Читать онлайн Рассказы

ДАМА ЧЕРВЕЙ

Он не думал, что проживёт больше двух часов, но большая стрелка его «Омеги» сделала уже четыре оборота, осеннее солнце начало клониться к закату, а он был ещё жив. Из разбитого окна тянуло холодом и запахом леса. Человек не шевелился, только осторожно вдыхал и выдыхал воздух, чтобы даже пар изо рта был незаметен. Ещё пару часов и стемнеет, и тогда у него появится шанс выжить. Придётся спуститься со второго этажа по замусоренной лестнице, но, если двигаться осторожно, в темноте в него будет сложно попасть. Тёмное пальто сольётся с ночной темнотой, как воды маленького ручейка вливаются в могучую полноводную реку. Ещё ему повезло, что пока не выпал снег, морозная погода держалась уже долго, но серое небо до сих пор не рассыпало первого снегопада. По следам на снегу его нашли бы в два счёта. Хорошо, что у них нет собак. Он любил собак, но не каждая собака – друг человека, особенно человека, оказавшегося в его положении.

Человека звали Виктор Зоров, но уже много лет его называли только Зорге, такое уж настало время. Никого из серьёзных людей не называли по имени, даже тех, кто не сидел. Муха, Хмурый, Лось, Судьба – такие теперь были имена. Сам Зорге жалел, что ему не досталась звучная кличка типа Судьбы, но с его фамилией и без опыта тюремной отсидки все называли его старым школьным прозвищем.

Зорге чуть пошевелился и посмотрел на часы. Это день, начавшийся так рано, всё никак не закончится. Нужно сидеть на месте, но адреналин жжёт вены, как кислота. Зная, что делать этого не стоит, Зорге оторвался от стены и выглянул в коридор. Там было сумрачнее, чем в комнате, противоположный конец спального корпуса терялся в темноте. Когда Зорге, согнувшись и петляя между деревьями, бежал от выстрелов, какая-то мышечная память подсказала ему от опушки повернуть влево, а не вправо. Пока охотники тратили время на контрольные выстрелы, Зорге успел скрыться в кустах, а потом очень долго бежал по тайге, пока не наткнулся на забор из ржавой сетки, за которым среди зарослей березняка и каких-то кустов скрывались низкие корпуса бывшего пионерского лагеря. Перелезая через забор, Зорге разодрал брюки и поцарапал ногу. Лёгкие болели, и, если бы не биатлонное прошлое и регулярные тренировки, Зорге бы пал от бессилия где-нибудь в облетевшем малиннике. На несколько секунд он остановился и прислушался. Кроме шума ветра и далёкого печального крика какой-то лесной птицы ничего. Он посмотрел на поцарапанную ногу. От кровопотери точно не умрёт. Во всяком случае, не от этой раны.

Зорге осмотрелся. Здесь можно было снимать фильм про апокалипсис, впрочем, как и во многих других местах этой страны. Как будто эпидемия неведомой болезни, какой-то злокачественной экономической разрухи превратило заводы, фабрики, дома и инфраструктуру по всей стране в руины, ошмётки и комья грязи. Последний пионер уехал отсюда много лет назад, и с тех пор в лагере хозяйничала дикая природа. Зорге медленно пошёл к зданиям, которые виднелись впереди, раздумывая, прятаться или, переведя дух, продолжить свой бег. Среди кустов бересклета проглядывали развалины беседки, чуть дальше сквозь бесформенную кучу почерневших брёвен и досок проросли несколько чахлых берёзок. Между зарослей угадывались остатки заасфальтированной дорожки, которая сейчас бугрилась от распиравших её снизу корней. Зорге сделал несколько шагов, показавшихся оглушительно громкими, а потом зашагал увереннее. Странное чувство, как будто он здесь уже бывал. Может, и не такое странное, потому что память почти стёрла названия тех многочисленных пионерских лагерей, куда родители отправляли ещё маленького, но уже Зорге, каждое лето. «Ракета», «Радуга», «Родина» – как-то так они назывались, явный переизбыток рычащего «Р» и кошмар для ребёнка с дефектами дикции. Зорге прошёл ещё немного вперёд, хрустя стеблями павших в неравной борьбе с заморозками растений. По-прежнему было тихо, даже птица прекратила свои жалобные крики, как будто тоже ожидала, что же случится дальше. Низкое пасмурное небо создавало чувство нереальности происходящего, нависая над головой, как потолок в съёмочном павильоне. Зорге знал, что в нескольких километрах к западу тянется гряда низких гор. Можно рвануть туда, спрятаться в какой-нибудь пещере, только переживёт ли он холодную ночь среди камней, елей и пихт, которые он, городской ребёнок, так и не научился различать.

Двухэтажные корпуса были сложены из силикатного кирпича, который почернел от времени. В разбитых окнах кое-где уцелели остатки стекла. Вокруг ни одного яркого пятна, всё серое, коричневое и чёрное. Старые, пропитанные креозотом столбы с жестянками фонарей показывали направление дороги. Зорге дошёл до центра пионерлагеря, куча мусора с торчащими пластинами шифера обозначала летнюю эстраду, а дальше слева виднелся двухэтажный корпус, облицованный рыжей плиткой, бывшую столовую с клубом. Тело опять пронзила молния узнавания, заставившая даже забыть об опасности. Он обогнул руины эстрады и сошёл с тропы, едва не споткнувшись о спрятанную в бурьяне перевёрнутую скамейку. С торчащего рядом столба до земли свисали остатки проводов, спутанные в беспорядочный моток. Чуть дальше, как он и ожидал, среди густого боярышника торчали остатки стропил одноэтажного здания, которое когда-то было библиотекой. Сейчас оно выглядело так, как будто пострадало от пожара. Заболела голова, и Зорге провёл рукой по лицу. Он был здесь раньше, в детстве, может быть, двадцать лет назад. Он повернул голову и увидел то, что ожидал. Правее входных дверей торчала покосившаяся скульптура, изображавшая тягу к знаниям – девочка с книгой. Зорге знал, что это девочка с книгой, потому что много лет назад сам покрасил ей губы красным карандашом, который стащил в клубе. Сейчас девочка потеряла книгу и перестала быть похожей на человека, превратившись в серый облизанный дождями и ветрами обмылок, но Зорге знал, что под слоем грязи и птичьего помёта ещё остались следы от красного грифеля.

Было ещё какое-то воспоминание, смутные обрывки, которые он не мог ухватить и осмыслить. Что-то связанное с зеркалом, какая-то детская игра. Зорге помотал головой. Его французская туалетная вода пахнет слишком сильно. Кажется, человек с тонким обонянием сможет найти его след. Зорге снова покрутил головой. Тишина, только шумит тайга. Зорге знал, что если пройти прямо и выйти из лагеря, через несколько сот метров можно выйти на берег реки, где когда-то был пляж. Река не даст никаких преимуществ, для плавания слишком холодно, а лодку в безлюдном месте не раздобыть.

Опять начала кричать птица, на этот раз другая с неприятным и каким-то истошным голосом. Зорге только сейчас понял, что мог встретить в лесу и медведя, и волка, но это не вызвало у него никакого страха. Он был бы рад встретиться с пятью волками или медведями, чем с теми, кто сейчас идёт по его следу.

В тишине было что-то пугающее своей неизвестностью, тревожное ожидание и липкий холодный страх. Зорге вернулся на дорогу, согнувшись, стал пробираться к выходу из лагеря. Ему пришлось обогнуть стадион, на утрамбованном поле которого не росли деревья и кусты. С другой стороны поля ржавые остатки турников, стенок и брусьев гимнастического городка напоминали инструменты изощрённых пыток. По пути Зорге пытался припомнить название этого лагеря, но память отказывалась повиноваться. Родители Зорге работали на заводе, выпускавшем штепсельные разъёмы для авиационной промышленности, но этот лагерь заводу не принадлежал. Заводской лагерь Зорге помнил очень хорошо, он назывался «Буревестник» и там он бывал часто, а здесь только раз. Он прошёл мимо на удивление хорошо сохранившегося медпункта, в спутанной мёрзлой траве блеснули осколки зеркала, и Зорге снова испытал тревожное предчувствие, смутное узнавание, как человек, очнувшийся от ночного кошмара, но не помнящий, в чём же заключался весь ужас. Подспудное воспоминание как-то было связано с зеркалом, но сейчас не было времени об этом думать. Зорге снова посмотрел на часы, но прошло лишь чуть больше часа с тех пор, как их машину обстреляли по дороге в город. Подступало время обеда, но Зорге вместо чувства голода испытал мучительное желание помочиться. Он отошёл к стене медпункта и стал спиной к дороге, хотя никто его здесь увидеть не мог. Страх мешал полностью расслабиться, и Зорге справлял нужду очень долго, терзаясь собственной беспомощностью. Казалось, журчание разносится на километры вокруг, и жидкость всё никак не закончится, как будто внутри него скрывался резервуар на несколько тонн. У него было время как следует рассмотреть серую, покрытую трещинами стену, а потом перевести взгляд на разбитое окно. За покрытыми грязью остатками стекла Зорге рассмотрел угол белого шкафа и кусочек пола, на котором были разбросаны какие-то бумаги. Он застегнул брюки и поймал взглядом своё отражение в самом большом осколке. Волосы растрепались, на щеке царапина, которой он не чувствовал. Страх делает с человеком страшные вещи. В глаза себе он так и не взглянул. Зорге перевёл взгляд за стекло, силясь рассмотреть больше деталей.

Медпункт изнутри выглядел почти не пострадавшим от вандализма. Стоит войти и поискать что-нибудь, что можно использовать в качестве оружия, нож или молоток. Такая простая мысль подарила небольшую надежду. Не важно, что против автомата нож или молоток бессильны, зато у него будет оружие, а вооружённый человек – это уже не бессильная слабая жертва, идущая на заклание, а опасный противник.

Дверь в медпункт не была сорвана с петель и не была раскрыта нараспашку, и Зорге увидел в этом хороший знак. Он сделал несколько шагов и взялся за холодную ручку двери, не беспокоясь о том, что она покрыта многолетним слоем грязи. Сейчас не до чистоплюйства. Зорге потянул, дверь заскрипела и подалась на несколько сантиметров. Зорге вздрогнул от ужаса и присел, едва не порезавшись о загнутый ржавый отлив окна. Скрип гораздо громче журчания мочи. Усилием воли он подавил желание бросить всё и ринуться прочь отсюда. Несколько секунд Зорге стоял, слушая тишину, пытаясь уловить малейшие изменения в пространстве. Рот наполнился слюной, некстати напомнив, что очень хочется пить.

Ничего не произошло, и Зорге решился продолжить. Он встал, ухватился за ручку обеими руками, чуть согнул ноги и изо всех сил дёрнул дверь. Раздался протяжный скрип, дверь немного подалась, а потом что-то хрустнуло, и Зорге полетел назад, нелепо раскинув руки и не успев испугаться. Небо резко опрокинулось прямо на него, как большая кастрюля с серым неаппетитным варевом.

Трава и кусты смягчили падение, и Зорге почувствовал себя неудачно приземлившимся парашютистом. Он немного полежал на спине, глядя в небо, стараясь представить, что его всё происходящее не касается. В юности, на биатлонных соревнованиях, это помогало перед важным выстрелом. Какой-то острый сук больно упирался в спину и мешал сосредоточиться. Зорге отбросил поломанную ручку и встал, вытирая руки о пальто. В дверь можно было протиснуться, и он не стал пытаться открыть её шире. Перед тем, как войти, он прислушался, но вокруг не было никаких посторонних звуков. Дверь прочертила в грязи перед входом небольшой полумесяц, который Зорге безжалостно растоптал. Он протиснулся в тёмный проём, чувствуя, как вытирает своим дорогим пальто многолетнюю пыль. Окажись на его месте Спасиба, он вообще не смог бы сюда войти.

Оказавшись внутри Зорге почувствовал себя в большей безопасности, чем снаружи. Он брезгливо принюхался, ожидая учуять застарелую вонь, но никакого неприятного запаха не было. Он не помнил, бывал ли здесь в детстве, но вся обстановка была знакома. Выложенные белым кафелем стены, потолок с отслоившейся побелкой, три потрескавшиеся открытые двери. На стенах плакаты, призывающие чистить зубы, мыть руки и заниматься физкультурой. Физкультуры на сегодня ему уже хватило, лёгкие ещё немного покалывало при глубоких вдохах. Левая дверь вела в туалет, средняя в кабинет, в котором из рассохшихся шкафов свешивались жёлто-серые бумажные листы. Зорге пошёл в правую дверь, где сквозь слой пыли ещё блестел угол хромированного процедурного стола.

Окно, выходящее на задворки лагеря, было цело, и свозь заросли кустов снаружи проникало достаточно анемичного осеннего света. На стенах тоже висели медицинские плакаты, на этот раз изображавшие технику оказания первой медицинской помощи и основы реанимации. Кажется, стены до сих пор хранили стойкий больничный запах. На вешалке в углу ещё висел порыжевший от времени халат. У окна стояло стоматологическое кресло, накрытое пожелтевшей от времени плёнкой. Стоматология Зорге не интересовала, а вот хирургия пришлась бы кстати. Стеллаж и шкаф были целы, но пусты и покрыты пылью. По стене до самого пола сбегала ровная трещина, как будто прочерченная рейсфедером, проходящая точно между двух пожелтевших розеток, над которыми ещё сохранились красные цифры с обозначением номинала напряжения. Трещина упиралась в стол, который так часто красили белой масляной краской, что время не смогло нанести ему никакого урона, кроме слоя грязи. Зорге подёргал ручки ящиков, но ни один не открылся. Внутри что-то глухо звякнуло. Зорге обвёл комнату глазами в поисках чего-нибудь тяжёлого. Самыми тяжёлыми, безусловно, были его мысли. Взгляд его остановился на вешалке, основанием которой служил массивный диск сантиметров тридцати в диаметре. Зорге брезгливо двумя пальцами сбросил на пол халат и взял вешалку двумя руками, как дубину, удивившись её весу. Немцы, наверное, сделали бы из такого же количества металла пять вешалок и три канистры. Приятно было ощутить в руках настоящую опасную тяжесть. Размахнувшись, как путеец, забивающий костыль в шпалу, Зорге нанёс сокрушительный удар по верхнему ящику. Он немного задел вешалкой стену, но у ящика всё равно не было шансов. Дерево взвизгнуло и раскололось. Зорге ударил ещё два несильных удара, чтобы стол больше не вздумал сопротивляться. Закончив, он отбросил вешалку, как штангист низвергает штангу, установив мировой рекорд. Из сломанного ящика со звоном просыпалось какое-то разбитое стекло. Зорге выдвинул первый ящик, в котором не было ничего кроме осколков, жёлтых бумаг, старого штемпеля и массивного дырокола. Во втором ящике были тоже бумаги с расплывшимися лиловыми печатям, а в третьем оказалось то, что он искал – завёрнутый в потрескавшийся чехол из рыжего дерматина набор хирургических инструментов. Зорге развернул на столе находку, испытывая чувство, как ребёнок, распаковывающий найденный под новогодней ёлкой подарок.

Подарок разочаровал. Среди пинцетов, зажимов, ножниц Зорге обнаружил только один инструмент, который можно было использовать как оружие – скальпель. Но скальпель всё равно был лучше, чем ничего. Он был похож на небольшую хищную рыбу, может быть, барракуду. Зорге внимательно осмотрел лезвие. Ни одной кляксы ржавчины, скальпелем явно ни разу не пользовались. Зорге опустил его в карман, раздумывая, не стоит ли насадить инструмент на какое-нибудь древко на манер копья, и решил, что не стоит. Копьё не даст ему преимущества в дальности действия перед ружьём, а скальпелем можно нанести скрытый удар, прикинувшись подавленным и сдающимся в плен. Вопрос только в том, станут ли его брать в плен, но сейчас думать об этом не было смысла. С оружием он почувствовал себя лучше. Зорге направился к выходу, думая о том, что, может быть, в этом лагере есть тир и стоит его поискать. Здесь же наверняка играли в «Зарницу» или «Захват флага», может, и тренировали юных стрелков. Перед тем, как выйти наружу, Зорге высунул голову и внимательно осмотрелся. Ничего, кроме кустов, деревьев и неба.

Он выбрался обратно на тропу с остатками асфальта и решил, что тратить время на поиски тира не стоит, скорее всего, его здесь нет, а если и есть, шанс найти пригодное к использованию пневматическое ружьё близок к нулю.

Скальпель уютно устроился в правом кармане пальто и через каждые несколько шагов Зорге украдкой через ткань дотрагивался рукой до его твёрдой поверхности, а потом достал его и понёс в руке, как будто это был обоюдоострый меч, а не медицинский инструмент.

Пробравшись между несколькими разрушенными беседками, Зорге оказался на развилке. До сих пор ему удавалось не думать о том, что произошло здесь в его детстве, но подсознание, как опытный шулер с краплёной картой, сразу подбросило информацию о том, что направо – к костровой, большой площадке, где устраивались большие общие праздники, а налево – к санитарному блоку с душевыми и туалетами, в которых раковины были специально низко расположены для мытья ног. Зорге почти физически ощутил озноб от струй холодной воды на своих щиколотках. Это опять подсознание выполняет работу, о которой его не просили.

Заросли стали гуще, а дорога пошла под уклон. Где-то впереди должны быть главные ворота с большой стоянкой перед ними, где обычно останавливались автобусы, привозившие ребят (забытьзабытьзабыть). Зорге дёрнулся от этого намёка на воспоминание о случившемся в лагере, как от укола. Сейчас нужно увести мысли в правильном направлении, чтобы память не утащила его в мёртвую ледяную полынью. Размеренное дыхание и необходимость следить за холодными колючими ветками боярышника, которые норовили нанести тяжёлые, но совместимые с жизнью ранения, помогли Зорге установить контроль над рациональной частью мозга. Автобусы с расшалившимися детишками уезжают куда-то за горизонт сознания, но Зорге знает, что в любой момент они могут вернуться.

Трудно пробираться через густые заросли в кашемировом пальто, как будто сотня лилипутов пыталась удержать Зорге на месте. Он согнулся и прикрыл рукой голову, чтобы случайная ветка не хлестнула по глазам. Взгляд был направлен вниз, и Зорге немного расстроился, когда увидел, что его новые туфли безнадёжно испорчены. Они теперь стали похожи на бутсы, в которых маленький Зорге играл в детстве в футбол, когда вместо настоящего мяча использовали скрученные в клубок остатки шкур, принесённые кем-то с кожевенного комбината. Опять воспоминание о детстве, которые могут завести в опасную сторону. В пионерских лагерях дети тоже играли в футбол.

Зорге опять сосредоточился на дыхании, почти забыв, что за ним идёт охота. К счастью, заросли закончились, и он почти упёрся рукой в кирпичный забор. Зорге пошёл влево, стараясь не думать о том, почему выбрал именно это направление. Он снова спрятал скальпель в карман, чтобы освободить вторую руку. На заборе кое-где сохранились неприличные надписи и рисунки, сделанные, видимо, уже после закрытия лагеря. Всё выглядело древним, как следы какой-то допотопной цивилизации, и сложно было поверить, что прошёл всего лишь десяток лет от момента этого потопа.

Зорге уже видел створку ворот, сорванную с петель и ржавеющую на земле, но какая-то сила, возможно, проснувшееся подсознание удержало его от того, чтобы броситься к выходу по хорошо заметной грунтовой дороге. Он немного замешкался, потому что выбирал, куда поставить ногу, чтобы не напороться на торчащие из остатков ворот ржавые заусенцы. Он нашёл свободное место и сделал шаг, постепенно перенося на ногу вес всего тела, когда услышал выстрел. Зорге присел и осторожно сделал неудобный шаг назад, вжимаясь в забор. Эхо долго металось по тайге, вспугнув несколько крикливых птиц. Зорге застыл и затаил дыхание. Никаких мыслей в голове не было, только шум в ушах от усиленно перекачиваемой сердцем крови. Эхо первого выстрела ещё не стихло, как в другом месте, правее и ближе раздался второй. Зорге попятился, а потом мелкими шагами пошёл обратно, одной рукой держась за забор, чтобы не упасть.

Он не знал, как его преследователи опередили его. Скорее всего, они тоже были из этих мест и знали, что здесь есть заброшенный пионерлагерь, в котором можно спрятаться. Шило точно был местным, а ведь именно он договаривался со Спасибой о встрече с этими коммерсантами из Китая.

Зорге крался вдоль забора, вжав голову в плечи и стараясь не производить ни звука, остро чувствую беззащитность собственной спины. Выстрелов больше не было слышно, но Зорге знал, что нужно быть осторожным. Внезапно в голове ярко вспыхнул название лагеря – «Лесная сказка». Он принадлежал крупному строительному тресту, а в этом тресте работали родители Шила, и они же, скорее всего, помогли тогда, много лет назад, устроить в лагерь и Зорге. Шило сидел с ним за одной партой до того года, когда всё случилось. Опять воспоминания грозили проступить на поверхность, но новый далёкий выстрел их спугнул. Забор закончился, и Зорге нырнул в кусты. Стреляли откуда-то справа, значит, он, может быть, не окружён. Ещё один выстрел, ещё дальше и правее, и Зорге непроизвольно радостно улыбнулся. У них не хватит людей, чтобы окружить весь лагерь, и можно воспользоваться этим и улизнуть.

Теперь Зорге почти бежал, не обращая внимания на лезущие в лицо ветки. Он забирал всё левее, пока не выпал из зарослей возле нескольких рядов наполовину вкопанных в землю шин – полосы препятствий для спортивных эстафет. Покрышки ещё хранили следы времени в своих трещинах и пазухах. Видимо, точно так же в трещинах и пазухах его памяти хранятся воспоминания о том лете. Зорге переступил через поваленный ржавый флагшток и увидел за деревьями зелёную от мха крышу хозяйственного блока. Если обойти хозпостройку и выйти в лес, он окажется максимально далеко от того места, где слышал выстрелы.

Перед зданием была вывалена куча сгнившего чёрного мусора, а стены пострадали от пожара. Когда-то здесь был огромный костёр, гораздо больше, чем устраивали для отдыхающих пионеров. Внутрь здания Зорге даже не стал заглядывать, потому что ничего, кроме закопченных кирпичей и оплавленного линолеума, там найти уже было нельзя. Пожарище уже поросло молодыми деревцами. Зорге обошёл здание, за которым росли несколько уже сбросивших хвою лиственниц. Вокруг был разбросан обгорелый и превратившийся в неузнаваемую труху мусор. По этим отметкам, как Ганзель и Гретель по хлебным крошкам, Зорге пошёл туда, где едва заметная тропинка выводила к опушке леса. Забор здесь тоже был, но не кирпичный, а из металлических уголков, между которыми была натянута стальная сетка. Столбики из железобетона, к которым крепились уголки, торчали в разные стороны, как зубы во рту бомжа. Зорге остановился у ближайшей лиственницы и спрятался за её серый ствол, что-то высматривая впереди. Покосившийся забор был границей, переступив которую он снова станет беззащитен и превратится в гонимую дичь. Зорге переводил взгляд от дерева к дереву, пока они не стали сливаться в сплошное серо-зелёное пятно. Забор был в нескольких метрах, и ближайшее прясло почти лежало на земле. Какое-то странное чувство удерживало Зорге от последнего шага. Только сейчас он обратил внимание, что каждый его выдох даёт облачко пара, и пришлось постараться делать более мелкие вдохи. Рука, держащая ствол, совсем озябла, и Зорге спрятал её в карман, где притаилось единственное оружие, скальпель. Он проскользнул между пальцами, как будто был сделан из ртути.

Пусть здесь никого не окажется, думал Зорге. Он держал скальпель, как талисман, как знак того, что сегодня больше не произойдёт ничего плохого. Теперь Зорге почти не дышал, впав в состояние, подобное неглубокому трансу. Кажется, время прекратилось, а вся вселенная сжалась до обозримого взглядом пространства. Зорге не знал, сколько простоял так. Из состояния полной отрешённости его вывел звук треснувшей ветки. Треск был очень далёкий, но Зорге сумел его различить. Тело сразу ослабело и самостоятельно привалилось к стволу лиственницы. Зорге затаил дыхание. Хрустнула ещё одна ветка, но не в том месте, откуда послышался первый звук.

За ним пришли. Зорге не удалось обмануть преследователей. Он едва не попался в ловушку, в которой его использовали как жертву в загонной охоте. Загонщики своими выстрелами подвели его туда, где ожидали стрелки, и только благодаря чутью и везению Зорге не сунулся под пули. Тело его снова налилось силой от полученного адреналина. Охотники были ещё далеко, и можно попытаться выбраться из лагеря в другом месте. Зорге попятился назад, аккуратно выбирая место, куда ступить. Опять это щемящее, физически выраженное чувство незащищённой спины. Он бесшумно проскользнул сквозь заросли и снова оказался у развалин. Здесь, укрытый деревьями и защищённый кирпичной стеной, он почувствовал себя увереннее. Нужно передохнуть и подумать, что делать дальше. Он сунул руку в карман и потрогал скальпель. Нож подсказал, что нужно иди налево.

Зорге так и сделал. Тёмная одежда почти сливалась с зарослями, и он представил, что сам охотится на своих преследователей. Осведомлённость была его оружием, он знал, где они находятся, а они ничего не знали о нём. Только сейчас чувство голода и жажды дало о себе знать. Нужно потерпеть. Он вырвется отсюда и найдёт своих обидчиков. Спасиба и Джексон мертвы, но осталось достаточно серьёзных людей, которые за него впишутся. Зорге почувствовал, как изнутри нарастает злоба, которая на соревнованиях помогала брать тяжёлые затяжные подъёмы. Главное, чтобы ярость не захлестнула целиком, мешая рационально мыслить. Он и не заметил, как ускорил ход, и через несколько минут запыхался, и только звук нового выстрела заставил Зорге замереть на месте. Он едва не бросился ничком в мёрзлую траву, с языка невольно сорвалось грубое ругательство. Его опередили и здесь. Прозвучал ещё один выстрел, на этот раз с противоположной стороны. Зорге начал озираться по сторонам и тяжело задышал. Кажется, его загнали в ловушку. Оставалось только рвануться напролом, надеясь на удачу и свои ноги, или попытаться найти надёжное укрытие и спрятаться. Времени на принятие решения осталось мало. Зорге ещё раз осмотрелся по сторонам. Очень хотелось жить. Очень хотелось выжить и отомстить. Ещё несколько выстрелов послышалось с разных сторон. Решение напрашивалось само собой. Зорге пригнулся и побежал в сторону самого большого здания, бывшего клуба и столовой. Там должен найтись укромный уголок, где можно переждать до темноты, а ночью вырваться из окружения будет проще. Он почти бежал, потому что выстрелы звучали всё ближе и ближе. Смотреть под ноги не было времени, и через несколько десятков шагов Зорге зацепился за какую-то травяную петлю и растянулся во весь рост. Дыхание сбилось, но жажда жизни была столь велика, что Зорге, как обезьяна, несколько шагов пропрыгал на четвереньках. Он не мог остановиться, руки и ноги почти не повиновались. С трудом ему удалось подняться и продолжить бег. Опять время и пространство сыграли с ним бесчеловечную шутку. Казалось, он бежал уже несколько часов, а клуба всё не был видно. Заблудился, с ужасом думал Зорге, работая руками и ногами.

Страшнее всего было, что он проскочил незаметный поворот тропинки, и за следующим кустом его поджидает автоматная очередь. Когда отчаяние уже достигло предела, Зорге увидел за зарослями край приземистого здания. Он действительно немного заплутал, потому что подбежал к клубу с обратной стороны. Снова какие-то призрачные воспоминания начали роиться в голове, но в этот раз легко растворились в разлившемся по телу адреналине. Ещё два далёких выстрела почти одновременно прозвучали с разных сторон. Зорге нырнул под защиту кирпичного уступа, за которым скрывалась дверь, ещё сохранившая следы синей краски. Здесь тоже всё было исписано и изрисовано так густо, что никаких надписей и рисунков разобрать было нельзя. Зорге, помня о неприятном опыте, немного потянул за ручку, и дверь немного поддалась. Может быть, ему не придётся лезть через окно. Он открыл дверь ровно на столько, сколько нужно было, чтобы проскользнуть внутрь, а потом снова закрыл и посмотрел вниз. Дверь оставляла в грязи небольшой след, заметный только если специально присматриваться. Каждая секунда промедления могла стоить жизни. Не время играть в доморощенного следопыта. Зорге не заметил, как оказался внутри и закрыл за собой скрипнувшую дверь, просто моргнул, и вокруг оказался холодный тягучий мрак.

Вдалеке белели полоски света от нескольких дверей. Зорге поморгал, пытаясь привыкнуть к темноте. Он сделал несколько шагов. Под ногами захрустел невидимый мусор. Здесь, в темноте, казалось, что повсюду скрывается опасность. Зорге выставил руку вперёд, чтобы не напороться на какую-нибудь железяку, подстерегающую в засаде. Казалось, смутная полоска света белеет в нескольких километрах. Все звуки неожиданно оказались очень громкими. Не может быть, что я на самом деле так дышу, думал Зорге. От каждого шага сотрясались стены, и Зорге всё ждал, что с них начнёт осыпаться плитка. Глаза привыкли к темноте, и Зорге начал различать коридор и двери по бокам, но ни одну не захотелось открыть, они выглядели слишком ненадёжными, тонкими, как газетная бумага. Они сами могли таить опасность.

Наконец, Зорге оказался у двери, снизу которой, как живая вода, мироточил дневной свет. Зорге остановился и прислушался, но разобрать звуки снаружи помешал шум крови в ушах и стук сердца. Открыть дверь было страшнее, чем остаться в тёмном коридоре. Зорге достал из кармана скальпель и чуть отвёл руку назад. Он долго смотрел вниз на полоску света у ног. Она не менялась, ни одна тень не перекрыла поток фотонов. Зорге осторожно нажал на ручку и надавил. Дверь осталась неподвижной, как будто была нарисована на стене. Зорге давил всё сильнее, потом приложился к полотну плечом и толкнул.

Окружённый облаком пыли и мысленно готовый к смерти, он ввалился в большое светлое помещение. После темноты коридора Зорге непроизвольно зажмурился. Большая часть остекления вестибюля уцелела, и мусора внутри было не много. Зорге рассматривал настенные панно с изображением весёлых пионеров и октябрят. Он точно здесь бывал, он был в этом уверен. И случилось всё именно здесь, в этом здании. Зорге испытал непреодолимое желание броситься вон отсюда, несмотря на то, что снаружи его поджидают вооружённые автоматами охотники. Отголоски того ужаса, который он испытал много лет назад, были сильнее страха, испытываемого сейчас. Он посмотрел вверх, где две лестницы с противоположных сторон вестибюля поднимались на второй этаж. Там, за высокими перилами, клубилась темнота. Зорге поёжился. Он взвешивал оба страха на внутренних ментальных весах. Долгие годы он делал вид, что в пионерском лагере ничего не случилось, что кошмары, снившиеся по ночам – лишь плод разыгравшегося детского воображения. Зорге сделал два шага вперёд. Ничего не произошло, свет всё так же струился из окон, а пионеры задорно улыбались со стен. Всю мебель из вестибюля вывезли, и поэтому он казался непривычно большим. Зорге снова посмотрел наверх. Внутренний разумный голос нашёптывал, что ему действительно всё показалось, потому что то, что он вообразил в детстве, не бывает на свете, а сейчас его главная задача – остаться в живых любой ценой, пусть даже ценой победы над детскими страхами.

Темнота на втором этаже выглядела недружелюбно. Зорге оглянулся. В нескольких метрах за его спиной закрытые стеклянные двери вели в другое помещение. Стекло было закрашено белой краской, но Зорге и так знал, что за ним. Столовая, из которой наверняка тоже всё вынесли, поэтому тоже пустая и бесполезная, как душа детоубийцы. Тьма со второго этажа беззвучно поманила его.

Именно там, наверху, можно было спрятаться. Когда-то там размещались кружки по интересам – театральный, авиа- и судомодельный, рисовальная студия, резка и выжигание по дереву и ещё какие-то, о которых Зорге уже забыл. Сам он в детстве больше увлекался игрой в футбол, плаванием и рыбалкой, ему казалось странным сидеть в небольшой комнате с паяльником или карандашами, когда за дверью огромная спортплощадка, пляж, река и дюжина друзей.

Преодолевая себя, Зорге сделал шаг на первую ступеньку. Ничего не случилось, темнота лавиной не обрушилась сверху, лестница не провалилась в ад под его ногами. Захрустело битое стекло, наверное, от большой люстры, которая когда-то висела под потолком. Сейчас от неё остался только суставчатый металлический скелет, как будто время обглодало блестящую рыбу до стальных костей. Зорге поднялся на площадку и посмотрел вниз. Мозаика на полу вестибюля складывалась в сложный узор, плохо различимый под слоем грязи. Пол под ногами Зорге был почти полностью покрыт старыми жёлтыми бумагами, хрупкими и ломкими, как яичная скорлупа. Здесь, наверху, было темнее, и два тёмных коридора расходились в разные стороны и терялись во мраке. Стеклянная витрина, в которой когда-то были выставлены кубки и грамоты, была опустошена и разбита. Зорге вспомнил, что когда-то здесь стоял бюст маленького Ленина и висели несколько красных флагов. Сейчас на этом месте осталась только куча хлама, но гипсовых осколков видно не было. Наверняка бюст и знамёна уберегла от поругания какая-нибудь идейная коммунистка. Зорге не был идейным пионером, изменения в жизни страны происходили так быстро, что у него не было времени задумываться над их обоснованностью и судить об их качествах. Нужно было приспосабливаться, чтобы ухватить кусок побольше и не выпускать, потому что охотников за чужими или бесхозными кусками развелось очень много.

Зорге по наитию пошёл в коридор, зев которого располагался прямо перед ним. Он помнил, что именно тут всё и случилось, но подспудная уверенность, что ему нужно именно сюда, двигала им. Зорге сам удивился, что после испытанного им страха перед воспоминаниями он вошёл в распахнутые двери так спокойно и свободно. Как будто кто-то тихо шептал ему внутри головы: «Делай так, и всё будет в порядке», только никакого голоса он не слышал.

На полу коридора тоже хрустели стеклянные осколки и шуршали бумажные листы. Здесь когда-то был паркет, который местам вспучился от влаги. Несколько дверей были открыты, но Зорге интересовала только одна дверь. Она должна быть слева, за поворотом, и к ней вела небольшая крутая лестница. Зорге не собирался прятаться там, он просто пойдёт и посмотрит, докажет самому себе, что полностью разделался с детскими страхами. Тот столбняк, который оглушил его при входе в здание был лишь только мышечной памятью, потому что подсознание приучилось бояться этого места. Раз он здесь, значит, страха больше нет, он уже взрослый мужчина, а не мальчик, который от приснившихся кошмаров мочит постель. Родители ещё долго удивлялись, что их сын после лагеря стал нервным и дёрганным. К счастью, через пару месяцев всё прошло, потому что он заставил себя забыть, вернее, днём усиленно делал вид, что ничего не случилось, и в итоге сам поверил в это. К счастью, Немец учился в другой школе и жил в другом районе, за железной дорогой, поэтому о нём ничего не напоминало Зорге в привычном окружении.

Зорге шёл по коридору и почти видел выкрашенные свежей краской стены, белёный потолок и нетронутый пол. Кажется, даже угол обзора изменился, как будто Зорге стал меньше ростом, таким, как будто ему снова двенадцать лет. Что-то отдалённо напоминающие детские голоса зазвучали вокруг. По мере того, как Зорге медленно приближался к повороту, воображаемые цвета, звуки и даже запахи становились всё более явными. Из кабинета, где когда-то занимались выжиганием по дереву отчётливо тянуло запахом жжёной древесины, справа пахло разогретой канифолью и припоем. Зорге дошёл до поворота, и перед ним оказалось окно, за которым зеленел летний лес, а со спортивной площадки слышались азартные крики.

Зорге повернул за угол, и мираж рассеялся. Старый паркет под ногами был стёрт и выщерблен, а стены покрыты струпьями облупившейся краски. Зорге увидел впереди крутую лестницу из четырёх ступеней, ведущих в боковое крыло. Каждый шаг по ним был подобен восхождению на эшафот, но Зорге хорошо справился с задачей. Там, впереди, его ждал узкий коридор с множеством дверей, где хранили всякий хлам – реквизит для самодеятельных спектаклей, спортивный инвентарь, ненужную мебель. Та комната оказалась справа, и дверь в неё была чуть приоткрыта, как раз, чтобы можно было просунуть в щель руку. Зорге бросил на дверь косой взгляд и сразу отвернулся. Того ужаса, что был раньше, он не испытывал. То чувство, которое привело его сюда, больше никак не проявлялось, как будто он достиг поставленной цели. Зорге сделал ещё несколько шагов, и щель в проёме осталась позади. Пронесло, подумал он.

Когда Зорге занёс ногу для следующего шага, за спиной раздался тихий шорох и металлическое звяканье. Зорге так и застыл с поднятой ногой. Ему было не обязательно оборачиваться, чтобы понять, что произошло за спиной. Но он поставил ногу и обернулся.

На полу лежала маленькая полосатая юла. Он уже и забыл, что Немец повсюду таскал за собой эту юлу, даже ложился спать, положив её на тумбочку у изголовья. Игрушка потускнела, её бока были покрыты царапинами. В пыли на полу остался тонкий витиеватый след. Зорге не отпрыгнул в ужасе и не бросился бежать, он почему-то знал, что что-то подобное должно было произойти. Теперь он явственно слышал шум детских голосов с улицы, а в окне краем глаза можно было рассмотреть зеленеющую траву и голубое небо. Стены коридора сияли новой краской, а паркет под ногами был до блеска натёрт. Всё это напоминало эффект от вдыхания клея или приёма галлюциногенных грибов, но Зорге уже несколько месяцев был чист. Откуда-то донёсся запах кухни, похоже, что у детей сегодня будут голубцы. Зорге знал, что стоит ему моргнуть, иллюзия растворится, как незаметно растворилось его детство, но воспоминания, привлечённые галлюцинацией, уже захватили сознание.

Конечно, воспоминания не были цельными, прошло слишком много времени, они распадались на отдельные короткие сюжеты, похожие на видеоклипы, которые показывают по телевизору. Вот Зорге из окна спального корпуса видит на улице странного высокого незнакомого мальчика. В эту смену знакомых Зорге ребят вообще немного. Нет Спасибы, который получил своё прозвище за то, что написал в стенгазете, посвящённой Дню учителя «Спасиба дарагие учителя», нет Джека (который станет Джексоном спустя пятнадцать лет, а пока родители зовут его просто Женей), нет и других друзей из класса, есть только толстяк Шило, одетый в фирменные западные шмотки (его отец ездит в командировки) и ещё два-три парня с района, которых Зорге знал в лицо. Потом кто-то сказал ему, что кличка того странного долговязого парня – Немец, потому что когда-то во время игры в войну сам выбрал воевать за фашистов, а не за наших.

Потом Зорге часто натыкался на Немца в разных укромных уголках, когда тот сидел, уставясь на кружащуюся перед ним детскую юлу. Похоже, вид сливающихся в цветное пятно полос гипнотизировал мальчика. В одну из первых ночей Шило вымазал спящего Немца зубной пастой, но тот утром просто пошёл умываться, как ни в чём не бывало. Во всех развлечениях, где Немцу приходилось участвовать – игре в футбол, эстафетах, он участвовал механически, без улыбки и азарта. На все обиды и нападки не отвечал и сразу уходил. Всё чаще из укромного уголка на втором этаже можно было слышать тихое металлическое жужжание, повторявшееся раз за разом. Немец проводил в этом уголке часы напролёт, приходя в спальню только переночевать.

Зорге никогда его не трогал. Он и вспоминал про Немца, только когда видел его или слышал гудение волчка. Зорге ходил в секцию бокса и был не по годам физически развитым, и его место в той интуитивно понятной, но с трудом описываемой иерархической структуре детского лагеря было где-то наверху. Зорге не завёл здесь близких друзей, но общался почти со всеми, и принимал участие во всех развлечениях.

Он помнил, что Немец не сбегал с ребятами в лес или на пляж, не курил в каком-нибудь укромном месте и не подсматривал за девчонками в душевой. Шило сразу его невзлюбил и постоянно издевался, а из-за того, что Шило часто крутился возле Зорге, считая, видимо, что тот сможет его защитить от старших ребят, если возникнут проблемы, всем казалось, что Немец и его враг тоже.

Воспоминания сменялись, как картинки в диапроекторе. Вот душевая, полная шума воды, пара и криков. Зорге вымылся первым и пошёл в раздевалку. Там на скамейке возле длинного ряда вешалок сидел Шило и улыбался.

– Зырь, чё щас будет, – сказал он.

Зорге удивился, как человек может испытывать такую искреннюю радость от того, что делает другому гадости. Зорге быстро оделся, стараясь не смотреть на Шило. Голень запуталась в шортах, и он запрыгал на одной ноге.

– Щас, щас, – повторял Шило.

Зорге справился с одеждой, попутно убив комара, который приземлился прямо ему на предплечье. Комар был с кровью. Шило хихикнул, и Зорге испытал непреодолимое желание врезать ему прямым с левой. Именно этот удар, который, как объяснил тренер, в остальном мире называют джебом, он тренировал перед поездкой в пионерлагерь.

В раздевалку, смеясь, толкаясь и разбрызгивая капли воды, ввалились ещё несколько мальчиков, и Зорге отвлёкся от откормленного лица Шила. Тот, захлёбываясь от восторга, уже предупреждал вошедших, что сейчас будет представление.

Раздевалка постепенно заполнилась мальчиками, они переодевались, одежды на крючках становилось всё меньше, в душевой по-прежнему шумела вода. Шило продолжал ухмыляться и подмигивать. Все крючки опустели. Вода смолкла.

– Валим, валим, – тихо сказал Шило. Ребята гурьбой, толкаясь и смеясь, высыпались из раздевалки и столпились у входа. Шило опасливо осмотрелся, но никого из вожатых поблизости не было.

В проёме двери показалась долговязая фигура Немца, и Зорге подумал – а куда же он девал свою юлу? Немец полностью вышел из клубов пара, и Зорге удивился его болезненной худобе. В школе им показывали документальный фильм про войну, часть которого была посвящена фашистским концентрационным лагерям, и вот Немец как будто вышел из такого лагеря смерти, бледный и истощённый. На пляже он не снимал майку и не купался, и до этого момента Зорге не видел его торчащих рёбер и ключиц, ступней, которые казались непропорционально большими. Было ещё кое-что непропорционально большое, болтающееся внизу живота, как будто отнятое от тела взрослого мужчины и для смеха приделанное к промежности Немца. Отец иногда брал Зорге с собой в баню, и даже там, где все были голые, таких больших штук не было почти ни у кого. Не то чтобы Зорге специально обращал внимание, просто его собственная пиписька разительно отличалась от увиденного.

Разговоры в раздевалке смолкли. Немец обвёл глазами ребят и посмотрел на пустую вешалку. Зорге очень не хотел смотреть вниз, но глаза сами собой перемещались к животу Немца. Шило уже не смеялся, и те, кто стоял рядом, тоже перестали улыбаться. Весёлая шутка превратилось во что-то мерзкое, непристойное и нечестивое. Немец ничем не пытался прикрыть свою наготу (да у него и рук бы не хватило, невольно отметил Зорге), а просто стоял у дверей, ни на кого не глядя.

– Отдайте мои вещи, – сказал он.

Откуда-то сзади послышался одинокий смешок, как будто происходящее показалось кому-то забавным. Зорге заметил, что толпа мальчиков поредела, кто-то из задних рядов ушёл, не желая смотреть на происходящее. Шило озирался по сторонам, то ли высматривая вожатых, то ли ища поддержки.

– Отдайте, – повторил Немец тихо.

По его бледному лицу стекали капли воды, мокрые волосы облепили лоб и, наверное, мешали смотреть, но он их не убирал. Зорге и не знал, что в человеческом организме столько костей, которые выпирают порой в самых неожиданных местах. Тело Немца покрылось крупной, как прыщи, гусиной кожей от холода, и смотреть на него стало ещё более невыносимо. Немец напоминал пришельца из далёкой галактики, который хочет казаться человеком, но из-за того, что плохо изучил биологию, эта попытка притворства оказалась настолько скверной, что пришельцу лучше было бы остаться в своём естественном состоянии; его чешуя, щупальца и когти выглядели бы более по-человечески, чем нескладная фигура подростка, застывшая в дверях.

Толпа пришла в движение, ещё несколько мальчиков исчезли среди деревьев, и Зорге неожиданно оказался рядом с Шило.

– Отдай ему, – сказал кто-то сзади, кажется, тот, кто первым хихикнул. Шило пытался заглянуть в глаза Зорге, но тот стоял, глядя прямо перед собой. Немец сделал шаг вперёд, и все его суставы пришли в движение, кожа натянулась и под ней обнаружились какие-то подвижные комки, как будто там ползали небольшие змеи. Кажется, он собирался шагнуть ещё раз, и смотреть на это было выше сил Зорге. Почти без размаха, но сильно, он ткнул Шило правым кулаком под рёбра, так, как учили на тренировках. Шило охнул и согнулся, хватая ртом воздух. В кулаке осталось противное чувство погружения во что-то тёплое, податливое и обволакивающее. Несмотря на кличку, Шило был полным.

– Отдай его вещи, – сказал Зорге.

Сзади опять кто-то хихикнул, и Зорге понял, что в толпе явно есть кто-то чокнутый. Шило хрипел и охал, схватившись за свесившийся через пояс джинсов бок.

– Отдай, – повторил Зорге и шевельнул рукой.

– Под лестницей, – прохрипел Шило.

– Доставай.

Почти на четвереньках, отставив зад, Шило полез под крыльцо. Немец возвышался над ним, худой, как церковная свечка. Зорге снова испытал желание пинать Шило в зад, пока весь он не скроется под ступенями. Он так долго возился, что Зорге показалось, что толстяк застрял. Зорге смотрел на красивую рифлёную подошву его заграничных кроссовок и необычные строчки на задних карманах джинсов. Пусть он и одет во всё иностранное, но мудак остаётся мудаком, как его ни наряжай. Зорге даже испытывал гордость от того, что его одежда – выцветшая чёрно-красная футболка с надписью «Восток-Запад» и такие же выцветшие шорты из непонятной материи – делает его непохожим на Шило.

Наконец, Шило выбрался наружу, весь перепачканный в пыли и паутине, сжимая в руке комок тряпья, которое было одеждой Немца. Шило с трудом встал с колен, пытаясь натянуть майку на выкатившийся из-за пояса живот, и бросил тряпки под ноги Немцу. Тот согнулся, твёрдый и угловатый, как подъёмный кран, подобрал одежду и стал одеваться. Шил с ненавистью посмотрел на Зорге и Немца, повернулся и ушёл, отряхивая руки и что-то бормоча.

После этого Немца никто не трогал, во всяком случае, Зорге об этом не слышал. Шило делал вид, что ничего не случилось и по-прежнему крутился возле Зорге.

***

В тот год в пионерских лагерях были очень популярны вызывания разных духов. Зорге несколько раз принимал в них участие, млея от смеси страха и ожидания неизвестного. Несколько подростков собирались в укромном месте, приготовив всё необходимое для ритуала – зеркало, помаду, свечку, мел и с опаской приступали к вызыванию. Вызывали Гномика, Пьяного Ёжика, Фею и почему-то дух Пушкина.

– Дух Пушкина, приди! – трижды завывал замогильным голосом Шило, и руки Зорге сами собой покрывались гусиной кожей. Он смотрел, широко ли открыта форточка, через которую должен явиться дух, а отблески свечи делали лица других детей абсолютно неузнаваемыми и таинственными.

Шило держал нитку, на конце которой болталась иголка, над листком бумаги с написанными словами «Да» и «Нет». Явившийся дух должен был отвечать на вопросы.

– Дух Пушкина, приди! – провыл Шило ещё раз, форточка скрипнула и чуть шевельнулась, и Зорге услышал, как кто-то из детей от страха выпустил газы. В другой раз это вызвало бы дружный смех, но в этот раз Зорге было не смешно. Он почувствовал движение воздуха на своём лице, а форточка скрипнула ещё раз и открылась шире. Пламя свечи заколебалось, и тени заплясали на стенах и лицах, делая всё происходящее ещё более страшным и потусторонним.

– Он тут, – прошептал кто-то рядом с Зорге.

Иголка задрожала над листом бумаги, а Шило всем своим видом показывал, что едва её удерживает, как будто маленький кусочек металла приобрёл массу рельса.

– Задавайте вопросы, – сказал Шило неузнаваемым голосом.

– «Монтажник» выйдет в первую лигу? – почти выкрикнул мальчик рядом с Зорге, который от ужаса забыл и имя того мальчика, и своё собственное.

Сейчас Зорге не помнил, какие вопросы задавали духу Пушкина, и попал ли «Монтажник» в первую лигу. Руки и сейчас покрылись мурашками от реальности нахлынувших воспоминаний. Он помнил, что в другой раз вызывали Пьяного Ёжика, потом вызывали кого-то, кто бегал по комнате и смешно матерился, а после Конфетной Феи на полу осталась горка конфет московской фабрики «Рот Фронт», что явилось ещё одним доказательством реальности произошедшего, потому что достать эти конфеты во всей области было совершенно невозможно.

Но всё это было для маленьких детей. Нужно было что-то по-настоящему страшное и опасное, связанное с риском для жизни и способное пощекотать нервы не гагачьим пёрышком, а стальной щёткой-смёткой.

Зорге не помнил, от кого впервые услышал о Даме Червей. Скорее всего, от Шило, потому что тот любил всё страшное и таинственное и участвовал в каждом таком вызывании. Поползли слухи, что в прошлом году в соседнем лагере Даму тоже вызывали, и тогда она чуть не унесла с собой в зеркало зазевавшегося мальчика, и теперь у этого мальчика на лице отпечаток её ладони, и он ходит не в обычную школу, а в школу для слабоумных. Впрочем, такие слухи ходили про вызывание любого страшного духа, иначе чем тогда они были бы страшны?

Подготовкой ритуала занялся, конечно же, Шило. Несколько дней он шнырял по закоулкам лагеря с таинственным лицом и то и дело прикладывал палец к губам, мол, никому ни слова. Про унижение и Немца он, похоже, забыл. Через пару дней уже нужно было уезжать, и Зорге уже подумал было, что ничего не получится, как за обедом Шило, проходя мимо, шепнул ему скороговоркой:

– Сегодня вечером после отбоя возле столовой.

То же самое он мог сказать и прямо за столом, но тогда не было бы такого эффекта причастности к чему-то таинственному и запретному. Обычно все вызывания устраивались в спальне или в самом спальном корпусе, а тут предстояла настоящая ночная экспедиция, когда придётся скрываться от воспитателей и вожатых. Для вызывания Дамы Червей нужно было большое зеркало, которое было только в клубе на втором этаже.

Весь день Зорге испытывал странное чувство, как будто накануне важной контрольной, вот только ближайшая проверка знаний случится только в сентябре.

Зорге с трудом дождался отбоя. Шило осторожно открыл окно, а один из мальчиков, чьё имя стёрлось из памяти, стоял на стрёме, высматривая вожатых. Другой пацан светил Шило карманным фонариком, потому что тот никак не мог справиться со шпингалетом. Ночь была подходящая, безлунная и таинственная, как то дело, которое собирались совершить мальчики.

Наконец, петли скрипнули, и воздух в комнате всколыхнулся от ветра.

– Давай, давай, по одному, – зашептал Шило.

Ему с его животом было непросто перелезть через подоконник и спрыгнуть в траву.

– Трус, тут же низко, – сказал Барабан, мальчик с фонариком.

Мальчишки выбрались наружу и короткими перебежками между кустами и деревьями двинулись к столовой.

Опасность и азарт, которые переживал Зорге, были настоящие и осязаемые, как звуки и запахи вокруг. Темнота вокруг делала знакомую местность непостижимой, как карта неизведанной страны, а где-то впереди, где ещё с ужина сохранились запахи тушёной капусты и кофейного напитка «Ячменный» Зорге поджидала настоящая опасность. Барабан впереди помигал фонариком, и Зорге, пригнувшись, устремился к свету, как мотылёк. Здание клуба тяжёлой тенью нависало над мальчиками до самого неба, где в прорехах облаков периодически помигивали тусклые звёзды.

Они сбились в кучу у задних дверей, где Барабан возился с дверной ручкой.

– Да говорю же, их никогда не запирают, – говорил он тихо, пока Шило держал фонарик.

Нужно было просто нажать посильнее, и дверь распахнулась. На душе у Зорге сразу стало тоскливо и душно, как будто он нахватал двоек, и теперь с родителями предстоит неприятный разговор. Чтобы показать, что он нисколько не боится, Зорге сказал:

– Давайте быстрее, – и добавил короткое ругательство, которое часто слышал от взрослых.

Мальчишки ввалились внутрь, сопя от напряжения. Пока Барабан не включил фонарь, Зорге, кажется, не дышал. В темноте мог скрываться кто угодно, может, сама Дама Червей уже поджидала их, зная, что её собираются потревожить.

Зорге ощущал себя, как первый исследователь, попавший в гробницу древнеегипетского фараона, и свет фонарика был похож на отблески пламени дымных факелов, а длинный коридор столовой был совсем как проход, ведущий в погребальную камеру пирамиды. Мальчики шли, пугаясь шорохов и шуршаний, которые сами издавали. Шило, который был впереди, когда они толпились у дверей, теперь держался позади Зорге.

Коридор закончился, и они упёрлись в следующую дверь, которую Барабан всё не решался открыть. Зажмурившись, он решился, и они оказались в тёмном фойе, пол которого был исполосован тенями от высоких узких окон. Теперь Шило снова оказался впереди, и Зорге закрыл дверь в коридор.

– Наверх, – тихо сказал Шило и для уверенности показал пальцем на лестницу.

Выстроившись гуськом, мальчики стали подниматься по ступеням. Зорге чуть не закричал, когда в свете фонарика из темноты высунулось чудовищное лицо. Шило тоже дёрнулся от страха, и только тогда Зорге понял, что это бюст маленького Ильича. Кто-то за спиной тихо выругался, и ребята двинулись дальше.

– Может, включим свет? – прошептал Барабан.

– Заметят.

Барабан успокоился, и луч фонарика почти не дрожал на стенах коридора. За шорохом шагов Зорге начал различать какой-то тихий звук, такой пугающий, но такой знакомый. Что-то тихо жужжало в темноте за поворотом. Страх не успел распространиться по всем жилам организма, потому что Зорге понял, что это.

– Немец, сука, – сказал Шило.

Где-то там, в темноте, сидел Немец, загипнотизированный своей жужжащей игрушкой. Шило осмелел и первым завернул за угол. Зорге вспомнил случившееся в душевой и сжал кулаки.

Но Шило не собирался трогать безобидного мальчика, тем более, что тот сидел не у зеркала, которое было нужно для ритуала, а чуть в стороне, в квадрате смутного света, падавшего из окна. Перед ним вращалась юла, и на пришедших Немец не смотрел. Зорге тоже посмотрел на юлу, и ему показалось, что игрушка неподвижна, а волнистые линии узора застыли и только слегка покачиваются, как будто юла танцует очень медленный танец. Жужжание волчка превратилось в тихое гудение, которое проникало, казалось, прямо в мозг, минуя уши, и там превращалось в тихий шёпот. О как, удивился сам себе Зорге. Шёпот был слишком тихий, и отдельные слова можно было различить, только если внимательно смотреть на юлу. Ничего, кроме этого шороха и крутящейся юлы вокруг не существовало, Немец и другие ребята как будто уплыли из поля зрения, растворившись во мраке. Зорге смотрел, не отрываясь. Его рот был открыт, и капелька слюны была готова сбежать по нижней губе. Шёпот в голове усилился, юла задрожала сильнее и её остриё начало описывать маленькие круги в пятне лунного света, но перед тем, как игрушка и завалилась на бок, откатившись к стене, Зорге ясно разобрал одно слово, как будто кто-то громко произнёс его в его голове. Это слово было «убей».

– Ты чего, – Шило потряс его за плечо.

– Ничего, – сказал Зорге и дёрнул рукой.

Теперь Немец был освещён светом карманного фонаря. Мальчик взял замершую, как подбитая птица, юлу, поставил на пол и несколько раз нажал на стержень. Юла встала прямо и снова тихонько загудела. Зорге понял, почему Немец выбрал именно этот угол, в остальном коридоре лежал паркет, и волчок застревал бы в бороздках между плашками, как игла проигрывателя в канавках виниловой пластинки, а здесь, в закоулке, пол был застелен куском гладкого линолеума.

– Прогнать его? – спросил Барабан.

– Пусть сидит, – ответил Шило, покосившись на Зорге.

Мальчики с опаской посмотрели на зеркало. Оно занимало почти всю стену между двумя дверями, ведущими в кладовки с инвентарём. Мальчики стояли сбоку, и зеркало ничего не отражало. Зорге изо всех сил старался не смотреть на волчок и не слушать навязчивое жужжание. Вид тёмной гладкой стеклянной поверхности успокаивал, как холодный компресс. Потом в зеркале появились отражения Шила и Барабана. Шило погладил стекло рукой, потрогал край.

– Давайте начинать, – сказал он.

Барабан положил фонарь на пол, чтобы свет падал прямо перед зеркалом. Мальчики собрались в кружок, а за их спинами Немец запустил юлу ещё раз. Не слушать, не слушать, повторял себе Зорге.

Шило достал из кармана какой-то предмет и гордо всем показал.

– Вот, – сказал он, – стащил у вожатых.

Это был тюбик красной помады. Шило присел на корточки перед зеркалом и нарисовал помадой на полу какой-то сложный рисунок, состоящий из чёрточек и спиралей. Острый конец изображения был направлен к зеркалу. Юла, кружащая по полу, подплыла к красной полосе, но не пересекла её. Шило уже занёс было руку, чтобы отбросить игрушку, но посмотрел на Зорге и делать ничего не стал. Юла описала круг и уползла обратно к Немцу. Зорге бросил взгляд на игрушку, и сразу отвёл глаза. Шило поднялся на ноги и осмотрел рисунок со всех сторон. Было слышно только дыхание мальчиков и шуршание волчка.

К горлу Зорге подкатила тошнота. Что-то говорило ему, что добром это не кончится. Может быть, это юла ему нашептала. В руке Барабана дрожал фонарик, и он обхватил его ручку второй рукой.

– Начинаем, – сказал Шило.

Не сговариваясь, четыре мальчика сели вокруг рисунка на полу. Барабан положил фонарик на пол так, что его свет падал сбоку. Из-за этого их лица были похожи на лица стариков. Немец по-прежнему не обращал на них никакого внимания. В темноте его сгорбленная спина была похожа на большой замшелый камень.

Зорге посмотрел в зеркало, но там отражались какие-то смутные рыжие тени. Получилось так, что ни один из мальчиков не сидел прямо напротив, оставив посередине между Шило и Зорге свободное пространство, в котором Немец запускал свою юлу. Зорге показалось, что тьма вокруг стала гуще, она прилипала к коже, как гуталин. Шило поднял руки вверх и громко произнёс:

– Дама Червей, приди! Дама Червей, приди! Дама Червей, приди!

Зорге смотрел в пол, и очень долго ничего не происходило. Шило так и сидел с поднятыми вверх руками. Барабан очень громко дышал, а третий мальчик просто растворился в темноте, как будто его и не было. И звука волчка не было слышно. Зорге не поворачивался, но почему-то знал, что Немец оставил свою игрушку и тоже смотрит на зеркало.

Тишина висела над ними, как облако. Зорге нашёл в себе силы и посмотрел на тёмное стекло. Острые жёлтые блики плавали по поверхности, как бляшки жира в тарелке борща. Но это было только отражение от лежащего на полу фонаря.

– Дама Червей, приди! Дама Червей, приди! Дама Червей, приди!

Эти крики Шила были так неожиданны, что Зорге дёрнулся и чуть не потерял равновесие. Поджатые ноги уже начали затекать. Эхо от голоса Шила ещё шелестело где-то в глубинах здания. Поверхность стекла была спокойна, и Зорге увидел там силуэт Немца и часть поднятой руки Шила. Кажется, ничего не получится, с облегчением подумал он. Немец за спиной взял юлу в руки и начал запускать, нажимая на шпенёк.

– Дама Червей, приди! Дама Червей, приди! Дама Червей, приди!

Кажется, тьма сгустилась ещё сильнее, так что стало трудно дышать. Луч фонарика превратился в бледное размытое пятно, придавленное темнотой. От Шила остался только серый силуэт с воздетыми руками. Как они у него не затекли, подумал Зорге. Юла зажужжала за спиной. Зорге снова посмотрел на зеркало. Стеклянная поверхность была темна, жёлтые блики исчезли, но там, в глубине, определённо что-то двигалось. Две маленькие красные точки вспыхнули у края рамы, и это было не отражение. Рисунок, который Шило нарисовал помадой на полу, было очень хорошо различимо в темноте, словно помада светилась, как стрелки и циферблат командирских часов, которые носил отец Зорге. Рисунок похож на сердце, подумал Зорге.

Краем глаза Зорге заметил движение на полу. Это юла медленно двигалась по направлению к зеркалу. Игрушка проплыла возле ноги Зорге, пересекла красный контур и остановилась посередине красного контура. Шило опустил руки и растирал затёкшие кисти. Его взгляд застыл на стекле, за которым теперь двигалось что-то большое и бесформенное. Два красных огня приблизились, и плавали уже у самой поверхности стекла. Что-то изнутри дотронулось до стекла, и на глади появился заметный бугорок, как будто это было не твёрдое стекло, а прозрачная плёнка.

Зорге, открыв рот, с ужасом смотрел, как этих выпуклостей на глади стекла становилось всё больше, как будто кто-то изнутри пробовал зеркало на прочность. Юла всё вращалась на своём месте, как приклеенная, и гудела, как старый трансформатор. От страха Зорге не вслушивался в этот шум, он вообще почти ничего не чувствовал, кроме заморозившего душу и тело страха. Поверхность зеркала теперь была натянута острыми пиками в нескольких местах, и можно было различить что-то похожее на когтистые лапы. Несмотря на то, что теперь стекло стало мягким, звук был такой, как будто царапали по твёрдому. Зорге старался не смотреть на два алых огня, плававших в темноте, но его взгляд постоянно упирался именно в них. Это глаза, понял Зорге, и прикрыл лицо ладонями, но огни странным образом не исчезли, наверное, потому, что мальчик забыл свести пальцы вместе.

– Нет, нет, нет, – монотонно повторял Барабан.

Зорге хотел повернуть шею, чтобы посмотреть, что там с Немцем, но не смог. Он так и не оторвал от лица растопыренных ладоней, которые обхватили голову, как забрало рыцарского шлема. Шило тихо верещал что-то нечленораздельное, но с места не трогался. Волчок продолжал крутиться, хотя по всем физическим законам давно должен был упасть.

Скрежет по стеклу усилился, теперь ладони выпирали в коридор почти на полметра. Дама Червей шарила руками по поверхности, как будто искала самое слабое место, где сможет проколоть ткань зеркала и выбраться наружу.

Юла начала подёргиваться и описывать внутри рисунка небольшие круги. Дама Червей расставила руки шире, почти ухватившись ими изнутри за края рамы и прижалась лицом к поверхности зеркала. Красные огни начали приближаться к Зорге, и он почувствовал, что-то мокрое на штанах. Под красными глазами оказался широко открытый рот, на котором поверхность натянулась очень сильно. Дама Червей попробовала укусить, но стекло не поддалось, и тогда существо продолжило тянуться вперёд. Зорге видел очертания острых плеч, за которыми скрывалось по-змеиному длинное тело, которое медленно извивалось, подаваясь вперёд. Зорге увидел грудь Дамы Червей, небольшую и острую, и, несмотря на страх, испытал прилив непонятного интереса, потому что он впервые видел почти обнажённую женскую грудь так близко. Существо повернулось, и теперь перед Зорге извивался ряд позвонков, острых и шипастых, как у древнего динозавра. Кажется, кроме рук и ног у Дамы были и другие конечности, потому что там, где зеркало заканчивалось, на его плоскости появлялись новые бугры и впадины.

Дама высунулась в коридор почти по пояс, но поверхность не поддавалась, и она в ярости раскрывала пасть, издавая тихие звуки, похожие на скрип и похрустывание. Страх Зорге был очень силён, но он постепенно привык бояться, и в мозгу появилась спасительная мысль – стереть рисунок. Так можно прекратить вызов любого потустороннего существа и заставить его убраться в свой мир. Ладони, обхватившие лицо, его не слушались, а вот затёкшей ногой он смог пошевелить.

Зорге аккуратно вытянул ногу, но ему не хватало нескольких десятков сантиметров. Дама Червей нависала прямо над рисунком, и тут юла не устояла и опрокинулась на бок, выкатившись за пределы рисунка.

И сразу же длинный острый ноготь прорезал ткань зеркала возле рамы, и в слабом свете фонарика из стены высунулась узкая длинная не совсем человеческая рука с длинными когтистыми пальцами. Зорге застыл с вытянутой ногой, так и не дотянувшись до рисунка на полу. Барабан и Шило одновременно завизжали, а у Зорге внезапно не оказалось воздуха в лёгких, потому что кричать захотелось и ему.

Рука потрогала воздух и подалась вперёд по локоть. Предплечье было покрыто чем-то вроде чешуи, а может, это был парадный наряд Дамы Червей. Зорге усилием воли подтянул под себя ногу и оттолкнулся, проехавшись по луже собственной мочи. Барабан и Шило продолжали кричать, а четвёртый мальчик (Булкин, вдруг вспомнил взрослый Зорге, только не вспомнил, кличка это была или настоящая фамилия) смешно перебирая ногами и руками убегал в темноту на четвереньках, шурша в пыли, как большая испуганная мышь.

Дама уже проникла в реальность обеими рукам и пыталась высвободить голову от тускло блестящих остатков мятого стекла, как всплывший среди камышей ныряльщик убирает налипшие на лицо водоросли. Запахло чем-то тяжёлым и землистым, одновременно к запаху примешивались запахи кухни – лаврового листа, перца и гвоздики. Столбняк у Шила и Барабана прошёл, и они, визжа и плача от ужаса поползли в темноту, оставляя такой же мокрый след, как и Зорге. Дама очистила лицо и тряхнула руками. Теперь она торчала из стены по пояс, и Зорге понял, почему её зовут Дамой Червей, потому что из дыр в поверхности зеркала посыпались длинные извивающиеся черви, как будто сделанные из чёрного мармелада. Падая на пол, они дёргались и испарялись, как сухой лёд в жаркий день. Это от червей исходил запах свежевскопанного чернозёма, а Дама пахла пряностями и страхом.

Зорге продолжал сучить ногами, но не мог сдвинуться с места, как будто прилип. Он не поднимал глаз выше подбородка Дамы, потому что знал – стоит взглянуть ей в глаза, и весь известный мир опрокинется и наступит вечная тьма. Зорге гадал, удалось ли сбежать Немцу, как почуял шевеление за спиной. Дама подавалась вперёд всё дальше и, будь она человеком, давно упала бы вперёд, поскольку центр тяжести переместился бы за край рамы. Но Дама Червей не была человеком, потому что ниже поясницы в проёме зеркала Зорге краем глаза увидел что-то, похожее на длинные толстые щупальца. Немец ещё раз пошевелился, и Зорге нашёл в себе силы бросить короткий взгляд за правое плечо.

Немец стоял на коленях и смотрел прямо на Даму Червей. Он улыбался. Это удивило Зорге не меньше, чем явление Дамы. Лицо Немца никогда ничего не выражало. Зорге прекратил попытки бежать, потому что физические силы оставили его, как будто вытекли вместе с мочой. Дама Червей открыла рот и издала короткий громкий звук, похожий на стрёкот кузнечика. Кажется, ей давно не приходилось разговаривать человеческими словами. Зорге увидел, что она действительно одета в платье с низким вырезом и длинными рукавами. Черви продолжали сыпаться из зеркала и исчезать в облаках дыма, касаясь пола.

– Иди сюда, – сказала Дама, приноровившись к человеческой речи.

Она вытянула руки, и теперь её длинные узкие кисти ласкали воздух в полуметре от лица Зорге. Из проёма показалось одно длинное щупальце, выбросившее наружу целое полчище червей, потом другое, и за ними извивались ещё несколько, как будто под платьем Дамы Червей скрывался огромный осьминог. Зорге обмочился ещё раз и совершенно этого не почувствовал. Он наблюдал за приближающейся Дамой, и два красных глаза сверкали где-то над краем области зрения.

Из-за плеча Зорге появился Немец, который встал во весь рост и сделал несколько шагов, почти наступив на безвольно лежащую на полу кисть мальчика. Несмотря на переполнявший тело ужас, Зорге отметил, что руки у Немца очень похожи на руки Дамы, такие же длинные, худые и костистые, как рыбий скелет. Когти Дамы рассекли воздух у самого лица Зорге, а потом изменили направление движения и сомкнулись на плечах Немца. Кажется, пальцы её могли увеличиваться, потому что руки Дамы полностью обхватили тело мальчика и сомкнулись на его худой спине.

Немец не сопротивлялся, не пытался вырваться и не дрыгал ногами. Всё выглядело так, как будто мальчик хочет, чтобы Дама Червей забрала его с собой. Чёрные щупальца упирались в пол, но не трогали рисунок. Черви продолжали сыпаться из зеркала, как зерно из порванного мешка. Зорге хотел закрыть глаза, но не мог. Он вообще мог только сидеть и смотреть, не чувствуя, что из открытого рта прямо на рубашку свисает нить слюны. Дама поднесла Немца прямо к лицу и открыла рот, полный острых длинных зубов. Сейчас она откусит ему голову, спокойно подумал Зорге, и это была единственная осознанная мысль за несколько минут. Но Дама не стала кусать Немца. Зорге было плохо видно, но, кажется, Дама поцеловала мальчика в лоб. Её лицо взошло над головой Немца, как тёмное безжалостное солнце.

Зорге забыл, что вверх смотреть нельзя, и Дама увидела его. Лишь на долю секунды он посмотрел ей в глаза и мгновенно отвернулся, и сигнал от хрусталика через зрительные нервы попал в мозг, когда Зорге на Даму Червей уже не смотрел.

Две яркие красные вспышки пронзили голову, и Зорге едва не опрокинулся на спину от силы ярости и боли, которые в них были заключены. Он был готов отключиться и потерять сознание, но мозг решил, что способен выдержать вой сотен голосов и вид сотен призрачных теней, которые голосили и тянули к Зорге тонкие руки в бессильной попытке ухватиться и выбраться из того ада, в который заключила их Дама Червей, а может, чтобы утащить туда Зорге, потому что тени хотели заполучить себе ещё одного товарища, такого возмутительно живого и тёплого.

Держать глаза закрытыми долго оказалось невозможно, потому что всех призраков Зорге видел на внутренней стороне век, как на экране телевизора. Он открыл глаза и посмотрел в пол, чтобы Дама точно не поймала его взгляд. По полу, менее чем в метре о ноги мальчика, медленно ползло одно из щупалец. Руки у Дамы были заняты Немцем, и она пустила в ход другие свои конечности.

Зорге смотрел, как чёрный отросток приближается к его лодыжке, и не мог пошевелиться. Щупальце не было похоже на осьминожье, оно было покрыто мелкой блестящей чешуёй, а вместо присосок по полу скребли сотни маленьких суставчатых ног. Какая-то часть Зорге испытывала нездоровый противоестественный интерес в ожидании того, что же именно случится, когда щупальце дотронется до ноги.

Дама снова выглянула из-за обмякшего в её руках мальчика, но Зорге предусмотрительно смотрел только вниз, как будто это могло ему помочь. Возможно, хозяйка была недовольно, что конечность без её контроля действует слишком медленно и до сих пор не настигло беспомощную жертву. Немец тоже обернулся и посмотрел на Зорге. Зорге в каком-то укромном уголке тела нашёл в себе силы медленно поднять голову и взглянуть прямо в глаза висящему над ним мальчику.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Где-то над плечом Немца в темноте плавали два красных глаза Дамы Червей. Зорге смотрел в глаза мальчика, пока не почувствовал, что до ноги дотронулось что-то острое и горячее. Краем глаза он увидел, что щупальце потрогало кед и начало движение к колену. Дама Червей, успокоенная, снова опустила голову, но Немец к ней не повернулся. Он тоже следил за движением щупальца.

Он висел в воздухе, чуть поджав ноги, прямо над рисунком, который несколько столетий назад Шило нарисовал украденной помадой. Когда щупальце миновало колено (при каждом движении голень Зорге как будто кололо сотней иголок), Немец выпрямился, немного качнулся и левой ногой шаркнул прямо по контуру изображения.

Дама Червей громко закричала, и Зорге зажмурился, но потом снова открыл глаза. Щупальце убралось с его ноги и начало втягиваться обратно в зеркало. Дама закричала ещё раз, но не выпустила мальчика из рук. Немец не пытался вырваться, теперь он болтался под самым потолком с вытянутыми ногами, но магия была разрушена. Зорге почувствовал на спине сквозняк, как будто там работал мощный вентилятор. Черви уже не сыпались через край рамы, ветром их засасывало обратно в зазеркалье. Дама как будто стала меньше в размерах, но всё равно заполняла проём так, что ветер засвистел, как хулиган в подворотне. Какая-то сила втягивала Даму Червей обратно, она пыталась сопротивляться, но не могла. Щупальца цеплялись за края рамы, но их силы уже не хватало. Зорге упёрся ногами в пол, чтобы и его не затянуло в зеркало. Дама продолжала кричать, и от этих криков закладывало уши. Щупальца и большая часть спины скрылись в проёме, и демон сразу резко подался назад. Всё это напоминало Зорге трубу большого пылесоса. Сложная причёска Дамы растрепалась и длинные пряди всосались в темноту. Она запрокинула голову, выставив вперёд острый подбородок, словно кто-то тащил её за волосы. Теперь снаружи остались лишь плечи, руки и голова. Немец опускался всё ниже и ниже, но не предпринимал попыток освободиться. По рукам Зорге били поднятые с пола песчинки. В зеркале за спиной демона разливалось алое зарево. Теперь к шуму ветра примешивались ещё и непонятный нечеловеческий вой. Голова Дамы наполовину скрылась в зеркале, и она перестала кричать. Зорге надеялся, что демон выпустит свою добычу, но Дама вывернула руки и прижала мальчика к груди.

Зорге ожидал увидеть кровь и услышать крики, но Немец лишь слабо пошевелил ногами, когда верхняя часть его тела скрылась в зазеркалье. Ветер и шум всё нарастали, и мальчик постепенно начал исчезать в зеркале, руки, ноги колени и ступни. Зеркало ярко вспыхнуло красным, и всё вокруг стало тёмным и тихим.

Перед глазами Зорге плыли красные пятна, потому что он не успел зажмуриться, но он понимал, что всё закончилось. Фонарик по-прежнему лежал на полу, но свет его стал тусклее, видимо, садилась батарея. Зорге потёр глаза. Красные пятна постепенно растворились. Зеркало было целым и блестящим, как и час назад. Только странный смазанный рисунок на полу напоминал о том, что Зорге всё это не приснилось. От Немца осталась только его юла, которая закатилась в угол под батарею.

***

Зорге даже удивился, насколько хорошо он помнит случившееся, как будто его мозг специально всё записывал на видеокассету, а потом спрятал её в самом дальнем уголке памяти. Следующие события Зорге запомнил не так хорошо, например, он не помнил, просидел ли возле зеркала до утра или нашёл в себе силы вернуться в спальный корпус. Помнил, какая поднялась суматоха, когда обнаружилось исчезновение Немца, помнил нескольких милиционеров, но не помнил, что именно им говорил. Сказал правду или соврал, плакал или вообще ничего не говорил, в памяти ничего не сохранилось. Какие-то обрывочные воспоминания, лица взрослых, мужчин и женщин, люди в форме, бегающие дети, запах леса – всё это не выстраивалось в единую картину. Кажется, Шило рассказал милиционерам, что на самом деле произошло, во всяком случае, именно так помнил Зорге, но мальчику, естественно, никто не поверил. Всё закончилось ничем. Зорге смутно помнил какие-то шепотки в городе, но он сам никому ничего не рассказывал. Шило, кажется, тоже ничего не говорил. Точно, Шило потом лежал в какой-то больнице, и в школу пошёл не первого сентября, а уже в октябре. Его потом пытались дразнить психом, но кличка почему-то не прижилась. Шило вёл себя нормально, только ещё примерно полгода был непривычно тихим.

Зорге отделался ночными кошмарами. Они мучили его, а потом отступили, как отступает болезнь. Его детской психике удалось запихнуть воспоминания поглубже и зарубцевать то место, где они раньше хранились. Может быть, именно поэтому все воспоминания о том лете превратились в сплошное серое пятно. Если Зорге сознательно пытался что-то вспомнить, у него ничего не выходило. Только оказавшись в пионерском лагере спустя почти двадцать лет, да ещё и испытывая сильный стресс (новомодное слово, которое навилось Зорге своей жёсткостью и краткостью и ещё тем, что прекрасно описывало его жизнь), Зорге смог заставить память отрыгнуть эти воспоминания обратно, как собака отрыгивает пищу, которую не способна переварить.

Уже в нагрузку к вернувшейся памяти перед глазами Зорге проскользнула вся его прошлая жизнь – остаток школы, техникум, армия (ему удалось увернуться от Афгана, и он попал в спортроту), работа на заводе, не приносившая ни удовольствия, ни денег, когда вокруг расцветал мелкий перестроечный бизнес. Потом встреча со Спасибой, который привёл его к Джеку, уже ставшему Джексоном. Джексон был директором кооператива, который занимался сразу всем – торговлей компьютерами, алкоголем и сигаретами, пошивом спортивных костюмов, ремонтом квартир и домов, торговлей бензином и удобрениями. Отец Джексона был бывший крупный партийный работник, который умело смог встроиться в новые реалии. Крышевали всё это какие-то друзья Спасибы. Сначала Зорге был на подхвате, а потом постепенно, вместе с оборотами кооператива дорос до крупной должности, которая на его чёрно-золотой визитке рассыпалась на шесть длинных иностранных слов. Решаю вопросы, отвечал Зорге, если какая-нибудь красивая девчонка с прашивала, чем он занимается. Тогда все решали вопросы, кто не решал, тот был нищим неудачником или мертвецом. Кооператив рос, менял названия, проходил стадии ПК, ООО, ОДО, ОАО, как яйцо проходит стадии онтогенеза прежде чем стать прекрасной бабочкой.

Так прошло много лет. Многие знакомые поднялись, ещё больше погибло в разборках. Иногда причиной этого был Зорге. Он не испытывал угрызений совести, этот рудимент минувших поколений в девяностые был не в чести у деловых людей. Главное, не предавать своих, думал Зорге. Сначала думал, потом делал, и всегда был осторожен. Фирма процветала. Потом появились слухи, что в Москве появилась новая мода – решать вопросы без стрельбы и взрывов, только с помощью бабок и договорённостей. Зорге перестал носить пистолет. Фирма завела своего карманного депутата.

Спасиба говорил, что нужно ехать в Москву, потому что все деньги оседают там. Зорге Москва не понравилась, но кокаин и дорогие проститутки помогли свыкнуться с новым местом обитания. Он так и жил, мотаясь между Москвой и родным городом. В этот момент и возник Шило с хорошим предложением о покупке завода, на котором всю жизнь проработали родители Зорге, и начал трудовую карьеру электромеханика он сам. Шило все эти годы маячил где-то на горизонте, решал вопросы в соседнем областном центре, его группировка считалась дружественной.

Они встретились в ресторане, чтобы обсудить детали. Спасиба и Джексон, услышав сумму, которую друзья Шила готовы отвалить за не самый прибыльный актив, согласились без раздумий. Только инвесторы хотят личного общения, сказал Шило. А что за инвесторы, спросил Спасиба. Китайцы, быстро ответил Шило, у них так принято, вести дела глядя друг другу в глаза. Больше никуда они не хотят посмотреть, схохмил Спасиба и подмигнул Зорге. Зорге знал, что какие-то китайцы скупили несколько спиртоводочных заводов в ближайших областях. Теперь и водка будет китайская, сказал Джексон. Водка будет наша, сказал Шило, просто деньги китайские. А твой интерес какой, спросил Спасиба. Он давно знал Шило, и поэтому мог задать такой вопрос. Процент, сказал Шило и хитро сощурился.

***

Теперь Зорге вспомнил эту его улыбку. Тогда Зорге подумал, что Шило предвкушает огромные комиссионные, которые получит от сделки. Зорге избегал смотреть Шилу в глаза, да и сам Шило отводил взгляд. Что-то внутри каждого заставляло их не замечать друг друга, только тогда Зорге не захотел будить дано забытые воспоминания.

Если его убьют сейчас, может быть, Шило станет легче. Наверняка Шило и сам так думал, не явно, конечно, но подспудная мысль о смерти Зорге должна была доставлять извращённое удовольствие. Если бы умер Шило, Зорге бы обязательно испытал какое-то смутное радостное облегчение.

Шило предложил организовать встречу в загородном ресторане. Хозяин исправно платил ребятам Спасибы, поэтому все поддержали предложение. Это была встреча на их территории, значит, китайцы правильно понимали расстановку сил в регионе. Спасиба заранее посадил несколько своих ребят в ресторане, просто на всякий случай. Спасиба, Зорге и Джексон поехали на одной машине без охраны. Они были хозяевами, а хозяевам никакой охраны не нужно, само имя охраняет лучше любых стволов. В радиусе примерно трёхсот километров не было никого, кто мог бы причинить вред или хотя бы помыслить о такой возможности.

Зорге рассеянно смотрел в окно, вполуха слушая байку Джексона о том, какую горячую девчонку он снял вчера вечером в ресторане «Гранд». Спасиба включил «Пинк Флойд» (он не переносил ни современной попсы, ни шансона), но не очень громко, чтобы Джексону не пришлось повышать голос. Зорге думал о своём, только иногда кивая. В салоне пахло резким одеколоном Джексона, который вылил на себя, наверное, целый флакон. Дорога была пуста, как Зорге внутри. Они давно миновали пост ГАИ на выезде из города, и вокруг кроме трассы и леса не было ничего.

Зорге думал, что ему делать дальше. Недавно один из его знакомых оставил весь свой бизнес компаньонам и уехал путешествовать по Индии и Непалу. Зорге разыскал международный телефонный справочник, нашёл коды Дели и Катманду. Он не знал, где находится его знакомый, но ему очень хотелось позвонить и спросить – ну что, ты нашёл там то, что искал? Ты смог убежать от самого себя и найти что-то, похожее на спокойствие?

Когда в лобовом стекле появилось аккуратное отверстие, Зорге не сразу понял, что произошло. Камень, подумал он, хотя впереди не было ни одной машины. А потом лобовое стекло покрылось сетью трещин, а Спасиба резко наклонился и ударился о руль залитым кровью лицом. Машина вильнула вправо, и мимо уха Зорге просвистела пуля. Кусочки металла застучали по дверям, разбив оба окна. На заднем сиденье захрипел Джексон, а машина всё продолжала ехать. Зорге согнулся, но левой рукой придержал руль. Автомобиль, не снижая скорости, съехал с дороги, проскочил обочину и скатился с невысокой насыпи. Пули стучали по крышке багажника, две или три попали в салон, и Джексон перестал хрипеть. Ещё одна пуля на излёте ударилась о спинку кресла Зорге, но не пробила её. Мотор работал, колёса крутились. Зорге чуть приподнял голову, с волос посыпались осколки стекла. Тело было переполнено адреналином, но это был не страх смерти, а что-то другое.

Он касался руки мёртвого Спасибы, который не мог упасть из-за пристёгнутого ремня (Спасиба единственный из всех знакомых Зорге пользовался ремнём безопасности). Машина ехала по замёрзшему полю (спасибо ночным заморозкам) и приближалась к лесу. Выстрелов слышно не было. Зорге держал руль и свободной рукой открыл бардачок в поисках какого-нибудь оружия. Тёмные деревья приближались к капоту, а в бардачке не было ничего, что можно было использовать. Чеки с заправок и пачка французских презервативов не годились. Зорге оглянулся, и сразу посмотрел в глаза мёртвому Джексону. Он быстро отвернулся в надежде, что ничего запомнить не удастся. Смотреть на Джексона было даже хуже, чем подставлять спину под пули.

Каким-то чудом ему удалось проскочить мимо первых деревьев, а потом автомобиль уткнулся в кусты и заглох. Зорге открыл дверь и выбрался наружу, затаившись за помятым крылом. Вдалеке, по светлому фону замёрзшего поля к Зорге бежали тёмные фигуры и что-то кричали. Впереди всех бежал Шило и размахивал автоматом. Зорге в последний раз посмотрел на тела своих друзей и побежал в лес.

***

Зорге знал, что его рано или поздно обнаружат. Шило бывал здесь, и память должна привести его к тёмному зеркалу. Скрючившись у холодной стены, он ловил каждый звук и ждал темноты. Несколько раз он запускал маленькую юлу, оказавшуюся полностью исправной. Юла с тихим гудением описывала круги на старом линолеуме. Тьма постепенно сгущалась, и различать игрушку на полу было всё тяжелее.

Зорге поднялся и подошёл к окну. Там было светлее, чем в здании. Зорге не успел долго порадоваться, потому что где-то в кустах грохнул выстрел, и пуля ударила в стену коридора за его спиной. Кирпичная пыль посыпалась на пол.

Вот и всё, подумал Зорге. Он даже не очень быстро отпрянул от окна, потому что прятаться уже не было смысла прятаться. Ему осталось жить не больше десяти минут. Противная слабость опять заполнила всё тело, но сильного страха не было. Снаружи донеслось ещё несколько выстрелов, и две пули ударились в стену. Зорге повернулся к лестнице и стал ждать. Кажется, его глаза привыкли к темноте, потому что он явно различил лежащую у края зеркала юлу. Ни о чём не думая, он нагнулся, поставил игрушку на пол и несколько раз нажал на шпенёк. Юла зажужжала и покатилась по полу, с тихим стуком ударившись о стекло, как большая подслеповатая муха.

В ответ чт0-то ударило в стекло изнутри. Зорге посмотрел на чёрную блестящую поверхность. Там, в темноте, к стеклу с обратной стороны прижимался Немец, такой же, каким был двадцать лет назад. Он смотрел на Зорге, прижимая к зеркалу узкие длинные ладони. Наверное, это стресс, подумал Зорге. Мальчик ещё раз несильно ударил по стеклу, привлекая внимание. Зорге был выше ростом и смотрел на Немца сверху вниз. На несколько секунд он забыл о том, что очень скоро его жизнь оборвётся. Почему-то всё происходящее воспринималось совершенно нормальным, как поездка в автобусе или поход в магазин. Немец открывал рот, но ничего слышно не было. Указательным пальцем, прижатым к стеклу, он чертил один и тот же знак, многократно повторяя движения. Палец не оставлял на зеркале никаких следов.

На первом этаже что-то зашумело. Наверное, найти путь в темноте было не очень просто, а у преследователей не было фонариков. Немец замолотил в стекло свободной рукой и беззвучно кричал, не переставая. Стекло немного вздрагивало при каждом ударе. Зорге подошёл почти вплотную. Теперь палец мальчика описывал узор прямо напротив склонённого лица.

– Что? – спросил Зорге, – я не понимаю.

Палец очень быстро перемещался по стеклу, почти сливаясь в одну линию.

– Помедленнее, – сказал Зорге.

Он приложил свой палец напротив пальца мальчика, и повторил все движения, сначала быстро, а потом медленнее, когда рука Немца замедлялась. Зорге понял.

Этот же знак рисовал Шило помадой на полу, когда вызывал Даму Червей. Только сейчас помады у Зорге не было. Он сунул руку в карман и схватил скальпель, неожиданно оказавшийся очень тяжёлым. Не думая, он провёл лезвием по тыльной части левой руки между большим и указательным пальцами. Длинные капли крови выступили на коже и канули в темноту. Зорге услышал, как они упали на пол. У него оставались считанные секунды.

Рана не заболела, когда Зорге сунул в неё пальцы. Присев одно колено, он нарисовал знак, который отпечатался в его сознании. В дальнем конце коридора уже шумели голоса и слышался топот ботинок. Пришлось макать пальцы в кровь три раза, чтобы сделать всё, как надо.

Рисунок чуть отсвечивал алым в темноте, а кровь от его краёв начала собираться к центру. Мальчик в зеркале уже не бился в стекло, а просто смотрел. Кажется, он улыбался.

– Дама Червей, приди! Дама Червей, приди! Дама Червей, приди! – повторил Зорге, а в конце коридора послышался рёв и хохот десятка голосов.

Всё-таки у них были фонари. Пятна жёлтого света легли на пол, стены и потолок. Зорге забился в угол у стены, в самую темноту. Пол начал тихонько вздрагивать, а изнутри зеркала раздался скрежет. Зорге посмотрел на стекло. Мальчика там больше не было, но внутри явно что-то двигалось.

Зорге узнал голос Шила среди многих голосов.

– Он должен быть где-то тут.

Шаги загрохотали по лестнице, и пятна света от карманных фонарей становились всё ярче. Поверхность зеркала уже не была ровной, и к тому моменту, когда Шило показался из-за угла, Дама Червей уже выпустила свои щупальца, которые лежали поперёк коридора, как длинные чёрные змеи.

Зорге был невидим в своём укрытии из темноты. Когда Шило, шедший первым, споткнулся о щупальце, второе схватило его, обернувшись вокруг лица, так что Шило не издал ни звука.

Всё произошло слишком быстро, чтобы кто-то из преследователей успел среагировать. Людей было всего восемь, а щупалец больше, и Дама Червей сразу перекрыла пути к отступлению. Лучи фонарей, анемичные и жалкие, не могли бороться со сгустившейся темнотой. Щупальца рассекали воздух и смыкались вокруг человеческой плоти. Два или три раза свет падал на Зорге, но это всегда было случайно. Ему было плохо видно, тени метались во мраке, слышались невнятные хрипы и хруст, а Дама продолжала наносить хлёсткие удары. Прозвучало два выстрела, пули ушли в пол, и во время вспышек Зорге увидел, как человек скрывается внутри зеркала, пытаясь упираться сломанными руками в край рамы. Маленькие червячки переползали через край зеркала и падали на пол. Фонарик лежал на полу и его слабый луч косо освещал коридор, почти как двадцать лет назад. Зеркало было слишком маленьким, чтобы Дама смогла протащить внутрь сразу всю добычу, поэтому пять или шесть тел висели под потолком, удерживаемые щупальцами, облепившими головы, как причудливые капюшоны. Одно из тел начало дёргаться, не выпуская ружья, и оба выстрела ушли в пол. По одному тела исчезли за поверхностью зеркала, но два или три щупальца ещё оставались снаружи. Одно из щупалец ударило по лежащему на полу фонарику, как будто прихлопнуло назойливую муху, и Зорге оказался в кромешном мраке.

Он слышал, как щупальца движутся к нему в темноте, но сил бежать не осталось. Кажется, он обмочился, но полной уверенности не было. Зорге закрыл глаза, хотя вокруг ничего не было видно. Через секунду щеки коснулось невидимое в темноте щупальце, пощекотало кожу, потрепало волосы.

– Не надо, – сказал Немец из темноты.

Щупальце было горячее, как уголь, вынутый из мангала. Если бы она хотела убить меня, она бы это сделала, подумал Зорге. Наверное, ей теперь надолго хватит еды.

Щупальце убралось. Несколько минут Зорге сидел в полной темноте, пока не понял, что всё закончилось, и вокруг больше никого нет. Он продолжал сидеть, пока вокруг не стало немного светлее.

Несколько пятен темнело на полу, у края зеркала валялся ботинок. Дама Червей подобрала всё оружие и даже раздавленный фонарик. Зорге встал (штаны всё-таки оказались сухими) и прошёл вдоль стены. Юлы нигде не было. В зеркале отражался только сам Зорге, лишь нижний край рамы был немного испачкан кровью. Кровь почему-то была хорошо различима во мраке.

Рука разболелась, а Зорге совсем о ней забыл. Вокруг пальцев запеклась и свернулась кровь. Странно говорить о крови «свернулась» подумал Зорге, кровь ведь не персидская кошка. На полу лежал скальпель, Зорге подобрал его и сунул в карман. Он унесёт с собой хоть какое-то свидетельство случившегося. Прямо перед зеркалом на полу выделялся нарисованный Зорге знак, чёткий и прямой, будто прорисованный тушью. Зорге посмотрел на зеркало, но там отражался только он сам. Не отрывая взгляд от стекла, Зорге ногой растёр рисунок.

Он не мог больше здесь оставаться. Зорге прошёлся по коридору, дёргая за ручки дверей, пока не нашёл комнату с целым окном и затаившейся во мраке мебелью. Он завернулся в пальто и сел в кресло, протяжно застонавшее под его весом. До рассвета осталось несколько часов. Удастся ли мне заснуть, подумал Зорге, закрывая глаза.

ЗАСТАВА БЕЗ ВОРОТ

Он долго сидел с закрытыми глазами, полностью избавившись от мыслей, что получалось редко. Удалось не задремать, разум оставался ясным и пустым, как и обещал доктор Верба. Если заснуть – опять начнётся тот же самый сон. При мысли о том сне ясность и пустота, наполнявшие голову, рассыпались и исчезли, вернулась осознанность. Он постарался не открывать глаза, и у него получилось. Вокруг было темно, и усилием воли он постарался вытеснить воспоминание о сне этой темнотой, но снаружи послышались шаги. В дверь постучали.

– Артур, пора.

Только благодаря доктору Вербе Артуру разрешили перед полётом несколько минут посидеть в тёмной комнате. Верба пошёл к Главному и объяснил, что после всех событий Артуру нужно как следует настроиться перед полётом, и он, Верба, берёт всю ответственность на себя. Главный подумал и разрешил. Особого выбора не было, после гибели Мальцева и того, что позавчера произошло с Ловчим, Артур остался последним дублёром, а в отряде космонавтов никакой разницы между основным пилотом и дублёром не было.

Артур встал и открыл дверь. В коридоре толпились военные и люди в штатском. Увидев Артура, все расступились. Ни на кого не глядя, он пошёл к открытой двери, где уже ждал автобус. Он старался не слушать шёпот за спиной, но слова сами собой проникали в голову:

– Нашли в квартире.

– Да, повесился на трубе отопления.

– Тише, тише, услышит, они же дружили.

Сейчас не было времени задумываться, о ком шепчутся за спиной. Ходить в скафандре было не очень удобно, нужно было сосредотачиваться на каждом движении, на каждом шаге. Через два часа море ревущего огня поднимет его в небеса, ракета прошьёт тропосферу, стратосферу и мезосферу. За несколько минут достигнув высоты в триста километров, двигатели последней ступени выключатся, и космический аппарат выйдет на заданную орбиту. Потом три десятка витков и возвращение на землю. Через десять часов он вернётся домой. При этой мысли он испытывал смутное непонятное беспокойство, но сосредоточенность и пустота внутри одолели эту мысль. Лучше думать о чём-то приятном. Когда перед глазами возникала картина звёздного неба, чёрного космоса и маленького голубого шарика, болтающегося в пёстрой пустоте где-то у его ног, внутри разливалась приятная теплота. В одну из их встреч доктор Верба рассказал ему, что в восточной философии есть такое понятие – застава без ворот. Чтобы достичь просветления, человек должен миновать эту заставу, препятствие, которое находится внутри сознания, преодолеть самого себя. Доктор Верба был уверен, что, полетев в космос, человечество достигнет просветления, потому что там, среди пустоты, человеческому разуму способна открыться истина, но каждый вернувшийся будет подобен немому, увидевшему прекрасный сон. Он будет всё знать, но ни о чём не сможет рассказать. Но мы же не можем абсолютно всех отправить в космос, сказал тогда Артур. Ещё десять-пятнадцать лет, ответил доктор Верба, и полёт на Луну будет так же привычен, как поездка на автобусе.

Салон автобуса пропах бензином. Артур сел впереди, в одиночестве, остальные сели сзади. На плоской жёлтой поверхности пустыни на фоне синего неба виднелся пункт назначения – серебристая ракета, прижавшаяся к башне обслуживания.

– Поехали, – тихо сказал кто-то за спиной, и водитель повернул ключ зажигания.

От запаха бензина снова заболела голова. Он говорил об этих участившихся приступах мигрени доктору Вербе, но сейчас того не было рядом. К счастью, предстартовый медосмотр он прошёл, а на головную боль можно не обращать внимания.

Артур закрыл глаза, но спасительная пустота не приходила, вместо неё навалились воспоминания о том самом сне. Вспоминать о нём – это как будто смотреть телепередачу в своей голове, только в голове у Артура не получалось переключить канал.

Голоса за спиной смолкли. Видимо, его сосредоточенность передалась остальным пассажирам. Двигатель гудел, автобус покачивался на ходу, как колыбель. В колыбели нужно спать, и сон возник из глубины памяти, как пузырёк воздуха от подземного источника поднимается со дна озера на поверхность.

Там, во сне, тоже было озеро и рыбалка, но до них было ещё что-то. Артур вспомнил – то детское лето было богато на звездопады. Гораздо позже, уже в старших классах, Артур прочёл книгу по астрономии, где объяснялось всё про метеорные потоки – Леониды, Ориониды, Персеиды. Больше всего ему понравилось название Дракониды, потому что при взгляде на рой ярких метеоров можно было представить, что к Земле несётся стая маленьких огнедышащих драконов.

Много лет назад он выходил из дома, чтобы взглянуть на ливень ярких огней, рассекающих ночное небо. То воспоминание было очень живо во сне, и этот сон почти невозможно было отличить от реальности. Артур не помнил, сон ли это, или всё действительно происходило с ним в детстве. Яркая точка оторвалась от стаи себе подобных и начала падать под другим углом. Кажется, на долгие секунды зависла над головой, превратившись в безымянную звезду неизвестного Артуру созвездия, а потом рухнула вниз и потухла где-то в лесу за рекой. Кажется, земля под босыми ногами чуть дрогнула, как шкура лошади, если пощекотать её хворостиной.

Автобус дёрнулся, и Артур открыл глаза. Руки под перчатками начали чесаться. Если о головной боли он рассказывал доктору Вербе, то о зуде – никому. Никаких внешних изменений на руках Артур не замечал – ни пятен, ни точек, ни изменения плотности кожного покрова. Зуд начался за неделю до полёта, и приступы проходили за несколько минут. Вернусь на Землю, и потом разберёмся, думал Артур. У него хватало силы воли, чтобы не расчёсывать зудящие места.

Вот и сейчас зуд прошёл, пока Артур вышел из остановившегося автобуса. Снаружи было жарко и пыльно. Ракета и башня обслуживания отбрасывали длинную тёнь, а солнце только едва показалось над крышей монтажно-испытательного комплекса.

Оставалось пройти лишь несколько десятков шагов до лифта, который поднимет его на вершину ракеты, где под обтекателями скрыт космический корабль.

Возле автобуса стояли несколько человек.

– Готов? – спросил Артура человек в военной форме с большими золотыми звёздами на пыльных погонах. Он сегодня был за главного. Сам Главный неделю назад попал в больницу с острым аппендицитом.

– Всегда готов, – ответил Артур и через силу улыбнулся.

Маршал похлопал его по плечу.

– Не подведи, сынок, – сказал маршал, – на тебя смотрят все…

Он закашлялся, и Артур так и не узнал, кто именно на него смотрит.

– Служу советскому народу, – сказал Артур.

Заученная фраза вызвала улыбку на лице маршала, как звонок колокольчика вызывает повышенное слюноотделение у подопытной собаки. Солнце сверкнуло на золотом позументе, и среди этого сияния за плечами маршала появились новые улыбающиеся лица.

Маршал пожал руку, но из-за перчатки Артур ничего не почувствовал. Вслед ему ещё неслись слова ободрения, но он уже ждал, пока техник вручную откроет двери кабины лифта. Лица, которые он видел сотни раз, казались незнакомыми. Один из инженеров нёс большой белый шлем, похожий на детский надувной мяч, как будто для того, чтобы сыграть с Артуром в интересную подвижную игру. На шлеме были нарисованы большие красные буквы СССР, и Артур вспомнил, что Гагарину их рисовали наспех, прямо перед посадкой в ракету. Артур поднимался вверх с закрытыми глазами. Молится, сказал кто-то из техников у него за спиной. Пол под ногами дёрнулся, и Артур открыл глаза.

Жёлтая степь растекалась до самого горизонта. Кое-где по ней были рассыпаны кубики зданий полигона и жилого городка. Артур чуть нагнул голову, чтобы на неё надели шлем и соединили с остальным скафандром. Люк был уже открыт, и Артур забрался в тесное пространство корабля, где он проведёт ближайшие несколько часов. Техники подключили шланги и кабели телеметрии. Последний обернулся и показал Артуру большой палец. Люк закрылся, и в кабине остался неяркий верхний свет и свет от табло и ламп приборов.

В шлеме зашуршало, и голос произнёс:

– Проверка связи, как слышите меня, Сокол?

– Слышу отлично, – сказал Артур.

– Приступайте к проверке скафандра.

– Вас понял, приступаю к проверке скафандра.

Потом настал черёд проверки связи в КВ и УКВ диапазонах, проверки положения тумблеров на пульте управления, проверка атмосферных показателей в кабине, проверка систем автоматической и ручной ориентации, а потом контроль давления в системе тормозной двигательной установки. Всё было в норме, Артур заученно называл цифры, которые видел на шкалах приборов. Часовой готовности всё не было, вместо разговоров наземный пункт управления включил ему музыку. Артур знал, что в ожидании старта может пройти несколько часов. Карташов ждал старта с восьми утра почти до полудня и всё-таки взлетел.

Руки опять начали зудеть, и головная боль вернулась. Вместо популярных эстрадных песенок в наушниках заиграла классика. Видимо, кто-то из знакомых инженеров подсказал оператору на пульте связи, что Артур больше любит Чайковского и Моцарта, чем Магомаева и Кристалинскую.

Артур выключил освещение кабины, закрыл глаза и оказался в полной темноте. Можно было представить, что он снова оказался в сурдокамере, когда во время многодневных тренировок привыкал к изоляции от внешнего мира и однообразности обстановки. Такая же темнота, которая через несколько часов становится безграничной, заполняет не только внешний мир, но и проникает внутрь. Главное – не сопротивляться темноте, а раствориться в ней, найти в абсолютном мраке источник силы, потому что все мы явились из мрака и уйдём во мрак, и весь мир был создан из темноты, и из неё же родилась первая искра большого взрыва.

Всё это глупости. При слове «взрыв» сразу вспомнилось, что произошло с Мальцевым, который негласно считался первым номером в их маленькой группе. Ловчий был физически крепче, а Артур лучше разбирался в технике, но Мальцев превосходил всех по совокупности показателей. Главный тоже выделял именно Мальцева, наверное, потому, что тот чем-то неуловимо напоминал Гагарина, который второй раз в космос так и не полетел.

Артур никакой ревности по этому поводу не испытывал. Юра Мальцев был отличным парнем, хорошим товарищем и коллегой. Так же, как и Гена Ловчий. Но Ловчий сейчас в больнице, а то, что осталось от Юры, можно было уместить в коробку от обуви. Нет, гроб, конечно, был обычного размера, но то, что лежало внутри…

Артур несколько раз сжал и разжал кулаки, и зуд немного уменьшился. Это мелочи, следствия волнения, или, как любил говорить доктор Верба, стресса. Наверное, на тех кассетах, которые доктор записывал во время сеансов гипноза с Артуром, не было ничего необычного, иначе бы Артур сейчас не сидел бы внутри спускаемого аппарата. Головные боли начались накануне смерти Мальцева, когда стало ясно, что именно он отправится в полёт. Артур не пошёл к доктору Белоногову, старшему врачу отряда, а решил обратиться к Вербе. Вернее, даже не обратился, а просто упомянул о мигрени во время одной из тренировок.

– И сильно болит? – спросил доктор Верба.

– Нет, – ответил Артур, – просто раньше голова вообще никогда не болела.

Чтобы попасть в отряд космонавтов, нужно иметь абсолютно здоровое тело. Артур и был абсолютно здоров, но, сказав о том, что у него никогда не болела голова, немного покривил душой. Голова и раньше болела, но очень редко, не более пяти раз за всю жизнь. Один случай Артур запомнил хорошо. Много лет назад, когда он выбирал, куда поступать – в мореходное или авиационное училище, его выбор склонялся к мореходке. Он лёг спать с твёрдой мыслью отправить документы для поступления в Ленинград, но утром проснулся со страшной головной болью. Два дня он провалялся в постели, не в силах подняться. Как-то само собой получилось так, что он решил всё-таки послать документы в лётное училище. На следующее утро он встал абсолютно здоровым. Об этой истории доктору Вербе он ничего не говорил.

Музыка в наушниках сменилась голосами. Артур сказал, что всё в порядке, и ему опять включили классику. Он попытался сосредоточиться, но мысли перетекали с предмета на предмет, как шарики ртути. Артур попросил выключить музыку, и через несколько секунд она смолкла.

Он сосредоточился, а потом полностью расслабил тело. Больше не было никаких осязаемых препятствий, и все мысли скатались в один большой серебристый шар, а потом растворились во мраке. Артур спал, и ему снился сон, который он видел много раз.

Во сне очень явственно ощущался вес удочки на плече и твёрдость дужки ведра в ладони. Артур сжал руку, чтобы почувствовать эту забытую с детства твёрдость, но пальцы наткнулись только на ткань перчатки. Он не проснулся. Под босыми ногами пыльная просёлочная дорога спускалась к реке. Маленький Артур ожидал увидеть на дороге отметины вчерашнего звездопада, но на твёрдой жёлтой земле заметны были только вмятины от копыт и следы тележных колёс. За рекой на лугу пестрели чёрно-белые пятна колхозного стада. Артур мог пройти всю дорогу с закрытыми глазами, и на несколько секунд там, во сне, закрыл глаза. Несмотря на то, что его глаза были теперь как бы дважды закрыты, всю картину он продолжал видеть очень ясно. Дорога под ногами закончилась, превратившись в шершавые брёвна настила. Старый деревянный мост унесло ледоходом в прошлую весну, и новый построили уже на бетонных опорах, чтобы трёхтонки могли возить молоко с окрестных ферм на молокозавод. Можно было забросить удочку тут же, спустившись с моста к воде, но Артура манило то место, где упала горящая звезда.

В ведёрке глухо дребезжала жестянка с опарышами, которых Артур набрал в куче гноя за хлевом. Дорога забирала вправо, а он пошёл по тропинке вдоль пологого берега. Направление, где упал метеорит, он запомнил примерно, но чувствовал, что не ошибётся. Каждый шаг приближал его к цели, и босые стопы чуть покалывало, как будто он шёл рядом с оборванным высоковольтным кабелем.

Тропинка уходила в лес, и Артур прошёл по ней несколько десятков шагов, пока не понял, что покалывание в стопах стало слабеть. Он сошёл в траву и пошёл в обратную сторону. Теперь уколы превратились в щекотку. Это было приятно, как будто мама пришла будить его в школу, но не громким голосом или сдёргиванием одеяла, а нежным касанием кожи. Ноги сами привели его к песчаному карьеру, вернее, не карьеру, а просто большой яме с неровными краями, откуда до войны жители соседней деревни брали песок и гравий для строительных работ. Дорога к яме спускалась с обратной стороны леса и давно превратилась в две едва заметные в траве колеи. На дне ямы чернела лужа со стоячей водой. Щекотка в стопах стала сильнее. Артур спустился по осыпающемуся краю, и поверхность лужи покрылась рябью от упавших в воду песчинок. Ноги по щиколотку ушли в тёплый песок. Здесь, внизу, не чувствовался ветер и почти не был слышен шорох деревьев.

Чёрная вода успокоилась и превратилась в зеркальную гладь, в которой отражались опрокинутые облака. Артур положил на песок удочку и ведёрко. Ближний край ямы был обрывист, и прямо посередине его темнела дыра с гладкими блестящими краями. Он сделал несколько шагов, увязая в песке. Он читал про зыбучие пески, но сейчас страха не было, и щекотка стала подниматься по ногам всё выше. Артур подошёл к дыре и потрогал твёрдый край, чуть присыпанный песком. Подушечки пальцев пронзил приятный импульс. Стекло, понял Артур. Песок превратился в спёкшееся стекло цвета неочищенной патоки, которую отец иногда приносил с сахарного завода. Струйки расплавленного песка стекли с края отверстия и затвердели. Тёмные брызги расплескались на несколько метров вокруг. Артур заглянул за край отверстия. Оно было достаточно велико, чтобы просунуть внутрь голову и плечи.

Там было темно и ничем не пахло. За краем отверстия начиналась короткая, не длиннее артуровой удочки, нора из того же спёкшегося гладкого песка. Артур отодвинулся, чтобы солнечный свет проник в глубину, и на дне норы что-то тускло блеснуло серым металлическим светом. Щекотка превратилась в приятный покалывающий зуд, который охватил всё тело. Артур понял, что ему нужно туда, на дно норы, где блестит металл. Нужно не потому, что это серебро, платина или ещё какое-нибудь сокровище, а потому что этот тусклый блеск притягивал и манил, и Артур знал, что это не охотничья приманка, не кусочек сыра в мышеловке, а будущее полное и абсолютное счастье.

Он легко перебрался через оплавленный тёплый край и скользнул вниз по стеклянной глади, потому что нора шла под наклоном. Он сжался в комок, но всё равно скоро упёрся головой в потолок. Тело Артура заслоняло свет, но серебристый блеск, кажется, от этого стал только ярче. Артур протянул руку и увидел, что кончики его пальцев охвачены голубоватым сиянием. Страха не было, не было вообще никаких чувств и мыслей, кроме уверенного ожидания радости и счастья. Сияние в пальцах осветило небольшой гладкий металлический шар не больше футбольного мяча. На его поверхности вспыхнул ряд разноцветных огоньков и тут же погас. Артур протянул руку, но дотронуться до шара не смог, тот будто начал проваливаться всё глубже в тёмную нору, утаскивая мальчика за собой. Края норы росли, трещали и лопались, и Артур зажмурился, чтобы защитить глаза от осколков чёрного стекла.

– … четыре, три, два, один. Как слышите меня, Сокол, приём?

Артур очнулся мгновенно, сон был минутной слабостью, и тренированный разум сразу включился в работу.

– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Слышу отлично, приём.

Смутное воспоминание, порождённое сном, мешало сосредоточиться, и Артур сделал несколько глубоких вдохов, полностью расслабив тело. Он снова проверил приборы и озвучил показатели. Голос в наушниках заверил его, что всё в полном порядке. Перед глазами снова явился стеклянный тоннель с отполированными краями. Скоро у меня будет несколько часов полного одиночества, сказал Артур воспоминанию. Потерпи. Скоро мы во всём разберёмся.

Говорят, за мгновение до смерти перед глазами протекает вся жизнь. Почему же сейчас он так некстати решил предаться воспоминаниям? Артур не был суеверен. Несмотря на то, что произошло с Мальцевым и Ловчим, никаких тягостных предчувствий не было; наоборот, тело наполняла радостная лёгкость, как в юности, перед возвращением из училища домой на летние каникулы. Да, сейчас он чувствовал то же самое – как будто после долгих тяжёлых усилий он возвращается домой.

Команды на старт всё не было. Артур сохранял расслабленность. Головная боль отступила. Огоньки на панели управления по-приятельски подмигивали, как будто желали удачи на своём электронном языке. Он попробовал перевести сигналы на язык азбуки Морзе, но получался какая-то ерунда.

Перед глазами снова потекли неосознанные воспоминания. Доктор Верба говорил, что так работает подсознание. Жаль, что доктора не было на старте. Он бы предложил доктору ещё один сеанс гипноза после возвращения из космоса. Вербе наверняка было бы интересно сравнить, как в трансе поведёт себя Артур после полёта, миновав заставу без ворот. По окончании первого сеанса доктор выглядел озадаченным и буквально выпроводил Артура из кабинета. Но сейчас это неважно, воспоминание о докторе явилось и исчезло, поглощённое новыми эпизодами пережитого, как одна сцена в кинофильме сменяет другую.

После того случая с упавшей звездой Артур ощутил необъяснимую тягу к небу и полётам. Раньше он грезил морем и кораблями, сейчас к этим мечтам добавились самолёты и ракеты. В послевоенное время все мальчишки грезили чем-то подобным, но Артур открыл в себе новые способности. Оказалось, он может отремонтировать почти любой электрический прибор без всяких схем и чертежей. Он был лучшим в радиолюбительском кружке дома пионеров.

Потом было авиационное училище, куда он поступил без труда, и закончил в числе лучших. Ловчий, кстати, учился там же курсом старше. В отряд космонавтов их тоже отобрали вместе, через несколько лет после выпуска. Сейчас несколько лет службы в авиаполку далеко на севере пронеслись в памяти за долю секунды, как будто в них не было ничего интересного, они были просто подчинены одной цели – улететь в космос. Вспомнилось только одно – они жили с Ловчим в одной комнате, и каждое утро тот брезгливо выметал из укромных уголков сухие трупики пауков, мошек и мокриц. Притягиваешь ты их, что ли, говорил Ловчий, сгребая мусор в совок. Хорошо ещё, что пчёл тут нет, а то меня в детстве ужалила пчела, и я чуть не умер. Артур пожимал плечами. Насекомых он не боялся, почти всё детство прошло в деревне, и они всегда жили рядом и не стоили внимания. Те годы почти выветрились из памяти, он ярко запомнил только время, проведённое в полёте. Так ветер и вода уносят мелкие и мягкие частицы, оставляя только твёрдую породу. Ощущение полёта – это твёрдая, материковая порода его личности, сама её суть. Впервые поднявшись в воздух, Артур понял, что хочет остаться здесь, наверху, и больше никогда не опускаться на землю. Только здесь он чувствовал себя максимально живым и независимым, единственным и исключительным.

Он знал, что попадёт в отряд космонавтов, но удивился, когда узнал, что Ловчий тоже прошёл сложный отбор. Артур не был лучшим по физическим показателям но комиссию заинтересовало его умение разобраться в любом приборе. Во время одного из испытаний перед ним поставили какой-то большой аппарат со снятой крышкой. Артур и сейчас мысленно увидел поразившее его тогда переплетение проводов, батареи электронных ламп, покрытые пылью конденсаторы и толстые короткие резисторы. Трансформатор был похож на кирпич, обмотанный жёлтой слюдой. Почини, сказал Артуру пожилой человек в очках. Инструменты, спросил Артур. Только те, что у тебя в карманах и на столе, ответил председатель комиссии. Стол был чист, а в карманах у Артура были только перочинный нож и огрызок карандаша, да ещё часы на руке.

Это не было похоже на обычные воспоминания, он как будто смотрел кино, которое ему показывали на обратной стороне закрытых век. Его взгляд блуждал между сплетениями электрических жгутов. Кто-то включил тумблер, трансформатор загудел, но на маленьком экране ничего не появилось. Электронные лампы были похожи на корону, и несколько её зубцов не засветились. Артур смотрел, пока не пришло понимание. Оно всегда приходило, поднималось из глубины и заполняло собой всё. Так происходило всегда, когда нужно было отремонтировать сложный прибор. Это не было связано ни со знанием, ни с образованностью, просто назначение каждого элемента, каждого узла схемы и каждого провода становилось интуитивно понятным, хотя разумом Артур не до конца понимал, как работает биполярный транзистор.

Вот и теперь как будто несуществующая третья рука ощупала аппарат, коснулась каждого компонента, ощупала все провода, потрогала все соединения и нашла несоответствие, изъян, дефект. И сразу же появилось понимание, как его устранить. Артур вытащил перочинный нож, расщепил карандаш и извлёк грифель. Не было только провода. Артур снял с руки часы, которыми его наградили при выпуске из училища, и несколько раз ударил их об угол стола. Осколки стекла брызнули на пол. Потом он вытащил погнутый циферблат с механизмом и нашёл тонкую витую пружину. Аккуратно он размотал тонкую стальную проволоку и, не выключая питания прибора, осторожно примотал этой проволочкой грифель к контактам на панели. На экране осциллографа пробежала волнистая полоска. Отлично, сказал председатель комиссии.

Только сейчас Артур понял, что в своих воспоминаниях он погружён в странный полусон, во время которого продолжает общаться с пунктом управления. Его предупредили, что не сработал один из сигнализаторов закрытия люка, потому его сейчас проверят. Голос Артура ответил, вас понял, всё нормально. Потом его предупредили, что сейчас опустят площадку обслуживания. Снаружи послышался шум, а затем объявили часовую готовность. Артур слушал свой голос со стороны, а перед глазами продолжала скользить вся жизнь.

Голос в наушниках смолк, и мимоходом промелькнула мысль, что если бы рядом были Ловчий и Мальцев, именно они бы разговаривали с ним, шутили и подбадривали. Но, если бы они были рядом, Артур никуда бы не полетел, в спускаемом аппарате сидел бы Мальцев или Ловчий, а в пункте управлении сидел бы Артур.

Теперь память зацепилась за имя Юры Мальцева, и то, что Артур старался забыть, снова всплыло из глубин подсознания, как огромная глубинная бомба, всплывшая спустя много лет после войны. Потом сказали, что это судьба, и точно так же говорили, когда из подаренного Ловчему букета выползла пчела и ужалила того в запястье. Если бы ужалила в лицо или шею, это тоже была бы судьба. Ловчего успели спасти, но вряд ли он когда-нибудь полетит в космос. Шло разбирательство, почему медкомиссия упустила тот факт, что у кандидата в космонавты сильнейшая аллергия на пчелиный яд.

Артур размышлял, что такое судьба. В центрифугу вместо Мальцева мог пойти и он, мог раскрутиться там до восьмикратной перегрузки, мог дождаться, пока содержание кислорода повысят до сорока пяти процентов. Потом механизм управления центрифуги вышел из строя, и она начала раскручиваться сильнее. Артур закончил тренировку на велотренажёре и тоже стоял у смотрового окна, наблюдая, как пятнадцатиметровая штанга с круглой кабиной на конце вращается всё быстрее и быстрее, как огромная праща. Был слышен только шелест ветра, потому механизмы работали бесшумно. По взглядам инженеров рядом Артур понял, что происходит что-то страшное. У пульта внизу продолжали суетиться люди, а центрифуга крутилась всё сильнее. Мальцев давно должен был потерять сознание и выпустить из рук тангету с кнопкой, контакт которой подаёт сигнал и аварийно останавливает тренажёр. Люди от пульта бросились к главному щиту, но там тоже что-то заело. У Артура рябило в глазах от вращения кабины, и центрифуга превратилась в сплошной серый диск, а потом кабина вспыхнула, и диск превратился в огненное кольцо. Артур закричал, тогда кричали все. Потом скрежет и треск ломаемого металла заглушил крики, и центрифуга, перекосившись, начала останавливаться. Кабина догорела и превратилась в обгорелый, покрытый сажей шар.

Артур не смотрел, как врачи и инженеры бросились к кабине, и что они оттуда достали. Это судьба, думал он тогда, и думал позже, когда закрытый гроб с телом Мальцева грузили в транспортный самолёт, чтобы отправить на родину. До этого гроб несколько часов простоял в клубе, и его почти весь завалили алыми гвоздиками. Это судьба, сказал Ловчий. На его щеке Артур заметил влажную полоску от слезы. Впрочем, через пару дней он в столовой уже подмигивал симпатичной официантке. Таков уж он был, не принимал ничего близко к сердцу. Хотя почему был, подумал Артур сквозь полудрёму. Есть. Он есть, лежит в больнице. Букет, из которого выползла пчела, преподнесла Ловчему та самая симпатичная официантка. И это тоже судьба.

Потом было расследование, которое выявило замыкание в пульте управления. Пожар в центрифуге, скорее всего, случился из-за разряда статического электричества, который вызвал пожар в среде почти чистого кислорода. Разряд, по-видимому, возник между синтетической футболкой и шерстяным тренировочным костюмом Мальцева.

Тогда и участились головные боли. Артур знал, что если обратиться к кому-нибудь из опытных врачей, его отстранят от полётов, тело подвергнут изматывающим исследованиям и, в конце концов, исключат из отряда по состоянию здоровья. Доктор Верба был не такой, он был моложе, всего лет на десять старше Артура. Он был психиатр, отказавшийся от работы в столичном институте ради написания докторской диссертации на тему того, как полёты в космос влияют на человеческую психику. Он разговаривал по душам, ни разу не упоминал про родину и партию, а просто задавал вопросы и слушал. На столе всегда стоял маленький шуршащий магнитофон, на который доктор Верба записывал все беседы. Именно доктор рассказал Артуру про психосоматику.

Просто смерть товарища и последующий стресс повлияли на твоё состояние, говорил доктор. Анализы не выявили никаких отклонений, сказал Артур. Доктор покивал. Никаких таблеток, сказал он. Доктор подошёл к кушетке и снял с неё клеёнку. Артур лёг на кушетку и закрыл глаза. Почти сразу появился образ тёмной дыры с тёмными стеклянными краями. Давай просто поговорим, сказал доктор.

– Объявлена десятиминутная готовность, – сказал голос в наушниках, – закройте гермошлем.

Артур не мог вспомнить фамилию человека, который говорил с ним.

– Вас понял, гермошлем закрыт.

Даже это не смогло прервать поток воспоминаний. Доктор Верба рассказывал о структуре психики, и сейчас в том глубоко расслабленном состоянии, в которое ввёл себя Артур, бессознательное взяло верх над сознанием. Он был настолько хорошо тренирован, и каждое действие было настолько доведено до автоматизма, что он мог взлететь и погружённым в транс. Ракета управлялась из пункта управления, и Артуру просто нужно было вовремя отвечать и иногда называть какие-то цифры.

Всё шло хорошо. Руки перестали чесаться, и голова не болела. Точно так же он чувствовал себя после бесед с доктором Вербой. Два-три дня проходили хорошо, но потом головные боли возвращались. Все медицинские тесты по-прежнему показывали, что Артур полностью здоров. Температура, давление, пульс, сердечный ритм, моторные реакции – всё было в норме.

Тогда доктор Верба решил использовать гипноз. Это было за несколько дней до полёта. Снова он лежал на кушетке с закрытыми глазами и пытался максимально расслабиться, а перед глазами маячил образ чёрного отверстия, окаймлённого валиком матового стекла. В глубине отверстия что-то блестело, но этот блеск мешал сосредоточить взгляд, и приходилось всё время опускать глаза. Верба начал считать в обратном порядке с двадцати до одного, и на восьми Артур перестал себя ощущать.

– Минутная готовность, как поняли меня, Сокол?

– Понял вас хорошо.

Ответ получился автоматически, не потревожив воспоминания.

– Ключ на старт!

Тело вжалось в кресло, хотя ничего не произошло.

– Дренаж закрылся, отошла кабель-мачта, идёт наддув.

– Вас понял, чувствую себя хорошо, – ответило тело Артура.

Он чувствовал себя не просто хорошо – великолепно. Скоро он вернётся домой. О возвращении на землю почему-то не думалось. Ладони зудели. Тогда, на кушетке у доктора Вербы он сжимал их в кулаки. Гипноз, кажется, ничего не дал, и тогда доктор отвёл Артура в кабинет со странным устройством. Там его голову увенчали конструкцией, похожей на шлем, с которого свисали десятки проводов, подключённых к большому аппарату. Доктор щёлкнул тумблером и начал задавать Артуру вопросы. Из электроэнцефаллографа поползла узкая бумажная лента.

– Даётся зажигание.

– Вас понял, даётся зажигание.

Где-то рядом зашумело, и сила вдавила Артура в кресло. Он слышал какие-то слова в наушниках, и отвечал, что всё проходит нормально, и он чувствует себя хорошо. Ему сказали, что отделилась первая ступень. Подъём на необходимую высоту занял меньше трёх минут. Сброшен обтекатель, сказал голос в наушниках. Артур лежал с закрытыми глазами, но почему-то видел, что происходит вокруг. Состояние транса оставалось таким же глубоким, но какая-то часть Артура пробудилась и действовала отдельно от сознания. Это не пугало, просто было странно наблюдать за этим, как будто он ставил над собой никем не согласованный эксперимент.

Он открыл глаза. Теперь он видел всё происходящее и своими глазами, и так, как будто смотрел на себя сверху. Голосов в наушниках стало несколько, наверное, подключились другие пункты управления. Эти голоса раздражали, мешали сосредоточиться на главной задаче. Артур видел, как помимо воли его правая рука коснулась панели управления и выключила связь. Наступила полная тишина. В иллюминаторе через сетку оптического ориентатора он видел голубой шар, частично затянутый белой плёнкой облаков. Только сейчас Артур заметил, что сила тяготения больше не прижимает его тело к креслу.

Руки зудели. Артур правой рукой отстегнул замок металлического кольца, который крепил гермоперчатку к рукаву скафандра, и, схватив за пальцы, стянул её с руки. Подхваченная невесомостью, перчатка поплыла прочь, похожая на необычную глубоководную рыбу.

Он смотрел на руку, а рука смотрела на него. На тыльной стороне кисти, под суставами, где начинались пальцы, из плоти выступали четыре маленьких глаза с узкими чёрными зрачками, плававшими в оранжевой радужке. Чуть ниже глаз кожа в нескольких местах набухла небольшими зудящими бугорками, где скоро должны были прорезаться новые глаза. Животный ужас рванулся откуда-то из солнечного сплетения и растворился, не оставив и следа. Артур инстинктивно попытался поднять правую руку накрыть ею левую кисть, но тело отказалось повиноваться. Сжать левую руку в кулак тоже не получилось, и тогда он закрыл глаза.

Странно было смотреть на пространство глазами, расположенными на руке. Теперь Артур чувствовал зуд не только в руках, но и на груди и спине. Сильно чесалось ещё и посередине лба. Руки сами потянулись к замкам гермошлема. Та, которая была без перчатки, сделала всё быстро, и шлем, как воздушный шарик, уплыл в сторону. Всё происходило помимо воли Артура, да и самого Артура, кажется, больше не было, только маленькая частица сознания ещё пряталась где-то в темноте, пытаясь избежать внимания жёлтых глаз с узкими зрачками. Молекула человеческого разума осталась одна в космической пустоте. Если пустота заполнена холодом, страхом и отчаянием, она перестаёт быть пустотой. Взгляд жёлтых глаз настиг молекулу, но не уничтожил, а просто кое-что показал. Показал то, что молекула и так знала, просто изо всех сил постаралась забыть, и у неё получилось.

Как будто вспышки яркой лампы подсвечивали каждую картинку, которая приходила из прошлого и спустя мгновение скрывалась во мраке бесконечной пустоты.

***

Артур стучит в дверь, и в открывшемся проёме видит удивлённое лицо доктора Вербы. Тот открывает рот, чтобы что-то сказать, но руки Артура сжимаются на горле доктора. Руки не повинуются Артуру, ими управляет тот, кто давно засел внутри, он хозяин жёлтых глаз. Сам Артур закрывает глаза, но почему-то всё видит. Он знает, что в кармане лежит бельевая верёвка, и через минуту отчаянной борьбы эта верёвка привязана к трубе отопления, а в петле дёргается доктор Верба. Хозяин жёлтых глаз знает, что после сеансов гипноза и эксперимента с электроэнцефаллографом Верба подозревает, что в Артуре есть ещё кто-то, тот, кто спрятан очень глубоко под вторым дном, и этот кто-то выходит наружу редко. Можно сказать, что доктор тоже посмотрел в жёлтые глаза. Верба о чём-то догадывается, и может всё испортить. Одно его маленькое сомнение, одно слово в медицинском акте не позволят хозяину жёлтых глаз вернуться домой.

***

Вот Артур склонился над пультом управления центрифугой, и руки снова живут своей жизнью. Он закрывает глаза, но пальцы чувствуют каждый провод и каждый контакт. Из-под сомкнутых век текут слёзы. Артур знает, что жёлтые глаза никогда не плачут.

***

Артур стоит на балконе своей комнаты. Он смотрит на жёлто-коричневую пустыню. Голова начинает болеть, а руки чесаться. Там, откуда явился хозяин жёлто-коричневых глаз, тоже много жёлто-коричневого цвета. Артур слышит лёгкое жужжание и видит пчелу, которая садится на балконные перила. Откуда она взялась, непонятно, здесь не водятся пчёлы. Артур опускает руку, и пчела забирается на указательный палец. Она щекочет зудящую кожу и заползает в рукав. Артур спускается вниз. Он уже знает, что делать.

Внизу небольшая группа людей, сегодня Ловчего будут снимать для кинохроники. Он самый фотогеничный. Оператор уже расположился у крыльца со своей камерой. Её штатив похож на большое тонконогое насекомое. Несколько человек изображают группу встречающих, впереди симпатичная официантка с полузасохшим букетом полевых цветов. Артур улыбается ей и поправляет выбившийся из охапки василёк. Что-то щекочет пальцы, то ли пчела, то ли стебель. Официантка улыбается в ответ. Активнее, товарищи, говорит оператор. Камера стрекочет почти как кузнечик. Артур отступает назад. Из-за угла появляется открытая машина, в которой сидит улыбающийся Ловчий. Машина тормозит, подняв облако жёлтой пыли, и девушка с букетом делает шаг навстречу Ловчему. Артур закрывает глаза.

***

Он внутри стеклянной дыры, в самом конце которой что-то блестит. Артур тянет руку к этому блеску, но не дотягивается. Сияние как будто отдаляется, и мальчик проскальзывает в дыру целиком, и рука проваливается в сияние, как в горячий студень. Колючий разряд прошивает тело от кончиков пальцев до копчика. Сияние затягивает Артура внутрь, и от нестерпимого света он закрывает глаза.

Открывает их уже на земле. Его не затянуло в синий свет, а отбросило назад. Артур лежит на спине, и синее небо над головой кажется частью той синевы, которая поглотила какую-то часть его в стеклянной норе. В нём что-то изменилось, как будто внутри теперь есть ещё что-то, новый внутренний голос, который не знает слов. Артур поднимается. Вокруг него сотни насекомых собрались в круг – бабочки, стрекозы, муравьи, жуки, даже водомерки сбились в кучу возле края лужи у него за спиной. Новая часть в голове Артура говорит: прочь. Вернее, не говорит, а испускает импульс, который можно перевести на человеческий язык именно так. Кончики пальцев зудят. Все летающие разлетаются, ползающие ползут прочь. Артур смотрит на руку, которой касался синего света. Посередине ладони небольшая рана размером с двухкопеечную монету. Артур слизывает кровь, и внутри становится теплее. Ещё один импульс щекочет голову изнутри. Артур понимает – ему нужно вернуться домой, и этот дом очень далеко.

***

Руки Артура перевели систему управления кораблём в ручной режим. Мощности двигателей должно хватить, чтобы добраться до того места, куда стремился хозяин жёлтых глаз, хозяин Артура. Похожий на обломок метеорита, его корабль болтался на орбите почти двадцать земных лет, с тех пор, как исследовательский модуль потерпел аварию и стал непригоден для возвращения. Мальчик вовремя откликнулся на зов, но возвращение домой заняло больше времени. К счастью, земные технологии быстро достигли нужного уровня.

Тело Артура пошевелило пальцами. До запуска двигателей оставалось ещё несколько секунд. За много лет хозяин жёлтых глаз привык к новому телу. Немного жаль, что скоро с ним придётся расстаться.

ИССЕЧЕНИЕ

Муравицкий, ненавидя в себе эту черту, следил, как в рюмке Демьяна Ильича с каждым глотком убывает коньяк. Если бы тот только мог знать, каких усилий стоило достать в этой глухомани настоящий армянский «Арарат» ещё довоенного разлива. В бутылке оставалось меньше половины, а до полуночи было ещё далеко. Муравицкий перевёл взгляд на лицо своего гостя. Демьян Ильич отставил рюмку на широкий подоконник и задумчиво смотрел в окно, на старый тенистый парк, скрытый темнотой. Старый врач в свете электрической лампы выглядел настоящим русским интеллигентом, выходцем из прошлого столетия, с крупным крутым лбом мыслителя и окладистой, ещё не полностью седой, несмотря на почтенный уже возраст обладателя, бородой. Если бы Муравицкий мог нарисовать портрет Демьяна Ильича, то этот рисунок можно было бы повесить на стену кабинета среди портретов Бехтерева, Лазурского и Чечотта. Кстати, портреты – это первое, что одобрительно отметил Демьян Ильич при входе в кабинет Муравицкого, одобрительно заворчал, что имел честь быть знакомым со всеми тремя выдающимися учёными. Муравицкий промолчал, что он привёз с собой только портреты Бехтерева и Лазурского, а Чечотт принадлежал прежнему хозяину кабинета, безымянному польскому врачу.

Молчать и умалчивать, вот чему я хорошо научился за последние три года, подумал Муравицкий, а Демьян Ильич, позабыв о коньяке, смотрел за окно, на липы и каштаны, высаженные ещё в прошлом веке. Видимо, затянувшееся молчание нисколько его не тяготило. Муравицкий размышлял о конъюнктуре слова и молчания, думал, что промолчи он в нужный момент, и не довелось бы ему оказаться главным врачом этой крупной, но захолустной больницы. С другой стороны, если бы его неосторожные слова были бы произнесены лет семь назад, даже должность фельдшера в лагерной больничке показалась бы ему заманчивой. Он должен быть благодарен, говорили ему, ведь он сохранил не только свободу, но и возможность заниматься любимым делом, пусть и вдалеке от научных центров.

Когда Муравицкий узнал, что в его больницу едет из Москвы, из института нейрохирургии какой-то высокий медицинский чин, он был сильно удивлён, недоверчиво рассматривая жёлтый бланк телеграммы с криво наклеенными полосками слов. В его больнице не было оборудования для нейрохирургических операций, и сама больница была обычной психиатрической лечебницей, каких много было создано после войны для лечения нуждающихся в психиатрической помощи, количество которых после войны многократно увеличилось по сравнению с довоенным временем.

О цели поездки в телеграмме ничего сказано не было, и Муравицкому оставалось только гадать, что же это за испытание, которое ему в очередной раз подбрасывает судьба. Времени до прибытия комиссии оставалось меньше суток, и Муравицкому пришлось подсуетиться, чтобы встретить москвичей достойно. Время прибытия в телеграмме было указано позднее, и встречать высоких гостей на станцию, до которой было десять километров, на больничном автобусе отправился сам Муравицкий.

Комиссия – одно название, на слабо освещённом перроне станции стояли всего три человека в военной форме, на плечах одного, бородатого и пожилого, тускло блеснули полковничьи звёзды. Несмотря на звание, приветствие было сугубо штатским.

– Демьян Ильич, – сказал бородатый, крепко пожимая Муравицкому руку.

Уже в трясущемся автобусе, раскинувшись на обтянутых красным дерматином сиденьях, Демьян Ильич кивнул на кобуру, висящую на боку у Муравицкого:

– Неспокойно тут у вас?

– Бывает, – сказал Муравицкий, – то «чёрные коты», то «лесные братья». Тут по лесам много всяких после войны пооставалось.

Автобус на крутом повороте резко накренился, привычный Муравицкий успел подобраться, а Демьян Ильич, качнувшись могучим телом, едва не спихнул его в проход.

– А вас сюда что привело? – спросил Муравицкий, сочтя момент удачным. – В телеграмме об этом не было ни слова.

За окном, освещённые только светом фар, плясали деревья, кобура больно упиралась Муравицкому в бедро.

– Вы слышали что-нибудь о лоботомии? – перекрывая шум мотора, спросил Демьян Ильич.

Муравицкий несколько раз кивнул, чтобы мотание головы не было принято за раскачивание автобуса.

Оказалось, Демьян Ильич прибыл отбирать пациентов с шизофренией для эксперимента в области психохирургии. Данный эксперимент должен устранить отставание советской науки от буржуазной, ведь в Европе и США лоботомия практикуется уже больше десяти лет, а в СССР по разным причинам операции носят единичный характер.

Незаданный вопрос застыл у Муравицкого на языке. А неужели было нужно ехать в такую даль, ведь и гораздо ближе к Москве набрать пациентов с нужным диагнозом не представляло никакого труда. Опыт и осторожность, напомнил себе Муравицкий, придав своему лицу заинтересованное выражение. Демьян Ильич говорил, одновременно глядя в окно, словно пытаясь в темноте разобрать что-то знакомое. Теперь они ехали сквозь сплошной лес, самый опасный участок. Водитель прибавил газу, мотор заревел сильнее. Если что-то и случится, то в следующие полтора километра. Демьян Ильич, почувствовав, как напрягся Муравицкий, замолчал. Теперь многое зависело от мастерства водителя, его реакции, хотя, если дорогу перегородят бревном, никакая реакция не спасёт.