Читать онлайн Звездная сборка

Предисловие

Много лет я пыталась понять, с чего всё началось, но потом бросила это неблагодарное дело. Меня мучил один, наверное, самый важный вопрос: с какого момента моя жизнь свернула куда-то не туда, на одну ей известную окольную тропу, которая привела меня именно к тому, что я имею на сегодняшний день? Где та точка невозврата, после которой всё стало так сложно, мрачно и неустроенно в моей судьбе? Раньше я думала, что человек, с которого всё это началось, встретился мне несколько лет назад и перевернул всё в моей душе. Теперь же я понимаю, что всё гораздо обширнее и запутаннее, и ответ на вопрос «почему?» следует искать в глубоком детстве, вскрывая пласт за пластом неповоротливое время, словно труп на операционном столе, чтобы докопаться, наконец, до истины. Наверное, уместней бы было спросить: «Когда?» – но и здесь я натыкаюсь на неразрешимые противоречия.

До моего первого детского воспоминания меня будто не существовало. Я помню лишь тьму, окутывавшую моё сознание. Может, она длилась один миг, а может, миллион лет – временные рамки были размыты – да их просто не существовало! Но в какой-то миг моё сознание пронзила ослепительная в своей простоте и величии мысль. Одна короткая фраза: «Я есть!» – фраза, с которой начинается любое осмысленное существование, дала начало и мне. Сначала она была произнесена мысленно в темноте. Мало ли, в какой именно темноте: может, в темноте до земного воплощения, а может, в потёмках детской комнаты, в самом раннем младенчестве, когда слабый огонёк разума только начинает разгораться в голове. Кто говорил: «Я есть», кто в тот момент осознавал себя, остаётся неизвестным. Личности ещё не было, я не умела ни думать, ни говорить, может, я даже не имела тела на тот момент, но таинственная фраза произносилась чётко и ясно. Она пронизывала всё. Она была всем. Наверное, это непростое воспоминание было воспоминанием о Боге, о той первопричине всего, что заставило меня быть. Он один заключал в себя эту всеобъемлющую идею о самой возможности существования, которую вложил во все свои творения. Может, момент произнесения кем-то или чем-то, чем я тогда была, этой таинственной фразы «я есть» и являлся моментом отделения бессмертной души от Бога, чтобы затем продолжить свой земной путь. Это даже не воспоминание, а своеобразная информационная прошивка в подсознании, как подпись автора, который над ним работал. И вот затем настоящее, земное, самое первое воспоминание выныривает из этого мрака, поражая своей детальностью и красочностью.

Это был обычный будний день. Мы с отцом ехали куда-то на общественном транспорте. За окном было всё волшебно, как и всегда бывает в детстве. Неопределённое время года вокруг не портили ни морось, ни небо, затянутое тучами, ни затхлый серый городишко, по главной улице которого катила старая проржавевшая каракатица. Это теперь-то я живу в роскошном старинном городе и порою не замечаю его красоты, воспринимая её, как должное. Но тогда, в детстве, захолустье, в котором я выросла, виделось мне чуть ли не столицей мира. Впрочем, это не главное.

Я плохо помню обстановку в автобусе. Я сидела у окна, а рядом со мной находился кто-то безликий, и нерушимая тугая стена из тёмных попутчиков громадой возвышалась над ободранными креслами. Я не особо обращала на неё внимания. Мой сосед сошёл на одной из остановок, рядом со мной освободилось место, но папа его не занял. Он продолжал стоять, будто влитый в стену попутчиков, и смотреть на меня. И тут вдруг в автобус зашёл один мужчина… При виде его всё внутри меня скрутило в пружину. Дело в том, что у мужчины было настолько обезображено лицо, что смотреть на него становилось жутко. Я не знаю, что с ним случилось. Обрёл ли этот человек настолько пугающую внешность из-за несчастного случая, либо из-за какой-нибудь болезни, но при взгляде на него, думаю, большинство людей прошиб бы холодный пот. Мужчина, как ни в чём не бывало, направлялся к единственному освободившемуся месту, а я в тот момент молилась, чтобы он не сел рядом со мной. Сколько мне было? Лет пять, может, четыре. Я тогда не знала молитв. Не знала, что вообще можно молиться. Наверное, сработали, как говорится, настройки в душе «по умолчанию». И они не помогли. Тот мужчина всё-таки сел рядом со мной, и мне оставалось лишь терпеть его присутствие рядом всю дорогу, без единого звука, чтобы ничем не выдать своего детского страха и отвращения, чтобы люди вокруг не сказали и не подумали: «Какая невоспитанная девочка! Наверное, вся в родителей!» И я терпела. Просидела весь путь, как на иголках. Думаю, раз я помню всё это в мельчайших подробностях спустя двадцать пять лет своей жизни, значит, в этом что-то есть, возможно, сильный страх, испуг, стресс, наложивший отпечаток на психику.

Теперь я понимаю, как это было малодушно с моей стороны – испугаться в тот момент – но в своё оправдание хочу сказать, что я стоически вытерпела всю дорогу, и на моём лице, сделавшемся вдруг каменным, не промелькнуло никаких эмоций за весь путь, а когда автобус подъехал к моей остановке, я вежливо спросила у незнакомца, выходит ли он. Мужчина не выходил. Он пропустил меня. Я вышла на улицу и провалилась во тьму. Дальше я снова натыкаюсь на всеобъемлющий мрак, словно моё сознание вновь отключили.

Или вот ещё одно воспоминание. Может, оно было первым, а озвученное мною ранее – вторым. Произошли описанные события тоже примерно в четыре-пять лет.

Подробности той ночи чётки и ясны в моей голове до сих пор, хотя прошло более четверти века. И, может, мой рассказ покажется невероятным, но то, что я хочу поведать, – чистая правда. Не помню точно, но, скорее всего, на дворе в ту пору стояло лето. Я помню обстановку в спальне, как именно располагались кровать, шкаф, стулья, как колыхались занавески от ветра. Помню своё состояние. Мне не спалось. Было часа три ночи. Я лежала на левом боку с закрытыми глазами, лицом к дверному проёму. Дверь в соседнюю комнату была открыта. В окно бил яркий лунный свет. В какой-то момент, отчаявшись заснуть, я распахнула глаза и увидела высокого мужчину в тёмных одеяниях. Он стоял впритык к моей кровати. От него не веяло враждебностью или каким-либо негативом, но я всё равно ожидаемо испугалась, вскрикнула и быстро отвернулась к стене, зарывшись в одеяло.

Спустя несколько минут, когда страх отступил, я повернулась лицом к спальне. Его уже не было. За несколько мгновений я в подробностях запомнила его образ, его одежду. На нём была надета чёрная мантия или накидка. Такие носили в средние века. Внешности незнакомца я, к сожалению, не разглядела: длинные волосы падали на лицо. Может, оно тоже было обезображено, и «призрак» скрыл его волосами, чтобы не пугать меня ещё больше? Ещё я помню, что его окутывала какая-то зеленоватая аура. На следующий день я рассказала родителям и бабушке о своём необычном госте, но мне, конечно, никто не поверил. Все сочли, что этот человек мне просто приснился. Но как может в подробностях вспоминаться сон, приснившийся более четверти века назад? Нет, я точно не спала тогда. Я чётко это помню. Ночной пришелец был реален. Но кем он был? И с чего я решила, что он тогда ушёл? Может, он просто скрыл себя? Появился на миг, чтобы показаться мне, а затем снова стал невидим, и всю мою жизнь незримо влиял на меня, на мои чувства, мысли и поступки, направляя мою судьбу по запланированному сценарию? Я больше склоняюсь к этому варианту.

И вот, когда мне показалось, что я наконец-то докопалась до истины, нашла причину своей неустроенности и бесконечных личных проблем, она снова упорхнула из моих рук. Я поняла, что и то, что происходило со мной в детстве, уже являлось следствием иной судьбы, выходившей за рамки моего текущего воплощения. На верном ли я пути в своём познании? Пока всё выглядит запутанно, но я надеюсь, что в будущем оно сложится в логическую картину, и я наконец-то охвачу её одним взглядом.

Воспоминания, в частности детские, имеют забавную природу. Ты можешь знать, что было, осознавать некоторые события, как неоспоримый факт, но одновременно не помнить их. Так и я. Не помню ничего из своего детства, кроме тех двух воспоминаний. Конечно, я знаю, что пошла в школу в семь лет, а в музыкалку ещё раньше. Знаю, что каждое лето ездила с бабушкой в красивый санаторий на севере области, располагавшийся среди роскошных хвойных лесов. Мне там очень нравилось. Ещё знаю, как звали наших кота, собаку, корову и двух её телят. Знаю, что у меня было много игрушек, но совсем не было друзей. И что училась я, бывало, отлично, бывало, хорошо. Но ни одной живой картинки не всплывает при этом в мозгу, будто все эти знания – лишь сухая констатация факта, набор пунктиков биографии, вшитых в разум.

Следующая «живая» картинка в моём воображении отображает события, произошедшие лишь восемь лет спустя. Мне двенадцать-тринадцать лет, и я с родителями отдыхаю на море, в чудесном благословенном краю, вид которого запечатлён в моей памяти. Всё остальное – снова набор сухих фактов: одиночество, оскорбления и издёвки одноклассников, выступления в музыкальной школе. Но, начиная с отрочества, воспоминания, именно как картинки, всплывают уже чаще, поддерживая иллюзию беспрерывности жизни, а то, что произошло за последние десять лет, я ярко помню во всех деталях.

1

Санитары все были красавцами, как на подбор. Словно в насмешку над нами. А может, напротив, чтоб радовать глаз. По крайней мере, мой. В отделении лежали лишь мы с Балдуином. К нам приставили двух санитаров. И, по случайности, обоих звали Арсениями. Они даже были внешне похожи. Познакомившись с ними получше, я заметила и иные сходства.

Главврач, Александр Юрьевич, заходил почти каждый день. Мы называли его просто Саша. Это был молодой мужчина приятной внешности. Такой же красивый, как и наши санитары, но старше их лет на десять.

Был ещё один врач, Пётр Игоревич, пожилой, но не растерявший своей природной привлекательности. Он тоже заходил каждый день. Он был лечащим врачом Балдуина. Его называть просто Петей язык не поворачивался, но за глаза… Кстати, это он первый понял, что я симулянтка и отправилась в лепрозорий за своим возлюбленным Балдуином.

Наверное, все они считали, что я помешалась, но никто ничего не говорил. Мне просто продолжали колоть витамины и успокоительные.

Врачи и санитары поняли, что лепрозорий проник глубоко под мою кожу, въелся в разум, как неуничтожимая идея, и выгнать его оттуда будет невозможно до тех пор, пока Балдуин не выздоровеет. Этот внутренний лепрозорий разъедал мою сущность изнутри, вытягивал все силы, но вместе с тем оставался единственным смыслом моей жизни.

Один из санитаров, Арсений, имел первый разряд по шахматам, но карьера его не сложилась. Чемпионом мира он так и не стал. Теперь ему приходилось играть в шахматы с Балдуином, который эту игру просто обожал.

Арсений отучился в консерватории. Он был прекрасным пианистом, сочинял музыку и хотел стать композитором, но все его мечты разбились о суровые реалии жизни. Окончание консерватории пришлось как раз на девяностые, когда разваливался Советский Союз, и найти работу по специальности было чем-то за гранью фантастики. А тем более, по такой специальности, как у Арсения. Людям не была нужна музыка, они не хотели слушать концерты. Им бы не помереть с голоду, какие концерты! Везде шло сокращение, зарплату выдавали просроченными макаронами. И в театрах, и в филармониях, и во всевозможных домах культуры люди не получали ни копейки, поэтому были вынуждены увольняться и искать какие-то иные источники дохода, не всегда легальные. Так Арсений и попал в лепрозорий. Такие места всегда были на хорошем гособеспечении, всегда получали всё самое лучшее, но отнюдь не из сочувствия к несчастным пациентам, запертым в их стенах, а потому, что власти боялись: если больным что-то не понравится, и они начнут в чём-либо нуждаться и страдать из-за плохих условий жизни, то просто сбегут и начнут, не дай Бог, распространять страшную болячку среди населения. А ведь каждый, независимо от своего социального положения и наличия либо отсутствия в руках власти, может стать её жертвой.

Зарплаты платили хорошие, чтоб санитары и врачи не разбежались и хорошо следили за больными. А опасность, конечно… Ну, за всю историю лепрозория никто из медперсонала не заразился, так что… Но всё равно туда шли работать на свой страх и риск. А Арсений вообще ни разу в своей жизни о лепре не слышал и слабо себе представлял, что это за болезнь, и чем она опасна.

Ему сразу же выделили ведомственное жильё в относительно недавно построенном панельном доме, в хорошем районе города. Ехать до лепрозория было недалеко, минут двадцать. Автобус ходил исправно.

Арсений с радостью принялся за работу. Он просто ещё не знал, с чем ему придётся столкнуться. Поначалу в его обязанности входило лишь разносить обеды больным и забирать бельё из стирки. Но потом начались весёлые деньки! Видя упорство и старательность сотрудника, начальство стало поручать ему более ответственную работу (разумеется, за более высокую зарплату). Например, перевязки. Как потом признавался Арсений, в первый раз у него дрожали руки. Он выбежал из палаты, лишь увидев жуткую язву на ноге больного, съевшую кожу и мясо до костей. Врач, Пётр Игоревич, остался без ассистента. Но за этот проступок он не уволил Арсения. В тот же день Саша, то есть Александр Юрьевич, вызвал провинившегося санитара на ковёр и провёл с ним беседу. Не знаю, что он ему тогда сказал, но в следующий раз Арсений мужественно победил в себе малодушие и стойко выдержал всю процедуру, исполнив свои обязанности на «отлично».

Когда мы с Балдуином поступили в лепрозорий, санитар сразу же подружился с моим парнем. Его уже не пугали язвы, раны, изуродованные страшной болезнью лица… Впрочем, Балдуин постоянно ходил в бинтах, поэтому его лица Арсений почти не видел. Их сразу же сблизила любовь к шахматам, оптимистичный взгляд на жизнь и живой любознательный характер, присущий обоим. Они очень быстро нашли общий язык. А вот с другим нашим санитаром, Арсением, точнее, Арсением №2, отношения у Балдуина не сложились. Они друг друга недолюбливали. Может, потому, что тот сразу, как только мы поступили в отделение, начал оказывать мне знаки внимания. Я отнекивалась, как могла. Игнорировала его, иногда даже грубила, но, после того как Арсений №2 узнал, что я симулянтка и ничем не больна, он вообще начал уговаривать меня на пару сбежать из лепрозория и жить вместе. После такого предложения я сразу же ударила его по щеке.

Арсений №2 был фантастически, просто умопомрачительно красив. И карьера у него, как и у Арсения №1, не сложилась. Он тоже закончил консерваторию и хотел стать композитором. Я же говорю: словно в насмешку, у нас в лепрозории работали исключительно… нет, самые красивые мужчины, причём все они ещё и были пианистами по профессии (тоже нам в насмешку – всем больным, либо тем, у кого отказывали руки или отсутствовали пальцы). Александр Юрьевич, правда, успел поработать преподавателем по классу фортепиано в той же консерватории, которую сам и закончил. А вот двум Арсениям не повезло состояться в своей профессии. Хотя, может, это и к лучшему.

У Саши было два высших образования. Медицинское, которое он получил первым, и второе – музыкальное. Но в итоге ему всё равно ничего другого не осталось, как идти работать в лепрозорий. Вначале он был рядовым врачом, а спустя три года занял должность главврача.

Пётр Игоревич, лечащий врач Балдуина, тоже был музыкантом. И он, в отличие от санитаров, действительно до работы в лепрозории был композитором, но потом началась перестройка, и ему нужно было как-то зарабатывать на жизнь. У Петра, как и у Саши, конечно, было медобразование, а вот музыкального не было. Точнее, не было, как говорится, «корочки». Он брал частные уроки, чтобы иметь возможность записывать музыку, которая приходила ему в голову. Впоследствии у него даже состоялось несколько премьер в филармонии, и, если б не развал Союза, Пётр Игоревич надёжно бы зацепился в музыкальном мире и стал известным композитором, но – судьба… Судьба отсекла все пути, оставив лишь один, который и привёл его туда, где мы и встретились. И личная жизнь у Петра Игоревича не сложилась. Он крайне неудачно женился. Его брак продлился всего две недели, и после Пётр больше не предпринимал попыток связать себя узами брака либо просто сойтись с кем-нибудь.

Два Арсения были ещё молоды и не обременены жёнами и детьми. Только у Саши личная жизнь сложилась. Он воспитывал двух замечательных сыновей и очаровательную дочку. А его жена была просто красавицей. Должность главврача, причём в таком хлебном месте, позволяла семье не бедствовать даже в девяностые. Саша был слегка, самую малость, полноват, но это ничуть не портило его.

Когда в отделении остались лишь мы с Балдуином, мы поделили санитаров. За мной присматривал Арсений №2, за моим парнем – Арсений №1. Мы решили, что так будет удобнее, и главврач не возражал. Мы сошлись по интересам и характерам, тогда зачем обоим санитарам требовалось следить за всеми больными, если на каждого из них приходился всего один пациент?

2

Однажды около восьми утра, а точнее, в 8.08, меня разбудил шум, доносившийся из коридора. Я накинула белый махровый халат, надела тапки, завязала волосы в пучок и вышла из палаты. Глазам моим предстала фантастически-смешная картина.

Арсений №2 торопливо ползал по полу в луже воды и собирал раскиданные цветы. Мне не нужно было объяснять, что произошло. Я сразу же всё поняла. Его виноватый вид даже вызвал во мне жалость.

– Маренька, ты проснулась? А я тут… Это… Решил тебе приятное сделать, и… вот… Прости, Маренька… – лепетал он в растерянности. – Я сейчас всё уберу.

Он хотел подарить мне цветы к завтраку и умудрился как-то уронить вазу на пол, или в чём там он их нёс…

– Как ты только умудрился? – хотелось спросить мне, но я лишь окинула его хмурым уничижительным взглядом, которым обычно окидывают надоедливых ухажёров, и, ничего не ответив, пошла спать дальше.

Заснуть мне, конечно же, не удалось. Сон был окончательно испорчен. Вначале я испытывала досаду, но потом мне даже стало жаль Арсения, которому вот так не повезло влюбиться не в ту девушку… влюбиться в меня, в ту, которая никогда не ответит ему взаимностью. Ему вообще никогда ни в чём не везло, начиная с семьи, в которой он родился. Его отец был алкоголиком и игроманом, который промотал всё богатое приданое своей жены – матери Арсения, и в конечном итоге бросил её с тремя детьми, отправившись на поиски лучшей жизни. Моему личному санитару было тогда всего восемь лет. Естественно, развод родителей нанёс ему непоправимую психологическую травму.

Несмотря на бедственное положение, в котором оказалась семья, Арсений рос умным, любознательным ребёнком. Обычно в таких ситуациях большинство детей, а затем подростков идут по наклонной: начинают воровать, пробуют алкоголь, а в тяжёлых случаях вообще подсаживаются на наркотики. Арсений же не дал себе пасть морально. В нём хорошо просматривался нравственный стержень, а моральный компас работал исправно. Он прилежно учился, помогал матери по дому, а после окончания школы смог поступить в консерваторию. Он, как и Арсений №1, хотел стать композитором. Мать нарадоваться на сына не могла. Казалось, мечты о лучшей жизни, о счастье начали сбываться – только руку протяни. Но грянула перестройка, и вновь для семьи настали тяжёлые времена. После окончания консерватории Арсений недолго проработал дирижёром в музыкальном театре, но был вынужден уволиться, потому что в какой-то момент зарплату просто перестали платить. Помыкавшись по шабашкам: то дворником, то грузчиком, то сантехником, он натолкнулся на интересное объявление в газете, в котором говорилось, что срочно требуются санитары в лепрозорий. Зарплата по итогам собеседования. Арсений позвонил по указанному номеру телефона, тогда ещё слабо себе представляя, что это за место. Его пригласили на встречу. В итоге Арсению пообещали зарплату вдвое больше, чем он зарабатывал бы, работая дирижёром, и заверили, что никаких задержек не будет. Обрадованный парень сгоряча согласился, ещё не зная, как и Арсений №1, что его ждёт, и с чем придётся столкнуться. О своих обязанностях вчерашний дирижёр имел весьма смутное представление. В итоге ему, как и Арсению №1, не удалось отвертеться от перевязок больных. Зато он получал, как и договаривались, обещанную зарплату ровно в срок, без всяких задержек, ещё и премию. Благодаря работе в лепрозории Арсений мог нормально содержать семью: мать, младшую сестру и брата, и сам при этом не бедствовал. Ведомственное жильё, которое ему выделили, оплачивал лепрозорий, Арсений оставлял себе на расходы четверть зарплаты, а остальные деньги отсылал матери.

«Незавидный жених» – как-то пронеслось у меня в голове, хотя, даже будь он трижды богат, я бы не связала свою жизнь с ним, потому что единственный, кто имел для меня значение, был Балдуин.

Знаете, бывает так… Бывает, встречаешь человека и понимаешь, что ты в финальной точке, в пункте назначения, что идти дальше просто некуда и незачем, и что любой другой человек на его месте станет шагом назад. Кто-то встречает своего человека в восемнадцать, кто-то в сорок, пятьдесят, шестьдесят лет, а кто-то не встречает вовсе в этой жизни. И такой судьбоносной встрече суждено состояться уже после смерти. Но мне посчастливилось встретить такого человека, и им оказался, как вы уже поняли, мой возлюбленный.

Арсений №2 не понимал мотивов моих поступков и про себя считал сумасшедшей, но при встречах всегда оставался мил и заботлив. Он донимал меня своими ухаживаниями, но ещё больше донимал Балдуина, который смотрел на него волком сквозь бинты, а при встрече даже не подавал руки. Разумеется, такое же отношение к нему складывалось и у второго санитара, который во всём старался угодить своему подопечному. Но вот чего Балдуин действительно не терпел – это когда Арсений №1 начинал поддаваться ему в шахматы. В таких случаях он, только почуяв подвох, в порыве гнева переворачивал доску, и фигуры жалобно раскатывались по палате. Санитару приходилось лазить и собирать их, иначе больной грозился нажаловаться на него главврачу, а Арсений дорожил своей работой.

Мы с Балдуином жили в отделении стационара, так как у моего возлюбленного была острая форма заболевания. Ему требовалось круглосуточное наблюдение врачей и ежедневные процедуры. А я… Не могла не быть рядом с ним.

И, хоть Балдуин практически постоянно находился в изоляторе для тяжелобольных и покидал его только ради прогулок на свежем воздухе и лечебных процедур, мы умудрялись общаться, и довольно много, а санитар Арсений №1 всё свободное время проводил с ним за игрой в шахматы. Пётр Игоревич сквозь пальцы смотрел на нарушение распорядка дня и режима больного. Главное, считал врач, это чтобы пациент получал положительные эмоции, только так лечение могло иметь успех. А уж мы с Арсением старались эти положительные эмоции обеспечивать.

Также на территории, принадлежавшей лепрозорию, имелся небольшой посёлок, в котором в частных домах жили выписавшиеся пациенты, либо пациенты, болезнь которых перешла в хроническую форму и не представляла угрозы для окружающих. Они больше не были «заразны», но всё равно приходили на осмотр к Петру Игоревичу либо к Саше раз в месяц и сдавали анализы. Болезнь нельзя было запускать, ибо даже у полностью вылечившихся пациентов мог случиться рецидив.

Санитары иногда наведывались в посёлок, чтобы раздать заказы. Жители посёлка заказывали им продукты и вещи, которые те могли купить на рынке или в магазине в городе, сами же люди, чья жизнь оказалась отмечена этой чёрной социальной меткой, не желали показываться там и вообще в любых местах, чтобы вдруг, не дай Бог, кто-то не понял, что с ними что-то не так,и откуда они прибыли, ибо дикое средневековое пренебрежение, которое сразу же вспыхивало в человеческих лицах, терпеть было невыносимо.

После того как в отделении остались мы с Балдуином, в обязанности санитаров входили лишь уборка, стирка и раздача обеда. Ассистировала врачу я, вместе с ним делая перевязки и процедуры Балдуину, хотя официально числилась пациенткой. Саша, если не принимал больных из посёлка, был занят организационными вопросами или уезжал куда-то по делам лепрозория: в Минздрав, либо на семинар или конференцию.

***

Оба санитара жили в одном подъезде, но на разных этажах. Маленький уютный южный городок, в котором находился лепрозорий, утопал в зелени. Вдалеке, если присмотреться, виднелись горы. И на их фоне разноцветные трамваи, рассекающие рельсами асфальт, выглядели совсем крошечными. Я никогда не жалела, что не могла насладиться прелестями свободного перемещения: просто погулять в городском парке, походить по магазинам, поесть мороженого, вместо всего этого вынужденная находиться в стенах лепрозория. Нет, попросись я, меня бы отпустили, ведь я не была «заразна», и с моей внешностью не произошло никаких метаморфоз. Но в том-то и дело, что я сама не хотела этого. Моя жизнь не укладывалась в рамки нормальности. Нормальность и не была нужна мне, я давно приняла решение разделить с Балдуином его судьбу. А ему в город, в люди, было ни-ни… Вот я и сидела в лепрозории возле него. Когда ему становилось хуже, болезнь обострялась, и мы не могли гулять и полноценно общаться, меня развлекал личный санитар. Вернее, как, не подумайте ничего лишнего… Мы просто общались. С ним я могла позволить себе пройтись после ужина по посёлку или сходить в ближайший магазин. Много раз Арсений приглашал меня к себе домой, но я каждый раз отказывалась.

«Что же я делала целыми днями?» – спросите вы.

В свободное время от процедур и перевязок Балдуина я рисовала. Полноценно рисовала красками на холсте. Арсений №2 подбил меня на авантюру. Я поступила в Художественную академию на заочное отделение, хотя не представляла, как поеду на первую свою сессию. Я решила договориться сдать все предметы ровно через четыре года экстерном. И либо получить диплом, либо не получить. Мне было всё равно, если честно. Я просто рисовала. Рисовала ради самого рисования. Мне нравилось рисовать только людей. И я рисовала тех, кто меня окружал: санитаров, главврача, Петра Игоревича, людей из посёлка. Но чаще всего я рисовала свою единственную настоящую любовь – Балдуина.

Знаете, иногда любовь бывает настолько сильна и огромна, что постепенно становится больше тебя. Это, я полагаю, и является единственным критерием её истинности. Если она больше тебя и всего, что имеет для тебя значение и во что ты веришь, значит, она настоящая. Она просто выходит за пределы твоей внутренней вселенной, она настолько колоссальна, что, как океан, выплёскивается из берегов разума. И вот ты уже начинаешь видеть её во всём, к чему прикасаешься. Всё потому, что ты источаешь вокруг эту любовь. Ты – её источник, а она – как бегущая строка в мозгу, как прошивка в ДНК. Ты занимаешься повседневными делами или хобби, едешь на работу или с работы, просто гуляешь либо стоишь в очереди в магазине после трудового дня, словом, можешь заниматься чем угодно, а в голове бьётся самая главная мысль, и её не перебить ничем: «Я люблю Его/Её». Вот тогда это будет навсегда, что бы ни говорили философы и поэты. И я твёрдо знала, что с Балдуином у нас как раз такой случай.

Оба Арсения в свободное от работы время сочиняли музыку – без надежды когда-либо исполнить её. А Саша давно забросил игру на фортепиано, погрязши в рутине и семейных обязанностях. Пётр Игоревич, ещё совсем не старый мужчина (ему едва исполнилось пятьдесят), давно списал свою личность со счетов и воображал себя дряхлым стариком, который ни на что более не способен. Будущее Балдуина было туманно, и моё рядом с ним – тоже.

3

Как-то раз к Арсению №2 приехала мать. И почему-то ей захотелось посетить место работы сына. Вообще, лепрозорий был закрытым учреждением, и туда не пускали посторонних, но Саша – добрый человек, поэтому пустил мать Арсения в стационар. Ради приличия она надела маску и белый халат.

Меня она сразу же узнала, видно, по рассказам своего сына.

– А вы – Мара, верно? – приветливо поинтересовалась мама Арсения елейным голосом.

Надо отдать ей должное – она оказалась лишена большинства идиотских человеческих предрассудков. Да и кого было бояться в лепрозории, кроме меня и Балдуина, тем более, что я была симулянткой, о чём, конечно же, знал Арсений. Он потрудился объяснить своей матери, что к чему. Бог его знает, что этот парень ещё наболтал ей про меня. Может, он уже навоображал себе, что я была его девушкой, профессионально рисовала картины и работала лечащим врачом Балдуина. В общем, мать Арсения смотрела на меня с восхищением, и мне становилось неуютно под её взглядом – ещё и потому, что он был незаслуженным, ибо ничего выдающегося я, в отличие от её сына, не делала. Это он сочинял музыку, а я так…

Пётр Игоревич учил меня врачебному делу, но конкретно в той области, которая соответствовала направленности лепрозория. Остальные болезни и их лечение меня не интересовали.

Людмила Дмитриевна привезла домашние закрутки, которые я терпеть не могла: помидоры, огурцы, перец. Полезным для меня оказалось лишь вишнёвое варенье, но большую часть банки съел Балдуин. Ему были нужны витамины.

Мать Арсения пробыла в городе недолго. Она тоже приглашала меня домой к сыну, но я отказалась, сославшись на занятия рисованием. Мать, наверное, думала, что я – его девушка. Я не стала её в этом разубеждать. Пусть бы её сердце порадовалось за сына, если такая обстановка вещей вызывала в нём радость.

***

Однажды так получилось, что Арсению №2 пришлось присматривать за Балдуином, а мы с Петром Игоревичем и Арсением №1 отправились в посёлок. Кому-то стало плохо.

В начале посёлка, у самого первого дома, мы увидели женщину, сидящую на скамейке. Поначалу мне показалось, что с ней всё в порядке. Она улыбнулась Петру Игоревичу и приветливо поздоровалась с нами. Врач справился о её самочувствии, и после недолгого разговора я поняла, что она ничего не видела. Болезнь «съела» её глаза, погрузив в вечный мрак. Она не видела даже солнечного света. Мой парень тоже боялся полностью ослепнуть, хотя считал, что и в этом случае останется один плюс: он не будет видеть всего того ужаса, что происходит с его телом. А никакого такого ужаса и не происходило, в общем-то. Меня возмущало, когда он начинал говорить о себе плохо и принижать себя.

Да мне! Мне было абсолютно всё равно, как он выглядел! Я любила его за душу, характер, те неповторимые черты личности, которых не было больше ни у кого на свете. Я любила его просто за то, что он есть. Я не могла жить, дышать без него. Всё Мироздание сосредоточилось для меня в одном-единственном человеке. И всё остальное было неважно.

Я слышала десятки печальных историй больных, каждая из которых потянула бы на полноценный роман, но в своём повествовании привожу лишь некоторые из них, особо меня зацепившие, и то – в сокращениях. Жаль, слова неспособны передать всю гамму чувств, что я испытывала в лепрозории, но я надеюсь, что им под силу хотя бы описать обстановку того места и атмосферу, царившую в нём.

Что я могла сказать о домах? Вероятно, всем представлялись какие-нибудь захудалые развалюхи. Что ещё могли построить бывшие «прокажённые»? Именно так все и думали. У всех было именно такое представление, что «прокажённые» – не способные ни на что инвалиды.

У меня с рождения отсутствовала кисть правой руки, и большинство встреченных мною людей считали меня слабым и неспособным ни на что инвалидом. Они настолько убедили меня в этом, что я и сама стала считать себя слабым, ни на что не годным и не способным инвалидом.

А бывшие пациенты лепрозория отнюдь не являлись таковыми. Среди них были настоящие мастера своего дела, так что и дома у них выходили приличные, и мебель собственного производства могла посоперничать с заводской, и одежду они шили такую, что любой цех позавидовал бы, и готовили еду отменно – в общем, что говорить…

Пока мы шли по посёлку, а нужный нам дом оказался предпоследним, Арсений №1 развлекал нас рассказами:

– Однажды в детстве со мной произошёл несчастный случай, – начал он. – Я побежал на заброшенную стройку и гулял по открытым недостроенным этажам, как вдруг оступился, подойдя слишком близко к краю, и сорвался вниз. Я хотел лишь полюбоваться закатом и засыпающим городом вдалеке, и не заметил, как оступился и сорвался. Я вообще в глубине души, втайне ото всех, любил унылые безлюдные места, вроде заброшенных строек, заводов, кладбищ… А все считали меня таким солнечным мальчиком. Как же глубоко они ошибались! Но солнце я всё же любил. Именно в таком виде, на закате, когда оно, садясь, золотило колышущуюся степь и отсвечивало огнями в оконных стёклах. И надо ж было несчастному случаю произойти в такой любимый мною благословенный момент! Падая, я зацепился полами куртки за деревянные леса, которые значительно смягчили моё падение. Они задержали моё хлипкое тельце, благодаря чему я грохнулся на землю не с высоты десяти метров, а всего лишь с двух. Я чудом ничего себе не сломал в тот момент, но сломал что-то в лесах, из-за чего следом за мной мне на голову приземлилась какая-то мелкая железка. Она ударила меня по лбу, и я сразу же потерял сознание. Последним, что я увидел, было безоблачное сиренево-синее небо. Оно расплывалось в моих глазах блёклым пятном до тех пор, пока мозг не перестал воспринимать поступающую информацию. Меня поглотила тьма. Когда я пришёл в себя, было уже поздно, на небе зажглись звёзды. Громадный ковш Большой Медведицы сиял над безмолвной степью. Слышались навязчивый стрёкот сверчков в траве и далёкий лай деревенских псов. Я встал на ноги, отряхнулся и с ужасом осознал, что по возвращении, меня, наверное, будет ждать неминуемая взбучка от родителей за то, что я так припоздал. Что они могли пережить и передумать за всё то время, пока я лежал в отключке, мне тогда не приходило в голову. А меня на тот момент уже разыскивали с собаками по всему селу.

Голова гудела нещадно. На лбу вздулась лиловая шишка, отчего весь череп стал казаться непропорциональным, как у инопланетянина. А я в них тогда ещё верил. С того дня моя жизнь сильно изменилась… Я стал… слышать музыку. Я слышал её повсюду: в шелесте листвы, вое ветра, шуме дождя. Улавливал невиданные, удивительные созвучия, разглядывая звёзды глубокими вечерами или провожая солнце за горизонт, любуясь его последними лучами. Я пытался записывать услышанную музыку. Родители, видя мои склонности музицировать, наняли мне хороших учителей. Но я никак не мог понять, сочиняю ли музыку сам, либо просто записываю услышанные в далёких космических сферах созвучия, чудом просочившиеся на Землю. Они поражали мой детский разум своей необычной гармонией. Иногда музыка пугала меня. Теперь я понимаю, что та железка, опустившаяся мне на голову вследствие несчастного случая, скорее всего, пробудила какие-то потаённые участки мозга, отвечающие за творческое, созидательное мышление. Если б не тот фееричный удар по голове, я бы, скорее всего, так и остался бы обычным мальчишкой и не связал свою жизнь с музыкой. Хотя… если так разобраться, я её с ней и не связал в итоге…

В голосе санитара послышалось разочарование. После столь яркого красочного рассказа так непривычно было слышать ноты уныния в его таком жизнерадостном голосе.

– Ну-ну, полно тебе! – пожурил его Пётр Игоревич. – Какие твои годы, Арси? Всё ещё будет! Вот придут новые времена, жизнь наладится, и исполнишь ты свою мечту. Поверь, в этой жизни каждый становится тем, кем втайне мечтает стать…

Весьма опрометчивое заявление. Арсений №1 хотел ещё что-то рассказать, но наш путь подошёл к концу.

Пётр Игоревич привёл нас к дому со светло-голубой облицовкой. На участке, окружавшем дом, росли сирень и тюльпаны. Недавно хозяева высадили молодые плодовые деревца. Суждено ли им было дождаться их плодов или хотя бы их цветения? Начиналась осень. В наших краях она была чудесной: тёплой, сухой, солнечной, и напоминала весну, но никак не осень. Всё стояло зелёное, только листья тополей слегка золотились и загибались по краям.

От калитки к дому вела узкая дорожка, посыпанная гравием. Придомовая территория и сам дом выглядели ухоженными.

Почему-то мне было страшно заходить в тот дом, хотя я никогда не боялась пациентов. Но тот дом… Почему-то от него веяло какой-то опасностью.

Нас никто не встретил. На столе в кухне сиротливо стояли чашки с коричневым ободком. В распахнутые окна ворвался ветер, колыша занавески и неся с собой запах дождя. По дому гулял сквозняк.

В спальне на кровати мы обнаружили пожилую женщину без сознания. Её лицо было покрыто красными пятнами. Она тяжело дышала.

Пётр Игоревич привёл её в чувство, оказал первую медицинскую помощь. Он подозвал Арсения №1, чтобы тот помог женщине сесть, а мне велел отойти.

– Что это, Пётр Игоревич? – обеспокоенно спросила я.

– Похоже на ветрянку, – ответил он. – Ты болела в детстве?

Я помотала головой.

– Тогда что стоишь? Вон из дома!

Врач выпроводил меня. Он изначально был против, чтоб я шла в посёлок. Да я и сама не знала, зачем увязалась за ними. Наверное, чтоб сбежать подальше от Арсения №2.

Ветрянка… Подумаешь? Как можно бояться ветрянки в лепрозории? Там всегда есть нечто пострашнее… Но Петра Игоревича я всё же послушала и вышла во двор.

Да, интересно, откуда только она могла взяться? На обратном пути врач сказал, что к больной недавно приезжали родственники. Они, наверное, и принесли заразу.

Течение болезни было не тяжёлым, так что пациентку не стали госпитализировать, тем более, она сама отказалась.

– Вы одна живёте? Кто же за вами присмотрит? – поинтересовался Пётр Игоревич.

– Соседи. Они у меня добрые, хорошие люди.

Врач сощурился, припоминая, кто жил в соседнем доме. Кажется, Павел Иванович с женой.

Выйдя тогда из дома на крыльцо, я заметила какое-то шевеление в соседнем дворе. Я уже открыла рот, чтоб поздороваться, но замерла в нерешительности. Мы хорошо друг друга видели через низенький забор, но прихрамывающий мужчина специально не поворачивался ко мне лицом. Так я догадалась, что его, наверное, просто не было. А так обычно бывшие пациенты всегда были приветливы.

Я тяжело вздохнула и мысленно пожелала ему здоровья.

Тут на крыльцо вышел Арсений №1 и с присущей ему беспардонностью и грубостью громко окликнул мужчину:

– Эй, сосед! Слышишь? У Екатерины ветрянка, так что поосторожнее там… Не хватало ещё, чтоб весь посёлок слёг!

Я вздрогнула от такого фамильярного обращения и неприязненно посмотрела на санитара. Как-то раз Арсений №1 цинично сказал мне, что «прокажённые» – не фарфоровые вазы, и нечего с ними «сюсюкаться». Конечно, он не был в восторге от своей работы. Только с Балдуином Арсению было по-настоящему интересно, и он любил проводить время с ним, нисколько не замечая его болезни. С ним Арсений №1 себя вёл почтительно, словно не санитар, а личный раб, и старался всегда угодить. Разумеется, ни одного грубого слова никогда не сорвалось с его уст в адрес моего парня. Балдуин смог как-то сразу «прогнуть» своего санитара под себя, с Арсением №2 этого пока не вышло в силу его более сильного и независимого характера, поэтому они держали дистанцию друг с другом.

– Эй, кому говорю! Мужик! Ты глухой, что ли? – требовательно позвал санитар, видя, что на его слова не последовало никакой реакции.

– Да Арсений! Хватит! Не видишь, что человек… – возмутилась я, но тут же спохватилась.

– Что «человек»? Что «человек»? – нервно зацепился он.

– Не расположен к общению…

– Ага! Они тут все слягут, не дай Бог, а нам с Арсением потом разрывайся?

– Как будто вы так устали! Надорвались бедные, одного пациента обслуживать!

– Да! Уработались, знаешь!

Нашу перепалку прервал Пётр Игоревич, вышедший на крыльцо. При нём Арсений №2 не позволял себе вольностей.

– Арсений, будь добр, отнеси медицинские маски соседям на всякий случай, – сказал врач и протянул ему пакет.

Он не заметил того, как санитар поморщился, а может, просто сделал вид.

– Я отнесу, – сказала я.

Пётр Игоревич благодушно улыбнулся.

4

На обратном пути врач поведал тяжёлую историю Екатерины Антоновны, женщины, дом которой мы покинули. Когда-то у неё была, в общем-то, самая обычная семья: муж, двое сыновей. Старший окончил университет и собирался жениться. Вскоре он съехал от родителей. Они с невестой сняли квартиру. Младший готовился к поступлению. В то роковое лето родители решили перевести из деревни старого отца главы семейства.

Дед был ещё весьма крепок физически, а вот душевное здоровье его подводило. Он впал в глубокий маразм, и даже в редкие моменты просветления с ним с трудом удавалось нормально поговорить. Родители целыми днями пропадали на работе. Младший сын вынужден был подолгу оставаться с выжившим из ума стариком наедине. Он старался не обращать внимания на его причуды, стоически терпел несправедливые обвинения, а бывало, и оскорбления в свой адрес, даже не повышал голоса. В основном, закрывался в своей комнате и целыми днями готовился к поступлению в институт. Но то, что произошло далее, разом перечеркнуло его будущее.

Больному деду, видимо, что-то привиделось, и он начал обвинять своего младшего внука (а на тот момент дед уже не понимал, что молодой человек, живущий с ним в одной квартире, его внук), что тот его, якобы, бьёт, когда они остаются наедине. Что самое страшное – родители поверили в это! Младший сын был трудным подростком. Своенравным. Порою эгоистичным. Он неоднократно скандалил с родителями, если ему что-то не нравилось, но! Моральный компас в нём всё-таки не был сломан. Он ни при каких обстоятельствах не поднял бы руку на родного деда, да и вообще – на пожилого человека!

Несмотря на уговоры родителей парня, дед написал заявление в полицию. Разбираться в этом деле прислали молодого, неопытного, но очень наглого и желающего выслужиться перед начальством стажёра. Он сразу же начал давить психологически на «подозреваемого». На тот момент ему уже исполнилось восемнадцать лет, а значит, светил реальный срок на взрослой зоне. Обо всех её ужасах юный недоследователь рассказывал во всех красках, будто сам там отсидел, и вынуждал «подозреваемого» сделать чистосердечное признание. В чём ему было сознаваться, если он ничего не совершал? Жизнь уже была перечёркнута: хоть делай признание, хоть нет, его ждали тюрьма, позор, всеобщее осуждение и лишь мрак впереди. В отчаянии парень покончил с собой. Лишить себя этой испорченной жизни показалось наилучшим исходом. А буквально через два дня пришли результаты медицинского освидетельствования, в которых говорилось, что синяки на теле старика появились не вследствие насильственных действий, а из-за болезни сосудов.

Из-за смерти сына у отца случился инсульт. Он умер спустя неделю в больнице, а у матери, Екатерины Антоновны, из-за пережитого стресса открылись язвы: вернулась, точно восстав из мёртвых, давно забытая болезнь, задушенная могущественной советской медициной ещё в её глубоком детстве. Дремавшая в теле инфекция, считавшаяся полностью уничтоженной, ждала своего часа почти сорок лет! Вот так эта женщина и попала в наш лепрозорий, уже не надеясь никогда из него выйти. Лишь в лепрозории её разум прояснился, и она, наконец, осознала чудовищную ошибку, которую совершила в своей жизни. «А зачем теперь мне на волю? – говорила она. – Даже если я излечусь, то не выйду отсюда уже из принципа. Мне невыносимо осознавать, что я стала виновницей смерти своего сына. Я разрушила свою семью. Я разрушила всё, что у меня было. И теперь у меня ничего нет. Я заслужила эту Болезнь. Пусть она сделает своё дело».

Инфекцию удалось снова подавить, причём довольно быстро, и теперь Екатерина Антоновна жила в тихом доме в посёлке бывших прокажённых, осознав свои ошибки, но так и не простив себя. Хотя в большей степени был виноват её муж. Он был строгим, непримиримым человеком. Сыновей держал в ежовых рукавицах. С младшим у отца постоянно возникали конфликты, много раз он ловил его на лжи. Не поверил сыну и в тот раз, когда он не был виноват, что и привело к страшной трагедии.

Екатерина в те ужасные дни металась между молотом и наковальней, пытаясь образумить и успокоить всех. Она слёзно умоляла следователя не заводить дело, что они в своей семье сами разберутся, но тот рад был выслужиться, и его нисколько не волновала судьба молодого парня, у которого рушилась жизнь. Неизвестно, верил ли следователь ему сам. Даже если и верил, вряд ли б упустил случай так легко засудить человека и получить за это премию или повышение.

Эта история шокировала меня до глубины души. Но Пётр Игоревич, видно, давно привык к таким жизненным перипетиям своих пациентов. Его больше ничего не удивляло и не шокировало в этой жизни.

– Ей надо было выйти из лепрозория и отомстить, – зло сказал санитар Балдуина, которого этот рассказ тоже возмутил.

– Кому?

– Кому-кому… Следователю! Хотя, назвать его следователем не поворачивается язык.

– Сына-то это уже не вернёт, и семью не восстановит… А что стало с тем дедом? – спросила я врача.

– Не знаю, – пожал плечами Пётр Игоревич. – Да и какая разница? А отомстить… Месть ничего не может исправить. Она может только разрушить всё ещё больше, и ещё больше людей сделать несчастными.

– Многие удивляются, почему в мире так много зла. А я скажу: из-за бездействия добрых людей! – многозначительно произнёс Арсений.

– Разве ж тогда можно называть их добрыми, если они бездействуют?

Санитар зря умничал. Петра Игоревича ему было не переубедить.

– Зло должно быть наказано. Всегда. В любом случае. И неважно, сколько прошло лет. Это моё мнение!

– Бог ему судья. Тому следователю. Ну, а парнишка тот… Ему нужна была поддержка, которую ему никто не оказал, включая родителей. Скорее всего, у него изначально были какие-то психологические проблемы, иначе он бы не решился на самоубийство. Но на них никто не обращал внимания. И если б не случай с дедом, возникла бы другая пограничная ситуация, с которой парень не справился бы. Ему требовалась помощь психолога, но на его проблемы просто никто не обращал внимания.

– Да, печальная история. Как из-за безразличия может разрушиться жизнь целой семьи… – с сожалением сказала я.

– К сожалению, это было во все времена. И будет. Людям так тяжело понимать друг друга. Даже внутри семьи.

У Петра Игоревича у самого был печальный опыт. Он говорил с большим сожалением.

– Кстати, Мара… – вдруг вспомнил он. – Ты отнесла медицинские маски соседям?

– Конечно, – отозвалась я. Мне хотелось ещё кое-что спросить, но я всё никак не решалась. До здания стационара оставалось уже совсем ничего. Пётр Игоревич не успел бы рассказать новую печальную историю, если б вообще захотел её рассказывать. Да и неловко было как-то расспрашивать, но любопытство и жажда познания в итоге взяли верх.

– Пётр Игоревич… А расскажите, что случилось с тем мужчиной… соседом Екатерины Антоновны. Как он попал в лепрозорий?

Врач, казалось, даже удивился моему вопросу.

– Тебе это в самом деле интересно?

– Угу. Очень.

– Лучше этого не знать, – коротко ответил он. – Впрочем… тут любую историю лучше не знать.

Я думала, он ничего не расскажет, к тому же, мы уже почти пришли, но Петру Игоревичу, по-видимому, были нужны собеседники, хотелось общения. Он предложил нам вместе выпить чаю у него в кабинете.

– Он здесь не из-за Болезни, – вдруг сказал Пётр Игоревич, делая горячий глоток.

Я сразу же встрепенулась.

– Как? Он – симулянт? Но… Его лицо… Я видела…

Конечно, я не могла подобрать подходящих слов и находилась в растерянности. Да и не нужны они были. Слишком это было тяжело. Да и неважно, в принципе. Наверное, лишь в лепрозории люди учились ценить душу, а не внешность.

– С ним… С ним произошёл несчастный случай.

Врач опустил взгляд в чашку. Ему не хотелось ничего рассказывать. Но вместе с тем хотелось выговориться, будто это была его личная история.

Я слушала её с замиранием сердца, как и историю Екатерины Антоновны.

Когда её соседу было семнадцать лет, с ним случилось большое несчастье. В то время он жил в деревне, и был абсолютно здоровым молодым человеком. Как-то раз вместе с деревенскими ребятами поехал отдохнуть на речку. Ничто не предвещало беды, но к вечеру разразилась гроза, и компания поспешила домой. По дороге машина застряла на размокшей грунтовке. Павел вместе с остальными выскочил наружу, чтобы толкнуть увязший автомобиль, но колёса будто вросли в землю. У друзей ничего не получалось сделать, а тут ещё стихия разбушевалась не на шутку. Дождь хлестал, как сумасшедший. Ветер нещадно гнул деревья, на землю падали выломанные ветки. Вскоре начался град.

Парни решили переждать грозу в машине, но Павлом в тот момент будто овладел какой-то злой дух, решивший свести его в могилу. Он жаждал во что бы то ни стало сдвинуть машину с места. Им овладел дикий азарт.

Вскоре раздался самый мощный раскат грома. Что-то сверкнуло, и столб линии электропередач тяжело повалился на землю всего в паре метров от автомобиля. Одновременно Павел поскользнулся на дождевой жиже и упал лицом прямо на оголённый провод, находившийся под напряжением.

Он мгновенно потерял сознание. Его друзья даже не сразу сообразили, что произошло. Всё случилось очень быстро. Когда они выскочили из машины, то увидели своего друга лежащим ничком на промокшей земле. Он не шевелился. Его тело слегка потряхивало. Всё вокруг было мокрым. Один парень попробовал оттащить его, но получил удар током, едва прикоснувшись к телу друга. Все в шоке метались вокруг места трагедии, не зная, что делать. Наконец кто-то нашёл в машине сухой кусок черенка от лопаты, и с помощью него всё-таки удалось сдвинуть бездыханное тело Павла с провода. На его конце серебрились стрекочущие желобки электричества. Все пребывали в ужасе от случившегося. Кто-то додумался позвонить в «скорую», но связи не было из-за дождя. Решили везти парня в больницу сами. Тогда у всех из-за стресса будто открылось второе дыхание. Автомобиль, намертво застрявший в грязи, поддался с одного толчка. До больницы гнали, как бешеные. Павел не приходил в себя. Его лицо приобрело красно-коричневый оттенок и распухло. Брови и ресницы полностью сгорели. Половину волос обсмолило. Пульс еле-еле прощупывался. В таком тяжёлом состоянии пострадавшего привезли в районную больницу. Врачи сразу же сделали переливание крови. Хотели сделать операцию по пересадке кожи, но ожог от электричества затронул более глубокие слои тканей, поэтому операция не имела смысла. Да и компетентность почти сельских врачей в случае такой серьёзной травмы оставляла желать лучшего. Спустя две недели безуспешного лечения Павла повезли в областной ожоговый центр. Только там ему более-менее помогли. Реабилитация длилась более двух лет, но и после неё несчастный парень так и не восстановился. Всё его лицо покрывали жуткие красные шрамы и рубцы. Хорошо хоть зрение удалось сохранить. Он вернулся в родную деревню и боялся выходить из дома. Ни о какой учёбе или работе не могло идти и речи. По понятным причинам. Невозможно себе представить всю глубину отчаяния, в котором находился человек, переживший такую трагедию. В ста километрах от деревни, в которой жил Павел, находился наш лепрозорий. Спасительная мысль пришла ему в голову спустя пару месяцев. Молодой человек решил отправиться туда, где его не будут сторониться, где им не будут пренебрегать, где он не будет отверженным, – в то место, в котором он будет со всеми на равных. У Павла были золотые руки. Он мог работать плотником, сантехником, ремонтником. Рассчитывал, что в лепрозории ему найдётся место. А инфекция… Такой ерунды, как микробы, Павел не боялся. И теперь, после всего пережитого, ему было абсолютно всё равно, заразится он или нет.

Главврачом тогда был Порфирьев Борис Иванович – предшественник Саши, милосердный, чуткий человек с большим сердцем. Он, выслушав трагическую историю Павла, позволил ему остаться в лепрозории и оформил подсобным рабочим. Многие дома в посёлке бывших прокажённых имели такой аккуратный, ухоженный вид именно благодаря умениям и трудолюбию Павла. Там же, в посёлке, он и нашёл себе жену. И жизнь, вроде, наладилась. Пережив страшную трагедию, Павел отыскал своё место на Земле. Не сломался и не наложил на себя руки, а стойко выдержал все испытания судьбы и сумел стать полезным тем, кому действительно требовалась помощь. Это ли не счастье? Твёрдо знать, что ты нужен, что люди нуждаются в тебе, и ты делаешь благое дело. По-моему, это дороже здоровья. Потому как, что толку быть здоровым и привлекательным, но никому, кроме себя, не нужным человеком? По-моему, это ещё хуже, чем потерять здоровье и красоту.

Павел Иванович не жаловался на судьбу. Напротив, благодарил её за то, что она послала ему такие тяжёлые испытания, ведь, не будь их, он бы не встретил Веру – свою горячо любимую жену, и не помог бы многим хорошим людям. Теперь, на склоне лет, Павел убедился в том, что всё было не зря. Это ли не величайшая радость? Ведь большинство людей на Земле часто убеждаются в обратном.

5

Из общения Балдуина и Арсения №2 ничего путного не вышло. Когда мы пришли в отделение стационара, и мой парень наконец вернулся под наблюдение своего санитара, он сказал мне следующее об Арсении №2:

– С ним невозможно! Как ты терпишь его нытьё?!

Да, Арсений №2 зачастую бывал очень мрачен. Вот что он рассказал мне о себе однажды. Его монолог я привожу без каких-либо изменений. Из него можно понять, каким этот парень обладал характером.

– Сколько себя помню, меня не понимал никто. И сам я себя не понимал. В моей голове постоянно звучала музыка, и прошло довольно много времени, примерно несколько лет, прежде чем я научился её записывать. А она рвалась наружу. Мой дух буквально распирало изнутри. И как только я научился записывать созвучия, рождавшиеся в моей голове, мне полегчало. Но ненадолго. Вскоре мне на душу опустилась чёрная, тягучая, несравнимая ни с чем тоска. Хотя, наверное, она всегда была со мной. Я не знаю, откуда она взялась. Тоска рвала меня в клочья. Делала унылым любой, даже самый солнечный и удачливый день. Я не знал её причин. Вначале я думал, что так мрачен из-за скандалов и развода родителей. В моменты особой напряжённости, когда их взаимные оскорбления и упрёки становилось невозможно слушать, я сбегал в сад, в заросли пахучей сирени и терновника, чтобы там спрятаться от невыносимого осознания того, что «как раньше» уже ничего не будет, и скоро моей прежней детской счастливой жизни придёт конец. Я, как мог, пытался отсрочить его. Прилежно учился, занимался музыкой, но ничто не помогало.

Затем я думал, что так мрачен из-за неудач на личном фронте. Все мои влюблённости заканчивались ничем. Я не мог найти ту, душа которой стопроцентно резонировала бы с моей. Я постоянно ощущал ледяную стену разной толщины, разделявшую меня с моими избранницами. Я не мог полностью раствориться в них и в своей любви, будто меня что-то останавливало, сковывало мои действия. Я даже не любил, когда ко мне прикасались. Я не мог терпеть чужих прикосновений! Почему? Наверное, потому, что жаждал прикосновений лишь одной души, которую мне ещё предстояло встретить.

Но внешне я не был мрачен. Никогда. Хоть и не улыбался. Но я любил шутить, стараясь за этими шутками скрыть своё гнетущее состояние, чтобы никто, не дай Бог, не догадался, что на самом деле творится у меня в душе. Люди считали меня непредсказуемым человеком, у которого на уме лишь он сам. Но и это было не так. О себе я никогда не думал. О чём угодно, но только не о себе.

Моя душа постоянно болела и ныла, как сплошная незаживающая рана, и я выплёскивал эту боль в свою музыку, но её от этого не становилось меньше. Я ходил к гипнологу, регрессологу и экстрасенсу, но это не дало никаких результатов. Они пытались направить мой внутренний взор далеко в моё подсознание, чтобы найти корни моих проблем, которые, как они считали, уходили в глубокое детство или даже в предыдущее воплощение. Но скажу сразу, в реинкарнацию я никогда не верил. Я не увидел ничего, кроме серого клубящегося тумана. А чувства… Их природу я и сам не понимал.

Ещё в глубокой юности я понял, как мучительны для меня вечера в одиночестве, когда нет репетиции или спектакля. После окончания консерватории я работал дирижёром. Когда выдавался такой свободный вечер, я посвящал его сочинительству. Сочинял и одновременно страдал. Я не мог позволить себе сорваться с места и побежать в какой-нибудь близлежащий бар, чтобы найти собутыльника и утопить свою тоску в алкоголе, – я раз и навсегда решил для себя никогда не употреблять спиртное. А почему? Да потому, что от него становилось только хуже. При опьянении грусть становилась ещё невыносимее и накидывала свою удавку мне на шею. Наверное, таковым было свойство моей нестабильной психики. Поэтому в какой-то момент я решил вообще не пить. Это решение мне одновременно и помогло, в плане здоровья, и навредило во взаимоотношениях с другими людьми, так как непьющий человек всегда выбивается из любой компании, и ему трудно наладить эмоциональную связь с собеседником. Иными словами, он становится менее коммуникабельным, а я и так слыл затворником и имел довольно нелюдимый характер. Радоваться я совершенно не мог: хоть с алкоголем, хоть без. Праздновать что-либо, смеяться, веселиться являлось для меня чем-то противоестественным и совсем не нужным. Я считаю, что прожил скучную, неинтересную жизнь. Даже не прожил, а тупо просуществовал. Мне всего тридцать, но кажется, что она уже позади. Она пролетела у меня перед глазами, как сон. Ничего толком не осталось в памяти. Только вечная не проходящая тоска без причины и повода. Теперь я не знаю, как жить дальше.

И всё это он заявлял, как было сказано выше, в тридцать лет! Арсений №2 рассказал это всё в один из вечеров, когда Балдуину было плохо, и мы с ним не могли общаться. За окном лил дождь, выл шквалистый ветер. Капли, швыряемые ураганом, неистово били в оконные стёкла. А у меня в руке грелась чашка с ароматным чаем, который заботливо сделал Арсений. У окна на мольберте стоял недорисованный портрет любимого, накрытый чёрной атласной мантией, а в голове не было ни одной мысли, кроме мысли о дожде. Арсений никогда не занимал моей головы дольше минуты.

– Не получится ничего у нас, – вдруг сказала я ему.

– Почему?

– Потому, что я тебя не люблю, – просто ответила я.

– А Его любишь? Что там можно любить…

– Всё.

Мы замолчали, вслушиваясь в музыку дождя.

– Мара! – наконец не выдержал Арсений №2. – Ты подвергаешь себя смертельной опасности рядом с ним! И всё ради чего?

– Мы все подвергаем себя опасности.

– Ну, мы с врачами хотя бы получаем за это деньги, а ты…

– Не всё измеряется деньгами, Арсений.

– Конечно, не всё, но у нас нет выбора, понимаешь: ни у меня, ни у врачей. Это – единственное место, где можно нормально заработать. А ты находишься здесь добровольно, каждый день рискуя заразиться, и тебе за это даже не платят!

– Я здесь ради Балдуина!

– Что тебя ждёт рядом с ним? Посмотри на себя! Ты ведь молодая, красивая девушка! Умная, талантливая…

– Хватит!

– Пожалуйста, давай уедем отсюда! Ты знаешь: я люблю тебя. Я на всё готов ради тебя! Я всё для тебя сделаю! Тебе будет хорошо рядом со мной!

Меня тошнило от его слов.

– Бросить Балдуина в таком состоянии? Ни за что! Я люблю его!

– Ты не любишь его! Тебе его просто жалко!

– Убирайся вон! – прошептала я.

Такой чудесный дождливый вечер был испорчен.

Когда Арсений №2 ушёл, я взяла в руки книгу, но читать не смогла и отбросила её в сторону. Санитар очень, очень мне нравился, он не мог не нравиться, но любви я к нему не испытывала.

Мне стало очень паршиво на душе и обидно за Балдуина. Я торопливо встала, поправила волосы перед зеркалом и отправилась в палату к нему. В памяти эхом отдавались слова Арсения №2. Я подвергала себя смертельной опасности. Но мне было плевать.

Балдуин не спал. Просто лежал и смотрел в потолок. В моменты обострений болезни ему было так плохо, что он не мог ничего делать: ни читать, ни играть в шахматы, ни смотреть телевизор, ни сочинять. Да-да, он писал потрясающие рассказы и мечтал стать писателем. Я верила, что он выздоровеет и обязательно исполнит свою мечту.

Увидев меня, он улыбнулся.

– Привет, солнце! – радостно поприветствовал меня любимый.

– Привет…

***

– Знаешь, я совсем не помню, как мы познакомились, – сказала я, глядя в потолок.

Я лежала на кушетке рядом с Балдуином. В палате стоял терпкий запах лекарств на основе сильнодействующих трав. Пётр Игоревич запретил нам находиться так близко друг к другу, но начхать я хотела на его запрет. Шершавые бинты немного царапали мне щёку и плечи, но это были такие мелочи.

– Мне кажется, мы всегда друг друга знали…

– Мне тоже, – признался Балдуин, и я почувствовала его улыбку сквозь повязки. Когда улыбалась его душа, я всегда об этом знала.

– Знаешь, иногда мне кажется, что всё это не настоящее. Что я никак не могу проснуться от кошмарного сна… Ты, Мара, – единственный светлый островок в этом океане безумия.

Безумия… Да… Сколько бы я не напрягала свою память, я не могла вспомнить, где и когда мы с Балдуином познакомились. Вообще, многие события последних лет стёрлись из моей памяти. И у меня создавалось такое впечатление, будто меня выдернули из какой-то другой жизни и поместили сюда, в этот странный лепрозорий, с единственным пациентом, который всё никак не выздоравливал. И целью этого учреждения было вовсе не исцеление, а… что-то другое, то, что выходило за рамки человеческого мышления и восприятия. Мы – все, кто окружали Балдуина, оказались связаны с ним в той или иной степени общей судьбой, и, наверное, этот лепрозорий был и нашим роком.

– Балдуин… – тихо позвала я. – А ты помнишь своих родителей?

– Да, я помню их лица, но не могу вспомнить, кем они были или есть…

– У меня та же ерунда.

– А детство?

– А его будто вовсе не было.

– У меня было, но какое-то… не особо счастливое…

Мы так тихо и болтали, убаюканные стихающим дождём, пока не отключились. Я уже не помню, кто первым заснул. Правильно говорят, что сон рядом с любимым человеком – самый крепкий и здоровый. А утром нас бесцеремонно разбудил Арсений №1 и с некоторым злорадством сообщил, что прибыла проверка из Минздрава.

***

Проверяющий был только один. Он представился как Элладий Александрович. Почему-то и он сам, и его имя, и захудалая машина, на которой он приехал, показались мне смутно знакомыми.

Это был мужчина средних лет с пронзительными тёмными глазами и тяжёлым взглядом. Его непослушные густые волосы торчали в разные стороны. Светлая клетчатая рубашка была небрежно расстёгнута на две верхние пуговицы. Поверх неё проверяющий накинул помятую кожаную куртку. Никакого соблюдения дресс-кода чиновников, вроде костюма, галстука, начищенных и блестящих туфлей или ботинок у него не наблюдалось. И, похоже, что только меня одну его внешний вид удивлял.

Но мне понравилось, как повёл себя с ним главврач. Саша ничуть не заискивал, не лебезил перед начальством, как обычно делает большинство людей в таких случаях. Он держался естественно, с достоинством, и разговаривал с проверяющим, как равный с равным.

Мне показалось, или… тот упорно сверлил меня взглядом? Проверяющий будто на глаз определил, что я симулянтка, но ничего не сказал и прошёл в кабинет главврача, изучать документацию. А я ещё долго всматривалась в номер его машины. И даже сочетание цифр казалось мне знакомым. Я зажмурилась, а затем отправилась в отделение стационара. Именно подслушивать под дверью я и намеревалась. Мне было страшно. Страшно, что проверяющий сразу заметит ошибку и потребует главврача исключить меня из медучреждения немедленно.

И мои догадки подтвердились. Двери были тонкими, и голоса хорошо прослушивались. Можно было даже различить слова.

– Что она здесь делает? Что здесь делает здоровая? Что вообще здесь, мать вашу, происходит?! – слышался негодующий голос Элладия Александровича.

Меня затрясло. Саша что-то культурно отвечал ему, не повышая голоса. Сквозь дверь я не могла разобрать слов.

– Мара, что ты…

– Тише! – шикнула я на подошедшего Арсения №2 и прислонила ухо к щели.

– Мара, пойдём…

– Заткнись!

– …А что вы, собственно, хотите? Ладно, я могу хоть с сегодняшнего дня оформить её санитаркой, – услышала я приглушённый голос Саши.

«Фух!» – облегчённо выдохнула я. Меня не собирались выгонять.

Проверяющий что-то тихо сказал, а затем снова повысил голос:

– Дело не только в ней! У вас одно нарушение на другом! Но эта девушка у вас в стационаре! Она, что, подопытная, или как украшение здесь у вас…

– Элладий Александрович, при всём уважении…

– У нас проблема. Кажется, мы друг друга недопоняли, Александр Юрьевич.

– Ну, поймите, допустим, я её выпишу сегодня-завтра, так она же в тот же день вернётся. Что мне её, с полицией отсюда выставлять?

– Если потребуется…

– Это же издевательство какое-то!

– Издевательство? Издевательство – держать здорового человека в лепрозории! Вы что, Александр Юрьевич, диссертацию пишете о механизмах и скорости заражения лепрой, а эта… Мая, тьфу, Мара, в качестве живого примера?

– Я много раз просил её уйти. Мы все просили, но у неё здесь парень, родной человек…

– Парень, значит…

Повисла пауза.

– А ну-ка, пойдёмте, посмотрим на этого парня.

Я не успела сориентироваться, как тут же по лбу меня ударила распахнувшаяся дверь. Взгляд Элладия метал молнии. Но Саша оставался невозмутим и спокоен.

– Что тут у нас? – разъярился проверяющий, поняв, что я подслушивала.

Арсений взял меня за руку и выдвинулся вперёд, как бы заслоняя собой.

– Безобразие! – прошипел Элладий и направился в палату Балдуина.

Я дёрнулась вслед, но Арсений №2 удержал меня.

– Не надо, не ходи!

– Пусти! – с ненавистью воскликнула я, но хватка у санитара была крепкая.

– Ни к чему тебе там быть!

– Дурак, отпусти!

Я стала вырываться сильнее, и Арсению №2 пришлось уступить. Я побежала вслед за главврачом и Элладием, и уже когда до палаты Балдуина оставалось совсем немного, Саша захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

– Хватит уже, выдохни! – успокаивал меня санитар.

– Ты зудишь, как надоедливая муха! – с досадой ответила я, но Арсений был прав: Балдуину я бы ничем не помогла, да ему, собственно, и не требовалась моя помощь. Он был болен и находился в лепрозории на законных основаниях.

Я не знаю, что проверяющему сказал мой парень, но вышел Элладий из его палаты поникшим и притихшим, вмиг растерявшим свою уверенность и превосходство. Я поразилась такой разительной перемене в нём, произошедшей буквально за десять минут.

– До свидания, – коротко сказал Элладий. Его колючий взгляд стал пустым. Он молча сел в свою видавшую виды машину, безучастно захлопнул дверцу и выехал за ворота. Больше я никогда не видела Элладия в лепрозории.

Как бы я потом не допытывалась, Балдуин так и не признался, как тогда прошёл визит проверяющего. Но после его отбытия ничего не изменилось для нас. Время в лепрозории будто замерло. Либо, наоборот, это лепрозорий был местом вне пространства и времени, где нарушались привычные законы логики, и ничего не имело смысла. Мы все, его обитатели, старались провернуть тугое колесо судьбы в нужном направлении, а оно всё сопротивлялось, сопротивлялось… Жизнь казалась нам неподъёмной глыбой, которую не сдвинет с места даже сам Атлант. А мы были всего лишь людьми…

6

К зиме в отделении стационара мы остались втроём, не считая врачей. У Арсения №2 заболела мать, и он был вынужден взять отпуск за свой счёт и уехать домой. Я осталась без санитара, а Арсений №1 не горел желанием выполнять работу своего напарника, поэтому мне пришлось стирать свою одежду и постельные принадлежности самостоятельно, а также ходить за обедом, завтраком и ужином. Никто не носил мне горячий чай и печенье по вечерам, не смотрел с надеждой на окна моей палаты во время перекура в больничном дворе, не улыбался при встрече, не подбадривал добрым словом… Балдуину было так плохо, что он практически не вставал с постели. Мы вдвоём с Арсением №1 выхаживали его. И санитар, ссылаясь на свою занятость, ещё и заставлял меня мыть полы в наших с Балдуином палатах и в общем коридоре! И я мыла – только потому, что мне было не всё равно, и я бы не позволила своему парню лежать в пыльном помещении. Но Арсений №1 ловко скинул на меня свою обязанность! Я долго не разговаривала с ним из-за этого.

Но, вообще, были и плюсы. Бывало, когда повару нездоровилось или он отлучался куда-то, Арсений №1 готовил есть сам. Он варил супы с мясом, а на завтрак любил жарить сырники. Мне нравилось, как он готовил. Говорят же, талантливый человек талантлив во всём. Санитар Балдуина прекрасно справлялся со своими обязанностями. Ещё он сочинял музыку, гениально владел игрой на фортепиано, хорошо играл в шахматы, в совершенстве знал немецкий и французский языки, а также, как и его подопечный, писал рассказы. Правда, большинство из них так и остались неоконченными, но Арсению просто не хватало времени записать концовки, а все они были у него в голове.

После Нового года мой санитар вернулся. Его матери стало лучше, и он поехал зарабатывать деньги дальше. А спустя неделю после приездаАрсения №2 в лепрозорий заявился его потрёпанный жизнью отец, которому теперь, на старости лет, захотелось внимания и участия сына в своей жизни.

Аркадий Васильевич создавал впечатление человека ненадёжного, ветреного, рискованного. Таким он, по рассказам Арсения №2, и являлся. Внешне они с отцом были очень похожи. Мой санитар унаследовал от родителя высокий рост, красивые черты лица и густую тёмную шевелюру. Несмотря на возраст, Аркадий не был седым. Он всё ещё держался уверенно, гордо расправив широкие плечи, и считал, что имеет полное право вмешиваться в судьбу сына и давать ему советы, как жить. О том, что Арсений работает в лепрозории, он с трудом узнал от его матери. И… приехал, надеясь прилепиться к сыну и жить за его счёт. Наверное, этот пройдоха уже навёл справки о том, какие зарплаты в лепрозории, и что там деньги реально платят, а не кормят завтраками.

Арсений, на удивление, принял отца тепло. Это ещё раз доказывало, что санитар был очень добрым и не помнил зла. И не побоялся же этот Аркадий Васильевич приехать в такое пугающее суевериями место! Бесстрашный человек!

Он задержался на ведомственной квартире слишком долго. Уже пора бы и честь знать, но Аркадий Васильевич, по-видимому, решил поселиться у сына насовсем. Прошёл месяц, а он и не думал уезжать, ведь, у него, как оказалось, не было своего жилья. Аркадий снимал комнату в коммуналке и перебивался случайными заработками. А здесь бесплатное жильё, еда на халяву и сын рядом, а не противные квартирные хозяева. Напрасно Арсений №2 надеялся, что его отец начнёт работать. Он даже разговаривал с Сашей, чтобы устроить того санитаром, но главврач возмутился:

– Ты в своём уме? Три санитара на одного пациента?

От нечего делать Аркадий снова начал пить. Он быстро нашёл собутыльников и начал водить их в квартиру сына, чтобы играть в карты. Арсения №2 такое положение дел, конечно же, возмутило. Он много раз говорил с отцом, пытался воззвать к его разуму. Между ними начались скандалы. Пьяные дебоши мешали спать, поэтому мой санитар начал оставаться ночевать в стационаре.

– С этим надо что-то делать! – «остроумно» посоветовал ему напарник, будто открыл Америку.

– Я знаю, но что?

– Вызывай полицию. Делай что-нибудь, а то он так тебя из твоей квартиры выживет.

– Вызвать полицию, чтоб она забрала родного отца? – возмутился Арсений №2.

– Тогда сам с ним разбирайся.

Но мой санитар даже не мог допустить мысли о том, что можно поднять руку на собственного родителя. Несмотря на неблагополучную семью, воспитан он был правильно.

– Смотри, если ты не разберёшься сам, я буду вынужден доложить об этой ситуации начальству, – сказал санитар Балдуина, злорадствуя про себя.

– А тебе-то какое дело до этого? – возмутился Арсений №2.

– Такое! Я не намерен за тебя работу делать, пока ты ползаешь по лепрозорию, как сонная муха, – самоуверенно заявил Арсений №1, хотя он-то не удосужился исполнить часть обязанностей напарника, даже когда тот уходил в отпуск, ещё и заставил меня мыть полы, хотя я официально числилась пациенткой. Да и не ползал мой санитар, как сонная муха, но Арсений №1, конечно же, воспользовался случаем, чтобы уколоть его и из белого сделать чёрное, как говорится.

– Арсений, правда, с этим надо что-то делать, – вмешалась я. – Почему ты должен это терпеть? Они же, наверное, и квартиру портят. Что скажут хозяева, когда решат наведаться в своё жильё? А если эти алкаши что-то сломают? Возмещать ущерб придётся тебе.

– Я не могу выставить на улицу родного отца! – строго и непреклонно ответил Арсений, точно настоящий рыцарь.

– А тебя можно так выставлять? Нет, я не понимаю, как можно это терпеть! Твой отец – взрослый мужчина. Пусть идёт зарабатывает себе на квартиру. Ты ему вообще ничего не должен, учитывая, что ты у него ничего не брал! Слушай, просто дождись, пока он куда-нибудь уйдёт, и смени замок!

– Не получится. Он постоянно дома. Только за водкой на пять минут в ближайший магазин выходит.

Ситуация зависла в воздухе. Мой санитар так и продолжал ночевать в стационаре. И, возможно, такое положение вещей его самого устраивало. Арсений № 2 и сам бы не отказался жить в лепрозории, поближе ко мне, но по правилам это было запрещено. Был установлен лишь график ночных дежурств, где его фамилия встречалась чаще всего.

Ведомственное жильё предоставлялось бесплатно. Лепрозорий снимал квартиры для сотрудников, но оплачивать коммунальные счета приходилось им самим.

– Я не представляю, Арсений! Как ты можешь оставаться таким спокойным? Это же – алкаши! А если они кран забудут закрыть и затопят соседей, или газ откроют, или, не дай Бог, пожар устроят!  – причитала я.

– Я не спокоен. Просто не показываю этого.

– Пока не поздно, пока они не наделали беды, их нужно немедленно выставлять оттуда. Поговори с напарником, пусть он тебе поможет.

– Арсений? Он только позлорадствует в ответ!

Конечно, Арсению № 1 было легко рассуждать и указывать другим на их ошибки. Сам-то он происходил из благополучной семьи. Его отец был учёным-агрономом, а мать преподавала в училище. Семья интеллигентов, как-никак, да и людьми они были порядочными, и надышаться не могли на своего Арсика, короче, раздули ему эго до небес, причём с детства. Удивительно, как он сошёлся с Балдуином, и как мой парень так незаметно смог прогнуть его под себя. У меня в голове возникла спасительная идея.

– Хотя нет, не говори. Я знаю, кто сможет помочь.

Мне тоже откровенно было скучно, и глаза загорелись в предвкушении устройства какой-нибудь авантюры. Нет, у меня был реальный шанс решить проблему Арсения. Я обратилась к Балдуину и попросила его содействия в сложившейся ситуации. Я прекрасно знала, что при желании он мог «приказать» своему санитару помочь напарнику. Арсений №1 послушался бы, чтобы угодить подопечному, словно своему королю. Иногда мне казалось, что он бы сделал ради Балдуина что угодно, хоть в ад вместо него отправился.

– Он – мой единственный настоящий друг. Прикипел я к нему, – как-то между делом разоткровенничался санитар.

Видно, кроме моего парня, у него действительно больше друзей не было. Я ни разу не слышала, чтоб его звал к телефону кто-то, кроме родителей, а писем он не получал вовсе. Да, с таким трудным характером немудрено было остаться в одиночестве. Но и у моего санитара характер тоже был не сахар, только в другом направлении – он находился в вечной депрессии, и мог этим довести до белого каления кого угодно.

Конечно, я подозревала, что Балдуин оказался не в восторге от моей просьбы, но всё-таки согласился поговорить со своим санитаром. И этот разговор, специально ли или нет, произошёл при мне. Он был очень коротким.

– Арсений, я слышал, у твоего напарника проблемы. Сделай доброе дело – помоги ему разрешить ситуацию с отцом.

– Но я…

– Сделай это, Арсений.

– Угу.

Я поразилась, как просто Балдуину удалось заставить Арсения №1 согласиться. Он будто реально приказал ему, и тот безропотно принялся исполнять приказ, словно подопечный имел над ним какую-то тайную власть.

Наверное, санитар просто до жути боялся одиночества. Оно было его навязчивым кошмаром. И он цеплялся за Балдуина, как за последнюю соломинку, лишь бы не остаться одному, готов был ради этого даже переступить через собственную гордость и снизойти до того, кого втайне считал ниже себя. Арсений № 1 почти никогда даже не удостаивал своего напарника разговором, ещё и позволял себе критиковать его работу, хотя у начальства никаких нареканий не было. Арсений №2 добросовестно исполнял свои обязанности санитара. Нет, он был даже больше, чем санитар, впрочем, как и Арсений №1. Они оба, а также и Саша, и Пётр Игоревич стали для нас семьёй. Я не знаю, как бы мы пережили это непростое время в лепрозории, если бы на их месте были другие люди.

***

Получилось так. Арсений №2 предпринял последнюю попытку поговорить с отцом, и когда в ответ услышал лишь пьяное бормотание и недовольство, терпение его лопнуло. В выходной день он повёл непутёвого родителя на рынок под каким-то предлогом, не знаю уж, как ему удалось вытащить его из дому, а тем временем Арсений №1 сменил замок. Вещи Аркадия были предусмотрительно собраны с вечера. Когда он вернулся с сыном с рынка, Арсений №2 вынес его ободранный, тощий чемодан, дал денег на дорогу и первое время – отдал почти всю зарплату – и сказал «до свидания». Растерянный алкоголик хлопал глазами на лестничной площадке и кажется, даже не врубался, что ему втолковывал сын. А Арсению было очень стыдно, и он чувствовал, будто совершает предательство. Но парень и так затянул время. А не переруби он этот узел, и могла бы случиться беда. Арсений № 2 собрал волю в кулак и захлопнул дверь у отца перед носом. И хорошо, что у Аркадия Васильевича хватило гордости не ломиться в закрытую дверь, за которой ему были не рады. Ему ничего другого не оставалось, как отправиться на вокзал. Позже Арсений признавался мне, что собутыльники отца изгадили все обои на кухне и сломали холодильник. В общем, возмещать ущерб предстояло ему, а он ещё дал отцу денег, поэтому посылать матери было нечего. Но и здесь ему помог Арсений №1, раздобыв где-то бэушный холодильник за смешную цену, потому как хозяйский уже не подлежал ремонту. Теперь санитар Балдуина считал, что Арсений №2 ему морально должен, а значит, можно продолжать безнаказанно прессовать его и при каждом удобном случае выставлять дураком. Он без конца критиковал его, даже когда Арсений №2 делал всё идеально. Доходило до смешного. Санитар Балдуина позволял себе бестактные и глупые замечания, вроде:

– Он одет, как оборванец!

Или ещё:

– Мне кажется, у него давно уже мозги отсохли! Он вообще ведёт себя, как дряхлый старик.