Читать онлайн Небо под ногами

Глава 1

– Понимаешь, данная объяснительная – важная часть твоего выздоровления.

Я сижу за письменным столом главного врача, он ходит по кабинету туда-сюда и периодически бросает на меня сочувствующие взгляды. Его некогда белый халат стал почти серым и прозрачным. Из-за этого я даже вижу, что лежит в его карманах: ключи, таблетки, ручка и, кажется, пару барбарисок или ирисок. Я прищуриваюсь, чтобы получше разглядеть наименование конфет, но его резкий возглас меня отвлекает.

– Аэвита! Это важно! Напиши то, что я от тебя прошу, и уже через две недели будешь дома. Откажешься – придётся повторить курс лечения.

– Я АэЛита, – тихо и хрипло говорю я.

Вообще не помню, когда в последний раз я разговаривала, а тем более произносила своё имя. Хотя раньше это приходилось делать часто: повторять имя медленно, по слогам, а потом объяснять, почему меня так назвали.

Всё дело в моём отце. А именно в его любви к творчеству Алексея Толстого. Прочитав его роман «Аэлита» про полёт инженеров на Марс, папа так впечатлился, что решил назвать меня в честь главной героини – дочери правителя Марса.

Отец прочитал эту книгу в самом первом издании, когда она ещё не сыскала особой любви у читателей, но его потрясла. Ещё бы, военный инженер, который проектирует самолёты, видимо, нашёл много общего с инженерами из романа.

Но если честно, несмотря на то что у нас эта книга дома была в нескольких экземплярах и изданиях, я её никогда не читала. Почему? Не знаю. Наверное, не хотелось сравнивать себя с кем-то и проводить параллели. Скорее всего, я проиграла бы своей книжной тёске по всем фронтам.

– Прошу прощения, что ошибся. АэЛита, ты готова писать?

Седовласый врач останавливается напротив меня и теперь смотрит исподлобья своих громоздких очков. Интересно, сколько ему лет? На вид от пятидесяти до восьмидесяти. Хотя, если выяснится, что ему сорок, я тоже не удивлюсь. Бывают такие люди без возраста. Лицо у него иссохшее, но выглядывающая из-под халата шея без единой морщинки. Глаза бледные, как выстиранное небо. А вот мимика и речь бойкая. Борода белая-белая, что меня удивило ещё в самую первую нашу встречу. Когда это, кстати, было? Две недели назад? Хотя нет, тогда на улице цвели яблоки. Я помню,

потому что, сидя в этом же кабинете, смотрела в окно. А сейчас на деревьях нет не единого листочка. Неужели прошла месяцы с того момента!

Я ещё раз оборачиваюсь к окну, чтобы убедиться, что серый пейзаж мне не показался, и на улице точно осень. Врач замечает этот жест и садится напротив меня, на то место, где обычно сидят пациенты или другие врачи, потому что меня он почему-то посадил на своё большое удобное кресло.

– Девочка, милая, – он говорит тихо, пытаясь поймать мой взгляд, который я очень хочу спрятать. – Ты отказывалась писать объяснительную уже четыре раза. Ещё пару таких отказов и лечение затянется до такой степени, что ты начнёшь забывать себя. Понимаешь?

Он достаёт из кармана ручку, которую я разглядывала минуту ранее, и протягивает мне. Пустой пожелтевший лист лежал передо мной сразу, как я пришла.

– Напиши. Просто напиши, то, что я скажу, – продолжает мужчина. Он говорит ещё тише, и в его тоне уже почти мольба. – Твой отец договорится, объяснительную рассмотрят быстро, и я наконец-то смогу тебя отпустить.

Я смотрю на листок перед собой, потом на обеспокоенное лицо врача. Наверное, я не против написать то, о чём он меня так долго упрашивает. Вот только есть одно но:

– А что мне нужно написать?

Голос всё ещё хрипит. Несколько раз прокашливаюсь, чтобы вернуть свой обычный тембр, и продолжаю:

– То есть, я просто не очень понимаю, что именно вы от меня просите.

Мужчина прикрывает глаза и тяжело вздыхает, он трёт переносицу и, кажется, ругается себе под нос.

– Я же просил снизить дозу, – шипит он.

Я открываю рот, чтобы задать уточняющий вопрос, который как будто вертится на языке, но в секунду бесследно пропадает. Поэтому я молча продолжаю смотреть на врача. Кажется, он злился. Чтобы как-то его приободрить, я беру в руки ручку и заношу её над листом.

– Если вы подскажете, напишу, что скажете, – заглядываю ему в глаза и пытаюсь улыбнуться. Почему-то мне хочется как-то обрадовать этого мужчину. И я решаю, что если неведанная мне объяснительная улучшит его настроение, то почему нет.

Но от моего жеста ему становится только хуже, и он принимается растирать виски, немного раскачиваясь на стуле. Я не очень понимаю, как мне реагировать, нужно ли что-то говорить или просто ждать.

Мужчина встаёт и несколько раз поднимает и опускает плечи, как будто стряхивает с себя плохие мысли. Потом он поворачивается ко мне, смотрит в окно и начинает диктовать.

– Я Одинцова АэЛита Алексеевна.

Я быстро записываю свои инициалы, заметив, что врач всё ещё продолжает выделать буку «л» в моём имени, боясь допустить повторную ошибку в его произношении.

– Прошу принять во внимание, – продолжает он, всё ещё несмотря на меня, – моё психическое заболевание, которое привело к нервному срыву, и скомпрометировало меня и мою семью.

Я послушно записываю всё, что он говорит, не вникая в суть. Информация кажется какой-то далёкой и неважной. Ощущение, что я пишу не про себя, а просто выполняю роль секретаря.

– Пройдя, интенсивный курс лечения, который благоприятно…

На этом слове врач сбивается и замолкает. Я отрываю глаза от написанного и смотрю на него, чтобы понять причину затянувшейся паузы. Мужчина, подняв голову вверх, смотрит в потолок. Не понимая, что это значит, я тоже смотрю на то место, куда он таращится. Но кроме свежей побелки ничего не вижу.

– А дальше что? – неуверенно спрашиваю я, теребя ручку.

Он вздыхает и продолжает:

– Так…курс лечения, который благоприятно сказался на моём самочувствии. Поэтому я признаю́, что ряд моих высказываний были ложными и сделанными в период помутнения рассудка. Также прошу принять во внимание мои заслуги в годы военных действий, которые были совершены на благо Родине и помогали информировать население об успехах Советской Красной армии.

Врачами был сделан вывод, что потрясения, полученные в годы войны, также могли сказаться на ухудшении моего заболевания, как и потеря ребёнка.

В этот момент я замираю, перечитав последнее предложение. Ощущение странное, потому что я ничего не чувствую, написав про войну и ребёнка. Получается, это как-то связано с моей жизнью, ведь объяснительную я пишу от своего имени? Но почему я ничего из этого не помню? Я закрываю глаза, пытаясь призвать хоть какие-то обрывки воспоминаний, которые могут помочь мне понять, о чём я пишу.

Я мысленно проговаривала слово «война», надеясь получить какую-то подсказку в своей голове. Но кроме отдалённого звука грохота ничего не всплывает. И то я не уверена, слышу ли я этот звук в своей голове, или он доносится с улицы.

По этому же методу я начинаю повторять слово «ребёнок» – пусто. Поэтому я открываю глаза, вспомнив, что нахожусь не одна, и должна писать дальше.

В этот момент ловлю взгляд врача на себе. Видимо, пока я пыталась что-то нащупать в своих воспоминаниях, он меня разглядывал.

– Всё хорошо? – спрашивает мужчина.

Я киваю, и он продолжает:

– Во время лечения мне удалось точно восстановить хронологию событий, вспомнить все детали, и теперь я с уверенностью могу заявить, что коммуникация с Сергеем Петровичем Кучеренко была связана с должностными обязанностями моей семьи. Этот гражданин был консультантом моего отца (Алексей Викторович Вольский, ведущий инженер-конструктор НИИ ВВС). С вышеупомянутым товарищем я встречалась несколько раз в сопровождении других сотрудников НИИ ВВС.

На фронте, во время военных действий, мы не виделись – это событие оказалось ложным из-за моего заболевания. Также прошу принять во внимание, что мужчина, который изображён на моём выставочном снимке, не является Кучеренко Сергеем Петровичем. Я запечатлела неизвестного мне лётчика со своей женой, но из-за нервного обострения, подумала, что на снимке изображён Кучеренко С. П.

Сергей? Имя кажется мне знакомым. Впервые за время диктовки странного текста мне вдруг показалось, что я понимаю, о ком идёт речь. Сергей. Красивое имя…

Ай! Затылок как будто пронзает ток, я роняю ручку и обхватываю голову руками. Седовласый мужчина тут же подбегает ко мне.

– Опять голова болит?

Он садится рядом со мной на корточки и пытается заглянуть в глаза, убрав мои руки от головы.

– Воды хочешь?

Несмотря на боль, я успеваю удивиться тому, какой он резвый и ловкий. Опять вопрос о неопределённом возрасте врача не даёт мне покоя.

В руках оказывается вода, я делаю пару глотков. Мужчина заботливо поддерживает стакан, который вот-вот норовит выскользнуть из моих трясущихся рук.

– Мы почти закончили, – говорит он то ли мне, то ли себе. – Ещё пару предложений.

От воды становится легче, боль постепенно затухает. Я покорно беру ручку, показывая, что готова продолжить писать. Мне хочется закончить скорее и пойти в палату спать.

Мужчина возвращается на свою исходную точку, опять отводит от меня взгляд:

– В связи со всем вышеописанным я прошу закончить моё лечение. И позволить мне вернуться домой. А также придать мою историю огласке, чтобы урегулировать скандальную ситуацию, которая возникла с моей семьёй. К объяснительной прилагаю заключение врачебной комиссии, воспоминания свидетелей с фронта и характеристики с места работы.

По интонации я понимаю, что мы закончили. Бегло перечитываю текст, чтобы проверить его на ошибки и опечатки. Кажется, всё хорошо. Только почерк вот у меня какой-то странный. Кривой и неровный. Хотя в школе за чистописание у меня всегда были пятёрки. Я и стенгазеты поэтому рисовала. Но сейчас… написала как курица лапой.

Перевожу взгляд на свою руку, которая всё ещё держит ручку, и, кажется, понимаю причину такого грязного письма. Моя рука, оказывается, непрестанно дрожит. Я такое раньше видела только у стареньких бабушек. У них обычно и голова тряслась в такт руке. Интересно, у меня тоже так?

– Распишись в конце документы и напиши дату, пожалуйста.

Мои мысли прерывает подошедший врач, он показывает пальцем на нижний угол объяснительной. Я киваю и пытаюсь изобразить свою подпись в том месте, куда он указал. Кажется, я пишу не свои инициалы, а просто закорючки наугад. Так, теперь дата…

– Эм, а какое сегодня число?

Мне почему-то стыдно задавать такой элементарный вопрос, но вспомнить дату я точно не смогу, даже не пытаюсь.

– 20 ноября 1948 года, – угрюмо отвечает врач.

Поворачиваю голову и смотрю на него с улыбкой, думая, что он шутит. Но его лицо никак не реагирует на мой недоверчивый взгляд, и он просто кивает в ответ. То есть…он говорит серьёзно и сейчас, сейчас…1948 год. Но…Как?

Напрягаюсь, пытаясь вызвать своё последнее воспоминание, которое могу вспомнить вне стен этой больницы. Помню папу, военный полигон, самолёты летают, я держу в руках фотоаппарат. Меня кто-то зовёт по имени. Я поворачиваюсь и вижу Сергея. Сергей! Тот, о ком я только что писала, я точно знаю его. Вот он стоит перед моими глазами, в лётной форме, улыбается и заговорщически подзывает меня к себе. Мне так хочется подойти к нему. Но воспоминание обрывается, опять темнота.

Я открываю глаза и обвожу взглядом кабинет.

– Я помню Сергея, – говорю я врачу, у которого от услышанного расширяются глаза.

– Да, конечно, вы знакомы. Вот здесь ты сама про это упомянула, – он показывает пальцем в объяснительной на фрагмент, где я писала, что мы виделись в сопровождении сотрудников НИИ ВВС.

– Нет! – Вдруг резко отвечаю я, сама того не ожидая. – Мы встречались много раз. Это точно! Но я не помню зачем…

Я закусываю губу, пытаясь понять, какие ассоциации вызывают у меня наши предположительные встречи. Врач, как будто угадав, чем я занимаюсь, громко сообщает мне:

– Сергей – коллега твоего отца и мужа. Он был консультантом по разработке военных самолётов и помогал их испытывать. Скорее всего, он часто заходил к вам в гости…по рабочим, конечно, моментам. Но это было недолго. Всего пару месяцев, а потом он уехал на фронт.

– А чем он сейчас занимается?

Мне хочется узнать как можно больше об улыбающемся мужчине из моего блёклого воспоминания. Я почему-то надеюсь, что у него всё хорошо. Врач медлит с ответом, глаза у него бегают, и меня это нервирует.

– С Сергеем всё хорошо, – наконец-то отвечает он. – Служит в военной части, женился. Насколько мне известно, у него двое детей. Когда мы виделись с ним в последний раз, он просил передать привет тебе и твоему мужу.

Слово «муж» за сегодня звучит уже не первый раз. То есть, я замужем?

– А где… Вася? – Спрашиваю я тихо и неуверенно. Имя называю почти наугад, не факт, что именно так зовут моего мужа.

Врач расплывается в улыбке. Видимо, ему нравится мой вопрос.

– Василий навещает тебя раз в неделю, обычно по четвергам. Сегодня вторник, поэтому вы скоро увидитесь.

Я киваю в ответ, как будто эта информация что-то проясняет в той путанице, которая творится у меня в голове.

– Мы закончили? – С надеждой спрашиваю я.

– Да, да, АэЛита, ты можешь идти в палату. Тебя проводить? Ты помнишь, номер палаты?

Мужчина в этот момент стоит у меня за спиной и смотрит на мою объяснительную, бегая глазами по строчкам, шёпотом перечитывая написанное. До меня долетают отдельные тихие обрывки слов: «Кучеренко», «нервный срыв», «война», «потеря ребёнка». Начинает тошнить, поэтому я встаю с кресла и быстрее иду к выходу.

– Стой! – Вдруг кричит врач мне в спину. Я пугаюсь от его  голоса, но останавливаюсь и оборачиваюсь. – Я рад, что ты написала это, – он кивком указывает на исписанный листок. – Теперь всё будет хорошо. Ты скоро поедешь домой.

Он смотрит на меня испытывающее, как будто ждёт какой-то реакции на сказанное, но я не знаю, что ответить, кроме:

– А сколько вам лет?

Врач хмыкает, удивлённо подняв брови.

– Пятьдесят восемь, – отвечает он улыбаясь. – А ты думала мне сколько?

Несколько мгновений я колеблюсь. Не понимаю: нужно ли лукавить или сказать честно.

– Я предполагала, что вам от пятидесяти до восьмидесяти. У вас противоречивая внешность.

Мужчина начинает смеяться, я улыбаюсь ему в ответ. Не помню, чтобы я видела его таким. Хотя, судя по всему, я вообще мало, что могу помнить.

– Я рад, что ты наконец-то выпишешься, – утирая слёзы говорит он, – но по нашим беседам я буду скучать. Однозначно.