Читать онлайн Ростовский Куш

Название: Ростовский Куш

Глава 1. Арена для гладиаторов

Ростов пахнет деньгами. Не новыми. Свежие здесь не задерживаются, как совесть в декларации. Он пахнет старыми – залежавшимися, прокуренными, пропущенными через пот и бумагу, через зубы казначеев и печати с отбитой датой. Эти деньги липнут к пальцам, как серая бумага в мокрых архивах, и не отмываются. Они пахнут так, как может пахнуть только безнадежность, пережившая двух губернаторов, три программы развития и один казачий съезд, где на стол выносили флягу с этикеткой "гуманитарная помощь".

И еще он пахнет пылью. Пылью с папок, где лежат дела, которые никому невыгодно поднимать. Бумажная плесень. Прокурорская ржавчина. Следовательская перхоть. Каждая страница – компромат, каждая печать – гвоздь в чью-то крышку. А еще – кофе. Дешевый, как муниципальный подряд. Горький, как выговор. Но бодрящий, как налоговая проверка. Именно его я пил, когда понял: начинается бойня.

***

В тот день – как водится, среда, в Ростове всегда все случается по средам – солнце висело низко и жирно. Оно не светило – оно следило. Ловило отблески от машин с заклеенными номерами и тыкалось лучом в мои жалюзи, как допросный фонарь. У меня в офисе пахло пластиком, коньяком и бухгалтерской бумагой. И немного – страхом. Я тогда еще был подрядчиком.

Не новичком. Старой костью. Закаленным, обросшим связями, с устоявшимся распилом, с двумя экономистами в штате, которых интересовала только одна формулировка:

– Работа проведена, акты подписаны.

Я жил размеренно, как любая тень в коридоре власти. Днем встречал чиновников, ночью – кошмары. Некоторые из них – первые, не вторые – даже не стеснялись снимать обувь у меня на кухне, класть ноги на табурет и рассказывать, сколько взяли с последнего тендера.

– Слушай, Жека, – говорил мне один, облизывая ложку, – ты зря думаешь, что они тебя не тронут. Мы все на крючке. Только кто-то – на глубине, а кто-то – у берега.

Мы не врали друг другу. Мы просто молчали о важном. Такое молчание дороже слов.

***

Потом, конечно, случилось. Что-то хрустнуло в воздухе. Что-то тонкое, едва уловимое. Это не был слух. Это было знание. Чистое, как налоговая база. Без доказательств, но с полной уверенностью.

Как будто город начал готовиться к великому пиршеству, только стол ещё не накрыт, а ножи уже точат. Это называлось Ростовский Куш. И я, как дурак, оказался рядом с порцией.

Всё началось с тихого скрипа кресел в кабинетах. Кто-то уволился. Кто-то – повесился. Кто-то уехал в Ярославль. Так здесь говорили, когда человека забирали с флешкой и телефоном, а на утро в том же кресле сидел новый человек с тем же лицом, только другим отчеством.

Потом всё перешло на крупняк. Город превратился в арену. Гладиаторскую. Только без публики. Все участники, все жертвы, все мясники.

***

Компромат пошёл по рукам как меню в ресторанчике средней руки. На выбор, с картинками. Папки, флешки, аудио, видео. Слухи с подписью. Улики, как прививки: перед применением встряхнуть. Кто-то прислал мне видео, где зам по стройке сидит на балконе и поёт "Катюшу". Один. В два часа ночи. Голый. На фоне стройки.

Ко мне в офис однажды принесли архив по моему конкуренту. Чёрный. С пылью. Протянули:

– Просто посмотри. Хочешь – используй. Хочешь – не используй.

Я не стал. Не потому, что честный. Просто ждал свою очередь.

***

Каждый рыл под каждого. Не метафора.

У нас даже появилась пословица:

– Кто утром не слил коллегу – тот не получит лимит на асфальт.

Город был как баня, в которой выключили свет. Все в паре. Никто не видит, кто кого парит. Но каждый чувствует, что пора выходить. Только дверь одна. И она – на ключе.

Я смотрел, как рушатся старые связи. Как сильные теряют зубы. Один зам по ЖКХ оформил двадцать семь квартир на жену. Одна серия, один номер. Один капкан.

Другой – профессор. Прекрасный человек. Моему сыну лекции читал. Теперь берёт зачёт за бутылку «Беленькой» и домашнюю квашеную капусту. Его студенты шепчутся, что он не доживёт до аккредитации. Я не смеялся. Я знал, что следующим могу быть я.

***

Каждый день был как последний. Сначала тебе звонит прокурор, потом депутат, потом жена. В таком порядке.

В тот день мне позвонили трое:

– Следователь. Холодно:

– Где вы были три года назад седьмого сентября?

– Депутат. Весело:

– Подпишешь акт задним числом?

– Жена. Без эмоций:

– У сына завтра день рождения. Купи торт. Желательно без сгущёнки, ты знаешь, он не любит.

Сидя в машине с этим тортом, глядя на лужу от кондиционера и перечитывая СМС от налоговой, я понял: «Я отсюда живым не выйду. Только мёртвым. Или кем-то другим».

***

Так началась моя игра. Сначала – на выживание. Потом – на исчезновение. А потом – и вовсе на возрождение.

Если ты это читаешь, значит, я всё же нашёл способ утонуть – и не захлебнуться.

А пока…

Погоди, читатель. Погаси сигарету. Сотри номер с экрана. И пристегнись.

Я покажу тебе, как делится КУШ.

ГЛАВА 2. ОПЕРАЦИЯ «ЧИСТЫЕ РУКИ»

Если ты когда-нибудь видел, как омерзительно и в то же время торжественно чиновник умывает руки, ты поймёшь, почему операцию назвали именно так. Это почти ритуал. Жест. Символ очищения, но не совести, а папок.

У нас в Ростове руки умывают не мылом. У нас их умывают бумагой. Не той, что туалетная. И не той, что белая. А той, на которой написано: "на основании проверки выявлены признаки коррупционной деятельности". А ещё лучше – анонимкой. Анонимка у нас – как святая вода. Все её боятся, но никто не отказывается.

Началось, как всегда, с самых видимых. Слабые у нас долго не живут. Но видимые – ещё меньше. Первым сдуло чиновника N.

Тот самый, что ходил в пиджаке цвета чайного пакетика, пил минералку из горлышка, и всегда казался приличным. Ага. Я знал его Excel. Там всё по строкам. «ИП Савченко – 340 000. Назначение: спасибо за оперативность. Статус: получил. Бутылку не передали.» Никакой поэзии. Чистая арифметика взятки.

Я помню, как к нему зашёл бывший подельник. Сумка. Седина. Под глазами – ад.

Он не сел. Он стоял.

– Женя, прости. Я не выдержал. У меня совесть, у меня дети. Я не могу им в глаза смотреть.

N откинулся на спинку кресла. Посмотрел в потолок. Как в небо перед расстрелом.

– Теперь тебя посадят, – сказал он почти с жалостью.

– Понимаю, – ответил предприниматель. – Но тебя – первее.

Они молчали. В коридоре уже были оперативники. Латексные перчатки. Помеченные купюры. Камера. Всё как по учебнику.

N попытался улыбнуться. У него не получилось.

***

Вечером я увидел новость:

«Муниципальный чиновник N задержан при получении взятки. Уголовное дело возбуждено. Фото прилагается.»

Он закрыл лицо папкой с гербом. Папка была красной, как косяк на премии.

Заголовок – лаконичен: «Сделал карьеру – сделай паузу».

Съели. Переварили. Перешли к следующему.

***

Следом пал М. Заместитель по строительству. Мой когда-то добрый знакомец.

Любил кость на гриле, депутатские фуршеты и женщин в строгих юбках.

Однажды мы с ним подписывали акт приёмки лавочек. Лавочки стоили – как две иномарки. В новостях это потом назвали "инновационный объект для городской среды".

На деле – просто доска с ногами.

***

М оказался под ударом, когда жена его – милейшая домохозяйка, бывшая учительница труда – вдруг стала владелицей двадцати семи квартир. В одном доме. В одном ЖК. В одном подъезде.

Журналисты спрашивали:

– Почему именно она?

Он только пожимал плечами.

– Ну вы же не думаете, что я оформлю на себя? Я не идиот.

Да. Он был не идиот. Он был игрок. Но проиграл.

А «М» не посадили. Просто отстранили. Для него это было хуже.

Он выходил из здания администрации с флешкой в одной руке – и огромным презрением в глазах.

Я увидел его через стекло – он прошёл мимо. Мы не поздоровались.

***

Ты скажешь – типичная чистка. Административный ливень. Но ты ошибёшься. Это была репетиция бойни. Мелочь – просто настройка звука. Настоящее началось, когда открылись папки.

Утром ты открываешь новостную ленту – и там: "Чиновник K, будучи студентом, танцевал на пляже голым, смазавшись сливками." Фотографии прилагаются.

Сливки. Гениталии. Солнце. Пляж.

Креативный департамент уже не знал границ.

А ведь K был педантом. Галстуки гладил. Зажигалкой Dunhill поджигал сигары.

Он строил из себя пуританина. И вдруг – ягодицы и крем.

– Хотел крем для загара, а вышел крем для позора, – смеялись в прокуратуре.

***

Потом поймали L.

У жены – бизнес в Чехии. Два паспорта. Выигрывала тендеры в России, находясь в Праге.

Я помню, как он сидел в ресторане «Говядина» и громко говорил:

– Женя, главное – не врать. Главное – красиво подать.

Система любит чистые бумаги.

Он ошибался.

***

Каждое утро стало как лотерея. Кого вынесут? Кто сегодня не дойдёт до парковки?

Я стал пить больше кофе. Я перестал ездить через Северный мост – там камеры. Я начал составлять список: кто сдаст первым. Он оказался коротким. Три фамилии. Одна – моя.

Ты не знаешь, как это – смотреть, как система жрёт себя. Она не рычит. Она хрустит.

Она глотает по сантиметру. Она начинает с пальцев. А потом – до локтя.

У тебя есть два пути. Первый – бежать. Второй – делить. Я выбрал третий. Наблюдать.

Как патологоанатом. Как священник. Как свидетель.

И вот, когда всё, казалось, достигло пика – прилетел Иванов.

Он вошёл без предупреждения. Без звука. Без бумаги.

Просто – был. Как грипп. Как мороз. Как новая власть.

У него были холодные глаза. Он не говорил – он измерял.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Живёшь?

Я ответил:

– Пока да.

Он кивнул:

– Запомни это. В следующий раз – не факт.

С его появлением всё стало по-другому.

Но это – уже другая история.

ГЛАВА 3. СОЦИАЛЬНАЯ СЕТЬ КАК СМЕРТНЫЙ ГРЕХ

Я всегда думал, что конец придёт в виде пакета: конверт с «прослушкой», видео из номера гостиницы, пачка долларов, закатанная в рубероид. Ну, в худшем случае – флешка с компроматом. Я ошибался.

Конец начался с фото из одноклассников.

Даже не моё. Я там не танцевал.

Но алгоритм уже был прописан: найдётся кто-то, кто накопает. Кто-то, кто отсканирует пляжную вечеринку десятилетней давности. Где K, мой бывший сокурсник, в одних семейных трусах и с телом, обмазанным сливками, пляшет под "Звезда по имени Солнце".

Приморка. День города. Музыка. Алкоголь. Тепло.

И – карьера.

Которая закончилась на кадре, где его ягодицы были крупнее логотипа администрации.

K – человек системы. Не вор. Не святой. Просто шестерёнка.

Он прошёл три главы, два перевыборных тура, одну проверку ФСБ.

Он был осторожен, педантичен, сух, как инструктаж.

Он даже налоги платил, мать его. Но не платил за сливки. И вот теперь – пляж, позор, падение.

Видео разлетелось в сети. С подписями:

“Вы ещё за этих голосуете?”

“Сливки власти. В прямом смысле.”

K уволили в тот же день. Без совещания. Без объяснений. Как муху со стола.

Я случайно встретил его на парковке. Глаза – как у человека, который впервые вдохнул.

Я спросил:

– Что будешь делать?

Он ответил:

– Уеду. В Анапу. Фотостудию открою.

И, знаешь, он не выглядел побеждённым. Он выглядел свободным. Словно сливки смыли не только репутацию, но и цепи.

Но он был не один. Следующим пошёл L.

На вид – оловянный солдатик. Внутри – хищник.

Жена – юрист. Умная. Тихая. С лицом “я всё знаю и помню, кто что подписал”. Она вела все крупные проекты от ЖКХ до капремонта.

А потом – бах. Утечка. И – база данных с собственниками оффшоров. Там – её имя. Чехия. Паспорта. Владения.

Я позвонил L. Спросил:

– Будешь отбиваться?

Он зевнул:

– Жека. Ну а кто сейчас без второго паспорта?

Он не про гражданство. Он про раздвоение. Живёшь на две стороны: одним глазом в отчёте, другим – в валюте. Он не защищался. Он был уставшим. Как будто ждал этого.

Третий – профессор. Философ. Легенда. Когда-то он читал нам лекции о Ницше и метафизике постмодерна.

Теперь он – в сюжете: взятки, пьянство, постель со студентками, зачет “за банку огурцов и баночку пива”. Я смотрел выпуск с ним и чувствовал, как по мне ползёт холод. Они не ищут цель. Они жгут. Как старую траву перед посадкой.

Теперь никто не спрашивал, был ли ты хорошим чиновником. Смотрели, танцевал ли ты в сливках.

И наступило страшное. Тишина.

Казачьи рупоры замолкли.

Бывшие рьяные “патриоты” – те, кто кричал о чести, о флагах, о предках – начали перебирать старые фото в соцсетях.

Удаляли всё.

Свадьбы. Походы. Посты 2012 года.

Их лица стали серыми. Жесты – судорожными. Они боялись не следствия. Они боялись позора.

Потому что раньше тебя сажали – и ты выходил героем. Теперь – тебе ставили лайк под фото с дачи, и ты исчезал.

Я удалил всё. Фотки, где я с женой на юге. Пост, где я написал «жарим шашлычок с пацанами». Даже комментарий под школьным фото, где я назвал друга «чёткий кабан». Удалил. Всё.

Это не паранойя. Это новая реальность. Власть больше не в деньгах. Власть – в удалить из общего доступа.

Журналисты с улюлюканьем прыгали по падальщикам. Каждый день – новый слив.

Каждый заголовок – будто выстрел в спину. “Чиновник с тремя квартирами и одним IQ”

“Они едят, а вы ждёте пенсию” “Видео, где всё видно”

Комментарии были страшнее, чем приговор:

– Мразь.

– Казнить.

– А детей – в интернат.

Мораль исчезла. Осталось – мясо.

Цифровое. Поимённое. Зачёркнутое.

***

Я начал курить. Сны стали похожи на протоколы. Камеры в городе казались глазами без век. Репутация стала валютой. Но хрупкой. Обнуляется за один ретвит.

И тогда – снова Иванов. Собрал нас. Всех. В конференц-зале. С флагами. Без камер.

Он встал. Посмотрел. Сказал:

– Хватит.

Тишина была такая, будто слова весили тонну.

Он не кричал. Он просто знал.

И я понял: мы не играем. Мы уже – в финале. Только финал – не в пользу зрителя.

ГЛАВА 4. МАСКИ СБРОШЕНЫ

Все эти годы мы притворялись. Все до единого. Притворялись, что власть – это служение. Что чиновник – это опора. Что закон – это не палка, а щит. Мы носили маски.

Кто-то – с лицом радетеля. Кто-то – с лицом борца. Кто-то – с лицом «я тут вообще случайно». А потом однажды – просто перестали. Без крика. Без перформанса. Как будто выключили свет, и каждый остался при своей тени. И выяснилось – маски давно приросли к лицам. Просто теперь не было смысла делать вид.

Никто больше не притворялся, что не ворует. Потому что воровать – стало нормой. До этого были ритуалы. Оправдания.

– «Я не знал, что жена оформила на себя участок.»

– «Я не вникал в сметы, просто подписал.»

– «Я работаю по указке – мне не положено думать.»

Но потом – просто тишина. И в этой тишине зазвучала правда. Не вслух. Не с трибуны.

А в подмигивании. В молчании. В том, как они выходили из кабинетов и не закрывали за собой двери.

Вот, например, Борисыч.

Легенда. Эталон этики. Глашатай морали.

На всех заседаниях комиссий он первым поднимал руку и говорил:

– Уважаемые коллеги, мы обязаны жить по совести.

У него был брат. Неофициальный. В личных делах не значится. На деле – четырежды амнистированный, дважды скрывавшийся от следствия, с правом парковаться у мэрии в тапочках.

Когда журналисты начали копать, оказалось, что прекращения уголовных дел брату подписывали люди из команды Борисыча.

– Совпадение?

– Ростов не верит в совпадения.

Профессор Сомов.

Гуру морали. Седой. С тростью. В пыльном пиджаке.

На лекциях – Платон, Кант, Соловьёв. На деле – «сдай зачёт и бутылку». Он жил не стипендиями. Он жил на влиянии. Не брал откаты – просил подарки. Не хищник – паразит. Не злой – просто старый. И очень одинокий. Он не нуждался в деньгах. Он хотел знать, что без него нельзя.

А вот «добрый дядька» Коля, глава экологии. Каждый год вёл «санитарную вырубку».

На телевидении его хвалили:

– Бережёт природу, спасает леса.

На деле – продавал дубы на мебель. Мебель делали в Подмосковье. Выручка – кэшом. В сумке. Когда его спрашивали, где пропал лес, он отвечал:

– От клеща спасали.

Клещ – реальный парень из природного департамента. Прозвище. "Впивается и не отпускает."

Ещё один. Директор земельного комитета. Агроном по образованию. Продавал поля под застройку, называя это реформой сельского хозяйства.

А бабка в столовой. Помнишь ту, что щи разливала? В списке учредителей фирмы по озеленению парков.

Я проверил. Реестр. Печать. Подпись. Бабка. Учредитель. С портретом Ленина на стене и двумя ООО на балансе.

Все были в теме. Абсолютно все. А я – как дурак. Всё надеялся на правила. На остаток человеческого. Я думал – есть граница. Есть черта, через которую не переходят. Ошибался.

Когда начался откат, платить никто не захотел. Мерседес чиновника стал слишком заметен. Пошли разговоры. Полетели анонимки.

И вот – заседание. Всех вызвали. Всех, кто когда-то улыбался друг другу за столом с кофе и бумажными пирожками.

Я сидел в конференц-зале администрации. Стены серые. Воздух мертвый. Слева – герб. Справа – флаг. Впереди – Иванов. Стоял. Молчал. Потом заговорил. Тихо. Без давления.

– Хватит.

Это слово разрезало воздух. Будто кто-то включил ультразвук.

– Забыли, – продолжил он, – зачем мы здесь?

– Государственное дело. Казачество. Патриотизм. Служение.

– А вместо этого – сливки на пляже. Квартиры на тёщу. Анонимки на друг друга.

Он не повышал голос. Он не угрожал. Он предлагал сделку. Все поняли. Без протокола. Без подписи. Без бумажки. Либо ты – с нами. Либо ты – корм.

Я вышел на улицу. Сел в машину. Открыл список контактов. Смотрел на имена. На тех, кого называл друзьями, коллегами, партнёрами.

И понял: их нет. Были роли. Были функции.

Нас держала не идея. Нас держала взаимная выгода. И когда один терял ценность – его убирали. Как карточку из колоды. Без слов.

В ту ночь я понял: я больше не верю. Не в команду. Не в казачество. Не в порядок. Я – сам по себе.

И я начал план. Тихо. Методично. Без бумаг. Без доверенных лиц. План побега. План исчезновения. План перерождения. Я не знал, чем он закончится. Но знал: оставаться – значит гнить. А я, как ни странно, ещё хотел жить. Пусть даже – под чужим именем.

ГЛАВА 5. МОСКВА ВМЕШИВАЕТСЯ

В Ростове наступила мнимая тишина. Как перед ураганом. Когда ласточки летают низко, собаки молчат, а чиновники – улыбаются чаще обычного. Так улыбаются только люди, которые знают, что их скоро посадят, но пока ещё надеются, что «авось пронесёт».

Потом пришла Москва. Не официально. Не с фанфарами. Она вошла в город, как всегда, через задний вход. В виде самолёта, прилетевшего ночью. В виде машины с чёрными номерами.

В виде Дмитрия Романовича Градова – нового заместителя полпреда по Южному федеральному округу. Я знал, что имя «Градов» будет звучать часто. Как штамп на документах. Как шёпот в коридорах. Как угроза на совещаниях. Но не думал, что у него будет старый друг – Аристов.

Аристов Владимир Семёнович.

Мой когда-то конкурент, потом партнёр, теперь – потенциальный проводник в рай. Или в ад. Замдиректора по проектной работе ГБУ РО «Ростовдоноблстройзаказчик». Человек без эмоций. Как кирпич. Они с Градовым были комсомольцами. Шли вместе. Протирали ботинки в тех же приёмных. Теперь – один в Москве, другой тут. Один – перо, другой – чернильница.

Именно Аристов вытянул в свет Иванова – нового, невозмутимого, как опечатанный сейф, чиновника. Формально – вице-президент фонда развития казачества. Фактически – жнец, палач и миротворец в одном лице.

Когда Иванов вошёл в конференц-зал, мы поняли: игра кончилась. Началась режиссура.

Он был одет в серый костюм, настолько идеальный, что казался надетым на страх. Голос – ровный. Выражение лица – как у монумента. Лицо, которое не помнит боли. Только приказ. Он молча сел. Мы встали.

– Садитесь, – сказал он.

Голос как выстрел.

Тон без права на толкование.

– Хватит, – продолжил он. – Забыли, зачем вы здесь?

Пауза.

– Государственное дело. Казачество. История. Региональная гордость. – Его глаза метались по столу, как луч фонаря на складе с крадеными вещами.

– А что в реальности?

Шепот. Пауза.

– Кто, сколько, куда.

– Кто кого. Кто за что. Кто кому.

Я сидел в конце стола. Рядом – Петров. Мелкий воришка. Но свой. Вечно потный. Вечно с ручкой.

Иванов положил ему руку на плечо.

– Петров… Петров – наш человек.

– Он ошибался. Но теперь мы его защитим.

У Петрова в глазах блеснуло что-то между страхом и благодарностью.

Как у собаки, которой пообещали не отдавать в приют.

Зал молчал.

Нам всем дали понять, что дальше начнётся новое деление. Без шума. Без скандалов. Под документы. Под подписи. По-братски.

Утром того же дня ко мне пришёл курьер. Принёс папку.

Внутри – • Перечень новых подрядов, • Предварительные суммы, • Рекомендованные суммы возврата, • Страница с именем: «Евгений С., рекомендован как лояльный и технически грамотный поставщик».

Я прочитал. Захлопнул. Запер в сейф. Потом открыл снова.

Градов не оставлял следов. Иванов не оставлял выбора. Аристов не оставлял эмоций.

И только я, Евгений, оставался с ощущением, что мне вручили билет на Титаник. В первом классе.

С шампанским. С видом на айсберг. Но айсберг, как известно, никто не видит до последнего.

ГЛАВА 6. ДЕЛЁЖ ПИРОГА

Если ты никогда не сидел в переговорной, где делят деньги, а не идеи – ты не жил. Ты существовал. Где-то на краю. Пил кофе без сливок. Читал новости. Но не знал, где действительно рождается реальность.

Мы были собраны. Конференц-зал на третьем этаже. Тот самый – с тёмной обшивкой, кондиционером, который работает только на звук, и чайником, у которого больше власти, чем у некоторых начальников отделов. На столе – папки, печенье, бумажники.

В воздухе – сухость, как перед вскрытием.

Рядом – Петров. Недавний обмылок. Теперь – приближённый. Он, как и я, получил шанс остаться. Это значило одно: грехи прощены.

Разговор шёл спокойно. Не по понятиям. Не по совести. По Excel.

Колонка: «Объект»

Колонка: «Ответственный»

Колонка: «Процент»

Колонка: «Резерв» (шёпотом, но все понимали).

– По манежу – кто?

– Артемьев.

– Сколько?

– Шестнадцать.

– С НДС?

– С запасом.

– По инстанциям?

– Я договорюсь.

Никаких эмоций. Как будто делили не миллиарды, а остатки офисной пиццы.

Мне достались три объекта:

– дорожный;

– фасадный;

– «социально значимый» – урны, лавочки, информационные щиты с картой района.

Мой любимый жанр – тихий, жирный, малозаметный. Под него не дают медали. Но дают хлеб. И жирок.

В углу Иванов отвёл Петрова в сторону. Говорили полушёпотом. Петров кивал, как щенок, которого погладили.

– Я тебя вытащил, – сказал Иванов. —

– Я тебя держу. Но… не тявкай.

– И если спросят – подпиши.

Это был не приказ. Это была клятва верности. В темпе сжатой паузы и мятого пиджака. Я смотрел на это – и спрашивал себя: Кто гладит меня? Где мой Иванов? Ответ был очевиден: Нигде.

Я был в середине. Не внизу – чтобы бояться. Не вверху – чтобы командовать. Я был между. В идеальном месте, чтобы выжить. И в самом ужасном – чтобы что-то чувствовать.

Сложно сохранить лицо, когда оно – в чьих-то чужих руках. А эти руки моются.

Не мылом. А друг об друга.

Потом нам принесли протокол. Никаких сумм. Никаких имён. Только строчки:

“Роли определены.”

“Ответственные за реализацию назначены.”

“Все понимают суть договорённостей.”

Юридически – ничего. Фактически – всё.

Мы расписались. Не от волнения. От понимания.

После – чай. Печенье. Коньяк.

Кто-то даже сказал тост:

– За конструктив.

И это прозвучало не как шутка. Это прозвучало как приговор.

***

Я вышел на улицу. Август в Ростове. Когда воздух не дышит, а давит. Когда асфальт шепчет. И он шептал мне:

– Ты в игре.

– Ты выбрал сторону.

– Теперь ты – мясо, завёрнутое в бумагу.

Вечером я достал бумаги.

Постановление №437.

Пункт 3.2.4: “…проверка достоверности определения сметной стоимости работ…”

Я читал это, как молитву. Как старик в пустой церкви.

“Субсидии… госзадание… проверка документации…”

С каждой строкой – что-то во мне умирало. Не быстро. Не резко. Медленно. С уважением. Как уходит ребёнок из класса, зная, что его больше не вызовут к доске.

В комнату вошла жена. Без грима. Без намёков. Просто – реальность.

– Живой?

– Пока да.

– Ну и хорошо. Пельмени будешь?

Я улыбнулся. И понял:

Жизнь – это не борьба. Жизнь – это пельмени. Если они есть – значит, ты ещё нужен.

ГЛАВА 7. ЭХО САПСАНА

Если ты хоть раз слышал, как мчится “Сапсан”, ты знаешь: звук приходит после удара.

Он не предупреждает. Он не гудит. Он разрывает воздух, а только потом ты понимаешь, что произошло.

Вот так и пришли федеральные деньги.

Сначала – удар: по асфальту, по совести, по старым связям, по новой плитке, которая не продержится и зиму.

Затем – грохот: в виде отчётов, в виде чьей-то новой машины, в виде улыбки Петрова, который ещё месяц назад прятал глаза.

А эхо пришло потом. Шёпотом. Снизу. Из углов. Из животиков, не получивших свой кусок.

Градов исчез. Иванов – ушёл в тень. Папки – легли в сейфы. Кабинеты – затихли.

На поверхности – покой. На глубине – шевеление. Как в болоте, в которое бросили тело. Пузыри. Тряска. Запах.

Появились те, кто не успел. Вечно запоздалые. Из тех, кто чистил ножи, когда всё уже было нарезано. Они ходили по коридорам и шептали:

– Ну хоть урну…

– Хоть плиту на детскую площадку…

– Хоть навес над остановкой…

Но пирог уже был съеден. Крошки вписаны в чужие сметы. Да и вилки уже спрятаны.

Один мой старый знакомый, подрядчик с Красного Луга, сказал мне за чаем на кухне своего офиса:

– Жека, мы с тобой честно воровали.

– А эти? Эти даже не притворяются.

Он был оскорблён, но не фактом воровства.

Он был оскорблён отсутствием стиля.

– Всё стало… каким-то… пластиковым, – добавил он. – Даже откаты как будто в одноразовых контейнерах.

Началась новая игра. Без протоколов. Без кофе на совещаниях. Без “уточним по регламенту”. Игра без названия. Но с правилами.

– В подвалах.

– В курилках.

– В заброшенных кабинетах с линолеумом, как в морге.

Формально – тишина. Фактически – кипячение.

Я видел: закупки, которые шли “по второму кругу”, как мясо в советской котлетной; тендеры, оформленные под других, но уже с заранее вписанным победителем; бумаги, которые носились по частным почтам, “как раньше” – мимо электронных порталов.

И всё это – на фоне казачьего схода. Да-да, именно теперь решили дать народу “бубна и сабель”. Хлеба уже не оставалось.

– Мероприятие утвердили.

– Площадки – покрасили.

– Дворники – строем.

– Ветераны – выглажены.

– Кони – доставлены.

На каждом углу – баннеры: “Welcome to Казачество”, “Гордость – в седле!”, “Сабля – наша память!”.

Один из замов, ухмыляясь, сказал на совещании:

– Раз уж деньги списаны, давайте вид сделаем. Красиво.

***

Я смотрел, как школы отдали под репетиции, как дети с деревянными ружьями маршируют в ритме хриплого марша, и думал: Ростов – как мёртвец с макияжем.

Грим наложен. А сердце уже остановилось.

Говорили даже, что привезут настоящего казака из Сибири.

– “Чистого по родословной.”

– “С подтверждённым усом.”

Я спросил:

– А можно просто честного?

Мне не ответили. Только поржали.

Но главное – пошла зависть. Те, кто не получил, начали сливать: анонимки, флешки, старые сметы, юристы с доступом к архивной почте, сметчики, которых уволили, но не забыли.

Началась другая война. Без крови. Но с папками. С проверками. С СМИ, которым наконец-то заплатили обратно.

Я чувствовал, как земля дрожит. Но теперь – не между нами, а под нами.

***

Ко мне подошёл человек. Высокий. Щёки впалые. Пиджак – воняет архивом. Когда-то работал в департаменте по благоустройству. Теперь – призрак.

– Евгений… – сказал он.

– Ты же в теме.

– Помоги.

– Нам надо войти обратно.

– Мы не можем быть навсегда за бортом.

Я посмотрел на него.

– Кто “мы”?

Он замялся.

– Те, кто остались за бортом, но не забыли, как плавать.

Я не ответил. Не потому что не хотел помочь. А потому что понял: вторая волна идёт.

И она будет медленнее. Грязнее. Без героев.

Поздно вечером я сел в машину. На экране – реклама.

– “Казачество – в каждом из нас.”

– “Мы – едины!”

– “Россия – традиция!”

Голос – басистый, с эхом, как в бетонной трубе.

А на стене подъезда моего старого офиса

кто-то царапал ножом:

“Верни подряд, сука.”

И это было честнее, чем весь сход.

ГЛАВА 8. КАЗАЧЬЯ ФЕЕРИЯ

Когда началась подготовка к казачьему сходу, город словно впал в коллективный психоз. Причём не тот, что лечится медикаментозно, а тот, что получает гранты.

На народность. На традицию. На "скрепу, восстанавливаемую по архивным лекалам".

Я видел, как бетонные джунгли на глазах превращаются в декорации исторического романа, снятого по пьяной смете.

Площадь Ленина заливали светом прожекторов. На её бетонной груди устанавливали сцену – трёхъярусную, с LED-панелями, будто для шоу Ольги Бузовой в Чите.

Перед администрацией – надутые павильоны с гербами и портретами казаков, у которых лица – как у бюджетников в пятницу: усталость, пот, дух.

На въезде в город появился баннер: "КАЗАЧЬЯ ДУША – ГОРДОСТЬ РОССИИ!"

Я смотрел на это, стоя в пробке, и думал: «Гордость – вряд ли. Но смета точно впечатляет.»

Ростов преображался. Фальшиво. Злобно. Симметрично.

– Плитка – ровная, как протокол.

– Фонари – антикварные, но светят холодом офиса.

– Деревья – как будто приклеены на клей «Момент».

На каждом углу – таблички на английском: "House of Council", "Street of Liberation", "Kazachiy spirit avenue".

Один дворник с горьким лицом пробормотал:

– Даже улицы теперь стесняются говорить по-русски.

Я усмехнулся. Это был не город. Это была открытка, отправленная невесть кому, с надписью: “Смотрите, как у нас красиво, пока не понюхаете.”

Евгений К., старый знакомый, поставлял люки и лавки. Сделанные из неизвестного материала. Наверное, из воздуха, легализованного через подряд.

У него был дар: делать из всего что угодно, кроме совести.

Скамейки теперь имели имена. Я лично видел паспорта изделий.

“Слава предкам” – гранит, вес 260 кг, цена 380 000.

“Спокойствие вовеки” – дерево+металл, цена 420 000.

“Скамейка” – просто скамейка. Но с Wi-Fi модулем.

Самое сильное впечатление на меня произвёл подземный люк, замаскированный под пень. Когда его открыли, оттуда повалил такой запах, что казаки из радиуса двух кварталов начали перекрещиваться и отступать назад, повторяя:

– Это точно… родовая память… исчезает…

А потом пошли репетиции. И здесь – начался настоящий экзистенциальный трэш.

Дети, в платках, орали хором:

– “Ой, то не вечер!”

Девушки, в платьях, сшитых, как оказалось, из старых занавесок, размахивали руками, как антенны на крыше девятиэтажки.

Казаки – с пластиковыми саблями. Один даже кричал:

– Мне каску дали от реконструкции Курской дуги!

Под звуки гармошки один заместитель мэра, широко улыбаясь, сказал мне за кулисами:

– Жека, это же… феерия!

– Духовное возвращение!

Я молча смотрел, как в углу два школьника пытались отобрать друг у друга нагайку,

и не ответил.

Потом придумали инсталляцию.

– Поставим юрт.

– Пустим дым.

– Один казак крестится.

– Другой подписывает дарственную на землю.

На это ушло три миллиона. Юрт стоил двести тысяч. Остальное – “транспорт, логистика, духовная часть”.

Всё это называлось: “Проект духовного наследия в цифровую эпоху”.

Однажды вечером нас позвали в ресторан. Там был официальный приём.

– Шашлык.

– Презентация под “Левый берег Дона”.

– Ансамбль из трёх женщин и одного деда с аккордеоном.

На экране – слайды: “Казачество – культурный код региона”, “От сабли – к цифре”, “Наследие будущего”.

Когда появилась надпись: "Казачество – скрепа будущего", я не смог больше смеяться.

Я просто взял рюмку. И впервые за год выпил молча.

Город сиял. Флаги. Знамёна. Бордюры под золото. Даже голуби – как будто натренированы.

А внизу: – в подвалах; – в старых канцеляриях; – в кабинетах, где пахнет сыростью и госзаказом – кипела настоящая жизнь. Сход был не кульминацией. Он был антрактом. Перед настоящим представлением. Без грима. Без казачества. С настоящим мясом и настоящими ножами.

Я стоял в стороне и понимал: эта феерия – не про традицию. Это – обои на прогнившей стене. Но стена трескается. И скоро изнутри полезет то, что на ней не рисовали.

ГЛАВА 9. ШАМПАНСКОЕ, СОЧИ И… УГОЛОВНОЕ ДЕЛО

После схода город выдохнул. Как после свадьбы с бюджетом: шум, феерия, потраченные миллионы, пахлава из смет и шампанское из водопроводных труб. Теперь – только помятые скатерти, осыпающиеся гирлянды, и прокурорский автомобиль, как свадебный кортеж, но в чёрном.

На площади ещё висели баннеры. На них казаки в фотошопе смотрели ввысь, будто знали, что скоро за ними прилетят не дроны, а допросы.

В офисах – уже пошли разговоры:

– Когда следующий транш?

– Акт по лавкам подписал?

– Сколько тебе вышло на руки?

Всё звучало как послесвадебная перепись подарков.

Шампанское текло – особенно в кабинетах, где сидели те, кто получил больше всех.

– Crystall.

– Шотландский виски, старше местного прокурора.

– Икра.

– Сигары, закупленные не для курения, а для статуса.

– Даже мед с вкраплениями золота, который один из замов привёз “с Кавказа, от шамана”.

Я пил вино. Дешёвое. С кислинкой. Из бокала без ножки. И смотрел на коллег, как на подвыпивших женихов, садящихся за руль и кричащих:

– Да я нормально доеду!

А за углом уже стоял пост. Но с ксивами. С ОРМ. С таблицей переводов. И с хорошей памятью. Сначала всё шло по сценарию комедии. Но затем – тон сменился.

Следствие. УЭБиПК. Комитет по экономическим. Медленно, уверенно, методично. Без криков. Без света. Первый звонок я получил в понедельник.

– N исчез.

– Какой “эн”?

– Ну, с манежа. Помнишь? Серый костюм. Спортинфраструктура.

– Уехал. В Аргентину.

Слово “Аргентина” прозвучало как приговор.

N всегда был тенью. Ходил боком. Подписывал тихо. Любил фразу: “Резерв оставим на непредвиденное”. Уехал “на отдых” – и уже не вернулся. Банковская карта погасла. Телефон – вне зоны. Багаж – уехал раньше него.

За ним пошли следы. Сначала – к гранитным урнам. Потом – к тумбам под деревья.

Затем – к скамейкам с Wi-Fi и QR-кодом "для будущих поколений". И вдруг стало ясно: в городе слишком много лавок и слишком мало отчётности.

Один подрядчик – художник, делавший “скульптуры по мотивам казачьих былин” —

оказался фикцией.

– Паспорт – мёртвый.

– Счёт – живой.

– Деньги – ушли “на внутреннее благоустройство Греции”.

Что это значило – не знал никто. Но звучало духовно.

Началась паника. Не громкая. Офисная. Открыли окна. Сожгли флешки. Удалили чаты. Перестали здороваться в лифтах. Завели новые SIM-карты. Стали ходить пешком.

– Кто поздоровался – тот слил.

Следствие действовало умно. Не пошли к главам. Пошли к бухгалтерам. Один бухгалтер – Сергей П., застенчивый, носил очки и всегда приходил на работу на 20 минут раньше. Сломался на первом же допросе.

– Я не знал!

– Мне сказали просто подписывать.

– Это же для благоустройства!

– Я не думал, что это уйдёт в Аргентину…

А кто-то в это время делал фотосессию на пляже в Сочи, в майке с надписью “Работаю на народ”.

Следующее утро началось звонком.

Номер скрыт.

– Евгений Сергеевич?

– Да.

– Вас ждут в следственном.

– Не волнуйтесь. Просто поговорим.

“Просто поговорим” – это как "просто вскроем без наркоза".

Я положил трубку. Посмотрел на руки. Они были сухие. Но внутри – мокро. Я сел за стол. Открыл ноутбук. Открыл Excel. Закрыл Excel. И понял – думать надо не о том, что я сделал, а о том, как это будет звучать. Ведь у нас нет невиновных. Есть только неинтересные. Пока.

ГЛАВА 10. ВЕЧНОЕ ЛЕТО ПОД ВОПРОСОМ

Аргентина. Звучит красиво, правда? Солнце. Вино. Жареное мясо на углях. Чувственные женщины с глазами, как будто из танго. Законы – вялые, как утренний кофе в Буэнос-Айресе. Футбол – вместо суда, с трибунами вместо следствия. И климат, при котором даже налоговая спит днём, а полиция интересуется только бомбой под воротами “Ривер Плейт”. Вот только… это всё – не для меня.

Я не уехал в Аргентину. Я сбежал. Как крыса – только ящик был не деревянный, а с золотой обивкой и видом на залив Ла-Плата. Сначала казалось, будто это победа.

Я пил терпкое мальбек. Лежал у бассейна, слушал испанскую музыку, которую не понимал. Смотрел на голубей, которые и представить не могли, что я – человек, укравший тротуар.

Но что-то внутри не отпускало. Как будто в телефоне всё время звенело. Хотя он был выключен. И спрятан в консервной банке, замотанной в полотенце. Старый трюк.

Я арендовал дом на холме, с балконом и видом на вечно зелёные пальмы. Арендовал на имя несуществующего Василия Мартыненко. У него не было прошлого. У меня было слишком много. Я – Евгений – существовал в этом доме как призрак, ходя по комнатам, где не осталось даже моей тени.

Я пробовал жить. Смотрел сериалы на испанском. Вникал в правила местного волейбола.

Даже пробовал медитировать, но в голове всплывал всё один и тот же образ.

Иванов. Иванов – с его ледяным лицом, с его голосом, похожим на официальное письмо, с его фразой: «Всё будет нормально. Если что – я решу». А если не решит?

А если забудет? А если я – просто строчка в уравнении, которая уже сокращена до нуля? Всё чаще мне снился один и тот же сон.

Я стою в зале суда. На мне – белый костюм. На голове – табличка “эксперт”.

Я говорю присяжным: Я не знал, что деньги ушли. Они кивают. А потом один из них поднимается – и это мой отец. И говорит: «Ты всегда знал. Ты просто подумал, что ты умнее всех».

Я просыпался в холодном поту, хотя в комнате было +28. И кондиционер гудел, как совещание в мэрии. Аргентина – это вечное лето. Но если ты живёшь в бегах, лето становится засадой.

Ты не можешь: выйти в ресторан – вдруг кто-то узнает лицо; купить кофе – вдруг на кассе работает русская студентка; сказать "спасибо" по-русски – вдруг это будет последнее, что ты скажешь.

Ты живёшь, как призрак. Тени нет. Следа нет. Но страх идёт за тобой, как пес, которому не дали кость.

Однажды пришла СМС. С неизвестного номера. Без точки. Без подписи.

– “Семён, они снова спрашивали. Молчала. Всё по плану.”

Семён – мой код. Жена – мой последний бухгалтер. Когда я уезжал, она обняла меня.

Не как мужа. Как сейф с кодом доступа. Губами к щеке. Руками к инкассации. Я не злился. Просто знал: она любит меня ровно настолько, насколько я решаем.

Иногда я выходил к океану. Смотрел, как чайки орут без повода. И думал: «Может, всё забудется? Может, пройдёт срок? Может, я – просто ошибка в памяти?».

Однажды ко мне подошёл старик. Седой. Чистый. В шляпе.

– Вы кого-то ждёте? – спросил он по-английски.

Я ответил:

– Нет. Я жду, когда всё забудется.

Он кивнул. Как врач, знающий диагноз, но не способный вылечить.

Прошло две недели.

Пришло письмо. На электронку, которую никто не знал.

Тема: пусто.

Тело: – “Готовься. Время заканчивается. Уехал – не значит исчез.”

Без подписи. Без IP-следа.

Я читал и чувствовал, как внутри всё становится тяжёлым, как бетонный люк с надписью «Донстрой-2022».

Они нашли меня. Или почти. Или – хотят, чтобы я так подумал. А это – хуже всего.

Потому что ты не знаешь, идёт ли за тобой охота, или ты просто ещё не проснулся.

Аргентина. Где всё цветёт. Где всё жарко. Где всё чужое. Я был здесь. Я ел. Я дышал. Я пил вино с видом на залив. Но лето, которое мне досталось, было без времени. Без флага.

Без свободы. Вечное лето – только у туристов. А у таких, как я, – вопросы. И не на которые можно ответить.

ГЛАВА 11. СЕАНС SKYPE-ТЕРАПИИ

Вечером интернет снова глючил. В Аргентине это как дождь в ноябре: не ждёшь, но всегда получаешь. Особенно когда хочешь: досмотреть сериал про честного мэра; проверить новостной сайт с .ru; или узнать, не завели ли на тебя дело ещё одно.

Wi-Fi шевелился, как хвост у дохлой ящерицы. Я уже почти лёг. Закрыл шторы. Поставил бокал рядом с кроватью. И вдруг ноутбук зашипел. Медленно, как кот, пришедший с помятой лапой.

Skype. Без имени. Аватар – пиксельный герб РФ, будто отсканированный с прокурорского удостоверения. Всё тело сжалось. Ничего хорошего это не обещало. Я потянулся. Замирая, нажал «Принять».

На экране появился Иванов. Мятая белая рубашка. Щетина – вросшая, как старая вина в мебель. Позади – блеклый свет настольной лампы и шкаф с папками. В руках – гранёный стакан с чаем, будто кадр из «17 мгновений весны». Улыбка – такая, как у стоматолога, когда он в перчатках тянется к твоему нерву.

– Семёныч… Ну ты даёшь.

Голос – как наждачка по стеклу. Тёплый. Глухой. Опасный. Я не ответил. Просто смотрел. Он покачал головой – устало, отечески, как будто я сорвался с велосипеда.

– Ты что, в подушку плачешь, а? Или в рюмку?

Я вздрогнул. Пальцы легли на крышку ноутбука. Хотел закрыть. Не смог.

– Ты зачем звонишь?

Он сделал глоток. Губы слегка подрагивали. Кивнул, будто понял больше, чем я хотел сказать.

– А ты как думаешь? Мы ж с тобой, как два жука в одной банке. Помнишь комсомол? Я тебя тащил. Потом ты меня.

Я смотрел, как он медленно теряет роль и начинает быть собой.

– Всё будет в ёлочку. Я поговорил с генералкой. Следствие уже устало. Ты вернись.

Получишь свои полтора года условно. Отдохнёшь в Сочи. Потом – снова в обойме. Как раньше.

Я засмеялся. Глухо. Без звука.

– Ты серьёзно?

– Я тут, как тень, живу на поддельных документах.

– А ты мне “условно”? Ты знаешь, сколько на мне висит?

Он наклонился к экрану. Словно мог схватить меня за рубашку сквозь пиксели.

– А ты знаешь, сколько на тебя ещё может повиснуть, если не вернёшься?

Пауза. Он не угрожал. Он просто озвучивал реальность.

Как метеоролог: «Завтра дождь. Сегодня – прессинг. После обеда – гроза в СИЗО».

– Ты что, хочешь, чтобы тебя ловили по границам?

Он говорил медленно. Каждое слово – будто вытащено из мокрой бумаги.

– Хочешь, чтобы твои дети смотрели в глаза следователю?

– Думаешь, мы дадим тебе умереть спокойно?

Я чувствовал, как сдавливается воздух. Он говорил не голосом, а контекстом.

– Нет ничего хуже незаконченных дел, Семёныч. Мы должны это закрыть. Гештальт.

Он улыбнулся. Почти по-человечески.

– Срок – условный. Немного пиара. Интервью о раскаянии. Потом – “вернулся, исправился, стал советником депутата”.

– Серьёзно? – прошептал я.

– А репутация?

Он рассмеялся. Долго. С головой на столе, с дыханием, как после спорта.

– Репутация? Ты что, в сказку переехал?

Тут, в Ростове, всё забывается после третьей рюмки. А после пятой – ты снова человек.

Он откинулся в кресле. Глаза стали колючими, как крышка люка, которую открывают монтировкой.

– Мы всё уже решили. Осталось только твоя подпись на признании. Вернёшься – и ты опять в живых. Не вернёшься – так и будешь мертвым среди туристов.

Я закрыл ноутбук. Тихо. Без прощания. Без решения. Ночь была без ветра. За окном стоял океан. Молчал, как пустой счёт. Я лежал и смотрел в потолок. Каждая трещина – как маршрут обратной дороги. Условно. Махнуть рукой. Вернуться. Признаться. Стать “исправившимся специалистом”.

А альтернатива? Жить дальше в бегах. Прятать лицо. Умирать понемногу – каждый раз, когда звонит телефон без имени. И снова вопрос: А что будет, если я вернусь? И что будет, если я останусь – навсегда?