вот такой поработает, и ум на место станет. А тот, кто не хотел мирно трудиться у себя дома, будет трудиться тут, по приговору суда, трибунала или подотдела принудительных работ. Кандалов тут нет, решеток тоже немного, но способы исправления для бегунов есть. Поэтому сбежавших много чего ждет, разрешено Декретом даже десятикратное увеличение срока наказания за побег. Так что у кого три месяца лагеря – можно и побегать. У кого пять лет или больше – отсюда можно и не выйти, было пять лет, станет пятьдесят годков срока, и еще дожить надо до конца его.

По рядам прошел вздох.

– Кормить здесь будут, и паек такой, как у работника, который на свободе трудом занят. Деньги при работе по заказу тоже платить будут, но с вычетом на содержание лагеря. Тех, кто в городе живет, могут и к родным отпускать.

К мужчине подбежал конвойный и что-то шепнул тому на ухо.

– А, извиняюсь, я думал, что это команда из местных, скопинские, а тут гости издаля. Ну что же, значит, это не про вас, но паек – про вас и про деньги тоже. Если кто мастеровым работал, то потом скажет, где и кем, может, здесь ему дело подберут. У кого такого нет – будет ходить на разные работы, вагоны грузить или на стройку. Все остальное покажут и расскажут. Сейчас пойдете в корпуса, будут вас регистрировать. Это не больно, просто бумаги на вас заполнят, кого как зовут и откуда он сюда прибыл. Если кто грамотный, то может и сам заполнить, а потом подпишется, что все так и есть, что зовут его Иван, ему 30 лет, бороду бреет, рогов и копыт не имеет. Потом обед будет, а после него с вшами бороться будем. Бани в лагере нет, а с городской договориться надо, когда вас повести. Больные сейчас есть?

Никто не вызвался.

– Ну вот и славно. Сейчас придут люди и поведут в книги записывать.

И, не прощаясь, ушел. Громко его обсуждать не стали, «чтобы не было беды от соленой воды».

А дальше подошли еще сотрудники лагеря и начали забирать группы из ожидающих. Сначала забрали тех, кто пленные из армянской и грузинской армий, потом тех, кто осужден за невыполнение продразверстки – такой нашелся один, Егор успел удивиться, ибо разверстку отменили еще в прошлом году. Позднее ему сказали, что всеобщую продразверстку действительно отменили, но так в обиходе продолжали называть разверсткой какие-то индивидуальные обязательства, скажем, на кулацкие хозяйства.

Подошедший боец в буденовке громко позвал тех, кто осужден за участие в бандах. Надо идти. Пока таких собралось четверо, и двинулись они за пареньком в буденовке к двухэтажному домику, а сзади шло еще два стрелка охраны. Домишко был тесным, нижний этаж каменным, а верхний деревянным. Двоих завели в комнатку слева, а остальные арестанты пока подпирали стенки в коридоре. Пахло сыростью. Из комнаты вышел пожилой мужчина в штатском и спросил, есть ли из остальных грамотные?

Егор сказал, что грамотен, а другой ожидающий – что в школе учился только зиму и писать не обучен. Вывески еще разбирает, что это продажа питей, а не баня, и это всё.

Пожилой хмыкнул и позвал Егора за собой в комнату направо. Это вообще была совсем каморка, три с малым аршина на столько же в ширину, но окно в ней было, как и стол с табуретом.

– Заполняй от сих и до сих (и показал). А если не знаешь, что писать – пропусти, я приду и скажу. Но не ври в написанном! За это может быть взыскание! Посидишь в холодном подвале, если наврал!

И ушел в ту комнату, где те двое трудились.

Егор подошел к столику. Так, это то, что он писать должен. Ручка – ученическая, раздолбанная, но еще писать может. Чернила… ну, приличные, в них перо не вязнет и, как вода, с него не скатываются.

Форма учета № 1 – это для ушедшего писаря.

Под этими записями отпечатано: регистрационная карточка.

Ниже идет указание, что эта страница заполняется заключенным.

Далее до конца страницы в два столбика идут 13 пунктов, на которые заключенный должен дать ответ. Ага, вот это Егор и заполнит.

На обороте сверху надпись: Эта страница заполняется администрацией лагеря.

Далее следуют пункты от 14 до 26-го.

Анкета №_______

Для всех заключенных в концентрационные лагеря на всей территории Российской Советской Социалистической Республики.

Лица, давшие неверные сведения в анкете, будут подвергнуты строжайшей ответственности.

Вопрос Ответ

1-я часть (заполняется заключенным)

1. Фамилия – Лощилин.

2. Имя и отчество – Егор Павлович.

3. Возраст – 29 лет.

4. Национальность —

(А как надо?) И решил написать – казак.

5. Гражданство (подданство) – РСФСР.

6. Родной язык – русский.

7. Где родился – станица Верхне-Михайловская, Область Войска Донского.

8. Образование – станичная школа, низшее.

9. Профессия и какие знает специальности – хлебопашец.

10. Род занятий до революции – хлебопашец.

11. Когда прибыл в Россию —

(Вот тут надо пропустить, пока непонятно, надо ли писать, что был за границей на войне.)

12. По какому делу приехал —

(Наверное, это тоже не про него.)

13. Каким путем приехал —

(И это.)

14. С кем из иностранцев сносился в России и за границей (подробный адрес последних) —

(И про это надо подождать.)

15. Бывшее сословие (крестьянин, мещанин, дворянин. Граф, барон) – казак.

16. Семейное положение (холост, женат) – вдов.

17. Сколько членов семьи (отец, мать, братья, сестры, жена, дети и др. ближайшие родственники, их возраст, где проживают, на какие средства проживают (точный адрес каждого) – сестра Дарья, 19 лет, проживет с мужем в станице.

Сын Михаил, 7 лет, проживает с сестрой и ее мужем.

18. Где вы проживали до ареста (точный адрес) – Область Войска Донского, станица Верхне-Михайловская, хутор Знаменский (Вертячий тож).

19. Имеются ли в вашей семье члены, оставшиеся или уехавшие за пределы Сов. России, их фамилии, имя, отчество. Где находятся – таких не знаю.

20. Не служит ли кто из них во враждебных Сов. России армиях (кто и где) – нет.

(Подумал про старшего брата, убитого под Царицыном, и решил пока не писать. Сейчас-то уже он не служит, аж с 1919 года.)

21. Имущественное положение (точно укажите, сколько имели до революции недвижимости… и что имеете теперь) – до революции 12 десятин земли, дом с усадьбой.

22. Имущественное положение ваших близких родственников (укажите, сколько и кто имел до революции недвижимости… и что имеет теперь) – до революции 12 десятин земли, дом с усадьбой.

Сейчас дом, а сколько земли – он не знает.

23. Месячный оклад или доход до революции —

(Тут Егор задумался, сколько было доходу семьи до революции. Не вспомнил и написал, какие деньги получал как Георгиевский кавалер.)

24. То же теперь – дохода нет.

25. Где находились и чем занимались:

а) до 27.02.1917 г. – служил в старой армии;

б) с 27.02 по 25.10.1917 г. – служил в старой армии;

в) после Окт. революции и до момента ареста – после демобилизации работал в хозяйстве отца. Потом воевал против атамана Каледина. Был ранен, лечился. С апреля 1918 года служил в Донской армии. После развала фронта уехал домой и скрывался от службы. Потом участвовал в Вешенском восстании. После того до марта 1920 года служил в белой армии Деникина. В марте 1920 года перешел в Красную Армию, служил в ней по осень 1921 года. Потом в отряде до ареста. (Вот на имя атамана места уже не было. Останется атаман Лысый без записи.)

26. Были ли на военной службе (когда, где и в каком чине) – в старой армии с 1913 года – 12-й Донской полк, чин до подхорунжего.

Войска Донревкома, кавалерийский отряд, командиром взвода – до марта 1918 года.

Донская Армия Краснова, 33-й казачий полк до развала Донского фронта, хорунжий.

Армия Деникина – 33-й казачий полк, сотник, командир сотни.

Красная Армия, Первая конная армия, 14-я дивизия, командир взвода, эскадрона.

27. Отношение к воинской повинности на день ареста —

(Надо пропустить, на учет он вроде бы стал, а потом все завертелось и… А стоит ли он сейчас на учете – непонятно. Если все по-старому, то должен стоять.)

28. Какие члены семьи служили в старой армии, их чин и где они находятся сейчас – отец и старший брат, урядники, сейчас умерли.

29. Состоите ли членом каких-то общественных организаций или союзов – не состою.

30. Состоит ли в партии (какой и с какого времени) – не состою.

31. Ваши политические убеждения теперь – политических убеждений не имею, но против Советской власти воевать больше не намерен.

32. Были ли под судом при царизме (когда, за что и к чему приговорены) – не был.

33. Были ли в тюрьме, ссылке, за что, когда и долго ли —

(Наверное, это про то же вопрос, потому что человека могли приговорить, а он сбежал и не отбыл приговор суда.) Значит, нет.

34. Не были ли арестованы ранее при Сов. власти (когда, где, кем и за что) – в 1919 году, отсидел ночь в сарае, за то, что потребовал освобождения арестованных стариков-казаков.

35. Когда, где и кем арестовывались последний раз – арестован работниками поселкового Совета у себя во дворе, кто они – я не знаю.

36. Когда заключены в концентрационный лагерь —

(Тут надо спросить, что писать. При отсидке в Ростове и поездке сбилось ощущение времени.) Значит, пока ничего.

37. Что найдено и отобрано при аресте и обыске —

(Наверное, надо пропустить.)

38. В чем обвиняетесь – в бандитизме.

39. По чьему приговору вы заключены в конц. лагерь или другое место заключения и на какой срок – Донское ОГПУ, на пять лет.

40. Кто из партийных или советских работников, какой заводской комитет или сов. учреждение может поручиться за вашу лойальность по отношению к советской власти —

(Егор хотел написать своего командира дивизии или комполка и… оставил. Потому что с тех пор он уже к Лысому ушел, какая уже тут «лойальность» к власти.) Нету таких.

41. Документы, удостоверяющие вашу личность (кем выданы, номер и время выдачи) —

(Тоже надо пропустить.)

Подпись заключенного.

Это пожалуйста. И так написал, с хитрым росчерком, что можно потом и отпереться, что так не подписываюсь. А кто подписался? Сары-Чизмели Мехмед-Ага.

Это Егору рассказывал один офицер из болгар, что под Одессой жили. Когда Болгарию от турок освободили, стали там местное управление выбирать. И очень ушлые жители списки избирателей подделывали и записывали туда не существующих на свете людей, но эти призраки голосовали за нужного человека, и того выбирали.

А Сары-Чизмели Мехмед-Ага – это по-турецки означает «Мехмед-Ага в желтых сапогах». Поскольку не у всех фантазии хватало, то был Мехмед во многих селах и везде в одной и той же обувке.

Дополнительную соль шутке придавало то, что у турок фамилии не было. Поэтому такой мог быть вполне: Мехмед – его имя. Ага – как офицер султанской армии. А Сары-Чизмели – прозвище, чтобы от другого Мехмеда из соседней роты отличать. Вырастет в чине – будет Мехмед-бей. Еще выше – Мехмед-паша. И все в желтых сапогах. Но в их хуторе жил казак Илья Распердяев. Уж лучше в желтых сапогах.

2-я часть (заполняется администрацией лагеря)

Примечание: на все вопросы отвечать толково и писать разборчиво. За этим следит администрация, оказывая содействие неграмотным и дает пояснения…

Подошел тот самый работник, спросил, как получается.

– Да вот, почти все, только некоторое непонятно.

– Что там непонятного: ага, документы. У тебя нету? Нету – значит, прочерк. Наши документы отдельно запишутся. Когда заключены в лагерь? Это я сам напишу… Вроде всё, хорошо справился, иди пока постой на крылечке, можешь подымить.

Егор вышел, а на его место присел тот из коридора, который мог только вывески читать. Но тут следует сказать, что, когда проводилась последняя перепись населения в Империи, то есть в 1897 году, ученые мужи долго спорили и постановили считать – если подданный Империи может читать, а писать нет – быть ему грамотным.

Заполнять бумаги закончили, и тут пришел какой-то другой сотрудник и повел всех четверых за собой, устраивать на место. На территории лагеря места было сейчас довольно много. Два здания совсем пустовали, а в других были свободные комнаты. Здания, где селили заключенных, имелись самые различные – каменные двухэтажные, каменные одноэтажные, деревянные. В одном здании на первом этаже располагалась кухня для заключенных. А на другом – жили они же. Во втором корпусе на первом этаже лазарет, на другом – понятно, кто – снова заключенные. Для женщин отведен отдельный корпус.

Сейчас же Егора и всех остальных троих провели в первый корпус, на верхний этаж, в 12-ю казарму. Здесь почему-то комнаты называли казармами, а не здания. Казарма № 12 была размерами 5 на 7 аршин, и там стояло 6 коек и кроватей. Две уже заняты прежними жильцами, так что теперь все будут не свободными. Окно одно. Это явно корпус с кельями, потому что вдоль всего этажа шел коридор шириной три аршина, и в него выходили двери казарм. Кроме кроватей, имелась печка, ныне по случаю теплого времени не топящаяся, стол, пара венских стульев и две табуретки. Ну и в стены заколочены костыли для одежды. Вот и все. Пол деревянный, кое-где под шагами поскрипывает, стекло в раме есть, но мыли его, наверное, еще при покойном царе Николае. Освещение: пока светло, то из окна. Значит, так здесь жили монашки. Хотя светло жили, у них в хуторе окошки-то поменьше делались.

Сотрудник позвал их с собой получать чехлы для матраса и набивать их сеном. Одного по жребию оставили в комнате, чтобы ничего из вещей не уперли, а прочие пошли набивать матрасы сеном или соломой – чего дадут, тем и набьют. Дали солому.

Появился один из уже живущих в «казарме», поздоровался, назвался Федором и начал рассказывать про местные особенности. Работать можно двумя способами – в лагере есть восемь мастерских, потому можно и в них, если можешь шляпы делать. Можно и за пределами лагеря – поскольку работы разные и в разных местах, то туда могут водить с конвоем. Могут и самостоятельно отпускать, особенно если работа в губернских учреждениях и постоянная. Если сегодня тут, а завтра там – тогда нет. Кормят в обед, а утром и вечером дают кипяток, а сидельцы его пьют с хлебом и сахаром. У кого что есть. В обед выдаются щи и каша, но некоторые повара очень любят варить что-то среднее между супом и кашей, чтобы меньше блюд готовить. Три-четыре раза в неделю дается не только голый кипяток, а чай или кофе. Народ удивился. Как люди простые, сами они кофе не пили, но слышали, что баре таким балуются по утрам.

– Горькое пойло, меня мой знакомый денщик угощал. Я еле дохлебал. Но он мне пояснил, что средь бар на него охотники тоже не все, когда в гостях их напоят, то выпьют, а сами себе уже не делают.

Егор кофе несколько раз пил и решил, что если кофий с молоком и сахаром внакладку, то еще ничего, а если без сахара, то лучше и не пробовать. Чай куда вкуснее. Особенно китайский байховый.

– А мясо или рыбу дают?

– Да, чаще, конечно, рыба, но и мясо при очень хороших глазах найти можно. Но если долго искать будешь – варево остынет.

– А сколько хлеба дают?

– Фунт.

Тут народ стал вспоминать, кому сколько и где давали на службе и вне службы. При царизме, конечно, было сильно больше, но не надо было забывать, что на дворе шел 1922 год. Прошлый год был голодный, катастрофически голодный. В этом вроде как (тьфу-тьфу-тьфу!) виды на урожай были, но всего лишь в начале года в двух артиллерийских дивизионах ТАОН бойцам давали только сухофрукты, лежалые и малость попорченные. А ничего другого в гарнизоне на складах не было. Это были тяжелые артиллерийские дивизионы, и пушки в них тяжелые и с тяжелыми снарядами. Для службы туда старались отобрать народ покрепче, а не тех, кого «соплей перешибешь». Для возки орудий требовались сильные кони весом в сорок пудов. Сено коням давали по норме, но… прелое. Ничего другого в наличии не было.

Как обходились до тех пор, пока снабжение не наладилось? Один из способов – шефство предприятий над частями. Есть в городе Колоколамске ткацкая фабрика, ранее купцов Вельяминовых, а ныне имени Третьего Интернационала, и саперная рота какой-то дивизии. И берет фабрика (а иногда не одна она) шефство над саперами. Закупят им в столовую столовых приборов или занавески. Или деньги выделят на что-то иное. И на фабрике для незамужних ткачих найдется муж из демобилизованных красноармейцев, что службу закончил, но не вернулся в родную деревню. а в Колоколамске остался и на фабрику электриком устроился.

Старожил продолжил, что воду набирают из колодцев, до ветру ходят либо в отдельно стоящие будочки, либо во внутренние ретирады, которые в некоторых корпусах есть.

Ходить по территории лагеря можно свободно, если за ограду не выходишь, и в нерабочее время. Есть библиотека и есть даже театр, его сидящие белые офицеры организовали и в нем играют.

С мытьем дело обстоит так: в теплое время под конвоем сидельцы партиями ходят на Оку и там моются. В холодное время – водят в городские бани. Для борьбы со вшами есть аппарат, только пуговицы из рога в нем портятся, так что лучше их отпороть, а потом пришить.

Услышав насчет Оки, народ переглянулся, вспомнив рассказ встречавшего их начальника, но ничего вслух не сказали.

Вскоре наступил обед, и здешний обитатель про него не соврал.

Постельного белья не выдали, сказали, что с ним туго, и его берегут на холодное время. Одежду тоже выдают только тем, у кого с ней совсем швах. Были тут такие, у кого есть только шинель (не сильно целая) и бывшие кальсоны, ныне их остатки можно назвать набедренной повязкой, если бы сидельцы такое видели раньше. Да, остатки кальсон были не у всех.

«Ну что, Петрович, ино побредем еще», – как сказала жена протопопа Аввакума мужу и побрела в Сибирь дальше. И они тоже побрели по дороге своей судьбы, а то, что пока сидят в одном месте, а не бредут – это не существенно. Жизнь-то проходит, даже если ноги не двигаются. Если найдется в бывшем монастыре новый Зенон, то сочинит апорию о движении у сидящего в лагере. Или даже не одну.

Глава третья

Как воспринимал все это Егор? Тоже философски – коль попал на адскую сковородку, не жалуйся на угар от адских печей. А если она затухла – то наслаждайся перерывом в поджаривании, пока черти ее снова разжигают.

А в лагерной библиотеке нашлись несколько книг по Смутному времени, что было перед воцарением династии Романовых, 300-летие которой пришлось на год призыва Егора. Читал и удивлялся похожести. Хотя что-то подсказывало ему, что господа сочинители о многом не писали. Каково детям и женщинам читать про такое вот: «Отличавшийся особым зверством атаман Баловень не только грабил, где только мог, и не давал правительственным чиновникам собирать деньги и хлебные запасы в казну, но с жестокостью мучил людей. Обычной его забавой было насыпать порох людям в уши, рот и затем поджигать его. Шайка разбойничала на севере, возле Архангельска и Холмогор, и насчитывала до 7 тысяч чел. Местные воеводы доносили царю, что повсеместно по рекам Онега и Вага церкви поруганы, скот выбит, деревни выжжены. На Онеге насчитали 2325 трупов замученных людей, и некому было похоронить их; большая часть тел была изуродована. Многие жители разбежались по лесам и перемёрзли…» И сейчас народ себя вел зачастую так же, хоть триста лет прошло и церковь этому не учила – порох в уши и рот засыпать. Но похвастаться воспитанием и нынешним не стоит, нагляделся он на многое, и на бессудные расстрелы, и на уродование людей не хуже баловневских фокусов, и на насилие над женщинами. И делали это зачастую одни и те же казаки – на службе у атамана Краснова, на службе у атамана Кудинова, на службе у генерала Деникина и на службе у наркома Троцкого. Все те же Иваны и Петры. Честно сказать, конечно, на последней службе можно было за бесчинства и под расстрел пойти, и так делалось. Когда в Шестой кавдивизии занялись погромами, а пытавшегося остановить их комиссара Шепелева убили – почти полторы сотни пошли под расстрел, и командиры среди них тоже. Но снова, если быть честным, то чем черт не шутит, пока бог занят. Пока недреманное око отвернулось, то случалось многое, и по изъятию у населения разного нужного для службы, и с пленными разное происходило, от раздевания-разувания до «попыток к бегству». И костелы во взятых городах поджигали, и на их дверях разные похабные надписи писали.

Иногда раньше приходила мысль, что настал конец света, пошел брат на брата, и преступлениями переполнилась чаша скорби. И прошлогодний голод – как кара всем тем, кто выжили в войне. Но вроде как конец света не настал. И голод закончился, и война закончилась, да и бунтов поуменьшилось.

Должно быть, до края чаши скорби остался еще какой-то вершок. Или два.

А в лагере пришла мысль, что за прегрешения приходит и наказание, иногда не очень скорое, но обязательно приходит. Про это, конечно, попы говорили и ему, и его отцу, возможно, и его деду, хотя по рассказам отца и стариков дед отличался диким нравом, с родней дрался, с начальством всегда был на ножах, да и в церковь ходил не часто, хоть и был крещеным, и по поводу попов отпускал едкие замечания. В станице это связывали с татарской кровью. Егоров прадед во время службы в Польше встретил девицу из польских татар-липков, она от любви к прадеду приняла православие, чтобы их обвенчали (а до того в костел ходила), и на Дон с ним уехала. Ни в облике, ни в поведении у нее ничего татарского, в смысле дикого и необузданного, не было, а вот первенец ее выдался прямо в далеких предков, что в Литву князь Витовт пригласил на службу и землю дал. В детстве и ему про дикую кровь намекали, когда он противился чему-то, хоть с той же женитьбой.

Егора раза три брали на внешние работы – два раза разгружали вагоны и один раз разбирали бывший купеческий лабаз, что там лежит и на что оно годится. А потом его поставили помогать конюху, он же кучер. Никодим Иванович в лагере не сидел, а служил, а этим летом часто прихварывал, поэтому Егору приходилось не только за конями смотреть, но и при нужде выезжать за пределы лагеря. Начальника лагеря в губисполком довез, по дороге не потерял – а следующий раз его посылали с поручениями уже бестрепетно.

Он написал письмо на хутор о своем житье-бытье, но ответа еще не получил. В минувшие годы приход письма был сродни чуду, оттого больше доверяли тем, кто куда-то ездил и потом рассказывал, что там с кем делается. И, как только кто на хутор приезжал, так в его дом вереницей тянулись родичи, чтобы узнать, что там с их мужьями и сынами, а также рассказать для них же, что нового в родном хуторе и от всех поклоны передать.

В конце августа Егора из конюшни позвали в казарму.

– Егор, к тебе человек пришел!

– И что это за человек, и что ему надобно-то?

– Что надобно – сам спросишь, а человек явно не простой, из начальства.

– Даже так?

– Даже, Егор, даже. Когда на него смотришь, чуешь, как Валтасар, что ты взвешен, исчислен и приговор подписан.

– Хоть иди прятаться в самый дальний угол сада, пока он не устанет ждать и уберется! Ладно, я пошел.

И Егор пошел, только руки перед выходом помыл.

Таинственный посетитель сидел на стуле и беседовал с Андреем, которого сегодня на аптекарский склад не взяли, ибо что-то там не привезли, и пока нечего разгружать. Оттого и Андрей на кровати лежал, потому что подметать в казарме уже нечего было – пол закончился.

– Я Егор Лощилин. Кому я тут нужен?

– Пожалуй, что мне. Андрей, выйди-ка погулять, вдохнуть махорочного дыма тоже можешь.

Гостю было лет сорок, даже волосы редеть начали. На левой щеке шрам – «гусиная лапка». Глаза – скорее бутылочного цвета, плечи широкие, рука крепкая, как у человека, работающего руками.

– И у кого ко мне дело?

– Зови меня товарищ Западный. Крестили меня, конечно, по-другому, но сейчас не до того, что отец Виктор выбрал из святец. В том месяце, когда меня крестили, память двух тысяч святых празднуется, так что выбор был большой. А поговорить я хотел о службе. Предложить тебе ее и не задаром.

Как ты помнишь, после 1918 года образовалось много новых государств, и не все из них хотят жить мирно. Есть такая страна, что о своем величии грезит, и его видит в том, чтобы от всех соседей куски оторвать и проглотить. С нею граничит Литва, которой эта самая страна должна была вернуть юг Литвы и столицу Вильно, а отдавать не хотелось. И вот один генерал заявил, что он властям этой страны не подчиняется, их знать не знает, образовал как бы государство Срединная Литва и довольно долго делал вид, что он-де совершенно отдельный. А у Литвы сил не хватило его задавить. Самостоятельную жизнь там изображали два с лишним года, пока этой весною «мятежный» генерал не заявил, что он устал жить вне этой страны и возвращается в ее лоно, и отдает земли Срединной Литвы По… той самой стране. Там его приняли с распростертыми объятиями, поскольку не разведенными в стороны руками все полученное не обхватить и не удержать. Отчего умные люди сказали, что комедию ломали долго, хотя и раньше было видно, что комедия. Другой сосед страны – Чехословакия – тоже попытался отнять у нее Тешинскую область, но чехи этого не дали. Соседняя Германия – и тут не слава богу, организовали три восстания на пограничье и изрядный кусок территории захапали. Причем с шахтами и заводами.

И с нами тоже некрасиво себя повели. Ну, в 1920 году была война, и ты в ней участвовал. Заключен мир. А на территории этой самой страны остались войска той украинской республики, которая была Петлюры и Петрушевича, если ты помнишь такого. По договору в Риге оказалось, что для Петлюриного войска места нет. По эту сторону Збруча эта страна, которой УНР не нужна ни поутру, ни на ночь, а по сю сторону – Советская Украина, которой тоже Петлюра нужен, как корове седло. А они места не имеют. Кто-то из них вернулся и покаялся, кто-то стал искать себя в этой самой стране. Но осталось много непримиримых, которым власти страны сей обещали поддержку, но негласную. Дескать, идите через Збруч на восток, а мы поможем. Сначала тайно, а потом и открыто. И вот под зиму три группы пошли через нашу границу воевать. Как ты понимаешь, военнопленные или мирные граждане не могут просто так взять и идти воевать соседнее государство. Это можно было когда-то давно: по вольности шляхетской воевода Мнишек мог поддерживать Лжедимитрия Первого, а князь Вишневецкий просто с Москвою воевать. А польский король в Варшаве и сенат польский отпирались: «Это-де война Мнишека и Вишневецкого, мы им мешать не можем, потому что обвинят нас в подавлении вольности шляхетской. Но мы-де совсем не против, чтобы ваши ратники Мнишека и Вишневецкого железом и свинцом поражали. Вольности шляхетской железо и свинец ваш урона не наносит». А тут и такие шляхтичи через границу пошли, что я больше похож на царя Николая, чем они на шляхтича. Прорвались они до Коростеня, но потом их время кончилось. А страна, что их приняла, отпиралась, что она тут ни при чем, они сами поезд с оружием и обмундированием захватили, вооружились и побежали через границу Киев брать!

Была еще Бессарабская группа, на нее хватило одного батальона, чтобы разогнать. И Волынская группа, у которой даже винтовок на всех не было, только где-то на треть людей. И на этом не остановились. Кроме этих героев, что в том году вернулись, там и другие есть. Например, атаман Орел, он же Гальчевский. И в этом году через нашу границу лазал, не в силах удержаться от борьбы. Правда, олухов царя небесного, что за ним пошли, набралось только 15 человек.

И это не один цепной пес на их привязи. Есть еще такой Булак-Балахович, тот тоже успокоиться не может, а также разная мелочь, которая через нашу границу шастает и здесь грабит-убивает, причем обычно мирных жителей. Как ты понимаешь, даже когда банда из 15 человек за кордон ходит и там громко себя ведет – о ней власти однозначно знают, и она живет только потому, что властям она нужна, и головная боль для соседей тоже нужна. Это контрабандисты могут быть самостоятельными фигурами, да и то лучше бы им на своей стороне иметь местное начальство в городке близ границы, а в столице… ну, пусть о них даже и не знают.

Добрых слов в этой стране их руководство не понимает. А понимает только силу – дашь в лоб, так и утихнут. А нам воевать пока не с руки, сил надо накопить. Вот и надо бы показать им силу в небольшом масштабе. Не можем все это кубло гадючье сразу разнести, но можно пока понемножку, может, даже поодиночке. Посылаете на нас Орла и Балаховича – мы тоже можем послать отряд, чтобы устроить большое побитие горшков и в ответ сказать, что мы тут ни при чем, это кто-то у вас свой бузит, вот в прошлом году без вашего позволения через кордон полез, пока под Базаром не упокоился. Может, это его дружки, почему-то не убитые, теперь у вас шурудят в ответ на то, что в захваченном у вас поезде на всех теплой одежды не хватило? Как было со взятием Азова казаками, когда турки взвыли, дескать, почто казаки озоруют? А царь им ответил, что это такие вот озорники, к которым мы совершенно ни при чем, и казаки туркам написали, что мы-де гулящие люди и царю не служим, сами ради зипунов город Азов взяли. Все, конечно, понимали, откуда берутся дети, но не подкопаешься.

Вот я и предлагаю поучаствовать в этом деле и показать кое-кому кузькину мать. А вместе с ними и местным гордым помещикам и осадникам, которые украинцам и белорусам жизни не дают. Дело не простое и опасное. Но его предлагают тем, кто не из пугливых и подобными вещами занимался. Может, не совсем такими, но похожими.

– Я ведь и в станице, и в Ростове, и здесь говорил, что надоело мне воевать, оттого и винтовку утопил, и на свое подворье пришел. Если сказанных слов недостает, так и писаные про то есть.

– Я могу и маху дать, думая, что ты и впрямь перегорел и в монахи не ушел только потому, что монастыри позакрывали. Кстати, заметь, что ты таки в монастырь попал, хоть он и женский. Но видится мне другое, что огонь в тебе не погас, а чуть притих. Но даже упрешься ты и с места не сойдешь. Что же, я пойду искать другого, а ты останешься в этой казарме. Дали тебе пять лет, ну, немного скостят за красивые глаза и густые усы, и через три года выйдешь ты на свободу еще не старым, на кусок хлеба заработаешь. И все останемся при своих. Ты с гордыней своей, я со своим делом, которого мне надолго хватит. Кроме той страны, есть еще три беспокойных соседа, а может, и четвертый образуется. И сделаю, что смогу, негромко, но сделаю. А ты с чем останешься? Ты ведь не из домоседов, что поскорее в родной курень стремятся, к земле и скотине. Ты ведь при всяком удобном случае снова за шашку хватался, потому что родился для того, чтобы по степи скакать и врагов рубить, а плуг и жена – это для тебя не первое в жизни. А чуток подальше.

– Кой в чем ты, товарищ Западный, и прав, но все же ты, наверное, не в ту калитку идешь. Я все-таки враг власти, белоповстанец, да и не первый раз против нее с оружием стою. Куда такому за власть быть?

– И такие под знамена становились, чему ты сам свидетель был в Новороссийске. И с воинством батьки Махно тоже знаком, они дважды на нашей стороне воевали. И многие другие. И не только мы это делали. Помню одну бумагу, где сказано, что в Корниловской дивизии целый батальон из пленных петлюровцев. Хотя соглашусь, что есть предел, за который зайдя, уже обратной дороги нет. В Красной Армии служили когда-то знатные мятежники Стрекопытов и Осипов. Про Стрекопытова ты мог слышать, что он в Гомеле творил, а Осипов – из Туркестана. Булак-Балахович тоже одно время в Красной Армии служил. Таким бы я лично руку не протянул и своими товарищами не назвал. А при случае избавил бы мир от их присутствия.

– А все-таки – почему я?

– Тебе выложить всю правду или ее удобный кусочек?

– Если твое, товарищ Западный, начальство позволит, то выкладывай всю.

– Давняя традиция, Егор, много старше нас обоих.

– Что-то такой не припоминаю, но ведь мне и стариком называться рано.

– А была среди казачьих традиций такая, что на рискованные, кто знает, чем могущие заканчиваться дела выдвигали людей определенного сорта. Тебе известен же такой Степан Разин? Какое у него прозвище было – «Тума», то есть полукровка. Другой такой – Емельян Пугачев, у которого мать, может, и из казачек, только для яицких казаков он опять же не свой был. Некоторые умные люди говорили даже, что «казаками» изначально называли тех, кого не очень жалко. Пришли в степи к хану какие-то люди и предложили под его стяг стать, а известных людей с именем среди них нет. Вот и хан ставил их на то место или такое дело поручал, на которое другие не пойдут вообще или за очень большую награду. Пали они там – хану их не жалко, если же сделали, что от них требуется, тогда теперь они не шантрапа и шваль, а чуть получше. Но снова честно тебе скажу, по происхождению слова «казак» единого мнения нет, производят его и от слова «гусь», и от других понятий. Но есть и такое – про тех, кого не жалко. Хотя, может, и сразу все эти пояснения правильные. Скажем, отряды тех, кого не очень жалко, могли ходить в бой под знаменем с гусем, по названию какого-то рода.

– Лихо ты закрутил рассказ обо мне.

– Прости, если разрушил какие-то твои картины мира, но в дипломаты меня точно не возьмут. Там нужно сказать: «Пилсудский – кусок дерьма» и при этом это слово не употребить, но чтобы все поняли, что сказано. Я так не могу, по мне правда лучше. В применении к тебе – на Дону ты пока опасен. Никто не знает, что ты завтра выбрыкнешь, а слава у тебя есть, и воевать ты умеешь. Лихой повстанческий командир не то, что там нужно. Как конюх или иной работник в Рязанском лагере – здесь таких несколько сотен душ, может, и лучше, потому что шляпы ты делать не умеешь. Но от Дона ты далеко, а потому не так опасен. Даже если сбежишь – здесь ты, как повстанческое знамя, не сгодишься.

А вот показать кузькину мать той самой стране, от которой четырем другим странам покоя нет, – ты бы сгодился. И стать не тем, кто казак и кого не жалко, а кем-то получше качеством тоже. Но насиловать никто не будет. Подумаешь и решишь, что это для тебя правильно – возьмем. Нет – ну, на «нет» и суда нет. На Дону ты можешь быть опасен, но в Советской России еще места много. Хотя снова честно скажу, не везде тебе будут рады. Скажем, в Самарской губернии, там в свое время образовались такие вот группы, вроде «зеленых». Против Колчака и КомУЧа они были, но красными назвать их нельзя. Называли их «Шомполы», за их любимую забаву – захваченных уральских казаков шомполами на тот свет отправлять. И у меня даже нет для них слова осуждения, потому что это был ответ на то, что там казаки делали, «око за око». Правда, хоть слов осуждения не было, но все время хотелось от них подальше оказаться, уж извини за неприглядную правду. Поэтому отправлять тебя в Самару не стоит, вдруг ты кому-то из местных покажешься похожим на того хорунжего, что однажды в их село прибыл и покуролесил. Да, на Псковщину тоже нельзя, там Булак-Балахович многих повесил, вдруг ты кому-то покажешься похожим на него или кого-то из отряда имени атамана Пунина.

– Прямо как в сказке: направо пойдешь – жизнь потеряешь. Прямо пойдешь – убиту быть. Налево пойдешь – там смерть твоя. И за спиной топот погони уже слышен.

– Иногда, Егор, приходится платить за то, что делал. И даже вдвое платить. Вот вспомни пасху восемнадцатого года, когда ваша станица и еще несколько по сполоху и тайному приказу вооружились и Подтелкова пошли громить, вас тогда аж две тыщи собралось. Что вам тогда в уши напели? Что идет Подтелков с ратью китайцев, французов и еще кем-то, и будет всех порешать, баб насиловать, скот отбирать, а его китайцы вообще такое учинят, что даже у зевак сердце от страха разорвется? Ладно, собралось вас две тыщи, умом слабых, но полных отваги, явились и Полтелкова разоружили? И что вышло? Что у Подтелкова едва сотня людей. С такими силами разве что хутор можно взять и разграбить, и никаких тебе китайцев и французов, сплошные казаки и иногородние? Ну, обмишулились, ну, зря поскакали, сказали бы Подтелкову: «Звыняй, ошибка вышла! Иди, куда шел!» Можно даже вина поставить для извинения за задержку и поиски китайцев, где их нет. И что вышло? Кровавая баня и шаг в сторону ямы. Потому что тем, кто это делал, этого не простят. Ты там тоже был и с оружием, вот и молись своим святым покровителям, что тогда только приехал и только по улицам ходил, большего они тебе не позволили.

– А мы тогда сами такого и не ждали, и часть казаков по домам разъехались, решив, что уже всё. Даже про суд считали, что таким кровопролитием он не закончится. Разоружат их и отпустят. Самые смелые предположения – это что выпорют их, и то только казаков. А вышло вот так. И что делать-то?

– А я тебе скажу, что надо было делать. В вашей Верхне-Михайловской жил такой Семен Бубнов, он, как только про сполох услышал, так в балку подался и там дня четыре сидел, пока ему с голодухи брюхо не подвело, тогда вернулся домой. И станичный атаман его в холодную не посадил и ничего не сделал, только три дня поголодал. Ну, это он такой бедный, а у тебя бы что поесть в балке точно нашлось. Семен, конечно, простой, как двери, и пьяница изрядный, но в ту пасху оказался умнее всех остальных казаков станицы. Вот и получилось, что «Блаженны нищие разумом, ибо не оскоромились». А также «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». Расстрелу подтелковцев кое-кто и аплодировал, и кричал «Браво!».

Егор Павлович! Мы с тобой побеседовали, и я предложение свое сказал. Дня через три я тут снова появлюсь и хотел бы тогда услышать твой ответ «Да». Но и другой ответ выслушаю. Если что-то уточнить надо, тогда тоже спросишь. До встречи!

Товарищ Западный пожал руку Егору и вышел.

А потом и Егор вернулся к своей работе и о визите «тайно образующего» больше не думал. Товарищ Западный его верно понял и все расставил по местам. Егора больше интересовало то, как он может помогать Мишане, пока лазит по дебрям страны, которую прямо не называли, но понять, что это Польша, – труда не составило. Ему-то лично паек будет полагаться, и, может, даже больше «монастыря принудительного труда», да и денежное жалованье в Красной Армии существовало и выдавалось, только деньги в нынешнее время стоили мало.

Правда, Егор не знал, что в конце этого года появятся червонцы, и эта проблема немножко ослабнет. Почему немножко? Потому что совзнаки еще ходили, и червонцы их сразу не вытеснили.

Так что он мысленно согласился и без особых условий. Но потом мысленно же решил, что надо намекнуть на то, что стоит от «монастыря» освободиться. Тот самый ростовский сиделец, который раньше сидел в лагере за кражу госпитального белья, тогда сказал, что у них в лагере были и такие, что работали на своей работе, жили дома, а в лагерь приходили только периодически, сказать, что все идет путем всея земли, и дела идут, и срок тоже…

Но когда он будет вразумлять соседей не выращивать у себя буйную поросль, то посещать лагерь-то с докладом не сможет? Неплохо бы полностью освободиться от не отсиженного остатка из пяти лет, но снова сложности: не будет ли это с его стороны неслыханной наглостью? Подумал, подумал и решил, что сказать об этом надо, но не в лоб, а вроде: как будет сочетаться рязанский лагерь и его пребывание где-нибудь в Вилейке и с другой стороны границы? Насчет Вилейки он точно не знал, отошел ли этот город Польше или нет. Название запомнилось по германской войне, но если и отошел, то значит, не Вилейка, а Пролейка. Или другое место.

Егор, конечно, зря беспокоился, потому что у губернского отдела (или подотдела) принудительного труда, которому подчинялся лагерь, право освобождать от наказания вообще было. По факту были и случаи, когда человек передавался в ЧК и работал там, перейдя на положение правоохранителя из положения репрессированного. А что делал владелец карусели Иван Наталич в ЧК после освобождения – автор вам ответить не сможет.

Не всегда человек, резко меняющий свою жизнь, перед этим дни и недели ходит, думу думает, руки заламывает и иные жесты делает. Многое в нем происходит где-то внутри, а потом он внезапно встает, идет и говорит, что… Или делает несколько неожиданное, чего никто предугадал. Так произошло и с Егором – варево кипело где-то в глубине, а потом явилось в виде решения согласиться. Причем это не заняло дни, это явилось… ну, почти что сразу.

В качестве иллюстрации к ранее сказанному о «и такие под знамена становились».

Слово кандидату исторических наук Петру Шорникову о том, как белогвардейцы и красные вместе боролись с румынами.

«Как только в январе 1918 года румынские войска вторглись в Бессарабию, развернулось освободительное движение. Большевиков повел на борьбу Павел Ткаченко (Яков Яковлевич Антипов). Но фронт патриотического сопротивления был шире.

Начала складываться нелегальная организация „Спасение Бессарабии“. Ее возглавили бежавшие в Одессу бывший депутат российской Думы, потомок молдавских бояр, предводитель бессарабского дворянства Александр Крупенский и градоначальник Кишинева Александр Шмидт.

Сеть военного подполья сформировали офицеры – уроженцы Бессарабии во главе с генерал-лейтенантом Александром Евреиновым. В начале декабря 1918 года, после разгона Сфатул цэрий и упразднения эфемерной „Бессарабской автономии“, генерал Евреинов созвал совещание. В нем приняли участие полковники Зеленицкий, Лысенко, Журьяри, Сатмалов, Куш, Гагауз и Цепушелов – военная секция организации „Спасение Бессарабии“. Было принято решение о подготовке восстания. Георгию Александровичу Журьяри, бессарабскому дворянину с французской фамилией, было поручено для партизанских действий в Бессарабии сформировать в Тирасполе добровольческий полк.

В течение месяца Журьяри сформировал в Тирасполе офицерский полк: тысяча штыков, четыре пушки, 24 пулемета.

Восстание готовили и большевики. Большевистские подпольные организации севера Бессарабии собирали оружие и брали на учет бывших фронтовиков. В Подольской губернии бывший унтер-офицер русской армии Григорий Барбуца сформировал из добровольцев-молдаван партизанский отряд численностью в 600 штыков.

На 20 января 1919 года было назначено открытие Версальской конференции стран – участниц Первой мировой войны. Румыния собиралась получить санкции Антанты на аннексию Бессарабии. Руководители организации „Спасение Бессарабии“ знали об этом.

А. Н. Крупенский и А. К. Шмидт в декабре 1918 года выехали в Париж и организовали во французской прессе кампанию протеста против признания аннексии Бессарабии.

Накануне открытия конференции, 19 декабря 1918 года, отряд Григория Барбуцы перешел по мосту Днестр, ворвался в Атаки и разгромил румынский гарнизон. К восстанию присоединились жители более ста сел, в уездном городе Хотин восставшие создали директорию – временное правительство освобождаемой Бессарабии.

Территорию от Днестра в Бендерах до Черного моря оккупировали 16-я французская дивизия, румынские войска, польский легион и даже греческие части. Вопрос о том, как предотвратить их использование против хотинских повстанцев, обсудил одесский подпольный революционный комитет.

Решения подпольного ревкома предполагали договоренность большевиков с бессарабскими белогвардейцами и с петлюровцами.

Красные партизаны – как будто и нет в Тирасполе тысячи белогвардейцев! – вступили в город, освободили из тюрьмы политзаключенных, а затем на митинге провозгласили создание Молдавской советской республики.

Из Суклеи, Малаешт, Владимировки и других сел в Тирасполь прибыли несколько отрядов, а из Одессы поездом – через Раздельную, где стоял петлюровский Слободской полк, – партизанский отряд Григория Ивановича Котовского, 250 бойцов. Командующий 16-й дивизией генерал Кот, чей штаб находился в Бендерах, получил приказ разоружить партизан. В Тирасполь был направлен один из батальонов Авиньонского полка.

Партизаны на автомобиле с белым флагом направились на переговоры, но французы предложения убраться не поняли. Авиньонцы атаковали Тирасполь. Партизаны устроили им даже не бой, а избиение: более ста солдат противника были убиты, 32 взяты в плен.

Пленных партизаны привели на митинг в центре ТирасНадя. Кто-то, явно не житель села Маяки, переводил им слова ораторов о том, что рабочие и крестьяне Франции не должны воевать против России. Затем прибыли полевые кухни, накормили всех борщом и кашей, партизаны налили пленным по стакану самогона. По возвращении в Бендеры пленные, рассказав о бое и своих приключениях, вывели Авиньонский полк из повиновения командирам. Повторно штурмовать Тирасполь генерал Кот отказался.

В те же дни партизаны вступили в Рыбницу и Дубоссары, вывесили красные флаги и устроили митинги с оркестром, чтобы было видно и слышно на западном берегу Днестра.

В мае 1919 года Тирасполь заняли части Красной Армии. По сведениям румынской разведки, некоторые из бессарабских офицеров возвратились в Бессарабию, но большинство присоединилось к большевикам».

Это еще одна иллюстрация к тому, что такое румынская власть, если против нее вместе готовы воевать большевики и белогвардейцы.

Товарищ Западный вернулся через четыре дня, увидел Егора и услышал «Да», а также два его… Ну, не условия, а интересующие его проблемы.

– По поводу снятия наказания. У меня есть «добро» на освобождение тебя от приговора. Извини, я тут могу неправильно сказать, как в Наркомюсте это называют. Поэтому лагерь об этом будет побыстрее извещен, но насколько здешние совбуры поворотливы – сказать не готов. Но пугнем их, чтобы не спали на ходу. Так что в дело пойдешь свободным и не пораженным в правах. Конечно, выбирать кого-то в Совет тебе будет сложновато, а тебя самого тоже пока никуда не выберут, ни в станичный Совет, ни в хуторской. Касательно жалованья – оно тебе будет, и скажу по секрету: вскоре с совзнаками кое-что изменится. Но это пока покрыто «мрачной завесой непостижимости». Но скоро завеса должна развеяться. Когда бумаги дойдут до адреса и будут приняты к исполнению, поедешь сначала в Москву, а потом… западнее, скажем так. Есть вопросы?

– Я слышал, что при освобождении здешние сидельцы ждут, когда придет бумага из местной ЧК, что она не против, тогда освобожденный едет в родные места и там становится на учет. Если же ЧК против, то его в рязанских краях поселяют. Но так дело может надолго затянуться.

– Я понял. Ты знаешь, у украинских товарищей такой практики нет, поэтому там все проходило без ожидания. Но я это простучу и узнаю, чтобы здешние освобожденные не сидели, ожидая бумаг.

– Почему «простучу»?

– Ну, ты, наверное, с царскими жандармами не сталкивался так, чтобы они тебя искали и обыск в доме устраивали. Когда они что-то серьезно искали, то стенки простукивали, нет ли под обоями тайника, где хранится запрещенная литература, скажем, или шрифт для подпольной типографии. Если какая-то половица хлябает, ее могли оторвать и посмотреть, нет ли под полом тоже чего-то нехорошего. Вот у меня так и нашли шестизарядный «Бульдог» под половицей, а шрифт и прокламации – нет. А дальше для них наступила сложность. На тот момент не было закона, чтобы мещане не могли дома иметь револьвер, если они из него в местах общественного удовольствия не палили, то и ничего, и я отпирался – не мой и все тут, а кто его там оставил – откуда мне знать? Комнаты в доме кому только не сдавались. Филеры меня видели, что я к кое-кому в гости захожу, но, видимо, доносили не очень точно. Ну и вот так меня прямо уличить и посадить нельзя было, вот и отправили в административную ссылку в город Пудож на три года. Я там ссыльным был не один, мы демонстрацию устроили, оделись в траур и вышли на траурное шествие, как раз недавно случилось в Питере «Кровавое воскресенье», когда рабочую демонстрацию расстреляли. Вот все политические ссыльные и жены их, у кого они были, и пошли… Ну ладно, это к делу не относится, это я, наверное, стареть начал, раз в воспоминания погружаюсь. Жди, будет тебе освобождение и указание, куда прибыть надо, только до этого не устрой в монастыре «злобесное претыкание» и штурм женского корпуса.

– Женский корпус будет напоследок.

– Бывай, Егор, надеюсь, что встретимся известно где!

Вроде как сообщили радостную весть, а душа от счастья не рвется ввысь. И вообще, с момента ухода к Лысому радость в жизни была только одна, когда Мишатку увидел и обнял. И то ненадолго, потому что сын сказал о Полюшке, а потом за спиной затвор достал патрон.

Нельзя сказать, что почти год пребывал в лютой тоске или безмерном ужасе, пожалуй, скорее было похоже на то, как после анестезии. Тогда ему зуб выдирали и смазали десну какой-то пастой. При выдирании он чувствовал только, как зуб выворачивали, но не более, а потом пол-лица как бы отнялось. Улыбаться можно, говорить тоже, мог бы, наверное, и есть, хоть на три часа запретили и есть, и пить, но ниже глаз щека ощущалась как одеревеневшей. Потом, без малого через час – попустило. Зубной врач говорил, что если этой пастой помазать по коже или внутри рта, то тоже так будешь ощущать, что помазанное место как не свое. Егор тогда подумал, что неплохо бы такой медикамент иметь и при ранении помазать его место. Потом забылось, потом то вспоминал, то забывал. Хотя в каком-то польском городишке под Замостьем он вспомнил и зашел в аптеку. Вопрос аптекаря сильно испугал, тот прямо был на грани обморока, но кое-как промямлил, что в медицине такое есть, но сейчас, на войне, с ним сложно, все его желают, но уже давно нет. Лекарство называлось кокаин и бывало не только в виде пасты, но и в другой форме.

Позже стало понятно, почему аптекарь так нервничал, хотя Егор говорил с ним спокойно и не угрожал. Оказывается, во время германской войны с выпивкой стало тяжело, и многие офицеры узнали, что можно принять этого лекарства, благо оно позволяло вводить его разными способами – и ощутишь прилив сил, не хочется спать, и на душе станет легко. Но любители его могли сильно превысить дозу, и тогда у них натурально отказывала голова, а зачастую продолжало хотеться еще больше кокаина, и тогда голова уже непонятно что порождала. Могли и по полкам с лекарствами пострелять, а могли и по аптекарю.

И автор с аптекарем согласен, ибо видел обдолбавшегося стимулятором гражданина, который пытался грызть зубами то, до чего дотягивался – коврик, запасное колесо в салоне, сумку с кардиографом. Вещество, конечно, у него было «посильнее „Фауста“ Гёте», то есть тогдашнего кокаина, но кто знает, что стукнет по голове сильнее: средство из Южной Америки на неизбалованный химией организм 1920 года или этот продукт на более тренированный химией организм в 2020 году. Может выйти так на так.

Но к этой радости, которая воспринималась как сквозь анестезию. пришла другая радость – письмо от Даши. Можно даже сказать, не только от нее, но и от Мишатки. Сестра писала до сих пор не ахти как, а Миша вообще еще не умел, но сестра взяла его ладошку и обвела карандашом по бумаге. Как раньше писали: «К сему руку приложил». Сын рос бойким и смышленым парнишкой, может, на тот год и в школу пойдет.

«Совбуры» сработали быстро, и утром 1 сентября по новому стилю Егора вызвали в канцелярию и сообщили, что он освобожден от наказания и вручили запечатанный конверт, это, дескать, именно ему и никому другому. Теперь он может получить свои вещи, сданные в кладовую, заработанные деньги, бумаги об освобождении и идти в любом направлении.

Егор поблагодарил и пошел получать то, что ему должны были выдать. Обед достанется кому-то другому. Может, вновь поступившему, может, кому-то из лагерного малого начальства – какая разница, все равно уже не ему. Пока ждал денег в бухгалтерии, аккуратно оторвал клапан конверта. А там оказалось много чего, в том числе и справка, что податель сего действительно Егор Лощилин, житель станицы Верхне-Михайловской, и записка, где сказано, что он должен ехать в Москву. Поскольку в Москве вокзалов много, то ему надо попасть на Александровский вокзал и обратиться к военному коменданту, тот его посадит на поезд.

В Минске нужно добраться до улицы Немигской, до угла ее с улицей Богадельной. Там в двухэтажном каменном доме нужно зайти под арку, пойти во двор и в деревянном флигеле постучать в дверь квартиры номер семь. Там его будут ждать. Пароль не нужен, достаточно просто представиться. Если в дороге кто-то знакомый или незнакомый ему встретится и спросит, куда это он едет, то можно сказать, что в Минск, ему-де старый дружок обещал устроить на хорошее место, но, если Егор скажет, что не в Минск, а в другое место – это тоже сойдет.

И приписка: улицу могут переименовать, так что это тоже надо учитывать.

Как раз в этом году Александровский вокзал переименовали в Белорусско-Балтийский, а Богадельную улицу в Комсомольскую. Ну и везде, где проходило переименование (а проходило оно во всех городах), не все сразу вспоминали, что улица Клары Цеткин раньше называлась Успенской, а Императорский парк – теперь парк имени Демьяна Бедного.

До Москвы Егор доехал в битком набитом вагоне, в котором сидеть было тесно, а стоять восемь-десять часов кряду – лучше такого не испытывать. Хорошо, что рядом сидел демобилизованный красноармеец, оба они увидели друг в друге сотоварищей и помогали друг другу. Поскольку встать и с трудом продраться до уборной и время занимало, и сложно было, а пока ходит – место занять могли, поэтому два Егора (красноармейца звали так же) ходили по очереди, а оставшийся на месте оборонял его от поползновений.

На нужном вокзале Егора с Дона пристроили в воинский поезд. На платформах там ехало что-то громоздкое, укрытое брезентом, а рядом, в теплушках – сопровождающие. Туда и определили его.

Прощаясь, помощник коменданта тихо сказал: «Врежьте там этим пилсудским клопам!» Егор пообещал. Получается, он не один такой в нужном направлении едет и по делу одной организации? Выходило, что именно так.

Глава четвертая

В Минске же в седьмой квартире сидевший там сапожник, узнав, кто пришел, кликнул сына лет десяти, и тот провел Егора дворами в другой неприметный дворовой флигель, где его и ждали.

И в этом была сермяжная правда: немного позже, после знаменитого дела в городе Столбцы, пострадавшей стороне был дан ответ, что:

«В ответ на ноту 10063/24 от 6 августа по вопросу о нападении на ст. Столбцы по самому строгому расследованию с несомненностью установлено, что указания ноты о переходе бандитами, напавшими на Столбцы, польской границы с территории Союза абсолютно не подтверждаются.

Приведенные нотой указания, что упомянутые банды были сформированы и обучены в Минске, не подтверждаются.

Расследование в Минске по указанным в ноте адресам не обнаружило на Подгорной улице никакого штаба, равно как и никакой школы для военного обучения на Немецкой улице».

То есть Надякам попали в плен какие-то участники нападения (или помогавшие им), и из них какую-то информацию выбили. Поэтому тот же Егор мог в тяжелом случае рассказывать, что он жил в этом доме, в квартире номер семь, и там его учили подрывной деятельности, а потом перевезли к границе (около тридцати верст от Минска) через вполне реальные города и села, скажем, Койданово (ныне Дзержинск), а дальше он с проводником пошел через реально существующее болото. Поскольку Егор – не Адам, чей след остался в виде цепи островов через океан, то на болоте его следа не будет. А НКИД будет ехидно писать ответ, что на улице Немигской в таком-то доме, в такой-то квартире нет никаких террористов и никого террору не учат. Можно даже провести корреспондента левой газеты и показать ему, что там чинят обувь, варят бульбу на обед и дети играют с кошкой. Если то, что кошка бегает за бумажкой на веревочке, обучает захвату тюрьмы в Столбцах – ну что же, значит, дети из квартиры № 7 когда-то захватят Столбцы. Пусть Польша ждет, пока мальчик и его сестра вырастут и сделают это. Ориентировочно в сентябре 1939 года мальчик сможет закончить танковое училище и ворваться в Столбцы на танке.

И, в качестве отступления, про тогдашние документы. Внутреннего паспорта тогда не существовало, паспортизация произошла в середине тридцатых годов, и то не сразу. Как же обходились до того без паспорта? Житель сельской местности, если ему для чего-то нужен был документ, то он показывал справку из сельсовета, где от руки или на машинке указывалось, что податель сего Арциховский Моисей Израилевич, 18 лет, действительно живет в селе Глинское такой-то губернии, что подписью секретаря и печатью Совета удостоверялось. Печать зачастую делалась явно из монеты и только с глазами Зоркого Сокола там что-то можно понять.

В городе большим почтением как документ пользовался профсоюзный билет и слова «Спросите на нашей Кладбищенской улице. Меня там все знают». Ну и другие документы, что могли лежать в доме гражданина.

Поэтому, когда Остап Бендер дал Воробьянинову профсоюзный билет на имя Конрада Карловича Михельсона, он обеспечил тому документальное подтверждение его личности, а также финансовые льготы. В ряде мест существовали скидки членам профсоюза, кстати, у того же Бендера за осмотр Провала тоже была скидка для них.

Да, фотографий обладателей в справке из сельсовета, да и в ряде профсоюзных билетов не было (автор такие видел), поэтому опознать, что перед нами не Конрад Карлович и не Моисей Израилевич, можно было либо по косвенным признакам, либо при знакомстве проверяющего с местом проживания и реальным Конрадом Карловичем.

Пользовались ли этим люди, желавшие скрыть свою личность и прошлое? Да. Один, но весьма яркий пример – пионер космонавтики Юрий Кондратюк, на самом деле являющийся Александром Шаргеем. «В минуту жизни трудную» он раздобыл документы на имя Кондратюка, и так прожил свыше двадцати лет. При этом были сложности, если требовался ранее полученный диплом, но они решались. Тот же Кондратюк занимался проектированием зернохранилищ и ветрогенераторов, хотя даже под своей настоящей фамилией институт не закончил.