Читать онлайн Двери, Которые Помнят

ЛЕС, ГДЕ ТРАВА ЗВЕНИТ ИЗ ПЕПЛА.

Пролог: Исток Тишины

Когда мир был моложе, а звёзды ближе, в королевстве, где реки пели колыбельные из забытых снов, а ветер перешёптывался с луной на языке павших листьев, родился принц. Его назвали Бавиал, что на древнем наречии значило «Вопрошающий». Или «Обречённый вопрошать». В этом королевстве даже яблочный пирог имел «важное государственное значение», а тишина дворцовых коридоров была густой, как забвение, прерываемая лишь эхом шагов по коврам, сотканным из замалчиваний.

Но в груди у Бавиала, под бархатом камзола, звенело иное – медный ключик на потёртом шнурке. Подарок старой няни, чьи глаза хранили тайны глубже дворцовых подземелий. «Он откроет дверь, которую нельзя увидеть глазами», – шептала она, и её голос трещал, как пергамент. «Но берегись, дитя. Некоторые двери открываются лишь однажды… и закрываются навсегда за тобой».

Ключик был холоден. Он не открывал сундуков с игрушками или потайных ходов. Он просто был. И ночами, когда луна лизала мраморные подоконники, Бавиалу чудилось, будто ключик нашептывает: «Спроси… Спроси, почему небо плачет звёздами? Почему смех отцов пуст, а слёзы матерей горчат? Почему ты дышишь, если всё равно умрёшь?»

Однажды, когда терпение лопнуло, как мыльный пузырь над троном, Бавиал бежал. Не от церемоний или пирогов, а от ответов, которые душили глотку шёлком лжи. Бежал к Запретному Лесу, где деревья стояли стражами древних тайн, а воздух был сладок от гниющих обещаний. Его тень – верная, покорная – путалась в ногах, а ключик на груди вдруг потеплел, замерцав, как светлячок, пойманный в ловушку вечности.

Он не знал тогда, что ключ – не инструмент, а приглашение. Не знал, что дверь – это он сам. Что лес не кончается. А тень… Тень помнит всё, что он пытался забыть. Он шагнул под сень ветвей, туда, где трава звенела серебряными арфами из пепла писем, и мир перевернулся. Первый вопрос уже висел на кончике языка, невысказанный, но неумолимый, как судьба:

«Что там, за краем "почему"?»

И где-то на самой границе зрения, на опушке между миром яблочных пирогов и миром забытых снов, мелькнул пёстрый лоскут. Колпак с беззвучными бубенцами. Пара янтарных глаз, вобравших в себя всю боль и абсурд грядущего пути. Шут лишь махнул рукой в перчатке из лоскутов – жест, равный и прощанию, и приветствию. Дверь захлопнулась. Путь начался. Снова.

Глава первая: Серебряный шёпот леса

В королевстве, где реки напевали колыбельные древних времён, а звёзды по ночам перешёптывались с луной, жил принц Бавиал. Его рыцарством были любопытство, а доспехами – тихий смех, который звенел, как колокольчик, в пустых коридорах дворца. Но однажды терпение Бавиала лопнуло, как мыльный пузырь: он сбежал от церемоний, где даже яблочный пирог имел «важное государственное значение», и углубился в запретный лес.

Принц был загадкой, завёрнутой в полутона: его плащ, словно сотканный из пепла и лунной пыли, то облегал худенькие плечи, то растворялся в воздухе, оставляя за собой шлейф мерцающих частиц. Волосы цвета опавшей листвы под зимним солнцем вились непослушными прядями, будто их касался не ветер, а само время. Лицо – то ли ребёнка, то ли древней фрески – хранило следы улыбок, которые никто не видел, и теней, будто позаимствованных у сумерек. Даже его пальцы, то пухлые, как у мальчишки, то вдруг удлинявшиеся и полупрозрачные, словно струи дыма, заставляли задуматься: когда он родился? Или… перестал умирать?

Когда он двигался, за ним колыхались отсветы: то мелькал контур мальчика с деревянным мечом, то силуэт юноши в короне из шиповника. А в его глазах, глубоких, как колодцы забытых деревень, плавали искорки – не отражение звёзд, а что-то иное, будто он носил в себе обломки другого неба. На мизинце мерцало кольцо с камнем, внутри которого, как в ловушке, бились мотыльки из света и тьмы.

Деревья здесь стояли плечом к плечу, словно стражи, охраняющие тайну. Их стволы, покрытые письменами, которые не мог прочесть ни один учёный, шелестели на ветру: «Стой… Или иди…». Но Бавиал уже шагнул в полосу света, пробивавшегося сквозь кроны, – и мир перевернулся.

Трава под ногами засверкала, будто её выткали из лунного серебра. Каждая травинка звенела, как крошечная арфа, когда он касался её ботинком, но если приглядеться – её блеск был хрупким, словно пепел от писем, сожжённых давным-давно. Небо, словно забыв, каким ему быть, переливалось оттенками, которых нет в королевской палитре: тут и фиалковый рассвет, и зелёный закат, и что-то неуловимое, что Бавиал назвал «цветом бабушкиных воспоминаний». Воздух здесь был густым и сладким, словно сотканным из пчелиных грёз, но за сладостью таилась горечь – как послевкусие от несбывшихся обещаний.

– Ты не похож на придворных, – прошептал кто-то.

Принц обернулся, но вокруг лишь стрекозы с крыльями, как расплавленное золото, кружили в танце. Потом он понял: это его собственная тень говорила! Та самая, что всегда следовала за ним покорно, теперь изгибалась волной, повторяя движения ветра. В её очертаниях мелькали чужие силуэты – словно толпа невидимых спутников тянулась за ним, шепча на языке забытых имён.

– Ты… живая? – Бавиал присел на корточки, и тень коснулась его ладони – лёгким холодком, от которого по коже побежали мурашки, будто кто-то провёл по ней льдинкой.

– Живая? – засмеялась она, и её голос напомнил журчание ручья, что течёт в обратную сторону.

– Я – твой вопрос без ответа. Ты ищешь то, что уже идёт за тобой.

На груди у принца дрогнул медный ключик – подарок няни, который он носил, не понимая зачем. «Он откроет дверь, которую нельзя увидеть глазами», – говорила она. Теперь ключик теплился, как светлячок, и Бавиал вдруг осознал: он и есть дверь. Не та, что из дуба и железа, а та, что прячется между «почему» и «а вдруг». В его памяти всплыли слова няни: «Смерть – это не конец, а дверь, которую все боятся отпереть… пока не научатся слушать тишину».

Стрекозы замерли, их крылья застыли в воздухе, как витражи в заброшенной часовне. Бавиал заметил, что их тени на земле складываются в узоры, похожие на лица – некоторые плакали, другие смеялись, третьи безнадёжно тянули руки к небу. «Неужели это те, кто потерял свои ключики?» – подумал он, и сердце (если оно ещё билось) сжалось от странной тоски.

Лес вдруг затих, будто затаив дыхание. Где-то вдали, за стеной деревьев, послышался звон колоколов – но не праздничный, а тот, что зовёт путников домой сквозь туман. Бавиал не знал, что колокола здесь звенят только для тех, кто ищет путь в обратную сторону… но так и не решается обернуться.

Он шёл вглубь леса, и деревья расступались, показывая тропу из опавших звёзд. Но теперь звёзды под ногами мерцали тускло, словно пепел после костра, а их свет оставлял на коже Бавиала ледяные следы, которые не таяли. Стволы приоткрывали трещины-глаза, сверкавшие изумрудным светом, но если приглядеться – в их глубине шевелилось что-то чёрное, тонкое, как паутина, будто деревья хранили не только свет, но и тихий шёпот о чём-то утраченном. С неба падали пушинки, таявшие на щеках, как поцелуи невидимых фей, но когда Бавиал ловил их, на ладони оставались серые пятна, похожие на пепел.

У ручья, вода в котором переливалась, словно в ней купались лучи заката, Бавиал остановился. Его отражение дрожало на поверхности, но что-то было не так – оно двигалось на секунду позже, а вокруг головы вился туманок, которого принц не чувствовал.

– Почему всё здесь… другое? – спросил он у стрекозы, севшей ему на палец. Её крылья, казавшиеся золотыми, при ближайшем рассмотрении оказались прозрачными, как старые оконные стёкла, а внутри них пульсировали жилки, похожие на трещины.

– Потому что ты другой, – прозвенело в ответ, но голос стрекозы звучал слишком громко, будто исходил отовсюду. – Когда перестаёшь бежать, мир поворачивается к тебе лицом.

Ключик засветился ярче, и принц улыбнулся. Тепло от него было едва уловимым, словно луч солнца сквозь зимнее одеяло. Бавиал не заметил, как вода в ручье застыла, повторив его улыбку – но уже без него. Отражение исчезло, а на дне мелькнула тень, слишком большая для стрекозы, с крыльями, как у ворона.

Может, няня была права? Секреты – как эти серебряные травинки: чтобы их услышать, нужно замедлить шаг. Но теперь, когда он прислушался, их звон напоминал похоронный перезвон где-то вдали. А ответы… Они похожи на танцующую тень – всегда рядом, но требуют, чтобы ты сначала задал правильный вопрос. Его собственная тень, всё это время кружившая рядом, вдруг замерла и медленно указала на его грудь. Туда, где под рубашкой не билось сердце.

Лес глубже втягивал его в свои объятия, а Бавиал уже не боялся. Или просто забыл, что такое страх? Деревья здесь стояли как немые стражи: их стволы, покрытые чёрным бархатом мха, изгибались в неестественных позах, будто застыли в момент падения. Ветви сплетались в арки, похожие на рёбра гигантского зверя, а сквозь листву, сизую и плотную, как пепел, пробивался свет – не солнечный, а мертвенно-зелёный, словно фильтрованный через толщу болотной воды. Воздух стал гуще, сладкий запах сменился ароматом влажной земли после дождя – но дождя здесь не было. Вместо капель с листьев стекала слизь, оставляя на камнях блестящие следы, похожие на серебряные черви.

Самое важное, понял он, иногда прячется не в сундуках с сокровищами, а в мгновении, когда перестаёшь дышать, чтобы услышать, как поёт тишина. Но тишина эта была слишком совершенной, как в пустой комнате, где давно не смеялись. Даже ветер обходил это место стороной, и лишь изредка где-то в чаще раздавался треск – будто ломали кости, или старые корни прощались с жизнью. Под ногами шевелился ковёр из папоротников с листьями-лезвиями, а между ними пробивались грибы-фонарики, светившиеся ядовитым синим, словно предупреждая: «Не наступай».

А где-то вдали, за спиной, ему послышался знакомый голос няни – но он звучал не как приветствие, а как эхо прощания. Голос вёл к поляне, где стояло дерево с дуплом-ртом. Из него сочилась смола, густая и тёмная, как засохшая кровь, а на коре вокруг росли лишайники, складывающиеся в слова: «Возврата нет».

Глава вторая: Вопросы без дверей

Принц Бавиал шёл по тропе, усыпанной опавшими звёздами, которые теперь напоминали слепые глаза, смотрящие в никуда. Их мерцание было похоже на последние вспышки свечей в склепе – тусклое, дрожащее, готовое исчезнуть от малейшего ветерка. Воздух гудел низко, словно под землёй стонал великан, а запах… Запах был странным: смесью ладана из дворцовой часовни и гниющих корней, будто лес впитывал молитвы, чтобы переварить их в тишине.

Лес сжимался вокруг, словно пытаясь удержать его. Ветви деревьев сплетались в арки, похожие на рёбра гигантского зверя, а кора шелушилась, обнажая под собой не древесину, а что-то тёмное и пульсирующее, словно жилы самого мира. Ключик на груди пульсировал тёплым светом, словно говорил: «Ты уже выбрал – назад дороги нет». Но с каждым шагом Бавиал замечал, что свет ключа оставляет за ним следы – не на земле, а в воздухе, будто прожигая дыры в самой реальности.

Первым встретил его Каменный Страж. Его фигура выросла из земли внезапно, как кошмар, забытый за день. Лицо Стража было стёрто временем – ни рта, ни носа, только углубления, похожие на пустые глазницы, и трещины, складывающиеся в подобие скорбной улыбки. Его тело, грубо высеченное из скалы, покрывали мхи, словно древние шрамы, а между камнями копошились черви, слепые и бледные, будто никогда не видевшие солнца.

– Ищешь дорогу? – прогремел Страж, и его голос был похож на грохот обваливающихся гор. В такт словам из трещин в его теле выползали насекомые с панцирями, покрытыми рунами. – Но куда? Кто ищет место – теряет причину.

Бавиал не понял, но кивнул, чувствуя, как в груди защемило что-то важное, будто невидимая рука сжала засохший цветок вместо сердца. В ушах зазвучал шёпот – не извне, а изнутри, словно кто-то перебирал его воспоминания: «А если Бога нет, принц? Если небеса – всего лишь потолок этой пещеры, а звёзды – дыры, пробитые отчаявшимися?»

– Я ищу… ответы, – сказал принц, и его тень, притаившаяся за спиной, дёрнулась, как пойманная на лжи.

Каменный Страж рассмеялся – звук, от которого задрожали листья на деревьях. Смех длился слишком долго, превращаясь в рёв, а затем в стон.

– Ответы? – прошипел он, и теперь его голос стал тихим, как скрип двери в заброшенном храме. – Ты спрашиваешь у камня о Боге? Посмотри вокруг: этот лес – его черновик. Здесь он тренировался создавать боль. – Страж провёл рукой по своему лицу, и из трещин брызнула чёрная смола, пахнущая железом и пеплом. – А потом ушёл. Или умер. Или просто перестал смотреть…

Бавиал почувствовал, как по спине пробежал холодок. Где-то в глубине леса завыло, словно ветер пронёсся через пустые глазницы черепов, сложенных в пирамиду.

– Но… есть же звёзды, реки, жизнь! – выдохнул принц, не понимая, откуда в нём этот спор.

– Жизнь? – Страж разжал каменную ладонь, и в ней закопошились те самые черви, слепые и жадные. – Она лишь плесень на краю его забытой чаши. А звёзды… – Он сжал кулак, и когда разжал – осталась лишь пыль. – Они горят, потому что не знают, как перестать.

Тень Бавиала вдруг зашептала у него за спиной голосом, похожим на скрип пергамента: *«Не слушай. Камни верят только в тяжесть».*

Но принц уже не мог отвести взгляд от червей, ползущих по руке Стража. Они напоминали ему что-то… Да, королевских мудрецов, которые день за днём твердили о «великом замысле», не замечая, как сами превращаются в пыль.

Бавиал потянулся к ключику, но Страж внезапно схватил его руку. Каменные пальцы были холоднее льда, и в них не было жизни – только тяжесть веков. Лицо Стража, стёртое временем, казалось, впитало в себя все сомнения тех, кто проходил здесь раньше. В его пустых глазницах мелькнули искры, словно отголоски давних споров о вере.

– Твоя дверь уже открыта, – прошипел Страж, и его голос прозвучал как скрежет надгробий, – но ты всё ещё стучишься в неё. Смешной человечек.

Принц вырвался, и на его запястье остался след – красный, как вино, но боли он не почувствовал. Вместо крови из царапины сочился серебристый туман, растворяясь в воздухе, словно его тело больше не принадлежало миру плотных материй. Его руки, когда-то загорелые от дворцовых прогулок, теперь были бледными, почти прозрачными, а в глазах, глубоких и тёмных, как ночь без звёзд, отражалось смятение.

– Что я такое? – прошептал Бавиал, сжимая ладонь, сквозь которую чудился тусклый свет ключика. Он вспомнил, как в детстве молился в часовне, глядя на витражи с ликом святого, держащего такой же ключ. «Бог – кузнец всех дверей», – говорил священник. Но теперь, глядя на Стража, Бавиал задавался вопросом: а если Творец лишь выковал замок, а ключ бросил в бездну, чтобы люди искали его вечно?

Страж, превращаясь обратно в скалу, прохрипел:

– Спроси у тех, кто идёт за тобой…

Принц обернулся. Впервые он заметил их – полупрозрачные фигуры, бредущие в метре позади. Одни плакали, другие смеялись, третьи что-то кричали, но звуков не было. Их лица были знакомыми: вот старый садовник, поливавший розы во дворце, вот девушка из кухни, которая всегда подкладывала ему лишнюю порцию пудинга… Но теперь их черты искажались, как отражение в треснувшем зеркале. Садовник, всегда такой аккуратный, был покрыт плесенью, а девушка держала в руках не пудинг, а горсть пепла.

– Вы… тоже ищете дорогу? – крикнул Бавиал, но толпа теней лишь покачала головами. Садовник поднял руку и указал на него. На сквозь него. Его палец, полуразложившийся, дрожал, будто показывал не на принца, а на пустоту за его спиной.

Тень Бавиала, отделившись от земли, заговорила голосом, в котором сплелись шёпоты всех, кого он когда-либо знал:

– Они идут за своим. За тем, что ты унёс, даже не зная.

– Что я унёс? – взмолился принц, чувствуя, как холод проникает в грудь, будто сердце заменили комом снега.

– Время, – ответила тень. Её контуры мерцали, как пламя на ветру, обнажая внутри рёбра из тенёт. – Ты взял его у них, когда переступил порог. Но ты не виноват. Так работает эта дверь.

Ключик на шее Бавиала дрогнул, и принц вдруг осознал: Страж спрашивал о Боге не случайно. Камень, лишённый жизни, стал зеркалом его собственных сомнений. «Если Творец есть – почему он позволил мне стать дверью для чужих страданий? А если нет – то чья рука высекла эти звёзды под ногами?»

Ветер донёс запах тления – не из леса, а от него самого. Его плащ, некогда алый, выцвел до серости, а узор на поясе, вырезанный из коры, теперь напоминал паутину. Даже дыхание (если оно ещё было) оставляло в воздухе иней, словно лёгкие наполнились зимой.

Тени молча тянули к нему руки, и Бавиал понял: они ждут, что он – дверь без замка – станет для них ответом. Но как дать то, чего нет даже у него самого?

Ключик на груди Бавиала вспыхнул так ярко, что осветил то, что он не хотел видеть: у каждой тени на шее висел такой же медный ключик, но их – ржавые, обмотанные колючей проволокой. Некоторые ключи проросли в тела, как корни, другие были покрыты плесенью, словно пролежали в сырой земле века. На одном, совсем чёрном от времени, Бавиал разглядел гравировку – крошечную корону, как у него. Его корону. Ту, что исчезла из дворца в день, когда он… Нет, он не смел вспоминать.

– Почему? – его голос дрогнул, став похожим на шелест высохших листьев под ногами.

– Потому что они искали место, – отозвалось эхо Стража, в котором теперь угадывались голоса тех, кто задавал этот вопрос раньше. – А не причину.

Лес вдруг наполнился звоном колоколов – тех самых, что звали домой. Но теперь Бавиал понял: это не колокола. Это плач. Плач тех, кто осознал, что их жизнь была вопросом, на который они так и не нашли ответа. Звук проникал в кости, заставляя вспомнить то, чего не должно быть в памяти. Девушка из кухни, чьи руки теперь были прозрачны до локтей, протянула к нему ладонь – на ней лежал яблочный пирог, превратившийся в прах.

Он побежал, не разбирая пути, а тени следовали за ним, словно привязанные невидимой нитью. Серебряная трава под ногами впивалась в кожу осколками, оставляя раны, которые не кровоточили, а лишь светились синевой, как гнилушки в ночи. Воздух гудел молитвами на мёртвых языках, а деревья… деревья шептали его имя. Не то, что ему дали при рождении, а другое – забытое, будто вырванное из летописей.

И только ключик, горячий как уголёк, напоминал: «Ты – дверь. Но чтобы пройти, нужно перестать бояться того, что увидишь по ту сторону».

А страх, как оказалось, был единственным, что ещё связывало его с миром, где яблочный пирог имел «важное государственное значение». Миром, которого, возможно, не существовало уже сто лет. Потому что Бавиал вдруг вспомнил: садовник, которого он видел в толпе теней, умер ещё до его рождения. А девушка с пудингом… Её портрет висел в галерее предков, под слоем пыли.

Его шаги замедлились. Где-то в глубине сознания зашевелилось понимание: он уже бежал по этой тропе. Бежал, когда кони понесли его экипаж в пропасть. Бежал, когда ключик впервые засветился на обугленной шее. Бежал – и каждый раз лес встречал его как старого знакомого, давая новый шанс задать правильный вопрос.

Но на этот раз Бавиал остановился. Его рука коснулась груди, где когда-то билось сердце, а теперь зияла тишина. «Двери не боятся, – подумал он. – Они просто ждут, когда их откроют».

А вокруг, в такт его мыслям, колокола-плач сменились смехом – горьким, как полынь. Смехом тех, кто наконец перестал искать.

Глава третья: Река, в которой тонут сны

Принц Бавиал вышел к реке, чьи воды были прозрачнее воздуха – сквозь них виднелось дно, усыпанное осколками лунного света, словно кто-то разбил ночь на тысячи сияющих осколков. Берега обрамляли кристаллы, растущие из земли, как цветы; их грани отражали небо, но не то, лавандовое, а чёрное, бездонное, усеянное глазами вместо звёзд.

Бавиал подошёл ближе, и его ботинки, некогда кожаные, а теперь полупрозрачные, будто сплетённые из тумана, коснулись воды. Волны расходились молча, не оставляя ряби. Он наклонился, чтобы напиться, и замер: на поверхности не было его отражения. Лишь пустота, в которой танцевали тени – не его, а чужие, с ртами, полными песка, и руками, тянущимися к невидимому солнцу.

– Здесь отражаются только твои мысли, – прозвучал голос, и из глубины всплыла Рыба.

Её чешуя переливалась, как витражное стекло, а вместо плавников росли крылья бабочки – огромные, мерцающие синим и кроваво-красным. Каждая чешуйка показывала сцену: вот Бавиал в колыбели, над ним склоняется няня с лицом, которого у неё никогда не было; вот он скачет на коне, которого подарил отец, но конь этот падает в пропасть, которой нет в его памяти.

– Это… мои воспоминания? – прошептал принц, замечая, как его руки дрожат. Они стали тоньше, почти эфемерными, а под кожей, там, где должны быть вены, струился тусклый свет, словно кто-то вставил в него свечу из матового стекла.

– Воспоминания? – Рыба закружилась, и её крылья заслоняли «небо», превращая мир в калейдоскоп из обрывков прошлого. – Или щепки, которые ты собрал, чтобы построить плот под названием «Я»?

Бавиал потянулся к ключику на груди – он теперь был холодным, как гробовая плита. Его плащ, некогда алый, выцвел до серости, а вышитые золотом вензеля превратились в паутину. Даже волосы, всегда непокорные, как лесная чаща, лежали мокрыми прядями, словно он только что вынырнул из глубины, о существовании которой не подозревал.

– Кто ты? – спросил он, замечая, что у Рыбы слишком много глаз – маленьких, как бусины, на крыльях, на хвосте, даже на жабрах.

– Я – то, что ты потерял, когда впервые усомнился в реальности, – её голос звенел, как разбитый колокольчик. – Помнишь? Ты спросил няню: «А если мы все спим, и мир – это чей-то сон?»

Бавиал вспомнил. Тогда няня перекрестилась и сказала, что такие мысли – от лукавого. Теперь он понимал: лукавый был здесь, в воде, в кристаллах, в его собственной груди, где вместо сердца мерцала пустота.

– Покажи мне правду, – потребовал он, и река вдруг вздыбилась.

Вода стала чёрной, а в её глубине проступили силуэты: дворец, покрытый плющом, тронный зал с паутиной вместо гобеленов, и он сам – вернее, то, что от него осталось – скелет в истлевшем плаще, с ключиком, вросшим в грудину.

– Это не я! – закричал Бавиал, отшатываясь.

– Нет? – Рыба коснулась крылом его лба, и в мозгу вспыхнули образы: он бежит по лесу, уже не в первый раз, он падает в реку, он растворяется, он снова здесь… – Реальность – это то, во что ты соглашаешься верить. Даже если это боль. Даже если это ложь.

Кристаллы на берегу начали трещать, отражая теперь не «небо», а лица – сотни лиц. Садовник, девушка с кухни, каменный страж… Все они смотрели на него, и в их глазах не было зрачков, только бесконечные коридоры, ведущие в никуда.

– Тогда что я? – голос Бавиала раздвоился, словно говорили двое: ребёнок, который боится темноты, и старик, уставший искать ответы. В его груди, где раньше билось сердце, теперь зияла пустота, наполненная эхом. «Может, я – лишь сон реки? Или ошибка в черновике мироздания?»

Рыба исчезла, а её последние слова повисли в воздухе, как паутина:

– Ты – вопросительный знак в конце предложения, которого никто не написал.

Река смыла видения, снова став прозрачной. Бавиал упал на колени, и капли воды, попавшие на кожу, оставили следы – не мокрые, а обугленные, будто его тело начало забывать, как быть живым. Он смотрел на свои руки, сквозь которые теперь просвечивали кристаллы берега. «Если я исчезну – исчезнет ли река? Или она существовала всегда, даже до первого вопроса?»

Где-то вдали зазвенели колокола. Или это плакали те, кого он когда-то любил, не зная, что их больше нет? Звук дрожал в воздухе, как паутина в урагане, напоминая о том, что даже память – ненадёжный свидетель. «А если тех, кого я помню, никогда не было? Если дворец, няня, яблочный пирог – лишь декорации, чтобы скрыть, что занавес уже упал?»

Он поднял голову и увидел на другом берегу… себя. Того, каким был до леса, до ключика, до вечных вопросов. Тот Бавиал махал ему рукой, улыбаясь, а потом растворился, как сахар в чае. В этом жесте была странная милость – словно реальность, устав от его сомнений, показала ему выход. Но выход куда?

– Подожди! – крикнул принц, но эхо вернулось к нему шёпотом:

«Реальность – это то, от чего ты убегаешь. Но рано или поздно она настигает всех. Даже тех, кто уже мёртв».

Слова повисли в воздухе, как плоды на ядовитом дереве. Бавиал вспомнил, как в детстве боялся зеркал – казалось, за стеклом живёт другой мальчик, который однажды заменит его. Теперь он понял: тот мальчик и есть он сам. «Мы все – тени, отброшенные на стену пещеры, и даже пламя, создающее нас, давно погасло».

А река текла дальше, унося в своих водах обрывки его страхов. Каждая капля была зеркалом, в котором отражались миры: вот он правит королевством, которого нет; вот смеётся с друзьями, чьи имена стёрлись; вот умирает в кровати, окружённый чужими тенями… «Сколько версий себя должно утонуть, чтобы понять, что ты – не история, а рассказчик?»

И где-то в глубине, среди осколков лунного света, Рыба с крыльями бабочки снова ждала, чтобы показать кому-нибудь новый сон. Её глаза, как страницы закрытой книги, хранили вопрос: «А что, если реальность – это не место, куда ты приходишь, а рана, которая не заживает?»

Но Бавиал уже не слышал. Он смотрел на свои прозрачные ладони, пытаясь собрать их в кулак. Песок времени просачивался сквозь пальцы, и каждой песчинкой был миг, который он так и не прожил.

Глава четвёртая: Часы и ложные тропы

Лес встретил Бавиала перекрёстком, где дороги извивались, как змеи, меняя направление с каждым вздохом ветра. Принц шёл сюда три луны – или три века? Время здесь текло, как смола: то застывая, заставляя его пядь за пядью пробираться сквозь заросли чертополоха с шипами-кинжалами, то ускоряясь, стирая дни в пыль. Его сапоги, стоптанные до дыр, оставляли отпечатки, которые исчезали мгновенно, словно лес стирал память о каждом шаге.

Накануне здесь рос папоротник, а теперь стояли каменные столбы с высеченными стрелами, стреляющими в никуда. Бавиал добрался сюда, следуя за светляками-обманщиками: они мерцали узорами, напоминавшими карту дворцовых лабиринтов, но вели в тупики, где земля дышала запахом гниющих лилий. Последний светляк привел его к дереву с лицом няни – её кора шептала: «Иди прямо, дитя, пока не увидишь часы».

Небо цвета старого пергамента было испещрено трещинами, сквозь которые сочился свет, похожий на лужицы расплавленного свинца. В этих трещинах мелькали тени – то ли птицы, то ли падающие звёзды, застрявшие между мирами.

Принц шёл, чувствуя, как ключик на груди тяжелеет, будто впитывает вес его сомнений. Рубашка, некогда белоснежная, теперь была покрыта узорами из пыли, напоминающими карту забытых мест. Его волосы, спутанные ветром, стали седыми у висков – или это серебристая пыль леса въелась в них навеки? Ладони, исцарапанные шипами, заживали слишком быстро, оставляя шрамы, похожие на древние руны.

Внезапно дорогу преградил Лис. Он сидел на пне, поросшем грибами-блюдцами, наполненными дождевой водой, в которой плавали крошечные скелеты рыб. Его мех, рыжий и клочковатый, местами выцвел до серости, будто он веками терся о стены между мирами. Глаза – два жёлтых серпа – светились неестественным блеском, а усы дрожали, словно ловили звуки незримых колоколов. В его груди, вместо сердца, тикали часы с треснувшим циферблатом. Стрелки двигались назад, скрипя, как несмазанные двери в заброшенной часовне, а вместо цифр были выгравированы слова: «Никогда», «Сейчас», «После». Каждый тик сопровождался щелчком – словно лопались пузырьки с чьими-то последними вздохами.

– Устал, принц? – Лис щербился, обнажая зубы, покрытые патиной времени. – Ты всё ещё веришь, что это твой путь?

Бавиал не ответил. Он смотрел на грибы-блюдца, где в мутной воде мелькали отражения: вот он, ещё живой, смеётся с девушкой у реки; вот его похороны, но гроб пуст; вот Лис, сидящий на этом же пне, но в другом веке, с тем же вопросом…

– Выбор, принц, – пролаял Лис, и его голос скрипел, как несмазанные шестерёнки. – Налево: найдёшь ответы. Направо: продолжишь искать. Но помни – даже если выберешь «направо», это не значит, что ты выбрал.

Бавиал посмотрел на развилку. Тропа налево пахла корицей и дымом – как кухня его детства. Направо – мхом и железом, словно вела в мастерскую, где куют цепи.

– Почему я не могу вернуться назад? – спросил он, трогая ключик, который вдруг стал холодным.

Лис щёлкнул зубами, и часы в его груди заиграли мелодию, похожую на колыбельную из забытого мультфильма.

– Ты пытался. Помнишь? – Лис махнул хвостом, и в воздухе возникло видение: Бавиал, бегущий обратно через лес, но деревья смыкаются, а тропа превращается в змею, кусающую собственный хвост. – Ты – пленник вопроса, который сам себе задал.

Принц стиснул зубы и шагнул направо. Дорога вздрогнула, как живая, и камни под ногами зашевелились, складываясь в надпись: «Свобода – это иллюзия тех, кто боится признать, что пути уже проложены».

Лис засмеялся, и из-под его лап потянулись тени. Не простые – знакомые. В тумане мелькнул силуэт Ёжика с потрёпанным узелком, за ним – громадная тень Медведя, несущего в лапе банку, где вместо варенья мерцали звёзды. Они шли, не оглядываясь, а их тела просвечивали, как старый шёлк. Ёжик что-то шептал Медведю, но слова тонули в хрустальном звоне колокольчиков, привязанных к его иголкам.

– Кто они? – прошептал Бавиал, замечая, что у Медведя вместо глаз – пустые раковины.

– Те, кто тоже искал «настоящую» дорогу, – ответил Лис, подмигивая циферблатом. – И нашли. Слишком поздно.

Дорога направо сузилась, превратившись в тоннель из сплетённых ветвей. На них висели куклы – тряпичные, с пуговицами вместо глаз. Одни смеялись, другие плакали, третьи шептали: «Ты уверен, что это твой выбор?».

– Перестань! – Бавиал ударил по ветке, и куклы рассыпались в прах. Но из него поднялись новые, больше прежних, с лицами его придворных.

Лис, идущий следом, дышал ему в спину. Его дыхание пахло ладаном и гарью, как в часовне после пожара. – Ты думаешь, ключик приведёт тебя домой? – Шестерёнки в его груди заскрипели, выбивая ритм похоронного марша. – Он приведёт тебя только к следующему вопросу. Потому что дом – это место, которого нет.

Принц остановился, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Внезапно он понял: даже если бы выбрал «налево», всё равно оказался бы здесь. Лес подстраивается под любой выбор, как зеркало – под того, кто в него смотрится. В глазах Лиса, жёлтых и бездонных, как провалы в иной мир, мелькали отсветы – то ли крылья, сложенные за спиной, то ли тени тех, кого он провожал раньше.

– Тогда зачем предлагать выбор? – в голосе Бавиала зазвенела ярость, но в ней слышалось и отчаяние ребёнка, потерявшегося в темноте.

Лис приложил лапу к часам, остановив стрелки на слове «Никогда». – Чтобы ты поверил, что у тебя есть воля. Его голос раскалывался на тысячи отголосков, будто говорили все, кто когда-либо стоял на этом перекрёстке. – А иначе… Он обернулся, и Бавиал увидел, что с другой стороны у Лиса нет меха – только шестерёнки и проволока, опутанные чёрными перьями, будто кто-то вырвал их из крыла. – Иначе ты сойдёшь с ума от правды.

Перья зашевелились, и в них замерцали лица: мать, няня, садовник… Все они улыбались, но глаза были пусты, как окна покинутого дома. «Дом – не место, – прошелестели перья. – Это миг, когда ты перестаёшь спрашивать: "Почему я здесь?"»

Бавиал отвернулся. Где-то в глубине души он знал: Лис не враг. Он – проводник, чья роль в том, чтобы вопросы звучали, даже если ответы похоронены глубже корней. Но признать это значило согласиться, что дорога никогда не закончится. А он всё ещё надеялся найти ту самую дверь, за которой яблочный пирог пахнет настоящей корицей, а не пеплом…

Ветер принёс запах дыма – того самого, из видения. Бавиал побежал, сбивая кукол, которые цеплялись за его плащ, шепча: «Мы тоже когда-то выбирали».

А Лис остался сидеть на перекрёстке, заводя ключиком свои часы. Стрелки, залипшие между «Никогда» и «После», выцарапывали на циферблате кровавые царапины. – Возвращайся, когда поймёшь, – пробормотал он, глядя на Ёжика и Медведя, растворившихся в тумане. Их силуэты мерцали, как гнилушки в ночи: Ёжик, будто невидящий, тыкался мордочкой в невидимые стены, а Медведь нёс банку, из которой сочился туман, густой, как похоронный саван. – Они ведь тоже думали, что свободны… пока не узнали, что свобода – это просто другая клетка.

Но Бавиал уже не слышал. Он бежал вперёд, туда, где дорога снова раздваивалась, а воздух был наполнен хрустом крыльев. Бабочки с лицами младенцев бились о его кожу, оставляя следы, похожие на стигматы. Их крылья, испещрённые узорами погребальных саван, шептали: «Ты видел белую лошадь? Она ждёт у колодца…» Вспомнилась сказка няни – о существах, которые приходят за теми, кто слишком долго блуждает между вопросом и ответом.

Дорога вела мимо колодца с облупившимся ведром. Заглянув внутрь, Бавиал увидел не воду, а бесконечность: там, в глубине, метались тени детей, ловившие луну сачками из паутины. Одна из теней обернулась – это был он сам, семилетний, с разбитыми коленками и глазами, полными слез. «Это игра? – подумал принц. – Почему они не могут поймать луну?» Он хотел крикнуть «бегите!», но слова застряли в горле, как косточка сливы.

Куклы, падая замертво, глумились: «Беги, беги! Всё равно придёшь туда, куда тебя вели». Их голоса сливались в хор, напоминающий погребальный плач. Одна кукла, с лицом матери Бавиала, прошипела: «Ты ошибся. Ты должен был слушаться».

Он бежал, спотыкаясь о корни, которые хватали его за лодыжки, словно руки утопленников. В тумане мелькали белые лошади – призрачные, с гривами из паутины. Они ржали тихо, как плачущие дети, а их копыта оставляли на земле узоры, похожие на те, что няня вышивала на погребальных покрывалах. «Может, они потерялись? – мелькнуло в голове. – Надо помочь…» Но лошади растворились, оставив после себя лишь запах ладана и тления.

Вдалеке, у камня, поросшего мхом, сидел Медведь. Он медленно перебирал лапами пустые банки, напевая мелодию, от которой щемило в груди: «Спи, ёжик, спи, туман – твоя подушка…» Бавиалу захотелось подойти, спросить, не видел ли Медведь дорогу домой. Но ноги вдруг стали ватными, а язык прилип к нёбу.

«Почему здесь всё так… неправильно? – ёкнуло внутри. – Может, я плохо ищу?» Он сжал ключик, надеясь, что тот согреет, но металл был холоден, как рука умершего. Внезапно принц заметил, что его тень… пропала. Вместо неё на земле лежало пятно света, похожее на дверную щель.

– Я не хочу играть! – крикнул он в пустоту, но лес ответил ему эхом, которое обернулось стаей ворон. Они кружили над головой, каркая: «Игра кончается, когда ты перестаёшь дышать»

Бавиал побежал быстрее, не зная куда. Он всё ещё верил, что за следующим поворотом увидит башни дворца. Что няня встретит его пирогом, а не взглядом, полным жалости. Что Лис, Ёжик и белые лошади – просто страшные сказки.

Но где-то в глубине, под грудой детских надежд, шевелилась правда: он боялся не леса. Он боялся, что, когда игра закончится, некому будет сказать: «Проснись»

Глава пятая: Цена памяти и цветы забвения

Бавиал бежал от перекрёстка сто шагов сквозь время – или сто лет? Его ноги, израненные о камни-обманщики, оставляли следы, которые тут же зарастали колючей травой, словно лес стирал сам факт его побега. Лис, смеясь, кричал вдогонку: «Беги, мальчик-вопрос! Беги, пока не забыл, зачем начал!» – но голос растворялся в треске шестерёнок, будто часы в груди хищника сломались на слове «Никогда».

Принц вырвался, когда земля под ним провалилась в реку времени. Он упал в воду, которая не была мокрой – скорее, похожей на жидкое стекло. Вынырнул там, где ручей, усыпанный осколками зеркал, журчал мелодию забытых колыбельных. Каждый осколок, острый как лезвие, отражал обрывки лиц: то мать Бавиала, стирающую слёзы фатой, то няню, роняющую ключик в колодец, то его самого – но не принца, а тень, блуждающую между мирами. Вода, стекая по чёрным камням, оставляла на них узоры, похожие на детские каракули, а воздух пах мокрым пергаментом и горьким миндалем.

У ручья сидела Девочка-Тень. Её платье, сплетённое из паутины и стыда, переливалось серым и лиловым, словно впитало краски умирающего заката. Ткань шевелилась сама по себе, то сжимаясь в складки, как испуганная кожа, то расползаясь, обнажая руки-ветви, покрытые шрамами от невидимых игл. Лицо, скрытое под вуалью из собственных волос, мерцало сквозь пряди – то круглое, детское, с веснушками, то иссохшее, как у старухи, с губами, сшитыми чёрной нитью. В её руках, больше похожих на корни, сжимался сломанный цветок – стебель перебит, словно переломанная шея, а лепестки цвета утренней зари увядали, осыпаясь в воду жёлтыми слезами.

Вокруг неё вились мотыльки с прозрачными крыльями, на которых были начертаны слова: «Прости», «Зачем?», «Не смогла». Они садились на её плечи, превращаясь в пепел, а из их останков вырастали грибы-свечи, горевшие синим пламенем. Сама земля под Девочкой дышала, поднимаясь и опускаясь, будто под ней спал великан, обречённый видеть один и тот же кошмар.

– Можно выпить воды и забыть боль, – сказала она, и её голос рассыпался на три тона: детский смех, старческий хрип и шёпоток, похожий на скрип двери в пустом доме. – Но тогда я забуду, почему его нужно спасти…

Ручей в ответ забурлил, выплеснув волну, в которой на миг отразился Бавиал – не здесь и сейчас, а в другом времени: маленький, в короне из шипов, ломающий куклу, чтобы «освободить её от злых чар».

Бавиал подошёл ближе. Вода в ручье отражала не их лица, а моменты: вот Девочка-Тень поливает цветок, смеясь; вот она роняет его, испугавшись крика из-за деревьев; вот плачет, обнимая сломанный стебель. Вдруг отражение исказилось – вместо Девочки в воде мелькнула фигура с рыбьим хвостом, бьющаяся о камни. Её рот был сшит морской травой, а вместо голоса из горла вырывались пузыри, в каждом из которых тонул корабль.

– Почему ты его сломала? – спросил принц, чувствуя, как в груди заныла старая рана – будто жабра, которой у него никогда не было.

– Чтобы спасти от себя самой, – она подняла вуаль, и Бавиал увидел, что у неё нет рта – только шов, как у старинной куклы. – Он рос там, где не должен был. Как и ты. – Её пальцы дрожали, касаясь шва. – Одни ломают цветы, другие – судьбы. А потом называют это «жертвой».

Ключик на груди принца дрогнул. Он вспомнил няню: «Добро – это когда помогаешь, даже если тебя не просят». Но теперь, глядя на Девочку, он понял: няня забыла добавить – «Но иногда помощь хуже ножа». Снял плащ, сотканный из сумерек, и протянул Девочке:

– Используй как лейку.

Плащ, коснувшись воды, стал тяжёлым, как свинец. Девочка-Тень полила цветок, и тот ожил – но лепестки почернели, будто их окунули в чернила ночи.

– Что ты наделал? – она отшатнулась. – Теперь он будет расти только там, где нет света!

– Я… хотел помочь, – Бавиал потянулся к цветку, но тот обвил его палец шипами. Боль была странной – не физической, а будто кто-то вырвал страницу из его детства.

– Ты помог, – Девочка встала, и её тень оказалась больше её самой – огромная, с крыльями и пустыми глазницами. – Но мораль – не в действии. Она – в готовности принять последствия.

Ручей вдруг застыл, будто сама смерть прикоснулась к его поверхности. В его водах Бавиал увидел себя: не принца, а мальчика в спальне с обоями, покрытыми плесневыми узорами. Он ломал игрушечную лошадь, вырывая ей гриву со смехом, а няня в углу, лицо которой было скрыто под чёрной вуалью, плакала беззвучно – слёзы стекали по её щекам ртутными каплями, прожигая дыры в полу. «Я спасаю её от скуки!» – кричал мальчик, но голос звучал как скрип несмазанных петель.

– Почему цветок стал чёрным? – спросил Бавиал, выдёргивая палец. Капли серебристой жидкости, похожей на кровь, падали на землю, превращаясь в жуков-скарабеев. Их панцири, покрытые рунами, складывались в слово: «Виновен».

– Потому что ты дал ему то, чего не имел сам, – ответила Девочка, растворяясь в воздухе. Её тело распадалось на пепел, из которого выросли чёрные нарциссы. – Свою память.

На месте цветка остался куст чёрных роз. Их сердцевины пульсировали огоньками – крошечными фонариками, ведущими в тупики. Каждый огонёк шептал: «Спасёшь одного – погубишь другого». Бавиал понял: каждое «добро» здесь становится ловушкой. Ключик, тёплый теперь, как слеза, жёг кожу, проецируя в сознание видения: он, взрослый, в короне из шипов, подписывает указ, обрекающий деревню на голод ради «благородной цели».

А Девочка-Тень, уже невидимая, шептала в такт шагам, вплетаясь в ритм его сердца:

– Возвращайся, когда поймёшь, что сломал и себя…

Шёпот множился, превращаясь в хор голосов: мать, зовущая его из колодца; Лис, отсчитывающий секунды до распада; няня, читающая молитву на языке, которого больше нет.

Но принц шёл вперёд, сквозь чащу, где ветви хватали его за руки, как загробные судьи. Воздух густел, наполняясь запахом гниющих роз и железа. Под ногами шевелилась земля, обнажая кости тех, кто тоже пытался «спасать». Ключик, теперь горячий, как раскалённый уголёк, выжигал на его груди узор – спираль, закручивающуюся в бесконечность.

«Дом – не место», – напоминал себе Бавиал, но с каждым шагом всё яснее чувствовал: боль, которую он нёс, была не его. Она принадлежала Девочке-Тени, няне, тем, кто кричал в ручье… И единственный способ остановить это – перестать убегать.

Но он шёл. Потому что в глубине души уже знал – остановка будет концом.

Глава шестая: Лик бездны и молитвы из мрамора

Бавиал шёл, пока сапоги не стёрлись в пыль, а дорога не упёрлась в стены города, высеченного из мрамора цвета выбеленных костей – цвета окончательной тишины после крика. Врата, некогда блистающие золотом божественного благословения, теперь ржавели, как запекшаяся кровь на ранах отвергнутой мольбы. Над аркой висел колокол с пробитым боком – его язык, туго обёрнутый в саван из пожелтевших молитвенных свитков, молчал веками. Сквозь зияющую рану в металле проглядывало нечто, напоминающее высохший, окаменевший язык, испещрённый клинописью проклятий, выкрикнутых в пустоту. Воздух вибрировал от гула, которого не существовало для слуха, но который ощущался под кожей – низкого, подкожного рокота, будто сам город, заживо замурованный в собственный каменный скелет, стонал от боли, приглушённой тяжестью вечности.

Город дышал тишиной, прерываемой лишь навязчивым, всепроникающим шёпотом: «Смотри, но не видь… Молись, но не проси…». Шёпот источался отовсюду: из трещин в стенах, похожих на шрамы на лике мироздания, из-под плит, хранящих прах вопрошавших, даже из самой пустоты между звёздами, навеки придавленных мраморным куполом, заменившим небо гробницей. Там, на краю его зрения, на обломке колонны, сидел Шут. Его колпак, усеянный множеством мелких бубенцов из тусклого серебра и потускневшей латуни, оставался немым в этой гнетущей тишине, лишь изредка вздрагивая от незримого ветра отчаяния. Его костюм – хаотичный палимпсест из бархата, шёлка, грубой мешковины, золотых нитей, выцветших заплат и грубых швов – казался архивом прожитых страданий и утраченных иллюзий. Заплатки, словно шрамы на душе мира, кричали о пережитом. А его янтарные глаза, невероятно старые и глубокие, как само время, отражали мерцание далёких, придавленных звёзд и безмолвно наблюдали за Бавиалом с невозмутимостью вечности. В них читалось не осуждение, не насмешка, а лишь бесконечное, отстранённое знание.

Внутри улицы петляли, как лабиринт, вычерченный для слепых верой. Здания, испещрённые трещинами – ранами от воплей, которые никто не услышал, – напоминали склепы; в некоторых щелях пульсировали жилы тёмно-багрового света, словно город был живым существом, заживо погребённым в собственный окаменевший каркас. На фасадах проступали рельефы-видения: лики с выколотыми глазами, лишённые зрения, чтобы не видеть истины; руки, беспомощно тянущиеся из стен, словно души, заточенные в камне; рты, навеки залитые свинцом молчания, чтобы не задавали лишних вопросов. Ветер, словно последний вздох, шевелил занавески из вековой паутины в окнах-глазницах, и сквозь них мелькали тени – слишком длинные, слишком угловатые, искажённые до неузнаваемости, чтобы принадлежать чему-то человеческому. Они двигались рывками, как марионетки с порванными нитями.

Жители – безликие фигуры в белых балахонах, некогда символ чистоты веры, ныне покрытых жёлтыми пятнами страха, словно пропитанных гноем отчаяния – ползали на коленях по холодному мрамору. Их исцарапанные в кровь ногти выцарапывали на мостовой бессмысленные узоры: спирали, закручивающиеся в никуда; круги, символы вечности, ставшие петлями; перечёркнутые линии – метафоры запретов и тупиков. Под их капюшонами зияли пустые дыры, из которых сочилась чёрная, густая смола – слёзы отвергнутых молитв или сок гниющей веры. Она застывала на камне каплями-слезами, образуя жалкие лужицы скорби. Их руки, до костей стёртые о камень догм, выводили на плитах письмена мёртвого языка – буквы извивались, как слепые черви, безуспешно пытаясь сложиться в отчаянное слово «Спаси». Шут, недвижимый, как горгулья, наблюдал с карниза за этим ритуалом самоуничтожения, его янтарный взгляд скользил по сгорбленным спинам, будто читал историю каждого страдания, зашифрованную в дрожи плеч.

Иногда жители замирали, прижимаясь лбами к ледяному мрамору в пароксизме ложного смирения. Их спины вздрагивали, будто под кожей копошились невидимые скорпионы сомнения или личинки отчаяния, а из-под балахонов выпадали кости – фаланги пальцев, обломки рёбер, крошечные, как грехи, черепа. Они бережно, с автоматической покорностью, подбирали их, словно святые реликвии, и клали в медные чаши, висевшие у поясов – урны для собственной распадающейся сущности. Затем, бормоча монотонные молитвы, звучавшие как жуткий обратный отсчёт к несуществующему концу («Десять… девять… восемь…»), они вновь начинали свой бесконечный путь по кругу забвения.

С потолка низких арок, как сводов гигантской усыпальницы, капала вязкая жидкость – то ли слёзы каменных богов, то ли слюна голода по смыслу. Она шипела, оставляя на мраморе ожоги-клейма, а при испарении принимала мимолетные, пугающие формы: то младенца, застывшего в немом крике; то змеи искушения, свернувшейся кольцом лжи; то ключа, ржавого, кривого и бесполезного – пародии на освобождение. Шут, стоявший теперь в нише напротив Бавиала, следил за падением одной такой капли. Когда она приняла форму ключа, уголки его глаз, скрытые колпаком, чуть дрогнули – почти неуловимая гримаса чего-то, похожего на печальное понимание.

Бавиал чувствовал, как город впитывает его тепло, его жизненную силу, его последние остатки надежды. Мрамор под ногами был не просто холоден – он жадно высасывал тепло, цепляясь за подошвы ледяными щупальцами. Воздух, густой и тяжкий от сладковатого смрада гниющих лилий (последних цветов на могилах надежды?) и старой, медной крови загубленных вопросов, лип к коже, как липкая паутина фатализма, опутывающая волю. Шут медленно поднял руку, затянутую в перчатку из разноцветных лоскутов, и указательным пальцем, обмотанным потёртой золотой нитью, не на Бавиала, а куда-то в пространство над городом, где должен был быть купол-небосвод. Его жест был полон немого вопроса, обращённого в пустоту, или, быть может, это был просто жест, лишённый смысла в этом мире, где все смыслы обратились в прах. Его бубенцы беззвучно задрожали.

В центре площади возвышалась статуя с закрытыми глазами. Её мраморные веки, покрытые позолотой, были сомкнуты, а руки протянуты вперёд, будто она роняла невидимую чашу – символ веры, которую нельзя наполнить. У подножия горели сотни свечей, но пламя было чёрным и холодным – оно не плавило воск, а выедало в нём пустоты, похожие на кричащие рты. Каждая свеча – обет молчания, каждая дыра – вопрос, заданный слишком громко.

– Почему она не смотрит на вас? – спросил Бавиал у старика, рисующего на земле знак бесконечности костяной палочкой.

Тот поднял голову. Под капюшоном не было лица – только впадины, как у статуи, и рот, зашитый чёрной нитью. Палочка дрогнула, выводя ответ:

– Чтобы мы не узнали, что её глаза – пустые колодцы.

Принц приблизился к статуе. Ключик на груди, холодный как лёд, вдруг забился, будто пытался вырваться. В трещинах на её шее он увидел движение – не тени, а нечто иное: крошечные руки, лица, рты, слипшиеся в немой молитве. Это были жители. Нет, не те, что ползали вокруг – их души, вмурованные в камень, как кирпичи в стену.

– Они… внутри? – Бавиал отшатнулся.

Старик кивнул, рисуя новый знак – глаз, пронзённый стрелой.

– Она берёт лучших. Тех, кто задаёт вопросы. Чтобы остальные могли верить.

Фраза повисла в воздухе, как дым от чёрных свечей. Бавиал понял: статуя – это алтарь, где истину приносят в жертву ради иллюзии порядка. Её закрытые глаза – не благословение, а приговор. Современные храмы, подумал он, мало отличаются от этого мрамора – там тоже молятся не Богу, а тишине. Обряды становятся ритуалами подавления, где свечи горят не для света, а чтобы скрыть тьму. Вера превращается в торговлю: «Принеси сомнения – получи утешение. Отдай разум – обрети покой».

Он посмотрел на жителей, царапающих землю. Их молитвы – не диалог с божественным, а монолог страха. Они поклоняются не тому, что спасает, а тому, что оправдывает их слепоту. «Разве не так и за стенами церквей? – мелькнуло в голове. – Священники шепчут о любви, но сжигают инакомыслящих. Иконы плачут кровавыми слезами, но никто не спрашивает, откуда взялась краска…»

Статуя глумилась беззвучно. Её пустые глазницы были зеркалом – каждый видел в них то, что хотел: одни надежду, другие – расплату. Но правда оставалась запертой в колодцах, как кости в катакомбах. Идолопоклонство, понял Бавиал, начинается не с золотых алтарей, а с отказа искать ответы. Когда ритуал важнее совести, а догма – милосердия.

– Вы строите стены из тех, кто мог бы их разрушить, – прошептал он, но старик уже рассыпался в прах, оставив после себя лишь костяную палочку – символ хрупкости слепой веры.

Внезапно статуя застонала. Её веки дрогнули, и сквозь щель брызнул свет – слепящий, безжалостный. Бавиал закричал, закрывая лицо руками, но свет проникал сквозь кожу, выжигая в памяти образы.

Он видел, как город строился – не из мрамора, а из костей тех, кто усомнился. Как первые жители, ещё с глазами, вырезали статую, копируя облик Той, Что Смотрит Сквозь Время. Как в день завершения она открыла глаза – и все, кто встретился с её взглядом, обратились в камень, став фундаментом для новых стен.

– Высшая сила… – прошептал Бавиал, падая на колени. – Это страх. Страх увидеть, что за ликом богов – лишь наше отражение.

Ключик взорвался болью, и принц понял: статуя – дверь. Та самая, которую он должен открыть. Но что будет, когда он повернёт ключ в пустоте?

Свечи погасли. Жители замерли, подняв головы к статуе. Их капюшоны упали, обнажив лица – точные копии Бавиала. Каждого.

– Ты – один из нас, – заговорили они хором. – Ты построен из тех же вопросов.

Статуя медленно развела руками. Между ними открылась бездна – не тьма, не свет, а нечто, что не имело названия. Оттуда потянулись руки, тысячи рук, и каждая звала его по имени, которое он забыл.

– Нет! – Бавиал отполз, сжимая ключик. – Я не стану кирпичом в вашей стене!

Он побежал, сбивая свечи, которые превращались в ворон, бьющих крыльями ему в лицо. Город дрожал, мрамор трескался, освобождая замурованные души. Они вились вокруг, шепча: «Она смотрит! Она видит!»

На выходе, у ржавых ворот, принц обернулся. Статуя теперь смотрела на него – её глаза, два бездонных колодца, втягивали в себя свет, звук, даже время. Воздух вокруг неё искривился, как пространство над раскалённым железом, а из трещин в мраморе выползали тени, похожие на сплющенные человеческие фигуры. Они тянулись к Бавиалу, шепча стихами из священных текстов, которые он слышал в детстве. Но слова были перевёрнуты, как в кошмарной молитве: «Спаси нас от спасения… Умри, чтобы жить…»

А на земле, где стоял старик, змеился дымкой знак: ∞, обвитый детской рукой. Он пульсировал, как живой, и Бавиал вдруг понял: это не символ вечности, а петля. Петля, затягивающаяся вокруг каждой попытки найти смысл. «Бесконечность – не дар, а проклятие для тех, кто ищет концов», – подумал он, чувствуя, как знак впивается в его память, как крюк.

– Существует ли высшая сила? – эхо донесло вопрос до статуи.

Ответом был хруст – её каменные губы раскололись, сложившись в подобие улыбки. Из рта хлынул поток пепла, и в нём закрутились лица: мать, няня, Лис, Девочка-Тень. Все они смеялись, но смех был беззвучным, как в вакууме. *«Она отвечает молчанием, – понял Бавиал. – Потому что любой ответ стал бы новой клеткой».*

Но принц уже бежал прочь. Ведь теперь он знал: высшая сила – не божество, не судьба, а выбор. Выбор между тем, чтобы верить в мраморные лики, чья пустота прикрыта позолотой, или поджечь факел и увидеть, что за дымом нет ни алтарей, ни смысла – только бесконечный холод пространства, где вопросы эхом отражаются от стен вселенной.

Однако за этим знанием скрывался ужас: если Бога нет, то все грехи, все жертвы, все сломанные цветы – лишь спектакль для пустых зрителей. А если Он есть – то почему молчит? «Может, Он тоже боится открыть глаза?»

Ветер донёс до Бавиала запах гари. Он обернулся в последний раз – город пылал. Чёрные свечи вспыхнули, как порох, а статуя, объятая огнём, плавилась, обнажая скелеты в своих стенах. Жители, сбросив балахоны, танцевали в пламени. Их тела теперь были прозрачны, а внутри вместо органов зияли те же знаки: ∞, X, ?.

«Сжечь храм легко, – прошептала в его ухо Девочка-Тень, возникшая из искры. – Но что ты положишь на его место? Свою иллюзию? Своё безумие?»

Бавиал не ответил. Он бежал, пока не осталось сил. Потому что единственная правда, которую он вынес из города, была страшнее всех кошмаров: выбор – это тоже форма рабства. Даже свобода становится тюрьмой, когда за каждой дверью – лишь зеркало, повторяющее твой собственный, одинокий силуэт.

Глава седьмая: Лик без лица

Бавиал наткнулся на лабиринт, когда бежал от криков ворон – или это были детские голоса, застрявшие в его памяти? Дорога внезапно оборвалась, упёршись в арку из чёрного стекла, усыпанную шипами, похожими на застывшие слёзы. Над входом висела табличка с выцветшими буквами: «Кто войдёт – потеряет больше, чем найдёт». Но принц уже шагнул внутрь, преследуемый шёпотом: «Ты ведь хотел знать правду?»

Зеркальный лабиринт встретил его тишиной, разорванной звоном бьющегося стекла. Стены – не просто чёрные, а словно вырезанные из ночи, где даже свет умирал, – отражали не его тело, а осколки воспоминаний. Пол под ногами был усыпан битым хрусталём, который впивался в подошвы, но не оставлял ран. Каждый шаг отзывался эхом, будто кто-то повторял его движения в параллельном мире.

Вот он, трёхлетний, тянет руки к матери, но её лицо расплывается, как акварель под дождём. Вот подросток, рвущий карту запретного леса, чтобы склеить её заново, но вместо контуров остаются кровавые отпечатки. Зеркала дышали, расширяясь и сужаясь, а их поверхность покрывалась инеем, когда Бавиал приближался. Иногда в них мелькали чужие тени – девушка с пустым ведром у колодца, старик, собирающий часы из костей, – но стоило приглядеться, как они превращались в его собственное отражение.

– Это не я… – прошептал он, замечая, как его образ в зеркале стареет: кожа трескается, как фарфор, а глаза мутнеют.

Внезапно воздух разрезал хрустальный визг. Из трещины в стекле, словно паук из кокона, вылез Двойник. Его фигура повторяла Бавиала точь-в-точь, но движения были механическими, будто куклы на нитях. Лицо отсутствовало – вместо него зияла воронка из мерцающей пыли, в которой кружились лица всех, кого принц когда-либо подвёл. Одежда Двойника была зеркальной копией его наряда, но сшита из паутины и осколков.

– Ты – это твои поступки или то, что о них подумают? – спросил Двойник. Его голос звучал как скрип ножа по стеклу, а каждое слово оставляло царапины на стенах.

Бавиал отшатнулся, наступив на осколок. Боль пронзила ступню, но вместо крови из раны пополз серебристый дым. Зеркала вздрогнули, выплёвывая эхо: «Подумают… Подумают… Подумают…» – и с каждой репликой лабиринт менял геометрию. Проходы сужались, заставляя принца продираться меж стен, которые царапали кожу ледяными гранями.

Бавиал шагнул вперёд, и Двойник шагнул назад, прямо в зеркало. Стекло затопило его, как смола, оставив на поверхности лишь руку – ту самую, что сжимала ключик. Вдруг принц заметил, что на запястье Двойника выжжена метка в виде перевёрнутого креста, обвитого змеёй. «Знак тех, кого судят дважды», – вспомнились слова няни о душах, отвергнутых и раем, и адом.

– Исчезну ли я, если ты перестанешь смотреть? – прошептало отражение, и пустота на месте лица вдруг заполнилась глазами – десятками, как у паука. В зрачках мелькали чужие жизни: вот няня молится над пустой колыбелью, вот Лис переводит стрелки часов на циферблате из человеческих костей, вот Девочка-Тень роет могилу, в которой лежит кукла с лицом Бавиала…

Принц потянулся к ближайшему зеркалу, но оно рассыпалось, порезав ладонь. Вместо крови сочился свет, липкий и холодный, словно слёзы самого Бога, если Он когда-либо плакал. «А может, Бога нет, и это я – тот, кто роняет свет?» – подумал Бавиал, но тут же отшатнулся от кощунственной мысли.

– Я – это… – начал он, но Двойник перебил, вынырнув из другого отражения. Теперь у него было лицо Бавиала, но составленное из кусочков: левый глаз – ребёнка, правый – старика, рот – зашитый, как у Девочки-Тени. Его шея была обмотана петлёй из молитвенных свитков, а на груди висела табличка: «Чистилище для тех, кто не смог выбрать сторону».

– Ты – ничто, – сказал Двойник, и его голос собрался из голосов всех, кого принц когда-либо встречал. – Собирательный образ страхов. Кукла, которую дёргают за нитки «должен» и «надо».

Лабиринт заколебался. Зеркала, изгибаясь волнами, стали сходиться, выдавливая Бавиала к центру – в круглую комнату с куполообразным потолком, целиком покрытым гигантским зеркалом. Воздух здесь был густым, словно наполненным ртутью, а каждый вдох обжигал лёгкие металлическим привкусом. Стены комнаты, скрытые за зеркальными панелями, дышали – трещины на них пульсировали, как вены, сочащиеся чёрной смолой. На полу, выложенном плитками из жёлтой кости, виднелись выцарапанные слова: «Кто войдёт – не выйдет», «Зеркала помнят всё».

В зеркале потолка отражался мальчик в короне из шипов, сидящий на троне, сплетённом из рёбер и позвоночников. Шипы впивались в его лоб, оставляя кровавые дорожки, которые стекали на плащ из человеческих волос. Трон стоял на островке посреди озера расплавленного стекла – пузыри лопались, выплёвывая лица: стариков, детей, воинов с пустыми глазницами.

За спиной мальчика, в дымчатых глубинах отражения, мелькали силуэты:

– Человек в потёртой кожаной куртке, с топором в руках, рубил стену из спрессованных теней. Каждый удар оставлял трещину, из которой сочился свет, но стена мгновенно затягивалась, как живая плоть. Его лицо, скрытое под слоем сажи и крови, кривилось в ярости, а на запястье болтался браслет с перечёркнутым символом бесконечности.

– Девушка с обугленным ножом бежала по коридору, стены которого сужались с каждым шагом. Её крик «Я не демон!» отражался в витражах, превращаясь в шёпот: «Лжец… Лжец…» За ней ползла тень с крыльями, обёрнутыми в колючую проволоку.

– Это ты, – Двойник указал на отражение. – Тот, кто правит руинами собственной души.

Принц взглянул вверх. Мальчик в зеркале поднял голову – его лицо было изъедено червями, а в руке он сжимал ключик, проросший в плоть. На стене за троном висел свиток с текстом: «И увидел Бог, что это очень плохо…»

– Нет! – Бавиал ударил по стеклу, но оно не разбилось. Вместо этого трещина разделила его отражение на две части: одна – ребёнок с игрушечным мечом, другая – скелет в королевской мантии. Из трещины повалил дым, пахнущий гарью и ладаном, а в нём зазвучал хор голосов:

– *«Ты думаешь, страдание очищает? Нет. Оно лишь показывает, насколько ты мал… даже для самого себя».*

Двойник засмеялся, и звук этот заставил зеркала плавиться. Стекло стекало на пол чёрными слезами, обнажая стены за ними – они были покрыты надписями: «Ты – ошибка», «Исчезни», «Тебя не было». Между буквами копошились тени в форме ангелов с обожжёнными крыльями.

– Что останется, если я разобью все зеркала? – крикнул Бавиал, хватая осколок, край которого был заточён как бритва.

– Останется то, что было до первого взгляда, – Двойник растворился, оставив в воздухе лишь шёпот: – Первородный ужас. Пустота, которая боится самой себя…

Принц вонзил осколок в стену, и лабиринт взвыл, как раненый зверь. Зеркала начали взрываться одно за другим, осыпая его дождём бритвенно-острых осколков. Каждая вспышка света прожигала сетчатку, оставляя послеобразы-призраки:

– Вот он – пылинка в космосе, кричащая в пустоту, чтобы её заметили. Её голос разрывался между рёвом сверхновой и детским плачем.

– Вот он – кукла на троне из сломанных кукол. Её нитки тянулись вверх, к пальцам гиганта, чьи суставы были звёздными системами.

– Вот он – тишина между двумя ударами сердца. Тишина, которая длилась вечность, пока Бог отворачивался, чтобы чихнуть.

Когда рухнуло последнее зеркало, Бавиал упал на колени, впиваясь ладонями в море стекла. Осколки впивались в кожу, но боль была странно приятной – как наказание за все неверные ответы. Кровь, смешиваясь с серебристой пылью, рисовала на полу узоры, похожие на карту забытых миров.

Двойник лежал рядом – теперь с его лицом, но с пустой грудью, где не билось сердце. Кожа Двойника трескалась, как глиняная оболочка, обнажая под ней чёрные звёзды. На груди виднелась татуировка: печать Каина, перечёркнутая руной «Отмщение», а ниже – дата, совпадающая с днём, когда Бавиал впервые сбежал из дворца.

– Кто я? – выдохнул принц, и эхо вернулось к нему обрывками:

– «…я…я…я…» – будто лес заикался.

Тогда он поднял осколок, дрожащий в его руке, как живой. В стекле отразилось лицо, собранное из всех масок, что он носил: ребёнок с перепачканными сладостями щеками, юноша с глазами, полными надменности, старик, чья кожа висела складками пустоты. Оно плакало алмазными слезами, смеялось тихим хрипом утопленника, кричало беззвучно, разрывая рот до ушей. Но за ним, в глубине, не было никого. Лишь тьма, шепчущая на языке забытых псалмов:

– *«Я есмь Сущий… но и ты – тоже ничто. Песчинка, осмелившаяся усомниться в ветре».*

Ключик на груди Бавиала вдруг раскалился докрасна, прожигая кожу. Он закричал – не от боли, а от ярости. Пламя лизало осколки, сплавляя их в кривое зеркало, где мелькали тени:

– Няня, вяжущая саван из его детских локонов.

– Лис, вырывающий стрелки из своих часов и вставляющий их в глаза птенцам.

– Он сам, бегущий по кругу с ключиком, который открывал только одну дверь – в следующую ловушку.

«Я – вопросительный знак в предложении без слов», – понял он, сжимая осколок так, что стекло впилось в мясо ладони. Кровь текла по руке, но теперь она была чёрной, как чернила, которыми пишут эпитафии.

А лабиринт, уже мёртвый, прошептал в последний раз, обваливаясь кусками потолка:

– Ты – дверь. И ключ. И слепой, который ищет замок в кромешной тьме…

На полу, среди обломков, засветилась надпись, выжженная пламенем ключика:

– *«Свобода воли – это когда ты выбираешь, в какой клетке петь».*

Глава восьмая: Корни солнца

Бавиал выбрался из лабиринта через трещину в собственной тени. Когда последнее зеркало разбилось, он упал не вниз, а сквозь – сквозь слои времени, сквозь пелену забытых им же самим воспоминаний. Его тело, израненное осколками, теперь светилось изнутри, как фонарь из пергамента. Ключик на груди почернел, вобрав в себя весь страх лабиринта. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь эхом его шагов. В воздухе витало что-то осязаемое, как туман, но не холодный, а липкий, словно смола, сочащаяся из трещин.

Путь к горе лежал через Долину Шёпота. Камни здесь казались живыми: они стонали, кричали голосами тех, кто так и не нашёл ответа. Бавиал слышал шёпот, но не мог разобрать слов. Они звучали как тысячи голосов, сливающихся в единый гул, от которого хотелось заткнуть уши. В тени деревьев прятались тени, напоминающие призраков. Они следили за ним, но не приближались, словно боялись, что он увидит их истинную сущность.

Гора возвышалась, как гигантская гробница, закрывающая собой всё небо. Её склоны, покрытые чем-то похожим на ногти, впивались в землю, будто кто-то царапал небо в агонии. Эти ногти были разных размеров и форм, некоторые напоминали человеческие пальцы, другие – когти неведомых существ. С каждым шагом подошвы сапог Бавиала прилипали к тропе, словно она была покрыта смолой. Но это была не смола, а слёзы, застывшие, как янтарь, с пойманными внутри мгновениями чужой боли.

Вот мать, целующая мёртвого ребёнка. Вот воин, ломающий меч о камень. Вот он сам, в короне из шипов, роняющий ключик в колодец. Эти образы всплывали перед его глазами, как призраки прошлого, заставляя сердце сжиматься от боли.

На вершине горы росло Древо. Его ствол, искорёженный шрамами, напоминал спинной хребет, покрытый тысячами трещин. Вместо листьев – рваные клочья пергамента с надписями: «Зачем?», «Почему я?», «Доколе?». Плоды, висящие на ветвях, были прозрачными, как слёзные пузыри, внутри которых бились человечки, корчась в конвульсиях.

Бавиал подошёл ближе и коснулся ствола. Кора под его пальцами зашевелилась, складываясь в лица: старуха с зашитыми нитками глазами, ребёнок с ртом, полным червей, юноша, выгрызающий собственное сердце. Эти лица смотрели на него, но не говорили, а лишь шептали, заставляя кровь стынуть в жилах.

– Ты пришёл за ответом или за новым вопросом? – зашелестело Древо. Голос звучал так, будто тысячи перьев скребли по камню, вызывая у Бавиала мурашки по коже.

Принц поднял голову и посмотрел на Древо. Его глаза, привыкшие к темноте лабиринта, теперь видели то, чего не должны были видеть. В стволе дерева он заметил движение: лица, которые он только что видел, начали оживать, превращаясь в тени, которые обвили его со всех сторон.

Древо вздохнуло. Из трещины в коре вытек ручей смолы, превратившийся в фигуру женщины с лицом, скрытым вуалью из пепла:

– Боль – это корни, – сказала она, указывая на переплетения под землёй. Бавиал посмотрел вниз – корни были из живых нервов, пульсирующих в такт его собственному сердцу. Каждый всплеск боли в них отзывался в его висках, напоминая о том, как он в детстве падал с коня, как терял первого друга, как видел, как отец плачет в пустом тронном зале. – Без них крона достала бы до солнца, но упала бы от первого ветра.

– Тогда зачем солнце?! – крикнул он, хватая плод-слезу. Человечек внутри замер, уставившись на него пустыми глазницами. В них мерцали отражения: Бавиал в доспехах, Бавиал в лохмотьях, Бавиал в саване. «Неужели все пути ведут к одному?» – пронеслось в голове, но ответом был лишь шелест листьев, на которых вместо жилок проступали строки из его дневника: «Сегодня я снова спросил «почему» – и снова не услышал ответа».

– Чтобы корни тянулись глубже, – женщина сорвала вуаль. Под ней не было лица – только дыра, из которой сыпались зёрна. Они падали в трещины земли, прорастая кривыми деревцами с плодами-глазами. – Страдание – цена за рост. Ты думал, свет даруют даром?

Бавиал сжал плод в руке, и тот лопнул, обдав его липкой влагой. Внутри был не сок, а память – чужая. Он увидел старика, который тридцать лет копал колодец в пустыне, чтобы найти воду, но умер от жажды, так и не поняв, что копал могилу. «И это рост?» – подумал принц, вытирая лицо. «Или мы все просто черви, роющие ходы в теле мира, который даже не замечает нашей боли?»

Ветви Древа внезапно согнулись, образуя арку. За ней открылась пропасть, где парили Книги Судеб – гигантские фолианты с кожаными переплётами из человеческой плоти. Их страницы шелестели, показывая Бавиала: вот он тонет в реке смолы, захлёбываясь прошлым; вот становится тираном, чья корона впивается в череп; вот умирает в одиночестве, так и не закрыв последнюю дверь… Но среди этих сцен мелькали и другие: мать, целующая ребёнка в последний раз; юноша, бросающийся под колёса телеги, чтобы спасти щенка; старуха, отдающая последний хлеб нищему. «Страдание и жертва – одно и то же?» – спросил он беззвучно.

– Выбери, – прошептало Древо, и голос его стал мягким, как рука няни, гладящая по волосам. – Стать корнем… или плодом. Корень чувствует боль, но не видит солнца. Плод вкушает свет, но не знает, что будет раздавлен зубами того, кто его сорвёт.

Ключик на груди принца дрогнул. Он вспомнил слова лабиринта: «Ты – дверь». Но чтобы открыть её, нужно было перестать бояться увидеть, что за ней. «А если за ней – ничто? Если весь смысл в том, чтобы искать, а не найти?»

– Я выбираю… – начал он, но ветер сорвал слова, унеся их в долину, где тени подхватили их и запели, как погребальную песню.

Древо засмеялось, и из его кроны полился дождь из слёз. Каждая капля, попадая на кожу Бавиала, оставляла надпись:

«Страдание не имеет «почему». Оно просто есть – как ты».

«Боль – это язык, на котором мир говорит с нами».

«Ты спрашиваешь «зачем» – но вопрос уже ответ».

Одна из капель попала в глаз, и принц увидел себя со стороны – маленького, с ключиком на шее, который спрашивает няню: «А Бог тоже плачет?». Няня тогда молчала, но теперь ответ пришёл сам: «Он плачет через нас. Мы – Его слёзы».

Когда дождь кончился, на горе осталось лишь семя – чёрное, с прожилками золота. Оно пустило корень в трещину между мирами, где начало расти, обвиваясь вокруг оси вечности. А где-то внизу, в долине, тень с ключиком брела к новой горе. Её шаги были тяжелы, но в каждом отпечатке оставался шёпот:

«Спроси снова. Спроси, даже если ответа нет. Ибо вопрос – единственное, что отличает нас от камней».

Глава девятая: Игла и петля вечности

Бавиал был семенем ровно тридцать два дня – цикл луны, цикл крови, цикл вопроса без ответа. Его чёрная скорлупа треснула в беззвёздную ночь, выпустив наружу не росток, а его прежнее тело – но теперь прозрачное, как слюда, с рёбрами, сквозь которые виднелось небо, усыпанное глазами вместо звёзд. Он поднял руку, и сквозь ладонь проглянули созвездия, которые он не мог назвать. «Это я стал частью космоса? Или космос всегда был частью меня?»

Пещера, где он очнулся, дышала обратным временем. Каждый вдох возвращал ему обрывки прошлого: запах ладана в дворцовой часовне, холод рук няни, последний вздох отца. На стенах росли сталактиты, втягивающие в себя капли – не воды, а мгновений. Бавиал коснулся одного, и в пальцах взорвалась память: он, пятилетний, прячется в шкафу от криков родителей. «Страх тогда казался вечностью. А сейчас… Что такое вечность, если даже смерть циклична?»

У входа сидела Старуха-Мгла. Её пальцы, длинные и синие, как мёртвые реки, пряли нить из лунного света. Пряжа переливалась, превращаясь то в змей, то в цепи, то в волосы младенца. Бавиал наблюдал, как петли образуют узлы-судьбы, и каждый разрыв нити рождал новый вопль где-то в далёком мире.

– Ты всё ещё цепляешься за «я»? – внезапно спросила Старуха, не поднимая головы. – Семя не плачет, когда лопается. Оно просто… перестаёт быть семенем.

Он хотел ответить, но голос застрял в горле, превратившись в комок пыли. Его новое тело не болело – оно помнило боль. Каждый шрам, каждая рана теперь были картой, которую он не мог прочесть. Сквозь прозрачную кожу на запястье проползла тень – не его, а кого-то другого, с лицом, искажённым ужасом. «Мы все носим чужие тени под своей кожей?»

Старуха протянула ему клубок. Нить обвила его запястье, и Бавиал увидел:

– Мальчика, который боится темноты, потому что в ней нет зеркал.

– Юношу, который разбивает зеркала, чтобы не видеть, как стареет.

– Старика, который собирает осколки, пытаясь склеить лицо, которое забыл.

– Это ты, – сказала Старуха. – Тридцать два дня. Тридцать две версии. Какая из них настоящая?

Бавиал потянул за нить, и она оборвалась. Кончик замер, превратившись в иглу, на острие которой танцевала капля крови. Его крови. Или той девочки из колодца? Или няни?

– Нет разницы, – прошептал он, понимая, что стал свидетелем великой иллюзии. – Мы все – капли в одной реке. Но реке нужны пороги, чтобы петь.

Старуха улыбнулась, и в её рту блеснули зубы-ключики:

– Ты начинаешь слышать музыку. Но это ещё не ответ.

Он посмотрел на свои прозрачные ступни. Под ними, вместо тени, расстилалась карта миров – с трещинами, перекрёстками, дверями. Его дверь была где-то здесь. Но чтобы найти её, нужно было перестать искать.

Пещера повела его вглубь. Стены здесь были из костей, склеенных смолой страха – того самого, что гложет по ночам, когда ты понимаешь, что все твои «зачем» бессильны против тиканья часов. На перекрёстке Бавиал встретил свою смерть – девочку лет семи, с косичками из паутины. Она играла в классики, прыгая по квадратам, нарисованным кровью. Каждый её шаг оставлял на полу трещину, из которой выползали тени его прошлых воплощений: воин, поэт, раб, король…

– Ты моя? – спросил Бавиал, замечая, что на её платье вышит узор из его имён: принц, дверь, семя, ничто. В горле стоял ком – не страх, а странное узнавание. «Она была там, когда я впервые солгал… когда предал друга… когда закрыл глаза на чужую боль».

– Нет, – девочка подняла голову. В её зрачках горели города, которые он когда-то разрушил. Пламя лизало силуэты библиотек, детских колыбелей, храмов. – Я – та, кого ты недолюбил. Та, кем ты пренебрёг. Та, кого ты забыл стать.

Она взяла его за руку, и холод её пальцев проник в кости, как яд откровения. Они пошли по коридору, где висели двери – тысячи дверей. Одни были из дуба, с резьбой в виде плачущих ангелов. Другие – из детских костяшек, скреплённых материнскими волосами. Третьи – из спрессованного времени, где секунды текли вспять, как кровь из перерезанной артерии.

– Выбери, – сказала смерть, указывая на ключик, который вдруг снова появился у него на шее. – Ты ведь всегда хотел знать, что там, за последней створкой?

Бавиал прикоснулся к ближайшей двери – она была тёплой, как тело няни перед смертью. За ней слышался смех, звон посуды, запах яблочного пирога… «Рай? Или ловушка памяти?» Он зажмурился, вспоминая, как в детстве прятал лицо в складках её платья, чтобы не видеть, как отец бьёт слуг. «Если я войду – стану ли снова тем мальчиком? Или это лишь эхо, которое хочет, чтобы его услышали?»

– Это обман, – прошептала смерть, и её голос стал мягким, как рука, закрывающая глаза умершему. – Там ничего нет. Только ещё одна дверь. И ещё. И ещё.

Но принц уже вставлял ключ. Металл вошёл в замок с щелчком, который эхом разнёсся по всем вселенным, какие он когда-либо пересекал. В этот миг он понял: смерть – не конец, а зеркало, в котором жизнь видит своё отражение.

Дверь открылась.

За ней не было света. Не было тьмы. Не было ни «да», ни «нет». Только тишина, которая мягче любого ответа. Бавиал почувствовал, как растворяется: сначала пальцы, потом сердце, потом последняя мысль: «А что, если я и есть эта тишина?»

– Это… конец? – Бавиал обернулся, но смерти уже не было. Рядом лежала лишь кукла с его лицом и запиской: «Спасибо, что нёс меня». Глаза куклы были пусты, но в них читалось больше сострадания, чем он видел за всю жизнь. «Мы все – куклы, которые однажды роняют нитки, чтобы стать чем-то большим… Или меньшим?»

Он шагнул в проём.

А дверь захлопнулась, оставив на полу пещеры ключик – ржавый, сломанный, никому не нужный. Но в царапинах на металле можно было разглядеть узор: спираль, ведущую к центру, которого нет. «Как все пути, что мы выбираем, – подумала бы душа Бавиала, если бы ещё принадлежала себе. – Они ведут не к разгадке, а к пониманию, что блуждание и есть ответ».

Старуха-Мгла подняла его и вплела в свою пряжу. Нить засветилась, ненадолго приняв форму мальчика с мечом из тростника – хрупкого, как надежда, но упрямо вонзающего клинок в невидимых врагов. Вспышка осветила пещеру, показав на стенах силуэты: тысячи Бавиалов, открывающих тысячи дверей. Одни смеялись, другие плакали, третьи застывали на пороге, так и не решившись шагнуть.

– Скоро придёт следующий, – пробормотала она, начиная новую нить. Голос её звучал как скрип колеса, которое крутится, даже когда мельница давно разрушена. – И всё повторится. Но уже не для тебя…

Бавиал, ставший тишиной, на миг услышал её слова. Его сознание, растекшееся в пустоте, дрогнуло, словно поверхность озера от брошенного камня. «Повторится? – подумало то, что когда-то было «я». – Но разве можно войти в ту же реку, если даже пепел от прошлых костров стал частью новых звёзд?»

И тогда он улыбнулся, если тишина может улыбаться. Потому что понял: вопросы важнее ответов. Они – как корни, что разрывают камень, не зная зачем. А смерть – это просто слово, которым живущие называют дверь, которую боятся открыть. «Страх – это тоже дверь, – подумал он. – Но её ключ мы прячем даже от самих себя».

Где-то в пустоте зазвучала мелодия – не песня, а её эхо. Ноты складывались в фразу, которую Бавиал слышал когда-то в детстве: «Ты спрашиваешь «почему?», но ответа нет. Есть только следующий вопрос, как следующий вдох».

Старуха, будто услышав, кивнула. Её пальцы сплели из нити клетку, внутри которой билась птица из света. Но клетка распалась, а птица улетела в темноту, оставив за собой след – спираль, идентичную той, что была на ключе.

«Бесконечность – не прямая, – осознал Бавиал. – Это петля, где конец целует начало, чтобы родить новое «почему?»

И тогда тишина перестала быть пустой. Она стала… вопросом без слов. Тем, что остаётся, когда все двери закрыты, а ключи брошены. Тем, что шепчет: «Спроси ещё раз», – даже когда спрашивать уже некому.

Глава десятая: Диалог в пустоте света

Бавиал очнулся в пространстве, где яркость была гуще тьмы. Свет здесь не освещал – он был всем: полом, стенами, воздухом. Даже время растворялось в его сиянии, оставляя лишь ощущение вечного «сейчас». В центре, на троне из спрессованных вопросов, сидел Он. Не Бог в привычном понимании, а нечто, чьи черты менялись с каждой миллисекундой: то старик с глазами галактик, то девочка с косами из звёздной пыли, то пустота, принимающая форму зрителя.

– Ты наконец задал правильный вопрос, – прозвучало отовсюду. Голос был мягким, как падение пера, и оглушительным, как рождение сверхновой.

Бавиал посмотрел на свои руки – они снова стали плотными, но на коже горели руны всех его грехов. Убийца. Тиран. Сын-матереубийца. Он сжал ладони, пытаясь стереть надписи, но буквы лишь глубже въелись в плоть. Внезапно всплыло воспоминание, которое он вырезал из себя в лабиринте: мать, стоящая над ним с окровавленным кинжалом. Её последние слова: *«Ты стал монстром, которого я родила».*

– Неправда! – вырвалось у него. Голос дрожал, смешивая ярость и отчаяние. – Я… я всего лишь хотел домой! Искал путь через лес… Я не…

Он замолчал, увидев в свете своё отражение: не принца в потрёпанном плаще, а короля в доспехах из человеческих костей. На его голове красовалась корона с шипами, впивающимися в лоб.

– Зачем ты сделал меня таким? – закричал Бавиал, вцепляясь в собственную грудь, будто мог вырвать грех из рёбер. – Я не помнил! Думал, что спасаюсь… а оказалось, бегу от себя!

Бог (если это был Он) усмехнулся. На Его ладони расцвел цветок, лепестки которого оказались страницами из жизни принца. На одной – он, семилетний, обнимает мать. На другой – приказывает казнить целую деревню. На третьей – бьёт её по лицу, крича: «Ты никогда не любила меня!»

– Ты выбрал зло сам, – произнёс Бог, и в Его голосе не было осуждения, лишь грусть старого учителя. – Я лишь дал тебе свободу стать тем, кем ты хотел. Даже если это «хотел» было шёпотом страха в твоей душе.