Читать онлайн Проклятый регион

НЕ ПРОЛОГ

На самой что ни на есть условной границе с коренной мордвой с древними обычаями – благоухала и радовала очи крестьян земляничная поляна без мутных озёр, да болот с водяными под зелёную тиною, без пней тяжеловесных, без ненавистных трав вроде полыни гадливой, крапивы жгучей, сухих травинок и даже репейников навязчиво липнувших к драгоценным пеньковым тканям и волосам на голове и на теле. Идеальное изумрудное поле усеянное травой-муравой и едкой рябью мелкими красными вкраплениями. Вдали, с середины поля, если встать колом и покружиться вокруг собственной оси, виднеются: и леса опушка, исполинский яр великого оврага на берегу Волги матушки, да кровли теремов, купола с чешуйчатыми маковками церквей на горизонте красуются, да по разным сторонам, и вид не портят ни на пядь. Всё сливается при кружении во единое, до приятной тошноты. Всё в абсолютной гармонии с великой природой, даже способные люди и их странные деяния; и князь справедлив, особенно после того, как его братья-заговорщики придавили его громоздкой иконой и ослепили, согласно византийской мудрости, дабы кровью не окропить без надобности землю; а все бедные здесь мудры до зависти богатых и это не шутка, и не пустая болтовня бесполезного идиота в обносках. Необученный танцу и чувству ритма медведь время от времени приводит семью на поляну из леса, полакомиться, отдохнуть от мёда, в свободное от медвежьих забот время, где пестрят жаворонки над полем, ласточки лавируют, косяки журавлиные пробивают плывущие в небе словно изогнутые ладьи облака и прочие дивные птицы и не дивные весело порхают, где стонут совы из леса, как заблудшие котята, особенно по ночам, кукушка кукует непрерывно, изредка пробегают и показывают свои изогнутые коромыслами тела куницы, ещё реже рыси, да зайцы с лисами, и лишь гербовый лось не покидает опушку леса, строго наблюдает за людьми, как византийская икона и слизывает соль с коры древесных стволов, что неизменно. Раз пришёл величественный лось весь покрытый тиной в поле, видимо в лесном болоте увяз, пока пробирался куда-то, тогда стали местные крестьяне поговаривать о лешем. В подтверждение тому девки стали возвращаться из леса с рублями в кожаных калитах, да драки с мертвецами на погостах по ночам учащались.

В свободное от праведного труда время в поле собирались в просторных холщовых рубахах мордовского шитья и в ярких сарафанах, в ярких по старым меркам, жители окрестных деревень и сёл, дабы вдоволь полакомиться спелыми ягодами со свежими сливками, приносили дуду и весело музицировали. Сливки брали с собой в небольших глиняных лепных кувшинах и лили прямо из широких горлышек белую жидкость друг другу прямо во рты украшенные идеально ровными слегка желтоватыми зубами с крепкой от природы эмалью и плотно набитые жёваными ягодами, а ловкие языки кружа в слизистой среде всё тщательно перемешивали и взбивали вкуснятину, как масло в деревянной ступе. И масло с хлебами приносили и кислое молоко, разумеется. Не обходилось и без сладкой медовухи и добродушных кулачных боёв у особо смышлёных и жизнерадостных мужиков плотно подпоясанных пеньковыми верёвками, дабы шаровары в бою не слетали оголяя ягодицы курам на смех.

На благолепном месте сбора счастливые люди и их верные резвые кони заводили новые знакомства со спелыми соседями и соседками, обменивались рабочим и крестьянским опытом, знаний от собратьев не скрывали, делились охотно всем с соседями, параллельно беседовали о жизни, о вещих снах и хозяйстве, жили не тужили, и вспоминали приятные события, и собирали ягоды в свои плетёные корзины про запас, на вечер, на сушку, или для родителей и стариков прикованных к постелям и русским печам.

Казалось, что идеальная жизнь предопределена на столетия вперёд, суеверия не мешали жить радостно, наоборот, в какой-то миг их даже стало интересно изучать и записывать на бересту… и вот, однажды, молоденькая крестьянка с венком из одуванчиков на русой головке, младшенькая дочка доброго пастуха с тросточкой и седой бородой, встала лицом к лесу, сложила ладошки в молитву и задала вопрос далёкой дивной птице тоненьким голоском:

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Кукушка замолкла, не стала отвечать, что не добрый знак. Птицы редко врали, люди в те времена жили совсем мало и старели рано несмотря на все приятности.

Оттого и вмиг сгустились тучи, на простую людскую жизнь пало вечное проклятие на радость одним лишь историкам, а князь тьмы поставил печать, по заверению волхвов ушедших в дремучий хвойный лес и тех, кто внезапно провозгласил себя волхвами, чтобы уйти в леса от мирского и бродить в относительно безопасной чаще по мхам босыми ногами собирая клещей с кустов и подкармливая комарьё и гнус на болотах. Тогда-то и взмыли в небеса чёрные вороны предвкушающие великий пир, роняя перья с небес и гогоча, и тогда из самой бездны тартара явились они, – войска Бату-хана, правителя Улуса Джучи. Коричневая могильная глиняная пыль откуда-то взялась, да поднялась до самих грудастых облаков и заслонила своими частицами солнце.

Даже монастырь в поле дружно возводить стало уж поздно. Да и зачем что-то делать? Раньше хотели, да поле терзать боялись, не желали лишний раз гнев чертей и беду накликать, а могли избежать кары, согласно Великой Ясе, но это не точно. Могли даже попытаться дать бой из крепости, но безуспешно, разумеется, благодаря китайским инженерам Золотой Орды. Слияния цивилизаций и зарождения новой культуры не миновать, увы. Порушены прелести изоляции. Сказать по правде: многие даже ждали подобной встряски, прозябая в праздности, но реализация не взыграла восторгом.

…Орда, даже не отведав лакомства вытоптала, перепахала и окропила кровью с испражнениями всю душистую землянику. Вспахала поле не только телегами обозов и копытами карликовых беснующихся лошадей, шедших табунами и кормивших монголов своей кровью из ярёмной вены, но и лаптями пленных крестьян, которым не нашли прагматичного применения на производстве стального оружия, кольчуг и доспехов, то есть: не кузнецов и прочих ремесленников. Крепких русых работников земли толпами по поляне этапировали стегая плетьми и волоча арканами, как вшивых псов, даже не бешеных, и никто не понимал: за что же с ними ж так поступают супостаты эдакие и для чего, в чём смысл сего злодеяния? Почему не находится тот, кто всё внятно объясняет? Откуда подобное в человеческой природе? А вот и ясно откуда.

– Братцы, дати бой поганцам надобно, чертям собачьим! – нашёлся и выкрикнул смелый отрок в мерзком похоронном процессе.

За что бичом рассекли ему щёку, а чёрная стрела татарская глубоко вошла под лопатку подло; ещё одна пробила навылет тонкую шею с ритмично бьющимся о нижнюю челюсть кадыком. Пал юноша в грязь не успев и сдавленно всхлипнуть ртом от боли и шли все уже по нему помалкивая и не возбухая и исчез он в грязи вечности. Без мучений отделался. Один воин что-то сказал громогласно, тряся языком, наверное что-то вроде: «Кто ещё тут непокорный?». Но все уже молча шли дальше…

Вдруг хромой мужичок с грязной от падения бородой и коричневым лицом с реками от льющихся слёз на щеках подал голос смиренно выражая полную покорность и подчинение:

– Не мучайте нас, всю волю исполним гости дорогие, помилуйте грешников.

За столь возмутительную дерзость, прямо на скаку монгол срубил ему половину головы изогнутой саблей. Воины хана пока не изучили русскую речь. Пока мало понимающих посредников развелось.

Взвизгнула бабёнка на убийство: «Ой!», за что к ней спрыгнувший с коня и подскочивший воин хана скалясь гнилью сорвал одежду свободной от сабли рукой и, когда сотрясаясь вывалились тугие молочные дойки – степной воин не смог совладать с вожделением, да и не намеревался беречь семя. Он опрокинул бабёнку в жижу, приспустил обтягивающие кожаные штанцы с пухлых бёдер и неистово стал насильничать завывая по-волчьи от мимолётного удовольствия. На весь отчасти унылый акт ушло мгновение, не более. Впечатляющая дикая скорость. Настоящий воин. Муж бабы тем временем отводил скорбный взгляд в сторону с лёгким чувством облегчения.

Этапировали всех пленных на казни в одну из тех самых видневшихся близлежащих деревень, которую ордынцы выбрали специально для демонстративных казней с пытками, и чтоб никто из жителей не успел сбежать и донести князьям о вторжении и дабы привести в боевое остервенение орду утомлённую долгой дорогою.

Уже на лобном месте, на берегу Итиля узкоглазые коренастые палачи с изъеденными оспой лицами гогоча отсекали пленным головы кривыми саблями с зазубринами от многочисленных битв под командованием Батыги и генерала ещё самого Чингиза Субудэя-богатура. Из отрубленных голов сооружали страшные пирамиды. Ломали людям хребты, шпарили тела кипятком или смолой, насаживали живьём на колья мужчин, четвертовали детей и сжигали заживо, каких-то зажаривали на вертеле и съедали на глазах матерей, как воспевали выжившие, в основном изнасилованные женщины. С кого-то сдирали кожу, и перед продолжением пути вглубь святой Руси подвешивали тела на ивы забавы ради, садистской эстетики, и в назидание проплывающим мимо торговым судам шедшим на ярмарку по торговому пути, и на радость воронам и местным нечистым духам: водяным, русалкам и берегиням.

– Коназ?! – грозно спросил выдающийся монгольский переводчик вышедший к ряду крестьян поставленных на колени.

Переводчик обнажил саблю из ножен и коснулся острым кончиком адамова яблока выбранного им крестьянина и поднял его лицо остриём, за подбородок. Подонки любят так делать. Проступила багряная капелька за седой бородой.

– Говорить. Коназ!

– Не понимаю, о чём глаголите братцы, учитесь выражаться ясно и растянуто, – ответил сорокалетний древний старик продолжающий стареть на глазах и даже добродушно улыбнулся. – А-а-а! Куда вы меня тащите? Что вы делаете, супостаты?!

Деда оттащили в сторону бугаи. Раздался лязг, скрежет, всхлип, ведь его тут же зарубили, показательно. У всех на глазах. Ни за что, за дерзкое оскорбление и пустую трату военного времени. А изуродованное красивое старое тело бросили в выгребную яму.

Переводчик в остроконечной кожаной шапке с торчащей копной конского волоса с хвоста, колышущейся на тёплом ветру, внимательно осмотрел остальных и широким косолапым шагом подошёл к на вид молодцеватому крестьянину, да поближе, да неспроста:

– Ты коназ? – спросил он исподлобья своего избранника.

Двое монголов подошли следом и подняли с колен грязного крестьянина под руки.

– Неть, неть… Не коназ я!

– Знать коназ?

– Князь? Нет, что вы, куда мне простому хлопцу то… А-а-а-а!!!

Этого прижгли огнём, сзади. Сперва…

– Ты видеть коназ?!

– Да-да, я видеть коназ… Знатный коназ. Коназ властный!.. Коназ сильный, у-у-у…

– Предать коназ почта. За это – теньга, жизня и служба хану.

– Тийм, – добавил бугай.

Второй бугай одобрительно кивнул.

– Да-да, милостивый, – сказал крестьянин и быстро закивал. – Мой коназ хан!..

Предателя отпустили с письменным посланием. Отчего одним волхвом прибавилось…

После убиения русскими князьями монгольских послов накануне битвы на реке Калке монголы экономили своих послов.

Монголы вернулись к изуверствам и оттачивая пыточное мастерство ржали своими гнилыми ртами великих насильников тряся языками, подобно гадюкам, над страданиями голубоглазых мордовских крестьян, и брызжа желтоватой слюной подобно загнанным коням с падающей кусками пеной с волосатых бородавчатых морд и прелых промежностей.

Всё проходит, даже смута. Канули в лету битвы Батыги, Дюденя, затем Мамая с Бегичем, почти за двести лет наши с лихвой пришли в чувство, в массе своей и врагов разбили, да порубили. Наконец-то можно тщательно изучать события, а кому-то не только перевирать их, но и отрицать. Перестали наведываться столь могучие незваные гости в родной край, аж скучно стало, а проклятие начало рассеиваться, но, приходить на любимое поле простонародью уже было совестно, незачем и некому, первое время, да и не хотелось больше людям радоваться в душе, куда-то волочиться лишний раз, наслаждаться крестьянской жизнью, вкусной едой дарованной самой природой и веселиться, возможно и хотелось, но не получалось, как прежде, лишь как-то по-своему, иначе, или, возможно и вовсе кто-то всем запретил. Практически каждому простолюдину вдруг понадобилось стать кем-то важным в условном приграничье, и влиятельным, и угнетать близких, соседей и даже скотину, конкурировать, так сказать.

Самые озлобленные на мир, суеверные и организованные собрали куны да гривны ещё от татар в могилы зарытые и заплатили тогда, внимание: ведьме! И явилась в поле уродливая старая горбунья помешанная на зле, с бельмом на левом глазу и проплешинами под рваным чёрным платком, концы которого загнуто торчали вверх, подобно рогам хихикающего злого чёрта.

Карга встала на икону, которую специально для ритуала мужики принесли из главной церкви, присела на корточки, непристойно задрала чёрный подол драного сарафана обнажив белые венистые ноги с зелёными прожилками на икрах, трусов тогда не носили, и помочилась дряблой пиздячьей струёй, по-старушечьи, мерзкими плоскими прерывистыми струями, прямо в специальный ковш для сливок. Каждая струя сужалась по мере отдаления и чудом в воздухе расщеплялась в новую плоскость вновь, разбрызгивая мелкие ядовито-жёлтые капли и вызывая могучий пар грибовидными облаками. Великолепный трюк, и как они такое проделывают?! Загадка.

Прилюдно облегчившись ведьма окропила из вырезанной ёмкости ныне покойным умелым плотником поляну, не чем-то попавшимся под руку, а пучком чертополоха, и словно священным кропилом обдала всё потустороннее, неведомое, и «прихожан», – смесью вспененной мочи и заколдованных душистых трав вроде полыни. Вылила в рот остатки на дне, с осадком, прополоскала пакостное горло, пухлые дёсны со всего одним торчащим гнилым зубом и с исторгнутым бешеным проклятием осквернила с брызгами своим мерзким голосом всё сущее, и божественное и человеческое вместе, матерно ругаясь попутно.

Всем стало максимально плохо и неуютно… Наконец-то!

Закрепилось проклятие. Ведьма почувствовала маленькую власть и на месте потребовала приводить к ней в избу, на отшибе вблизи леса одной из деревень, по младенцу от каждой благополучной семьи, раз в месяц, не реже.

Мужики ведьму тогда зарубили топорами, на месте, она больше не нужна; забрали все куны с гривнами, заново поделили, по старшинству и силе, как гуторят мудрые старцы: «Не деньга спасёт в год голодный, а амбар полный ржи плодородной», затем отчистили от грязи икону, поцеловали лик, поочерёдно, попросили прощения, перекрестились и так и сяк, замяли грехи; зарыли старуху в поле и вбили заточенный осиновой кол в новенькую тайную могилку на неосвещённой земле, и разошлись по баням смывать остатки проклятья при помощи договоров уже с банниками.

На осине, по преданию, повесился Иуда, как в народе гуторят.

Злые боги и оценили великое предательство и не оценили единовременно, потому оставили всё как есть нетронутым. И отныне бродили юродивые всюду долгие-долгие годы, их становилось из года в год всё больше и больше на душу населения, по мере увеличения населения, стало их, чуть ли не как святых с лотосными стопами в далёкой солнечной Индии. Но никто не падал пред ними ниц.

Земляника больше не цвела на поляне, незачем. Последний источённый аромат ягод стал крайним приятным мгновением в роковой час, перед беспощадным и бессмысленным послепыточным умерщвлением покуда не взошла красная звезда над поляной. У проклятия, как у любой добротной древней крепости – всегда есть изъян и лазеечка для человеков со свойствами в разных проявлениях, но хорошее для большинства не может длиться дольше плохого, соблазны, жадность, организованность и суеверия восторжествовали и однажды после торжественной победы над нечистью звезда счастья начала угасать, оттого и проклятие уже в виде ублюдства вновь окутало затхлым туманом и дурной сыростью людские головы и край, для кого-то невзирая ни на что, даже на объективное проклятье, – родной, ведь дома всегда лучше. И если и находится ещё наивный добродушный человек, который скажет: «Раньше люди жили!», найдётся и тот, кто смерть поймёт и коротко ответит:

– Живые люди жили, пока их всех, в гробы не положили…