Читать онлайн Проклятый регион

Не пролог

На самой что ни на есть условной границе с коренной мордвой с древними обычаями – благоухала и радовала очи крестьян земляничная поляна без мутных озёр, да болот с водяными под зелёную тиною, без пней тяжеловесных, без ненавистных трав вроде полыни гадливой, крапивы жгучей, сухих травинок и даже репейников навязчиво липнувших к драгоценным пеньковым тканям и волосам на голове и на теле. Идеальное изумрудное поле усеянное травой-муравой и едкой рябью мелкими красными вкраплениями. Вдали, с середины поля, если встать колом и покружиться вокруг собственной оси, виднеются: и леса опушка, исполинский яр великого оврага на берегу Волги матушки, да кровли теремов, купола с чешуйчатыми маковками церквей на горизонте красуются, да по разным сторонам, и вид не портят ни на пядь. Всё сливается при кружении во единое, до приятной тошноты. Всё в абсолютной гармонии с великой природой, даже способные люди и их странные деяния; и князь справедлив, особенно после того, как его братья-заговорщики придавили его громоздкой иконой и ослепили, согласно византийской мудрости, дабы кровью не окропить без надобности землю; а все бедные здесь мудры до зависти богатых и это не шутка, и не пустая болтовня бесполезного идиота в обносках. Необученный танцу и чувству ритма медведь время от времени приводит семью на поляну из леса, полакомиться, отдохнуть от мёда, в свободное от медвежьих забот время, где пестрят жаворонки над полем, ласточки лавируют, косяки журавлиные пробивают плывущие в небе словно изогнутые ладьи облака и прочие дивные птицы и не дивные весело порхают, где стонут совы из леса, как заблудшие котята, особенно по ночам, кукушка кукует непрерывно, изредка пробегают и показывают свои изогнутые коромыслами тела куницы, ещё реже рыси, да зайцы с лисами, и лишь гербовый лось не покидает опушку леса, строго наблюдает за людьми, как византийская икона и слизывает соль с коры древесных стволов, что неизменно. Раз пришёл величественный лось весь покрытый тиной в поле, видимо в лесном болоте увяз, пока пробирался куда-то, тогда стали местные крестьяне поговаривать о лешем. В подтверждение тому девки стали возвращаться из леса с рублями в кожаных калитах, да драки с мертвецами на погостах по ночам учащались.

В свободное от праведного труда время в поле собирались в просторных холщовых рубахах мордовского шитья и в ярких сарафанах, в ярких по старым меркам, жители окрестных деревень и сёл, дабы вдоволь полакомиться спелыми ягодами со свежими сливками, приносили дуду и весело музицировали. Сливки брали с собой в небольших глиняных лепных кувшинах и лили прямо из широких горлышек белую жидкость друг другу прямо во рты украшенные идеально ровными слегка желтоватыми зубами с крепкой от природы эмалью и плотно набитые жёваными ягодами, а ловкие языки кружа в слизистой среде всё тщательно перемешивали и взбивали вкуснятину, как масло в деревянной ступе. И масло с хлебами приносили и кислое молоко, разумеется. Не обходилось и без сладкой медовухи и добродушных кулачных боёв у особо смышлёных и жизнерадостных мужиков плотно подпоясанных пеньковыми верёвками, дабы шаровары в бою не слетали оголяя ягодицы курам на смех.

На благолепном месте сбора счастливые люди и их верные резвые кони заводили новые знакомства со спелыми соседями и соседками, обменивались рабочим и крестьянским опытом, знаний от собратьев не скрывали, делились охотно всем с соседями, параллельно беседовали о жизни, о вещих снах и хозяйстве, жили не тужили, и вспоминали приятные события, и собирали ягоды в свои плетёные корзины про запас, на вечер, на сушку, или для родителей и стариков прикованных к постелям и русским печам.

Казалось, что идеальная жизнь предопределена на столетия вперёд, суеверия не мешали жить радостно, наоборот, в какой-то миг их даже стало интересно изучать и записывать на бересту… и вот, однажды, молоденькая крестьянка с венком из одуванчиков на русой головке, младшенькая дочка доброго пастуха с тросточкой и седой бородой, встала лицом к лесу, сложила ладошки в молитву и задала вопрос далёкой дивной птице тоненьким голоском:

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Кукушка замолкла, не стала отвечать, что недобрый знак. Птицы редко врали, люди в те времена жили совсем мало и старели рано несмотря на все приятности.

Никто не предупредил крестьян о надвигающейся напасти, кроме кукушки. Князья окончили переговоры не начав, убив посла. Оттого и вмиг сгустились тучи, на простую людскую жизнь пало вечное проклятие на радость одним лишь историкам, а князь тьмы поставил печать, по заверению волхвов ушедших в дремучий хвойный лес и тех, кто внезапно провозгласил себя волхвами, чтобы уйти в леса от мирского и бродить в относительно безопасной чаще по мхам босыми ногами собирая клещей с кустов и подкармливая комарьё и гнус на болотах. Тогда-то и взмыли в небеса чёрные вороны предвкушающие великий пир, роняя перья с небес и гогоча, и тогда из самой бездны тартара явились они, – войска Бату-хана, правителя Улуса Джучи. Коричневая могильная глиняная пыль откуда-то взялась, да поднялась до самих грудастых облаков и заслонила своими частицами солнце.

Даже монастырь в поле дружно возводить стало уж поздно. Да и зачем что-то делать? Раньше хотели, да поле терзать боялись, не желали лишний раз гнев чертей и беду накликать, а могли избежать кары, согласно Великой Ясе, но это не точно. Могли даже попытаться дать бой из крепости, но безуспешно, разумеется, благодаря китайским инженерам Золотой Орды. Слияния цивилизаций и зарождения новой культуры не миновать, увы. Порушены прелести изоляции. Сказать по правде: многие даже ждали подобной встряски, прозябая в праздности, но реализация не взыграла восторгом.

…Орда, даже не отведав лакомства вытоптала, перепахала и окропила кровью с испражнениями всю душистую землянику. Вспахала поле не только телегами обозов и копытами карликовых беснующихся лошадей, шедших табунами и кормивших монголов своей кровью из ярёмной вены, но и лаптями пленных крестьян, которым не нашли прагматичного применения на производстве стального оружия, кольчуг и доспехов, то есть: не кузнецов и прочих ремесленников. Крепких русых работников земли толпами по поляне этапировали стегая плетьми и волоча арканами, как вшивых псов, даже не бешеных, и никто не понимал: за что же с ними ж так поступают супостаты эдакие и для чего, в чём смысл сего злодеяния? Почему не находится тот, кто всё внятно объясняет? Откуда подобное в человеческой природе? А вот и ясно откуда.

– Братцы, дати бой поганцам надобно, чертям собачьим! – нашёлся и выкрикнул смелый отрок в мерзком похоронном процессе.

За что бичом рассекли ему щёку, а чёрная стрела татарская глубоко вошла под лопатку подло; ещё одна пробила навылет тонкую шею с ритмично бьющимся о нижнюю челюсть кадыком. Пал юноша в грязь не успев и сдавленно всхлипнуть ртом от боли и шли все уже по нему помалкивая и не возбухая и исчез он в грязи вечности. Без мучений отделался. Один воин что-то сказал громогласно, тряся языком, наверное что-то вроде: «Кто ещё тут непокорный?». Но все уже молча шли дальше…

Вдруг хромой мужичок с грязной от падения бородой и коричневым лицом с реками от льющихся слёз на щеках подал голос смиренно выражая полную покорность и подчинение:

– Не мучайте нас, всю волю исполним гости дорогие, помилуйте грешников.

За столь возмутительную дерзость, прямо на скаку монгол срубил ему половину головы изогнутой саблей. Воины хана пока не изучили русскую речь. Пока мало понимающих посредников развелось.

Взвизгнула бабёнка на убийство: «Ой!», за что к ней спрыгнувший с коня и подскочивший воин хана скалясь гнилью сорвал одежду свободной от сабли рукой и, когда сотрясаясь вывалились тугие молочные дойки – степной воин не смог совладать с вожделением, да и не намеревался беречь семя. Он опрокинул бабёнку в жижу, приспустил обтягивающие кожаные штанцы с пухлых бёдер и неистово стал насильничать завывая по-волчьи от мимолётного удовольствия. На весь отчасти унылый акт ушло мгновение, не более. Впечатляющая дикая скорость. Настоящий воин. Муж бабы тем временем отводил скорбный взгляд в сторону с лёгким чувством облегчения.

Этапировали всех пленных на казни в одну из тех самых видневшихся близлежащих деревень, которую ордынцы выбрали специально для демонстративных казней с пытками, и чтоб никто из жителей не успел сбежать и донести князьям о вторжении и дабы привести в боевое остервенение орду утомлённую долгой дорогою.

Уже на лобном месте, на берегу Итиля узкоглазые коренастые палачи с изъеденными оспой лицами гогоча отсекали пленным головы кривыми саблями с зазубринами от многочисленных битв под командованием Батыги и генерала ещё самого Чингиза Субудэя-богатура. Из отрубленных голов сооружали страшные пирамиды. Ломали людям хребты, шпарили тела кипятком или смолой, насаживали живьём на колья мужчин, четвертовали детей и сжигали заживо, каких-то зажаривали на вертеле и съедали на глазах матерей, как воспевали выжившие, в основном изнасилованные женщины. С кого-то сдирали кожу, и перед продолжением пути вглубь святой Руси подвешивали тела на ивы забавы ради, садистской эстетики, и в назидание проплывающим мимо торговым судам шедшим на ярмарку по торговому пути, и на радость воронам и местным нечистым духам: водяным, русалкам и берегиням.

– Коназ?! – грозно спросил выдающийся монгольский переводчик вышедший к ряду крестьян поставленных на колени.

Переводчик обнажил саблю из ножен и коснулся острым кончиком адамова яблока выбранного им крестьянина и поднял его лицо остриём, за подбородок. Подонки любят так делать. Проступила багряная капелька за седой бородой.

– Говорить. Коназ!

– Не понимаю, о чём глаголите братцы, учитесь выражаться ясно и растянуто, – ответил сорокалетний древний старик продолжающий стареть на глазах и даже добродушно улыбнулся. – А-а-а! Куда вы меня тащите? Что вы делаете, супостаты?!

Деда оттащили в сторону бугаи. Раздался лязг, скрежет, всхлип, ведь его тут же зарубили, показательно. У всех на глазах. Ни за что, за дерзкое оскорбление и пустую трату военного времени. А изуродованное красивое старое тело бросили в выгребную яму.

Переводчик в остроконечной кожаной шапке с торчащей копной конского волоса с хвоста, колышущейся на тёплом ветру, внимательно осмотрел остальных и широким косолапым шагом подошёл к на вид молодцеватому крестьянину, да поближе, да неспроста:

– Ты коназ? – спросил он исподлобья своего избранника.

Двое монголов подошли следом и подняли с колен грязного крестьянина под руки.

– Неть, неть… Не коназ я!

– Знать коназ?

– Князь? Нет, что вы, куда мне простому хлопцу то… А-а-а-а!!!

Этого прижгли огнём, сзади. Сперва…

– Ты видеть коназ?!

– Да-да, я видеть коназ… Знатный коназ. Коназ властный!.. Коназ сильный, у-у-у…

– Предать коназ почта. За это – теньга, жизня и служба хану.

– Тийм, – добавил бугай.

Второй бугай одобрительно кивнул.

– Да-да, милостивый, – сказал крестьянин и быстро закивал. – Мой коназ хан!..

Предателя отпустили с письменным посланием. Отчего одним волхвом прибавилось…

После убиения русскими князьями монгольских послов накануне битвы на реке Калке монголы экономили своих послов.

Монголы вернулись к изуверствам и оттачивая пыточное мастерство ржали своими гнилыми ртами великих насильников тряся языками, подобно гадюкам, над страданиями голубоглазых мордовских крестьян, и брызжа желтоватой слюной подобно загнанным коням с падающей кусками пеной с волосатых бородавчатых морд и прелых промежностей.

Всё проходит, даже смута. Канули в лету битвы Батыги, Дюденя, затем Мамая с Бегичем, почти за двести лет наши с лихвой пришли в чувство, в массе своей и врагов разбили, да порубили. Земли подвергались постоянным военным набегам, разорению и уничтожению со стороны татар Казанского ханства и Ногайской орды ещё долго, но это стало обыденностью. Наконец-то можно тщательно изучать события, а кому-то не только перевирать их, но и отрицать. Перестали наведываться столь могучие незваные гости в родной край, аж скучно стало, а проклятие начало рассеиваться, но, приходить на любимое поле простонародью уже было совестно, незачем и некому, первое время, да и не хотелось больше людям радоваться в душе, куда-то волочиться лишний раз, наслаждаться крестьянской жизнью, вкусной едой дарованной самой природой и веселиться, возможно и хотелось, но не получалось, как прежде, лишь как-то по-своему, иначе, или, возможно и вовсе кто-то всем запретил. Практически каждому простолюдину вдруг понадобилось стать кем-то важным в условном приграничье, и влиятельным, и угнетать близких, соседей и даже скотину, конкурировать, так сказать.

Самые озлобленные на мир, суеверные и организованные собрали куны да гривны ещё от татар в могилы зарытые и заплатили тогда, внимание: ведьме! И явилась в поле уродливая старая горбунья помешанная на зле, с бельмом на левом глазу и проплешинами под рваным чёрным платком, концы которого загнуто торчали вверх, подобно рогам хихикающего злого чёрта.

Карга встала на икону, которую специально для ритуала мужики принесли из главной церкви, присела на корточки, непристойно задрала чёрный подол драного сарафана обнажив белые венистые ноги с зелёными прожилками на икрах, трусов тогда не носили, и помочилась дряблой пиздячьей струёй, по-старушечьи, мерзкими плоскими прерывистыми струями, прямо в специальный ковш для сливок. Каждая струя сужалась по мере отдаления и чудом в воздухе расщеплялась в новую плоскость вновь, разбрызгивая мелкие ядовито-жёлтые капли и вызывая могучий пар грибовидными облаками. Великолепный трюк, и как они такое проделывают?! Загадка.

Прилюдно облегчившись ведьма окропила из вырезанной ёмкости ныне покойным умелым плотником поляну, не чем-то попавшимся под руку, а пучком чертополоха, и словно священным кропилом обдала всё потустороннее, неведомое, и «прихожан», – смесью вспененной мочи и заколдованных душистых трав вроде полыни. Вылила в рот остатки на дне, с осадком, прополоскала пакостное горло, пухлые дёсны со всего одним торчащим гнилым зубом и с исторгнутым бешеным проклятием осквернила с брызгами своим мерзким голосом всё сущее, и божественное и человеческое вместе, матерно ругаясь попутно.

Всем стало максимально плохо и неуютно… Наконец-то!

Закрепилось проклятие. Ведьма почувствовала маленькую власть и на месте потребовала приводить к ней в избу, на отшибе вблизи леса одной из деревень, по младенцу от каждой благополучной семьи, раз в месяц, не реже.

Мужики ведьму тогда зарубили топорами, на месте, она больше не нужна; забрали все куны с гривнами, заново поделили, по старшинству и силе, отчего пострадали люди, как гуторят мудрые старцы: «Не деньга спасёт в год голодный, а амбар полный ржи плодородной», затем отчистили от грязи икону, поцеловали лик, поочерёдно, попросили прощения, перекрестились и так и сяк, замяли грехи; зарыли старуху в поле и вбили заточенный осиновой кол в новенькую тайную могилку на неосвещённой земле, и разошлись по баням смывать остатки проклятья при помощи договоров уже с банниками.

На осине, по преданию, повесился Иуда, как в народе гуторят.

Злые боги и оценили великое предательство и не оценили единовременно, потому оставили всё как есть нетронутым. И отныне бродили юродивые всюду долгие-долгие годы, их становилось из года в год всё больше и больше на душу населения, по мере увеличения населения, стало их, чуть ли не как святых с лотосными стопами в далёкой солнечной Индии. Но никто не падал пред ними ниц.

Земляника больше не цвела на поляне, незачем. Последний источённый аромат ягод стал крайним приятным мгновением в роковой час, перед беспощадным и бессмысленным послепыточным умерщвлением покуда не взошла красная звезда над поляной. У проклятия, как у любой добротной древней крепости – всегда есть изъян и лазеечка для человеков со свойствами в разных проявлениях, но хорошее для большинства не может длиться дольше плохого, соблазны, жадность, организованность и суеверия восторжествовали и однажды после торжественной победы над нечистью звезда счастья начала угасать, оттого и проклятие уже в виде ублюдства вновь окутало затхлым туманом и дурной сыростью людские головы и край, для кого-то невзирая ни на что, даже на объективное проклятье, – родной, ведь дома всегда лучше. И если и находится ещё наивный добродушный человек, который скажет: «Раньше люди жили!», найдётся и тот, кто смерть поймёт и коротко ответит:

– Живые люди жили, пока их всех, в гробы не положили…

Пролог

Сухой осенний день в мало значащем для истории, но значащем всё для большинства населения живущего одним днём здесь и сейчас. Семён Летопроводец бабье лето наводит. Тёплая осень к долгой зиме. Пустой кусок резины кажущийся лишь ребёнку прекрасным лаская непривередливый слух звенит отскакивая от растрескавшейся поверхности асфальта заметённой сухой грязью удобренной сигаретными бычками и поверхностно усеянной жёлтыми и красными хрустящими листьями под купленными на местном рынке дешманскими кедами, которые скоротечно сшиты на китайских подпольных швейных фабриках, как и остальное одеяние большинства. Мяч неохотно передаётся из одних мозолистых лап в другие, с обкусанными ногтями и символами эпохи – заусенцами. То и дело грубо выхватывается и после дальнего броска бьётся о ржавое пружинящее кольцо без сетки и время от времени даже в него пролетает, насквозь, навылет, под вопли картавой радости или победный жест: поднятый к облакам сжатый кулак или имитацию полового акта с кривым ртом товарища с заячьей губой воображаемым фаллосом непревзойдённой длины.

Они не дети, которые помогут упавшему с дерева майскому жуку перевернуться на лохматые лапки; они дети, которые обольют жука бензином и подожгут, как буддистского монаха в позе лотоса.

Картавили или шепелявили многие, особенно после случая изнасилования логопедом ребёнка в интернате возле автостанции, неподалёку, здесь всё неподалёку. Родители логопедов в городе с тех пор не признавали, будто все логопеды отъявленные педофилы. Профессия вымерла.

Вдобавок практически у каждого в городе кривые зубы, как считается: благодаря градообразующему предприятию в пяти километрах к юго-западу от города в низине и отсутствию приличной стоматологической клиники, для того, чтобы взять талон в которую не нужно занимать очередь в шесть часов утра, а то и раньше, и то ради садистской пытки со слабым наркозом и без наркоза вовсе для героинового наркомана. Помимо кривизны зубы у всех жёлтые. Эмаль – это самая прочная часть организма не перевариваемая могучим желудком свиньи. Старательно, из года в год мы не осознавая наносимого вреда стираем драгоценное покрытие неправильно подобранной жёсткостью щетины. Когда становится слишком поздно мы принимаем судьбу и виним министерство здравоохранения. Говорим: «Медицина в стране скатилась донельзя».

…Кольцо на площадке всего одно, а не как положено для нормальной игры с правилами. Второго нет, есть лишь бессмысленный ржавый стальной щит на громоздком стальном каркасе сваренном из ржавых труб с помойки. Нет и половины самой баскетбольной площадки. Одна часть заросла травой и кустами и выглядит так, словно человечество либо занялось великим переселением из данной местности, либо уже полностью разложилось вместе с одеждой, или на ненужную половину выпали радиоактивные осадки после взрыва атомной электростанции. И никто ничего не восстановит. Так будет всегда, пока природа не возьмёт верх над асфальтом, окурками, целлофаном и алюминиевыми банками из-под дешёвого пивного напитка или отвёртки: водки с апельсиновым соком.

На первый взгляд не ясно, что уродливее: потёртое изображение негра на зелёном мяче, груда ранцев, каждый из которых набит гнилыми разрисованными учебниками прошлого столетия и потной вонючей сменкой, домишки в округе, похабно исписанный теплопункт с многочисленными тёмными очертаниями ликов святых, жуткое общежитие почти примыкающее к площадке, расписная веранда детского садика неподалёку, «Петропавловская крепость», или играющие в мяч подростки. Люди уродливее, хоть они и не виноваты, но они самые временные из всего гнетущего трезвый ум в ближайших окрестностях.

Построенные пленными национал-социалистами, возможно, шлакоблочные бараки с убогими квартирками окружающие площадку по периметру с двух сторон покрыты жёлтой облупляющейся прямо на глазах и трескающейся штукатуркой, напоминающей колоритом окрестности Неаполя или городок Корлеоне на Сицилии, но в окнах отчётливо видны ковры на стенах, которые в темноте, светятся силуэтом лежащего в гробу Мао Цзэдуна, по слухам, и абажуры неустойчивых напольных торшеров подло выдающих время и место. Свет всегда жёлтый, сажающий зрение даже без книг. Если форточка открыта на проветривание слышится ругань, в основном – это мать орёт на ребёнка не делающего уроки, чуть реже жена на безработного мужа пустившего корни в худой протёртый до пружин диван в недрах которого уже давно свои биоритмы. Полы деревянные, скрипучие, для удобства размножения мышей, крыс и орд усатых тараканов совсем крошечных и гадких рыжих разновидностей. С мышами ещё кое-как справляются коты, с насекомыми не справляется ни дихлофос, ни карандаш Машенька, но идёт вечное противостояние, как вечная война двух миров, империй или идеологий. Крыши покрыты старым шифером, от времени свалившиеся куски которого прикольно бросать в костёр. Во время дождя крыши текут звенящими струйками прямиком в пластмассовые никчёмные вёдра.

Конечно, куда хуже дела обстоят в подвалах и подъездах инсул, но хуже всего в регионе – в общежитии, в самом центре города, треть квартир которого у четырёхэтажного здания с тремя подъездами давно выгорели, вместе с жильцами. Окна прочного строения из кирпича всегда открыты, точнее стёкла выдавлены или разбиты. Слышится вечный звон гранёных стаканов, треск бьющихся бутылок, ругань, ор, детский плачь, собачий лай, побои или всё это вместе и в любое время дня и ночи. Тополя возле общаги и кусты под окнами обвешаны мусорными пакетами, фантиками, обёртками и уныло использованными презервативами без красоты соития молодых тел, будто украшены в преддверии праздника, хотя из-за огромного количества детей неясно откуда берутся гандоны в оптовых количествах и для чего. Насекомые и грызуны здесь давно свои. Поколения тараканов живущих в ламповых телевизорах и магнитофонах давно белые или прозрачные, так как никогда не выходили на дневной свет из своих безопасных пещерок. Они словно древние люди в шкурах и с палками, но подбирающие пещеру не с эстетически значащими соображениями с прекрасными видами неподалёку, а строго наоборот, поэтому у них нет будущего, да оно им и ни к чему, они будут жить до убийства всего живого дарующего жизнь солнцем или другим убийственным катаклизмом, например: ядерным.

«Петропавловской крепостью» когда-то давно прозвали корпус второй школы с классом со станками для уроков чёрного труда. Учителя по трудам звали Петрович, именно поэтому крепость Петропавловская. Все, кто это придумал и сам Петрович давно мертвы, а шутка пока жива.

Сквозь неблагополучное великолепие дворов, не спеша, вальяжной походкой брёл после ненормированной работы и долгой прогулки по лесу за городом с обязательным чтением книги на скамье под кривой сосной – местная достопримечательность, русый молодой человек в очках маскирующих псевдоинтеллигентностью ранние мешки под глазами и бандитскую рожу неприметного вида. Молодой человек двадцати с лишним лет отроду в заношенных джинсах и драных естественным образом, чёрных потёртых кедах грязного типа со звездой на боку каждой и в зелёной демисезонной курточке с погонами и карманами не только по бокам, для рук, но и на груди, для чего-то важного и для выдающегося стиля. Куртка купленная в комиссионке, как и остальное, бегло придаёт вид военного или революционера даже такому очкарику со здоровой худобой не свойственной солдату умудрившемуся нарастить мясо на лице медленными углеводами. Дитя поляны, родившееся в роддоме на территории старой городской больницы, поликлиники и морга совсем недалеко от общаги; на территории начала по залёту и обязательного вскрытия в преддверии вечного печального конца в холодной могильной глине за городом на старом кладбище.

Осенняя провинциальная готика радовала наверное лишь его одного, как нечто дореволюционное, в чём-то даже пушкинское, столичное и имперское вместе, о чём говорил торчащий из заднего кармана джинсов неугодный для общественности историческая поэма действительно сомнительного содержания, в мягкой дешёвой обложке с белыми бумажными трещинами поперёк.

Услыхав исковерканное уличным сленгом собственное имя сквозь бессмысленный ор рябящей стаи и звон резины, точнее имя человека, которое носит и он сам – он непроизвольно стал соотносить судьбы: свою и подростка с его именем, играющим в мяч с беснующимися пацанами, как и положено в их возрасте; сравнивать и искать общее и противоречия сущностей и собственных мыслей вместе. Как нетрудно догадаться, человек этот творческий и зовут его Кирилл, чей художественный талант даёт понимание чрезмерно многого.

Чтобы никто до него не докопался он для маскировки не притворился алкашом или наркоманом, а вынул из кармана книжку, что работает не хуже, затем присел на единственную уцелевшую облупившуюся некогда зелёную лавочку, скамейку запасных в прошлом или для зрителей и подруг баскетболистов, рядом с площадкой, опёрся локтями на колени, как сидя на унитазе и уставил взор строго в роман крепко стиснутый в руках, как ни в чём не бывало, насупил светлые коровьи брови, рывком головы вниз опустил очки на нос и растопырил уши торчащие из засаленных до блеска гранитной пылью волнистых волос средней длины. Время от времени он слюнявил щепотку большого и указательного пальцев вместе, и перелистывал страницы одну за другой, туда и обратно.

– Который час? – вдруг спросил один толстый пацан другого, того самого Кирилла.

Кирилл ему не отвечал рассеянно, стоя на окраине, на углу, наблюдая за шелестом и срывом с ходящих ходуном ветвей тополиных листьев, пока в голову ему, намеренно, не прилетел тот самый мяч пахнущий резиной, сухими листьями и белым собачьим говном. Нельзя терять бдительность. Мяч звякнул о череп с сомнительным содержанием. Все заржали, как глупые лошади и продолжили скачки без наездников.

– Скажи уже сколько времени, пацан с мобилой. Или ты оглох нахуй? – повторил вопрос толстый татарский пацан, уже в более огрубелой форме. Вырупается.

Агрессивный дебил в трикошках подошёл почти вплотную к носителю благородного греческого имени выпячивая пухлую грудку с приклеенной потом красной майкой, с номером как у высокого негра. Сперва кислый запах толстяка остался в стороне, затем опомнился и нагнал источник аромата. Вновь подул ветер и запах пота в рассеянном виде и стандартно сдобренный пылью настиг и затаившегося шпиона с поэмой на лавочке. Тот даже поморщился и заулыбался вспоминая своего убогого соседа сверху, прирождённого семьянина.

– Сейчас посмотрю и скажу сколько точно, – рассеяно прокартавил Кирилл, но едва заметно и даже приятно, достал из кармана джинсов мобилу в самодельном клеёнчатом чехле, нажал на кнопку с красной трубкой, прищурился и поднёс устройство поближе к неприятной физиономии.

Когда оранжевым светом загорелся чёрно-белый экран он отбросил движением головы потную светлую прядь с лица, подальше от глаз и произнёс с начитанным видом:

– Так-с. Шестнадцать ноль-ноль, ровно.

– Значит, три часа, так нужно говорить. Так правильнее. Или ты не разбираешься во времени?! Может ты дебил или умственно отсталый?

– Разбираюсь конечно, просто так удобней отвечать.

– И чем же это?! – возмутился потливый толстяк.

– Тем, что именно так написано на экране мобилы электронными цифрами. Тебе не понять, твои родители бедные, а твой дед тебе же и отец. А ещё ссышь ты сидя!

– Тебе пузыря захотелось?

– Сунь свой потный вонючий пузырь Бобику или Тёмику-бомжу. Ты настолько тупой, что даже не понимаешь, что ты самый, что ни на есть – пидор!

Ситуация очевидно сделалась патовой от такой заявы, но остальные продолжали звенеть мячом, ржать, делать пасы и не придавать надвигающемуся махачу значения, пока.

– Ты кого пидором назвал, уёбок? – вспылил толстяк. – Ты вообще в курсе понятий и того, что я тебя замахаю?!

– С чего это ты так решил?.. – озадачился Кирилл, который, очевидно, получал хорошие оценки в школе. – Я о том, что ты меня сильнее.

– Ты Димана замахаешь?

– Не дрался с ним, мы общаемся. Он иначе дерётся, так как занимается тхэквондо, а я самбо, сравнивать такое сложно без практической проверки, да и бессмысленно, спроси моего тренера, он тебя с говном смешает на словах.

Диман, если и был поблизости не встревал и соблюдал нейтралитет продолжая игру, как и остальные. Дипломатия. Мяч звякнул о кольцо, что приостановило разговор. Мимо. Разговор продолжился:

– Ты замялся уже на словах, а Санэс замахает его. А я с Санэсом на равне примерно дерусь и мы старше тебя практически на год, значит больше опыта в уличных драках и в жизни в целом.

– Рус, да отъебись ты от Керила, – вдруг выкрикнул самый высокий, один из двух братьев-близнецов. – Легису скоро домой, давай играть дальше. Я должен обыграть вас всех, включая тебя.

Вожак вытер густой пыльный пот со лба тыльной стороной загорелой ладони, отошёл в сторону, зажал одну ноздрю указательным пальцем и выстрелил соплёй из другой прямо на ригель стального забора перед лавочкой. Сопля провернулся вокруг него и медленно стала стекать одной огромной, нервущейся каплей. Все одобрительно обратили на неё внимание и кивнули.

– Точно, давайте играть. Заебали вы…

– Дай пас!

– Ай, бля…

– А я бы посмотрел махач.

– Да, мне к четырём домой нужно, – сказал мелкий пацан. – Родаки ждут. У нас сегодня гости и мне нужно им показаться, для приличия.

– А ты потом ещё выйдешь? – спросил второй брат-близнец, который более миловидный. – Ну, как поешь и попьёшь чай с тортиком.

– Понятия не имею. Наверное. Если не зарублюсь в приставку или не врублю «Властелина колец».

– Оставь нам мяч, мы тебе потом его домой занесём, когда доиграем. Заодно накормишь пацанов сладким, раз не отрицаешь наличие тортика.

– Ну конечно, знаю я вас.

– Может лучше у Димана поедим? У него вкусно кормят.

– Может лучше пойдёте нахуй?

– Пацаны! – выкинул толстяк обращаясь ко всем. – Может айда ко мне? Мать манты в мантоварке наварила. Я всех приглашаю.

– Нахуй нам не нужны ваши татарские подгоны.

– Ага, если мы все к вам на манты пойдём мы тогда в жизни ничего не добьёмся.

– Да у твоей матери одна нога короче другой!

– Суки.

Все рассмеялись, включая опущенного толстяка. Даже шпион прыснул дивясь столь редким подростковым остроумием уровня взрослой столичной интеллигенции. Захлопнул книгу, наслушавшись привстал, пихнул книгу в задний карман, потянулся и только собравшись повернуться ко всем спиной и удалиться, как внезапный выкрик привлёк его внимание, снова, сперва он даже подумал, что упрёк в его адрес, но, к счастью – нет…

– Пацаны, гляньте, кажись, возле крепости какой-то мужик дрочит хуй.

– Не вижу, у меня плохое зрение.

– Бля, реально нахуй… прямо на нас…

– Да он ща кончит.

– Внатуре!

– Это вообще как понимать?

Сперва все, недоумевая, переглянулись, затем синхронно устремили взор в сторону крепости, где действительно оказалось, что в стороне трудового корпуса, в кустах стоял мужик во всём чёрном и в чёрном капюшоне, как положено извращенцу, с приспущенными на пухлые наполеоновские ляжки штанами и задранной на волосатый живот майкой-алкоголичкой и глядя на детей наяривал свой мелкий дряблый писюн напоминающий коготь аллигатора или птенца кукушки со сломанной свешенной из гнезда шеей. Наверняка он вдобавок что-то проговаривал себе под нос.

Толком не обдумывая ситуацию синхронно раздались детские возгласы:

– За ним!..

– Мужик дрочит на нас… Догоним и дадим пизды сраному пидору!

– В атаку… Не позволим ублюдку кончить!

– Отпиздим его!

И всей оравой баскетболисты сломя голову понеслись на мужика не думая, сжимая разного рода кулаки до боли в костяшках, бросив все важные дела, даже оставив никчёмные ранцы с учебниками, тетрадями и дневниками с двойками и колами в куче, на сухой траве, в листьях, мигом позабыв дальнейшие планы на жизнь и даже идеальный мяч без грыж.

Таинственный фетишист в панике, резко, как струя бьющего мимо казённого унитаза поноса, отточенным действием натянул штаны на срам, застегнул пряжку ремня, ширинку оставил нараспашку, её не обязательно застёгивать, и прошмыгнул в проход между общагой и забором детского садика, по левую руку, где играли в песочнице с кошачьим говном совсем маленькие дети.

Вслед, в проход, по натоптанной тропинке, без брусчатки, истерично гогоча до слёз шмыгнули и баскетболисты.

«А ведь они даже не подозревают и возможно никогда не поймут, что произошедшее – лучшее, что с ними случалось когда-либо в жизни и случится», – думал Кирилл наконец удаляясь в сторону главной улицы.

Пройдя вдоль общаги и обогнув уже другой детский садик с разрисованной весёлыми животными верандой он вышел к заросшему, давно не белённому и всеми позабытому, особенно властями, довольно приличному памятнику Чкалову. Не гипсовая халтурная поделка, что удивительно, а монумент.

Лётчика-испытателя со всех сторон окружали уродские самодельные клумбы из стёртых автомобильных шин вкопанных в землю для эффекта забора, с высаженными: петуниями, фиалками, примулами, гиацинтами и вырезанными из покрышек лебедями, которые наверное своего рода стражи культуры нефтехимиков. Некоторые цветы итого были вырезаны из зелёных пластиковых бутылок и красовались в среде нормальных цветов. Нормальные же цветы уже засохли подобно старухам подсаженным на аптечные лекарства, высадивших их для наведения красоты и повода поорать на детей проходящих мимо. Чёрный кот копал лапкой под одним пластмассовым, отпугивающим эстетику, цветком, неглубокую ямку, не спеша, ответственно и с задумчивым видом, затем накрыл милое углубление своей дивной кошачьей попкой.

Кирилл, без наивной ностальгии, по наитию, вдруг вспомнил собственную юность ещё с остатками здравомыслия. По пути из школы, в пекарне напротив ненужного памятника он зачастую покупал на припрятанные карманные деньги эклер в целлофановом пакетике и смакуя самое вкусное из доступных изобретений французов шёл домой с тяжёлым, битком набитым грязным ранцем и доедал пирожное стоя уже на виадуке, на самой вершине, глядя сверху на проезжающие под ним автомобили в сторону долины смерти, на плывущие облака, на площадь Ленина, вдали, по правую руку, и кинотеатр, в котором ещё совсем недавно крутили обожаемые им картины про самураев, а он даже не помышлял о величии нетленной классики в те времена. Дети едят медленно, хоть тщательно и не пережёвывают. Эклер стал для него с тех пор своего рода тотемом-проводником между домашним уютом с приключенческой книгой в уголке под бульканье фильтра в аквариуме, если нет тренировки с канатом, о который можно приятно потереться промежностью и сраной школой.

Детство закончилось и не вернётся, во вкусном, или прибитом успокоителе для него больше нет надобности. Он просто шёл к себе домой есть и спать, обыкновенным путём и ничего особенного больше не происходило, во взрослом состоянии крайне редко что-то происходит. Эклер он не купил, хоть пекарня никуда не делать и очень уж хотелось вспомнить дивный вкус наяву, так сосало под ложечкой, но от сахара уже не штырило, да и качество продуктов скатилось донельзя.

Для перекуса он нарвал с яркого куста шиповника гость переспелых ягод в очередном убогом подобии райского сада и по пути, не выходя на шумную главную улицу, шелестя сухими листьями тополя под ногами, стал обкусывать их широкими передними зубами, слегка искривлёнными, как у всех, до горстей склизких зёрен, сдувая перво-наперво мелких жучков и счищая пальцами дорожную пыль с каждой ягоды до глянца с чёрными, редкими, вкраплениями вызванными болезнями…

Глава первая

Забрезжил утренний рассвет. Томно восходило белое солнце даже над регионом, не пачкаясь в фекалиях. Не успела выглянуть великая звезда из-за панельных девятиэтажек, чистая, как душа и неприкрытая грудастым облаком, а уже светло, как днём, даже ярче, с непривычки и спросонья. От фасада девятиэтажки свет отражается как от зеркального озера покрытого мелкой рябью невзирая на берёзы за окном и кусты горе-сирени, зверски обрываемые толстыми тётками или их детьми каждую весну, невзирая на деревянные окна с заклеенными скотчем трещинами на стёклах и заклеенными пластилином щели в рамах; и огибая фикус с крупными листьями на подоконнике – первые отражённые от бетона покрытого мелкими камушками лучи упали Кириллу на отёчную заспанную физиономию неприкрытую ни подушкой, ни одеялом, ни согнутой в локте загорелой жилистой рукой. Он лежит в одних чистых трусах головой к окну и белому радиатору, за которым живут пауки, ногами к двери, как не положено согласно поверью, но это его осознанный профессиональный выбор. Мышцы лица его сокращаются, как лапки спящего возле мамы кошки котёнка, над которым сгорбился старик с двумя алюминиевыми вёдрами…

Между стёкол очнулась и забилась в панике последняя выжившая в смертельной морозильной ловушке муха вдобавок медленно помирающая от голода. Вскоре она не успев расплодиться опарышами пополнит собой свалку сухих трупиков, лапок и крылышек сородичей, братьев и сестёр, и ос, коих невероятно дикое, даже библейское количество в этом году.

Кирилл же сладко спит, обнимая огромную пуховую подушку руками и ногами вместе, как толстую кормящую женщину. Одеяло где-то в ногах, скомкано, ему не холодно в отличие от крылатой узницы, рабыни Вельзевула. Изо рта паутинкой простыни касается густая слюна. Слюна скапливается в лужицу и мигом впитывается в волокна и касается матраса своим отвратным составом оставляя амёбное очертание навсегда. Останется неприятное пятно, которое приятно нюхать лишь владельцу, перед сном, а после того, как матрас выбросят на помойку, проходимцы скажут, что кто-то обоссался.

Касания фотонами половины лица для пробуждения ото сна оказалось вовсе недостаточно, как и соседских шумов, как и отдалённого гудка поезда тянущего цистерны в промзону. Будильником он не пользовался. Рано вставать никуда не требовалось, но шторы всё равно всегда оставались нараспашку. Просыпаться желательно с лучами рассвета, когда просыпается жизнь, особенно крестьянская. Скрывать ему нечего, половая жизнь скудна и не интересна, как у всех, а совместная с женщиной и вовсе отсутствует, как у многих творческих людей пытающихся изо всех отчаянных сил создать что-то не для выгоды и не становиться успешным управленцем, юристом, как это модно, экономистом, или владельцем арбузного ларька, или даже мелким чиновником.

Пробуждение обитателя комнаты без ковра на стене, но с советской отвратной лакированной мебелью страны лесов вот-вот спровоцирует навеянный вчерашними думами о «счастливом» детстве один кошмар безвозвратно ушедшего прошлого, а именно: выпадение из трухлявой, парящей на уровне девятого этажа ступы билибинской Бабы-яги с кривыми крючковатыми волосатыми руками. Зачем она снова его поднимает так высоко – не ясно, спустя столько лет… Гнилая старуха довольно часто проворачивала подлое астральное похищение в школьном возрасте, когда маленький он приходил во сне в соседний двор, во двор двоюродного брата и подходил к заваленному мусором бомбоубежищу; тогда-то парящая Баба-яга с иллюстрации, с посохом и сидя в ступе пискляво хихикая настигала его, медленно планируя, хватала своей цепкой бородавчатой лапой с обломанными когтями за шкирку, как щенка, и сажала к себе в трухлявую ступу из почерневшего от древности и ужаса ствола древа. Ступа из сна гораздо вместительнее, чем на знаменитой иллюстрации. После захвата она медленно-медленно поднимала его кричащего, визжащего и рыпающегося мимо окон брата, которой ходил по квартире и не замечал странного происходящего на улице. Поднимались они, как на лифте, до самого верха и, как ястреб мышь – карга сбрасывала маленькое детское тельце прямо на асфальт, словно тряпичную куклу, с высоты птичьего полёта. Но на этот раз лицо живого трупа с прогнившей до кости ногой, свисающими из гроба титьками, так она спит, торчащего из-под крючковатого носа соплёй и пожирающего детей – было человеческое, живое и очевидно знакомое до странности. В момент касания асфальта во сне он брыкнулся наяву и поднял воспалённые ото сна веки, как Вий.

Столь резко, от чувства падения, он давно не просыпался. Но сон по пробуждении вспомнить не смог, да и не пытался даже. Помнил лишь чувство невесомости при падении и ощущение сферической перспективы, подобное эффекту, что на бессмертных картинах Водкина.

– Что снилось? – спросила мать в халате, застывшая с чашкой на блюдце, в руках, в прихожей, возле открытой нараспашку двери в его мрачную комнату. Обитель безбрачия.

От переполненной фарфоровой чаши с растрескавшейся эмалью вместе с паром квартирка быстро и приятно наполнялась дешёвым быстрорастворимым ароматом чёрного кофе.

Сын пробуждается, она это чувствовала материнством и стояла в проходе; отхлебнула жижу из чашки, дабы поверхностное натяжение жидкости не прорвалось и содержимое не вылилось на линолеум в прихожей или на махровый розовый халат. Улыбнулась морщинами и стала ждать ответа страдающего от пробуждения в грязный лютый мир – беспечного сына.

– Не помню, – спросонья потирая одной рукой глаза и натягивая на голые бледные ноги одеяло другой, зевая, с неимоверным усилием ответил матери единственный сын.

Он уже представлял себя себе со стороны, осведомляясь, что упираемый в подушку великолепный стояк приятно тянущий трусы незаметен. Он похлопал глазами стряхивая остатки сна на простынь и начал умничать:

– Ничего там интересного и быть не может, я не запоминаю и не записываю сны уже давно.

– Ты что-то бормотал. Не поняла что. Может покойники приходили? Или ещё кто… А может, дэвушка?

– Мам, ну не помню, правда… проходи уже в свою комнату и ори оттуда…

– Ну иди ешь тогда, я кашу сварила, – сказала она и двинулась, от чего матерно выругалась из-за того, что немного всё же пролила на пол, но пошла дальше, прибавив на ходу: – Петровна вчера звонила, забыла сказать тебе. К ней приходил, опять.

– Встаю, – он широко зевнул, – ко мне не приходили.

– Вот, а говоришь, что не помнишь. Врун.

Он улыбнулся, медленно поднялся опираясь на локоть, присел, коснулся стопами прохладного линолеума, тапочки он отрицал, всегда ходил босиком; сдвинул подушку на место где должна быть голова, но, так, чтобы она не накрывала лужу, лужа должна подсохнуть, желательно на солнечном свету или естественно выпариться; посмотрел на бьющуюся о стёкла муху, надел домашнюю футболку, снял со стула домашние штаны и стал медленно натягивать их, словно они его заставляют их натягивать. После сна его всегда немного знобило. Шорты он не носил не только на улице, даже в самую адскую жару, которая длится неделю в году, но и дома, из-за культурного приличия и из чувства эстетического превосходства над низшими, за всё это скопом его все близкие осуждали. Затем, после многозначительного молчания с вытягиванием лица, он из сидячей позы с не до конца натянутыми штанами крикнул в соседнюю комнату, прямо сквозь стену:

– А кто к ней приходил на этот раз?

– Дядя Миша, который старовер, ты его не помнишь, он умер, когда ты был ещё совсем маленький. На спинке дивана лежал опять, повернувшись лицом к стене.

– Она на диване спала?

– Да.

– И он прямо над ней лежал?

– Да!

– Прямо как я, когда был маленький. И дядя Миша никакой не старовер, а старообрядец. Объяснял же. И конечно я помню его, правда, только, что он когда умирал, взял тебя за руку и сказал на марийском: «Марина… Как умирать то не хочется!..» Потом посмотрел мне в глаза с завистью. А ты мне перевела его слова, спасибо большое. Это было страшнее, чем вой старух в подъезде и отпевание.

– Так и перевела? Странно, даже не помню этого и даже язык уже забыла.

– Зато я помню.

– А я помню, как его обронили, когда выносили. Ну, неважно, иди ешь уже. Остынет.

– Важно, – сказал он. – Кто сегодня у Петровны дежурит?

– Я схожу, – чётко послышалась из соседней комнаты благая весть. – Я сегодня выходная. Ну и память у тебя!

– Точно! Прогуляюсь тогда до работы, поработаю.

– Валяй… У тебя сколько трусов?

– Не знаю.

– Посчитай.

– Вот мне заняться нечем.

Вдруг с улицы раздался металлический стук и скрежет, сперва, Кирилл аж дёрнулся, затем раздался глухой стук кости по стеклу. На металлический водоотлив сел жирный ворон и пытался клюнуть муху или на что-то многозначительно намекнуть пленному человеку за стеклом. Ворон осмотрел комнату, внимательно, взглянул на человека огромным чёрным оком, а утренний человек с расстегнутой ширинкой подошёл к окну по ту сторону бетонной тюрьмы, наклонился, осмотрел птицу пока та не улетела и зашторил окно резким движением. В комнате стало мрачней, шторы плотные и плохо пропускали свет, такие особенно хороши в гостиницах. Не часто удаётся рассмотреть птицу с такого близкого расстояния. За окном ещё несколько секунд слышалось порхание огромных чёрных крыльев и удаляющееся картавое карканье. А ведь он мог запросто разбить стекло своим огромным чёрным клювом исполина.

Кирилл пошёл чистить зубы. Включил свет. Душ он с утра не принимал, после работы всё равно придётся смывать пыль, лишь почистив зубы умылся, собрал в собранное из рук гнездо воды и глядя в грязное зеркало круто уложил патлы назад водопроводной водой, с боков зачесал их за уши, как босс мафии или сицилиец, в его представлении. Многим людям просто необходима укладка, ему же просто достаточно умыться. Промыл уши. Бриться не стал, сбрил лишь пару волосков на выпирающей родинке на правой щеке. Запер дверь на шпингалет. Стянул штаны вместе с белыми трусами до колен. Стояк уже завершился. Наклонять член не пришлось. Сел на холодный унитаз немецкой модели с плашкой для тщательного изучения собственных фекалий на наличие глистов, взял газетку с пластмассовой стиралки, которая ставится на ванну, почитал некрологи, задумался. Приятно облегчился во всех смыслах испытав прекрасное утреннее самочувствие. Нигде никаких болей – уже счастье. Смыл последствия опорожнения здорового извилистого кишечника потянув за винтажную цепь. Подтёрся бумагой скверного качества не выдерживающей давление пучка пальцев на грязный анус, ещё раз смыл, уже подло использованную бумагу, не сразу, вода набирается долго. В его семье никогда не скапливали отработанную туалетную бумагу в ведре возле унитаза, как многие предпочитали это делать. Встал, внимательно осмотрел фаянс на признак чиркашей и убедившись в их полном отсутствии вымыл вдобавок зад в ванной со специальным, отдельным хозяйственным мылом для жопы, вымыл руки, предельно тщательно. Несчастный кусочек мыла в мыльнице на бортике ванной выглядит отчуждённо. Самый грустный кусок мыла на всём белом свете. Возможно когда-то кто-то из гостей мыл им руки по незнанию. После всего руки он вымыл ещё дважды, левую трижды, другим мылом, счастливым ароматным мылом с запахом химических цветов, красующимся на уголке раковины. Натянул трусы, затем бежевые штаны, застегнул ширинку. Слияние культур несёт странные отголоски, иногда полезные. Выключил свет.

Завершив обязательные очистительные утренние интимные ритуалы он вернулся в свою комнату; по пути заглянул в комнату матери, убедиться, не пошла ли она занимать кухню приготовлением второй кофейной порции.

Мать у себя. Полулёжа в кровати уже ответственно разгребает какие-то квитанции.

Он взял очки со стекла письменного стола, лежали они на той самой высокохудожественной книге, надел их и шмыгнул в кухню завтракать и варить свой заветный утренний кофе о котором уже даже мечтал и после которого возможно снова придётся испражняться.

Убогое домашние бытие определило праздное сознание. Мать уже стояла за плитой с почерневшей от времени грузинской туркой. И как она только успела переметнуться? В общем, пришлось ждать, пить воду и поглощать кашу неестественно сжавшись стоя у окна.

Кухня хрущёвки маленькая и напоминает каморку заводчан, где они обедают во время «экватора» или пьют с конфетками и овсяным печеньем чай перед «вечеринкой», правда здесь вся мебель и плитка в белых, потемневших от времени тонах, а в каморках голые бетонные стены. Всё к чему не прикоснись – скрипит и болтается. Дверцы кухонных ящиков перекошены. Некому чинить мебель, нет в доме мужчины, ведь самое бесполезное, что есть в жизни ребёнка – это отец.

– Может переселим Петровну к нам? – спросил Кирилл с набитым ртом глотая вязкий комок геркулесовой каши, чтобы прервать затишье на кухне. Проглотив он добавил: – Есть же свободная комната с грюндиком, никто к нам больше не приходит в гости, со всеми разругались. И тебе переться не придётся через весь город. Двадцать минут идти, как-никак.

– Пережёвывай. Кто долго жуёт, тот долго проживёт.

– Кафка не долго жил.

– Хуяфка, – пошутила она. – Предлагала я ей. Не хочет. Старики не любят переселяться из своих привычных нор. Очень скоро сам поймёшь.

– Забыл спросить… Что врач сказал? Ты же в поликлинику ходила.

– Ага. На той неделе.

– С моей работой о таком не паришься.

– Шесть часов в живой очереди простояла, хотя, почти живой, чтоб врач сказала, что если бы ей тогда сделали операцию она бы умерла; зато молодой хирург с бодуна попрактиковался бы для науки.

Кирилл доел, ел он давно уже быстро, как Наполеон, обступил мать у ржавой плиты, залил кастрюлю с ложкой в раковине ледяной водой, улыбнулся и пошутил:

– Или прожила бы сто двадцать лет. Ещё не ясно, что страшнее.

Мать прыснула и дружески толкнула его острым материнским локтем в костлявый бок.

Кофе её сварился, убрать турку с огня успела, перелила пенистую смесь в немытую после первого раза чашку и аккуратно ушла к себе в спальню не проливая лишнего через край. Первый растворимый, второй в турке.

Кирилл домыл кастрюлю, начисто, до блеска, он ел прямо из кастрюли с облупившейся эмалью, для колорита; сварил наконец себе бодрящий напиток, спешно выпил, без сладкого, посмотрел в окно на погоду ещё раз, на термометр за окном, и пошёл снова в свою комнату, опять. Отрыл шкаф придерживая огромную скрипящую дверцу, переоделся во всё вчерашнее, скомканное, взял со стола ключи, бросил в карман, прошёл в прихожую, обулся не включая свет, выкрикнул:

– Я пошёл, закрою!

– Стой! – спешно выкрикнула мать и подошла к двери, включила в прихожей тошнотворный свет и скрестила руки на груди.

Кирилл уже стоял в подъезде и ждал её с открытой дверью запуская последние в году полчища комаров плодящихся в подвале. Но, ничего страшного, тлеющая таблетка зажатая в ножнички для заусенцев убьёт их всех до единого, нужно лишь перед отбоем походить с таким приспособлением по квартире и обильно подымить на потолок обклеенный обоями пожелтевшими от дыма.

– Чтобы это всё могло значить? Ты не высказался.

– Ты о чём?

– Покойник лицом к стене. За ней пришли?

– Мне то откуда знать?

– Если к тебе обращаются с такими вопросами, будь любезен, помогай людям…

– Хорошо. Я не знаю, – сказал он, развернулся и пошёл вниз.

Дверь закрылась за его спиной. Он опоздало понял, что нужно было задержать дыхание. Не успев затихнуть громкие провороты ключа в замочной скважине – он уже выскочил на улицу, как большая собака несущаяся с пятого этажа, с утра, скулящая и бьющаяся задом с купированным хвостом о все двери.

На лестничной площадке первого этажа он перешагнул человека распластавшегося в собственной жёлтой рвоте с комьями и наконец вышел на улицу, где не лучше, но зато хоть выдохнул с облегчением и сделал глубокий вздох рассеянного заводского выброса. Во все стороны от такого разбежались коты проживающие у плешивой женщины из первой квартиры на первом этаже.

– Стой, кто идёт! Хенде хох! Здоров сосед, – сказал ему в спину курящий у парадного входа, под козырьком, возле жёлтой газовой трубы и прохода в сырой подвал стремительно лысеющий прямо на глазах низенький мужичок бомжеватого вида не торопящийся домой к жене. Сосед Серёга.

Его коты не чурались, один даже тёрся о его ногу, кота тоже звали Серёгой, но Кирилл звал его Ханом-Котяном. Коты не особо разборчивы в людях, как и собаки, особенно те, которые прибиваются к группе детей и общаются с ними как бы на равных.

– Привет, – не особо охотно поздоровался Кирилл, оборачиваясь и протягивая руку. Он не сказал «здорово».

– Кто понял жизнь, тот не спешит. Постой со мной минутку, скажу тебе кой-чего, – сказал сосед и медленно-медленно плюнул на тлеющую часть дешёвой сигареты наполненной резаной бумагой пропитанной селитрой, бросил окурок на заплёванную плитку с трещинами, задавил его чёрным ботиночком и размазал отвратную чёрную жижу с бычком. Затем аккуратно отпнул его в груду таких же мятых несчастных бычков в захиревшую клумбу.

Они пожали друг другу руки, как римляне, энергично. Отчего Кирилл покривил лицо. Очевидно, что оба друг друга недолюбливали, как и многие соседи, но соблюдали этикет и помогали друг другу. Соседи зачастую заядлые враги, особенно если у одного из них жизнь просрана больше, чем у другого. Если просрана у обоих в равной степени – они скорее собутыльники, что не лучше.

– Ну, стою.

Мужик вдруг обнаружил грязь на рукаве, в области предплечья, плюнул на него и стал размазывать другой рукой, этим же местом. Грязь, вроде как, оттёр.

– Всё живешь с мамой, – съязвил сосед.

– Да уж, великая трагедия.

В голове Кирилла уже заиграла музыкальная композиция из знаменитого вестерна и он представил, как ангел греха сидит на правом его плече и шепчет, а на левом дьявол, но он ни к чему. Он относительно хороший человек, какой-нибудь подонок из прошлого, который носит револьверы в штанах направив дуло на член ради сексуального возбуждения, чем очень гордится – пристрелил бы на месте такого соседа из своего верного кольта сорок пятого калибра третьей модели ещё с рычагом-шомполом для заряжания, для вдавливания пули в камору барабана, украшенного гравировкой сцены боя рейнджеров с индейцами…

– Найди себе уже подругу по душе и остепенись. Ты уже вон какой лоб! Аж выше меня.

– Жениться, значит обосраться, когда срать не хочется.

– Не успеешь оглянуться… Что ты, блять, сказал?..

– Да я прикалываюсь, – сказал Кирилл. – Ты, кажется, начал давать мне философское наставление о котором я тебя не просил?

– Что ты этим хотел сказать?

– Что хотел, то и сказал. Никому твои наставления не нужны. Вот что. Посмотрись в зеркало.

– Не, в натуре, почему девок не щупаешь?

– Не вижу разницы под чьей юбкой прятаться: под материнской или под юбкой случайной женщины. Разве что под юбкой с молоденькими ножками можно приятно поработать языком.

– А за такие слова знаешь, что на зоне бывает?

– Не имею опыта. Ты, я смотрю, знаешь, не понаслышке.

– Опускают за такие разговоры. А тебе всё шутки шутить… Ей-богу, как маленький ребёнок. Это серьёзные вещи. Когда повзрослеешь уже?

– Тебя так волнует моё повзросление?

– Смотрю, ты пизды давно не получал, – огрызнулся сосед Серёга и закурил новую сигаретку от волнения.

– Не дают мне, цветы не дарю, не безработный наркоман, да и не столь я крут, как ты. Подожду пока, вдруг, богатая женщина решит взять меня в сексуальное рабство, – сказал Кирилл, с трудом сдержал смешок и добавил: – Что закурил то? Если ты такой нервный займись сексом. Ты же женат на женщине с идеально ровной чёлкой.

– Да ну тебя нахуй…

– Взаимно.

– Делами нужно доказывать свой правоту, а не словесно.

– Дела – это лишь внешние признаки.

– Я отсыпаться… Устал, после смены… не до тебя сейчас. До встречи, сосед.

– Пока. Ещё свидимся.

Они снова пожали друг другу руки.

Фундаментально недовольный сосед прощально махнул рукой и растворился во тьме с вечно перегоревшей лампочкой Ильича; за дверью обклеенной мошенническими объявлениями с номерами телефонов для отрывания и разного рода предложениями, в основном по ремонту компьютеров с оказанием услуг мужиков похожих внешне на Пелевина, которые за огромные деньги чистят систему от вирусов.

Кирилл не спеша, как ему свойственно в значимых вещах, в задумчивости, поковылял на работу. Завернув за угол он стал нюхать собственные пальцы, с отвращением. Руку в карман он больше не убирал, чтоб проветривалась осенним сухим ветерком от остатков соседа. От одежды тоже уже воняло куревом. Возможно не удалось подбирать едкие слова ловчее именно из-за запаха, таков заключительный вывод.

Архетипический сосед доносящий мнение своей жены и не имеющий собственного голоса, наоборот, после ночной смены на тепловой электростанции отправился домой отсыпаться, у него начался отсыпной. Работает он в ночные смены примерно месяц, но хронический недосып уже отразился на внешней опрятности одежды, лица и здоровье в целом, что явно сказывается на его маленькой пропаганде архаичной системы ценностей не в лучшую сторону. Люди на войне так не стареют, как из-за ночных смен. Живот его за последнее время заметно округлился вместе с мужскими гинекомастическими сиськами. Ещё одна мёртвая душа, а ему ещё нет даже сорока лет отроду. Таким уже даже не до приятных разговоров на лавочке без выкрутасов, таким нужно унижать других. Для таких день без курева худший день в жизни. Возможно жена всему виной, а не работа, и такое бывает… но, как правило, причина кроется в комплексе причин. Казалось бы: наконец состарился и живёшь в крутом обличии, но не тут-то было…

Никчёмный герой постепенно отдаляясь от мест моральной уязвимости уже успел перейти на соседнюю улицу, затем перешёл дорогу по ржавому синему виадуку над казанкой, где снова перебежал дорогу, к кинотеатру «Русь», для лучшего обзора архитектуры и тем самым уже оказался на самой главной улице названной в честь сорокалетия великой октябрьской социалистической революции.

Чем дальше от матери тем сильнее человек.

Он наконец отчистил сознание от продолжения спора с соседом в своей странной голове и просто переставлял ноги и смотрел на всё придумывая описание всему существенному: то на осенние кроны тополей с выкрашенными в белый цвет стволами, от мхов, уходящих далеко наперёд за пределы видимости, на рябины с берёзами во дворах, если поворачивать голову на перекрёстках и между домов, мельком глянул на несчастный одинокий памятник протягивающий руку в пустоту; то на шиферные крыши со ржавыми кривыми антеннами, более-менее приличных четырёхэтажных и пятиэтажных жилых домов с одной стороны улицы, с чердаками населёнными голубями сызнова расплодившимися после девяностых годов, но которых продолжали поедать, ведь они вкусные, особенно элеваторные, единственных жилых домов в городе с балюстрадами и прочими декоративными элементами архитектуры вроде лепнины и кованых решёток на окнах и балконах, к тому же стены некоторых украшались его личным вкладом в его скромное искусство цветущее в тайне, но квартиры нижних этажей скупили торгаши и открыли комиссионки, клубы с игровыми автоматами и прочим барахлом, всё обвешав уродскими, уже потускневшими на солнце вывесками; внимательно смотрел на провисшие провода исчиркавшие синее небо над большой дорогой и вдоль неё и проходящие сквозь ветви высоченных тополей, уже небезопасных для мирной городской жизни. Громоздкие ветви то и дело во время порыва ветра ломались и рвали провода, но на данный момент погода не бушует в наглую. В кривых ветвях обнажились гнёзда надёжно скрываемые в тёплые времена года. В холодное же жильцы временно переселяются на юга, в отличие от человеческого населения, которое юга давно не посещает. У большинства из них нет денег, да и настроения, а многие жаждущие водной среды довольствуются рыбалкой или браконьерством с сетями или электроудочками на Волге.

Тополя по всему городу высадили сразу после строительства завода. Считается, что могучие деревья впитывают рассеянные нечистоты и тяжелые металлы от выбросов содержащиеся в воздухе и тем самым очищают проклятый уголок планеты. Вдобавок впитывают выхлопные газы тарахтящих автомобилей: как отечественного производства, так и зарубежного, даже ментовских.

В небольших городах, особенно на площадях или главных улицах невозможно не повстречаться с кем-то знакомым бредущим по своим делам, даже в самый разгар рабочего дня, не все работают по единому графику. Для общения здесь достаточно выйти на улицу.

И так, среди разрозненных, недовольных людских потоков, столпотворений на ржавых автобусных остановках с выбитыми оргстёклами, бабок продающих семечки, в которых по слухам они греют старые венистые ноги с прожилками и скопищ бранящихся друг с другом школьников с рюкзаками, дымящимися сигаретами и откупоренными пивными банками возле ларьков Кирилл случайно пресёкся взглядом со знакомым, с которым они вместе учились в одно время, но в разных группах. Сперва оба сделали вид, что не замечают друг друга, но, вдруг, стодвадцатикилограммовый механик в кроссовках с тремя полосами сбоку, в спортивной куртке и широких джинсах сверкнул хищным взглядом, повёл острой бровью и окликнул Кирилла, когда тот уже ускоряя ход проходил мимо него и отворачивал голову, затем протянул огромную руку приветствия:

– О! Кирюх, здарова. Ты что ль? Не узнал.

– Да нет, узнал, – обернулся и ответил Кирилл и добродушно протянул руку в ответ. – Я, что ль.

Ценная рука его потонула в огромном мягком ручном обхвате Антона, как самолёт в облаке. Кирилл не низок, выше среднего роста, но встретившийся знакомый аж выше на голову его, а значит пробовавший себя и судя по запаху кислого пота увлекающийся баскетболом до сих пор, или уже другим видом спорта. Но наркотики и беспризорность взяли верх над спортивным будущим с неизбежной инвалидностью.

– Ты сейчас где? – басовито спросил он.

Кирилл поозирался по сторонам и ответил:

– Здесь.

Он знал, что к чему, но не смог сдержаться и едко ответить отрепетированно.

– Хех, всё там же работаешь?

– Пока да.

– Хуле без книги?

Кирилл дёрнулся, ощупал задние карманы джинсов и понял, что забыл книгу дома. Это его немного огорчило, он рассчитывал почитать в лесу, пока погода позволяет столь дивную и бесплатную жизненную радость.

– Странное настроение с утра. Забыл, отвлёкся, – ответил он вспоминая злую чёрную птицу.

Несколько похожих птиц восседали на ветвях, вдоль дороги и следили за разговором не понимая слов, но считывая интонацию.

– А что читаешь сейчас? – спросил Антон разглядывая заскрипевший пыхтящий пазик приближающийся к остановке. Такой пазик сбивает человека насмерть, а если не сбивает, он пережёвывает человека внутри себя другими бедными людьми.

Скрипнули двери. Люди стали забиваться внутрь адской печи, как селёдки в бочку. Без общественного транспорта нет городской жизни, есть лишь сословия…

– «Земляничную поляну». В смысле, прямо сейчас ничего, а так… ну ты понял потерянный прикол… ты же отличник с феноменальной памятью.

«Зубы заговаривает, жирный гандон», – отвечая думал Кирилл.

– Эй, собаки, не мешайте движению, а то прокляну, – исподлобья рявкнула горбатая бабка с клюкой, появившаяся из ниоткуда и ковыляющая к автобусу. – Уйдите с дороги, особенно ты, жирный!

– Ладно бабусь, извиняй, – вежливо сказал ей Антон дрожащим голосом и затем обратился к Кириллу: – Пойдём, присядем на лавочку.

Бабка исчезла в выхлопных газах вместе со своей старостью.

Антон с Кириллом, отошли к кустам, опрокинутым урнам и оплёванным лавкам. Расшугали воробьёв, но не присели. Краску прямо на их глазах разъедали птичьи экскременты.

– Посоветуй мне что-нибудь почитать, – сказал Антон и безмятежно соскрёб собачье говно с подошвы об облупившуюся деревянную сидушку лавки.

– «Тихий Дон».

– Ты же его на первом курсе читал…

– Вижу, на тебя это неизгладимое впечатление произвело.

– А что-нибудь не из школьной программы?

– Так ты из школьной всё прочёл?

– Не всё, но уже поздно, нужно идти дальше по жизни… как бы…

Кирилл дал слабину, раздосадовано вздохнул и произнёс никому не нужную вразумительную речь:

– Никогда не поздно. Часто замечаю, что люди, которые в детстве читали столь знаковые произведения по наитию сейчас уже ничего совсем не читают, как ты, или одни лишь модные романы, как проститутки, а я вот читал в ранние годы исключительно то, от чего меня пёрло, «острова сокровищ» всякие. Ну а теперь, потихоньку, до русской классики и дорос, наверное. Забиваю дыры в образовании. «Земляничную поляну» читаю лишь по одной причине. Мне дочь автора с недюжей фантазией книгу подарила, аж с именным автографом, даже свой оставила. Она мой клиент, так сказать, заказывала мемориальную доску своему отцу, а отец её ныне покойный сын Ивана Сакурова, того самого, который великий учёный по всем фронтам, типа нашего Фауста.

– Дай мне номер своей мобилы, – сказал Антон, достал свой кнопочный сотовый телефон и приготовился жать сосисочными пальцами на стёртые кнопки.

Его обкусанные ногти оказались неестественно широки и коротки вместе.

– У меня нет мобилы.

– Как?! – неслыханно удивился он.

– А вот так, чтоб никто не звонил зазря.

– У тебя есть сколько-нибудь денег с собой? Мне срочно надо. Отдам, бабулей клянусь.

– Так и знал, блять, что зубы заговариваешь… Не дам. Хочу избавиться от тебя забесплатно.

– Худой ты стал… и жадный, – ответил Антон и пошёл своей дорогой, раздосадовано, но лишь оттого, что рискнул и не сел в автобус.

– Я всегда был худой, а деньги мне нужней, – вспылил ему в жирную спину Кирилл.

Он хотел было плюнуть потному толстяку вслед, но сдержался. Он захотел присесть на дорожку, но услышав сладковатый запашок изменил решение и побрёл дальше по своим делам, уже ускоренно, разгоняя кровь по сосудам после бессмысленной остановки с бесполезным разговором.

В дальнейшем неприметно и незаметно, в собственных мыслях о великом и промелькнула оставшаяся часть пути до работы. Большая дорога после вечного огня и бульвара мира расширялась и расширялась, пока не расширилась раза в три. Тополя поредели, стали встречаться хвойные.

В районе хрущёвок пришлось свернуть с растрескавшегося асфальта с заваленными мусором и камнями ямами большой дороги на просёлочную, точнее на тропу пыли и засохшей грязи в сторону городского водоканала. Что такое водоканал он не знал, но чтобы это ни было, очевидно, что что-то очень важное для жизни города и создающее рабочие места и выдающее спецовки многим жителям. Не доходя до водоканала он снова свернул, к гаражам.

Отбиваться от владельцев гаражей, так и от бродячих псов не пришлось, как и подкармливать их, псов, а о прикорме он не позаботился. Псы вообще не встретились. Когда он только устроился и после первой стрессовой встречи с собачьей свадьбой со склещиванием он стал носить с собой толкушку для пюре, которую сам смастерил на уроке труда ещё в младших классах школы. Но, в последнее время он их кормил сосисками или ливерной колбасой купленной по пути, в ларьке, как бы налаживая контакт со зверем на понятном собаке языке, но недавно где-то неподалёку псы разорвали девушку, она была молода и красива, успела позвонить матери пока псы рвали на ней одежду вместе с нежной плотью, оттого он счёл псов недостойными вкусной колбасы, и сытыми. Возможно всех уже перестреляли и в каждого пришлось всадить не менее дюжины пуль, если это те самые псы, да если и не те самые – это стоило сделать ещё очень давно, но всё, как принято, делается лишь в ответ на что-то ужасное…

Уже за гаражным кооперативом, за высоченным, рифлёным, тонким стальным забором поросшим у основания высокой травой, ныне пересохшей; за огромными стальными воротами для грузовых автомобилей, раскрытыми нараспашку и подпёртыми грязными белыми кирпичами от ветра, – раздавались звуки работающих самых разных инструментов всех возможных разновидностей; со всех возможных сторон где-то что-то да грохочет, где-то что-то жужжит и кто-то орёт как сумасшедший на менее опытного работника или когда конечный результат не соответствует ожиданию и тяжёлый предмет соприкасается под воздействием гравитации с незащищённой частью тела рабочего. Тяжёлая работа на производстве кипит.

На самой территории, сразу за воротами, возле ржавой газели с пыльным тентом матерятся грузчики. Один, самый молодой, после того, как ему на ногу упало нечто тяжёлое выкрикнул с дефектом речи, тем самым, который появляется при выбитых передних зубах:

– А мы не застрахованы!

Все его однотипные собратья заржали, должно быть было смешно, им точно было. С Кириллом они не поздоровались, как и он с ними, когда проходил мимо.

– Ага, начальство нас не страхует, – добавил другой, тот что постарше и зыркнул на проходящего мимо.

Третий, самый старший и мудрый, с корточек рассказывал историю:

– Смотрел вчера телек, вот, как-то решили провести эксперимент: пригласили спортсменов и грузчиков дабы удостовериться, кто занесёт мебель на седьмой этаж быстрее.

– Ну и?

– Грузчики победили, ясен пень, – гордо сообщил рассказчик и затяну горький дым из тлеющей мятой сигареты без фильтра.

– Опыта больше.

– Дэ, кэждому свэё.

Чуть далее, перед огромным ангаром стоит плотное облако пыли. Это скульптор выпиливает циркулярной пилой ангела из куска мрамора в самом что ни на есть прямом смысле великого образа. Работает член союза художников в круглых очках, но без респиратора, а в перерывах весь белый с головы до пят покуривает папироску в сторонке и оценивает собственное дитя созданное умом и руками, а не маленьким пенисом. Истинный творец. Благородный мастер своего дела.

Кирилл, не поморщившись, по деревянным мосткам проник в пыль не мешая значимому процессу, которому никто и ничто не могло помешать, даже власть, и прошёл в мрачный ангар изнутри заставленный пустыми мраморными плитами вдоль всей стены. Каждая плита отполирована до глянцевого блеска с лицевой стороны, некоторые шершавы и неотёсанны с тыльной, некоторым так нравится. В противоположной стороне от ворот, перед другими воротами, вечно запертыми, своего рода мастерская выложенная из громоздких бетонных блоков, со своей крышей под крышей ангара. В неё тоже упирается ряд отполированных монолитов, каждый из которых на сером фоне выглядит как портал в мир теней.

Внутри мастерская разделена стеной на две зоны: на большую рабочую и на каморку отделённую от рабочей зоны плотной занавеской, где можно переодеться в синий рабочий мужской халат, посмотреть на себя красавца в грязное зеркало и попить чайку из гранёного стакана вместе с коллегой, в перерыве, разумеется.

Этим таинством как раз и занят был местный усатый художник Виталий с сухими лицом, проработавший в данной мастерской уже более двадцати лет.

По щелчку пластмассового чайника в тайную каморку из-за занавески проник Кирилл. На пожелтевшей от времени пластмассе с задержкой погасла круглая красная лампочка-глаз, всевидящее око.

– Чифирьнём? – улыбаясь из-под усов спросил Виталий.

– Можно, – не отказался Кирилл о чём тут же пожалел, он немного заботился о здоровье стоическими принципами.

Виталий небрежно бросил мятый чайный пакетик в белую кружку с отколотой ручкой на исписанном синей шариковой ручкой сканворде. Изнутри кружка обрамлена коричневыми кольцевидными разводами въевшимися в структуру. Бросил два кубика сахара из красной коробочки в кружку с уже торчащей нитью и танцующей жёлтой квадратной бумажкой и залил всё кипятком с плоскими кусками накипи из чайника.

– Угощайся, я конфетки принёс, – Виталий кивнул на стол, присел на табуретку, сгорбился и приступил к незавидной трапезе.

Он с усилием откусил старую конфету. С щелчком.

– Нет, спасибо, чай и так сладкий, без грохотулек, – отказался Кирилл, снял свою любимую зелёную куртку, повесил на гвоздь вбитый в цемент между блоками и облачился в синий халат не подпоясываясь. – Новенький так больше и не приходил?

– Ему, видимо, понравилось, что в любое время можно работать, вот он и не приходил больше, – улыбнулся сквозь усы Виталий и откусил жёсткую коричневую конфету снова.

О состоянии зубов он не заботился, они и так железные.

Кирилл взял свою кружку за верх, подул на поверхность жижи и со звуком отхлебнул чёрного чаю. Достал пакетик за ниточку и бросил в урну с чёрным целлофановым пакетом внутри.

Виталий спросил:

– Продолжишь сегодня бабуську?

– Жизнь одна и хотелось бы добиться чего-то. Должен же я в конце-то концов оставить хотя бы один шедевр после себя, а пока бабку не заберут работа не окончена; нельзя закончить работу, можно лишь перестать над ней работать. Вы сами так меня учили, – красноречиво ответил Кирилл попивая традиционный напиток. – Ну, если будут безморщинные дети или бомжи, подкалымлю на брекеты. Даже Мисима бульварные романы для мамочек писал.

– Шедевр? Ну ты дал, хотя, у тебя и Сакуров на десяточку из десяти прошёл…

– Десять из десяти, но, – это не шедевр! – юморно ответил Кирилл и поставил кружку на стол, чтобы поднять указательный палец. Отвратительная жижа.

– Ну, пожалуй, соглашусь. Насколько помню: объём получился, вырисовывается стиль, – это чувствуется, правда, видно, что анатомию ты не знаешь, – он отхлебнул, – но, талант на лицо, как ни крути.

– Я же не виноват, что в художке мне сказали: «У тебя нет врождённого чувства композиции, пошёл нахер отсюда». Сказали шестилетнему мне и на учёбу не взяли.

– Понимаю твой протест. Меня подобным образом не взяли в музыкалку, сказали, что нет музыкального слуха и чувства ритма, вот я и поступил в училище на гравёра-ювелира.

Виталий встал, задвинул табуретку под стол, со скрипом, выбросил фантики в урну и ещё добавил:

– Давай немного поработаем, для праведности, но без фанатизма.

Они прошли в мастерскую и плотно подбили занавеску при помощи неотёсанных досок.

– Покажи что ль бабуську простому ремесленнику.

Виталий достал из нагрудного кармана фартука очки в огромной коммунистической оправе и надел на горбатый нос. Включил выключатель на стене. Люминесцентные лампы заморгали, как в морге. Взволнованный ученик снял свои очки, их стёкла уже запылённые, и протёр тряпочкой, которую всегда держал при себе в заднем кармане. Очки Виталия сыграли роль заразительного зевка.

Свет не зажёгся.

– Видимо, трансформатор барахлит, – сказал Виталий.

– Стартер, скорее… Достану его, пусть будет темно, и моргать не будет. Здесь и должно быть темно.

– Не отвлекайся по мелочам. Мы художники.

– Если скажете, что говно, мне придётся уволиться.

– Главный заходил перед тобой, сказал, что планирует в этом году или в следующем заказать принтер. Предложил мне остаться при принтере, корректировщиком. Про тебя ничего не говорил. Сам его спросишь, – сказал Виталий и после паузы добавил: – Ах! Просил передать, что детей сегодня нет, как и бомжей. Извини, что сразу не передал, как только увидел твоё лицо.

– Плакали мои брекеты.

– Зубы не самое важное в жизни. Съезди лучше в Абхазию.

– Я там был.

Они стали дожидаться хорошего освещения, как простолюдины, когда отключают свет, когда ждут, когда кто-то что-то предпримет.

– Сраная наука! Извините за мой французский, разволновался, – сказал постепенно раздосадованный новостью Кирилл. – Роботы каждую несостоявшуюся личность погубят, прогресс ускорится и искусство возложат на образованных прикладными навыками детей, которым сказать о жизни нечего.

– Когда изобрели фотографию живопись никуда не делась. Изобрели кино, никуда не делся театр. Уверен, что и нам, гравёрам местечко найдётся в этом мире, ну, мне. Человека невозможно заменить. Возможно придётся работать юристом или экономистом, а в свободное время заниматься искусством. Но ты пока молод и собираешься стать красивым. Выровняешь зубы и найдёшь себе богатую покровительницу.

– Успокаивает лишь то, что не придётся фильтрующие усы отращивать.

– Всё так и мигает. Ладно, показывай так. Не ослепнем, ну а если и ослепнем, скажем, что все наши работы были сделаны вслепую и впитаем умиления простых смертных.

– Не, не хочу быть счастливым.

Жуткая, как гроб, продолговатая мастерская по периметру вдоль каждой из четырёх стен заставлена чёрными мраморными могильными плитами ожидающими щекотки стальной иглой или пучком игл и затем свои последние пути на кладбища за городом в пыльной газели, не без безудержной тряски, от которой пока спасают лишь доски да картон. На некоторых уже выгравированные портреты почивших удостоились оценочных суждений и выкрашены в белый. На некоторых уже красуются не только портреты, но и кресты, имена, даже точные даты рождения и смерти, без точного времени; на некоторых выгравированы эпитафии, в основном библейские или банальные, из бесплатных газет, которые кто-то рудиментарно подкладывает в железные почтовые ящики. Некоторые плиты гладкие и пустые и ждут своих мёртвых. На парочке изображены мохнатые домашние любимцы, в основном большие собаки, такое не редкость, а вот коты редкость, коты уходят сами и неизвестно куда, люди уважают такой выбор. Возле прохода в каморку громоздится стопка самодельных пустых мольбертов для изготовления тонких мемориальных табличек для важных персон выделенных из толпы историческими событиями и вкладами в ту или иную деятельность. Зачастую лишь в этом вся благодарность. Некоторые монолиты с табуретками рядом и возле розеток, такие прибывают в рабочем процессе, они обычно покрыты простынями, пока над ними не колдуют синие халаты, дабы родственники клиентов, иногда оценивающе-заходящие, не могли наблюдать жуткие эскизы таращащиеся гладкими чёрными бельмами, как византийские иконы в старину, да и с недавних пор.