Читать онлайн История души

От автора

Публикуемая книга представляет собой моё «детско-юношеское» художественное творчество[1], относящееся, в основном, к периоду жизни начиная с 10–12-ти лет и примерно до 30–35-ти (то есть к 70-м – началу 90-х годов ХХ-го века)[2]. Отсюда и многие бытовые и прочие реалии, которые могут быть не понятны людям более молодых поколений (а потому поясняются автором в сносках), как-то, например, отсутствие персональных компьютеров, интернета и мобильных телефонов, не говоря уже о смартфонах; тотальные дефициты продуктов питания и прочих товаров в магазинах, а также многое другое из того, что обусловливало тогда «modus vivendi» и «modus operandi»[3].

Как известно, XXI-й век ознаменовал собой наступление эры искусственного интеллекта (ИИ), искусственных отношений (на уровне социальных сетей и сайтов знакомств) и – искусственных чувств, не говоря уже об искусственных ценностях эпохи массовой культуры. По этому поводу могу процитировать слова героини моей повести «Судьбы» Нины, которые являются ключевыми для понимания образа жизни и стиля мышления людей, не изменивших себе и не изменившихся в связи с наступлением эры ИИ. Она говорит, обращаясь к герою той же повести Валере: «Не хочу размениваться». И добавляет: «Ты не поймешь» (и он действительно ее «не поймет», поскольку душой и телом принадлежит к людям, исповедующим ценности массовой культуры как предвестника эпохи ИИ). Таким образом, современный мир, мир технологий и специфически понимаемой «успешности», давно вытеснил все подлинные ценности жизни, превратив в эрзац без исключения всё, в том числе, и вопросы веры.

Что касается меня самой, то поясню здесь, что писать я начинала с десяти-одиннадцати лет, поскольку росла «белой вороной», что было очень заметно и в родительской семье, и во внешнем мире (а участь «белых ворон», как известно, оставаться одинокими и непо́нятыми). Это и обусловило выраженную потребность в сублимации накапливавшихся внутренних проблем, противоречий и душевных переживаний глубоко, остро и болезненно чувствующего ребёнка в творчестве, поскольку художественное слово несет в себе волшебную силу, врачующую сердца и души людей. «Dixi et animam levavi»[4].

Один из первых моих рассказов «Ранний снег» был удостоен диплома Всесоюзного конкурса школьников и молодежи, председателем жюри которого выступил известный писатель Василий Павлович Аксёнов (этот диплом – предмет моей особой гордости).

Этим, как и своим увлечением писательством, я обязана, в первую очередь, замечательной учительнице русского языка и литературы в московской спецшколе № 5 на Кутузовском проспекте (с преподаванием ряда предметов на английском языке). Прекрасный профессиональный филолог Маргарита Николаевна Мах всячески поощряла меня заниматься творчеством, читала мои первые работы и давала их критический разбор в самой мягкой и деликатной форме, щедро делилась своими профессиональными знаниями. Ей я обязана своим первым дипломом на литературном поприще, поскольку именно она отослала мой рассказ «Ранний снег» на конкурс и позже из её рук я получила свой диплом. Кстати говоря, именно Маргарита Николаевна, как передала мне тогдашняя подружка, писавшая стихи и тоже занимавшаяся у нее, сказала обо мне следующие слова (я их запомнила на всю свою жизнь): «Эта девочка живет без кожи – одни голые нервы, мне страшно за нее – как она будет жить во взрослой жизни».

Кстати, в душе́ (история которой на разных этапах становления и развития и рассказывается в этой книге) я так и осталась наивным ребёнком, искренним до глупости и абсолютно не приспособленным к выживанию в реалиях настоящей жизни (в том числе, и потому, что не была этому обучена в родительской семье). Поэтому в своей «взрослой» жизни я продолжала заниматься литературным творчеством, переплавляя в него копившуюся внутреннюю боль, отчаяние и другие сильные чувства. Это особенно хорошо заметно в таких рассказах, как «Осенние холода», «В гости к Богу», дилогии «Анна», зарисовке «Улыбка», а также в повести «Судьбы». И так продолжалось лет до тридцати – тридцати пяти, а потом… потом я перестала писать, потому, очевидно, что не осталось больше сил и надежд на будущее, дававших стимул к сублимации внутренних переживаний и противоречий в творчество. В тот же период, прочитав вот это стихотворение Осипа Эмильевича Мандельштама, я узнала в его описании себя – как есть, без прикрас:

Еще я обязательно скажу здесь, что мое творческое начало развивалось во многом благодаря поддержке, полученной в самом начале авторского пути от моего рано ушедшего из жизни любимого деда Иосифа Александровича Динкевича, который также всячески поощрял меня к писательству, проявляя внимание и искренний интерес ко всему, что я делаю, и тем самым формируя мою душевную самодостаточность через духовное и умственное саморазвитие. И всю свою жизнь я благодарю Бога и судьбу за то, что у меня был такой замечательный дедушка.

И еще я всегда с благодарностью вспоминаю поддержку, оказанную мне профессиональным филологом, доктором филологических наук Линой Ивановной Шкарбан и ее супругом, которые были первыми читателями многих моих «взрослых» произведений. Лина Ивановна в ненавязчивой, интеллигентной форме делилась со мной своим профессиональным опытом, о чем я всегда благодарственно помню.

Кроме того, эта книга не могла бы состояться без моих очень близких друзей – Зои Алексеевны Исаевой и Георгия Андреевича Лабациева, а также Ларисы Октябриновны Давыдовой, поскольку идея издать свое творчество отдельной книгой появлялась у меня периодически и неоднократно, но свое воплощение она получила только после мощного импульса поддержки, оказанной этими тремя моими близкими людьми, выразившими свой неподдельный интерес к однажды написанному мною и давшими ему свою высокую оценку.

Предлагаемая книга адресована тому читателю, который не разучился думать и чувствовать по-настоящему, вопреки «требованиям» эпохи ИИ; тому, кто исповедует истинные и непреходящие ценности, и кто по-прежнему уверен, что «самая большая роскошь на свете – это роскошь человеческих отношений»[5]. То есть речь идет о подлинных чувствах, подлинном общении и подлинных отношениях, а не эрзаце эры ИИ. И также речь идет о тех людях, которые умеют не только думать и размышлять о событиях жизни, но и критически их осмысливать, а главное, не разучились чувствовать – открыто, глубоко и свободно.

Собственно, это издание потому изначально и предназначается для глаз и души узкого круга близких мне по духу людей. Однако, я заранее выражаю свою признательность всем тем, кто захочет открыть эту книгу и заинтересуется моим литературно-художественным творчеством.

Возвращаясь к публикации данной книги, хочу здесь пояснить ее общее название – «История души», а именно, связать его с сутью гениального наблюдения в «Герое нашего времени» Михаила Юрьевича Лермонтова. Хотелось бы также отметить, что и для меня лично на протяжении всей жизни (а не только ее детско-юношеского периода) было свойственно понимание и осознание первичности жизни духа и души человеческой над всем бренным и материальным. Именно поэтому мне так рано и так глубоко запала в душу мысль гениального Михаила Юрьевича Лермонтова об «истории души человеческой»: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление…»[6]. Мне всегда была близка поэзия и проза Лермонтова, причем начиная с самого раннего периода жизни, когда я только начинала осознанно читать и воспринимать классику. Одним из наиболее проникновенных и созвучных мне по духу стало стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» (1841), которое особо запало в душу и которое стало выражать саму суть ее существования в зрелый период жизни:

Но подчеркну при всём том, что в этом же эпохальном произведении М. Ю. Лермонтова есть продолжение, которое созвучно мне теперешней, с высоты прожитой жизни. Вот эти строки:

Таким образом, моя душа пришла теперь к полному консонансу с идеями М. Ю. Лермонтова, высказанными в поэтической форме окончания стихотворения «Выхожу один я на дорогу». В этой связи при оформлении обложки книги «История души» я остановилась на выборе такой фотографии, на которой запечатлены осенние солнечные светотени с одинокой фигурой вдали на зеленеющей аллее, то есть попыталась максимально выразить посредством этого фото идею поэта про зеленеющую живую природу и бессмертную душу. Всё иное, включая мои предыдущие разработки разных вариантов обложки с видами зимней природы, символизировало бы душу замерзшую, которая по сути своей мертва. Вот и я отказываюсь от смерти в пользу жизни души и ее бессмертия, вслед за Лермонтовым. И само собой разумеется, что энергия этой живущей души должна всегда оставаться созидательной (в нее никоим образом нельзя впускать разрушительное начало).

Также с высоты прожитой на сегодняшней день жизни я могу сказать об одиночестве подобного рода, вслед за гениальным Карлом Густавом Юнгом, что оно «обусловлено не отсутствием людей вокруг, а невозможностью говорить с ними о том, что представляется тебе существенным и важным, и/или неприемлемостью твоих взглядов для других людей». И еще вспомню здесь о древней истине о том, что боль одиночества всегда сопровождается самопознанием, постижением смысла бытия и обретением мудрости (не знаю, как насчет мудрости, – не мне об этом судить, а вот путь самопознания и постижения смысла бытия я прохожу до сих пор). И при всём при том я никогда не забываю, что, как однажды написал Джонатан Свифт, «мы рождаемся в одиночестве, живем в одиночестве и умираем в одиночестве»; и эта мысль целиком и полностью также относится к жизни и судьбе моей собственной души. А об особенностях жизни в одиночестве мудрец Омар Хайям, много писавший о человеческой душе, в целом, и о ее одиночестве, в частности, говорил, что одиночество осознанно выбирают те люди, которым важна искренность и которые не хотят тратить свое время на поверхностные отношения. Отсюда и классика рубаи:

Омар Хайям размышлял и о том, почему люди остаются одинокими («задумчивая душа склоняется к одиночеству»), полагая, что осознанные личности, для которых так ценно глубокое понимание мира, избегают нежелательного влияния окружающих, поскольку им важна внутренняя независимость и собственная уникальность. Иными словами, размышляя о смысле жизни, О. Хайям подчеркивал, как важно иметь личное пространство, чтобы попытаться приблизиться к пониманию истинных ценностей земной жизни.

Итак, речь в этой книге пойдет на контрасте о том, как ИИ цифровой эпохи ХХI-го века вытесняет истинные ценности и приоритеты, заменив их в сознании и подсознании человека эрзацами (неполноценного общения, неполноценных отношений и низменных чувств).

И еще напишу о своем абсолютном убеждении, что для понимания глубинного смысла вещей и понятий лучше всего обращаться к мыслям великих людей. Они потому и великие, что выразили самую суть всего сущего коротко, ясно и гениально, – так, что лучше уже никто не скажет. А общий смысл художественного творчества выразил еще один гений – Борис Леонидович Пастернак, написав: «Цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех…»; и еще (там же): «Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь…».

В целом же я, наверно, пишу сейчас о вещах обыкновенных, обыденных и общеизвестных, но пишу о них, поскольку хочу с самого начала выставить четкие якоря предлагаемой читателю книги. Потому что действительно «В начале было Слово…»[7]. Или, как много позже сказал поэт, «Сначала было Слово печали и тоски…»[8] (и такое мироощущение также близко моей душе).

Теперь еще надо написать относительно содержательной составляющей предлагаемых текстов. Поскольку те немногие, кто знакомился с написанным мною, частенько задавали мне вопрос о соотношении реальности, правды жизни с выдумкой и вымыслом в моем творчестве, то есть о придуманных мною и реально имевших место в действительности событиях, постольку я хочу прокомментировать здесь и этот момент. На мой взгляд, лучше, чем Булат Шалвович Окуджава о таком стиле письма и не скажешь. А сказал он следующее: «Были дали голубы, было вымысла в избытке, и из собственной судьбы я выдёргивал по нитке…». И у меня тоже всегда получалось именно так, то есть «выдёргивать по нитке» из своей жизни и судьбы… Правда, справедливости ради, отмечу здесь, что некоторые из написанных мной произведений всё-таки являются абсолютными слепками с действительности один в один (так называемые зарисовки с натуры) – это, например, рассказы «Старинные часы», «Пока кипятится молоко», дилогия «Анна», зарисовки «Исповедь», «Зимняя прелюдия», «Улыбка», отдельные части из повести «Судьбы», некоторые очерки из «Мыслей вслух», очерк о моих родителях, и некоторые другие.

А в целом, стихотворение Булата Шалвовича Окуджавы «Я пишу исторический роман» полностью соответствует и моему мироощущению глубинной сути писательства и художественного творчества, оно близко и созвучно мне. Поэтому я привожу его здесь полностью:

И напоследок скажу, что примерно за двадцатипятилетний период активного творчества было написано в разы больше того, что было отобрано и вошло в эту книгу (особенно это касается юношеских стихов, а также некоторых детских рассказов и повестей). Бо́льшую часть написанного я отбраковала и утилизировала, будучи в достаточно зрелом возрасте. А из оставшегося уже сегодня отбирала, на мой взгляд, наиболее завершенные вещи, имеющие законченный вид по форме и содержанию, а потому достойные внимания моего читателя. Сама я считаю вершиной всего своего литературно-художественного творчества повесть «Судьбы», рассказы «Осенние холода», «В гости к Богу» и «Случайность», стихотворный перевод из Вильяма Шекспира, стихотворения «Серая верба» и «Этот бокал», а также некоторые очерки, написанные в последние годы.

Книга сознательно издается мною под псевдонимом (фамилия Кузьминская – это девичья фамилия моей бабушки по отцовской линии), поскольку я хочу избежать смешения литературно-художественного творчества автора с его научно-исследовательскими и учебно-методическими работами, которые на протяжении моей 42-хлетней профессиональной деятельности писались и публиковались на нескольких языках (русском, английском, французском и японском) в количестве, превышающем 160 наименований, включая персональные монографии и учебники. Потому что это уже совсем другая история…

И завершая свое авторское предисловие, я хочу поблагодарить всех моих потенциальных читателей за их возможный интерес к предлагаемой книге «История души», а также пожелать им здоровья, удачи и благополучия.

Марина Кузьминская

Москва, декабрь 2024 г.

Старинные часы

(Рассказ)

Вся эта история со старинными часами, которые давно отжили и даже пережили свой век, началась около года тому назад. Откровенно говоря, этим часам уже давно пора на покой, но они упорно не сдаются, а потому… потому попадают в историю!

В одно зимнее воскресное утро, когда я сидела в своей комнате за столом и готовила уроки, раздались резкие и, пожалуй, чересчур громкие звонки в дверь.

– Толя! – подала команду мама. – Открой!

– Вечно отрывают меня от работы, – недовольно бубнил папа, топая по коридору и попутно бормоча себе под нос, чтобы не забыть: – В шестьдесят седьмом году восемьдесят пять процентов…

– Да, да, сейчас! Перестаньте же трезвонить! – раздраженно обратился он к человеку за дверью.

– Это, наверное, опять Мася балуется.

Я была возмущена до глубины души эдакой несправедливостью и уже хотела подать голос, но мама опередила меня.

– Марина дома, – сказала она, подойдя к папе (я была успокоена), – мальчишки играют, как всегда. Да отпирай же ты скорей, – начала она сердиться на папу, который медлил с запорами.

– Копаешься, как ощипанная курица!

– Ах, так?! – оскорбился папа. – Открывай в таком случае сама!

– И открою! – мама с внушительным видом принялась за работу, и через несколько секунд дверь была распахнута настежь.

К папиному удивлению там была никакая не Мася, потому что я в это время стояла у приоткрытой двери своей комнаты; там даже не было мальчишек. На пороге стояла моя бабушка Ксения и с трудом переводила дух. Она отчаянно жестикулировала, на столько отчаянно махала руками, желая поскорее нам что-то объяснить, что не заметила, как здо́рово ударилась о косяк двери. Из ее «рассказа» папа уяснил себе что-то и кинулся вниз. Мама побежала за водой отпаивать бабушку. Но когда она принесла стакан, он, скорее всего, нужен был уже не бабушке (которая с хозяйственным видом вынимала из своей сумки свёртки внушительных размеров), а несчастному побледневшему папе, который замер на лестничной площадке нашего второго этажа. Наконец, он выдавил:

– Оля, а без этой… хламиды в доме обойтись никак нельзя? Да и Марине она мешать будет…

– Во-первых, кто – «она»? А, во-вторых, почему она – «хламида»? – мама удивленно подняла брови. Но папа не успел ответить, в разговор вступила бабушка.

– Толя, ступай в такси и принеси, наконец, эту уникальнейшую вещь, – распорядилась она.

– Я привезла вам французские часы, старинные, работы восемнадцатого века!

– А почему бы вам эту прелестную вещь у себя дома не оставить? – подозрительно спросила мама.

– Ну, видишь ли, бой у них слишком громкий, как заведём – спасу нет, будит всех ночью, – сказала моя бабуся. – А вы молодые, привыкнете, – заключила она и крикнула папе на лестницу: – Осторожнее, пожалуйста!

– Что-то я сомневаюсь, что привыкну к ним, – тихо сказала мама и ушла на кухню.

– Бабушка, а сколько раз в час они останавливаются? – не без ехидства спросила я.

Но бабушка не поняла, а может быть, просто не расслышала моего вопроса, так как на пороге появился папа, неся огромный сверток, обтянутый темно-синей материей.

– Так, разворачивай! Вешай вон там на стену, я им и место уже облюбовала, – сказала бабушка, – а я пока пойду к Лёле.

Она ушла, а я с интересом воззрилась на папу, который думал, как ему присобачить «уникальную вещь» на стену.

– Что с ними делать – ума не приложу! – потерянно бормотал он.

– В утиль что ли сдать? И то не примут! – и он сокрушенно качал головой.

Вдруг раздался рёв, вернее сказать, это просто «уникальная вещь» начала бить двенадцать раз, но ее бой был похож на разъяренный звериный рык. Теперь нам уже не казалось странным, что у бабушки дома по ночам часы будили всех.

– Как? Прекрасную штуку я вам привезла? – воскликнула бабушка, когда бой прекратился.

И все мы трое понуро опустили головы в знак согласия. Да, о таком подарочке мы и не мечтали!..

В первую неделю бабушкины часы шли, спеша на три часа ровно, и не останавливались, а потом – заглохли! Мы были безмерно рады этому событию, особенно папа, который не спал уже седьмую ночь. Даже таблетки димедрола оказались беспомощны перед этой бандурой. Но вот она остановилась, и нашему ликованию не было конца и края! Папа побежал в кондитерскую, купил огромный торт, и мы закатили чаепитие.

…Прошло еще несколько дней, и однажды утром мама поведала мне о ночном происшествии. Оказывается, прошлой ночью папа подрался с часами. Вернее, не совсем так, – часы напали на папу. А случилось вот что. За полночь папе, как всегда, захотелось есть. Он встал с постели, сунул ноги в шлепанцы, и, еще не продрав как следует глаз, направился в поход за провизией на кухню. Но было темно, папа не видел часов, наткнулся на них и поранил себе голову. Есть ему почему-то сразу же расхотелось, он замотал голову полотенцем и лег спать, обещая завтра же сдать часы в утиль-сырье.

Утром мама долго не могла отстирать кровь с полотенца и ругалась, а папа завернул часы и отвез их в мастерскую.

И вот они снова появились в нашей квартире. Только звон у них стал теперь ласковый и нежный. И, конечно, мы сразу же их полюбили. Правда, с тех пор они часто ломались, и примерно раз в месяц папа неизменно возил их в починку. Но это не важно. А важно то, что без часов в нашем доме почему-то становится пусто, их не хватает. Папа сильно привязался к часам и уже больше не грозится сдать их в утиль-сырье. Он может сколько угодно стоять и любоваться ими.

А бабушка, однажды наблюдавшая эту картину, даже прослезилась и сказала: – Ишь, как полюбил он их, голубчик! Ишь…

Ранний снег

(Рассказ)

Снег выпал рано. В конце ноября маленький городок был уже окутан белой пеленой. Улицы занесены метелью, деревья в инее, речка скована льдом. Электрические провода, сплошь оклеенные снежинками, походили на пушистые белые нитки, которые, казалось, надо было только смотать в клубки. Нахохлившиеся воробьи почему-то сурово и неодобрительно посматривали на редких прохожих, а потом вспархивали с крыш и летели искать кормушки.

Снег выпал поздно ночью. Еще пару дней назад в городе было сыро и неуютно. Мелкий дождь лениво барабанил по подоконникам, под ногами хлюпала противная слякоть, и выходить на улицу совсем не хотелось. Ранним утром городок имел опрятный и убранный вид.

Проснувшись, Лика подбежала к окну и радостно вскрикнула:

– Ой, мамочка, смотри, как здо́рово! На улице белым-бело!

Днем снег пошел мелкими хлопьями. Ветер то бешено крутил их, то отпускал, словно наигравшись. Лика все уроки так и просмотрела в окно. Как хотелось поскорей побежать на улицу! Если бы не газета… А газету нужно было делать. Весь класс был занят ей. Да и Лика, работая, уже не грустила о неудавшейся прогулке, ведь порошить перестало.

А вечером опять начался снегопад – настоящий, зимний. Лика поздно вышла из школы, улыбнулась чему-то своему, а потом звонко рассмеялась. Хорошо, очень хорошо! Весело скрипит снег – скрип-скрип-скрип. «Скрип-Скрипыч, здравствуй!» – поздоровалась с ним Лика.

– Куда же ты, Катя! – вдруг послышалось ей. Лика спряталась за дерево.

– Ответь мне только – «да»?

– Ах, Сергей, давай потом…

– Нет, сейчас!

– Ну, нет…

Потянул ветер, рванул на Лике пальто. Девочка медленно побрела домой. Радостно что-то шептал ей Скрип-Скрипыч. Только ей было совсем не весело.

А к ночи снег растаял. Пошел дождь. Белые сугробы почернели и превратились в большие грязные лужи. Хлюпала опять под ногами слякоть. Милый Скрип-Скрипыч исчез. А снег всё таял и таял, но никто не заметил этого, не увидел снежных слёз.

Только поздно ночью Лика, запершись одна в комнате, долго стояла перед мокрым окном и плакала в темноте.

Останься!

(Зарисовка)

В доме темно. А за окном идет дождь. Он стекает с крыши и падает в ночь.

– Останься, прошу тебя! – сколько скорби и печали в твоих глазах.

– Останься!

Как тяжело мне, поверь, говорить тебе «нет» и смотреть в твои мокрые, молящие глаза.

– Останься, останься! – опять повторяешь ты, и я чувствую, что силы изменяют мне.

Я быстро выбегаю из дома, сажусь в черную заждавшуюся карету, захлопываю дверцу.

– Гони! – кричу кучеру.

Лошади рывком трогаются с места. Я оборачиваюсь и через заднее окно сквозь струи дождя и сквозь слёзы вижу, что ты стоишь одиноко посреди дороги, бессильно опустив руки, провожая меня отчаянным взглядом…

…Серебрится вдали лес. Последние капли просыхают на крыше дилижанса. Кончается дождь. Наступает рассвет. Я улыбаюсь.

Остановив карету, выхожу на сверкающий луг. Вдыхаю свежий летний воздух и вдруг… «Останься!»… Передо мной стоишь ты, словно бледный призрак. «Останься!»

Ты не можешь понять, а я не могу остаться. Время неумолимо. Прости меня. Забудь всё. Но через много-много лет я вспомню тебя, летнюю грозу и дождь, и белые шепчущие губы: «Останься!»…[11]

Трилогия «Лика»

Встреча с прошлым

(Рассказ)

• «Корабли постоят и ложатся на курс,
• Но они возвращаются сквозь непогоды…»

Владимир Высоцкий

А. Б.

Мне совсем не хочется вспоминать об этом. Но бывают минуты, когда я, полностью отключившись от реальности, уношусь мыслями туда, в осень шестилетней давности… Я вспоминаю ее упорно, настойчиво, день за днем. Кто знает, если бы я оставался в неведении, наверно, я никогда бы не вернулся к этим воспоминаниям. Но всё случилось иначе.

Дождливым октябрьским вечером я возвращался с работы. Разменивая деньги в метро, я рассыпал монеты. Нужно было торопиться, дома меня ждали друзья, так называемый «вечёр прощания». А назавтра опять очередная командировка, одна из тех, про которые в нашем учреждении не говорят, но думают, «хорошо, если вернешься живой»… Но подняв глаза, я застыл на секунду. У автомата стояла девушка и ее лицо… я узнал его! Правда, она так изменилась. Ее красота привлекала меня еще когда мы вместе с ней учились в университете, а теперь я просто не мог оторвать от нее глаз. Она не замечала меня.

– Инга, здравствуй! Ты не узнаешь меня?

Она обернулась, тревожно посмотрела в толпу, увидела меня. Губы ее тронула едва заметная, незнакомая мне улыбка.

– Как же не узнать! Вот так встреча, – она протянула мне руку, а другой чуть крепче взялась за ручку сумки.

– Давай-ка мне свой багаж, – скомандовал я.

Инга лукаво улыбнулась и отдала мне сумку.

– Что ты улыбаешься? И сумка такая тяжелая! Откуда?

Теперь Инга рассмеялась. Смех у нее стал совсем другой – мягкий, звонкий.

– Сашенька, ты задаешь слишком много вопросов! А мне так хочется быть сегодня откровенной с тобой.

– Ну, так будь!

– Хорошо. Я улыбнулась, потому что вспомнила, как еще в университете, когда мы встречались, ты таскал мою тяжеленную сумку с физкультурной формой.

– Ну, а теперь ты камней, вероятно, в нее наложила, – буркнул я.

– Нет, – у Инги появилась удивительная привычка смеяться глазами; в них как будто вспыхивал маленький огонек, от которого становилось теплее.

– Нет, Саша. Хотя твоя профессия и требует от тебя максимальной проницательности, но на этот раз ты не угадал. Я возвращаюсь из дома отдыха раньше срока, телеграмму не дала, вот меня никто и не встретил.

– Ясно. Ты торопишься?

– Нет, пожалуй.

– Тогда пройдемся?

– Хорошо.

Мы вышли из метро. Холодный влажный воздух неприятно ударил в лицо. Мне отчего-то стало не по себе. Инга была спокойна. Несколько минут мы шли молча по темной улице. Инга вдруг остановилась и посмотрела мне в глаза.

– Саша, очень я изменилась?

– Нет. Разве что еще красивее стала.

Инга насмешливо сощурилась.

– Я спросила вовсе не для того, чтобы услышать избитый комплимент. Их мне и так достаточно делают муж и друзья.

– Кстати, как он? – я знал, что еще на третьем курсе Инга вышла замуж за одного из моих многочисленных приятелей той поры. Но тогда между нами уже не было никаких связей.

– Кто, Игорь? Отлично, – она улыбнулась, – спасибо.

– Всё так же любит тебя? – вдруг спросил я.

– Да. А почему ты…

– Так, просто интересуюсь.

– Саша, – Инга тихо и спокойно взяла меня под руку, и я подумал о том, что прежде она никогда бы не сделала этого.

– Саша, можно задать тебе один вопрос?

– Хоть десять! – великодушно позволил я и плотнее прижал к себе ее руку. Инга опять улыбнулась.

– Ты говоришь совсем как раньше… Саша, а ты всё один, не женился?

– Ну, почему же один, друзей у меня полно, – я хотел было обнять ее за плечи, но она сняла мою руку и сказала: – Не надо.

– Да, – продолжала она, – друзей у тебя всегда было много. Значит, всё романы, романы…

Я рассмеялся. – Если хочешь, пусть будет так.

Мы опять замолчали. Я не заметил, как мы вошли в парк. Тусклые фонари слабо освещали мокрые скамейки и голые стволы деревьев, отбрасывающие причудливые тени на асфальт. Было темно и тихо. Свет едва освещал лицо Инги. И мне вдруг страшно захотелось поцеловать ее, так, что я едва сдержал себя.

– О чем ты думаешь сейчас? – спросила Инга.

– Так, ни о чем. А ты?

– О том, что в этом самом парке ты в первый раз поцеловал мне руку, помнишь?

– Нет, уже забыл.

– Разумеется. Относительно меня у тебя всегда была короткая память.

– Инга, – вдруг спросил я, – а если б тогда, до твоей свадьбы, я сделал тебе предложение, ты бы вышла за меня?

Она остановилась. Остановился и я.

– Знаешь, ты сказал это так, как будто не спрашиваешь, а утверждаешь. Между тем, ты ошибаешься, Сашенька. Нет, я бы никогда не вышла за тебя.

– Почему? – я был искренне удивлен. – Ты же любила меня тогда!

Инга молчала и смотрела прямо перед собой. У нее было серьезное, сосредоточенное лицо. Наконец, она повернулась ко мне. Я ожидал увидеть в ее глазах слезы, а нашел в них лишь странный лихорадочный блеск.

– Саша, милый, не хотела я об этом говорить, да ты сам завел разговор, и я поняла, надо наконец сказать всю правду. Хотя тебе, быть может, будет неприятно слушать меня… Помнишь, ты влюбился в меня так, что буквально ходил за мной по пятам? А мне ты не понравился с самого нашего знакомства. Но друзей у меня тогда не было, вообще не было никого, а в семнадцать лет это воспринимается, как трагедия. Ну, вот я и позволила звонить себе. Ты постоянно приглашал меня куда-нибудь, и я почти всегда соглашалась, только старалась, чтобы мы пореже оставались вдвоем, мне не о чем было говорить с тобой. Помнишь скамейку в парке, где ты впервые признался мне в «любви»? Я сказала тебе: «И я люблю тебя», а ведь это было неправдой… Я никогда, ни одной минуты не любила тебя. Теперь мне даже самой непонятно, – неужели одна только боязнь одиночества способна была заставить меня поддерживать с тобой отношения?! Прости, ради Бога, но твоя дуболомная мужская самоуверенность вызывала у меня почти ненависть. Я и мечтала, чтобы ты поскорее «разлюбил» меня и увлекся кем-то другим, и боялась этого страшно… Ну, а потом мы тихо разошлись. Едва я заметила, что ты чуточку изменился, я сразу же оставила тебя, ты, наверно, помнишь. Кажется, ты был тогда даже озадачен моим поведением и благодарен мне… А я, прости, презирала тебя почти так же сильно, как и себя. Это тогда я решила, что больше подобных «лекарств» от одиночества я не принимаю…

Она замолчала. Я стоял, пытаясь осмыслить услышанное. Инга забрала у меня из рук свою сумку и тихо сказала:

– Ты извини меня, хотя думаю, вряд ли тебе может быть неприятна история такой давности. А мне уже пора. Очень хочу увидеть Игоря.

Она быстро шла по темной аллее парка, по обе стороны которой склонялись почти голые деревья. Я стоял и смотрел ей вслед. Когда она была уже далеко, я громко позвал ее: – Инга!

Но она так и не обернулась.

…Мне совсем не хочется вспоминать об этом, мне так хочется забыть. Но память постоянно прокручивает тот месяц, проведенный с Ингой. А она не любила меня.

Мне так хочется забыть обо всём, но это выше моих сил.

Исповедь

(Зарисовка)

А. Е.

В эту зиму она всё чаще и чаще вспоминала о том, как была одинока в прошлом году. Теперь ей больше всего на свете хотелось вернуть это свое одиночество. Порой, казалось, ей удавалось побыть одной, но не проходило и часа, как телефонный звонок напоминал о другом. Порой она просто отчаивалась от этой устоявшейся и надоевшей ей необходимости находиться среди людей, смеяться, шутить, быть в окружении толпы.

Дома ей тоже редко удавалось побыть одной, но когда это случалось, она вспоминала школу, свою учебу и его. Впрочем, нет, о нем она теперь не думала, похоронив свои воспоминания в самой глубине души.

…Та зима не была такой холодной. Не было ледяных пронизывающих ветров, прилетавших с севера, вьюг и метелей, приходивших по вечерам. Лежа ночью в постели без сна и смотря на разрисованные морозом стекла окон, она думала. Воспоминания приходили мгновенно. Она не старалась их отогнать, хотя далекий голос говорил, что надо бы это сделать, иначе пройдет без сна еще одна ночь. Но она его не слушала.

Натянув до подбородка одеяло, она вспоминала. Вспоминала и думала о том, что год назад, может быть, вот такой же ночью она с нетерпением дожидалась часа, когда заснут все. Наконец, этот час приходил, она выскальзывала из постели и, дрожа от холода и возраставшего волнения, одевалась. Тихо прикрывала входную дверь и уходила. Она помнила всё, вплоть до мельчайших деталей, в этих своих ночных прогулках. Помнила, как сначала непривычно бил в лицо встречный ветер, и как потом она привыкала к нему. Подойдя к его дому, она замедляла шаги. Дом чернел темнотой многочисленных окон, а стекла слегка блестели от света редких фонарей. Часто начинал валить снег, и она никогда не могла понять, отчего он был такой колючий. Она стояла перед его домом и не могла уйти. Ей нравилось фантазировать, если она видела, как зажигался свет в каком-нибудь окне. Она мечтала о том, что именно здесь живет он, и что он увидел ее. Но увидеть ее он никак не мог, и она понимала это. Но всё равно вздрагивала, когда свет потухал. Потом поворачивалась и брела домой…

Она была некрасива. Так говорили ей подруги и родители. Впрочем, она и сама никогда не претендовала на красоту. Но даже несмотря на это, ждала чего-то, хотя знала, что надеется впустую.

Потом она лишилась возможности даже коротких встреч с ним в школе. Сначала студенческая жизнь оглушила ее своим весельем и шумом; она, казалось, забыла обо всём, вплоть до этой зимы.

Теперь ее «любили» многие, наперебой летели комплименты и признания, и вскоре их стало так много, что одному она ответила «да». С тех пор они почти всегда были вместе. Ей казалось, что она счастлива. Она говорила себе, что любит его. Наверно, это действительно было так. И жизнь ее стала совсем другой.

Но пришла зима, а с ней – это невероятное желание одиночества. Она не была грустной, а все спрашивали, почему она грустит; она не смеялась, и все думали, что с ней что-то случилось. Но ничего не происходило.

…Она уже ни о чем не вспоминала и не думала о том, что будет дальше. Именно теперь она ощущала, какая сложная вещь – жизнь и какое трудное чувство – любовь, и еще начинала понимать, что и то, и другое – бесконечно…

Прогулка вдвоем

(Зарисовка)

А. Б.

Всем знакомым казалось странным и непонятным мое пристрастие гулять в одиночестве в дождливую погоду. Наверно, я и сама полностью не отдавала себе отчета в том, почему этими промозглыми светлыми, летними вечерами вместо теплой, уютной и пустой квартиры меня тянуло в мокрое серое ненастье. Лето уже кончалось, и работы нашему студенческому стройотряду, работавшему на одном из московских объектов, доставалось немного, так что в неделю обязательно выпадала пара выходных. Правда, все были недовольны мелким, моросящим дождем, который многим мешал приятно проводить время на свежем воздухе. Но я не относилась к их числу.

В тот день часов в пять вечера я, как обычно, надела непромокаемый плащ с капюшоном и вышла на улицу. Моих родителей по счастливой случайности не было в городе, и я наслаждалась свободой. Да и погода была моей самой любимой. Сначала прохладный ветер заставлял зажмуриться, но очень скоро я привыкала к нему. Станция метро. Потом автобусная остановка. Я в центральном парке, в своем излюбленном месте. В такую погоду здесь никогда не бывало народу, и я привыкла гулять только с одним неутомимо-постоянным спутником – дождем. Сквозь капюшон были слышны частые удары мельчайших капель, а мокрые листья деревьев казались обсыпанными сахарной пудрой. Я остановилась, дотянулась до ветвей и потащила их вниз. Мгновенно холодный хоровод дождя окружил меня со всех сторон. Я подождала, пока он кончится, и пошла дальше. Было очень тихо. Шаги я услышала неожиданно и подняла голову. Кто-то шел мне навстречу под большим черным зонтом. Я улыбнулась. Пожалуй, я никогда в жизни не могла бы понять предназначения зонтов в такую погоду, без них, на мой взгляд, куда интересней! Может быть, из-за моих биотоков, но зонт вдруг исчез. Он шел еще далеко от меня, но походка была на столько знакомой, что я сразу же его узнала. Мы «враждовали» с начала учебного года, хотя причина казалась мне глупой и страшно банальной. Он влюбился, я – нет. Теперь он меня ненавидел.

Я ждала, что он пройдет мимо, но вдруг услышала:

– Привет! Ты не промокнешь?

Я удивленно подняла на него глаза и ответила: – Нет.

– Тебе не кажутся опасными прогулки в одиночестве? – он откровенно разглядывал меня.

Я рассмеялась и покачала головой. Он вдруг пошел со мной рядом.

– Неужели трудно кого-нибудь пригласить?

– А что?

– Ничего. По-моему, лучше.

– Я пригласила.

– Кого?!

– Дождь.

Он рассердился. – Какая была, такая и осталась! – зло проговорил он.

– Фантазерка! – это слово он произнес почти с ненавистью.

Я, улыбаясь, посмотрела ему в лицо, потом сказала:

– Стало быть, нам снова не по пути.

Он резко повернулся и исчез почти мгновенно, а я пошла вперед. Вдалеке начинало мягко синеть небо, и этот свет делал всё вокруг нежным и блестящим. Я достала из сумки зеркальце и увидела, что он стоит на повороте и смотрит мне вслед. Не оборачиваясь, я ускорила шаги и с бьющимся сердцем продолжала идти сквозь серебристую дождевую пыль. Мне хотелось окликнуть дождь по имени и сказать ему нежно-ласковые слова, но я не знала, как его называть…

Если молчат двое

(Зарисовка)

Г. С.

В комнате темно. На рояле в старинном подсвечнике мерцает желтое пламя, отбрасывает серые тени на потолок, стены, лица. Я сижу в углу в кресле, где меня совсем не видно. Рядом тоже кто-то сидит, но открывать глаза, чтобы посмотреть, мне не хочется. Пламя свечей колышется от ночного ветра, и комната постоянно меняет свои цвета и оттенки.

– Можно пригласить на танец? – не слышится ли мне?

Узнаю по голосу – Игорь. Выходим. Руки на плечах, руки на талии. Медленный ритм танца. Поднимаю глаза. Игорь смотрит в сторону, на Лену. На лице тоска, боль. Но, возможно, его делает печальным лишь блеск свечей.

– Мне ужасно весело, – шепчет Игорь.

А глаза предательски блестят.

Я слегка сжимаю его руку.

– Ты же мужчина, держись, – шепчу я, – жизнь, она такая, знаешь, полосатая, то белая, то черная… Мне ведь тоже нелегко, Игорёк.

Теперь он смотрит не в сторону, а мне в глаза.

– Спасибо!

Я улыбаюсь ему.

Музыка меняется, медленный ритм уходит. Только свечи по-прежнему отбрасывают блики на серые лица. Гремит оркестр. Кто-то клянется в вечной любви, кто-то не верит… Ча-ча-ча! А голоса веселые. В жизни так не бывает. В жизни куда сложнее. Ча-ча-ча! – отбивает ударник. Я опять закрываю глаза.

– «Where do I begin to tell the story of how great a love can be?»[12] – откуда взяться здесь этой песне?

Но передо мной уже стоит Он.

– Потанцуем! – это даже не просьба, а утверждение.

Выходим. Руки на плечах, руки на талии. Медленный ритм танца. Поднимаю глаза. Саша, как будто почувствовав мой напряженный взгляд, наклоняется, смотрит жестко, с иронией. Мне горько. Я кривлю рот в усмешке. Саша отворачивается. Вдруг вспоминаю: «Знаешь, так хочется сделать что-нибудь и не думать при этом о последствиях! Ведь еще Шамиль считал, что тому, кто „просчитывает“ варианты, не дано совершить подвиг; по-моему, так это элементарная трусость». Саша сказал мне это вчера. Я понимаю, что мне тоже хочется вести себя с ним по сердцу, а не по уму.

Опять поднимаю глаза. Та же насмешливая улыбка. Нет, никогда я не смогу вести себя с ним по сердцу; он просто не поверит мне.

Свечи блестят в серебряном подсвечнике. Звучит тягуче-грустная мелодия. Молчим. Кажется, еще древние считали молчание знаком согласия. А если молчат двое, что тогда?

«Шиповник цвёл. Через забор клонилась вишня…»

«Благодарю за всё тебя сейчас я…»

В. И.

«Деревья облетают. Осыпались цветы…»

Н. Г.

Любовь

(Рассказ)

Н. Г.

Иринка стояла у расписания. Только что прозвенел звонок с пары, из коридора доносился шум. Иринка беспокойно водила глазами по стенам, лицам. Приди, ну, скорее, приди, пожалуйста…

Мимо спешили однокурсники. Они здоровались с ней, и Иринка нетерпеливо отвечала им. Она ждала Его.

…Несколько лет назад у Иринки умерла мать. Девочка была на столько потрясена горем, что не обратила внимания на хмурые лица врачей, обследовавших ее в клинике вскоре после смерти матери. А вчера отец сказал ей:

– Доченька, нужно лечь в больницу.

– Зачем? – удивилась Иринка. – Я прекрасно себя чувствую.

– Милая, ты больна.

И она поняла.

– Значит, то же, что и у мамы? Кровь? – вопрос повис в воздухе, но в глазах отца она прочитала всё, это конец. Надо подводить итоги.

Два месяца назад она познакомилась с Колей во время работы в студенческом строительном отряде. Они подружились. Иринка приносила для Коли английские книги из отцовской библиотеки, а он просто уделял ей много внимания, всем своим видом показывая, что получает от ее общества искреннее удовольствие.

– Ну, как, понравилось? – спросила как-то раз она у него, получая назад очередную книгу.

– Я и не думал читать ее, – последовал неожиданный ответ.

– Да? – засмеялась Иринка.

– Да, – и Коля ответил на ее не высказанный вслух вопрос: – Книгу я брал для жены. А теперь слушай, мне рассказали потрясный анекдот…

Но Иринка не слушала. Это был удар. Теперь она поняла, что любит его.

И вот наступил последний день в университете. Завтра и впредь будет только клиника. Иринке хотелось увидеть Колю, сказать ему что-то, пусть незначительное, а потом вспоминать его лицо, глаза, улыбку – легкую и всегда неожиданную.

– Здравствуй, Ириш! Ты чего это не в аудитории на лекции? Звонок скоро будет.

Иринка улыбнулась.

– Здравствуй, Коля.

– Ты страшно бледная. Больна? Ну-ка, марш домой! Еще разболеешься, кто мне тогда книги приносить будет? – Коля шутя подтолкнул ее за плечи. Иринкины глаза расширились.

– Я проститься с тобой пришла. Сейчас пойду домой.

– Что за чушь! Завтра увидимся обязательно, захвати, кстати, рассказы Стивенсона, ну, помнишь, ты говорила…

– Нет, Коля, завтра не увидимся. Вообще больше не увидимся. Я… в общем, меня не будет…

– Ты что, очень больна? – серьезно спросил он.

– Ну, к чему тебе это знать? На лекцию поторопись, опоздаешь.

– Иришка, девочка, ты не сошла с ума?!

– Нет, Коленька, нет. Прощай.

– Милая моя, постой!..

Вечером Коля сидел у открытого окна с книгой. В комнату заглянула Надежда.

– Интересно?

– Я не читаю, – Коля отложил книгу и посмотрел на жену.

– Надя, ты помнишь ту девочку, которая приносила для тебя книги? Она, кажется, скоро умрет.

– Ты что, опять фантастики начитался? – насмешливо поинтересовалась Надежда.

«Может быть счастьем осенний день…»

«Ты плакала…»

«Болело сердце…»

«Ты говорил: – Всё будет. Подожди…»

В. И.

«Покраснели глаза от слёз…»

В. И.

«Рвала листки – прошлое…»

«Благодарю…»

«Я с другим, ты – с другой…»

«Льют за окном дожди…»

• «Со мною вот что происходит:
• Совсем не тот ко мне приходит,
• А ходят в праздной суете
• Разнообразные не те…»

Евгений Евтушенко

Случайность

(Рассказ)

Нине, А. Е.

Лестничная площадка. Полумрак, как всегда экономят электроэнергию. На улице начинало смеркаться. Был обыкновенный августовский вечер, один из тех, когда лето незаметно переходит в осень. Мы стояли перед дверью моей квартиры, и он сильно сжимал мои руки в своих. Я всё ждала, когда он, наконец, отпустит меня, я открою дверь и буду дома. Он молчал, но, пожалуй, впервые за всё время нашего долгого знакомства мне было безразлично, о чем он думает. Звякнула моя большая спортивная сумка, лежавшая между нами, и завалилась на бок.

– Ну, вот и всё, – зачем-то сказала я и сразу же почувствовала себя банальной и глупой, какой бывала прежде с ним. Закусила губы. А он молчал.

– Может, зайдешь на чашку чая? – предложила я, надеясь услышать «нет» и исчезнуть за дверью своего дома.

– Ты устала, – тихо сказал он и посмотрел мне в лицо. У него были большие озабоченные глаза.

– Мариш, – он шагнул и обнял меня за плечи, – пошли за меня замуж?

– Пошли, – улыбнулась я, – но не сейчас, прежде всего мне надо…

– Да, понял, – он крепко сжал мои плечи, и, хотя было немного больно, я рассмеялась.

– Я позвоню? – мне показалось, что в его голосе прозвучала какая-то неуверенность.

– Звони, – я всунула ключ в замочную скважину, услышала, как в вечерней тишине гулко отозвались его шаги.

– До свидания! – крикнул он, когда я уже стояла в прихожей.

– Прощай, – откликнулась я.

Шаги смолкли, он, наверно, остановился. Тишина.

– До свидания! – повторил он.

Прислонившись к косяку двери, я смотрела вниз.

– Прощай, – сказала я и захлопнула дверь.

Включила свет, огляделась. Как же чудесно дома! Скинула сабо, ноги уже устали от высоких каблуков, и босиком прошлёпала в свою комнату. Чисто, тихо. Я открыла шкаф в «стенке» и засунула туда свой багаж, разбирать его буду завтра, вот только достану маленькую книжечку в сером переплёте. А теперь раздеться и в ванну. Впрочем, нет, сначала надо взвеситься. Да, похудела даже больше, чем рассчитывала, сорок пять кило при моем ста семидесяти одном сантиметре – это уж, пожалуй, очень «по-американски». Как это сказал Мартин тогда в бассейне? Что-то вроде «ты, кажется, задалась целью по возвращении домой поцарапать ванну своими рёбрами, нет?» Я улыбнулась. В конце концов, всё это такая чепуха! Достала полотенце, прихватила серую книжечку и через несколько минут уже лежала в прозрачной зеленовато-голубой воде. В руках – дневник, мой единственный и самый большой друг. А, забыла заколоть волосы, теперь они наполовину мокрые. Ну, ничего, завтра и так делать новую прическу. Похоже, я загорела. Довольная этим обстоятельством, я открыла дневник на той странице, с которой началась одна из самых странных и неправдоподобных историй в моей жизни.

…В тот день я проснулась поздно, часов в одиннадцать. За окном пасмурно, небо в грязных сизых тучах. Думала, думала, что предпринять, и не нашла ничего лучшего, чем съездить в центр к знакомой билетёрше и достать билет в театр[14]. Дальше обычный ритуал: shower – make-up – get-dressed-routine[15] (где-то я читала, кажется, в одном из детективов на английском, что у героини эта процедура занимала пятнадцать-двадцать минут; вот счастливая! а я трачу не меньше часа, и куда время идет, ума абсолютно не приложу). Потом я, как всегда, внимательно осмотрела себя в зеркале и осталась почти довольна. Правда, бледность больше, чем следует, зато оливковый плащ, закрытые туфли на высоком каблуке и сумка того же цвета отлично подходят к моим зелёным глазам (которые, кстати, мой бывший муж сравнивал с кошачьими). Волосы я закалывать не стала, и они пышной волной падали мне на плечи. Словом, я была до известной степени удовлетворена своим отражением, заперла дверь квартиры и вышла из дома.

Погода была совсем не летней, холодный ветер пронизывал до костей. Я подняла воротник.

В вагоне метро я долго не могла согреться, но, к счастью, народу было немного, и потому вряд ли кто-нибудь обратил внимание, как мои зубы пытались выстукивать чечётку.

Я вышла на «Калининской»[16], а потом в недоумении остановилась у закрытой театральной кассы. Ну, да, это на меня очень похоже, – забыть, что сегодня выходной… Я немного постояла, похмурилась, повздыхала, а потом опять направилась к метро.

Когда я села в поезд (как всегда, в углу у окна) и успела, поёживаясь, засунуть руки глубоко в карманы плаща, я вдруг почувствовала, что меня осторожно берут под руку. Я повернулась. Рядом, улыбаясь, сидел Андрей.

– Это я, – сказал он, – здравствуй.

– Здравствуй-здравствуй, старый дружище, как поживаешь?

– Спасибо, понемногу. А я тебя давно заприметил, еще на улице, и пошел следом.

– Да?

– Да. Всё не мог понять, где это я тебя видел, – он засмеялся, я тоже. Правда, забавно, наши встречи были редки и случайны, но довольно регулярны с тех пор, как… А, впрочем, первая любовь неудачна у многих.

Помолчали.

– А ты изменилась, – сказал он, – вот только не пойму, в чём.

– Похудела-постарела, – подсказала я.

– Похудела? Да… Ты такая стала… Слов не подберу, – вдруг совсем по-детски сказал Андрей.

И я засмеялась. – Ну, уж и правда!

– Правда! Можешь мне верить, – он прижал к себе мой локоть и потребовал, совсем как прежде, – давай, рассказывай!

Но о чём мне было ему рассказывать? Может быть, о том, как мой бывший муж долго не хотел давать мне развода, а согласился, лишь когда выяснилось, что его очередная любовница ждет от него ребёнка и он должен с ней расписаться? О том, сколько я провела бессонных ночей, вспоминая нашу совместную жизнь, длившуюся чуть больше трех лет? А, может быть, о том, почему я так похудела, – что последние пять месяцев постоянно лежала в больнице, совсем близко от его дома, с осложнениями после операции на сердце, и много думала о нём, Андрее? Нет, об этом говорить, безусловно, не стоит. Тогда о чём же?

– Ну, не молчи, – услышала я и улыбнулась.

– У тебя улыбка новая, – неожиданно заключил Андрей. – Как же ты всё-таки изменилась!

Поезд выехал из подземки на мост. Шел мелкий колючий дождь. Косые струйки стекали по стеклам вагона.

– А в Прибалтике сейчас солнце, – сказал Андрей.

– Завидую тем, кто в Прибалтике, – отозвалась я.

Мы опять замолчали. Потом подъехали к нашей станции, вышли из метро. Я раскрыла зонт и взяла его под руку. Я видела, что Андрей как-то странно поглядывает на меня, словно оценивает что-то.

– Да ладно уж, говори, я ведь свой парень!

– И скажу, подумаешь, испугала! – у него было явно хорошее настроение.

– Пойдем ко мне, выпьем кофе?

– Пойдем, – спокойно сказала я.

– Ну, вот и славненько!

Мы быстро шли по мокрому асфальту, обходили лужи, смотрели друг на друга и улыбались. Я думала о том, что, наконец, увижу, как живет Андрей, и, может быть, пойму его чуть-чуть лучше.

В лифте он мне заметил: – Приготовилась?

– К чему? – не поняла я.

– Сейчас буду знакомить тебя с маменькой!

– А…

Андрей позвонил. Дверь открылась почти сразу, как будто его ждали. Андрей подтолкнул меня вперед.

– Это Марина, моя старая, старая… – он запнулся, – знакомая.

– Здравствуйте, Галина Александровна.

Она показалась мне очень милой и домашней, с детским маленьким ртом. И еще я заметила, как светлые брови Андрея взлетели вверх, когда я назвала его маму по имени.

Через десять минут мы уже уютно сидели за столом и пили с Галиной Александровной чай. Один Андрей пил кофе. Он объяснил, что так пристрастился к нему на работе, что теперь ничего, кроме кофе, не признаёт. Мы немного поговорили, вернее, это Андрей всё рассказывал нам смешные истории, которые происходили у него на работе, а мы смеялись. Потом Андрей проводил меня в свою комнату и, сказав «я сейчас», исчез.

Его комната была именно такой, какой я и представляла её себе раньше, когда всё, буквально всё, имевшее отношение к Андрею, казалось мне священным.

– Ты уже уложил вещи? – услышала я голос Галины Александровны.

– Успеется, – он вошел и плотно закрыл за собой дверь. – Ну, вот, так я и знал, ты всё стоишь!

– Я смотрю…

– Нравится? – насмешливо спросил Андрей.

– Очень! – я здо́рово скопировала его тон, и мы оба засмеялись.

– Слушай… – начал он.

– Да, поняла, – я взялась за ручку сумки, – тебе надо собираться, я ухожу.

– Ничего ты не поняла! – он с какой-то непонятной свирепостью почти толкнул меня в кресло и сам уселся напротив.

– Скажи мне лучше, как твоя аспирантура?

– Потихоньку, – я твердо решила не болтать обо всём откровенно, как это случалось со мной в его обществе раньше. К чему ему знать, например, что я не захотела брать «академку»[17] после операции, и все экзамены за первый год пришлось сдавать за две недели? Что я спала по четыре-пять часов в сутки, но получила высшие баллы и была счастлива? Я молчала.

– Иди сюда, – позвал меня Андрей и пересел на диван. Когда я подошла, он обнял меня и внимательно посмотрел в глаза, словно вспоминал всё, что знал обо мне.

– Ты развелась? – спросил он.

– Да, – я стиснула руки и повторила, – да.

Он задумчиво провел пальцем по моему подбородку, улыбка дрожала на его губах. Потом он тесно прижал меня к себе и зарылся лицом в мои волосы.

– Какая же ты худенькая! – вдруг с удивлением сказал он. – Все рёбра пересчитать можно, почему?

Я улыбнулась. Нет, дорогой мой, время откровений между нами прошло.

– Модно, – лениво протянула я, – а тебе не нравится?

– Ты мне вся, абсолютно вся нравишься, – он сказал это тихо, но голос его изменился. Наши лица теперь почти касались друг друга. Андрей потянулся губами к моим губам. Да, он умел быть нежным, ласковым, обворожительно красивым. Недаром я так любила его. Он очень долго целовал меня, и я почти задохнулась. После операции мне вообще пока часто не хватает дыхания, а тут… Сердце моё бешено стучало, впрочем, его тоже.

– Мариш, – прошептал он, – поехали со мной на неделю в Прибалтику?

– Поехали.

Он отодвинулся и взял с письменного стола конверт. В нем было два авиабилета.

– Рейс завтра, в шесть тридцать утра. Ты успеешь собраться?

– Конечно.

– А паспорт у тебя с собой?

– Да.

– Тогда диктуй выходные данные, у меня знакомая в кассе, съезжу и быстренько перерегистрирую билет.

Уже оказавшись через какой-нибудь час дома, я почувствовала, что не восприняла тогда этот разговор всерьез. Это, скорее всего, была просто шутка, как и его прощальное: «Завтра заеду в пять утра, жди».

Но теперь, когда я отчего-то достала свою спортивную японскую сумку на колесиках, я вдруг поняла, что завтра действительно еду с Андреем в Прибалтику. Я спокойно написала список вещей, которые необходимо с собой взять, собрала всё по порядку, завела будильник. Спать не хотелось. Мной овладело какое-то лихорадочное возбуждение. Я понимала, что второй билет предназначался для очередной женщины, которых было так много в жизни Андрея, но, вероятно, возник спор из-за чепухи – из тех, которые чаще всего приводят к глубокой ссоре или разрыву… Но мне-то не всё ли равно? Тем более, что занятия в аспирантуре начнутся только в октябре. И я решила ехать.

В пять часов утра на следующий день мы усаживались в такси напротив моего подъезда. Я почти не спала, но выглядела чудесно. К бессонным ночам я уже привыкла так же, как и ко многим другим вещам. Утро было холодное. Я оделась красиво и тепло: узкие вельветовые джинсы, мягкий белый свитер, кожаная темно-зеленая куртка. Волосы я чуть-чуть приподняла у висков заколками. Андрей нежно поцеловал меня и прошептал мне на ухо:

– Сколько тебе лет?

– Столько же, сколько и тебе, двадцать четыре.

– А я думал, семнадцать, – пробормотал он, – и вообще, у меня такое чувство, что я тебя похищаю.

– Но ведь так оно и есть на самом деле, – пошутила я.

Андрей плотнее прижал меня к себе и тихо произнес:

– Как тебе удается быть такой красивой?

– Секрет.

– А что ты, интересно, сказала родителям?

Я рассмеялась.

– Беспокоишься, что твою красивую подружку станут разыскивать?

Андрей сжал губы и серьезно сказал:

– Не надо. Ты для меня – не «подружка».

– Ладно, ладно, – перебила его я, чтобы не углубляться в проблему, – а родители мои на отдыхе, в деревне, и пробудут там до середины сентября.

Мы быстро доехали до аэропорта. Пока Андрей сдавал багаж и регистрировал билеты, я сидела за столиком, листая журналы, и со мной очень хотел познакомиться красивый мужчина с черными глазами и седыми висками, так что Андрей, вернувшись, быстро оценил обстановку и поспешил меня увести.

– У нас еще есть время, зайдем в кафе? – предложил он.

В зале было пусто. Мы выбрали столик у окна. Андрей принес гору бутербродов и кофе.

– Не успел позавтракать, – объяснил он.

Я улыбнулась ему и поднесла к губам чашку. Да, я знала, конечно, что всё это – кофе, вино, сигареты – теперь для меня запретны, как будто из чужой жизни, но сейчас, сидя за этим столиком в аэрофлотском кафе напротив обворожительно-милого и улыбающегося мне Андрея, я не хотела думать ни о чем. Я достала пачку сигарет «Salem», Андрей привычно щелкнул зажигалкой, и я глубоко затянулась.

– А тебе можно? – вдруг серьезно спросил он.

А, помнит всё-таки, как однажды после двух выкуренных сигарет мне стало плохо в парке, и ему пришлось проводить меня до дверей моего дома. Потом он, кстати, пропал на много месяцев…

– Можно, – сказала я.

Андрей быстро расправился с завтраком, и мы молча курили, глядя друг на друга.

– Ты стала другая, – произнес Андрей, – сколько же мы не виделись, год?

– Да, пожалуй, – я потянулась вперед и растрепала его волосы цвета спелой ржи.

– Мне с тобой хорошо, – продолжал Андрей, и я начала опасаться, что он всё испортит.

– Понимаешь, с тобой как-то здо́рово легко…

Я кивнула.

– Расскажи мне о себе, – попросил Андрей, – как ты жила этот год?

– Хорошо, – согласилась я, – но позже, а сейчас нам уже пора.

Когда мы сидели в мягких высоких креслах самолета, Андрей пристально посмотрел на меня, и я заметила в его глазах удивление.

– Слушай, неужели тебе действительно всё равно, куда мы летим?! – сказал он.

– Конечно, нет. Но я жду, что ты сам захочешь рассказать.

– А… Это около Таллина, минут пятьдесят на автобусе. Что-то вроде пансионата. Называется «Зеленая долина». Но без моря. Не огорчайся, в это время года уже никто не купается, холодно. Что еще? Порядки там, прямо скажу, западные, – он улыбнулся, – паспорт твой никто спрашивать и смотреть не станет. А вот я бы с удовольствием посмотрел, – Андрей произнес это не таким тоном, как всё остальное, но я постаралась казаться беспечной:

– Успеется! Расскажи поподробнее об этом пансионате.

– Я уж даже и не знаю, что еще.

– Бассейн там есть?

– Да, забыл совсем! Ты угадала. Отличный бассейн, занимает весь первый этаж здания.

– Отлично. Это всё, что нужно.

– Ты любишь плавать? – поинтересовался Андрей, и я кивнула.

Больше, как мне помнится, мы ни о чем в самолете не говорили. До «Зеленой долины» добрались на маленьком спецавтобусе, в котором, кроме нас, сидел только светловолосый высокий парень, а рядом с ним тоненькая девушка, приблизительно одних лет со мной, не красивая, но очень изящная.

Кажется, до нашего прихода они ссорились, но, когда мы с Андреем сели в автобус, они сразу же стали с нами знакомиться. Его звали Мартин, её – Марта; они каждый год ездили в этот пансионат. Потом Марта пересела ко мне и предложила взять смежные комнаты. Я согласилась.

Мартин и Марта понравились мне, они хорошо смотрелись вместе. Высокие, с льняными жёсткими волосами, а глаза у обоих были серые.

Оформление в пансионате было действительно ни на что не похоже и прошло так быстро (вероятно, благодаря Мартину, который, собственно, и взял его на себя), что не успела я опомниться, как уже стояла посреди небольшой, но милой комнатки окнами в зеленый хвойный лес. В ушах у меня еще звучали слова Андрея: «Отдыхай, вечером я зайду», но их смысл до меня не доходил. Я вдруг почувствовала, что смертельно устала. Пол в комнате был затянут жестким коричневым ковром. Кресло, спинки кровати, шкаф, столик и шторы были также коричневого цвета. Люстра под потолком – три золотых шара, ночник – один шар. Всё это мне ужасно нравилось. Я открыла боковую дверь – это была ванная, стены отделаны коричневым кафелем. Я потрясла головой, чтобы хоть немножко встряхнуться, я засыпа́ла на ходу. Потом я распаковывала свой багаж, принимала душ. Последнее, что я помню: коснувшись щекой подушки и натянув на себя одеяло, я провалилась в сон.

Когда я открыла глаза, в комнате горел ночник. В кресле сидела Марта и улыбалась мне. Она была восхитительна – нечто золотистое, сверкающее, прозрачное спадало с ее плеч до пола.

– Маринка, сколько же ты спишь!

– А который час? – вдруг с ужасом спросила я.

– Уже восьмой.

Я выскочила из постели. Вот номер! Приехать на неделю и проспать из нее полдня. Марта смеялась, смех у нее был задорный и звонкий.

– Не пугайся ты так, Мартин и Андрей тоже спят.

– Откуда ты знаешь? – удивилась я.

– Здесь общий балкон, – пояснила Марта, – у обоих в комнатах свет потушен. Смотри, что я тебе принесла.

На столике стояла банка мангового сока и большой пакет с яблоками «джонатан».

– Спасибо, Марта! – я чмокнула ее в щеку.

Мы успели подружиться с ней за тот час, пока я умывалась, делала прическу, одевалась, красилась. Я слушала ее веселую болтовню, и мне было хорошо с ней. Марта училась на историческом отделении Тартуского государственного университета на последнем курсе, Мартин там же, но уже в аспирантуре. Нет, замуж за него она не собирается, у него скверный характер. А я приехала сюда в первый раз? Да? Тогда мне должно понравиться. Завтра они с Мартином возьмут на себя роль гидов. Где я живу, в Москве? Есть здесь бумага и ручка? Какой у меня адрес? Я – прелесть, и она мне обязательно напишет! А Андрей здесь тоже впервые?

– Понятия не имею, – честно призналась я, но Марта кивнула и, мне кажется, поняла.

Потом я готовила ужин для Андрея (мы с Мартой ограничились кофе и сигаретами), и пока я извлекала холодную курицу в фольге и делала бутерброды, Марта молчала. Я поставила кипятить воду в кофейнике, села на постель, посмотрела на нее.

– Скажи, – Марта сжала мои пальцы, у нее было очень серьезное выражение лица, – скажи, ты хочешь ребенка?

Это было несколько неожиданно, тем более, что наш разговор до этого момента был очень легким.

– Не знаю, – я внимательно посмотрела на нее и поняла, что она ждет подобного вопроса от меня, – а ты?

– Да! – вдруг с жаром ответила она. – Да, да, очень. А вот Мартин… – она замолчала, у нее заблестели глаза. Я отвернулась, но через минуту она уже снова улыбалась мне.

– А чем вы с Андреем пользуетесь? – откровенно спросила она, и не успела я ей ответить, как Марта добавила: – Я тебя не слишком шокирую?

Я расхохоталась, Марта – за мной, а дальше… Сама не знаю, что со мной произошло, но я начала ей всё рассказывать, как не говорила еще никому на свете, – про свою школьную любовь к Андрею и наши странные отношения, про свое неудачное замужество, про аспирантуру, про операцию, и еще про то, что детей у меня никогда не будет…

Мы расстались с ней друзьями, хотя были знакомы всего один день. Потом я налила в кофейник свежей воды (поскольку старая вся выкипела, а мы с Мартой даже не обратили внимания; и как только кипятильник не развалился?). Заварила кофе, собрала всё на поднос, который нашла в столике, – холодная курица, бутерброды, сок, кофе, яблоки, чашки, салфетки. Положила с краю пачку сигарет, зажигалку. Локтем прижала к себе сумочку, погасила свет и вышла в коридор с подносом в руках.

К счастью, у Андрея было не заперто. Я поставила поднос на стол, зажгла ночник и огляделась. Я не сразу увидела Андрея, он сидел в темном углу в кресле, положив голову на спинку, одетый, глаза у него были закрыты. Его комната казалась такой же, как и моя, но всё в ней было холодных, стальных оттенков. Я подошла к Андрею, села на широкую ручку кресла, и неожиданно он крепко обнял меня.

– А я думал, это чудесное виде́ние. Неповторимо! – он отодвинул меня, рассматривая мое платье, мягкое, голубых тонов, простое, с длинным тонким поясом и без рукавов. Потом он опять обнял меня и сказал:

– Я смотрел на тебя сквозь ресницы, думал, открою глаза, а ты исчезнешь.

– Ну, а я не только не думаю исчезать, но и намерена пригласить тебя ужинать!

Мы подвинули столик к постели, я расставила на нем всё и села рядом с Андреем.

– Ты уверена, что ты материальное существо? – он восхищенно смотрел то на меня, то на стол.

– Абсолютно. Начинай, – предложила я, налила в высокие стаканы, которые нашла в шкафу, сок, а в маленькие чашки, привезенные с собой, кофе. Пока Андрей ел, я достала сигарету и закурила. Закончив ужин, он тоже присоединился ко мне.

– Научи меня пускать кольцами дым, – попросила я.

– Это вредно, – нравоучительно изрек он.

Я пожала плечами. Мы молчали, но, думаю, что не только мне было хорошо. Потом Андрей задвинул стол в угол, нажал клавишу магнитофона. Комнату залила мягкая, тихая музыка. Он встал и протянул мне руку. Мы медленно кружились с ним в танце. Глаза Андрея были большие и синие. Он крепко держал меня, как будто я могла вырваться из его рук и исчезнуть. Я улыбалась ему и чувствовала, как громко бьется у него сердце. Я обвила его шею руками и, кажется, впервые за всё наше долгое знакомство поцеловала его сама. Его губы всегда поражали меня своей мягкой щедростью, я чувствовала себя так, как если бы он и вправду любил меня. Впрочем, любовь нам обоим теперь ни к чему…

Андрей вдруг снял мои руки со своих плеч и отстранил меня. Я спокойно смотрела на него, и, не поднимая глаз, он отрывисто произнес:

– Поздно уже. Спокойной ночи. Иди к себе.

Я машинально забрала поднос со стола, закрыла дверь, вошла к себе. Вымыла и убрала посуду. Потом встала у зеркала и застыла. Да, я сама себе сегодня нравилась. У меня не тот тип красоты, который «бьет» в глаза, но если я оставалась надолго с мужчиной, то была уверена, что он ко мне, по меньшей мере, не равнодушен. Что же произошло? В моей жизни романов было немного, но после развода я быстро пришла в себя и знала, что мужчина, выбранный мной, если не любил меня, то, по крайней мере, восхищался. Знала я теперь и когда надо уйти, разорвать отношения, чтобы не испортить сами воспоминания. Но сейчас… Я не понимала. Зачем-то я потянулась за сумкой и тут вспомнила, что забыла её у Андрея. Его дверь так и оставалась не запертой, и я тихонько вошла. Он сидел в кресле, сильно наклонившись вперед, стиснув руки. Лицо его искажала гримаса.

Я быстро прошла к нему, и не успел он поднять головы, как я опустилась перед ним на колени и обвила его шею руками. У него слегка дрожали губы.

– Знаешь, – я прижалась лбом к его щеке, – я ведь поехала с тобой за тридевять земель не для того, чтобы в первую же ночь остаться одной, а?

Он быстро поднялся, издав какой-то хриплый стон, и, взяв меня за талию, поставил на ноги. У него были восхитительно сильные руки каратиста и, вместе с тем, очень нежные. Он обнял меня, наши губы слились. Мне казалось, что и сердца наши бьются в унисон. Что было потом?.. Всё смешалось, хотя сходные ситуации для меня не новы. Помню только его изумительно щедрую нежность, помню его крепкие мускулы и ласковые восторженные глаза, помню, как он без конца шептал мне «я люблю тебя», и я улыбалась…

Он не был первым мужчиной в моей жизни, но, наверно, это было со мной впервые, чтобы чувства и желания так совпали во всём. Казалось, и сам Андрей удивлен тому нежданному счастью, что свалилось на нас.

Я не знаю, сколько длилось это волшебство. Помню, что мы лежали, тесно прижавшись друг к другу под простыней (ночь была душная), и Андрей постоянно целовал меня. Потом он включил ночник, и мы оба зажмурились.

– Зачем? – спросила я.

– Хочу на тебя смотреть! Хочу тебя видеть! – он наклонился ко мне, опершись на локте.

– Тогда передай мне, пожалуйста, сумку, – попросила я.

– Зачем? – не понял он.

– Причешусь, чтобы еще больше тебе нравиться!

Он расхохотался и так стиснул меня в объятиях, что у меня захрустели кости.

– Больше уже просто невозможно! Ты слышишь? Я люблю тебя всю, – он нежно поцеловал меня, – такую красивую, смелую, искреннюю…

– Дурачок, – прошептала я.

– Мне так хорошо с тобой, веришь? – по его голосу я понимала, что надо верить.

– Со мной ничего подобного никогда не было, – тихо твердил Андрей, – и я не представляю, может ли человеку вообще быть лучше, чем мне с тобой сейчас!

– Может! – уверенно возразила ему я.

Его светлые брови поползли наверх.

– Чего же тебе не хватает?

– Подожди, не всё сразу, – я вылезла из-под простыни, потушила ночник, но он тотчас же зажег его снова.

– Я хочу смотреть на тебя!

– Хорошо, – согласилась я, взяла с кресла халат Андрея и надела его на себя.

– Куда ты?!

– Сейчас, сейчас.

Через балконную дверь я вошла к себе, быстро положила на поднос два яблока, налила в стаканы сок. Так, еще сигареты и зажигалка. Потом я включила верхний свет и посмотрела на себя в зеркало. Что ж, Андрей прав, можно и не причесываться…

И я опять пошла к нему.

Следующие пять дней были заполнены до отказа. С утра мы с Андреем и Марта с Мартином плавали в бассейне. Между нами установились самые непринужденные отношения. Андрей шутливо ухаживал за Мартой, Мартин – за мной. Мы много гуляли по хвойному лесу, начинавшемуся сразу же за пансионатом, дурачились, смеялись. Мне очень пригодились кроссовки и старые джинсы, которые я догадалась захватить с собой, – в чем другом я могла бы бегать, валяться на траве, бороться в шутку в лесу с Мартином?

Андрей часто носил меня на руках, нимало не стесняясь наших новых знакомых, так что Мартин на третий день стал называть его «сумасшедшим влюбленным». А, между тем, я чувствовала и знала, что Андрей меня не любит. Но мне не было до этого дела, потому что и я его не любила.

После обеда мы загорали на балконе, плавали в бассейне. А вечером мы с Мартой, красивые, веселые, в вечерних туалетах спускались в бар или кинозал, где нас ждали Мартин и Андрей. После десяти Андрей всякий раз брал меня за талию и уводил, несмотря на то, что Мартин сначала настойчиво просил нас «не убегать так рано», а потом просто хитро улыбался и подмигивал Марте.

А ночью… Впрочем, я не писатель, и вряд ли подберу нужные слова. Помнится, еще у Франсуазы Саган любовь была названа хороводом из страха, идущего об руку с желанием[18]. И, наверно, мы так замечательно подошли друг другу, потому что не испытывали страха, оставалось одно желание, страсть, которая жила в нас всю эту неделю.

Вечером в субботу стало немного холоднее, пошел дождь. Мы сидели вчетвером в комнате у Марты и пили кофе с ликером «Vana Tallinn»[19]. Марта подошла к шкафу и сняла сверху гитару.

– Вот, только сегодня обнаружила, – объяснила она. – Интересно, исправная?

Мартин пожал плечами: – Я не понимаю.

Я встала и взяла у Марты инструмент.

– Посмотрим? – предложила я.

Андрей удивленно взглянул на меня, но ничего не сказал.

Я села с гитарой, прошлась по струнам, потом начала играть. Я играла не хорошо и не плохо, да и пела тоже, но всем отчего-то понравилось. Я пела душещипательные песни о любви, слова которых мне нашептывала Марта. Я улыбалась и старалась не замечать, что у нее в глазах стояли слезы…

Утром в воскресенье я проснулась к завтраку, а потом долго плавала одна в бассейне. Мне еще не хотелось переходить к мысли о том, что уже завтра я буду лишена этого удовольствия. А между тем, в шесть часов вечера нам с Андреем предстоял рейс в Москву. Мартин и Марта уезжали в Таллин в понедельник утром.

Я не стала будить Андрея, потому что он так просил меня. Это была наша последняя ночь в «Зеленой долине». Андрей крепко держал меня в своих объятиях, и я чувствовала себя счастливой и благодарной ему.

После бассейна я еще долго собирала и укладывала вещи, отдыхала, потом одевалась, делала прическу, красилась. Перед отъездом мне хотелось побыть одной, пройтись по лесу, побродить, не думая ни о чем.

На улице было прохладно. Я медленно шла по асфальтированной дорожке, когда меня догнал Мартин и молча пошел рядом. Минут через пять он спросил, как спрашивают о чем-то незначительном, очень ли я люблю Андрея.

– Совсем не люблю, – спокойно призналась я.

Мартин кивнул.

– Я так и подумал вчера.

– Почему?

– Когда ты взяла в руки гитару, он посмотрел на тебя так… ну, словом, я понял, что он тебя совсем не знает.

– А ты? – я, сощурившись, смотрела на него.

– Я? Тоже не знаю, но, кажется, понимаю.

– И что же ты понимаешь? – было похоже, что я допрашиваю его.

Мартин потер рукой подбородок.

– Я думаю, – медленно произнес он, – что раньше ты безумно любила Андрея. И еще мечтала играть на гитаре. А сегодня… ты уже не любишь его, но ты с ним, здесь. И ты поёшь и играешь. Нет?

Он был, безусловно, прав. Я кивнула. Незачем мне его дурачить.

– Да не то это всё! – с какой-то отчаянной решимостью Мартин схватил меня за плечи и повернул к себе. У него странно горели глаза, брови хмурились. Но я не ощущала волнения, словно была абсолютно уверена в том, что ничего дурного со мной случиться не может. Мартин наклонился и поцеловал меня. Губы у него были твердые, властные, а в нем самом как будто полыхал огонь. Потом я слегка отстранилась, и он отпустил меня.

– Ну, и что дальше? – я не хотела, но мой голос прозвучал насмешливо.

– Ты выйдешь за меня? – глухо спросил Мартин.

И тут я поняла, что он был вполне искренен. Я отрицательно покачала головой, но он вдруг опять обнял меня и стал яростно целовать. Он был ужасно сильный, и я не смогла высвободиться. Мне только удалось спросить:

– Ты ненормальный?

– Да, да, да, – без конца повторял он…

Потом мы молча вернулись в пансионат, я привела себя в порядок и пошла к Андрею. Через полчаса отходил наш автобус. Андрей уже собрался. Мы выпили кофе, покурили и пошли вниз. Мартин и Марта проводили нас до автобуса. Когда мы тронулись с места, Марта крикнула мне:

– Я напишу!

Вот, пожалуй, и всё. Дальше был аэропорт, самолет, такси.

Потом мы долго стояли на лестничной площадке моего дома, и Андрей сжимал мои руки в своих.

Вот и всё. Я вернулась домой.

Когда я вышла из ванной, звонил телефон. Я не стала брать трубку, а просто выдернула шнур из розетки и включила его через несколько минут, когда телефон уже молчал. Потом я постелила чистое, свежее белье и вскоре уснула.

Утром меня разбудил телефонный звонок.

Я протерла глаза, взглянула на часы. Было около восьми. Я поставила телефон к себе на постель, опять легла и сняла трубку.

– Марина? Это Андрей говорит, – услышала я.

– А…

– Что ты сказала?

– Ничего, – мне стало смертельно скучно.

– Мариш, когда мы увидимся?

– Не знаю, – ответила я.

– Может быть, сегодня? Я зайду после работы?

– Может быть, – согласилась я.

– Или лучше завтра?

– Или лучше завтра, – повторила я.

– Я тебя разбудил?

– Да.

– Извини.

– Ничего, бывает.

Мы замолчали.

– Марина, – сказал он, – это – всё?!

– А чего бы ты еще хотел? – поинтересовалась я.

В трубке тихо, даже дыхания не слышно.

– Прости меня, – сказал он.

– Ладно, – и я положила трубку.

Потом я опять заснула, а когда через несколько часов меня снова разбудил телефонный звонок, то это уже была Нина.

– Ну, наконец-то! Привет! Куда ты пропала? Неделю дозвониться не могла!

– А… – протянула я, – привет.

– Ты спишь что ль?

– Просыпаюсь.

– Приедешь сегодня?

– Во сколько?

– Дай сообразить… Так, народ соберется к восьми, приходи в шесть, успеешь всё рассказать…

В гости к Богу

(Рассказ)

• «Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий.
• Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!.»

Владимир Высоцкий

• «Возвращаются все, кроме лучших друзей,
• Кроме самых любимых и преданных женщин.
• Возвращаются все, кроме тех, кто нужней.
• Я не верю судьбе, я не верю судьбе,
• Я не верю судьбе, а себе – еще меньше…»

Владимир Высоцкий

В.

Я возвращалась домой из центра с двумя тяжелыми сумками. После магазинной толкотни и ругани я мечтала поскорее добраться до своей квартиры, устроиться в кресле поудобнее, а потом надеть наушники и включить систему. Мгновение… и я в другом мире. Музыка льется из-под умелых, сильных пальцев, перебирающих гитарные струны, хриплый низкий голос насмешливо, речитативом говорит со мной. Сегодня это всё, что мне нужно. Я действительно устала ужасно, сердце ноет с утра, да еще магазины с их бесчисленными очередями меня совершенно доконали.

Выйдя из вагона метро, я подошла к скамье, чтобы руки немного отдохнули, с удовольствием распрямила затекшие пальцы, закрыла глаза. Несколько минут и…

– Здравствуй! Вот так встреча! – радостно произнес знакомый голос, и меня бесцеремонно развернули.

– Здравствуй, Андрей, – тихо сказала я.

– Ты чего такая? Случилось что-то или мне не рада?

– Нет, устала просто.

– Я провожу. Это твои сумки? Гм-м… – Андрей сделал вид, что не может их поднять, – а знаешь, камни и те легче!

– Наверно, – произнесла я первое пришедшее в голову слово.

Мы поднялись по длинной лестнице наверх, вышли в теплую летнюю синеву. Я шагала быстро, и Андрей вдруг спросил:

– Слушай, что с тобой происходит? Я вообще тебя не узнаю́!

– Ничего. Устала, – сказала я и подумала, что через несколько минут переступлю порог своей комнаты, включу систему… А, может, сегодня наконец решиться? При этой мысли сердце мое скатилось куда-то вбок, я почувствовала его глухие и очень сильные удары. Я подняла на Андрея глаза и увидела, что он удивленно на меня смотрит.

– Марина, да что с тобой?

– А что?

– Ты же совершенно меня не слушаешь!

– Прости, пожалуйста, – пробормотала я и остановилась, потому что мы подошли к моему дому.

– Спасибо тебе, Андрюш, – я протянула руки к сумкам.

– Подожди хотя бы несколько минут, – попросил он. – В кои-то веки встретились, а ты вот так убегаешь… Может быть, забросим твои сумки и пойдем пройдемся, поговорим?

Что ж, он прав, конечно. Видимся мы в последние годы не часто. Давным-давно я по глупости надоедала ему телефонными звонками, потом перестала. Надеюсь, Андрей не успел разглядеть в сумерках моей усмешки, которая предназначалась ему; ведь вёл он себя совсем как в той старой рифмовке: что имеем – не храним, потерявши – плачем…

– Не хочешь? Да что ты всё молчишь, в конце-то концов?!

– Не сердись, Андрюша, в другой раз.

– Ну, как угодно, – он протянул было мне сумки, но потом поставил их на асфальт и обнял меня.

– Мариш, всё так скверно, и ты мне нужна, правда, очень. Если что было не так, прости меня, хорошо?

Господи! Неужели я на столько раскисла, что Андрей, забытый и уже ставший чужим человек, говорит мне такие слова? Да что со мной, в самом деле? Может быть, это от того, что я, кажется, сегодня решусь и…

Я положила руки Андрею на плечи и улыбнулась ему.

– Ты очень славный, Андрюшенька. Мы обязательно увидимся, я сама тебе позвоню.

Перед дверью своей квартиры я вздохнула с облегчением. А ведь каких-нибудь полгода назад, возможно, даже обрадовалась бы этой встрече…

Дома никого. Я на минуту замерла в темноте, потом щелкнула выключателем. Теперь надо разобрать покупки…

Я стояла под холодной струей душа и лихорадочно соображала. Вот сейчас я подойду к телефону, наберу те самые семь цифр[20], услышу гудки, потом обрыв, пропасть, бездна и…

Я выключила воду и быстрыми движениями начала растираться. Надела теплый длинный халат, тапочки, и прошла в свою комнату. Красный пузатый телефон стоял передо мной на столе. «Ну же, ну…» – говорила я себе, но вместо этого устроилась в кресле. Хорошо, только одна песня…

И вдруг зазвонил телефон. Я вздрогнула, подбежала к нему, протянула руку и мгновенно отдернула ее. Нет, чудес не бывает, и всё же…

– М-да… – едва слышно выдохнула я.

– Приветик! Это Игорь, узнала? – его громкий фальшивый голос вряд ли можно было спутать с другим.

– Да, узнала.

– Я вернулся. Что скажешь?

– Ничего.

– Негусто. Думал, не так встретишь после двухлетней разлуки своего супруга.

– Бывшего, Игорь, бывшего.

– Почему? Мы, помнится, не разведены. И я лично о тебе много думал. Кстати, привез гору подарков.

Думал он, как же! Ни одной строчки, ни единого звонка, зато эти вечные сплетни «по секрету» от бывших общих знакомых о его похождениях… Дурак он, что ли, в самом деле?

– Игорь, я хочу получить развод.

Молчание. Потом:

– Я тебе его не дам, детка.

– Почему?

– Да потому что.

– Ну, что же, тогда я просто ставлю тебя в известность, что подаю документы в суд.

– Ты что, серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– Но почему?

– Да потому что.

– Хорошо, хорошо, зачем такие крайности? Давай встретимся, обговорим всё спокойно.

– Тогда завтра, у загса, в десять. И не забудь паспорт.

– Так сразу?

– Да, так.

– Может быть, сейчас поговорим?

– Нет, не о чем.

– Подожди!

– Игорь, я жду звонка. До завтра.

…Нет, больше медлить нельзя. Я сняла трубку. Крутится диск. Палец замер на последней цифре. Я убрала руку. Диск поплыл назад. Сердце мое колотится, рвётся наружу. Но – поздно. Гудок – долгий, пронзительный. Сейчас раздастся щелчок, обрыв, бездна… и его голос… Но гудок продолжается, ему на смену приходит другой, такой же пронзительный, долгий, потом третий, четвертый… Сердце мое замирает, останавливается. Я кладу трубку и прижимаю ледяные пальцы к пылающему лицу.

Часы в холле начинают бить, и я машинально считаю за ними. Восемь. Поднимаюсь, выхожу из квартиры, спускаюсь вниз за вечерними газетами. Запираю дверь и слышу телефонный звонок.

– М-да…

– Привет, это я.

– А, Нинуль, добрый вечер.

– Я к тебе на минутку. Славка вот-вот должен вернуться с работы. Есть новости?

– Как сказать? Существенных нет.

– Зато у меня есть, – Нинин голос смеется, прыгает, и я ощущаю острую радость за нее.

– Отец в этом году делает мне аспирантуру. Это раз. А через неделю жду тебя на наше новоселье. Это два. Ну, как тебе мои новости?

– Здо́рово! Поздравляю! Говорила же тебе, всё придет в свое время, а ты не верила.

– Ну, тогда трудно было даже мечтать о таком!

– Как Слава?

– Хорошо. Сказал, что давно тебя не видел. В самом деле, когда ты к нам соберешься?

– Как пригласите.

– Ладно, тогда на днях будь готова. Да, Мариш, ты московские газеты получаешь? «Вечёрку»[21], например?

– Получаю. А что?

– Может быть, сплетни, но посмотри, на всякий случай, на последней странице справа в нижнем углу.

– Кто-то умер?

– Возможно, но точно не знаю. Ты посмотри, а потом перезвони мне.

Несколько секунд я держала в руках телефонную трубку, в которой раздавались короткие гудки отбоя. Потом вышла в коридор, машинально взяла со стойки «Вечернюю Москву» и вернулась в комнату.

Тишина. Слышно, как громко тикают часы и стучит мое сердце. Я села на диван, потому что почувствовала вдруг страшную слабость. Дыхание перехватило, но я развернула газету. Пальцы дрожали, не слушались. Траурная рамка, в ней несколько строчек, – вероятно, об этом говорила Нина. Всё сливается, я никак не могу прочесть. Наконец, разбираю: «…извещают о скоропостижной, безвременной кончине… Стасова Владимира Сергеевича и выражают соболезнования…»

– Нет! – я кричу это вслух, и мне становится жутко от звука собственного голоса.

Потом я больно ударяюсь обо что-то головой и больше ничего не помню.

– Мариша, проснись! Ты же ночью спать не будешь, – я открываю глаза и вижу низко склонившееся надо мной лицо мамы. Я ощущаю острую боль в висках, но заставляю себя улыбнуться ей.

– Давно пришла?

– Да вот только что. Звоню, звоню, а ты продолжаешь спать, – смеётся мама, – и телефон надрывается, а ты и не слышишь.

– Очень устала, – бормочу я.

– Почту брала? От папы ничего? – спрашивает мама.

– Нет, одни газеты. Где-то здесь были…

– Да ты же лежишь на них, совсем как твой дед, – опять смеётся мама, а я чувствую, что больше уже не в силах терпеть эту тупую боль внутри.

Мама встает, берет газеты.

– Есть что-нибудь интересное?

– Да. Нет. Не знаю.

Она качает головой и уходит на кухню ужинать. Я слышу, как открывается холодильник, звякает о плиту кастрюля. Я сижу неподвижно, крепко сжав зубы, и смотрю в одну точку. Почему нет слёз? Упасть бы лицом в подушку, разрыдаться, дать себе волю… В голове у меня шумит.

– Марина, – слышу я взволнованный мамин голос, – иди сюда.

Я встаю, натыкаюсь на кресло, вхожу на кухню, прислоняюсь к двери. У мамы серьезное расстроенное лицо.

– Ты знаешь, никак не могу поверить, – говорит она и показывает мне угол газеты, – вот, читай, Стасов умер…

– Да, знаю, – я чувствую, что если еще раз увижу эти строки в траурной рамке, то не выдержу.

– Странная ты, – слышу я мамин голос, – спрашивала же тебя, есть ли что-нибудь интересное в газетах, так говоришь, нет.

Я молчу и ухожу от нее.

Смотрю на красный телефон с серым диском цифр.

Теперь уже поздно казнить себя, поздно навсегда. И никто, никто никогда не узнает ни того, кем был для меня Стасов, ни того, кем мог бы стать…

Тогда тоже было лето, самые первые, теплые июньские деньки. Курс лекций и занятий в аспирантуре закончился, а экзамены были отнесены на сентябрь. Сказать по правде, я бы с удовольствием осталась в городе – отоспалась, отдохнула, походила бы в театры и кино, а потом уехала в деревню к бабушке. Но Коля устроил мне прекрасную путевку на Клязьму. Сам он поехать не мог, серьезно заболел его отец, но меня уговаривал от всей души так, что, в конце концов, я сдалась, хотя изредка еще случалось пререкаться с ним.

– Коленька, милый, как ты не понимаешь, что я хочу отдохнуть от людей, суеты. А там народ, всё в движении, вечно надо что-то делать, куда-то спешить…

На что он неизменно отвечал мне: – Да ты пойми, в деревню, в глушь, всегда успеешь! А там, на Клязьме, ты ведь не была ни разу. Места сказочно красивые, развлечения на любой вкус. И потом, кто же тебя заставит заниматься тем, что тебе не по душе? Вот увидишь, сама мне будешь благодарна, а нет, так приедешь назад.

Я смотрела в Колины добрые близорукие глаза и чувствовала себя надежно и защищенно. Впрочем, такое ощущение не покидало меня с того самого момента, как мы с ним познакомились перед первым вступительным экзаменом в аспирантуру, когда он предложил мне сесть вместе для «страховки». И, честное слово, я чувствовала себя намного увереннее, хотя мы с ним так и не обменялись ни одним словом.

Я знала, что Коля любит меня. У нас был единственный разговор на эту тему, и Коля очень удивил меня, когда сказал, что готов ждать долго, сколько я сама захочу. Сначала я не верила ему, теперь верю. Коля знал обо мне много, практически всё: об Игоре, который уже тогда работал за границей и женой которого я оставалась формально, по документам; о моих родителях, которые считали, что любят меня, и при этом совершенно не знали, да и особенно не пытались узнать; о моих старых и новых друзьях, о моих увлечениях и привязанностях. Он знал даже о предстоявшей мне плановой операции на сердце, которую я ожидала и которой в глубине души страшно боялась, хотя не говорила ему ни слова. Но он всё узнал сам, и был в те три больничных месяца самым частым моим посетителем. И теперь я должна была слушать его, как бы ни была против в душе́.

Впрочем, в электричке, которая везла меня в пансионат, я поняла, что, пожалуй, зря сопротивлялась, и Коля, как всегда, прав.

– Девушка, простите, а вы не в «Березовую рощу»? – спросил высокий юноша, который остановился в проходе и с улыбкой разглядывал меня.

– Угадали, – ответила я.

Он быстро устроился у окна, так же быстро познакомился со мной, отрекомендовавшись Шмелёвым Сашей. Вообще, я сразу поняла, что темп жизни у этого молодого человека явно скоростной, он никуда не опоздает. Через пять минут Саша предложил мне перейти на «ты».

Он был дьявольски красив. «С такой внешностью, – подумала я, – только сниматься в голливудских мелодрамах». Так или иначе, серьезной «опасности» Шмелёв не представлял, не мой тип, да и слишком уж старается. «Однако, знакомство может быть весьма полезным», – рассуждала я сама с собой, не забывая улыбаться своему спутнику и смеяться тогда, когда смеялся он. Шмелёв знал пансионат и его окрестности, часто бывал там. А что он за человек, я тогда подумала, что поняла уже минут через десять. В общем и целом, безобидный чертяка.

Я изредка прислушивалась к веселой шмелёвской болтовне, хотя, надо отдать ему должное, он был не только обаятелен, но и остроумен. Шмелёв сообщил мне массу сведений об огромном количестве клязьменских завсегдатаев, к числу которых причислял и себя самого, и всё это мгновенно перемешалось в моей бедной голове. Я даже успела подумать, очень ли Саша обидится, если я попрошу его говорить не так быстро и не так много.

Но, кажется, Шмелёв был умнее, чем я предполагала. После некоторого молчания, которое я восприняла как мирную передышку, он перешел, по его же словам, «к установлению наших личностей», и, так как времени было достаточно, предложил, чтобы мы с ним заполнили устную анкету. Вопросы – любые, ответы – только честные. Я засмеялась.

– Саша, ты просто прелесть!

Он тоже засмеялся, неожиданно быстро обнял меня и поцеловал. Потом, не обращая внимания на мой временно ошалелый вид, продолжал, как будто ничего особенного не произошло.

«Однако, – подумала я, – с ним надо держать ухо востро, а не то не успеешь опомниться, как окажешься в постели!»

Тем временем Саша старательно «заполнял» свою «анкету». На мой вопрос о самых общих сведениях он сообщил, что ему двадцать четыре года, окончил МГИМО[22] и работает в МИДе (позже он очень обрадовался, узнав, что с ним почти коллеги); родители – дипломаты; сегодня и в перспективе – активно холост (тут он выразительно заглянул мне в глаза); привычки и увлечения нормально-обычные – эстрада (особенно тяжелый рок), театр (модернистские постановки приветствуются), весёлые компании на всю ночь напролет, сигареты «Кент»…

Пока Саша легко порхал от одного к другому, я решала для себя важный вопрос: что и в каком количестве мне ему врать, да и сто́ит ли вообще? Решила – не сто́ит.

– А вина я не переношу, – заявил Шмелёв, и тут же, без перехода:

– А где ты учишься?

– Закончила Университет, теперь там же, в аспирантуре.

– Уже аспирантура? Сколько же тебе лет?

– Ты сам как думаешь?

– Сначала больше девятнадцати не дал бы, – я так и не разобрала, что это было, пустой комплимент или правда. Но тогда я просто улыбнулась.

– Ну, у меня еще не тот возраст, который принято скрывать, хотя свое девятнадцатилетие я отмечала четыре года назад.

После того, как Саша выяснил мое семейное положение (а я сказала, естественно, что разведена), установил, что наши привычки, в общем, совпадают, он перешел к области моих привязанностей.

– А твое хобби?

– Затасканное словечко, не люблю его. Если с него снять налёт, то мое хобби – литература, я пишу.

– Стихи или прозу? – Саша вдруг показался мне взволнованным и удивленным, он даже подвинулся ко мне ближе, и я подумала, что вот уж воистину не знаешь, где что найдешь.

– Всего понемногу. В основном, проза – рассказы, небольшие повести, зарисовки быта с натуры.

– Так это же здо́рово! Ты просто молодчина! – Сашины глаза сияли, и мне понравилось, что он не спрашивает, печатаюсь я или нет.

– Ты почитаешь мне?

– Если захочешь.

– Сейчас?

– Нет, конечно, в Москве.

– Почему? Ах, да, прости… Ну, ладно, ничего не поделаешь, придется подождать. А ты всё-таки какой молодец! Вот не думал…

Шмелёв надолго умолк. В сгущавшихся сумерках при тусклом освещении в вагоне всё кругом казалось серым и мрачным, а Сашино лицо – осунувшимся и грустным. И я поняла, что он только внешне «душа нараспашку».

Весь следующий день Шмелёв неотступно следовал за мной. Мы вместе ходили в столовую, потом осматривали окрестности пансионата. Шмелёв показал мне спуск к водохранилищу, где можно было купаться, и даже были установлены кабинки для переодевания, а также несколько старых, рассохшихся скамеек. Я предложила ему пойти в воду, но он отказался, заявив, что я еще не видела бассейна.

Мы вернулись в здание. В коридоре низкий хриплый голос окликнул Сашу:

– Шмелёв? Друг мой, какими судьбами?

Человек, подошедший к нам сзади, был невысок и худ. Небольшие, но умные глаза его показались мне хитрыми и злыми. Я сразу узнала Стасова. Хотя, по правде, в тех фильмах, где мне пришлось его видеть, он был намного интереснее, – фотогеничен, стало быть.

– Володя! Вот отлично! Ну, теперь порядок, скучать не придется, – Саша был искренне рад встрече.

– Познакомьтесь, пожалуйста, это…

– Марина, – сказала я и протянула руку.

Владимир окинул меня взглядом с ног до головы, прищурился. Губы его сложились в усмешку.

– Стасов, – сказал он и сильно сжал мою ладонь.

– Ты давно приехал? – Сашин вопрос заставил его наконец снять с меня свой тяжелый взгляд.

– Что? А… нет, на днях.

– И надолго?

– По обстоятельствам. А вы, ребятки?

Мне отчего-то не понравилось, как быстро Стасов объединил меня со Шмелёвым. Не понравилось мне и то, что Саша при этих словах по-хозяйски положил мне руку на плечи.

– Да тоже пока не знаем.

«А ведь он копирует Стасова», – мелькнуло у меня в голове, и тут же где-то в глубине души возникла резкая неприязнь к ним обоим. Я продолжала улыбаться…

– Пойдем с нами? – предложил Шмелёв.

– Куда? – расслабленные поза и тон Стасова были как будто исполнены презрительного дружелюбия, если такое вообще существует.

– Мы в бассейн.

– А, нет, увольте. Эта дыра, заполненная искусственной водой. Хотя чисто, конечно. Так чисто, что хочется блева… что тошнит.

Я с восхищением быстро взглянула на Стасова. Неожиданно-резкая оценка Владимира мне понравилась, но встретившись с ним глазами, я увидела в них удивившую меня злость.

– Л-л-ладно, привет, – процедил Стасов, – опекай девочку, – и пошел от нас, чуть прихрамывая, не дожидаясь Сашиного ответа.

Когда я спускалась по лесенке, ведущей в прозрачную зеленовато-голубую воду, Саша уже ждал меня внизу и протянул мне руку. Мы плавали молча несколько минут, то и дело на кого-нибудь натыкаясь, – народу было больше, чем достаточно.

– Как тебе Стасов? – спросил Саша.

– Я совсем не знаю его, – мне не хотелось говорить на эту тему, но Саша, как видно, меня не понимал.

– А первое впечатление?

– Талантливый задерганный неврастеник, – резко ответила я.

Саша такого не ожидал.

– Ну, это ты уж слишком!

Ему явно хотелось выложить мне всё, что он знал об этом «популярном» человеке.

– Он, конечно, хам перворазрядный, но ведь гений! Да, да, не улыбайся так скептически. И не нравиться он не может! Видела бы ты, как в прошлом сезоне по нему бабьё с ума сходило. А он всё чин чином, крутил только с одной. Ну, правда, и выбирал соответственно, не на один же час! – Саша засмеялся, а я поняла, что с завтрашнего утра буду искать себе другую компанию.

– Извини, – сказала я Шмелёву, – устала, хочу пойти отдохнуть.

– Я провожу, – сразу отозвался он.

«Чёрт возьми, – мелькнуло у меня в голове, – недурно, он, кажется, даже ночи не собирается дожидаться».

В пустом коридоре Саша крепко обнял меня. Я без улыбки смотрела на него.

– Что-нибудь не так? – он был искренне удивлен.

– Всё не так.

– Не понял, поясни.

– Слушай, Шмелёв Александр, поклонник Владимира Стасова, – я почувствовала, как во мне волной поднимается холодная ярость, – во-первых, ты уберешь свои лапы (он сразу опустил руки и смотрел на меня так, словно решал – разыгрываю я его или говорю серьезно); во-вторых, шёл бы ты… составить компанию своему кумиру; ну, и в-третьих, ко мне больше подходить не советую!

– Марина, да ты ничего не поняла!

– Слишком хорошо поняла тебя, «человек-загадка». А теперь уходи!

Шмелёв сделал несколько медленных шагов, потом обернулся и бросил мне: – Идиотка!

Я захлопнула за собой дверь. Во рту стоял неприятный привкус. Поморщилась. Конечно, гадко получилось, но не спать же с этим наглецом…

До вечерней синевы я просидела в комнате. Голова у меня была пустая. Потом решила спуститься к автоматам и позвонить домой. Я смыла всю косметику, подняла заколкой наверх волосы. Может, потом сходить на водохранилище? На всякий случай, надела под платье купальник.

Внизу, как на переговорном пункте, – столпотворение. Не поймешь, за кем занимать очередь. Я постояла немного, а затем направилась к выходу.

Днем Шмелёв показывал мне дорогу к спуску, и теперь в сумерках я пыталась найти ее сама. Я шла по тропинке, посыпанной гравием, и слышала, как он шуршит у меня под ногами. Нужное мне место нашла не без труда, в темноте я всегда хуже ориентируюсь. Но, увидев старые скамейки, поняла, что пришла.

Вечер был удивительно приятный. Я набрала в руки воды, теплой и почти черной. Хотела сначала посидеть в одиночестве, но вдруг заметила неподалеку темную фигуру. Подумала о Шмелёве. Его мне меньше всего хотелось видеть. Быстро сняла платье, босоножки и вошла в воду.

Мне нравилось плавать одной, когда кругом такая тишина и воздух темно-синий, зримый, весомый. Было тепло, вода мягко обнимала меня, и я чувствовала странное умиротворение.

До берега оставалось метров двадцать, когда я увидела, что рядом с моей одеждой кто-то сидит на скамейке. Я вышла из воды чуть поодаль. И узнала Стасова. На нем были обтрепанные джинсы и ковбойка. Меня он заметил, когда я подошла почти вплотную и стала доставать из пакета полотенце.

– Как вода? – спросил он.

– Хорошая.

Я вытерлась, прошла в кабинку для переодевания снять мокрый купальник. Оделась, вынула из волос заколку. И вдруг почувствовала озноб.

Стасов сидел всё так же, опершись локтями о спинку скамьи.

– Вот так водопад! – глухо сказал он и, заметив, что я не поняла его, пояснил: – Это про твои волосы.

Я промолчала, сложила вещи в пакет и собралась уходить.

– Уже пор-р-ра? – резкое, дробное «р» заставило меня вздрогнуть, но голос Стасова, такой же низкий, хриплый, был менее насмешливым, чем днем, когда он встретил меня со Шмелёвым.

– Не тор-р-ропись, – предложил он, – посидим.

Я постояла, потом села рядом. Он коснулся рукой моего плеча, и я слегка отодвинулась.

– Сбежала от Сашки? – Стасов повернулся ко мне, и я смогла разглядеть его лицо – лицо уверенного в себе, преуспевающего мужчины.

– Да.

– А ты всегда так много говоришь? – поинтересовался Стасов.

– А вы всегда «тыкаете» незнакомым женщинам? – тихо спросила я.

– Скажите, пожалуйста! – стасовскую интонацию разобрать было трудно. – Эх ты, «незнакомая женщина» дошкольного возраста!

Я молчала. Спорить с ним, доказывать что-то мне не хотелось. Убеждать таких людей вообще бесполезно.

– Обиделась? – голос Стасова прозвучал очень нежно.

Я подняла на него глаза и увидела, что он пристально смотрит на меня.

– Нет. Но, если вам не трудно, говорите мне, пожалуйста, «вы».

– Если мне не трудно… – повторил за мной Стасов, – да в том-то вся и штука, что трудно, ужасно трудно эдакой пигалице говорить «вы»!

Я поднялась. Разговор мне не нравился, как не нравились и хитрые, прищуренные глаза этого человека, которого я представляла совсем иным. Стасов тоже поднялся и взял меня за плечи. Он был одного роста со мной, и его глаза пришлись на уровне моих. «Начинается», – с тоской подумала я. Но Стасов меня удивил. Он только нажал на мои плечи и опять усадил меня.

– Набери килограммов пять, тогда будешь совсем в моем вкусе, – в голосе его звучала прежняя издевка.

Я молчала.

Стасов прочистил горло, хмыкнул и сказал: – Прости, привычка.

Я чувствовала себя по-идиотски, потому что не знала, что делать, как говорить с ним. Но и уйти я отчего-то уже не могла.

Стасов взял меня за подбородок, я резко высвободилась.

– Тебе без косметики намного лучше, – сказал он как ни в чем не бывало.

– Что мне лучше, я сама как-нибудь решу, с вашего позволения, – отозвалась я.

– Ай-яй-яй! – Стасов прищелкнул пальцами. – Как нехорошо дерзить взрослым. Ты куда удачнее исполняешь роль маленькой невинной девочки.

«Нет, надо кончать», – подумала я, встала перед ним. Стасов поднял голову и смотрел на меня исподлобья каким-то мутным взглядом.

– А вам, Стасов, – спокойно сказала я, – больше подходит естественность, а не роль озлобленного циника.

– Сядь, пожалуйста, и не сердись, – в его низком красивом голосе мне послышались новые ноты. Неожиданно Стасов расхохотался, но смех его прозвучал невесело и быстро смолк.

– Откуда тебе-то знать, что именно для меня, а что нет? Слушай, а может, сама разрешишь говорить тебе «ты»?

Можно подумать, что без моего разрешения он не обращается со мной, как с ребёнком…

– Если вам это доставит удовольствие.

– Мне знаешь, что «доставит удовольствие»? – Стасов взял меня за руку.

– Если ты тоже обойдешься без своего «вы» в мой адрес и будешь звать Володей.

– Хорошо, я постараюсь.

Стасов провел моей ладонью по своему лицу. Это было немного неожиданно. Потом он отпустил мою руку и сказал:

– Я, кажется, обознался на этот раз. Прости грешного, девочка.

– Нет, не прощу, – я сама не знала, почему ответила ему так.

– Всё верно, – Стасов встал, сделал несколько шагов в сторону, потом вернулся назад.

– Так ты, значит, не с Сашкой? – спросил он.

– Нет.

– А с кем?

– Сама по себе.

Кажется, ему это понравилось.

– Ну, правильно. Сашка – сволочь. А ты мне нравишься.

– А вы мне – нет, – я не ожидала, что буду с ним резка.

Стасов улыбнулся.

– Нравиться должны хорошенькие женщины. Вроде тебя, – назидательно изрек он.

– Благодарю, – усмехнулась я.

– Ты Шмелёва давно знаешь?

«Дался ему этот Шмелёв!» – подумала я.

– Нет, молчи, сам скажу. Ты училась с ним вместе.

Я покачала головой.

– Всё куда проще. Прилип в поезде, я решила, безобидный чертяка, а вон оно как обернулось, – я радовалась, что мой голос звучит ровно и спокойно, потому что внутри у меня что-то стучало, прыгало.

– Здо́рово приставал? – в голосе Стасова мне послышалась прежняя насмешка.

– Не беспокойтесь, справилась.

– Умница! Теперь уж я не позволю, чтобы всякие там Сашки к тебе клеились, так и знай.

И хотя он, кажется, говорил от сердца, я не смогла сдержать усмешки.

– В опеке не нуждаюсь. Найдите занятие поинтереснее.

Я думала услышать от него в ответ очередную колкость, но Стасов молчал. Его лицо, привлекательно-волевое, некрасивое, было развернуто в профиль. Мне вдруг стало жаль его.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двадцать три года.

– А мне…

– Умножить на два, – закончила я за него.

– Верно, – он грустно улыбнулся одними губами.

– Учишься, работаешь?

– Пока в аспирантуре.

– Специальность?

– Экономист-востоковед.

– Ничего себе!

Потом, после некоторого молчания:

– Стало быть, Сашкина коллега.

– Послушайте! – я зло посмотрела на него и замерла, – глаза! Глаза теперь были другие, добрые и близкие.

– Послушайте, – еще раз, уже мягче повторила я, – а что, если мы оставим вашего Шмелёва как тему для разговора навсегда?

– Моего Шмелёва… – пробормотал он, – да еще навсегда… Почему, собственно, моего? Я, что, родил его, воспитал?

– Нет, – улыбнулась я, – но вы о нем всё время говорите. Давайте найдем другую тему.

– Ты думаешь, найдем?

– Ну, если постараться…

Я уже не чувствовала себя маленькой девочкой. И мне было интересно с ним.

Помолчали.

– Расскажите мне о своей работе, – попросила я и, увидев его неподдельное удивление, удивилась сама. – Что, это так странно для вас, говорить о своей работе?

– Нет. Просто ты первая женщина, которая задает мне подобный вопрос…

Помолчав немного, он начал вдруг быстро и сбивчиво говорить о том, что ему не дают ролей, принимался и бросал на полуслове объяснять, почему именно не дают, нарисовал мне отвратительно-мерзкую картину театральной «кухни», растолковал, каким образом бесталанные подонки выходят в «народные артисты», и многое, многое другое. Я тогда не могла его понять. Мне казалось, что он опять надел маску и разыгрывает передо мной очередную, не лучшую свою роль…

Пока я собиралась с мыслями, несколько сбитая с толку его рассказом, Стасов спросил:

– А мои стихи, нравятся они тебе? Как я их исполняю? – в голосе его была такая теплота, с которой говорят только о чем-то очень дорогом и близком.

Но я ответила честно:

– Не знаю, вернее, я не всегда понимаю их. А некоторое вообще не принимаю.

– Что же именно ты «не принимаешь»? – теплота в его голосе пропала.

– Я дилетантка в этом деле, конечно, но, по-моему, не стоит подменять культуру исполнения вульгарными интонациями на публику, чем вы иногда пользуетесь.

Стасов сидел молча. Я заметила, что его сильные, цепкие пальцы, привыкшие к гитарным струнам, дернулись и сжались в кулаки, и поняла, что сделала ему больно.

– Простите. Пойду.

Ответа я не ждала, но Стасов прохрипел:

– Это легче всего, критика из кустов.

– Еще легче настаивать на искренности собеседника, но как только он погладит против шерсти, вцепиться зубами мёртвой хваткой!

Стасов внимательно посмотрел на меня. Выражение его лица, глаз было опять какое-то новое, но, может быть, мне так только казалось, уже совсем стемнело. Я замерзла в своем легком летнем платье. Вдруг я заметила, что Стасов расстегивает рубашку. На мой немой вопрос он сказал:

– Наденешь, замерзла ведь.

– А вы?

– Ничего, обойдусь.

Он снял ковбойку, и я увидела под ей простую гладкую белую футболку с короткими рукавами, из тех, что теперь стало модно носить, украсив какой-нибудь пошлой иностранной фразой. Стасов накинул рубашку мне на плечи, я не сопротивлялась. Ковбойка хранила его тепло. Я улыбнулась.

– Проще было бы сходить в пансионат и переодеться.

Стасов тоже улыбнулся и погрозил мне пальцем.

– Ага, вот так уйдешь на минутку и больше не вернешься, заметишь вдруг, что уже ночь на дворе.

– А ведь и правда! У вас есть часы?

– Есть. Скоро два. Уйдешь, останешься?

– Как вы хотите?

– Естественно, хочу, чтоб осталась, чего спрашивать.

Я продолжала сидеть. Стасов расхохотался.

– Никогда еще не встречал такого забавного ершистого существа, как ты. Продолжаешь мерзнуть?