Читать онлайн Царь Дариан

1

Вы пока больше не наливайте, у меня и без того уже язык заплетается.

Кстати, в школе мы, бывало, выпивали на задворках мастерской, и наш Некрасов так нахваливал тогдашний портвейн: от него заплетык языкается. Ха-ха, довольно филологично, не правда ли. Язык и впрямь всегда готов извернуться самым неожиданным образом. Вы, возможно, скажете, что, судя по всему, Некрасов обладал недюжинным чувством юмора. Но на самом деле чувством юмора там и не пахло, ведь если попугай талдычит «Пиастры! Пиастры!», он это не из-за своего чувства юмора делает, вот и Некрасов также. Наш Некрасов был первостатейный идиот – и не больше, его как-то на уроке химии учитель спросил, что такое алюминий, он, подумав, ответил: «Железо».

Да ну, бросьте, я вовсе не пытаюсь судить о людях по таким мелочам, ну не понимал он разницы между железом и алюминием, да плевать, мало ли кто чего не понимает, был бы, как говорится, человек хороший. Так что дело не в алюминии, далеко не в алюминии. Этот Некрасов вожжался с другим таким же умником, Ориф его звали, что ли, не то Олим, тоже здоровый лоб, только у Некрасова морда была лошадиная, вдобавок еще и сутул, как верблюд, а подельничек просто писаный красавец – высокий, стройный, лицо чистое, нос с горбинкой, ни дать ни взять согдиец, только ухмылка его немного портила.

Ну и вот, я же говорю, дело не в алюминии, если б они только алюминий с железом путали, им обоим следовало бы из чистого золота памятники поставить. Но, кроме этого, они как-то раз шатались в районе Зеленого базара… вы ведь знаете, что такое Зеленый базар? Нет? Ой, жалко, замечательное, я вам скажу, было место. Капуста, картошка, арбузы, да вообще все, что твоей душеньке угодно, знай только денежки отслюнявливай. А с той стороны, где мебельный, для таджиков две чайханы, а для русских – россыпь мелких шалманов, море разливанное голубых дунаев, пивных, распивочных, рюмочных, что там еще бывает, блевантин, чуть ли не скажем капернаумов пир на весь мир, Лукулл в гостях у Лукулла, здесь пирожки в масле дымятся, там самбуса[1] из тандыра, рядом шашлык, чад, вонь, все, разумеется, мухами засиженное, жара ведь несусветная, культур-мультур в совершенном обмороке.

Я сказал – для русских; нет, на самом деле преимущественно для русских, поскольку таджики хоть по долгу жизни и мусульмане, но тоже, бывало, в тех местах охулки на руку не клали, несмотря на то что это, скорее всего, решительно препятствовало, увы, возможности их будущего переселения туда, где сень струй и не базарные курвы, а гурии.

Ну и вот, мои друзья однажды забрели в некое тихое местечко – вроде, скажем, подвала одного из жилых домов на Лахути. На Лахути, если помните… ах, вы не помните… ну, не важно, на Лахути стояли трехэтажные дома незапамятных годов постройки, сороковых или пятидесятых, довольно корявые, зато способные противостоять катастрофическим землетрясениям, так что, может, и сейчас стоят, если только во время очередного все-таки не развалились.

Так или иначе, в том утлом углу мои соученики обнаружили существо женского пола: особу из тех, что довольствовались в забегаловках Зеленого базара опивками. Спала она там в каких-то ссаных тряпках пьяная. А может, они и нарочно рыскали, надеясь на романтическую встречу такого рода, вот встреча и случилась. Обрадованные подельники для начала в меру своего детского понимания барышней мирно попользовались – кстати говоря, может, она даже и не особо кочевряжилась, может, наоборот, ей приятно стало, что такие молодые ребята на нее обратили внимание, а Ориф, говорю же, вообще был как с картинки. Но, получив свое, они подобрали какую-то валявшуюся неподалеку арматурину или, скажем, водопроводную трубу и зачем-то нанизали свою недавнюю возлюбленную на эту ржавую железяку, словно бабочку. Только бабочку протыкают с грудины, это все знают, у Набокова неоднократно описано, а они пользовались иным методом. Могу вообразить, что дама выступала категорически против этакого продолжения забавы, но ребята были крепкие, сладить с ними она никак не могла…

Дурацкая история, не знаю, зачем начал. Никакого отношения к делу она не имеет, я просто хочу сказать, что такие болваны, как мои однокашники, и безоружными-то вели себя хуже зверей, а уж когда дорвались до автоматов… Нет, ну правда, я и теперь не понимаю, зачем им нужно было это делать. Вернее, теперь-то, после всего того, что началось через несколько лет, я, как минимум, прозреваю, я, по крайней мере, что ли, подозреваю, что за люди живут в этом мире. Однако в любом случае назвать мои смутные ощущения пониманием никак нельзя, ибо понять – это значит привыкнуть, а привыкнуть – значит простить.

В общем, это я немного отвлекся. Что же касается того, с чего начал, то наше знакомство с Баюшкой – так в конце концов я стал ее звать, а на самом деле по рождению она была Мухиба – произошло при довольно странных обстоятельствах. То есть опять не так, неверно сказано, знакомство случилось самым обыкновенным образом, как всегда знакомятся мужчины и женщины: учатся вместе, или ходят в одну спортивную секцию, или каблук сломался, или просто на вечеринке, или еще где. Главное, чтобы там, где они столкнулись, их, как говорится, пронзила стрела Купидона.

Я уже года четыре работал в институте, когда она устроилась по распределению. То есть вполне заурядная встреча, рядовая случайность, каких миллионы и миллионы, миллиарды и миллиарды. Но вот предпосылки ее были не вполне ординарными.

Мухиба родилась в пригородном поселке Рухсор. Она выросла и даже одолела среднюю школу, где в соответствии с местным профилем учили не столько грамоте, сколько искусству собирать хлопок. Большинство девочек ожидало скорое замужество и последующая долгая страда на поприще чадолюбия. Но Мухиба имела одно важное преимущество: ее отец, Шараф Мирхафизов, был председателем большого хлопководческого колхоза «Ба номи бисту дуюми Партсъезд», главной усадьбой которого и являлся кишлак Рухсор… как, вы не знаете? Ну, это очень просто: «Ба номи бисту дуюми Партсъезд» в переводе значит всего лишь «Имени двадцать второго Партсъезда».

Поэтому после окончания школы ее отправили в Душанбе на филфак. Тут объяснять нечего, все ясно как божий день: высшее образование всюду в цене, а уж там, где без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек, оно и вовсе на вес золота. При этом, разумеется, бумажка, сиречь диплом, вовсе не предполагает наличия соответствующих знаний. Во всяком случае, тогда было именно так. Думаю, и сейчас не поменялось: потому что в Азии все – ну или, осторожно скажу, почти все – непременно хотят быть начальниками. И не только в Азии. Да. Но в Азии сапоги – первое, что крадут. Простите, всплыло.

В университете работал дальний родственник славного Шарафа Мирхафизова, и Шараф Мирхафизов рассматривал его кандидатуру в качестве претендента на ответственный пост будущего зятя. То есть все должно было сложиться как нельзя лучше: кандидат обеспечивает проходной балл, Мухиба учится, получает диплом – а там уж честной пирок да свадебка или, говоря понятными словами, туи калон, масштабом которого предстояло поразить не только весь Таджикистан, но и, возможно, сопредельные республики.

И все бы так и вышло, да только когда она уже готовилась к защите и одновременно к бракосочетанию, этот ее заведомо суженый, безрассудно увлекавшийся чем-то вроде любительского альпинизма, сорвался с обрыва в горах Дарваза, и вопрос замужества отпал сам собой.

Тогда отец добился, чтобы после защиты диплома ее распределили в институт филологии местной Академии наук.

Так мы и встретились: в один прекрасный день сталкиваюсь в коридоре с красавицей-незнакомкой. Худенькая, стройная, прелестное лицо с милыми генетическими следами монгольского нашествия, миндалевидные глаза, волосы смоляные, полумесяцем бровь, одета в европейское; ой, говорит серебряным голосочком, простите, я вас толкнула. Ну и что тут скажешь?

Правда, у меня тогда и мысли не могло возникнуть, что между нами завяжутся хотя бы даже самые платонические отношения, ведь запад есть запад, восток есть восток и так далее. А может, и могло, точно не скажу. Но штука в том, что за ней сразу принялся ухаживать Рустам Гафуров. Он работал в отделе редких рукописей. Отдел редких рукописей считался у нас элитным подразделением, чем-то вроде, скажем, дивизии «Эдельвейс». Там бытовали хорошие люди, с юмором и без фанаберии, как, впрочем, и во всем институте филологии, составлявшем, как мне временами казалось, гордость ТаджАН. Может быть, я ошибался. Всяк кулик свое болото хвалит.

Так или иначе, Рустам Гафуров был именно из них – тихий, вежливый, аккуратный. Худощавый, невысокий и смешливый, он мог бы сойти за подростка, если б не ранняя плешь на макушке. И еще нос у него смотрел немного на сторону. Лет в четырнадцать он гнал с горки мимо дверей детского сада на тяжелой машине ХВЗ – Харьковского велосипедного завода (я сам владел когда-то таким же неподъемным великом, и лично мне временами казалось, что он сварен из обрезков броневой стали), когда эта дверь распахнулась – вернее, отворилась, будто в страшном сне, в сказке, в замедленном кино – и оттуда вприпрыжку выбежала девочка. За ней спешила мама, только маму Рустам тогда не разглядел, потому что резко вывернул руль. Метра через четыре по-прежнему стремительного, но направленного уже по другой траектории движения переднее колесо встретилось с пропастью глубокого бетонного арыка, а сам он вписался физиономией в бетонное же основание уличного водопроводного крана.

Это было большой удачей: не то, разумеется, что сломал нос, а что получил возможность тут же, на месте происшествия, полить его ледяной душанбинской водой. По его словам, кровь унялась лишь часа через полтора; думаю, он все же несколько преувеличивал.

Рустам любил рассказывать об этом давнем происшествии и всякий раз вздыхал: дескать, если бы его тут же отвели в травмпункт и поставили косточки на место, то и следов бы не осталось – никакой кривизны и эллипсов, все прямое, как у Евклида, – вот и жаль, мол, что ни у кого не дошли до мальчика руки. Однако по некоторым деталям его повествования у меня складывалось впечатление, что еще больше, чем о кривом носе, он сожалеет о погнувшейся при ударе вилке переднего колеса: с той поры велосипед сильно вело влево. Но он, разумеется, как-то приспособился и еще много лет на нем раскатывал.

В общем, мы частенько находили время просто поболтать или вместе пообедать, ведь если оставить в стороне финансовую сторону дела, сравнительно свободная жизнь академического филолога предоставляет для этого немало возможностей. То есть что значит – пообедать. Была там одна забегаловка на проспекте Ленина, справа от президиума академии, туда все ходили, заведение, как и все тогда, казенное, однако дух витает где хочет, дышит где вздумается, и в этой столовке, не знаю уж благодаря чему, можно было вкусно и дешево поесть. В сухое время года – а оно в Душанбе почти всегда такое – столики выставляли на улицу. Ассортимент по-азиатски вековечный: плов с непременной касушкой[2] шакароба, лагман, шурпа, к ним лепешка, зелень и чакка, то бишь кислое молоко, а то и манты. Наблюдая за тем, как повар-ошпаз, поместив на тарелку положенные три штуки, флегматично поплюхивает по ним окунутой в хлопковое масло тряпицей, я никогда не мог избавиться от мысли насчет того, от чего он ее оторвал.

Кстати говоря, иногда я столовался и в иных местах. Теперь и не вспомнить, на кой черт было подвергать организм столь безрассудным испытаниям, разве что молодость вообще не склонна себя щадить или смысл поговорки «от добра добра не ищут» понимаешь не вдруг. Так или иначе, время от времени меня заносило в одно заведение возле «Детского мира», почти напротив Северных ворот Зеленого. Здесь, в столовой № 4, чтобы насытиться тарелкой блеклого борща и биточками с картофельным пюре (биточки из хлеба, склеенного чем-то вроде комбижира, пюре синеватого оттенка и столь жидкое, что при желании его можно было бы пить), посетителю приходилось для начала спуститься на пол-этажа в полуподвал одного из тех самых домов на Лахути.

На кухне, отделенной от основного помещения низкой перегородкой, пылали печи, кипели кастрюли, шкворчали сковороды с упомянутыми биточками, пахло не то псиной, не то грязными тряпками, вулканический жар тек в зал и слоился зримым маревом. Нельзя сказать, что здесь не проявляли заботу о посетителях: с целью создания комфортной обстановки надрывно выл вентилятор, двери не закрывались в надежде на сквозняк (хотя какого сквозняка можно было ждать в этой каменной коробке), и вообще все делалось, чтобы не усугубить, а, напротив, облегчить едокам сорокапятиградусную жару улицы. Тем не менее всякий визит туда был похож на то, как Орфей спускается в ад, – не в том смысле, что ты казался себе Орфеем, а в том, что это место определенно представлялось адом. Проведя в столовой № 4 пятнадцать минут, ты возносился к свету и воздуху в том состоянии, когда не можешь толком понять даже то, поднимается ли вместе с тобой и тело.

2

Я встретил Мухибу в ту казавшуюся многообещающей пору, когда в глубинах земных кое-что начинало содрогаться: разумеется, это тоже были землетрясения, но они, в отличие от заурядных тектонических сдвигов, являлись отражением людских надежд на осуществление как чаяний, так и притязаний.

Как-то раз мы обедали с Рустамом в той самой столовке-кафешке, что неофициально называлась академической. Был октябрь; зной отступил до следующего года; чинары печально пламенели, а подчас на стол слетал сухой до хруста покоробленный лист. И запах, запах! – нигде не пахнет осень так, как в Душанбе: пряностями пересыпана листва под ногами.

Это было уже после нашей недолгой размолвки. Когда оказалось, что Мухиба более склонна проводить время со мной, чем с ним, между нами пробежала черная кошка. Даже случился однажды по этому поводу краткий, но совершенно нелепый разговор. Начал его Рустам, я чувствовал неловкость, а толку не было и не могло быть, и я понял лишь, что он не на шутку страдает, – но чем я мог ему помочь. Потом мы не разговаривали и старались не встречаться, хоть это и трудно в тесноте маленького института, – ну просто сторонились друг друга, вот и все.

Примерно через месяц или, может быть, полтора под вечер он неожиданно заглянул в комнату и, молча помавая ладонью, выманил меня на улицу со столь серьезным и загадочным видом, что я, честно сказать, маленько струхнул: все, подумалось мне, сейчас зарежет.

И правда, Рустам шагнул ко мне так решительно, что не осталось сомнений насчет окончательности приговора, но, вместо того чтобы пырнуть ножом, он всего лишь обнял меня за плечи. «Ладно, – сказал он, – бараджон[3], прости, я понял, что был не очень прав, точнее, даже очень не прав. Это же стихия, это горный поток, это дикая река, она несет куда хочет, ничего сделать нельзя, если уж в нее попал, можно рассчитывать лишь на удачу: тебя или разобьет о камни, или, если повезет, вынесет на отмель. Тебе повезло, а мне нет. Забудем?»

Теперь была осень, мы сидели под осыпающимися чинарами, Мухиба на пару дней уехала к родителям, у меня сердце щемило от любви, у него – не знаю. Если щемило, то от сожалений и одиночества.

Я поднялся, подошел к прилавку и взял еще по пятьдесят. В корявой алюминиевой миске горой лежала канибадамская редька, порубленная недоброй рукой ошпаза. Я машинально прихватил несколько кусочков.

– Да, – сказал Рустам, когда я поставил стаканы на стол. – Давай выпьем.

Мы выпили. Редька хрустела. Сочная была редька.

– А знаешь, – задумчиво и печально сказал Рустам, покручивая в пальцах пустой стакан. – Я бы знаешь что?.. Я бы взял вот так… – Он поднес его ко рту. – Взял бы вот так сердце каждого из них… и пил бы кровь… понемногу… по капельке!..

Губы его подрагивали.

Я пожал плечами. На самом деле из него самого выпили почти всю кровь. Что я мог сказать? Что жизнь разваливается не потому, что кто-то конкретно хочет ее развалить? Он и сам это знал. Даже, может быть, знал лучше меня.

– Сейчас они поубивают друг друга, перебьют половину страны в попытках отстоять справедливость…

– Почему половину страны? Ладно тебе, что ты, в самом деле. Ну да, сидят люди на двух разных площадях. Одни одного хотят, другие другого. И что? Прямо уж сразу полстраны?

Он посмотрел на меня как на ребенка и продолжил:

– Перебьют половину страны, а потом знаешь, что здесь будет?

Я пожал плечами.

– Сатрапия, – вздохнул Рустам. – Восточная сатрапия. Со всеми приметами и свойствами Средневековья.

– Будем посмотреть, – тупо пошутил я.

– Ага, – кивнул он. – Будем. Если доживем… Ладно, погоди.

Рустам поднялся и направился к прилавку. Я знал, что он принесет: два по пятьдесят и несколько ломтиков сочной канибадамской редьки.

Я рассеянно разглядывал многоцветную живопись с грустным шорохом осыпающихся платанов. Я не был уверен, стоит ли рассказывать Рустаму о звонке Шарафа Мирхафизова. Может быть, Мухиба в конце концов призналась отцу. Еще недавно она твердила, что никогда не сможет этого сделать: дескать, если отец узнает, он или ее убьет, или меня убьет, или обоих убьет, или силой увезет в свой колхоз и посадит в зиндан[4] – а она точно знает, у него там есть что-то вроде зиндана. И что единственное, что мы можем, – это бежать, скрыться, исчезнуть, чтобы он нас никогда не нашел…

Она говорила жарко, со слезами, смотрела на меня и с обидой, и с надеждой – но куда бежать? И как бежать? Я уже подчас на автобус не мог нашарить, все ужасно дорожало, академических зарплат едва хватало, чтобы скудно прокормиться, а уж бежать куда-то!.. Как бы я хотел быть графом Монте-Кристо. Бодливой корове бог рогов не дает.

Между тем Шараф Мирхафизов позвонил утром – когда он назвался, я просто остолбенел – и сказал, что нам нужно повидаться. Говорил он сухо и коротко, грубым голосом, манера разговора показывала, что к возражениям он не привык, таджикский его был языком пригорода, языком простонародья – живой, но куцый. Не вдаваясь в детали и не интересуясь моим мнением, поставил в известность, что после обеда пришлет машину.

Вот я и размышлял, какова вероятность, что поездка на этой машине завершится зинданом.

Теоретически я мог бы позвонить Мухибе в Рухсор: в доме Шарафа Мирхафизова был, разумеется, телефон. Выяснить, что там, черт возьми, происходит, может, она сама уже сидит в зиндане!.. Но Мухиба давно и решительно отказалась сообщить тамошний номер, аргументировав свой отказ тем, что, как бы строго она ни наказывала мне этим номером не пользоваться, я все равно когда-нибудь возьмусь трезвонить – а это совершенно невозможно.

– Ну вот. – Рустам поставил на стол стаканы. – Ладно, давай. Пусть сдохнут наши враги.

Мы выпили и молча похрустели редькой.

– Между прочим, – сказал он, задумчиво щуря черные глаза, – я не удивлюсь, если узнаю, что Шараф Мирхафизов тоже в этом участвовал.

От неожиданности я закашлялся. Потом спросил:

– В чем – в этом?

– Да в чем… Помнишь, что было в феврале? Жители предместий двинулись на столицу. С чего бы? Думаешь, им вдруг захотелось лупить людей по башке арматурой? Они явились по собственному желанию? Прежде жили себе и жили, растили хлопок, таскали на хирман[5], сдавали государству, получали свои копейки, доили коров, баранов пасли, растили детей… Потом думают: вайдод[6], что сидим, поехали-ка лучше городских поколошматим!.. Так, что ли? Разумеется, нет. Тщательно спланированное и организованное выступление. Лично мне понятно зачем. Устроить погромы, потом показать пальцем: смотрите, люди, эта власть не может вас защитить! Доверьтесь нам, мы сумеем!

Он безнадежно махнул рукой.

Когда Рустам предложил еще по одной, я отказался, сославшись на какую-то ерунду. На самом деле причина была в том, что в любом случае – в зиндан потом или не в зиндан – для начала хотелось бы произвести хорошее впечатление.

3

Какая именно машина, вы спрашиваете?

Господи, ну какая тогда могла быть машина у председателя колхоза «Ба номи бисту дуюми Партсъезд»? Разумеется, ГАЗ-24 «Волга». Слышали песню группы «Сплин» про то, как издалека долго ехала черная «Волга», пахло бензином? Нет? Замечательная, между прочим, песня, при случае непременно уделите пять минут.

Да, «Волга». Только у «Сплина» она, во-первых, черная, во-вторых, старая, обшарпанная, вся дребезжит и едва тащится, а за мной прикатила белая – новая, мытая, вся с иголочки, вся, как это принято у председателей колхозов, увешанная бахромой и джамолаками[7] и не бензином разит, а чарует благоуханием: автомобильные отдушки наверняка из Ирана, откуда же еще.

Водитель – молодой парень, зовут Исфандаром, рослый крепыш, явно после армии, вежлив и немногословен, меня это порадовало, болтать не было настроения.

Когда выбрались на Гиссарскую дорогу, справа и слева потянулись хлопковые поля. Все было желтым и серым, убитым летней жарой. Однако то тут, то там вдали или совсем возле трассы виднелись небольшие россыпи разноцветья – словно бросили горсть боярышника пополам с фиолетовой алычой: это женщины-сборщицы выбирали хлопок из дозревших коробочек.

За старой крепостью свернули направо и еще минут через десять въехали в Рухсор.

Дом Мирхафизова не производил впечатления дворца – но это был очень, очень хороший дом.

Я выбрался на твердую землю, окинул взглядом двор, ряды виноградных шпалер. В пестроте сада взгляд терялся, выхватывая лишь несколько деревьев хурмы, – они, как везде, были прекрасны в своей обнаженности: листва полностью опала и на ветках оставались лишь плоды, оранжево горевшие, будто новогодние лампочки.

– Пожалуйста, сюда, – сказал водитель Исфандар.

Я догадывался, что увидеть Мухибу сейчас, скорее всего, не удастся. Но был рад и тому, что отвезли не сразу в яму.

Мирхафизов уже спускался с крыльца.

Честно говоря, я ожидал увидеть несколько иную фигуру. В моем воображении раиси колхоз, то есть председатель колхоза, мог выглядеть одним-единственным образом: плешь прикрыта тюбетейкой, несвежая белая сорочка, пиджачная пара, неизменный офицерский ремень, через который курдюком свисает брюхо. Обут в стоптанные пыльные ботинки. Этот тип не был мной выдуман, я миллион раз встречал его в газетах и на телевизионном экране. Весь опыт жизни говорил, что колхозный начальник не может быть иным.

Однако внешность Мирхафизова этому шаблону радикально не соответствовала.

Он оказался высок и плотен, но не пузат. Пышная седая шевелюра скорее красила его, чем напоминала о возрасте. Лицо тяжелое, командирское, глаза живые, с прищуром, взгляд цепкий настолько, что его хотелось назвать, если такое вообще возможно, крючковатым. Одет по-домашнему и вполне в традиционном стиле – простая белая рубаха, поверх нее легкий синий чапан, шаровары, галоши. Но если вообразить, что все мгновенно сменилось европейским костюмом и лаковыми ботинками, – богом клянусь, его можно было бы представлять любому обществу, а то и выпускать на любую сцену.

Мы начали здороваться. В некоторых ситуациях это не так просто, как кажется.

Каким бы важным председателем ни был Мирхафизов, сколь бы великим ни являлся колхоз и как ни богато выглядел дом, а все-таки таджикская вежливость есть вещь неотменимая: хочешь не хочешь, но каждый должен потратить пять минут на то, что по-таджикски называется «ахвол пурси» – расспросы о самочувствии собеседника и его здоровье, и все ли у него в порядке дома, и как вообще идут дела, и т. д. и т. п., – обязан, короче говоря, честно, без халтуры и увиливаний отвести время на ритуальное бормотание – но что есть сама вежливость, если не ритуал?

И вот мы бормотали, а я машинально думал, что сейчас он откроет рот по-настоящему и тогда, несмотря на внешние отличия, из него непременно полезет истинный раис. Другая мысль была о том, что вчера, оценив его голос и манеру речи по телефону, я ожидал увидеть нечто куда более сильное, грубое, жесткое, даже, может быть, жестокое, чем увидел сейчас, – однако если Мирхафизов и производил впечатление силы (а он его несомненно производил), то примерно такой, что таится в тигриных лапах – спрятанной за мягкостью, за подушечками.

Так или иначе, но раис все еще не выглядывал.

Вдоволь наулыбавшись и всласть подержав друг друга за руки (ладони у него были широкие и сухие), мы прошли в дом. Как я и предполагал, не в мехмонхону – гостевую комнату, где лишь стопы одеял да подушек, а в кабинет.

– Садитесь, пожалуйста.

Я сел.

Тут же какой-то тихий парень принес поднос – чайник, две пиалы, несколько блюдец со сластями. Бесшумно поставил и так же бесшумно удалился, на первых шагах ретирады чуть ли не пятясь.

– Давайте сразу к делу, – предложил Мирхафизов. – Мухиба мне о вас сказала.

– Да?.. Лестно слышать.

– Ты ее не трогал? – спросил он, доброжелательно на меня глядя.

Сказать, что я молчал, – это ничего не сказать.

– Вижу, не трогал, – определил председатель колхоза. – Ну хоть и на том спасибо.

Он невесело усмехнулся и покачал головой, о чем-то размышляя. Взял одну из пиал, налил чая на самое донышко, правой рукой протянул мне, левую при этом прижав к сердцу. Я, принимая, произвел ответный жест.

– Скажу честно: я хотел для нее совсем другой судьбы. Но… Все мы хотели для себя и близких другой судьбы. А оно вон как поворачивается.

Я уже несколько пришел в себя после ошеломившего меня вопроса, а потому смог хрипло спросить:

– В каком смысле?

– В таком смысле, что скоро здесь станет нехорошо. Дело идет к большим неприятностям. Очень большим. И долгим. Когда-нибудь, конечно, и они закончатся, но вот чем?

Он покачал головой, а я вспомнил слова Рустама насчет восточной сатрапии.

– Поэтому предлагаю такой порядок действий. Вы женитесь… – Председатель тяжело на меня взглянул, сведя седые брови. – Ты еще не против, надеюсь?

– Н-н-нет, – сказал я. – Нисколько. Наоборот.

– Потом я куплю вам квартиру в Москве, и вы уедете.

Я поперхнулся чаем:

– Но я не…

– Если ты о своей матери, то не волнуйся. Она ведь, насколько я знаю, из Воронежа?

Было бы глупо отказываться. Но откуда он знает? Кажется, я и Мухибе не говорил…

– Из Воронежа…

– Вот и вернется на родину. Квартирку получит. Или небольшой домик. В общем, ей хватит, будет довольна. – Он покивал, глядя на меня. – А отец, я слышал, три года назад умер?

И насчет этого он в курсе…

– Да.

– Соболезную. Отец есть отец. Хочешь его перевезти?

Вероятно, я опять переменился в лице.

– Отец есть отец, – примирительно повторил он. – Но это необязательно. Мой тоже вон в Самарканде лежит, а не под боком. Что делать, жизнь… Ну вот. В Москве тебя возьмут на работу, и…

– На какую работу?

– Что значит – на какую? – спросил Мирхафизов, снова сведя брови, причем во взгляде мелькнуло подозрение. – Ты ведь этот, как его… как Мухиба, да?

– Ну да. Филолог.

– Вот-вот, филолог. Никак не затвержу. Ты прости, я много книжек не читал. Но… – Он на мгновение задумался. – Дай волю, я бы, может, всю жизнь над книжкой просидел. Да только там, где я рос, не очень-то почитаешь. Там иные заботы были. С голоду не подохнуть, на нож не нарваться, самому в тюрьму не сесть… в общем, не до чтения. – Мирхафизов огорченно поцокал языком, перекатывая в ладони пиалу и не сводя взгляда с какой-то, похоже, одному ему видимой сейчас точки. Потом вздохнул: – Есть такой писатель – Джек Лондон. Слышал?

– Краем уха, – сказал я.

– А я его всего прочел, – с затаенной гордостью в голосе сказал он. – С ним как получилось. Когда я в Ташкенте учился, закорешился с одним. Он уже конченый был алкаш, а мне и двадцати не исполнилось. Мне с ним вязаться было вроде не с руки, но так уж вышло. Как-то приглашает: заходи, мол, побухаем. Беру бутылку, прихожу. Он сразу начинает жрать в три горла, а я смотрю, у него в углу что-то газетой накрыто. Поднимаю газеты – книги. Джек Лондон. Я тогда и слыхом не слыхивал, кто это. Девятнадцать томов.

– Есть такой, – кивнул я. – Фиолетовый. Приложение к «Огоньку».

– Точно, – обрадованно подтвердил Мирхафизов. – Так ты знаешь все-таки? Хитрец! Именно фиолетовый. Меня будто стукнуло – хочу! Почему хочу, зачем хочу – не знаю, а вот хочу – и все тут. Слышь, говорю, друг, отдай мне эти книжки. Да пожалуйста, говорит. Два литра принеси и забирай. Отлично, договорились, забираю, водка завтра будет. Нет, говорит, если водка завтра, тогда и книжки завтра заберешь. А в том же углу у него еще гитара валялась. Не знаю, где взял, может, украл. Ему гитара тоже ни к чему была. А гитару, спрашиваю, отдашь? Это я уже от злости, мне эта гитара тоже как арбе третье колесо, я ни тогда не играл, ни теперь, дутар еще могу кое-как пощипать, но уж гитару! – Он махнул рукой и рассмеялся. – Да пожалуйста, говорит, гони еще два литра. В общем, куда-то я среди ночи пошел. Сам-то ведь тоже сильно навеселе, молодой, сто граммов выпьешь – до утра пьяный, да еще влюблен был в одну там, в общем, сам черт не брат. А Ташкент город хлебный, недаром так говорят, того и гляди нарвешься на пирожок. Но как-то обошлось, деньги были, разбудил магазинщика, взял восемь бутылок, притащил: на, говорю, залейся. Кореш мой только рукой махнул – мол, базара нет. Дай, говорю, веревку. Нет, говорит, веревки. А у него и правда шаром покати – кровать с гнилым матрасом, книги да гитара, и те я сейчас унесу, только водка и останется. Я снял рубашку, кое-как в нее книжки собрал, они вываливаются, тут еще гитара эта, будь она неладна, я все это хозяйство подбираю, два шага сделаю – снова половину роняю. Вдруг вижу – какая-то парочка катит детскую коляску. Я кричу – эй, мол, люди добрые, давайте я вашего ребеночка понесу, хотите, всю жизнь потом носить буду, только отвезите мое барахло за пять кварталов на Карпачак! И что бы ты думал? – Мирхафизов рассмеялся и недоуменно покачал головой, явно удивляясь тому, как странно устроен мир. – Они тут же выхватывают из коляски этого несчастного ребенка, он, правда, спит как убитый, вместо младенца грузим книжки, мама несет малыша, папа катит коляску… тоже, надо сказать, не совсем трезвы папаша с мамашей были. А я иду и на гитаре им играю, веселю, значит, отрабатываю, бренчу что бог даст, главное, чтоб погромче… Я с тех пор гитары в руки не брал, а у той тоже недолгая жизнь оказалась. Через день возвращался ночью – опять пьяный, ну так сложилось, и опять с этой гитарой, только теперь уже потому, что попросили принести на вечеринку, там один парень хорошо по струнам бил. Иду себе – выползают двое из-за угла. Один говорит: слышь, парень, дай три рубля. А я тогда борьбой немножко занимался, и гитара у меня прикладисто так на плече лежала, гриф в правой руке. Вот я его со всего маха и приголубил по кумполу: на, говорю, три рубля. Он в арык. Второй убежал… Жизнь.

В моем сознании забрезжило понимание, почему Мухибу отправили именно на филфак; на первый взгляд в сельскохозяйственный или политехнический было бы логичней.

– Филолог, да. Никак не запомню… Ну вот на такую работу и возьмут. На филологическую. Хорошо?

Я пожал плечами.

– Потом вы родите троих детей.

Глаза у меня полезли на лоб.

– Троих?! Сразу троих? Вообще, какое это имеет…

– Можете не сразу, а одного за другим, – спокойно сказал он. – А значение такое, что это мои условия. Хочешь – принимай. Не хочешь – не принимай. Но если не примешь, больше ее никогда не увидишь.

– Но почему именно троих? – бессильно спросил я.

– Потом сам поймешь, – отмахнулся он. – Она должна быть привязана к тебе, ты – к ней. Дети – крепкая цепь.

– Ну…

– Если в течение года она не принесет первого, я ее у тебя заберу… – Свел брови, кратко раздумывая, и поправился: – Хорошо, на первенца – полтора года.

– А если…

– Что?

– А если какие-нибудь, ну… проблемы? У женщин, между прочим, бывают проблемы!

Мирхафизов подумал.

– Проблемы бывают, верно. Могу перед свадьбой послать к врачу, пусть проверят. Но думаю, это лишнее. Эти проблемы обычно решаются. А вот если дело окажется в тебе… – и он извинительно развел руками.

В его подходах было что-то от невольничьего рынка, описанного у Гигина Громатика.

– Во мне не будет, – безнадежно сказал я.

– Откуда знаешь? – Мирхафизов остро на меня глянул. – Может, у тебя дети есть?

– Да откуда у меня дети!

– Вот видишь… Если бы у тебя были дети, Мухибу я бы тебе не отдал. Но зато мы бы знали, что у тебя и впрямь все в порядке. Впрочем, – он махнул рукой, – зря мы об этом начали толковать. Природа свое всегда берет, загляни вон в мои коровники…

Мирхафизов взял пиалу, налил чая, протянул мне и спросил серьезно:

– Ну что, согласен?

4

Шараф Мирхафизов как в воду глядел – события начали стремительно развиваться.

Еще оставалось некоторое время до кульминации – кульминации затянутой, долгой, протяжной, мучительной, когда на улицах городов шли танковые бои, беженцы нескончаемыми потоками уходили в Афганистан, все, кто имел мало-мальскую возможность, срывались с насиженных мест, бросая имущество, нажитое несколькими поколениями, а бетонные стоки кое-каких заведений из тех, что называются «саллоххона» – скотобойня, полнились человеческой кровью.

Но на площади Озоди́ уже раздавали автоматы. Предполагалось, вероятно, что люди с площади Озоди, вооружившись, примутся защищать законную власть от проходимцев с соседней площади Шахидо́н, которые на нее покушаются.

Однако было похоже, что автоматы оказались не у тех, кто был готов сражаться за то или иное правое дело, а преимущественно попали в руки подонков вроде моих однокашничков. От этого жизнь пугающе кривилась. Например, чрезвычайно повысились шансы проснуться среди ночи оттого, что кто-то, проезжая мимо дома, с гоготом дал длинной очередью по гаражам. Понятно, что его не волновало, был в тех гаражах кто живой или нет… но такие происшествия на фоне многих иных казались сущими безделицами.

Одновременно с республиканскими событиями за недалекими хребтами происходили подвижки воистину мирового масштаба: доблестный Ахмадшах Масуд сдерживал натиск афганских талибов. Отвага Ахмадшаха Масуда обеспечивала Шарафу Мирхафизову некоторое время, чтобы провернуть все то, под чем я подписался. Однако лично мне было трудно отделаться от связанных с этим зловещих мыслей. А ну как не выстоит Ахмадшах Масуд? Чем это кончится? Чего ждать? Если талибы войдут в Душанбе – что будет? У себя в Бамиане они взорвали две гигантские статуи Будды VI века, усмотрев в них языческих идолов. А здесь чем сгоряча займутся?..

Что касается матери, то я ожидал, что придется вести долгие разговоры, переливая из пустого в порожнее в попытках найти меру вещей; думал, она станет спорить, сопротивляться, кивать в сторону кладбища и произносить гневные фразы вроде «Да я тут жизнь прожила!».

Так бы оно и было, если бы Мирхафизов не взял дело в свои руки. Уже в принципе согласившись, она вдруг уперлась, заявив, что со скарбом своим расставаться все равно не желает, он ей дорог и сам по себе, и как память. Вон на той доске она полвека рубила зелень, а через эту мясорубку с незапамятных времен пропускала мясо, и ножи у этой мясорубки замечательные, и есть крупная решетка, что по нынешним временам редкость, а если хочешь соорудить приличный бифштекс, без крупной решетки никуда. И потому хоть что вы с ней делайте, хоть на куски режьте, как ту говядину, а будет по ее: основную часть барахла она погрузит в контейнер и отправит по ж/д (между тем в силу вполне объяснимого ажиотажа на контейнеры записывались уже за полгода), остатки же продаст ближним и дальним соседям-таджикам, да-да-да, у нее уже есть на примете кое-какие покупатели. Не стоит и говорить, что речь шла о предметах, которые можно было с равными основаниями, с какой стороны посмотреть, считать как ценными вещами, так и никчемным хламом. Кроме того, вы что же, с ума, что ли, все посходили, как она может уехать, не продав жилья.

И опять: необъяснимым для меня образом, сказав ей, вероятно, какое-то петушиное слово, Мирхафизов убедил ее бросить все – и спровадил не просто быстро, а столь стремительно, что бедная моя мамочка и охнуть не успела. Старую квартиру он обещал в ближайшее же время сбыть с рук и передать деньги в Воронеж, а в качестве компенсации дал приличные подъемные – на них маме предстояло обзавестись пожитками на новом месте.

Впрочем, какие уж там были деньги. Квартиры тогда уже ни черта не стоили. Я потом много раз замечал: недвижимость очень падает в цене, если в городе начинаются бомбежки или танковые дуэли. Пока в ходу было только стрелковое оружие, но все с ужасом предощущали все то, что началось немногим позже.

И мама уехала. Мы простились на вокзале, она горевала, что в этой сумасшедшей колготе не позвонила Вальке, а я обещал к ней, к Вальке, в любом случае перед собственным отбытием съездить, просто кровь из носу, навестить и попрощаться, все-таки не чужие.

С нами вышло не так стремительно, но тоже без лишних промедлений. Когда Мирхафизов сообщил, что билеты взяты на такое-то и, следовательно, через одиннадцать дней нам с Баюшкой предстоит отбыть в столицу нашей Родины город-герой Москву, я спешно собрался в Чкаловск.

Моя двоюродная сестра Валька с мужем Сашей и сыном Васечкой жила именно в Чкаловске.

Знаете Чкаловск? Вот тебе раз, ну тот, что близ Ленинабада. Так прежде назывался нынешний Ходжент… Да? Странно. Все знают… Ленинабад – чудный город. Там много всяких диковин. Например, крепость, построенная Александром Македонским, возле нее и соответствующий музей. Я его посещал, музейчик маленький, да ведь и крепость небольшая – крепостица, а не крепость. Стены оплыли, обвалились, проглядывают бревна, смотришь на них – и странно представить, что их таскали на своих крепких плечах солдаты Александра. Что еще? Да, еще ткацкая фабрика, большая такая мануфактура, современная. Парадная часть стены из булыжника в мозаичном стиле, узоры слагаются в слова: «Ленинабаду – 2500 лет». Раньше было смешно, а теперь потеряло значение… В общем, просто попрощаться с Валькой, а то ведь бог весть когда теперь свидимся.

А впрочем, знаете, не буду я вам этого рассказывать, очень уж тяжелая история. Ну и что, что взялся. Ничего страшного. Как взялся, так и бросил, все так в жизни. Не всегда все доводится до конца, до завершения. Да?.. Не знаю… Ну хорошо, что ж делать, правда, если уж начал. Как говорится, дело заехано…

В общем, я позвонил Вальке, она обрадовалась, разумеется. Но вообще-то, мы и звонили-то друг другу раз в год по обещанию, на праздники, с Новым годом поздравить, с днем рождения, не были мы с ней близки, просто родственники и не больше. Я сказал ей, что мама уехала в Воронеж, уехала насовсем, навсегда, что позвонит уже оттуда, была, дескать, такая суматоха с этим отъездом, ты понимаешь, все так внезапно, так спешно, у нее просто руки не дошли, но она из Воронежа непременно.

Валька долго молчала, потом как-то глухо ответила – мол, ну да, конечно, она же тетю Катю любит, и тетя Катя ее всегда любила, ага, суматоха, да ничего, позвонит уж тогда из Воронежа, вот и ладушки.

– А я к вам приеду через два дня, сказал я, завтра не могу, а через два дня приеду, надо проститься, мы ведь тоже буквально через неделю уезжаем навсегда.

– Как, и вы тоже, – проговорила она упавшим голосом.

Автобус плелся себе и плелся, я смотрел в окно, ничего особо интересного за окном не было, весь маршрут от Ленинабада до Чкаловска – это дорога через один огромный кишлак: дома, кибитки, магазин, вот осел, вот еще один, площадь у другого магазинчика, веселые подростки с папиросками продают бензин трехлитровыми банками, дома, дома, кибитки, ну и зелень, разумеется, и остаточные лампочки хурмы, а вот двор с отличным виноградником, с высоты автобуса хорошо видно.

Я смотрел и рассеянно воображал, как вот мы в конце концов доплетемся, как я к ним заявлюсь, как они меня встретят…

Месяца четыре назад в Ленинабаде была конференция по памятникам эллинистической культуры, я мотнулся в Чкаловск и два дня провел у них.

Саша служил – ну, не знаю, где-то там служил, в Чкаловске много было мест пристроиться служилому человеку в майорском звании: где урановые рудники, там ему самое место. Я еще удивлялся – вроде в хорошем чине, а живут в панельке, в плохонькой двухкомнатной квартире, стены будто фанерные. Валька не работала. Может быть, она и могла бы устроиться, все-таки окончила Душанбинский иняз – в школе преподавать, например, хотя, честно сказать, ее английский всегда ставил меня в тупик.

Да ведь иностранный язык в школах преподают не для того, чтобы дети его знали, верно? Но у нее был Васечка – а с Васечкой о работе глупо было и думать, с Васечкой не забалуешь.

За те два дня, что я у них тогда провел, пятилетний Васечка меня совершенно измотал, хотя, казалось бы, что я Гекубе, что Гекуба мне. Мальчик ни минуты не сидел на месте, не мог ничего сколько-нибудь внимательно слушать долее десяти секунд, потребовав курицы, тут же швырял кусок в зеркало и заливался счастливым смехом.

Еще у них было две собаки. Одна маленькая – тойтерьер, она почти безвылазно жила в шкафу, потому что боялась большой. Большая и впрямь была большой – громадный черный дог, я и сам его боялся, но к людям он относился более или менее терпимо, а вот маленький тойтерьер его, вероятно, чем-то донял, тойтерьеры ведь такие, они могут, они вечно тявкают с таким видом, будто имеют на это право. По рассказам, в один прекрасный день дог взял в пасть голову надоедливого тойтерьера и немного ее сжал, отчего у несчастного вылез один глаз – не до конца вылез, просто стал большим и белым, как мячик для пинг-понга.

В общем, жизнь у них была своеобразная, но майор Саша ко всему этому относился просто, у него был легкий характер, и он почти не пил, во всяком случае не напивался.

Еще я вспомнил, что тогда мне показалось в моей двоюродной сестре странным. Рано утром мне нужно было уезжать, а проснулся я совсем ни свет ни заря, вышел из комнаты в коридорчик к туалету – и увидел ее: Валька сидела спиной к входной двери, смотрела на лампочку и счастливо улыбалась. Одета была не по-ночному – не в ночнушку, не в пижаму, а в нормальные джинсы, в какую-то там блузку.

– Валь, ты чего, спросил я, ты что тут сидишь в пять часов утра?

Она медленно повернула голову, посмотрела на меня взглядом, показавшимся мне в тот момент совершенно бездонным, и сказала так, будто это объясняло вообще все на свете:

– Сижу.

Автобус тащился, а я вдруг подумал, что, может быть, она была под кайфом… под наркотическим кайфом? Эта мысль в первое мгновение показалась дикой, никто и никогда в нашей семье ни в чем таком замечен не был, и никто из родственников… да и друзья тоже… разве что теперь вот Валька.

И что же ей теперь с этим делать, думал я с каким-то тупым отчаянием. Собачка с глазом, Васечка, еще и героин, ничего себе… Черный дог, майор Саша, тойтерьер – вот это компания.

Автобус все тащился и тащился, один кишлак сменялся другим, неотличимым от первого, второй – третьим, неотличимым от второго, низкое солнце лупило в окна, было жарко, летали мухи, у водителя из магнитофона бренчал нескончаемый дутар, а меня охватывало зудящее беспокойство, причин которого я не мог понять.

От остановки я прошел сквериком, свернул в пыльный проулок с тремя чахлыми карагачами. Вот и дом. У подъезда толклось человек пять мужчин и две или три женщины, на крыльце какая-то коробка не то ящик, накрытый газетой, на ящике несколько бутылок, пара лепешек, виноград, еще что-то.

– Скажите, пожалуйста, Никифоровы – это какой этаж?

Все обернулись.

– Никифоровы? – спросил человек в форме, окидывая меня неприятно цепким взглядом. – А что тебе Никифоровы?

– Что мне Никифоровы? – Я пожал плечами. – Я Валин брат.

Дальше все покатилось как в дурном кино.

В тот день, когда я позвонил, Валька накрыла голову Васечки – вероятно, спящего – полотенцем и выстрелила из мужнина пистолета ПСМ.

Саша сам мне его в прошлый раз показывал, хвастался, аккуратненький такой пистолетик – самозарядный, малогабаритный, калибр 5,45, и Валька крутила его в руках, и он еще смеялся, мол, женщины, сто раз показывал, а она опять не тем концом, и я видел, как позже он сунул его на верхнюю полку того шкафа, где жил тойтерьер.

Сделав первый выстрел, она вложила ствол себе в рот и еще раз нажала курок.

Сегодня их похоронили. Это вот как раз поминки. Никифорова арестовали. Но, скорее всего, отпустят, скорее всего, это не он, не инсценировка никакая, скорее всего, так оно и было.

Они уже порядочно приняли, и, когда одна из теток, соболезнующе на меня глядя, сказала, что очень уж Валька в гробу страшная была – неудачно, видать, стрельнула, не сумели в морге в порядок привести, – я развернулся и пошел назад.

Этот в форме что-то еще крикнул вслед, но я не обернулся.

5

Шараф Мирхафизов в аэропорт не приехал. Накануне мы были в Рухсоре с прощальным визитом, и, пока Баюшка всплескивала руками и трещала с женщинами, он, по обыкновению, увел меня в кабинет, протянул толстый конверт, посоветовав припрятать подальше, продиктовал несколько телефонных номеров, по которым я мог бы в Москве получить не только бесплатный совет, но и кое-какую помощь, а также туманно намекнул, что за нами там будут присматривать верные люди.

Должно быть, я снова позеленел, потому что Мирхафизов, глянув на меня, спохватился и успокоительно объяснил, что присматривать не в том смысле, что прислеживать и доносить, а просто быть наготове на всякий случай – вдруг что понадобится.

– Нет, ака-джон, они не специально будут там сидеть, нет. Да вот, собственно, телефоны, что ты записал, – это они и есть. В случае чего обратишься, помогут.

Баюшку провожали мать и две сестры: все они, неутомимо щебеча, стайкой ярких птичек сидели в уголке зала ожидания.

Их привез Исфандар, мы с ним перекинулись словцом.

Меня провожать было некому, кроме Рустама. Но Рустам почему-то не появлялся.

Между тем и посадку вопреки ожиданиям не объявляли. Когда протянулось полчаса лишнего времени, настроенный по-разведчицки Исфандар сообщил, что он все разузнал: оказывается, нет топлива, сейчас собирают деньги, чтобы долететь до Ашхабада (до Ашхабада, вероятно, должно было хватить), заправиться там, а потом уж двинуть на Москву.

Я уже понимал, что, если Рустам не приехал к штатному времени рейса, теперь он точно не появится. Надо было увидеться вчера. Собственно, мы и собирались это сделать, но поездка в Рухсор затянулась, вернулись глубоко за полночь. Я позвонил ему во втором часу, телефон, как ни странно, работал. «Ну что, Рустам, дорогой, – сказал я, – видишь, какая нескладуха, давай попрощаемся хоть по телефону». – «Нет-нет-нет, – запротестовал он, – мы обязательно должны увидеться, я приеду утром в аэропорт».

Московский рейс отбывал в шесть с копейками.

– Как ты доберешься в такую рань? – спросил я.

– Ничего, доберусь, не волнуйся. Давай, до завтра. Мухибу не расстраивай, – усмехнулся он.

А теперь было восемь двадцать, и ни самолет не собирался никуда лететь, ни Рустама не было. Я бы хотел сесть с Баюшкой рядом, обнять ее, она время от времени посматривала на меня призывно, с явным сожалением, но я мог ответить ей только таким же сожалением: проклятые приличия не позволяли ничего такого… мать, сестры, Исфандар, пассажиры… это вам не Париж.

Может быть, он попал в какую-нибудь заваруху, с томительной тревогой думал я. Меня охватывало такое же знобящее беспокойство, с каким я ехал автобусом в Чкаловск. Говорили, что несколько дней назад у Комитета национальной безопасности погибли люди, много людей: они стихийно начали разбирать заграждения – по слухам, президент скрывался именно в КНБ, – и охранники открыли по ним огонь. Еще недавно мирный город превратился в одну сплошную западню. Молодежь сбилась в какие-то отряды, носится с одной окраины на другую, каждая встреча с ними чревата большими неприятностями…

Да, да, что-то случилось, конечно. Он едет из Кара-Боло, там большой базар, Путовский базар, к базарам всегда тянется паутина опасности, это только кажется, что на базарах морковкой торгуют, на самом деле на базарах делаются самые страшные вещи… ну и торгуют, разумеется, но только для отвода глаз.

В какой-то момент я осознал, что мои мысли принимают совсем не реалистическое направление. Чем виноваты бедные базары? И потом, он же не на базар, он в аэропорт, хоть и мимо базара, сел на автобус, если, конечно, автобусы ходят, и поехал… Да, да… А пару недель назад именно там, возле Путовского, толпа остановила автобус. Пассажиров выволокли наружу, начали избивать… черт, ну неужели все-таки что-то случилось.

Еще через полчаса двери таможни наконец открылись. Исфандар куда-то делся, не у кого было спросить, на самом ли деле удалось добыть деньги на топливо.

Мы стали прощаться. Мать Мухибы заплакала, разумеется, стала, причитая, прижимать ее голову к своей груди. Сестры тоже всплакнули. Кивая им, я с тревогой думал о досмотре. Конверт Мирхафизова я положил в чемодан. Я надеялся, что в чемодан не полезут. Кому нужен этот чемодан. У нас было два чемодана – сравнительно объемистый у Баюшки и совсем тощий мой. Баюшка тоже заплакала, обнимая мать. Это был уже последний выхлоп. Я кивнул еще раз, подхватил багаж, повернулся – и увидел Рустама: он бежал от входа, оскальзываясь на гладком полу.

– Господи! – с чувством сказал я, снова приземляя чемоданы. – Я думал, тебя убили.

– Почти так и было, – говорил он, смеясь. – Почти так и было. Я как чувствовал, что рейс задержат. Хорошо, что успел. Держи.

И протянул мне пакет. Пакет из крафт-бумаги, толстый и, судя по всему, надежно заклеенный.

– Что это? – машинально спросил я.

– Возьми, потом разберешься. Тут скоро совсем все прахом пойдет, все пожгут, все сгорит… я бы и больше вывез, да куда? Давай обниму, бараджон!

Мы крепко обнялись.

– Ладно. Еще увидимся, Рустам, дорогой. Увидимся еще.

Баюшка уже нервничала.

– До свидания, Рустамчик, – сказала она. И настойчиво потянула меня за локоть. – Пойдем, милый, нам пора. До свидания, Рустам. Мы опоздаем.

Я опять подхватил поклажу, и мы вошли в двери таможни.

– Они же не будут копаться? – испуганно спросила Баюшка, прижимаясь ко мне.

– Не будут, – твердо сказал я. – Что им копаться? У нас все равно ничего нет.

А в голове стучала мысль: конверт, конверт, конверт. Если попадется на глаза, пиши пропало.

Сделав как можно более бесстрастный вид (во всяком случае, так мне в тот момент казалось), я положил на стол билеты и паспорта, поставил чемоданы на ленту транспортера и шагнул в рамку металлоискателя. Баюшка сделала то же самое.

За рамкой стоял милицейский капитан, брюхо которого, будто тесто, выпирающее из кастрюли, примерно на две ладони вываливалось за форменный ремень. Это был капитан из тех, что в прежние времена носили в кобуре кусок лепешки вместо пистолета.

На Баюшку он не обратил внимания, что же касается меня, то, окинув равнодушным, но наметанным взглядом, поманил к себе.

– Что? – спросил я.

Я заговорил по-русски. Может быть, это было ошибкой. Но не исключено, что, если бы заговорил по-таджикски, было бы еще хуже.

– Не бойся, не бойся… иди, иди.

Баюшка взволнованно пискнула за спиной. Я обернулся к ней, успокоительно махнул.

Таможенник увел меня за перегородку в двух метрах от своего стола и стал внимательно разглядывать. Глаза у него были навыкате, бараньи.

– Я договорился, – в конце концов сказал он интимно-заговорщицким тоном. – Тебя пропустят. Но ему, – он кивнул на милиционера, сидевшего за пультом просвечивающего устройства, – нужно заплатить.

Все это была наглая и бессовестная ложь. Однако опровергнуть ее я не мог.

– Сколько? – спросил я.

Он назвал сумму.

– У меня столько нет, – сказал я.

У меня и правда не было столько рублей, а последнее, что бы я стал делать, – это махать перед ним заныканным в чемодан конвертом с долларами.

Капитан секунду поразмышлял.

– Москва лететь хочешь? – незаинтересованно спросил он. – А, хай-лядно, нет так нет, давай открывай чемоданы, ты небось с Памира наркотики везешь.

В эту секунду в амбар таможни торопливо вошел запыхавшийся Исфандар.

– Что такое? – сказал он громко. – В чем дело, братан? Ты чего? Своих не узнаешь?

Глаза капитана еще больше выкатились, но губы начали складываться в жесткую усмешку.

Исфандар наклонился к нему и сказал что-то на ухо.

– А! – произнес капитан так, будто его ударили под дых. – А что он сам молчит?

– Молчит, не молчит, не твое дело, братан, – мирно ответил Исфандар. – Давай печать ставь, и дело с концом.

С ним мы тоже на прощание обнялись. А когда через пятнадцать минут в самолете сели с Баюшкой в соседние кресла, то наконец-то и с ней смогли обняться по-настоящему.

6

Вы и не ждете, наверное, что я стану подробно рассказывать, как начиналась наша жизнь в Москве. Если вкратце, то нужно сказать, что перед отъездом мне удалось оформить российское гражданство (тоже, разумеется, не без помощи Мирхафизова). Баюшка была моей законной женой, а потому уже недели через три мы с ней прописались в однокомнатной квартирке неподалеку от метро «Ясенево». В ту пору это был край земли, дальше только первобытный туман клубился над МКАД. Говорили, будто в наш квартал подчас забредает из лесу олень, впрочем, сам я не видел и не знал, стоит ли доверять столь экзотическим слухам. Ныне-то здесь все иначе, всего живого – вороны да пара-другая бездомных собак, и тех время от времени отстреливают лихие люди – догхантеры.

Очень скоро обнаружилось, что Баюшка затяжелела. Это и неудивительно, мы ни на минуту не могли отдалиться друг от друга, любовь горела между нами ровным огнем, греющим, а не обжигающим пламенем. Радости нашей не было предела. Я не знал, в какой степени Мирхафизов шутил, а в какой говорил всерьез насчет того, что, если что пойдет не так, он ее у меня заберет. Может быть, и впрямь шутил. Или, точнее, запугивал. А может, и нет. В общем, проверять на себе его склонность к шуткам нам совершенно не хотелось. Когда же в скором времени ультразвуковое исследование показало, что у Баюшки двойня, она, вернувшись из женской консультации, сначала закружила меня по комнате, а потом стала, кокетливо поднимая руки и поводя шеей, танцевать что-то вроде ракси кух[8], грациозно и плавно перемещаясь по комнате. По идее, мне следовало бы схватить чанг и сопроводить это действо музыкой. Но чанга не было. Аккомпанементом служил ее собственный смех и беспрестанно повторяемое: «Шестьдесят шесть! Шестьдесят шесть! Шестьдесят шесть!..» Я не выдержал и спросил: «Да что же такое шестьдесят шесть?» Тогда она обессиленно села на тахту и ответила: «Ты не понимаешь, глупый! Мы с тобой выполнили шестьдесят шесть процентов папиного колхозного плана!»

То, что мы были вместе, являлось главным, то же, что нас окружало, представляло собой скорее тени явлений и предметов, нежели сами предметы и явления. Да, я устроился на работу – может быть, потом расскажу подробней, – мы купили кухонный гарнитур, жизнь в Москве в ту пору, вообще-то, была несладкой, но на фоне известий, что приходили из Таджикистана, все это было чистой воды благоденствием. Говорили, что год назад магазинные полки пустовали, а теперь кое-что, и даже многое, появилось, только все беспрестанно дорожало. Нас выручали доллары из конверта Мирхафизова, с ростом цен рос и курс валюты, так что мы не зависели от инфляции. Правда, конверт все равно неумолимо тощал. Нас это заботило, разумеется, но не могло огорчить, не могло нагнать тучи на то сияние счастья, в котором мы тогда пребывали.

Ну что ж… Теперь, пожалуй, самое время еще раз припасть к живительному источнику. Не очень полную, пожалуйста… спасибо. Гм. Вот. Как Христос босыми ножками, есть такое речение… Да вы что, правда? Ну да, это вы верно говорите.

Так вот.

Странно устроена жизнь. Точнее, странно устроена жизнь на наш взгляд. Вообще-то, она устроена так, как устроена, и, скорее всего, не может быть устроена иначе. Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова. Золотые слова. Но человеку трудно в это поверить. Человек инстинктивно убежден, что если сегодня все хорошо, то завтра должно быть еще лучше, послезавтра – еще, и так шаг за шагом до неминуемого, по его мнению, достижения какого-то совсем уж небывало счастливого состояния.

Увы, увы. На смену ясному дню не приходит еще более лучезарный день. На смену дню приходит ночь.

Когда настал срок, я отвез Баюшку в роддом. К тому времени она стала похожа на важную гусыню или поросенка из детской сказки – толстая, розовая, красивая, хлопотливая в той мере, какую позволяло ее состояние, умиротворенная, совершенно не озабоченная и не встревоженная тем грядущим, которое должно было вот-вот случиться, чтобы открыть перед нами новую страницу жизни. Она ждала разрешения с тем удивительным покоем во взгляде, что заставлял меня вспомнить мадонн Боттичелли и Рафаэля Санти. Ее ничто не волновало – в части жизненных забот она полагалась на меня, а я старался соответствовать ее ожиданиям, все же остальное было для нее заведомо ясно, определенно, прозрачно и не могло таить в себе никаких неожиданностей.

В приемном покое медсестра, заполнявшая бумаги, называла Баюшку мамочкой: «Мамочка, подпишите здесь… Мамочка, сейчас я вас отведу, посидите пять минут».

Я сказал:

– Вот видишь, ты уже мамочка.

Баюшка слабо улыбнулась в ответ.

Медсестра пришла не через пять минут, а через двадцать. Все это время мы сидели обнявшись, я гладил Баюшку по ладони, она вздыхала и иногда нежно целовала меня в щеку.

– Пойдемте, мамочка, – сказала медсестра.

Баюшка с кряхтением поднялась, обернулась у двери, чмокнула напоследок губами, даря мне еще один поцелуй, – и они ушли.

Я остался на месте. Скоро медсестра вернулась и попросила покинуть помещение.

– Папаша, вы езжайте домой. Не волнуйтесь, все будет хорошо. Позвоните потом, мы вам все скажем.

– А долго это будет? – спросил я.

– Да не должно. Очень вовремя приехали, прямо в самый раз, воды только что отошли. Ну, часок-другой, может, и повозятся.

– Тогда я подожду, – сказал я. – Что я дома буду делать.

– А может, и дольше, – добавила она. – Вы, папаша, можете с главного входа войти, там в холле посидите. А тут у нас не положено. Сюда, бывает, сразу пять мамочек заваливается.

Было около десяти часов утра.

Я сидел в холле, отдавшись не то мыслям, не то мечтам. Хотя, если разобраться, что есть наши мысли, как не мечты. Ты размышляешь о прошлом – оно уже случилось, оно определено, его уже не переделать, – и все равно раздумья продернуты нитками мечтаний: если бы я сделал не так, как сделал, то вышло бы этак, а вот если бы сделал этак, то вышло бы так, и любой из вариантов оказался бы лучше того, что на самом деле.

А если думаешь о будущем, то сколь бы конкретны ни были твои размышления, они все равно ничем не отличаются от мечтаний. Вот, например, Баюшка не хотела обзаводиться кроватками прежде времени, говорила, что дурная примета, можно и подождать. Вот и подождали, вот и дождались. Они пробудут в роддоме дня три… время пришло, нужно срочно купить. Я уже был в мебельном на Бутлерова, там есть… а вот, кстати, вопрос, бывают ли кровати для двойняшек?.. вряд ли, это неудобно, наверное… значит, просто две кроватки… одну к стене справа от окна, другую к той, что напротив двери… тесно, конечно… едва остается место для нас самих, ну да ничего… А когда малыши подрастут?.. нет, это никуда не годится, детям нужен воздух, хоть какое-то пространство для игр, для жизни… хорошо бы трехкомнатную квартиру, как минимум трехкомнатную. Конечно, Баюшка попросит отца, и он вряд ли откажет, но… нет, я не хочу, чтобы Мирхафизов снова покупал нам квартиру… я должен сделать это сам. Как сделать?.. пока непонятно, но, если вбить мысль себе в голову, она постепенно обрастет решениями. Конечно, хорошо сидеть в институте и заниматься ближневосточными литературами, но… наверное, хватит мне быть филологом, филология не кормит и уж тем более не позволяет улучшать жилищные условия… Я дважды встречался с человеком, чей телефон дал мне Мирхафизов, с тем, что должен был за нами «присматривать»… Очень симпатичный оказался этот Мухиддин, солидный такой мужик лет сорока пяти, зампредседателя банка… Таджикский банк, крутит таджикские деньги, наверняка героиновые, ну и черт с ними, какая разница… Деньги вообще вещь нечистая, но я же не собираюсь торговать героином… я просто соглашусь пойти к нему на работу в этот банк, вот и все… Когда он предложил, я отказался: нет, мол, я филолог, не мое дело мусолить ваши грязные бумажки… мое дело – жизнь духа и слова… А теперь пойду, пожалуй, да, пойду. Завтра же позвоню, приеду, договорюсь. И буду работать в банке.