Читать онлайн Шедевр безумия

Глава 1 "Ритуал»

Алессандро Висконти с его верной правой рукой – Марчелло Бьянки переступили порог закрытого клуба «Il Vecchio Cancello» Это было заведение, куда пускали только по кольцу с фамильным гербом или по личному приглашению одного из капо. Охрана у входа – два угрюмых громилы с шрамами в виде крестов на скулах даже не попросили пропуск. Увидев Алессандро, они мгновенно расступились, склонив головы в почтительном поклоне, их налитые кровью глаза избегали встретиться с холодным взглядом Висконти. Они прекрасно знали, кто перед ними.

Клуб был выдержан в стиле старых флорентийских дворцов – высокие потолки с лепниной в виде виноградных лоз, стены, обитые темно-бордовым бархатом с вышитыми золотом гербами знатных семейств. Массивные хрустальные люстры бросали приглушенный свет на фрески с изображением нимф и сатиров, чьи полуобнаженные тела словно оживали в танце теней. В воздухе стоял густой коктейль ароматов – дорогой кубинский табак, выдержанный 30-летний коньяк и тяжелые восточные духи от девушек, чьи силуэты мелькали в полумраке. Где-то вдалеке играл пианист, но музыку заглушали хриплый смех, шепот сделок и звон бокалов.

Алессандро сразу заметил менеджера – тощего сицилийца Альфонсо в костюме , который явно был на размер меньше. Тот яростно жестикулировал, объясняя что-то новенькой девушке – хрупкой блондинке с глазами испуганной лани. Она судорожно сжимала поднос с шампанским, ее пальцы белели от напряжения.

– Фаббри. Он здесь?– голос Алессандро прозвучал как удар хлыста.

Менеджер резко обернулся, и его лицо исказилось. В глазах мелькнул настоящий ужас – он знал, что Алессандро не просто важная персона, а наследник Дона Висконти, чей гнев мог стоить жизни. Его тонкие губы задрожали, а пальцы начали нервно тереть лацканы пиджака.

– Синьор Висконти! Честь для нашего заведения…– он залебезил, сгибаясь в поклоне. – Да, да, Лоренцо Фаббри в VIP-зале… Пришел развлечься… Может, вам что-то нужно? Виски? Девушек?

Алессандро лишь усмехнулся. Развлечься. Как будто этот выскочка мог позволить себе развлечения на его территории.

Дверь в VIP-комнату была из векового дуба, с бронзовой табличкой – «Только для господ». Но какими «господами» были эти шавки?

Когда Алессандро вошел, его взгляд сразу нашел Лоренцо Фаббри— того самого мелкого капо из клана «Россо», чей отец когда-то лизал сапоги настоящим Донам. Лоренцо развалился на диване из кожи аллигатора, его поза кричала о наглой самоуверенности – одна рука была закинута за спинку, другая медленно гладила бедро полуголой брюнетки. Две девушки обвисли вокруг него, как змеи: одна целовала его шею, оставляя следы помады, другая шептала что-то на ухо, но он даже не слушал – его глаза уже были прикованы к Алессандро. Взгляд Лоренцо говорил: «Я здесь король»

– А, Висконти!– Лоренцо широко ухмыльнулся, выпуская дым сигары. Присоединишься? Или слишком горд для нашего скромного общества?

Он лениво приподнялся, смахнул девушек жестом, словно прогоняя назойливых мух.

– Пошли вон.

Девушки бросились к выходу, их босые ноги скользили по мраморному полу.

Алессандро не двигался. Его черная рубашка , сшитая на заказ в Милане, идеально облегала плечи. Каждый мускул был напряжен, как струна. Руки, спрятанные в карманах, сжимали рукоять ножа. Этот клинок был старше самого Алессандро на три столетия. «Убийца»– так называли его в кругах коллекционеров. Рукоять, вырезанная из бивня африканского слона, украшена витиеватой резьбой : переплетающиеся змеи, символ молчания, и герб Висконти – скрещенные кинжалы над пылающим сердцем. Говорили, что этим ножом в XVI веке Джузеппе Висконти заколол кардинала-предателя, посмевшего встать на сторону Борджиа. Отец вручил его Алессандро в день его первого убийства со словами: «Пусть он пьёт только вражескую кровь»

– Почему твои люди работают на моей территории?– его голос был тихим, но каждый звук резал воздух, как бритва. – Это всегда были земли Висконти. Все это знают.

Пауза.

– Или ты метишь куда выше?

Последние слова он произнес с ледяной насмешкой, нарочито подчеркивая пропасть между ними. Лоренцо – сын мелкого Дона, чей клан держался лишь на старых долгах и подачках. Алессандро – наследник «Nostra Ombra» – самого могущественного семейства Флоренции.

Лоренцо встал. Медленно, с нарочитой небрежностью, но пальцы его слегка дрожали, выдавая нервозность.

– Я намерен показать потенциал нашей фамилии— он прошипел, как гадюка. И скоро вся Флоренция будет знать имя Фаббри. У меня есть кое-что… что может в мгновение уничтожить тебя, Висконти.

Алессандро не ответил. Он просто смотрел– без эмоций, только расчет.

– Ты хорошо подумал?– его голос был тише шепота, но в нем звенела сталь.

Лоренцо усмехнулся. Его губы искривились в кривой ухмылке, глаза блестели от наглости. Он наклонился вперед, будто делился грязным секретом:

– Ты не посмеешь тронуть меня. От меня зависит весь твой бизнес или хорошая его часть. Он нагло подмигнул. Давай по-хорошему: отдашь мне квартал, который

мне нужен, и я сделаю тебе скидку.

Алессандро медленно обошел его, наливая виски из хрустального графина с тонкой гравировкой. Капли янтарной жидкости плавно стекали по стенкам бокала, издавая тихий переливающийся звук. Он сделал небольшой глоток, ощущая, как обжигающий напиток растекается по горлу, затем аккуратно поставил бокал на полированную столешницу, оставив влажное кольцо на темном дереве.

Лоренцо воспользовался моментом. Его рука резко рванулась к внутреннему карману пиджака, пальцы обхватили рукоять пистолета с привычной уверенностью. Выстрел прозвучал внезапно, гулко отозвавшись в замкнутом пространстве комнаты.

Алессандро успел увернуться, пуля прошла около плеча, едва задев кожу. Кровь медленно проступила на черной ткани, но Алессандро даже не поморщился, будто не ощутил боли. Его лицо оставалось абсолютно спокойным, лишь в глазах вспыхнула холодная ярость.

Лоренцо уже тянулся для второго выстрела, его палец сжимал курок, но Алессандро действовал быстрее. Его рука молниеносно скользнула в карман, и через мгновение древний нож с рукоятью из слоновой кости уже летел по воздуху. Лезвие с легкостью вонзилось точно в середину шеи, перерезая важные артерии.

Лоренцо осел на колени, его руки судорожно потянулись к ране, пытаясь остановить хлещущую кровь. Он хрипел, пузыри алой жидкости вырывались из его рта, смешиваясь с прерывистыми попытками говорить. «Ты не можешь» Его глаза затягивало мутной пеленой, но сознание еще цеплялось за жизнь.

Алессандро присел рядом на деревянный ящик с выгравированными инициалами винодельни. "Ох, как ты ошибаешься," – произнес он почти с сожалением, наклоняясь ближе к умирающему.

Он крепко вцепился в волосы Лоренцо, резко запрокинув его голову назад, заставляя смотреть в свои глаза. "Смотри на меня. Хочу видеть, как из тебя уходит жизнь," – его голос звучал мягко, почти ласково, но в словах не было ни капли сострадания.

Кровь продолжала растекаться по полу, образуя липкую, медленно расширяющуюся лужу, в которой отражался тусклый свет ламп. "А пока ты не сдох, запомни: не стоило этого делать. Я и только я буду Доном после отца," – продолжил Алессандро, его пальцы все еще сжимали волосы Лоренцо.

Алессандро медленно перевел взгляд на Марчелло, который все еще стоял в боевой стойке, его пистолет был направлен на Лоренцо. Пальцы Марчелло крепко сжимали рукоять оружия, суставы побелели от напряжения. В его обычно невозмутимых глазах читалось легкое удивление – он не ожидал, что все решится так стремительно, что Лоренцо осмелится на выстрел, а Алессандро ответит с такой жестокой эффективностью.

"Что полагается сделать, чтобы его отец сразу понял, за что погиб этот ублюдок?" – спросил Алессандро, его голос звучал спокойно, почти деловито, будто он обсуждал обычную хозяйственную проблему. Но в глубине глаз тлел холодный огонь – он уже знал ответ, но хотел услышать его от своего верного солдата.

Марчелло не сразу ответил. Он на мгновение опустил глаза к телу Лоренцо, где кровь продолжала медленно растекаться по дорогому паркету, образуя причудливые узоры. Затем поднял взгляд и, не меняя выражения лица, протянул Алессандро свой пистолет.

"Отмёрта, босс. Он слишком много говорил," – произнес Марчелло, и в его голосе не дрогнуло ни единой ноты.

"Значит, надо убрать язык," – кивнул Алессандро, принимая оружие. Его пальцы обхватили рукоять с привычной уверенностью, большой палец автоматически снял предохранитель. Он резко наклонился, левой рукой разжал окровавленные зубы Лоренцо, а правой вставил дуло пистолета глубоко в рот, до самого основания языка. Металл с глухим стуком ударился о зубы. Тело Лоренцо дернулось в последней судороге, затем окончательно обмякло, став просто куском мяса. Запах пороха смешался с медным запахом крови, заполнив пространство комнаты.

"А теперь мне нужен трофей," – произнес Алессандро, вытаскивая нож из шеи Лоренцо с мокрым звуком. Он без колебаний вонзил лезвие в запястье, одним точным движением отделив безымянный палец с фамильным перстнем. Струя крови брызнула на его руку, но он лишь хладнокровно завернул отрезанный палец в шелковый платок и убрал в карман.

Алессандро добрался до дома уже за полночь, тяжело захлопнув за собой массивную дубовую дверь с бронзовой инкрустацией. День выдался длинным – завтра предстояло объяснять отцу ситуацию с Лоренцо, а сейчас нужно было прийти в себя. Он медленно расстегнул окровавленную рубашку, слыша, как ткань с хрустом отлипает от засохшей крови, и бросил ее на мраморный пол прихожей.

В зеркале венецианского стекла отразился его спортивный торс, покрытый сетью шрамов – белых тонких линий на смуглой коже. Каждый шрам был историей, уроком, напоминанием. Свежая рана на плече все еще сочилась кровью – неглубокая царапина, но достаточно болезненная. Он подошел к хрустальной стойке с виски, взял бутылку "Macallan" 25-летней выдержки и вылил обжигающую жидкость прямо на рану. Алкоголь пенился в ране, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

Он медленно прошел в Белый зал, и каждый его шаг по мраморному полу отдавался глухим эхом в полной тишине этого таинственного помещения. Это была святая святых его дома – место, куда не ступала нога посторонних уже много лет. Сам дом, стоявший в самом сердце Ольтрарно, скрытый за пятиметровыми каменными стенами , но Белый зал был чем-то большим – не просто жилищем, а тщательно оберегаемым убежищем, куда он приходил только когда требовалось восстановить душевное равновесие.

Небольшая белая комната встретила его почти ледяной пустотой, нарушаемой лишь мягким гулом системы вентиляции. Он лично оборудовал это пространство с почти научной точностью. Специальная система климат-контроля, спрятанная за фальш-стенами, поддерживала идеальные для хранения холстов условия: 18 градусов тепла и 55% влажности.

В центре комнаты, на полированном черном полу из вулканического камня, стояли несколько специальных мольбертов, расставленных по строгому кругу с математической точностью. Каждый мольберт был оснащен индивидуальной системой подсветки с регулируемой температурой света.

Но главное – это сами картины. Напротив входа, располагалась "Юдифь и Олоферн" Караваджо. Каждая складка на белых простынях, каждая капля алой жидкости была прописана с пугающей достоверностью.

Справа, стоял "Святой Себастьян" Боттчелли. Худой юноша, пронзенный стрелами, смотрел в небо с выражением, балансирующим между экстазом и мукой. Золоченые стрелы казались вбитыми прямо в холст, создавая жутковатый эффект трехмерности.

Но последней жемчужиной коллекции, занимавшей почетное место была небольшая работа Рене Магритта "Любовники". Два силуэта с головами, плотно обернутыми белой тканью, застыли в вечном поцелуе. Ткань на картине была написана с такой точностью, что в определенном свете казалось, будто она шевелится от дыхания изображенных людей.

Алессандро подошел к "Любовникам" ближе, его пальцы непроизвольно сжались. В этом образе было что-то одновременно пугающее и притягательное. Он подошел к ней вплотную, и волна накрыла его с новой силой. В висках застучало, в глазах потемнело – это был тот самый синдром Стендаля, знакомый до мурашек. Он узнавал эти симптомы сразу: легкое головокружение, учащенное сердцебиение, странное ощущение, будто земля уходит из-под ног.

Впервые это случилось десять лет назад в галерее Уффици. Он помнил каждый момент с пугающей четкостью, будто это было вчера . Восемнадцатилетний мальчишка, только что выполнивший первый "заказ" отца, еще не научившийся делать это чисто и профессионально. Его сердце бешено колотилось, ладони дрожали, а под ногтями засохли темные корочки крови, которую он тщательно оттирал влажными салфетками, оставляя на них ржавые разводы.

Он и сам не понимал, что привело его тогда в музей – может, подсознательное желание успокоиться, может, потребность убежать от только что совершенного. И тогда его взгляд упал на Неё – "Рождение Венеры" Боттичелли.

Он застыл на месте, будто вкопанный, ощущая, как сердце бешено колотится в груди, словно маленькая птица, бьющаяся о прутья клетки. В висках пульсировала кровь, в ушах стоял непрерывный звон, а в горле пересохло так, что он не мог сглотнуть. Дыхание перехватило – он физически не мог сделать вдох.

Золотистые волосы богини, рассыпавшиеся по плечам, нежное перламутровое свечение ее кожи, этот загадочный, всепонимающий взгляд… В тот миг его охватило осознание – он должен обладать этой красотой. Не просто любоваться, а владеть ею физически, полностью. Его пальцы сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя на кровавые полумесяцы. В голове проносились навязчивые образы: вот он срывает картину со стены, чувствуя под пальцами шероховатость холста; вот несет ее, прижимая к груди, в свой палаццо; вот вешает над кроватью, чтобы каждое утро просыпаться под этим взглядом. Чтобы это совершенство принадлежало только ему. Чтобы никто больше не смел даже взглянуть на его Венеру.

Охранники быстро увели его тогда, приняв за сумасшедшего – он не сопротивлялся, все еще находясь во власти видений. Отец жестоко избил его за этот позор, но даже боль от ударов не могла затмить то чувство – жгучую, всепоглощающую потребность обладать красотой, держать ее в руках, чувствовать, что она принадлежит только ему.

Для Алессандро искусство стало наркотиком: картины вызывали головокружение, учащенное сердцебиение, ощущение удушья. В его палаццо во Фьезоле хранились сотни редких шедевров, купленных с единственной целью – обладать ими. Эти сокровища были спрятаны от чужих глаз, как драгоценные пленники. Каждый холст, каждая скульптура становились частью ритуала: после убийства он часами стоял перед ними, переживая катарсис, где боль и восторг сливались воедино. Это была не коллекция – это был приватный музей его безумия, где красота служила одновременно искуплением и проклятием.

Сейчас он стоял перед своим последним приобретением – «Любовниками» Магритта, и знакомое противоречие снова сжимало его грудь, словно невидимые тиски. Глаза, медленно скользили по холсту, впитывая каждый мазок, каждый нюанс: два силуэта в строгих чёрных костюмах с белоснежными воротничками, их лица намертво скрыты под плотной белой тканью, застывшие в вечном, безвоздушном поцелуе. Ткань была написана с такой пугающей реалистичностью, передавая каждую складку и неровность, что казалось – вот-вот зашевелится от их сдавленного дыхания, от их безнадёжной попытки прорваться сквозь этот саван.

Его указательный палец с тонким шрамом у основания медленно повторил контур верхней фигуры в воздухе, сохраняя почтительную дистанцию, не касаясь поверхности, будто боясь осквернить святыню или, что ещё страшнее, обнаружить, что холст холодный и безжизненный под его прикосновением. «Как они дышат под этой тканью?» – пронеслось в голове, и это был не просто вопрос, а навязчивая идея, которая заставляла его собственные лёгкие сжиматься в ответ. Его взгляд, острый и цепкий, зацепился за мельчайшие складки материи – они были неестественно чёткими, глубокими, почти осязаемыми, будто художник писал их с реальных людей, задушенных этой тканью. Верхний край ткани у левого любовника слегка приподнят, образуя зловещую складку, будто тот пытается сорвать её в последнем, отчаянном порыве, но сил уже не осталось.

Его остро эмоциональная реакция на красоту противоречивое чувство – одновременно животный страх и возвышенное восхищение. Картины словно дышали, шептали ему что-то на забытых языках. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки, а в горле стоит ком. Это состояние одновременно пугало и восхищало его – он испытывал невероятные эмоции, словно заново открывал в себе способность чувствовать.

В этом состоянии изменённого восприятия он почти верил, что стоит ему достаточно долго, до изнеможения, смотреть на эту красоту – и она смоет с него всю грязь, все грехи, как волна смывает кровь с берега. Подсознательно он скупал всё более редкие, всё более совершенные шедевры, словно пытаясь найти тот единственный, что сможет окончательно очистить его душу. Каждая новая картина, каждый новый экспонат в его коллекции становились своеобразным покаянием – после каждого жестокого убийства он с болезненной одержимостью искал встречи с прекрасным, как будто в этом экстазе от созерцания искусства мог смыть с рук невидимую кровь.

Что каждый купленный шедевр – это не просто трофей, а камень в фундаменте его личного чистилища, кирпичик в стене, отделяющей его от пропасти. Он собирал их с маниакальной тщательностью, выбирая только те, что вызывали в нём тот самый трепет, тот самый священный ужас перед совершенством. Что если собрать достаточно прекрасного, накопить критическую массу возвышенного – оно сможет перевесить, как чаша весов, все то ужасное, что он совершил, все жизни, которые он забрал.

Когда он попытался прийти в себя от переизбытка эмоций, его тело вдруг содрогнулось – тёплая струйка крови потекла из носа, алая капля упала на мраморный пол. Он тяжело дышал, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Глаза дико метались по комнате, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И вдруг – резкий щелчок в сознании, как будто кто-то переключил тумблер. Он пришёл в себя, но теперь перед картиной стоял уже другой человек – холодный, расчётливый, с каменным лицом, на котором не осталось и следа от недавнего экстаза. Только тонкая кровавая дорожка под носом напоминала о том, что произошло. Он механически вытер её тыльной стороной ладони, оставив на коже алый мазок, и медленно повернулся к выходу. Ритуал был завершён.

Глава 2 "Дон Висконти"

Утром он подъехал к вилле отца, и даже после всех этих лет позолоченные ворота с фамильным гербом Висконти по-прежнему открывались с торжественной медлительностью, словно впуская его в другой мир. Машина плавно остановилась на гранитной площадке перед парадным входом, окруженной идеально подстриженными кипарисами. Алессандро вышел и пропитанный ароматами средиземноморских трав воздух напомнил ему детство – то особенное ощущение, когда понимаешь, что твой дом – это крепость, возвышающаяся над всем городом.

Вилла сверкала белоснежным мрамором в лучах утреннего солнца. Высокие венецианские окна с витражами отражали небо, а массивные дубовые двери с бронзовыми львиными головами намертво впились в память – именно здесь, на этих ступенях, отец впервые объяснил ему простую истину: "Висконти не плачут. Висконти берут то, что им принадлежит".

Он вошел в холл, где хрустальная люстра бросала блики на стены, украшенные фресками эпохи Возрождения. Среди фамильных портретов в золоченых рамах висел и ее образ – матери в темном платье, с той самой жемчужной нитью на шее улыбка, которая больше не коснется его кожи.

И вдруг – воспоминание ударило, как нож под ребра.

Он маленький. Сидит у нее на коленях, заливаясь смехом. Жемчужины перекатываются между его пальцами, холодные и гладкие. Он тянет – нить рвется, бусины рассыпаются по полу, звеня, как падающий дождь.*

– Мама, прости!

Но она не сердится. Никогда не сердится. Только смеется, целует его в лоб, прижимает к груди. От нее пахнет лавандой и чем-то теплым – так пахнет дом.

– Ничего, мой мальчик. Это просто вещи. Ты для меня важнее всех жемчужин на свете.

Ее пальцы в его волосах, голос, как колыбельная. Он прижимается щекой к ее плечу, чувствует, как бьется ее сердце.

– Мама, пойдем рисовать!

Она улыбается.

Он бежит по мраморному полу, спотыкается, падает. Колено разбито в кровь, боль острая, жгучая. Слезы тут же заливают глаза.*

– Ма-ма…

Она уже тут, на коленях перед ним, руки дрожат, когда она осматривает ссадину. Губы ее шевелятся в беззвучной молитве.

– Тихо, солнышко, сейчас пройдет…

Она прижимает его к себе, целует в макушку. Ее пальцы вытирают слезы, и он уже готов перестать плакать, но—

– ЧТО ЭТО?!

Голос отца режет воздух, как лезвие. Алессандро вздрагивает, инстинктивно прижимается к матери, но слишком поздно – железная хватка впивается в его плечо, отбрасывает назад. Он ударяется спиной о стену, воздух вырывается из легких.

Перед глазами – отец. Его лицо искажено яростью, жилы на шее набухли, как канаты. Он хватает мать за горло, сжимает так, что ее ногти тут же впиваются в его запястья, оставляя кровавые полосы.

– Ты растишь из него слабака! Тряпку!

Он хватает ее за горло ее глаза расширяются, губы синеют. Она хрипит, пытается говорить, но пальцы отца сжимаются еще сильнее.

– НЕТ! МАМОЧКА!

Алессандро бросается вперед, цепляется за руку отца, но тот, не разжимая хватки, бьет его кулаком в лицо. Мальчик падает, кровь тут же наполняет рот – он прикусил губу. Голова звенит, в глазах темнеет.

Мать хрипит, ее пальцы судорожно бьют по рукам мужа, но он не отпускает. Ее лицо становится багровым, глаза выкатываются, слюна капает на подбородок.

– Посмотри на нее! – отец шипит, наклоняясь к Алессандро. – Это твоя вина! Ты заставляешь ее меняться!

Вдруг – хруст. Мать издает странный, булькающий звук. Отец наконец разжимает пальцы, и она падает на колени, давясь кашлем, изо рта течет слюна с кровью.

Алессандро ползет к ней, но отец хватает его за волосы, заставляя встать.

– Ты – мужчина. Ты – мой наследник. Ты не имеешь права на слезы.

Он срывает с себя ремень. Кожаный, толстый, с массивной пряжкой на конце.

Первый удар обжигает спину, будто раскаленный прут. Алессандро кричит, но отец бьет снова. И снова. Пряжка разрывает кожу, кровь тут же проступает, заливая рубашку.

– Будешь ныть? Будешь слабым? Я выбью это из тебя!

Мать пытается встать, тянется к нему, но отец бьет ее ногой в живот. Она падает, хватаясь за пол, но он наступает на ее пальцы, давит – хруст костей, ее крик.

Алессандро рвет вперед, но отец хватает его за шею, прижимает к стене.

– Смотри! Смотри на нее! Ты хочешь быть таким же жалким?

Мать лежит на боку, держится за живот, изо рта у нее течет кровь. Ее глаза встречаются с его взглядом – в них столько боли, столько ужаса… и любви. Даже сейчас.

– Про…сти…– шепчет она.

Отец бьет его снова. Пряжка попадает по виску – мир взрывается белой болью. Алессандро падает, кровь заливает глаза. Последнее, что он видит перед тем, как сознание гаснет – отцовские туфли, приближающиеся к матери…

Алессандро застыл перед портретом. Он больше не тот мальчик. Но боль никуда не делась. Она жила в нем. И хотя воспоминания давили грузом, теперь он понимал их истинную цену.

Жесткие уроки отца – ремень и унижения, где каждый шрам был экзаменом на право носить их фамилию. Тот самый "холодный взгляд", который когда-то пугал, теперь жил в его собственных глазах – и Алессандро был благодарен за этот дар.

Он прошел по мраморной лестнице, каждый сантиметр этого дворца был частью его закалки. Даже теперь, когда его лоферы звонко стучали по мрамору, он слышал эхо отцовских слов: "Ты не идешь по коридору. Ты утверждаешь свое право здесь ходить."

Кабинет Дона Висконти, главы клана «Nostra Ombra», встретил его густым, почти осязаемым ароматом кубинского табака, смешанным с терпковатым запахом векового красного дерева, пропитавшегося за десятилетия властных решений. Воздух здесь был плотным, словно насыщенным невысказанными угрозами и кровавыми обещаниями, которые висели тяжелее, чем дым от гаванских сигар.

Дон восседал в своем кресле из черненой кожи, сшитом по особому заказу во Флоренции, безупречно контролируя пространство вокруг себя. Его осанка, прямая , и властно сведенные лопатки выдавали в нем человека, привыкшего повелевать. Волосы, тщательно зачесанные назад, подчеркивали аристократические черты лица. Лишь несколько серебряных прядей у висков напоминали о возрасте, но скорее добавляли благородства, чем старили.

Его кабинет представлял собой идеально выверенный симбиоз власти и роскоши. На столе, в специальной бархатной нише, лежал безупречно отполированный пистолет с перламутровой рукоятью, на которой золотом был выгравирован фамильный герб Висконти. Оружие лежало так, словно было продолжением хозяина кабинета – всегда наготове, но никогда без необходимости.

Дон Висконти был воплощением власти в каждом жесте. Его безупречные костюмы, подчеркивали мощную стать. Ни складки, ни пылинки – только холодное совершенство, которое он требовал и от сына. В его кабинете даже воздух застывал, когда он, откинувшись в кресле, мерял посетителей взглядом, от которого кровь стыла в жилах.

– Что случилось? – его голос, низкий и бархатистый, звучал спокойно, но в нем отчетливо слышалась сталь.

Алессандро молча достал из внутреннего кармана пиджака окровавленный шелковый платок, аккуратно свернутый в плотный квадрат, и положил на стол перед отцом. Пятна крови уже потемнели, приобретя ржавый оттенок. Дон развернул платок своими неторопливыми движениями, и на полированное красное дерево выкатился окостеневший палец с массивным золотым перстнем Фаббри – фамильным знаком, который Лоренцо никогда не снимал.

– Лоренцо Фаббри, – сквозь стиснутые зубы произнес Алессандро, чувствуя, как гнев снова поднимается в груди. – Он не просто работал за нашей спиной на нашей территории. Он знал про «Operazione Silenzio»знал детали, которые не должен был знать. И пытался использовать это против нас. – Алессандро сделал паузу, вспоминая наглую ухмылку Фаббри во время их последней встречи. – Шантажировал. И слишком много болтал. Слишком много.

Дон медленно поднялся из-за стола, каждый его жест дышал годами накопленной власти, он подошел вплотную к сыну, так близко, что Алессандро почувствовал аромат сигары, въевшийся в отцовскую кожу, смешавшийся с запахом холодного оружия.

"Ты ведешь себя как слабак, а не как Висконти," – его голос стал тише, но от этого только опаснее, приобретя металлические нотки затаенной угрозы. – "Разве я не учил тебя? Вспомни, ты видел как я лично прикончил Марко Вальденте. Мы выросли вместе, он был мне ближе брата, я знал его 35 лет! Но когда он осмелился вести дела против меня я убил не только его, но и всю его семью. Жену и двоих детей. В воздухе повисло молчание, тяжелое, как свинец. Дон резко щелкнул пальцами, звук хлопнул, как выстрел, заставив Алессандро едва заметно вздрогнуть. – "Я не моргнул глазом. Потому что знал – либо он, либо мой статус, мое положение, моя честь. Я должен был показать силу."

Он обвел кабинет медленным взглядом, будто показывая сыну эти стены, пропитанные кровью и властью, эти дубовые панели, за которыми скрывались сейфы с компроматом, этот ковер, на котором когда-то умирали предатели. Я не зря заставлял тебя смотреть, как жизнь покидает тела. Ты должен был понять главное – в нашем мире нет места сантиментам. Либо ты, либо они. Либо ты стреляешь первым, либо тебя свергают не моргнув глазом. Ты понял?!" Последние слова прозвучали как удар хлыста.

– Как ты мог это допустить?! – его кулак, украшенный тяжелым перстнем с рубином, обрушился на стол с такой силой, что задрожали не только хрустальные стаканы на баре, но и дрожь прошла по всему кабинету. Я всегда учил тебя: партнеров выбирают тщательно! Как слепой котенок ты полез к этим шакалам!

– Я сразу сказал – эти ублюдки скользкие, как змеи! С ними нельзя иметь дела! Дон встал во весь свой внушительный рост, и его тень, как черный плащ, накрыла Алессандро целиком, поглотив свет от окна, оставив сына в полумраке.

– Но ты был добр… – он произнес это слово с такой ядовитой насмешкой, будто это было самое грязное ругательство, какое только может сорваться с губ джентльмена. – Слишком добр! – голос Дона сорвался в рык, и в этом звуке слышалось разочарование, смешанное с презрением. – возможно я ошибся и ты никогда не станешь таким, как я.

Последние слова повисли в воздухе, как приговор. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием Дона и тиканьем старинных часов на камине. Даже воздух казался заряженным электричеством, будто перед грозой, а за окном внезапно потемнело, словно сама природа ждала исхода этой беседы.

Он говорил с такой животной жестокостью, что казалось – если бы он не убивал в свое время, не проливал кровь без раздумий, не ломал кости тем, кто посмел перечить, то не был бы сейчас Доном. В его голосе сквозило раздражение, но за ним стояла холодная уверенность человека, который знает истинную цену власти – она измеряется не в деньгах, а в страхе, который ты внушаешь.

– Он хотел свергнуть тебя, – тихо, но четко сказал Алессандро, глядя отцу прямо в глаза.

– Ты показал ублюдку, где его место? – Дон сжал челюсть так, что выступили желваки, а глаза сверкали, как лезвия.

Алессандро кивнул одним резким движением головы и начал рассказывать обо всем во всех подробностях – он знал что отец любит детали , Дон Висконти одобрительно похлопал его по плечу.

– Ты исправил все свои ошибки?

– Да, – ответил Алессандро, чувствуя, как тяжесть на плечах немного ослабевает. – Теперь мы забираем еще и прибыль с районов Фаббри. Все его люди уже получили… понятные сигналы.

Дон Висконти медленно опустился в кресло, снова затягиваясь сигарой. Дым заклубился вокруг его лица, скрывая выражение.

– На нас могут пойти с войной, – пробормотал он, прикидывая в уме возможные последствия. – Семья Фаббри не забудет этого. Но я разберусь с этими мелкими сошками сам. – Он сделал паузу и пристально посмотрел на сына, и в этом взгляде было что-то почти отеческое. – А ты, сын мой… – Дон намеренно сделал паузу, чтобы убедиться, что Алессандро слышит каждое слово, – впредь будь внимательнее.

Алессандро вышел из кабинета отца, и тяжелые мысли сразу накрыли его с головой. Воздух в коридоре показался ему густым, как сигарный дым на последней встрече с Риккардо. Отец умел открывать в нем что-то новое – жестокое, расчетливое, то, что он сам в себе не всегда признавал. Дон Висконти был беспощаден, но в его словах всегда сквозила ледяная мудрость, от которой становилось еще страшнее.

Машина неслась по темным улицам Флоренции, когда в салоне зазвонил телефон. Алессандро одним движением поднес аппарат к уху, сразу узнав голос Марчелло. Этот человек был его тенью уже десять долгих лет.

Марчелло вырос в трущобах на окраине города. Улица стала его домом, жестокость – учителем, а хитрость – единственным оружием. Он научился драться раньше, чем правильно писать свое имя, и к четырнадцати уже знал, как перерезать горло так, чтобы жертва даже не успела вскрикнуть.

Именно таким – тощим, вечно голодным, но с глазами полными жестокости – он и встретил Алессандро в тот роковой день у старых доков. Шестнадцатилетний мальчишка, который по чистой случайности оказался рядом, когда пуля застряла в животе Алессандро и все его люди уже лежали в лужах крови, именно этот оборванец вытащил Алессандро из-под огня и оттащил в закрытый док, хотя он даже не знал кого спасает. Позже Алессандро узнал, что он просто хотел стащить кошелек у раненого богача. И тогда Алессандро забрал его к себе. Не из благодарности – из расчета. Марчелло был идеальным инструментом: беспощадным, но не жестоким просто так; расчетливым, но не жадным; преданным не человеку, а делу. Он не знал сомнений, не имел семьи, не искал дружбы. Он был чистым оружием.За десять лет Марчелло ни разу не подвел.

"Мы вычислили, кто еще знал о планах Фаббри и молчал", – голос в трубке был спокоен, но Алессандро почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Пауза, и затем имя, которое перечеркивало годы сотрудничества: "Рикардо".

Пальцы Алессандро сжали телефон так, что пластик затрещал. Рикардо. Их лучший поставщик, человек, знавший все схемы, все маршруты. Они работали вместе не один год, и вот – оказалось, что жалкие проценты оказались важнее власти "Nostra Ombra", важнее тех принципов, на которых держался их мир.

"Он пожалеет, что не сдох в тот день, когда я впервые ему поверил", – прошипел Алессандро, и его голос звучал как скрежет стали по камню. За окном мелькали огни города, но он уже не видел их, представляя лишь одно – как его руки смыкаются на горле предателя.

"Я разберусь с этим ублюдком… лично".

Эти слова повисли в воздухе салона, тяжелые, как приговор.

Глава 3 : "Тени на утреннем солнце"

Флоренция просыпалась медленно, укутанная в золотистую дымку утра. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь узкие переулки, играли на стенах старинных палаццо, где время оставило свои следы в виде трещин и облупившейся охры. В воздухе витал пряный аромат свежесваренного кофе, смешанный со сладковатым запахом жареных каштанов и тёплым дыханием камня, прогретого за день. Где-то вдалеке, за черепичными крышами, перекликались колокола Санта-Кроче, а по Понте Веккьо уже бродили первые туристы, щурясь от яркого света в витринах ювелирных лавок и потирая сонные глаза.

Кафе "Alba Mattina", затерявшееся в тени древней арки в двух шагах от шумной Пьяцца делла Синьория, казалось застывшим во времени. Его выцветшая синяя вывеска с потрескавшимися позолоченными буквами и потертые столики из тёмного дерева, покрытые сетью мелких царапин, хранили память о бесчисленных днях. Здесь собирались свои – местные завсегдатаи, знавшие хозяина по имени и делавшие заказы без меню, и гости города, те самые, кто умел находить настоящую Флоренцию – не парадную, вылизано-туристическую, а живую, с царапинами истории на стенах и подлинными эмоциями в глазах.

Лили Сорренти двигалась между столиками с лёгкостью балерины, выработанной годами работы в тесном пространстве. Её каштановые волосы с золотым отливом, собранные в небрежный пучок, выбивались прядями, обрамляя лицо с тонкими, выразительными чертами. Кожа – белая, почти прозрачная, как у фарфоровой статуэтки. А глаза… Голубые. Яркие. С тёмным ободком, будто подведённые самой природой.

На её пальцах, тонких и ловких, виднелись следы краски – жёлтой охры и умбры, въевшиеся в кожу так, что никакое мыло не могло их полностью отмыть. Она не суетилась, не заигрывала с посетителями – просто делала свою работу. Чётко. Быстро. Без лишних слов, но с достоинством, которое заставляло даже самых наглых туристов вести себя прилично.

За угловым столиком, под потрескавшейся фреской с ангелом, чьи крылья со временем потеряли позолоту, сидел Алессандро Висконти. Все знали, кто он, и боялись даже смотреть в его сторону – один неверный взгляд мог стоить жизни. Его высокая, подтянутая фигура с резкими, будто высеченными из каррарского мрамора скулами и твёрдым, решительным подбородком казалась чужеродной в этом уютном кафе.

Холодные, стального оттенка глаза, обрамлённые густыми тёмными ресницами, не выражали ничего, даже когда его тихий, ровный голос с лёгкой хрипотцой произносил вещи, от которых у других стыла кровь в жилах. "Я даю на это не больше суток, иначе…" – долетело до Лили, когда она проходила мимо. Она знала о нём только то, что шептали на улицах. Он не просил. Не уговаривал. Он приказывал. Его боялся весь город. Его имя произносили шёпотом, а взгляды опускали, едва он проходил мимо.

Рядом сидели его люди, обсуждая что-то важное. Их голоса звучали приглушенно, но в их интонациях чувствовалась напряженность – словно они решали судьбу кого-то или чего-то. Один из них, высокий и худощавый, нервно постукивал пальцами по столу, другой, с холодным взглядом, склонился над бумагами, что-то чертя на них.

"Эспрессо", – резко бросил он. Его голос прозвучал как лезвие, рассекающее воздух, четко, без лишних слов.

"Уже несу", – кивнула Лили, не записывая заказ. Её голос звучал спокойно и звонко, будто она не замечала тяжелой атмосферы, окутавшей столик. Она уже повернулась, чтобы уйти, когда он внезапно остановил её.

Он медленно поднял взгляд и прищурился: "Посмотри на меня."

Она подняла глаза – и вдруг что-то внутри неё сжалось. Его зрачки расширились, взгляд стал пронзительным, почти гипнотическим. От этого контакта кровь застыла в жилах. Ей показалось, что его тело слегка дрожит – едва уловимо, но достаточно, чтобы понять: что-то не так.

"Ты пойдешь со мной", – сказал он, не отводя глаз. Его слова прозвучали не как предложение, а как приказ, не терпящий возражений.

Лили тактично промолчала, лишь ответила: "Ваш кофе скоро будет готов."

"Ты знаешь, кто я?"

"Человек, который заказал эспрессо", – парировала она, и в её голосе не дрогнуло ни единой нотки страха.

За спиной мужчины один из его людей – коренастый, с шрамом через бровь – усмехнулся. Его смех был коротким, но в нём слышалась насмешка, будто он ждал, чем закончится этот разговор.

"Я тот, кто может сделать так, чтобы завтра ты здесь не работала. Или чтобы это кафе вообще закрылось."

Лили на секунду задумалась, затем спокойно сказала: "Тогда мне не придётся больше слышать угрозы от незнакомцев. Пойду за вашим кофе."

Он резко схватил её за запястье, его пальцы впились в кожу. Его хватка была железной, словно он пытался не просто удержать её, а оставить след – метку, напоминание.

"Ты смеешь так со мной разговаривать?" – его голос стал опасным, тихим, как шелест лезвия перед ударом.

Лили посмотрела на его руку, сжимающую её запястье, затем медленно подняла глаза. В её взгляде не было ни страха, ни вызова – лишь спокойная уверенность.

"Если вы не отпустите меня сейчас, ваш эспрессо остынет. А я не люблю подавать холодный кофе."

Он замер на мгновение, будто её ответ его удивил. Затем его губы дрогнули в подобии улыбки – недоброй, предупреждающей.

"Принеси мой кофе. И запомни – мы ещё не закончили."

Она кивнула и ушла, оставив его с непривычным чувством. Его дыхание участилось, сердце билось чаще, чем должно было. Эту реакцию он знал очень хорошо – учащённый пульс, сухость во рту, лёгкую дрожь в пальцах – но она никогда не была направлена на людей, лишь на шедевры искусства.

День тянулся мучительно медленно, она уже заканчивала смену. Последние часы особенно тяготили – время будто застыло в густом воздухе кафе, пропитанном ароматом кофе и выпечки. Каждый клиент, каждый заказ казались бесконечными. Она машинально протирала стойку, следя, как солнечные лучи медленно ползут по деревянной поверхности, отмечая неумолимый ход времени.

"Лили!" – окликнул её Сильвио, владелец кафе, толстый, вечно раскрасневшийся мужчина с добрыми, как у пса, глазами и седыми усами, которые забавно топорщились, когда он волновался. Он оглянулся по сторонам, прежде чем продолжить, понизив голос до шёпота: "Тот мужчина, Алессандро Висконти… если увидишь его ещё раз – держись от него подальше". Его пухлые пальцы нервно постукивали по стойке. "Он не просто жесток – он одержим. Одержим идеей превзойти своего отца во всём. Даже слышал… – Сильвио сделал паузу, глотнув воздух, – что задушил одного из клана Бартолуччи собственными руками. Не из-за денег, не из-за власти… просто чтобы доказать, что может".

Лили продолжала вытирать бокалы, её движения оставались плавными и размеренными, но в глазах появилась едва уловимая тень. Сильвио, заметив это, положил свою мясистую ладонь на её тонкие пальцы: "Я серьёзно, переживаю за тебя. Лучше даже не говори с ним. Вот, держи". Он протянул ей деньги – твои чаевые за сегодня. Купюры были слегка влажными от его потных ладоней.

Она кивнула, аккуратно сложив деньги в карман фартука. Внезапно Сильвио переменился в лице, его глаза снова стали добрыми, а голос – громким и радостным: "Смена почти закончена, а на Пьяцца Санто Спирито сегодня праздник – музыканты, толпа, свет отличный. Может, нарисуешь что-нибудь? Как ты любишь.

Она чуть улыбнулась в ответ, и на её лице появились милые ямочки на щеках: "Спасибо, Сильвио. Ты прав, свет сегодня идеальный для теней". В её голосе звучала тёплая благодарность, но где-то в глубине глаз оставалась лёгкая тревога, как предчувствие грозы в ясный день.

Пьяцца Санто Спирито встретила её какофонией звуков и движений. Уличные музыканты в потрёпанных шляпах играли что-то задорное на аккордеоне и скрипке – их пальцы порхали по клавишам и струнам с такой лёгкостью, будто сами инструменты оживали в их руках. Торговцы зазывали покупателей к своим лоткам, где громоздились пирамиды спелых фруктов и сверкали дешёвые сувениры. Дети с визгом гонялись за голубями, а их матери кричали им вслед предостережения, но без настоящей злости этот вечер был слишком прекрасен для строгости.

Лили нашла своё привычное место в тени старого палаццо с облупившейся штукатуркой, где свет падал под идеальным углом – резким и драматичным, создавая глубокие, насыщенные тени, которые так любили старые мастера. Она поставила потертый мольберт, на котором остались следы от сотен предыдущих работ – царапины, пятна краски, маленькие вмятины, каждая из которых хранила свою историю. Достала краски в тюбиках, многие из которых были смяты и почти пусты, и кисти с обгрызенными кончиками. Эти кисти помнили каждую её картину, каждый мазок, каждое творческое озарение.

Перед ней разворачивалась сцена, достойная кисти старых мастеров – молодой отец с грубыми рабочими руками, покрытыми шрамами и мозолями, катал на плечах смеющегося мальчика. Их лица, освещённые солнцем, сияли беззаботным счастьем – морщинки у глаз отца складывались в лучики, а беззубая улыбка ребёнка была настолько искренней, что казалось, вот-вот вырвется за пределы холста. Она начала писать, полностью погрузившись в процесс, её движения были точными и уверенными, будто её рукой водило само вдохновение.

Её стиль – резкие контрасты света и тени в духе Караваджо, где в тёмных участках всегда угадывалось что-то ещё, какая-то скрытая правда, второй слой реальности. Каждый мазок был осознанным, каждая тень – продуманной. Кисть скользила по холсту с лёгкостью, но в то же время с невероятной точностью, краски смешивались прямо на её пальцах, оставляя новые цветные отметины, которые постепенно превращались в живую, дышащую картину, которая казалась почти одушевлённой. Она писала не просто сцену – она писала эмоцию, момент, душу этого вечера, вкладывая в каждый мазок частичку себя. Особенно ей удавались руки. На этой, картине она уделила особенное внимание рукам отца – грубые, с выступающими венами, с маленькой татуировкой на указательном пальце. Такие руки могли и убить, и нежно обнять ребенка.

Алессандро Висконти наблюдал за ней издалека, скрытый тенью колоннады. Его люди уже нашли всю информацию : Лили Сорренти, 22 года, официантка в кафе "Alba Mattina", училась в художественном лицее, но бросила из-за денег. Сирота. Ни семьи, ни покровителей. Выставляет свои работы в нескольких местных галереях, но они не пользуются спросом. Живет в крохотной комнатке на окраине Сан-Фредиано, в доме, где сырость проедает стены, а соседи – такие же неудачники, как и она.

"Лили…" – он шептал её имя, словно молитву, ощущая, как оно обжигает губы. Каждый звук в этом имени казался ему совершенным – мягкое "л", нежное "и", дрожащее "и" в конце, будто вздох. Это имя преследовало его с того самого мгновения в кафе, когда их взгляды случайно встретились, и он увидел её глаза. Такие глаза он видел только на старинных иконах в церкви Сан-Лоренцо – у мадонн, взирающих на верующих с невозмутимым спокойствием. Впервые он ощутил приступ в тысячу раз сильнее чем обычно. Потому что перед ним была не картина. Не бездушный холст. Живая, дышащая женщина, чья красота была столь же непостижима, сколь и опасна.

Он наблюдал, как её пальцы, испачканные в ультрамарине, скользили по холсту. Каждый мазок был точным, выверенным, будто она не создавала изображение, а лишь проявляла то, что уже существовало в мире, но было скрыто во тьме. Когда она смешивала краски на палитре, на её лице появлялась легкая улыбка – едва уловимая, почти детская. И этот свет, это сияние заставляли его стискивать зубы до боли.

В его коллекции были вещи, которые заставляли кровь стыть в жилах: этрусский кинжал с рукоятью из человеческой кости (говорят, им был убит сам Ганнибал), посмертная маска Данте Алигьери, "Святой Себастьян" кисти неизвестного ученика Леонардо, купленный за баснословные деньги у швейцарского коллекционера. В его палаццо во Фьезоле стояла подлинная скульптура Челлини, которую весь мир считал утраченной. Но теперь он хотел добавить к этому списку её – не картину, а саму художницу. Потому что в её глазах была та же глубина, что и в её работах. Обладание сводило его с ума, а сейчас это желание пересиливало всё. Она должна стать его. Как все прекрасное в этом мире. Он чувствовал, как в груди разливается знакомое жжение, как кровь стучит в висках, как пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Это было больше, чем желание. Это была потребность. Неутолимая, всепоглощающая потребность обладать.

Он шагнул ближе, оценивая работу. Композиция – явно отсылка к Караваджо, но не подражание. Она не копировала свет она его чувствовала. В тенях угадывались силуэты, которых не было на площади: фигура в дверном проёме, отражение в воде… слишком много деталей для уличной зарисовки.

"Она видит то, чего не видят другие", – подумал он. Это было больше, чем талант. Это было проклятье. Как у тех старых мастеров, которые сходили с ума от собственных видений.

Флоренция дышала вечерней прохладой, когда он подошёл вплотную. Его тень упала на холст, перечёркивая композицию.

– Ты пойдешь со мной , – сказал он негромко, но так, чтобы каждое слово врезалось в сознание.

Лили вздрогнула. Кисть дрогнула в её пальцах, оставив некрасивый мазок на почти законченной работе. Она медленно повернулась, и в её глазах вспыхнул страх – не истеричный, а холодный, расчётливый.

– Нет, – чётко ответила она. – Меня не интересует это.

Но голос дрогнул. Она знала кто он.

Её пальцы лихорадочно задвигались, закрывая тюбики с краской. Мольберт захлопнулся с резким звуком, хотя краски ещё не высохли – эта картина предназначалась для галереи на "Arte Moderna"., где её работы годами пылились без покупателей.

Алессандро не привык к отказам. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья – не больно, но так, чтобы она поняла: сопротивление бесполезно.

– Я всегда получаю то, что хочу, – его голос звучал как скользящий по коже холодный клинок, низкий и опасный, с едва уловимой дрожью одержимости. Он наклонился так близко, что его дыхание смешалось с запахом масляных красок и дешевого шампуня в ее волосах.

– Мне все равно, – ее голос дрогнул, но не от страха, а от сдерживаемой ярости. Она вырвалась с неожиданной силой, подхватывая потрепанную сумку с красками, словно это было единственное, что действительно имело для нее значение в этом мире.

Но он был быстрее, как всегда. Одним плавным движением он перехватил ее, прижав к холодной стене так, что шероховатая каменная кладка впилась в ее спину даже сквозь тонкую ткань платья.

– Это не вопрос, – прошептал он, беря ее за подбородок его пальцы впились в ее кожу, оставляя на бледных щеках алые следы. – Ты поедешь.

Она не могла пошевелиться, но не из-за его физической силы ,а из-за того безумия, что увидела в его глазах когда он смотрел на нее. Это была не просто жажда. Это была всепоглощающая одержимость.

Его дыхание участилось, став неровным и прерывистым. Зрачки расширились, впитывая каждую деталь ее лица с болезненной интенсивностью, будто перед ним был не человек, а давно утерянный шедевр, от которого кружится голова. Ее кожа – белая, почти прозрачная, тонкая как пергамент старинных манускриптов. Губы – слегка приоткрытые, розовые, как персики на рассвете в его тосканском поместье. А глаза… О, эти глаза. Голубые, как средиземноморские воды в ясный день, с темным ободком, словно нарисованные кистью самого Боттичелли.

– Ты… совершенна… – прошептал он хрипло, его голос звучал почти безумно. Не отрывая от нее взгляда, он медленно провел пальцами по ее щеке, касаясь с почти болезненной нежностью, словно боясь повредить хрупкий шедевр. – Живая Венера…прошептал он, и в его голосе звучало что-то между молитвой и проклятием. Глаза Алессандро пожирали ее с болезненной жадностью. Его пальцы дрожали от напряжения, когда он провел по ее щеке – так осторожно, словно боялся стереть хрупкие черты, как стирают неудавшийся рисунок с пергамента.

Она воспользовалась этим мгновением слабости. И тогда совершила то, чего он никак не ожидал – не крик, не мольбы, а яростный удар деревянным мольбертом по его руке. Боль пронзила его, острая и унизительная, но даже это не сразу вернуло его в реальность. На мгновение – всего на одно предательское мгновение – его пальцы ослабли, выпустив ее запястье. И этого оказалось достаточно.

Лили вырвалась, как птица из позолоченной клетки.

Она побежала, не разбирая дороги, растворяясь в вечерней толпе празднующих. Сумка с красками прижата к груди. Сердце колотилось так сильно, что отдавалось болью в висках, а в ушах стоял гул, заглушающий все другие звуки. Ее окутывал животный страх она бежала, не оглядываясь, хотя прекрасно понимала – от этого человека не убежать. Флоренция была его городом, каждый переулок, каждая площадь знали его шаги. Но инстинкт самосохранения заставлял ноги двигаться быстрее, сердце – биться чаще, а легкие – гореть от нехватки воздуха. Что ему нужно от меня? Почему именно я? – эти вопросы крутились в ее голове, как листья в осеннем вихре. Может, ее упрямство, которое он принял за вызов?

Но ответа не было. Только леденящее душу понимание – бегство сегодня не решает ничего.

Он стоял на площади, на его аристократичном лице не было ни злости, ни разочарования – только холодная, отточенная годами решимость. В уголке рта играла чуть заметная улыбка, словно он уже видел финал этой погони.

Никто не отказывал ему. Никогда. Из-за его положения, из-за страха быть убитым на следующее утро в каком-нибудь грязном переулке. Он получал все, что хотел: редчайшие картины Караваджо, выкраденные из частных коллекций, считавшиеся утерянными скульптуры Микеланджело, купленные за баснословные суммы у швейцарских банкиров, даже человеческие жизни – одни уничтоженные, другие купленные. Если он мог заполучить шедевры, которые весь мир считал уничтоженными, то эту… эту "живую Венеру" – он получит тем более

По-хорошему или по-плохому – решать ей. Но выбор, как он хорошо знал, всегда был иллюзией.

Глава 4 "Эстетика пустоты"

Капли воды, тяжелые и медленные, скатывались по рельефному торсу Алессандро, оставляя за собой влажные тропинки на загорелой коже. Он выходил из просторной душевой кабины, целиком вырезанной из мрамора с прожилками серого и золотого. Воздух был густым от пара, который клубился, оседая на позолоченных смесителях с гравировкой в виде виноградных лоз, на венецианских зеркалах в рамах из черненого дерева, на мозаичном полу, где каждая плитка была уложена вручную флорентийскими мастерами.

Он провел ладонью по лицу, смахивая влагу, и пальцы на мгновение задержались на щеке, ощущая подушечками легкую щетину. Полотенце было небрежно обернуто вокруг бедер.

Его дом, что подарил ему отец стоял в самом сердце Ольтрарно, на левом берегу Арно.

Палаццо XVI века, где он иногда ночевал , было спрятано за высоким забором Внутренний дворик, окруженный арочными галереями, был залит солнцем. Здесь всегда царила тишина, нарушаемая лишь плеском воды и редким криком чайки, пролетающей над крышами Флоренции.

Его спальня напоминала не жилое помещение, а зал музея, где каждый предмет был шедевром, хранящим в себе историю, кровь и тайны. У окна, затянутого тяжелыми портьерами из черного бархата, поглощающими даже намек на дневной свет, стояла этрусская ваза IV века до н.э. – фигурная, с изображением пирующих богов, их лица застыли в вечном экстазе, а руки протянуты к чашам с вином, которое они так и не смогут выпить. На комоде из черного дерева, инкрустированного слоновой костью в причудливые узоры, лежали фамильные перстни: сапфир, окруженный бриллиантами, холодный и неприступный, как ледяная корона; александрит, коварно меняющий цвет при свете – то кроваво-красный, то ядовито-зеленый; и простое золотое кольцо с выгравированным девизом рода, слова которого стерлись от времени, но не от значения.

Его взгляд задержался на медальоне – золотом, в виде розы, усыпанном россыпью крошечных рубинов, словно капель крови на лепестках. Он взял его в ладонь, почувствовав холод металла, который так и не смог перенять тепло человеческого тела, сколько бы его ни носили. Это был медальон его матери. Тот самый, что он украл тайком после ее смерти, вынув из потайного сейфа отца, зная, что тот никогда не отдал бы его добровольно.

Мамочка, смотри!– маленький мальчишка, едва достающий до края садовой скамьи, нес в руках алую розу, ее шипы впивались в пальцы, но он не отпускал. Летиция сидела в саду, погруженная в книгу, ее светлое платье колыхалось на ветру, а волосы, словно шелковая вуаль, падали на страницы.

– Милый, осторожно, ты можешь уколоться…– ее голос был мягким, как шепот листвы над головой.

– Мамочка, это тебе! Он как тот медальон на твоей шее! Смотри, я принес тебе цветок, он такой же красивый, как и ты!

Она отложила книгу, и в ее глазах вспыхнуло что-то теплое, живое, нежное.

– Спасибо, мой Алессандро…Она взяла его на руки, прижала к груди, и он утонул в аромате ее духов. Ее губы коснулись его лба, нежный поцелуй, оставивший на коже след, который он будет чувствовать даже годы спустя.

– Знаешь историю этого медальона?– она отстранилась, держа его за руки, и в ее глазах плескались сказки.

Мальчик покачал головой, завороженный.

– Давным-давно жил юноша – кузнец. Он любил девушку с самыми голубыми глазами на свете и каждое утро приносил ей свежую розу. Но однажды она заплакала: «Я хочу, чтобы они никогда не вяли…» И тогда он взял молот, золото и рубины и выковал для нее медальон – розу, которая никогда не умрет.

Она сняла цепочку с шеи, и медальон заиграл в лучах солнца, будто живой.

– Этот медальон мне подарила твоя бабушка. Дедушка сделал его для нее… – ее голос дрогнул, наполняясь теплом воспоминаний. – А теперь… – ее пальцы сжали его ладонь, вкладывая в нее золото, – это наша семейная реликвия. Наша… вечная роза. Когда-нибудь ты подаришь ее своей возлюбленной.

– Мамочка… – он завороженно смотрел на сверкающий в ее руках символ любви, – а она будет такая же красивая, как ты?

Она засмеялась, и ее голубые глаза стали такими нежными, что казалось, в них отражается само небо.

– Конечно, – прошептала она, гладя его по волосам. – Она будет самой красивой. А ты… – ее голос стал тверже, – ты должен будешь защищать ее. Как твой дед защищал бабушку. Как твой отец… – она на миг замолчала, но потом улыбнулась снова, – как все мужчины защищают то, что им дорого.

Она снова притянула его к себе, и он закрыл глаза, чувствуя, как ее пальцы вплетаются в его волосы, как ее дыхание смешивается с его дыханием, как мир сужается до этого мгновения – до ее тепла, до шепота: «Ты самое дорогое что у меня есть , я никогда тебя не оставлю…»

Звонок телефона разорвал воспоминание.

– Алло, босс.– голос Марчелло , жесткий, лишенный той нежности, что еще секунду назад звучала в его ушах.

Алессандро сжал медальон в кулаке так сильно, что острые лепестки впились в кожу. Капли крови упали на комод, смешавшись с пылью веков.

– Нашли точные адреса? – спросил он, глядя в окно, где первые лучи солнца играли на поверхности Арно.

– Да, – ответил голос в трубке.

– Отлично. Я сам поеду.

Пауза. Вдали зазвонил старинный часовой механизм – точная копия тех, что делали во Флоренции в XVI веке.

– Босс, насчёт Рикардо… Всё готово. Можно решить вопрос сегодня – тихо, без лишних глаз, – сказал Марчелло.

– Нет. Я сделаю это сам.

Пауза.

– Но зачем рисковать? Ребята могут…

– Это не риск. Это необходимость. Чтобы каждый крысёнок в нашем городе запомнил цену предательства.

– Хорошо

– Да, – Алессандро задумался на мгновение. Помнишь ту любовницу Рикардо? Я хочу, чтобы она… присутствовала при нашем разговоре.

Его голос делает последнее слово сладким, как яд. Марчелло понимает – это будет не просто убийство. Это будет произведение искусства.

Алессандро задержал пальцы на брелке с трезубцем Maserati, ощущая подушечками холодный металл. На мгновение он закрыл глаза, вдыхая запах гаражного помещения – масла, кожи и бензина. Сегодня он хотел заняться своим личным безумием, той единственной частью жизни, где не было места семейным обязательствам, кровавым разборкам и бесконечным долгам.

Три адреса. Три галереи, где Лили Сорренти пыталась продать свои работы. Его взгляд скользнул по ряду ключей, висевших на кованом крючке. Пальцы на мгновение замерли над ключами от Ferrari – красного, как свежая кровь, но затем без колебаний сняли брелок Maserati GranTurismo.

Темно-синий. Цвет ночного неба над Тосканой в тот редкий час, когда последние золотистые лучи солнца растворяются в темноте, уступая место первым звездам.

Он провел ладонью по капоту, ощущая гладкий холод металла. Машина была его выбором не просто так – GranTurismo требовал участия, заставлял чувствовать каждую неровность дороги, каждый поворот. Сегодня ему нужно было именно это: не просто переместиться из точки А в точку Б, а прочувствовать каждый метр пути.

Ключ повернулся в замке зажигания с приятным щелчком. Двигатель заурчал низким, хищным рыком, отзываясь эхом в просторном гараже. Алессандро позволил себе легкую ухмылку.

Безумие начиналось сейчас.

Первую галерею он нашел в узком переулке за Санто-Спирито, где солнечный свет едва пробивался между тесно стоящими домами. Вывеска "Arte Moderna" висела под неестественным углом, буква "А" держалась на последнем винте, готовом вот-вот выскочить из прогнившей древесины. Скрипучая дверь с выцветшей краской сопротивлялась, когда Алессандро толкнул ее плечом, выпуская наружу клубы воздуха, пропитанного ароматами старого дерева, застоявшегося льняного масла и чем-то еще – возможно, плесенью, въевшейся в стены за долгие годы забвения.

"Работы Лили Сорренти," – произнес Алессандро, снимая темные очки и вешая их на вырез рубашки. Его голос, обычно заставляющий людей вздрагивать, здесь просто растворился в тяжелой атмосфере запустения.

За прилавком из поцарапанного дуба сидел мужчина, чей возраст было трудно определить – то ли шестьдесят, то ли все восемьдесят. Желтые от никотина пальцы с обкусанными ногтями перелистывали пожелтевшие страницы местной газеты, на которой красовалось пятно от кофе. Он даже не поднял головы на посетителя.

"В углу," – буркнул галерист, тыкая пальцем куда-то за стеллажи с пыльными керамическими вазами. – "Никому не нужны. Последний раз что-то купили полгода назад – какая-то японка. Двадцать евро отвалила и то потом ныла, что переплатила. Хотя, если честно," – он презрительно скривил губы, – я бы и за десять не взял.

Он скептически осмотрел Алессандро с ног до головы. Вы, конечно, можете их купить, если так уж хочется выбросить деньги. Но предупреждаю – даже в подарок врагу такое не стоит дарить. Разве что повесить в туалете – может, хоть там оценят.

Алессандро медленно прошел между шаткими деревянными стеллажами, его дорогие туфли скрипели по полу, покрытому слоем пыли. В дальнем углу, где свет от единственной лампы едва достигал, висели три холста, криво прибитые к стене.

Первый – "Старик на ступенях". Морщинистые, узловатые руки старика сжимали четки, костяшки пальцев побелели от напряжения. Но глаза… Глаза, написанные смесью ультрамарина и умбры, смотрели куда-то сквозь стены галереи, сквозь время, в какую-то далекую реальность, известную только ему. Каждый мазок, каждый неровный слой краски передавал дрожь в пальцах, усталость в позе, всю тяжесть прожитых лет.

"Она наблюдала за ним часами," – вдруг осознал Алессандро, ощущая странное сжатие в груди. Он видел, как Лили могла сидеть напротив этого старика день за днем, изучая каждую морщину, каждый жест, прежде чем перенести их на холст.

Второй холст – "Девочка с сигаретой". Подросток лет шестнадцати, в потертой кожанке, прислонившаяся к фонарному столбу. Сигарета в ее пальцах дымилась тонкой струйкой, но настоящий огонь был в глазах – вызов, брошенный всему миру, который упорно отказывался ее замечать. Краска легла густо, местами грубо, мазки были резкими, почти агрессивными, как будто сама Лили вкладывала в них всю свою злость.

И третий… Автопортрет в отражении витрины. За ее спиной – размытая, невнятная Флоренция, люди, сливающиеся в цветные пятна. Но ее лицо… Оно было выписано с такой четкостью, что казалось, будто она вот-вот заговорит. Голубые глаза – смесь кобальта и лазурита – смотрели прямо в душу, проникая куда-то очень глубоко, туда, куда даже Алессандро боялся заглядывать.

"Сколько?" – спросил он, не отрывая взгляда от автопортрета. Его голос звучал хрипло, как будто в горле застрял ком.

"По десять евро за штуку. Все три – двадцать пять отдам," – галерист наконец поднял голову, и Алессандро увидел в его глазах ту самую пустоту, которую так часто изображала Лили. – "Хотите, могу в коробку упаковать. Только она старая, немного потрепанная."

Алессандро молча отсчитал пять банкнот и положил их на прилавок.

"Упакуйте. Аккуратно," – произнес он, и в его голосе прозвучала та самая сталь, которая заставила галериста наконец по-настоящему встрепенуться.

Вторая галерея называлась "White Space"– претенциозное название для помещения, которое скорее напоминало стерильный медицинский кабинет, чем храм искусства. Грубые бетонные стены без единого украшения, полы из полированного серого бетона, ослепительно белый свет LED-ламп, бивший прямо в глаза. Алессандро поморщился, когда переступил порог – здесь пахло не красками и творчеством, а антисептиком и холодным металлом.

За стеклянной стойкой в стиле хай-тек сидела девушка, чьи розовые волосы казались неестественно ярким пятном в этом монохромном пространстве. Она уткнулась в телефон, пухлые губы беззвучно шевелились, вероятно, переписываясь с кем-то. Длинные ногти с геометрическим принтом стучали по экрану.

"Работы Сорренти," – сказал Алессандро, поставив ударение на каждом слоге.

Девушка медленно подняла глаза, оценивающе оглядела его с головы до ног – дорогой костюм, часы Patek Philippe, уверенная поза. Ее взгляд на мгновение оживился коммерческим интересом, но тут же потух, когда она поняла, что он интересуется не модными новинками.

Администратор сама проводила его к работам, а не просто указала направление. Её каблуки гулко стучали по бетону, нарушая искусственную стерильность пространства. "Вот они," – сказала она, жестом, полным показного безразличия, представив картины. – "Как видите, не самый востребованный стиль. Люди предпочитают что-то более… жизнерадостное."

Пузырь розовой жвачки лопнул с тихим щелчком. – "Никому не нравятся. Слишком… депрессивные. Наш арт-директор говорит, что в них нет коммерческого потенциала."

Алессандро направился к указанному месту. Два холста висели криво, будто их повесили в последний момент и сразу забыли о существовании.

Первый – "Уличный музыкант". Старик в потертом пиджаке, его скрюченные пальцы замерли на струнах гитары. Но самое страшное были глаза – пустые, словно выжженные, в них не было ни музыки, ни радости, только бесконечная усталость. Техника исполнения поражала – Лили написала его так, будто смешала краски прямо с грязью флорентийских мостовых. Каждый мазок передавал дрожь в руках, каждый слой краски – годы беспросветной нищеты.

Второй холст – "Закат во Флоренции" Но это был не типичный открыточный вид. Лили изобразила город в момент перехода дня в ночь, когда золото заката смешивается с тенями, словно кровь с чернилами. Мост Понте Веккьо тонул в багровых отражениях Арно, а фигуры людей на набережной были намеренно размыты – будто призраки, растворяющиеся в сумерках. В правом углу, едва заметная, стояла одинокая женская фигура с опущенной головой. Её силуэт казался одновременно частью пейзажа и чужеродным элементом – как будто сама Флоренция отвергала её.

Алессандро не ответил. Его внимание полностью поглотила деталь "Заката", которую легко было пропустить – в окне одного из домов на холсте едва виднелось она сама.

Сто за обе, – сказала девушка, наконец посмотрев на него. – Хотя… вам точно нравится этот стиль? У нас есть новый художник, его работы…

Двести, – Алессандро положил деньги на стойку. – Без сдачи.

Третья галерея располагалась в самом сердце города, в старинном палаццо, чьи стены помнили времена Медичи. Массивные дубовые двери с бронзовой отделкой вели в просторный зал с высокими сводчатыми потолками, где современное искусство соседствовало с фресками эпохи Возрождения. У входа, облаченный в идеально сидящий черный костюм, стоял охранник – его каменное лицо и скрещенные за спиной руки выдавали в нем бывшего военного. На мраморных консолях в стиле барокко аккуратно разложены каталоги в кожаном переплете, каждый с тисненым логотипом галереи.

"Ах, Сорренти…" – галерист, мужчина лет пятидесяти в безупречном Brioni, сделал театральную паузу, поглаживая седую бородку. Его голос звучал как у преподавателя консерватории, разбирающего посредственного студента. – "Интересный случай. Технически безупречна, конечно… Но…" Он развел руками, и его золотые запонки сверкнули в свете точечных светильников. – "Слишком… как бы это сказать… «мрачно» для нашего круга коллекционеров. Наши клиенты предпочитают искусство, которое украшает жизнь, а не… вскрывает ее."

Он повел Алессандро через анфиладу залов, где на стенах красовались абстрактные полотна в рамах из белого золота, мимо инсталляций из хрусталя и стали. В самом дальнем углу, за колонной из черного мрамора, скромно висели три работы. Без табличек, без подсветки – будто их стыдились.

"Мать с ребенком" – женщина прижимала к груди младенца, но в ее глазах читалась не материнская любовь, а первобытный ужас. Художница уловила тот момент, когда инстинкт защиты сталкивается с осознанием собственного бессилия. Каждая складка на платье матери была прописана с такой точностью, что казалось, вот-вот услышишь, как оно шуршит.

"Бизнесмен" – мужчина в идеально сидящем костюме шел по улице, а его отражение в луже расплывалось, как чернильное пятно. Лили умудрилась передать не просто изображение, а сам процесс распада – казалось, еще мгновение, и от респектабельного господина останется лишь темное пятно на асфальте.

И снова она – автопортрет крупным планом. Только глаза – огромные, всевидящие, в которых отражалось сразу все: и уличный музыкант, и мать с ребенком, и бизнесмен. Глаза, которые видели слишком много и потому ничего не прощали.

"Тысяча евро," – галерист произнес эту сумму с легкой усмешкой, будто предлагал купить старую мебель. – "Хотя, если вам действительно интересно…" Он многозначительно посмотрел на Алессандро, оценивая его реакцию. – "Может быть, мы найдем более интересные работы для вашей коллекции? У нас как раз прибыли новые…"

Но Алессандро уже доставал из внутреннего кармана пиджака плотную пачку купюр. Новые банкноты, еще хрустящие. Он медленно пересчитал две штуки, затем добавил третью – не потому, что работы стоили дороже, а просто чтобы посмотреть, как изменится выражение лица галериста.

"Без сдачи," – сказал он, глядя прямо в глаза продавцу искусства. В его голосе звучало то же презрение, с каким галерист минуту назад говорил о работах Лили.

Алессандро въехал в подземный гараж своей виллы, и стальные ворота с гербом семьи медленно закрылись за ним, словно отрезая последнюю связь с внешним миром. Двигатель Maserati затих с последним рычанием, оставив после себя гулкую тишину. Он вышел из машины, его черные лоферы гулко отдались по полированному бетону.

Он зашел в свою цитадель искусства, Алессандро аккуратно разложил все восемь картин на специальных мольбертах из черного дерева, расставленных по кругу.

Он снял пиджак, расстегнул манжеты и закатал рукава, обнажив кожу с едва заметными шрамами. Его пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрожали, когда он поправлял освещение для каждого холста.

Особое внимание он уделил картине с ее глазами. Установив ее в центре, Алессандро отступил на шаг, изучая каждый мазок. В тишине комнаты ему почудилось, что глаза на портрете дрогнули. Он резко повернулся, но вокруг никого не было.

Принеся хрустальный бокал и бутылку 'Macallan M' он начал свой странный ритуал. Медленно обходя круг, он останавливался перед каждой картиной, делая глоток виски и позволяя алкоголю и образам смешиваться в его сознании.

Перед "Стариком на ступенях" он замер на целых пять минут. Вдруг его рука непроизвольно потянулась к четкам в кармане – старинной семейной реликвии, которую он никогда не использовал. Он резко одернул себя.

К третьему кругу его зрачки расширились. Картины начали оживать. Тени на "Закате во Флоренции" зашевелились, а глаза "Уличного музыканта" наполнились настоящей болью. Алессандро почувствовал знакомое головокружение – синдром Стендаля давал о себе знать.

Он упал на колени перед автопортретом Лили, его дыхание участилось. "Что ты со мной делаешь?" – прошептал он, обращаясь к изображению. Внезапно его рука сжалась в кулак, и он ударил себя в грудь, пытаясь вернуть контроль.

Резко встав, он швырнул бокал в стену. Хрусталь разлетелся на тысячи осколков, виски потекла по бархату, как кровь. В этот момент раздался резкий звонок – не обычный телефонный сигнал, а специальный тревожный гудок, означавший экстренный вызов от его людей.

Алессандро замер на мгновение, его грудь тяжело вздымалась. Затем он резко выдохнул, и словно щелчком переключателя в его глазах исчезло безумие, сменившись ледяной ясностью. Он поднял телефон.

Говори— его голос был твердым, без тени минуту назад бушевавших эмоций.

Босс, Рикардо будет через пятнадцать минут. Всё готово"– донеслось из трубки. Голос Марчелло звучал ровно, но Алессандро уловил в нем легкое напряжение.

Сейчас буду— он щелкнул телефоном, отрезая разговор.

Алессандро подошел к зеркальной стене.Его движения снова стали точными, выверенными. Он поправил воротник рубашки, провел пальцами по волосам – каждая деталь должна была быть безупречной. Только в его глазах оставалось странное свечение – смесь безумия и ясности, словно буря, заключенная в ледяную оболочку.

Перед выходом он еще раз обернулся к автопортрету Лили.

Ты тоже увидишь— пообещал он шепотом, и в этот момент казалось, что глаза на портрете сузились в ответ, будто одобряя его намерения.

Дверь закрылась с тихим щелчком. В комнате остались только картины, наблюдавшие за происходящим своими безмолвными взглядами.

Где-то в глубине дома тихо зазвучала классическая музыка – Алессандро включил "Dies Irae" Верди. Симфония Судного дня. Мрачные аккорды эхом разнеслись по пустым коридорам, словно предвещая то, что должно было произойти.

Темный силуэт Maserati растворился в переулке за студией. Алессандро вошел без стука – дверь сама отворилась перед ним, будто боясь сопротивляться.

Студия встретила его запахами – едкий скипидар, сладковатый акрил и тот самый металлический привкус страха, знакомый лучше собственного отражения. Алессандро вошел, не ускоряя шаг. Ему не нужно было торопиться – смерть всегда ждала его расписанию.

Рикардо уже лежал на полу. Веревки впились в запястья, кляп растянул рот в неестественной гримасе. Его глаза выдали всё – этот животный ужас, который Алессандро видел уже сотни раз. У противоположной стены, сидела любовница. Бледная. Дрожащая. Идеальный зритель.

"Ты предал семью," – его голос звучал почти нежно, как будто он читал колыбельную.

Рикардо издал что-то нечленораздельное. Алессандро наклонился, провел указательным пальцем по мокрой от пота щеке. Этот жест мог бы показаться ласковым, если бы не ледяная пустота в его глазах. Ни гнева. Ни ненависти. Только скука человека, который делает то, что должен.

Мастихин лежал на столе – широкий, с засохшими брызгами ультрамарина на лезвии. Алессандро поднял его, взвесил в руке. Совершенный инструмент.

Когда Мастихин вошел в плоть, крик получился приглушенным. Алессандро наблюдал, как жизнь уходит из глаз Рикардо, с тем же вниманием, с каким изучал картины Лили. Ни больше. Ни меньше.

Любовница вскрикнула. Он даже не повернул голову. В его мире уже не существовало ничего, кроме этого момента – алого вина жизни, медленно вытекающего на грязный пол студии.

Когда всё было кончено, он бросил окровавленный мастихин к её ногам. И ушел, вытирая руки о дорогой шелковый платок. Очередной день. Очередное убийство.

Ничего нового. Ничего важного.

Просто ещё один эпизод в бесконечной череде одинаковых дней.

Глава 5: "Неоцененное"

Флоренция встретила очередное утро золотистыми лучами, пробивающимися сквозь резные деревянные ставни кафе "Alba Mattina", окрашивая стены в теплые медовые оттенки. Лили, как всегда, пришла раньше всех – она расставляла фарфоровые чашки с потрескавшейся позолотой, поправляли крахмальные салфетки, складывая их в аккуратные треугольники, и настраивали старую кофемашину, которая то и дело фыркала паром, будто недовольная ранним пробуждением. За шесть часов смены она обслужила тридцать семь клиентов: туристов в панамах и с картами в руках, заказывавших капучино после полудня, вопреки всем итальянским традициям; местных бизнесменов в мятых костюмах, требовавших "эспрессо, очень крепкий", словно надеясь, что горечь кофе перебьет горечь их неудач; пару влюбленных, делившихся одним круассаном и хихикающие над шутками, которые казались смешными только им двоим.

Когда последний клиент ушел, оставив на стуле смятый бумажный платок, а бармен Альберто начал лениво вытирать бокалы тряпкой, пахнущей вином, Лили вытерла руки о запачканный мукой и кофейной гущей фартук, скинула его за стойку и потянулась, чувствуя, как ноют мышцы после смены – спина гудела от напряжения, а ступни горели в дешевых балетках на тонкой подошве. Кафе опустело, остались только крошки на столиках, липкие от варенья, да темные пятна от эспрессо, растекающиеся по мраморным столешницам, как абстрактные картины, достойные самого Кандинского. Она достала из-под стойки холст, завернутый в грубую мешковину – тот самый пейзаж с Пьяцца Санто Спирито, где молодой отец катал на плечах смеющегося мальчика, "Надо отнести его в галерею на продажу", – подумала она, ощущая знакомый комок надежды и тревоги где-то под ребрами.

Галерея "Arte Moderna" была ближайшей к ее дому да и комиссия за работы намного выше чем в остальных – дряхлая лавчонка с облупившейся вывеской, затерянная в узких переулках города. Лили толкнула дверь, звякнул колокольчик, издавший хриплый звук, похожий на предсмертный крик вороны. Внутри пахло пылью веков, плесенью, въевшейся в стены с времен Медичи, а возможно, самим владельцем, синьором Бартоли, который носил один и тот же коричневый пиджак, от которого пахло нафталином и коньячным перегаром.

Он даже не поднял головы, когда она вошла, будто чувствовал ее приближение.

"Принесла новые работы ?" – хрипло бросил он, наконец взглянув на нее желтками глаз, покрытыми мутной пленкой.

Лили молча развернула холст

Галерист фыркнул, тыкнул пальцем в темные тона, оставив жирное пятно на свежей краске. Опять твои мрачные мазня. Кому это надо? В прошлый раз хоть лица были размытые, а тут…Он провел грязным ногтем по лицу отца, оставив царапину. Посмотри на то что покупают , это пейзажи , это цвета и краски. Ах да.

Он порылся в ящике, швырнул на прилавок двадцатку с пятном, похожим на соус. "Вот три твои картины купили на днях. Какой-то псих взял все. Бери. Теперь сможешь заказать пиццу ,он усмехнулся.

Лили сглотнула. Двадцать евро. На новые краски не хватит, только на половину тюбика ультрамарина. Но она молча взяла деньги, сунула в карман джинсов.

"Спасибо," – прошептала автоматически, чувствуя, как ком стыда поднимается к горлу.

И в следующий раз, если будешь приносить, – он закашлялся, выплюнув что-то в платок, – сделай что-нибудь повеселее. Цветочки. Или котиков. Или лучше – нарисуй мне вывеску. Заплачу пятьдесят.

Флоренция вечером была красивой. Слишком красивой. Золотистый свет фонарей превращал мусор в золото, смех пьяных туристов сливался с шумом дорог. Лили шла, опустив голову, чувствуя, как комок в горле становится все плотнее.

"Нет таланта, никто не покупает " – шептал внутренний голос, пока она переступала через спящего бродягу. Просто нет. И никогда не будет. Ты рисуешь как слепая, чувствуешь как мертвая, и единственное, что у тебя получается – это быть невидимой.

Ее дом – если это можно было назвать домом – находился на окраине, в старом здании эпохи Возрождения, где когда-то жили слуги богатых семей. Теперь тут ютились такие же, как она – неудачники, мечтатели без будущего, проститутки и беглые иммигранты. Внутри пахло тушеной капустой, а лестница скрипела под ногами.

Комната под самой крышей. Дешево. Уютно, если не считать скрипучих половиц, проваливающихся в никуда, и вечного запаха сырости, въевшегося в стены глубже, чем грехи в душу. За дверью с номером "13", нацарапанным от руки, находилось четыре квадратных метра ее вселенной.

Лили толкнула дверь, зажгла свет – лампочка в сорок ватт, подвешенная на проводе, мигнула три раза, прежде чем решиться гореть. Комната была крошечной: узкая кровать с продавленным матрасом, стол с красками, заляпанный всеми цветами радуги, мольберт у окна, заклеенного газетами от солнца. В углу стоял платяной шкаф одна дверца которого давно отвалилась, обнажая три платья и старый свитер. На полу лежал коврик, вытершийся до основы, но все еще хранящий следы какого-то восточного узора.

Она бросила сумку на пол, собираясь налить себе чашку кофе из крошечной алюминиевой кофеварки, стоявшей прямо на полу у кровати. Но рука замерла в воздухе.

Конверт.

Белый. Чистый. Словно только что сошел с печатного станка. Лежал прямо на подушке, как будто кто-то аккуратно положил его туда, зная, что она сразу заметит. Так, как кладут любовные письма в старых фильмах.

Лили замерла. Воздух в комнате вдруг стал густым, как краска.

Она жила одна. Хозяйка-вдова, синьора Бруни, у которой она снимала жилье, никогда не заходила без спроса, ограничиваясь криками через дверь о просроченной оплате.

Пальцы дрожали, когда она взяла конверт. Бумага была плотной, дорогой, такой, какой оборачивают юридические документы. На ощупь – как пергамент средневековых манускриптов. На ней не было ни адреса, ни имени – только ее отражение в полированной поверхности.

Внутри лежал листок. Всего одна строчка, выведенная черными чернилами с позолотой, каллиграфическим почерком, который можно было встретить разве что в старинных книгах:

"Ты придешь ко мне добровольно… или же мне придется сделать это силой. Помни – твоя жизнь в моих руках."

Ни подписи. Ни угроз. Ни требований. Только эти слова, расположенные так, будто это стихотворение из одной строки.

Она машинально отбросила конверт, как будто он вдруг загорелся в ее руках. Тело само приняло решение – отпрянуть назад, прижаться к стене, как будто это могло защитить. Сердце колотилось так, что звенело в ушах, перекрывая шум города за окном.

Кто-то был здесь. Кто-то сидел на ее кровати, трогал ее подушку, оставил это послание. Кто-то знал, где она живет. Он наблюдал.

Лили уронила листок, не в силах сдержать дрожь в руках. Он плавно опустился на пол, повернувшись к ней чистой стороной, как будто стыдясь написанного.

Кто-то смотрел на нее. Не сейчас – но будет. Об этом говорил каждый завиток чернил, каждый волосок, вставший дыбом на ее руках. Это было не письмо – это был приговор, написанный с элегантной жестокостью, на которую способны только те, кто уверен в своей безнаказанности.

Лили дрожащими пальцами набрала номер. Цифры на кнопочном телефоне скрипели под её прикосновением, будто сопротивляясь этому звонку. Марко. Единственный человек во всей Флоренции, с которым она могла часами говорить о светотени в пейзажах Караваджо или о том, как ломается свет на мокрых камнях мостовой после дождя. Они могли спорить до хрипоты , а потом, смеясь, зарисовывать друг друга на салфетках в дешёвых кафе.

– Лили? – его голос, грубоватый, но тёплый, как старый плед в зимнюю ночь, накрыл её тревогу. В нём была та особая мягкость, с которой он всегда говорил с ней, даже когда они спорили.

– Мне нужно встретиться, – её собственный голос прозвучал чужим, словно его выцарапали из горла наждачной бумагой. Она сжала трубку так, что пальцы побелели.

Он не задал лишних вопросов. Не спросил "что случилось", не начал утешать заранее. Просто сказал: – Жди. Я зайду за тобой. – И в этих трёх словах была вся их пятнадцатилетняя дружба.

Через двадцать минут он уже стоял на пороге её комнаты, высокий, чуть сутулящийся, с вечно растрепанными волосами. Его карие глаза, обычно светящиеся озорными искорками, сразу потемнели, когда он увидел её лицо.

– Что-то случилось? Опять не хватает денег заплатить за жильё? – торопливо спросил он, переступая с ноги на ногу, как будто уже готов был бежать куда-то, решать её проблемы.

– Расскажу всё. Мне надо выпить. – Её руки дрожали, а в глазах плавал тот особый страх, который Марко видел лишь однажды – когда в четырнадцать лет их поймали за рисованием карикатур на директора приюта.

Они пошли в "Bottega del Sole" – дешёвый бар не далеко от ее дома с деревянными столиками, исцарапанными поколениями посетителей, и вечно пьяным барменом. Лили заказала красное вино, дешевое и кислое, но сегодня оно казалось единственным, что могло приглушить дрожь в руках.

Марко посмотрел на неё, нахмурился и перед тем, как она успела сделать первый глоток, перехватил бокал.

– Подожди, тебе надо поесть, – сказал и заказал пиццу "Маргариту" – ту самую, с толстым слоем сыра, которую они в детстве делили пополам, прячась от воспитателей в чулане с тряпками. Не переживай, всё будет хорошо, – повторил он, но в его глазах уже мелькало понимание, что "хорошо" в их жизни бывает редко.

Она неохотно откусила кусок, словно жуя картон, и между глотками рассказывала Марко обо всем что случилось и о записке.

Он ободряюще сжал её пальцы, но в его глазах читалось понимание: он не сможет её спасти, как бы сильно он этого не хотел, потому что против Алессандро Висконти и его людей он был бессилен. Он мог лишь подбодрить её, как умел – тёплым словом, объятиями , воспоминаниями, своей непоколебимой, хоть и бесполезной в этой ситуации, верой в неё.

Они с Марко были дружны с детства – с тех пор, как шестилетний мальчишка поделился с новой девочкой единственным цветным мелком в приютском дворе. А сейчас Марко работал в галерее днём, а по ночам корпел над холстами в общежитие , пытаясь доучиться в художественном лицее, куда они когда-то поступили вместе.

Когда третий бокал немного расслабил её, они стали вспоминать приятные дни. Он ободряюще держал её за руку, и его улыбка, обычно такая лучезарная, сегодня казалась натянутой

– Помнишь, как мы в двенадцать лет сбежали из приюта и целую ночь просидели на крыше церкви Сан-Миниато? – он нарочно говорил громче, размахивая руками, как делал всегда, когда хотел отвлечь её от грустных мыслей. Ты тогда сказала, что станешь великой художницей, а я буду твоим агентом и продавать твои картины за миллионы!

Лили слабо улыбнулась, но в горле всё равно стоял ком. В памяти всплыл запах той ночи – тёплый камень под босыми ногами, аромат цветущих где-то внизу жасминов.

– А потом нас поймала сестра Агостина, поправила она, и заставила мыть полы в трапезной целую неделю. Губы сами сложились в улыбку при воспоминании, как они, стоя на коленях с тряпками, продолжали спорить о перспективе.

– Но это того стоило! – он засмеялся, но смех прозвучал слишком резко, как мазок яркой краской на тусклом фоне. Словно он боялся, что если остановится, тревога наконец накроет их обоих, как волна.

Они болтали ещё час – о старых проказах, о том, как вместе мечтали уехать в Рим, где "всё по-другому"Но когда они вышли из бара, тьма сомкнулась вокруг них плотнее, чем когда-либо. Фонари освещали лишь маленькие островки тротуара, а между ними зияла чернота.

Марко проводил её почти до самого дома, и в последний момент, прежде чем она успела сделать шаг , вдруг резко притянул её к себе. Он обнял её так крепко, что рёбра слегка заныли, а между их телами не осталось даже просвета для ночного воздуха. В этом объятии была отчаянная попытка передать ту защиту, которую он не мог ей дать. Она почувствовала, как часто бьётся его сердце – неровно, тревожно, будто маленькая птица, пойманная в груди. Его пальцы впились в её спину, оставляя невидимые следы на тонкой ткани платья.

– Будь осторожна, – прошептал он ей в висок, и его голос дрогнул. Губы едва коснулись её кожи, как мимолётное прикосновение мотылька.

Потом он резко отпустил её, сделал шаг назад и пошел своей дорогой ей оставалось только перейти улицу. Всего несколько метров – но они вдруг показались бесконечными.

– Всё будет хорошо— бросил он ей вдогонку, но они оба знали что это неправда.

Так говорят детям в приюте, когда отнимают последнюю игрушку – «не плачь, будет новая» хотя новой не будет.

Так говорят художникам, когда их картины не покупают – "в следующий раз повезёт" хотя покупателей не будет никогда.

Она уже видела вход , рука автоматически полезла в карман за ключами, когда внезапно осознание ударило как пощечина – из-за всего этого кошмара, шока, она поняла, что дома нет даже бутылки воды, которая точно понадобится после выпитого вина.

"Черт возьми", – прошептала она, останавливаясь. Сухой комок в горле от страха смешался с послевкусием дешёвого вина, оставляя горькую оскомину. Всего через два дома был круглосуточный магазинчик. "Надо сходить, это быстро", – убеждала она себя, облизывая пересохшие губы. Быстрее туда, быстрее обратно, и тогда можно будет спрятаться под одеялом, свернувшись калачиком, как в детстве.

Развернувшись, она заставила себя идти обратно, каждый шаг давался с трудом, будто ноги увязали в невидимом болоте. Ноги стали ватными, а в груди колотилось что-то живое и испуганное, маленькое дрожащее существо, запертое в клетке рёбер. Она обняла себя за плечи, пальцы впились в собственные руки. Тени от фонарей казались слишком длинными, каждый тёмный проулок хранил в себе угрозу. Она шла, озираясь через плечо каждые несколько шагов, ускоряя шаг при каждом шорохе.

Поворот за угол.

И вдруг

Темнота сгустилась вокруг, фонарь здесь давно перегорел, оставив лишь зияющую чёрную дыру. Прежде чем она успела понять что происходит, чья-то огромная ладонь грубо накрыла её рот сзади, пальцы впились в щёки.

Он был огромный. Она чувствовала это даже спиной – его массивная грудь давила на её лопатки, живот прижимался к её пояснице. На две головы выше её, он нависал как грозовая туча, поглощая всё пространство вокруг. От неожиданности и ужаса в глазах потемнело, сердце рванулось в бешеной пляске, выбивая тревожный ритм где-то в горле. В ушах зашумела кровь, пульсация заполнила всё сознание.

Он не говорил ни слова. Только впился лицом в её волосы, вдыхая глубоко, с каким-то извращённым животным удовольствием, будто нюхал дорогие духи. Грубая щетина скользнула по её шее, оставляя на коже жгучие полосы, как от наждачной бумаги. Его дыхание – горячее, тяжёлое, с оттенком дорогого коньяка – обжигало кожу, каждый выдох оставлял на ней невидимые метки.

Лили замерла. Всё тело будто окаменело, мышцы напряглись до боли, но отказались слушаться. Она не могла пошевелиться, не могла закричать – только чувствовала, как ледяной страх растекается по венам, сковывая каждую мышцу, превращая её в статую. Внутри всё сжалось в комок, живот скрутило спазмом, но даже дышать она боялась, затаив дыхание.

Она узнала его сразу. Даже не видя лица. Это был он – Алессандро Висконти. Его руки – большие, сильные он крепко держал её, вокруг было темно, и в теле заиграла мелкая дрожь, предательская, заметная. Она боялась даже дышать, боялась, что он услышит, как её сердце готово вырваться из груди.

Он продолжал молча вдыхать её запах, будто хотел запомнить навсегда, запечатлеть в памяти. Его пальцы слегка сжали её талию, почти нежно, как любовник, но это лишь усилило ужас – такая интимность от человека, который внушал только страх. Лили почувствовала, как по спине пробежали мурашки, холодные и противные, будто ползали насекомые.

И так же внезапно он отпустил её. Оттолкнул, будто утратив интерес, но оставив после себя невидимые следы на её коже.

"Не заставляй меня ждать слишком долго". Его голос прозвучал тихо, почти ласково, но каждое слово било как плеть, оставляя кровавые полосы на её психике. "Мое терпение скоро закончится. И ты пожалеешь." Он сделал паузу, давая словам просочиться в её сознание, как яд.

"И если ты дорожишь своим другом… Марко Рицци…" – он намеренно растянул фамилию, наслаждаясь тем, как её тело содрогнулось при этих словах. "Ты больше не увидишься с ним. Для его же блага." Последние слова он произнёс с фальшивой заботой, будто предлагал чашку кофе.

Ещё тише, почти шёпотом, его губы коснулись её уха, влажные и тёплые: "Я не бросаю слова на ветер." Это было обещание, угроза и приговор в одном дыхании.

Лили стояла, не дыша, боясь развернуться, боясь увидеть его лицо в темноте. Слышала, как его дорогие туфли мягко ступают по брусчатке, удаляясь, будто он просто вышел прогуляться. Только когда шаги окончательно затихли, она осмелилась открыть глаза, но всё ещё не двигалась, боясь, что это ловушка.

Улица была пуста. Но его присутствие всё ещё висело в воздухе – тяжёлое, удушающее, пропитавшее каждую молекулу вокруг. Его запах остался на её коже, его слова – в её голове.

Лили буквально вбежала в дом, споткнувшись о порог, её дыхание было прерывистым и частым, как у загнанного зверька. Каждый шаг по лестнице давался с трудом – ноги подкашивались, а в висках стучала кровь. Она трижды обернулась, пока поднималась, прислушиваясь к каждому шороху, каждому скрипу старого дома. "А что если он уже здесь? Что если ждёт за дверью?"– эта мысль заставила её остановиться на площадке, прижавшись спиной к холодной стене.

Рука дрожала так сильно, что ключ трижды промахнулся мимо замочной скважины. Когда дверь наконец поддалась, Лили замерла на пороге, боясь переступить черту. "А вдруг он уже внутри? Вдруг сидит в темноте и ждёт?" Сердце бешено колотилось, отдаваясь звоном в ушах. Она резко щёлкнула выключателем – свет залил крохотную комнату, обнажая каждый угол, каждую тень. Пусто.

Захлопнув дверь, она с силой придвинула к ней старый деревянный стул – жалкая преграда, которая всё же давала призрачное ощущение защиты. Пальцы впились в собственные колени, оставляя красные полумесяцы на бледной коже. "Что делать? Боже, что мне делать?"– мысли метались, как птицы в клетке.

Он мог сделать что то с Марко. Эта мысль пронзила её острее всего. Она представляла, как его избивают в тёмном переулке, как ломают пальцы – те самые, что так искусно держат кисть. "Нет, только не это. Лучше я сама…Но что "сама"? Что она могла противопоставить Алессандро Висконти?

Побег? Она оглядела свою каморку – потрёпанный рюкзак в углу, жалкие сбережения в жестяной коробке под кроватью. Куда я убегу? В Рим? В Милан? Да он найдёт меня везде.Даже мысль о бегстве казалась смешной – денег едва хватало на аренду этой конуры, не то что на жизнь в другом городе.

А что ему вообще от неё нужно? Лили судорожно рылась в памяти, вспоминая тот день в кафе. Что я сказала? Как посмотрела? Может, отказалась подать ему кофе первым? Или… Боже, неужели из-за того, что не улыбнулась? Каждая мелочь теперь казалась роковой ошибкой.

Она повалилась на кровать, не раздеваясь, и натянула одеяло до подбородка, как в детстве после страшных снов. Но сейчас не было сестры Агостины, которая могла бы утешить. Тело сотрясала мелкая дрожь, зубы стучали, несмотря на духоту в комнате.

Сон приходил урывками – она проваливалась в забытьё на несколько минут, чтобы затем вздрогнуть от каждого шороха. Вскакивала, осматривала комнату, прислушивалась к звукам за дверью. "Это просто дом скрипит… Или нет?"

В перерывах между этими кошмарами наяву её сознание возвращалось к одной мысли: завтра. Завтра ей придётся принять решение. Или…

Или выбор уже сделали за неё.

Глава 6. "Последний закат во Флоренции"

Лили открыла глаза. Утро встретило ее неестественной тишиной – даже шумные голуби, обычно копошившиеся под ее окном и будившие ее своим воркованием, сегодня молчали. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь узкую щель в деревянных ставнях, медленно полз по облупившейся стене, освещая миллионы частиц пыли, танцующих в воздухе. Она лежала неподвижно, прислушиваясь к собственному прерывистому дыханию, к учащенному стуку сердца, которое, казалось, вот-вот вырвется из груди. Желудок пустым узлом сжался от голода, но мысль о еде вызывала приступ тошноты. Даже представляя аромат кофе, обычно бодрящий ее по утрам и наполнявший энергией, сегодня казался отвратительным, вызывая лишь новый спазм в горле.

"Это был просто кошмар", – прошептала она хриплым голосом, проводя влажной ладонью по липкому от пота лицу. Кожа была холодной и влажной, как после ледяного душа. Но когда она, с трудом заставив себя подняться, начала собираться на работу, надевая поношенные джинсы с выцветшими коленями и простую белую футболку , взгляд неожиданно упал на маленький прямоугольник у порога.

Крошечный конверт.

Такой же, как вчера – плотная, дорогая бумага с шелковистой текстурой, которая приятно холодила пальцы, когда она взяла его в руки. На этот раз там была только одна фраза, выведенная тем же изысканным каллиграфическим почерком: "Время идет, Лили". Буквы слегка поблескивали на свету, будто чернила были смешаны с настоящей золотой пылью, оставляя на кончиках пальцев едва заметный блеск.

Она сжала конверт в кулаке, дорогая бумага хрустнула, поддаваясь давлению. Затем резким, почти яростным движением швырнула его в металлическое ведро для мусора, где он ударился о дно с глухим стуком. Но слова уже врезались в память, как острый нож в мягкое дерево, оставляя после себя незаживающую рану.

Кафе "Alba Mattina" встретило ее привычной утренней суетой. Звон хрустальных бокалов, шипение вспененного молока, смешанные голоса клиентов – все это слилось в знакомый гул, который обычно успокаивал ее. Лили автоматически включилась в работу: наполняла кофемашину свежими зернами, раскладывала теплые круассаны на фарфоровые тарелки, тщательно протирала стойку влажной тряпкой. Монотонные, доведенные до автоматизма движения успокаивали, почти заставляли забыть вчерашний ужас. На какое-то время она даже расслабилась, заставляя уголки губ подняться в натянутой улыбке для постоянных клиентов, перекидываясь парой ничего не значащих слов с коллегами.

Смена близилась к концу, и Лили чувствовала, как усталость накрывает ее тяжелой волной. Обычно в такие моменты она мечтала о мольберте и красках, но сегодня у нее не было даже сил думать о рисовании – единственном, что всегда приносило ей утешение.

Но когда после шести вечера она вышла в зал с подносом грязной посуды, ледяная волна страха накрыла ее снова, сбивая дыхание.

Зал был пуст.

Все столики – опустели в одно мгновение, будто по какому-то невидимому сигналу.

Лили замерла, поставила посуду на стойку с глухим стуком и огляделась, машинально вытирая влажные от мыльной воды руки о хлопковый фартук. Внезапно раздался металлический щелчок – слишком знакомый, слишком четкий, чтобы его можно было спутать с чем-то другим. Звук взведенного курка, от которого кровь стынет в жилах.

Она медленно подняла голову, словно боялась увидеть то, что ждало ее за стойкой.

За стойкой стоял Сильвио, хозяин кафе. Его обычно румяное, добродушное лицо было серым, как пепел от сигареты, а капли пота стекали по вискам. Рядом – огромный мужчина в черной шелковой рубашке, настолько широкоплечий, что казался квадратным, как шкаф. Его массивная ладонь с короткими толстыми пальцами, украшенными массивным золотым перстнем, держала пистолет с длинным стволом, который был плотно прижат к виску Сильвио.

Лили почувствовала, как кровь отливает от лица, оставляя после себя лишь ледяной холод. Губы задрожали сами по себе, отказываясь слушаться.

"Не надо! Стойте!" – крикнула она, и собственный голос показался ей чужим, доносящимся словно из другого конца туннеля.

Только тогда она увидела его.

Алессандро Висконти сидел за ближайшим столиком, расслабленно откинувшись на спинку стула из темного дерева. Его длинные, ухоженные пальцы медленно барабанили по мраморной столешнице, оставляя на полированной поверхности едва заметные отпечатки. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь витражное окно, играл на его острых скулах, окрашивая загоревшую кожу в теплые медовые тона, которые так контрастировали с ледяным, безжизненным выражением его глаз.

"Она больше не работает здесь," – произнес он ровным, почти скучающим тоном, даже не удостоив Сильвио взглядом. "Если ты понял – кивни два раза. Если нет…" – Алессандро сделал театральную паузу, слегка наклонив голову набок, – то завтра ты не откроешь это кафе. И не откроешь никогда.

Сильвио кивнул. Два раза. Резко, почти судорожно, будто его голова была привязана к невидимым нитям.

Принеси мне кофе, Лили,– сказал он мягко, даже не поворачиваясь к ней, продолжая рассматривать свои идеальные ногти.

Она не двигалась, чувствуя, как ноги будто приросли к грязному кафельному полу, стали тяжелыми, как свинец.

"Кофе." – на этот раз голос прозвучал резче, с металлическими нотками, от которых по спине пробежали мурашки.

Она подчинилась, движения ее были механическими, как у заводной куклы.

Руки дрожали так сильно, что горячий кофе расплескался по блюдцу, оставляя темные, почти черные пятна на белоснежном фарфоре. Когда она протянула чашку, его пальцы на мгновение коснулись ее кожи – сухие и прохладные, как мраморная плита.

Их взгляды встретились.

Алессандро медленно перевел взгляд на Лили. В этот момент луч заходящего солнца упал прямо в ее глаза, сделав их синими глубокими , насыщенными – холодными, как лед. В этот момент что-то изменилось в его глазах. Зрачки расширились закрывая почти всю радужку , веки задрожали мелкими, почти незаметными судорогами. Его пальцы вдруг сжались в странном, неестественном спазме, ногти впились в ладонь, но уже через секунду он взял себя в руки, будто ничего не произошло.

"Я не слышу твоего ответа," – прошептал он, и в его голосе впервые прозвучали нотки нетерпения. "Я же сказал, что не привык ждать."

Лили молчала, чувствуя, как в горле встает огромный, болезненный ком, мешающий дышать.

Его взгляд скользнул к Сильвио, и в этом взгляде было столько обещаний, что хозяин кафе затрясся, как осиновый лист.

И тогда что-то в ней надломилось, как хрупкая ветка под тяжестью снега.

"Что вам от меня нужно?! Что вы от меня хотите?!" – ее крик разорвал звенящую тишину кафе, эхом отразившись от стен. Слезы текли по щекам сами собой, горячие и соленые, оставляя на коже мокрые дорожки. Она не помнила, как выбежала из кафе. Единственное, что двигало ею сейчас – животный, всепоглощающий страх, заставляющий сердце биться с бешеной скоростью.

Ноги сами понесли ее к Понте Санта-Тринита – мосту, где они с Марко когда-то, еще детьми, мечтали о будущем, глядя на отражение звезд в темных водах Арно. Закат окрашивал реку в кроваво-красный цвет, а золотые блики играли на старинных зданиях, создавая иллюзию сказочного города. Она сидела, прижав колени к груди, дрожа всем телом, как в лихорадке. Вечерний ветерок пробегал по ее коже, поднимая мурашки и заставляя зубы стучать в такт сердцу.