Читать онлайн Условности

Theodore Dreiser

CONVENTION

© Перевод. Е. Ильина, 2025

© Перевод. Е. Токарев, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Старый Рогаум и его Тереза

Перевод В. Агаянц

На всей Бликер-стрит не было крыльца удобнее, чем у мясника Рогаума, пусть даже первый этаж дома целиком занимала мясная лавка, в которую попадали через главный вход. Крыльцо представляло собой боковую пристройку, откуда в жилые комнаты наверху вела лестница шириной по меньшей мере пять футов. Перед ней выдавалась вперед небольшая, огражденная с обеих сторон терраска, где миссис Рогаум с детьми любила сидеть летними вечерами. Внешнюю дверь терраски никогда не запирали, чтобы не доставлять неудобство мистеру Рогауму, который не смог бы подняться наверх другим путем. Зимой, когда все в доме отправлялись спать, случалось, запоздалые путники находили здесь убежище от снега или дождя. Временами мальчишки-газетчики ночевали на крыльце, пока этому не положил конец полицейский Магуайр, который в два часа пополуночи заметил полуоткрытую дверь и решил заглянуть в нее. Он грубо растолкал мальчишек своей дубинкой, а когда те сбежали, подергал ручку внутренней двери, которая оказалась заперта.

– Вам следует запирать внешнюю дверь, Рогаум, – предостерег он невозмутимого мясника на следующий день, проходя вечером мимо его лавки. – В дом могут забраться. Прошлой ночью у вас на крыльце ночевала пара ребятишек.

– Да и пускай, неважно, – добродушно ответил Рогаум с резким немецким акцентом. – Я ведь держу на замке внутреннюю дверь. Пускай себе спят. Мне все равно.

– А все же лучше запирайте ее, – возразил полицейский в основном из желания утвердить свое главенство. – А то как бы чего не случилось. Так и до беды недалеко.

Однако дверь терраски по-прежнему не запирали, и в этот летний вечер миссис Рогаум с детьми с удовольствием отдыхала в своем тихом уголке, наблюдая, как мимо проезжают трамваи, а порой поздние подводы. Дети играли на дорожке возле дома – все, кроме Терезы, юной цветущей девушки, которой едва исполнилось восемнадцать. Она прогуливалась вдоль квартала с жившей по соседству подругой, хорошенькой дочкой Кенрихана, смеялась, стреляла глазами по сторонам и поглядывала на парней. Старая миссис Кенрихан жила в соседнем квартале, девушки иногда задерживались там. Но чаще всего они притворялись, будто стоят там, а сами разговаривали с молодыми людьми в соседнем переулке. Особым вниманием девиц в здешних окрестностях пользовались два фатоватых сердцееда, юный Конни Олмертинг и Джордж Гуджон. Эти двое познакомились с девушками в обычной своей дерзкой мальчишеской манере, и с тех пор подруг каждый вечер одолевало нестерпимое желание прогуляться вдвоем по улице после восьми и как бы ненароком задержаться там, где юноши могли бы их увидеть и подойти ближе.

Старая миссис Рогаум не подозревала об этом. Это была очень тучная пожилая немка, всецело покорная своему дородному господину и повелителю, а поскольку тот давно решил, что девять часов самое подходящее и благопристойное время для отхода ко сну, она ежедневно в этот час поднималась наверх и укладывалась в постель. Сам старый Рогаум в это время закрывал лавку и шел к себе в спальню.

Но прежде громко звали домой детей – сначала с крыльца внизу, потом из окна наверху; в первый раз кричала миссис Рогаум, во второй – сам мясник. Случалось так, что, в силу некоторой снисходительности отца – не слишком, впрочем, заметной черты его характера, – старшую дочь приходилось окликать дважды, а то и трижды. Теперь же, когда Тереза связалась с девчонкой Кенрихана, ее нужно было звать долго, много-много раз.

Она была в том возрасте, когда бездумная чувственная жизнь неизъяснимо притягательна. Ей нравилось прогуливаться по еще оживленной улице, порой залитой лунным светом, среди шума голосов и смеха. Но как обидно, что в девять ее уже звали домой. Какие же скучные старики ее родители, и вздумалось им так рано ложиться спать! Миссис Кенрихан не была так строга со своей дочерью. Терезу немало раздражало, когда Рогаум, как это часто случалось, требовательно звал ее по-немецки своим грозным хриплым голосом: «Немедленно домой».

В конце концов она возвращалась, хмурая и несчастная, лунный свет манил ее, голоса ночи умоляли остаться. Все в ней противилось строгости родителей, зов юности заставлял ее приходить все позже и позже, и, наконец, к восемнадцатому году ее жизни она стала возвращаться домой едва ли не в десять, что неизменно приводило Рогаума в ярость.

– Я запру дверь и не впущу тебя, – грозил он на ломаном английском языке каждый раз, пока дочь пыталась проскользнуть мимо него. – Я тебе покажу. Ты должна приходить, когда я говорю. Слушайся меня.

– Не буду, – отвечала Тереза, но всегда чуть слышно.

Бедная миссис Рогаум тревожилась, слыша гнев в голосе мужа. Это напоминало ей о прежних суровых и тяжелых временах, выпавших на ее долю. И все же она не обладала достаточной властью в семье, чтобы к ее мнению прислушивались, поэтому Рогаум бушевал, и никто не решался ему возразить.

Однако шли дни, вечера сменяли друг друга, и теперь, когда разбитные юнцы из соседнего переулка привлекли внимание девушек, для Терезы настало поистине нелегкое время. Никогда еще улица не казалась ей такой красивой. Обшарпанные кирпичные стены, пыльные мостовые, широкие, выступающие на тротуар ступени магазинов и чугунные ограды представлялись ей нарядным убранством самого рая. А эти огни, автомобили, луна, уличные фонари! Терезе нравился хлыщеватый красавец Олмертинг, местный молодой бездельник и шалопай, сын торговца писчебумажными товарами, чья лавка располагалась чуть выше по улице. Какой же он славный, в самом деле! Какой у него красивый нос и подбородок! А глаза! И этот важный вид! Всякий раз при ней он появлялся с зажатой в углу рта папиросой и в чуть сдвинутой набок шляпе. Он лукаво подмигивал, дерзко брал ее под руку, бросал что-нибудь вроде: «Привет, красавица!» А еще он был силен, прекрасно сложен и работал (когда ему случалось работать) на табачной фабрике. Собственно, юный Олмертинг собирался заниматься торговлей и почти преуспел в этом, как он уверял, бренчавшие в его карманах монеты подтверждали, что у него водятся собственные деньги. В общем, он был совершенно неотразим.

– Эй, а чем бы вам хотелось заняться? – спрашивал он обычно Терезу, когда старый Рогаум звал ее домой, затем лукаво склонял голову набок, прислушиваясь, и брал ее под руку. – Скажите ему, будто вы не слышали.

– Нет, я должна идти, – говорила девушка, нежная пухлая светловолосая красавица, истинная дочь Рейна.

– Да, но вам не обязательно идти прямо сейчас. Останьтесь еще на минутку. Джордж, как звали того малого, что на днях пытался нас задирать?

– Тереза! – яростно ревел старый Рогаум. – Если ты сейчас же не придешь – пожалеешь! Ты у меня увидишь!

– Мне нужно идти, – повторяла Тереза и делала слабую попытку высвободиться. – Разве вы не слышите? Не удерживайте меня. Мне пора.

– О, как можно быть такой трусихой? Вам вовсе не нужно идти. Ничего он с вами не сделает. Мой старик тоже всегда так кричал. Только пару лет как перестал. Пускай себе шумит! Ах, малышка, какие же у вас прелестные глазки! Такие голубые! А ваш ротик…

– Перестаньте! Слышите? – мягко возражала Тереза, когда он проворно обхватывал ее за талию и притягивал к себе в попытке поцеловать, подчас тщетной, но порой успешной.

Как правило, ей удавалось втиснуть локоть между своим и его лицом, но и тогда он ухитрялся коснуться губами ее уха, щеки или шеи, а иногда и губ, пухлых и теплых, прежде чем она успевала набраться сил и решимости, чтобы его оттолкнуть и вырваться. Тогда она с притворной суровостью отчитывала его или убегала.

– Я никогда больше не заговорю с вами, если вы будете так себя вести. Отец не разрешает мне целоваться с мальчиками!

Пристыженная, Тереза бежала прочь, пряча улыбку, а он смотрел ей вслед или же, если она медлила, изображал гнев или даже негодование.

– Да бросьте! Неужто вы и вправду такая пугливая? Разве я вам не нравлюсь? Да что на вас нашло, ей-богу? Эй!

А тем временем их спутники, Джордж Гуджон и Миртл Кенрихан, любезничали или разыгрывали похожую сценку в сотне футов выше по улице, а то и вблизи. Однако грозный хриплый рев старого Рогаума набирал силу, Терезу охватывало смущение и страх, и она спешила вернуться домой. Часто Олмертинг с Гуджоном и Миртл Кенрихан шли с ней до угла чуть ли не на глазах у старого мясника.

– Пусть себе зовет, – настойчиво уговаривал девушку молодой Олмертинг, сжимая на прощание ее белые нежные пальцы, отчего Терезу бросало в дрожь.

– О нет, – взволнованно задыхалась она. – Я не могу.

– Что ж, тогда идите, – отвечал он, резко поворачивался на каблуках и шагал прочь, а Терезе оставалось только гадать, не оттолкнула ли она его навсегда. Затем она торопливо бежала к отцовскому дому.

– Я должен часами тебя звать, пока ты шатаешься по улицам? – гневно гремел старик Рогаум, мешая немецкие слова с английскими, и хлопал дочь мясистой ручищей пониже спины. – Вот тебе, получай! Почему не идешь, когда я зову? Живо в дом. Я тебе покажу. Попробуй еще хоть раз прийти в этот час, и мы увидим, кто в доме хозяин, так и знай! Если завтра придешь хоть на минуту позже десяти, ты у меня дождешься. Я запру дверь, и в дом ты не войдешь. Попомни мои слова! Останешься за порогом, за порогом! – И он свирепо провожал глазами удаляющуюся фигуру дочери.

Бывало, Тереза жалобно хныкала, бывало, плакала или угрюмо молчала. Она почти ненавидела отца за жестокость. «Грубый толстый дикарь», – ворчала она про себя. Ей так хотелось погулять по светлым оживленным улицам! Отец старый и тучный, уже в десять его тянет спать, но он думает, будто и все остальные должны отправляться в постель так рано. А за стенами дома было темное небо, усыпанное звездами, уличные фонари, автомобили, звон и смех иной, высшей жизни!

«Ох!» – вздыхала она, уже раздетая, и забиралась в свою аккуратно застеленную узкую кровать. Подумать только, что придется жить так до конца своих дней! Однако старый Рогаум был обозлен и настроен весьма решительно. Не то чтобы он подозревал, будто его Тереза попала в дурную компанию, скорее ему хотелось предотвратить подобную возможность. Район этот никак нельзя было назвать спокойным. Вокруг полно было отчаянных молодчиков. Он хотел, чтобы Тереза выбрала себе какого-нибудь славного серьезного юношу из тех немцев, которых подчас встречали они с женой то здесь, то там, – в лютеранской церкви, к примеру. А иначе ей вовсе не следовало выходить замуж. Отец считал, что она просто прогуливается от дверей его лавки до дома Кенриханов и обратно. Разве не так говорила ему жена? Если бы старый Рогаум задумался, куда могли занести его дочь резвые ноги, или заметил, что поблизости околачивается этот бойкий красавчик Олмертинг, вот тогда пришел бы в ярость. Пока же особого беспокойства он не испытывал.

Так и шло из вечера в вечер, и много было этих вечеров. Иногда Тереза приходила вовремя, иногда нет, но все чаще Конни Олмертинг убеждал ее задержаться своим «успокойтесь» и покупал ей мороженое. Они не выходили за пределы тесного квартала и ближайших закоулков, медленно прохаживались по тротуару, поворачивали в боковые улочки и, обойдя несколько домов, шли в обратную сторону, пока не становилось слишком поздно. Тогда провинившаяся Тереза спешила домой, и угрозы звучали вновь. Молодой Олмертинг не раз пытался уговорить ее отправиться на пикник или на загородную прогулку, предлагал всевозможные развлечения, но в ее возрасте нельзя было и помыслить о таком, по крайней мере с ним. Тереза знала, что отец никогда не согласился бы отпустить ее, и не смела даже заикнуться об этом, а уж о том, чтобы сбежать тайком, и говорить было нечего. Стоило ей немного постоять с Олмертингом на углу соседнего переулка, одного этого было довольно, чтобы отец строго ее отчитал, наградил тумаками и пригрозил, что в следующий раз вовсе не впустит в дом.

Тереза искренне старалась слушаться, но однажды светлым вечером в конце июня время пролетело слишком быстро. Луна светила так ярко, а ветерок был особенно нежен. Даже на этой пыльной улице в воздухе чувствовалось приближение лета[1]. Тереза в свеженакрахмаленном белом летнем платье медленно прогуливалась туда и обратно по улице вместе с Миртл, когда, как обычно, они повстречали Олмертинга и Гуджона. Уже настало десять часов, и послышались размеренные окрики.

– Эй, подождите минутку, – сказал Конни. – Постойте. Он не запрет перед вами дверь.

– Нет, запрет, – возразила Тереза. – Вы его не знаете.

– Ну что ж, если запрет, возвращайтесь ко мне. Я позабочусь о вас. Я буду здесь. Но он такого не сделает. Если вы немного задержитесь, отец вас впустит, будьте спокойны. Мой старик тоже пытался проделать со мной такую штуку, но ничего у него не вышло. Я не ночевал дома, и в конце концов он все же меня впустил. Не позволяйте отцу издеваться над вами. – Он позвенел мелочью в кармане.

Никогда в жизни ему не приходилось брать на себя заботы о девушке в неурочный час, но Конни не прочь был похвастаться, вдобавок в кармане у него лежал ключ от клуба «Варик-стрит рустерз», членом которого он состоял. В это время клуб был заперт и пуст, Тереза могла бы, если понадобится, остаться там до утра или переночевать у Миртл Кенрихан. Он отведет ее туда, если Тереза захочет. По лицу его скользнула зловещая усмешка.

К этому времени чувства далеко завели Терезу. Этот юноша со стройным телом, сильными изящными руками, точеным подбородком, правильно очерченными губами и жестким взглядом темных глаз, каким замечательным казался он ей! Девятнадцатилетний юнец, всего лишь годом старше Терезы, он был холодным, искушенным и дерзким. Но каким нежным виделся он ей, каким желанным! Каждый раз теперь, стоило ему поцеловать ее, Терезу охватывал трепет. В его крепких объятиях, в его сильных пальцах было нечто такое, отчего все ее тело будто пронизывало огнем. Временами он так пристально смотрел ей в глаза, что она едва выдерживала его взгляд.

– В любом случае я подожду, – настаивал он.

Тереза все медлила и медлила, но на этот раз впервые крики отца вдруг оборвались.

Девушка тотчас почувствовала: что-то неладно, – и это встревожило ее куда больше, чем голос старого Рогаума, разносившийся прежде широко окрест.

– Мне нужно идти, – сказала она.

– Вот так так! Да вы трусишка, как я погляжу! – насмешливо бросил Конни. – Отчего вы всегда так боитесь? Отец вечно грозит, что запрет дверь и не впустит вас, но никогда не выполняет своей угрозы.

– Да, но он на такое способен, – испуганно возразила Тереза. – Думаю, на этот раз он так и сделал. Вы его не знаете. Он бывает ужасным, когда по-настоящему приходит в бешенство. Ах, Конни, я должна идти!

Она в шестой или седьмой раз сделала движение, порываясь бежать, но Олмертинг удержал ее. Он обнял ее за талию и попытался поцеловать, но девушка выскользнула из его рук.

– Вот вы как! – воскликнул он. – Хотел бы я, чтоб он и вправду не пустил вас в дом!

На крыльце родительского дома Тереза на мгновение задержалась, чтобы немного отдышаться. Внешняя дверь оказалась открыта, как всегда, но не внутренняя. Девушка попыталась войти, но дверь не поддалась. Она была заперта! На миг Тереза застыла, страх ледяной волной прокатился по ее телу, потом постучала.

Ей никто не ответил.

Тереза снова заколотила в дверь, на этот раз встревоженно, и готова была закричать, но ответа так и не последовало.

Наконец она услышала хриплый, равнодушный голос отца, обращенный вовсе не к ней, но к матери.

– Пускай сейчас же уходит, – сурово бросил отец из гостиной, полагая, должно быть, что дочь его не слышит. – Я ее проучу.

– Может, все же лучше ее впустить? – робко взмолилась мать.

– Нет, – упорствовал старый Рогаум. – Ни за что! Пускай уходит. Если она и впредь собирается шататься ночами по улицам, пусть сейчас же идет прочь. Посмотрим, как ей это понравится.

Голос его звенел от гнева: отец готовился задать ей хорошую трепку, она это знала. Придется ждать, ждать и умолять, потом он наконец впустит ее, жалкую и униженную, и изобьет, устроит ей такую взбучку, какой она отроду не видывала.

Тереза снова заколотила в дверь, и снова никто не отозвался. И даже ее крик остался без ответа.

И в этот миг чудесным образом в ее натуре проявилось нечто новое, какая-то доселе скрытая, но неизменно ей присущая внутренняя сила, словно очнулась от долгого сна Диана-охотница в сиянии своей славы. Ну почему отец всегда такой суровый? Она не сделала ничего плохого, просто задержалась чуть дольше обычного. Ему всегда хотелось держать ее при себе и подчинять своей воле. Впервые холодный страх, знакомый ей с детства, покинул ее, она задрожала от гнева.

«Ладно, – сказала Тереза; в ней вдруг проснулось извечное немецкое упрямство. – Я не стану больше стучать. Не хотите меня впустить – не нужно».

В глазах у нее стояли слезы, но она смело вышла на крыльцо и в нерешительности присела на ступени. Старый Рогаум видел, как она отходит от решетчатой двери и спускается вниз, но ничего не сказал. Наконец-то он научит дочь приходить в положенное время!

Стоявший на углу Олмертинг тоже видел Терезу. Он узнал простое белое платье и замер, взволнованный, не в силах унять странную дрожь. Ее в самом деле не впустили в дом! Ну и ну, такого еще не бывало. А пожалуй, это замечательно. Вот она, притихшая, в белом платье, перед запертой дверью, ждет на отцовском крыльце.

Какое-то время Тереза сидела и раздумывала, ее переполняла ребяческая безрассудная злость. Задета была ее гордость, ей хотелось отомстить. Так они вправду прогнали ее? Не впустили в дом? Ладно, она уйдет, и пусть они потом ломают головы, как вернуть ее домой, ворчливые старики. Найти пристанище можно было бы в доме Миртл Кенрихан, подумалось ей на миг, но потом она решила, что в этом нет пока надобности. Лучше немного подождать и посмотреть, что будет, или пойти прогуляться и напугать их. Отец побьет ее, ясное дело. Ну, может, побьет, а может, и нет. Потом она, возможно, вернется, но к чему так далеко загадывать. Сейчас это было не важно. Конни все еще ждал ее на углу. Он страстно любил ее. Тереза это чувствовала.

Она поднялась, прошла по затихшему переулку и медленно побрела по улице, однако прогулка вышла безрадостной: Терезу грызла тревога. Здесь еще ходили трамваи, светились витрины магазинов, сновали поздние пешеходы, но она знала, что скоро все это исчезнет, а ее прогнали из дому. Боковые улочки уже опустели, погрузились в безмолвие, тут не было ни души, одни лишь длинные шеренги тусклых фонарей.

На углу на нее едва ли не набросился юный обожатель.

– Так вас не впустили, верно? – спросил он. Глаза его сияли.

В первое мгновение при виде его она обрадовалась, в ее душу уже закрался невыразимый страх. Дом так много для нее значил. До сих пор в нем заключалась вся ее жизнь.

– Да, – ответила она слабым голосом.

– Что ж, давайте немного прогуляемся, – предложил юнец, еще толком не решив, что делать дальше, но ночь еще только начиналась. Так чудесно было, что Тереза здесь, рядом с ним, в его власти.

В дальнем конце улицы они обогнали полицейских Магуайра и Делаханти – те лениво покачивали дубинками и рассуждали о политике.

– Никуда это не годится, – проговорил Делаханти, но вдруг осекся и прибавил: – А это не дочка старого Рогаума там, с Олмертингом?

– Она самая, – отозвался Магуайр, глядя вслед парочке.

– Ну, думаю, надо бы старику получше за ней присматривать, – заметил Делаханти. – Слишком она юна, чтобы путаться с такими, как этот молодчик.

Магуайр согласился:

– Этот малый тот еще задира. Мне он всегда не нравился. Слишком уж наглый. Он работает здесь, на табачной фабрике Майера, и состоит в клубе «Рустерз». От него добра не жди, могу вас заверить.

– Преподайте им урок; я бы так и сделал, – говорил тем временем Терезе Олмертинг, пока они медленно прогуливались. – Мы еще немного пройдемся; пускай они поймут, что вы не шутите. Тогда уж они больше не запрут дверь. А если вас снова не впустят, когда мы вернемся, я найду для вас другое место, будьте спокойны.

Его пронзительные глаза сияли, когда он оборачивался и встречал ее взгляд. Олмертинг уже решил, что Тереза не вернется домой, если он сможет это устроить. Во всяком случае, он знал место получше, чем ее дом, где можно было бы провести эту ночь, – клуб «Рустерз». По крайней мере, там они могли бы побыть какое-то время.

Тем временем старый Рогаум, видевший, как дочь одна идет по улице, изумлялся ее дерзости, но полагал, что вскоре она вернется домой. Поразительно, что она проявила такое своеволие, но он ей покажет! Уж он задаст ей порку! Однако в половине одиннадцатого он высунул голову из окна и не увидел дочери. Не появилась она и в одиннадцать. Тогда он принялся расхаживать по комнате от стены к стене.

Вначале его обуревала ярость, затем тревога, потом тревога и ярость вместе, и, наконец, тревога вытеснила ярость, от злости не осталось и следа. Его тучная жена села на кровати и в отчаянии заломила руки.

– Ложись! – приказал он. – Мне от тебя тошно. Я знаю, что делаю!

– Она еще у двери? – робко спросила мать.

– Нет, – пробурчал отец. – Не думаю. Ей следовало прийти, когда я ее звал. – Однако нервы его уже начали сдавать и наконец не выдержали. – Она пошла вверх по улице, – обеспокоенно проговорил он какое-то время спустя. – Пойду поищу ее.

Набросив сюртук, он спустился по лестнице и вышел в ночную тьму. Час был поздний, близилась полночь, пора безмолвия и мрака. Терезы нигде не было видно. Старый Рогаум пошел сначала в одну сторону, потом в другую, где только не искал он дочь, и, наконец, горестно застонал, на лбу его выступил пот.

– Ach Gott![2]– воскликнул он. – Какого дьявола? Что это значит?

Он хотел было позвать на помощь полицейского, но никого не нашел. Магуайр давно уже отправился в один из ближайших кабачков посидеть за картами. Приятель его вернулся на время на свой участок. Но старый Рогаум продолжал поиски и все больше тревожился.

Наконец он спохватился и поспешил домой: ему пришло вдруг в голову, что Тереза, наверное, вернулась. А если нет? Миссис Рогаум тоже места себе не находит. Если дочери не окажется дома, нужно идти в полицию. Ну и ночь! А его Тереза… Нет, так больше продолжаться не может.

Он торопливо свернул в переулок, почти бегом бросился к дому и, весь мокрый, задыхающийся, поднялся на терраску, потом, тяжело отдуваясь, повернулся и едва не упал, наткнувшись на лежавшее у его ног тело – белую скорченную фигуру женщины.

– Ach Gott! – вскрикнул он громко, почти проревел в глубоком волнении и ужасе. – Тереза? Что это? Вильгельмина, посвети мне. Принеси скорее лампу, ради всего святого! Тереза hat sich umgebracht[3]. Помоги!

Он упал на колени и перевернул женщину, которая извивалась и стонала в его руках. В бледном свете уличного фонаря он смог разглядеть, что это, к счастью, не его Тереза, как ему со страху показалось вначале, а другая девушка, хотя фигурой и походившая на его дочь.

– М-м, – издала слабый возглас незнакомка. – О-о!

Платье ее было серым, а не белым, как у его Терезы, но тело – таким же округлым и пышным. Мысль о смерти молодой женщины подорвала душевные силы Рогаума, вытеснив и смятение, и страх, но в этой истории было и нечто другое, что заставило его забыть о своих несчастьях.

Миссис Рогаум, испуганная громким окриком мужа, едва ли не кубарем скатилась с лестницы. У подножия она подняла светильник, который принесла с собой: маленькую масляную лампу, – и едва не уронила ее. Перед ней на полу лежала умирающая молодая женщина, совсем еще девочка, довольно красивая, в полной мере наделенная тем особым очарованием, что отличает девушек определенного склада. Мягкие волосы ее падали на мертвенно-бледный лоб. Изящные, унизанные кольцами пальцы корчились в мучительной судороге. Кружевной ворот и синяя шелковая блузка у горла, где руки девушки цеплялись за ткань, были разорваны, на белой коже желтело пятно, похожее на след ожога. В воздухе чувствовался странный едкий запах, а в углу терраски лежал почти пустой флакон.

– Ach Gott! – воскликнула миссис Рогаум. – Это женщина! Она едва не убила себя. Беги в полицию! О господи! Господи! – заголосила она на ломаном английском языке.

Стоявший на коленях Рогаум мгновение помедлил. Почему-то у него возникло чувство, будто существует некая мистическая связь между судьбой этого несчастного создания и судьбой его дочери. Он вскочил на ноги, сбежал с крыльца и принялся громко звать полицию. Полицейский Магуайр, занятый игрой неподалеку, тотчас услышал его крик и поспешил на помощь.

– Что тут у вас на этот раз произошло? – воскликнул он, подбегая, уже готовый встретиться с убийством, грабежом, пожаром или чем угодно из обширного перечня людских бед.

– Женщина! – взволнованно объяснил Рогаум. – Она почти umgebracht себя. Она умирает. Ach Gott! Да еще у меня на пороге!

– Где тут больница? – вмешалась миссис Рогаум, имея в виду санитарную карету, но не смогла выразить свою мысль. – Убила себя, не иначе. Ох! Ох! – Бедная старая мать наклонилась, погладила сведенные судорогой руки девушки, и на синюю блузку закапали слезы. – Ах, зачем вы такое сделали? Ах, зачем?

Полицейский Магуайр, будучи прежде всего человеком действия, выбежал в переулок, где уже собралась небольшая толпа, и громко постучал дубинкой по каменной плите тротуара. Затем поспешил к ближайшей телефонной будке, связался с участком и вернулся, чтобы помочь, чем только сможет. Мимо по пути от парома Джерси проезжал молочный фургон с несколькими бочками свежего молока, Магуайр остановил его и обратился к вознице за помощью.

– Вы не отольете нам кварту? – властно проговорил он. – Тут у нас женщина наглоталась кислоты.

– Конечно, – согласился возница, которому не терпелось узнать причину происшествия. – Кому-нибудь налить стаканчик?

Магуайр сбегал в дом за кувшином, затем вернулся на терраску с молоком. Миссис Рогаум стояла и смотрела с тревогой, как коренастый полицейский наполняет молоком кружку и поднимает белокурую головку девушки.

– Давайте-ка выпейте, – произнес он. – Ну же, попробуйте проглотить.

Девушка-блондинка того сорта, который слишком хорошо известен миру, с тихим стоном открыла глаза.

– Выпейте это, – свирепо крикнул полицейский. – Умереть хотите? Открывайте же рот!

Привычный страх перед законом и его блюстителями заставил девушку подчиниться даже теперь, на пороге смерти. Губы ее приоткрылись, она принялась пить и осушила кружку, лишь немного молока пролилось на шею и щеки.

Пока Магуайр поил девушку, подошел старый Рогаум и встал рядом с женой. Подоспел и полицейский Делаханти, слышавший странный стук деревянной дубинки о камень среди ночи.

– Ох, ох, – растерянно и огорченно восклицал Рогаум, – ее до сих пор нет. Я не смог ее найти. Ох, ох!

С улицы донесся звук колокола, и к дому стремительно подъехала санитарная карета. Молодой больничный врач соскочил на землю и, увидев, в каком состоянии молодая женщина, распорядился немедленно отвезти ее в больницу. Оба стража порядка и Рогаум помогли врачу перенести девушку в повозку. Мгновение спустя лишь неистовый звон одинокого колокола в ночи напоминал о свершившейся здесь трагедии.

– Не знаете, как она сюда попала? – спросил Делаханти, вернувшийся в дом, чтобы записать для полиции свидетельские показания Рогаума.

– Нет-нет, – сокрушенно ответил Рогаум. – Она уже была здесь. Я искал свою дочь. О господи, я потерял мою девочку. Она ушла.

Миссис Рогаум тоже говорила без умолку, отчего отсутствие Терезы приобретало еще более мрачный и зловещий смысл.

Полицейский вначале не уловил всю важность исчезновения дочери стариков. Его интересовали лишь подробности происшествия с неизвестной девушкой.

– Говорите, что она лежала здесь, когда вы пришли? А где вы были?

– Я же говорю: искал свою дочь, – торопливо объяснил Рогаум, коверкая английские слова. – Я пришел сюда, а та женщина уже была здесь.

– Да. В котором часу это случилось?

– Да только что. С полчаса назад.

Подошел полицейский Магуайр, разгонявший собравшуюся горсточку зевак свирепой бранью и угрозами. Теперь он впервые обратил внимание на необычное волнение всегда спокойных супругов-немцев.

– А что с вашей дочерью? – спросил он, услышав конец разговора.

Оба старика тотчас повысили голос:

– Она ушла. Сбежала. Ах, господи, мы должны ее найти. Скорее… Она не смогла войти. Мы заперли дверь.

– Не впустили ее, так? – отозвался Магуайр чуть погодя, выслушав большую часть истории.

– Да, – подтвердил Рогаум. – Я хотел малость припугнуть ее. Чтоб приходила, когда ее зовут.

– Это, верно, та девушка, которую мы видели с молодым Олмертингом, как по-вашему? Та, что была в белом платье, – обратился Делаханти к Магуайру.

– Да, в белом платье, – эхом откликнулся Рогаум и вдруг осекся, словно оглушенный ударом. Его дочь видели на улице с каким-то парнем.

– Ты это слышала? – воскликнул он, и в этот самый миг жена его вскричала:

– Mein Gott, hast du das gehört?[4]

Мясник подскочил на месте и прижал руки к полному багровому лицу.

– Ну а чего вы хотели, когда прогнали ее из дому на ночь глядя? – грубо бросил Магуайр, уловив суть происшедшего. – Но как бы то ни было, не годится юным девушкам бродить по улицам в такой час, да еще с местными молодчиками. Я точно ее видел, почти два часа назад.

– Ох, – застонал Рогаум. – Еще и два часа назад. Хо-хо-хо! – Его голос сорвался на истерический крик.

– Ну, довольно, идите в дом, – произнес полицейский Делаханти. – Что толку теперь кричать. Дайте нам описание девушки, и мы разошлем предупреждение по всем участкам. Вы не сможете ее отыскать, расхаживая по округе.

Родители подробно описали дочь. Блюстители порядка направились к ближайшей полицейской будке, а затем исчезли, оставив пожилых супругов-немцев мучиться страхами и тревогой. Обшарпанные старые часы на церкви неподалеку пробили час, затем два. Удары колокола ранили, будто острые ножи. Миссис Рогаум отчаянно рыдала. Рогаум ходил из угла в угол и бушевал про себя.

– Любопытный это случай, – сказал Делаханти Магуайру, после того как они доложили в участок об исчезновении Терезы, но говорил он о найденной на крыльце бродяжке, чья судьба куда больше занимала обоих полицейских.

Девушка эта, совсем недавно отправленная в больницу, принадлежала к той части общества, что обращает порок в прибыль, и стражам закона хотелось выяснить причину ее попытки самоубийства.

– Кажется, я знаю эту женщину. И думаю, знаю, откуда она. Да и вы тоже… Видели заведение «У Адель», здесь, за углом? Она не сама пришла на крыльцо мясника. Ее туда отнесли. Вы знаете, как это бывает.

– Вы правы, – согласился Магуайр. – Ее явно бросили на крыльце, и она точно из того дома. – Оба они задрали носы и многозначительно переглянулись. – Давайте-ка туда заглянем, – прибавил Магуайр.

Они повернули за угол, приметный красный фонарь над дверью дома 68 красноречиво указывал на род занятий хозяйки. Служители закона неспешно подошли к дому и постучали. Дверь тотчас отворила размалеванная обитательница полусвета.

– Где Адель? – осведомился Магуайр, и мужчины вошли, по обыкновению не сняв шляп.

– Она уже в постели.

– Скажите ей, чтобы спустилась.

Они неторопливо уселись в пышно, но безвкусно обставленной, сплошь увешанной зеркалами гостиной и принялись ждать, переговариваясь шепотом. Некоторое время спустя показалась заспанная женщина лет сорока в кричаще-ярком домашнем платье из тяжелой ткани и красных комнатных туфлях.

– Мы здесь по поводу того самоубийства, что произошло здесь сегодня ночью. Что вы скажете о нем? Кто была та женщина? Как она оказалась на крыльце дома неподалеку от вас? Ну, полно, – прибавил Магуайр, когда мадам изобразила на лице негодование и оскорбленную невинность, – вам все известно. Бросьте ваши увертки! Как вышло, что она приняла яд?

– Понятия не имею, о чем вы говорите, – заявила женщина, разыгрывая полнейшее неведение. – Я не слышала ни о каком самоубийстве.

– Да будет вам, – вмешался Делаханти, – девушку нашли за углом вашего дома. Вы знаете. Мы понимаем: у вас есть связи и влиятельные знакомые, – но все же нам нужно кое-что узнать об этом деле. Ну же, будьте откровенны. Это не получит огласки. Что заставило ее принять яд?

Под пристальными взглядами полицейских женщина мгновение поколебалась и наконец сдалась:

– Ну… ну… ее бросил возлюбленный, вот и все. Она так горевала, что мы ничего не могли поделать. Я пыталась, но она и слушать не хотела.

– Возлюбленный, значит? – протянул Магуайр, будто прозвучало нечто неслыханное. – И как его звали?

– Не знаю. Ни в чем нельзя быть уверенной.

– А как ее звали… Энни? – лукаво поинтересовался Делаханти, делая вид, будто имя ему известно и спрашивает он только ради формальности.

– Нет, Эмили.

– А все же как она оказалась на том крыльце? – осведомился Магуайр самым любезным тоном.

– Джордж отнес ее, – призналась мадам, подразумевая слугу, который исполнял всевозможные ее поручения.

Затем слово за слово перед сидящими в гостиной полицейскими предстала вся печальная история, столь же безрадостная, как все сумасбродства, заблуждения и страдания этого мира.

– Сколько ей было лет?

– О, двадцать один год.

– А откуда она родом?

– Она выросла здесь, в Нью-Йорке. Думаю, однажды вечером родители заперли дверь и не впустили ее в дом.

Что-то в голосе женщины при этих словах заставило блюстителей закона вспомнить старого Рогаума и его дочь. Они совершенно забыли о ней, хотя и объявили розыск. Опасаясь слишком грубо вторгаться в тайны этого широко известного заведения, тесно связанного с политическими кругами, стражи порядка удалились и уже за дверями заговорили о втором происшествии.

– Надо бы как-нибудь рассказать об этой девушке старому Рогауму, – ехидно заметил Магуайр, обращаясь к Делаханти. – Он ведь выгнал из дому свою малышку сегодня ночью.

– Да, неплохо бы ему услышать эту историю, – отозвался второй полицейский. – Лучше будет нам, пожалуй, заглянуть туда и посмотреть, не вернулась ли его дочка. Может, она уже дома. – И они направились к лавке мясника, хотя несчастье родителей пропавшей Терезы мало их заботило.

У дверей Рогаума они снова громко постучали.

– Ну что, вернулась ваша дочь? – спросил Магуайр, когда дверь отворилась.

– Ох нет, – истерически заголосила миссис Рогаум, которая осталась совсем одна и места себе не находила. – Мой муж, он снова ушел искать ее. О боже, боже!

– Ну что ж, не будете в другой раз запирать дверь, – наставительно отвечал Магуайр, невольно вспомнив вторую историю. – Ту, другую девушку, что лежала у вас на крыльце нынче ночью, тоже однажды прогнали из дому. – Магуайр и сам был отцом дочери, и теперь ему отчего-то вздумалось читать нравоучения. – Не надо было вам так делать. А чего вы ждали? Куда, по-вашему, ей было идти, коли ее не впустили в дом?

Миссис Рогаум горестно застонала и объяснила, что в случившемся нет ее вины, да и в любом случае говорить ей такое все равно что возить уголь в Ньюкасл. Подобный совет больше пригодился бы ее мужу.

В конце концов пара полицейских направилась в участок, дабы убедиться, что разосланное ими предупреждение не осталось без внимания.

– Разумеется, – заявил сержант, – само собой. А вы что думали? – и зачитал им вслух запись в лежавшем перед ним блокноте: – «Разыскивается девушка, Тереза Рогаум. Восемнадцать лет; рост приблизительно пять футов три дюйма; светлые волосы, голубые глаза, белое полотняное платье, в волосах голубая лента. В последний раз видели с парнем по имени Олмертинг, около девятнадцати лет, рост примерно пять футов девять дюймов.

Были и другие подробности, даже более точные и важные. Надо полагать, уже больше часа все полицейские от Баттери до Гарлема и далеко за их пределами обходили длинные улицы и заглядывали в самые темные закоулки в поисках девушки в белом платье с юнцом лет девятнадцати… надо полагать.

Холзи, еще один полицейский на том участке, куда входила часть Вашингтон-сквер, заметил немало парочек в этот теплый летний вечер, с тех пор как ему указали по телефону приметы Терезы и Олмертинга, но ни одна не подходила под описание пропавших. Подобно Магуайру и Делаханти он оставался в известной мере равнодушным ко всем подобным случаям, но около трех часов ночи, когда Холзи изнывал от безделья на углу парка, к нему подошел его собрат полицейский, некий Пейзли, и в разговоре случайно упомянул пресловутую пару.

– Готов поклясться, что видел эту парочку не больше часа назад. Девушка была в белом, и мне еще показалось, что ей не хочется бродить по улицам. Тогда я, признаться, не подумал, но теперь припоминаю. Они вели себя как-то странно. По крайней мере, она. Они вошли в парк здесь, в конце Четвертой улицы.

– Так, может, нам стоит поискать их? – предложил Холзи, которому отчаянно хотелось найти себе занятие.

– Конечно, – быстро отозвался второй страж закона, и они вместе принялись внимательно осматривать окрестности, пробираясь в лунном свете между кустами и заглядывая под каждое дерево. Луна клонилась к западу, и в ее лучах блестящие от росы ветви деревьев светились серебром. Полицейские бродили среди цветов и в зарослях кустарника, искали возле фонтана, затем разошлись, и каждый пошел своей дорогой, продолжая поиски. Наконец после долгих блужданий Холзи остановился рядом с густыми яркими кустами, красноватыми даже в лунном сиянии. Тут до него вдруг донесся неясный шум голосов и звуки, похожие на приглушенные рыдания.

«Что это?» – спросил он себя, подобрался ближе и прислушался.

– Отчего вы никак не успокоитесь? – послышался первый голос. – Вас больше не впустят в дом. Теперь вы со мной, верно? Что толку слезы лить? – Ответа не последовало, но рыдания затихли. Должно быть, девушка плакала беззвучно. – Ну же, довольно. Я сумею о вас позаботиться. Мы сможем жить в Хобокене. Я знаю местечко, где мы могли бы переночевать. Все будет хорошо. – Холзи заметил какое-то движение: должно быть, говоривший потрепал девушку по плечу. – Что толку плакать? Разве вы не верите, что я вас люблю?

Полицейский между тем успел незаметно подкрасться к парочке, чтобы лучше ее разглядеть. Ему хотелось удостовериться, что это те самые молодые люди. С безопасного расстояния при свете луны он смог различить, что они сидят. Скамейка почти полностью скрывалась в высоких кустах. Юнец держал в объятиях девушку в белом платье, крепко прижимая к себе. Наклонившись вперед, чтобы лучше видеть, Холзи заметил, как парнишка целует девушку и обнимает – обнимает так, что той оставалось только уступить, хотя и с некоторой неохотой.

В другое время подобная сценка не показалась бы необычной, но теперь, глубокой ночью, заслуживала внимания. Блюститель порядка заинтересовался и подкрался поближе.

– Чем это вы тут занимаетесь? – внезапно появившись перед ними, воскликнул он, как будто сам не видел.

Застигнутая за предосудительным занятием девушка тотчас вырвалась и густо покраснела, не в силах заговорить. Молодой человек поднялся на ноги. Он заметно нервничал, но все еще храбрился.

– Ну, мы просто сидели здесь, – бросил он.

– Да? Ну, тогда назовите свое имя. Думаю, вы те, кого мы ищем. Олмертинг, не так ли?

– Да, это я, – признал юноша.

– А вас как зовут? – обратился полицейский к Терезе.

– Тереза Рогаум, – ответила та надломленным голосом и снова зарыдала.

– Что ж, вам обоим придется пойти со мной, – коротко заключил Холзи. – Капитан хочет видеть вас. – И он торжественно повел их прочь из парка.

– Зачем? – решился спросить какое-то время спустя бледный от страха Олмертинг.

– Неважно, – раздраженно отвечал служитель закона. – Идемте. Узнаете, когда придем в участок. Нам нужны вы оба. Этого достаточно.

В другом конце парка к ним присоединился Пейзли. В полицейском участке девушке предложили стул. Она безутешно рыдала в тоске и унынии, к которому, впрочем, примешивалась и доля облегчения, оттого что ее спасли от опасностей этого бесприютного мира. Приятель ее, несмотря на юный возраст, держался с вызовом, хотя и настороженно, словно дикое животное, у которого отняли добычу.

– Сходите-ка за ее отцом, – распорядился сержант, и к четырем часам утра старый Рогаум, который за ночь не прилег ни на минуту, а все продолжал беспокойно метаться по комнате, уже бежал в участок.

Бешеная ярость, владевшая им вначале, сменилась глубоким, почти невыносимым горем, но теперь мысль, что дочь его, возможно, жива и невредима, вновь подняла в его душе бурю самых противоречивых чувств, смесь гнева, страха, горечи и множества иных мучительных переживаний. Что ему делать с дочерью, если она жива? Задать ей трепку? Расцеловать? Что еще? Но когда он вбежал в участок и увидел, что его прекрасная Тереза в руках полиции, вдобавок рядом с ней подпирает стену какой-то незнакомый молодчик, тоже задержанный, старый Рогаум едва не обезумел от страха, злости и любви.

Когда же ему сказали, что этого молодого человека задержали вместе с его дочерью, в глазах мясника вспыхнула ненависть.

– Ты! Ты! – воскликнул он, испепеляя взглядом невозмутимого Олмертинга. Затем, пораженный внезапным ужасом, повернулся к Терезе: – Что ты наделала? Ох, ох! – И гневно повторил, адресуясь уже к Олмертингу: – Ты! Ты! – Он наконец почувствовал, что дочь его спасена. – Не смей приближаться к моей дочери! Я все кости тебе переломаю, ах ты, дьявол!

Мясник двинулся было в сторону взятого под стражу ухажера, но тут вмешался сержант.

– Прекратите сейчас же, – спокойно приказал он. – Забирайте свою дочь и возвращайтесь домой, или я отправлю в камеру вас обоих. Нам здесь не нужна драка. Вы меня слышали? И впредь держите свою дочь подальше от улицы, тогда она не попадет в беду. Не позволяйте ей шататься с отчаянными парнями вроде этого молодчика. – Олмертинг поморщился при этих словах. – Тогда с ней ничего не случится. Мы сами накажем виновного.

– Эй, да какая муха его укусила? – хмуро бросил Олмертинг, убедившись, что стычка с мясником ему не грозит. – Что я такого сделал? Он прогнал свою дочь из дому, разве нет? Я просто составил ей компанию: мы дожидались утра, только и всего.

– Да, всё это мы слышали, – ответил сержант, – и тебя мы тоже знаем. Ты лучше помолчи, а не то отправишься в центр города и предстанешь перед судьей. Я не желаю слушать твою болтовню. – И все же он сердито велел мяснику уходить.

Но старый Рогаум ничего не слышал. Он вернул свою дочь. Тереза не умерла, и даже, насколько он понял, добродетель ее не пострадала. Он испытывал смешанные чувства и никак не мог решить, что делать.

На углу возле мясной лавки они повстречали бдительного Магуайра, который еще не сменился с поста и по-прежнему томился бездельем. Увидев, что Рогаум нашел свою Терезу, он обрадовался, но его тотчас обуял дух морализаторства.

– Больше не прогоняйте ее из дому! – изрек он важно. – Как раз это и привело ту, другую девушку к вам на крыльцо, вы сами знаете!

– Что, что? – спросил Рогаум.

– Я говорю, что ту, другую девушку не впустили в родительский дом. Вот почему она покончила с собой.

– Ах, я знаю, – пробормотал себе под нос дородный немец, который и не собирался прогонять Терезу из дому. Он все еще сомневался, как поступить, пока не вернулся с дочерью домой, где их встретила безутешная мать. Заливаясь слезами, она бросилась к Терезе. Тогда Рогаум и решил проявить разумную снисходительность.

– Та девушка была похожа на тебя, – сказала старая мать недоумевающей Терезе, которая ничего не знала о трагедии, разыгравшейся у самого порога их дома, об этом наглядном уроке жизни. – Она выглядела совсем как ты.

– Я не стану пороть тебя сейчас, – торжественно произнес старый мясник, слишком довольный, чтобы думать о наказании, после того как ему довелось пережить самые немыслимые ужасы. – Но больше не уходи из дому. И нечего тебе так поздно бродить по улицам. Я этого не потерплю. А тот бездельник пусть только попробует явиться сюда! Уж я с ним разделаюсь!

– Нет-нет, – со слезами на глазах запричитала тучная мать, гладя дочь по волосам. – Она больше не сбежит, нет-нет. – В эту минуту старая миссис Рогаум воплощала в себе всю материнскую любовь и заботу.

– Но ведь вы не впустили меня в дом, и что мне было делать? – возразила Тереза. – Мне некуда было пойти. Чего вы от меня хотите? Я не собираюсь сидеть дома целыми днями.

– Я с ним расправлюсь! – бушевал Рогаум, изливая весь свой гнев на трусливого возлюбленного дочери. – Пусть только покажется здесь! Я живо упрячу его за решетку!

– О, он не такой уж дурной человек, – сказала Тереза матери. Теперь, после благополучного возвращения домой, она превратилась едва ли не в героиню. – Это мистер Олмертинг, сын торговца писчебумажными товарами. Они живут в соседнем квартале.

– И не смей больше докучать той девушке, – напутствовал сержант молодого Олмертинга час спустя, когда решил его отпустить. – А если вздумаешь ослушаться, мы тебя задержим, и ты проведешь полгода в тюрьме. Ты меня слышал?

– Да не нужна мне она, – грубо, язвительно бросил юнец. – Сдалась мне его драгоценная дочка, пускай забирает ее себе. Чего же он хотел, когда выгнал ее из дому? Лучше бы им не запирать больше дверь, вот что я скажу. А мне до нее дела нет.

– Проваливай! – прикрикнул сержант, и юный Олмертинг поспешил прочь.

Пропавшая Фиби

Перевод В. Агаянц

Они жили вместе в краю, который некогда процветал, хотя лучшая пора его миновала, примерно в трех милях от одного из тех маленьких городков, где население не растет, а лишь неуклонно убывает. Места те заселены были негусто: если и попадалось тут жилье, то не чаще, чем одно на пару миль; повсюду кругом тянулись кукурузные и пшеничные поля да пашни под паром, в иной год засеянные аржанцем и клевером. Их дом был наполовину бревенчатым срубом, наполовину каркасным строением; старую его часть сложил из бревен еще дед Генри. Новую же пристройку, теперь обветшалую, источенную временем и побитую дождями, с щелями между досками, в которых порой подвывал ветер, и сыроватую, хотя несколько тенистых вязов и ореховых деревьев придавали ей живописный и трогательный вид, навевая воспоминания о прошлом, соорудил сам Генри, когда ему был двадцать один год и он только что женился.

Было это сорок восемь лет назад. Старая, как и сам дом, тронутая плесенью мебель казалась напоминанием о былых днях. Возможно, вам доводилось видеть этажерки вишневого дерева с витыми ножками и ребристым верхом. Там стояла такая. Была здесь и старомодная кровать под пологом, на четырех столбиках с шишечками и резными завитушками, печальное подобие своего дальнего предка времен короля Якова[5]. Такое же высокое широкое бюро из вишни было сделано добротно, но выглядело потертым и отдавало затхлостью. Свинцово-серый с розовым лоскутный ковер, покрывавший пол под этими стойкими образцами долговечной мебели, истрепался и выцвел; Фиби Энн соткала его своими руками за пятнадцать лет до смерти. Скрипучий деревянный ткацкий станок, на котором его создали, стоял теперь, словно пыльный скелет, рядом со сломанным креслом-качалкой, источенным червями платяным шкафом – бог знает каким древним, – с запачканной известью скамейкой, что когда-то служила подставкой для цветочных горшков на крыльце, и прочими одряхлевшими предметами домашней утвари в восточной комнате, пристроенной к так называемой основной части дома. Здесь хранилась всевозможная старая рухлядь: отжившая свой век сушилка для белья с двумя треснувшими прутьями; разбитое зеркало в старинной раме из вишни, которое сорвалось с гвоздя и раскололось за три дня до смерти их младшего сына Джерри; настенная вешалка для шляп, крючки которой украшали когда-то фарфоровые головки, и швейная машинка, незатейливое устройство, давно уступившее первенство своим молодым соперницам, представительницам нового поколения.

Фруктовый сад за восточной стеной дома был полон узловатых старых яблонь, корявые, изъеденные червями стволы и ветви которых густо заросли зеленым и белым лишайником, отчего в лунном свете деревья мерцали печальным зеленовато-серебристым сиянием. Крыши приземистых надворных строений, где когда-то обитали куры, пара лошадей, корова да несколько свиней, местами покрылись мхом, а со стен так давно облупилась краска, что доски их подгнили, разбухли и сделались серо-черными. Передняя изгородь со скрипучей покосившейся калиткой и боковые ограды из перекрещенных жердей и брусьев пребывали в таком же плачевном состоянии. Собственно, они состарились вместе с обитателями дома, старым Генри Райфснайдером и его женой Фиби Энн.

Эти двое жили здесь с тех самых пор, как поженились – тому минуло сорок восемь лет, – а Генри и того дольше, с самого детства. Его отец с матерью были уже в летах, когда он еще юнцом впервые влюбился и решил жениться. Родители предложили ему привести жену в их дом, так Генри и поступил. Его отец и мать прожили вместе с сыном и невесткой десять лет, прежде чем умерли; Генри и Фиби остались одни со своими пятью стремительно растущими детьми. С того дня много всего случилось. Из семи детей, которых они произвели на свет, трое умерли; дочь переехала в Канзас, сын – в Су-Фолс, и после никто о нем больше ничего не слышал; еще один сын обосновался в Вашингтоне, а последняя из дочерей жила в том же штате, что и Генри с Фиби, их разделяло всего пять округов, но, поглощенная собственными заботами, она редко вспоминала о родителях. Полностью оторванные от родительского дома временем и рутиной обыденной жизни, которая никогда их не привлекала, дети, куда бы ни забросила их судьба, мало задумывались о том, как обстоят дела у отца с матерью.

Старый Генри Райфснайдер и его жена Фиби были любящей парой. Возможно, вы знаете, как это бывает с простыми, бесхитростными натурами, которые прирастают, точно лишайник, к камням жизненных обстоятельств и терпеливо проживают отведенный им срок, пока не обратятся в прах. Большой мир громко заявляет о себе, но им он ни к чему. Разум их не стремится к заоблачным высотам. Фруктовый сад, луг, кукурузное поле, свинарник да курятник – все, что их занимает. Когда созревает пшеница, ее жнут, а затем молотят; когда стебли кукурузы буреют и теряют блеск, их срезают и скирдуют; когда набирают силу посевы аржанца, его косят и складывают в копны. Потом приходит зима, нужно везти на рынок зерно, пилить и колоть дрова, заботиться об очаге и о пище, изредка заниматься починкой и наведываться в гости. Помимо этих забот да перемен погоды – снегопада, дождей и погожих дней – в их жизни нет ничего неожиданного, ничего значительного. Остальной мир представляется им далекой безумной фантасмагорией, мерцающей, как северное сияние в ночи, едва различимой, неясной, словно звяканье коровьих колокольчиков вдали.

Старый Генри и жена его Фиби любили друг друга, насколько это возможно для двух уже немолодых людей, которым не осталось в жизни ничего иного, кроме как любить. Ему сравнялось семьдесят, когда она умерла. Это был сухощавый старик с жесткими черными с проседью волосами и клочковатой неряшливой бородой, чудаковатый и вздорный. Он смотрел на вас своими тусклыми, водянистыми рыбьими глазами с гусиными лапками темно-бурых морщин в уголках. Одежда его с отвисшими карманами и непомерно широким воротом, растянутая и вытертая на коленях и локтях, выглядела, как и у многих фермеров, потрепанной, мешковатой и неказистой. Фиби Энн, тощая как жердь и нескладная, в лучшем своем наряде – видавшем виды черном платье и с черной шляпой на голове – казалась бледной тенью женщины. Шло время, теперь им приходилось заботиться только о себе, и двигались они все медленнее, а работали все меньше. Из пяти свиней, которых они держали, остался один поросенок, а единственная лошадь, которую сохранил за собой Генри, была сонной скотиной, не слишком откормленной и не особенно чистой. Куры, в прежние времена водившиеся здесь в избытке, почти все исчезли, причиной были хорьки, лисы и недостаток должного ухода, что влечет за собой болезни. Некогда ухоженный сад казался теперь жалким бесформенным своим подобием. Вьющиеся растения, цветы и клумбы, украшавшие когда-то окна и двор, превратились в глухие заросли. Было составлено завещание, разделившее маленькое, истерзанное налогами владение поровну между оставшимися четырьмя детьми, так что в действительности оно не представляло интереса ни для одного из них. И все же супруги жили вместе в мире и согласии, разве что порой старый Генри становился уж очень раздражительным, начинал брюзжать по пустякам: дескать, что-то не сделано или лежит не на месте.

– Фиби, где мой секач? Почему ты никак не оставишь мои вещи в покое?

– Лучше замолчи, Генри, – предупреждала его жена скрипучим, визгливым голосом. – А если не замолчишь, я уйду от тебя, так и знай. Вот когда-нибудь соберусь и уйду отсюда, и с чем ты тогда останешься? У тебя никого нет, и некому присматривать за тобой, кроме меня, так что веди себя как следует. Твой секач на каминной полке, где он всегда и лежал, если только ты сам его куда-то не подевал.

Старый Генри хорошо знал, что жена ни за что его не оставит, но временами задумывался, что будет делать, если она вдруг умрет. Только этого ухода он и боялся. Когда Генри по вечерам забирался на стул, чтобы завести старинные часы с длинным маятником, весившие вдвое больше его самого, или отправлялся проверить перед сном, заперты ли передняя и задняя двери дома, его утешала мысль, что Фиби здесь, лежит, как полагается, на своей половине кровати, и, если ночью он беспокойно заворочается во сне, она будет рядом и спросит, в чем дело.

– Лежи спокойно, Генри! Что ты крутишься, словно цыпленок?

– Мне не спится, Фиби.

– И все равно нечего так вертеться. Дай мне поспать.

Обычно подобные разговоры приносили Генри благостное сонное успокоение. Если нужно было принести жене ведро воды, он с радостью приносил, хотя неизменно ворчал, а если Фиби поднималась первой, чтобы разжечь очаг, он замечал, что дрова наколоты и сложены так, чтобы были под рукой. Они жили в согласии, разделив между собой свой незамысловатый мир.

Однако с течением лет в их доме все реже бывали гости. На десять миль окрест они были известны как старые миссис и мистер Райфснайдер, добрые, хотя не особенно ревностные христиане, люди честные, но чересчур дряхлые, чтобы представлять теперь хоть какой-то интерес. Писание писем стало для них почти непосильным бременем, поддерживать связи, даже просто иногда давать о себе знать, было им слишком сложно, хотя временами они еще получали письма от дочери из Пембертона. Иногда к ним заглядывал какой-нибудь старый приятель с пирогом или печеньем, жареным цыпленком или уткой, а то и просто так проведать, убедиться, что все у них хорошо, но даже эти дружеские визиты случались теперь нечасто.

Однажды в начале весны миссис Райфснайдер – ей в ту пору сравнялось шестьдесят четыре года – заболела, а вскоре легкий жар сменился какой-то неведомой хворью, которая, в силу возраста больной, не поддавалась лечению. Старый Генри поехал в соседний городок Суиннертон и привез с собой врача. Собрались добрые знакомые и взяли на себя заботы о Фиби Энн. Потом в одну из холодных весенних ночей она умерла, и старый Генри, окутанный гнетущим туманом тоски и неуверенности, проводил ее до ближайшего кладбища, неприглядного клочка земли с редкими сосенками. Конечно, Генри мог бы перебраться к дочери в Пембертон или позвать ее к себе, но это представлялось ему чересчур хлопотным, а он был слишком измотан, у него не осталось сил на то, чтобы что-то менять в своей жизни. Сразу же после похорон некоторые из друзей предлагали ему пожить у них первое время, но он решил, что это ни к чему. Генри был уже стар и так привык к заведенному порядку, так привязался к месту, где провел всю жизнь, что даже подумать не мог об отъезде. Ему хотелось остаться рядом с землей, где покоилась теперь его Фиби, и его нисколько не заботило, что теперь ему предстоит жить в одиночестве. Он известил детей о смерти матери, и те предложили позаботиться о нем, если он переедет, но Генри отказался.

– Я и один обойдусь, – твердил он старому доктору Морроу, который приходил к его жене, пока та болела. – Стряпать я немного умею, к тому же мне всего-то и нужно, что кофе да хлеб по утрам. Я отлично справлюсь. Просто оставьте меня в покое.

Наконец после долгих уговоров, призывов и советов его все же оставили одного, правда, прежде снабдили запасами кофе, бекона и испеченного хлеба – эту помощь он счел уместной и согласился-таки принять. Какое-то время он бездумно сидел на крыльце под весенним солнцем, погруженный в уныние. Потом попытался оживить в себе интерес к фермерству, заняться делом и избавиться от мыслей, вернувшись к работе в поле, которую в последнее время совсем забросил. И все же тоскливо было приходить вечером или днем в пустой дом, где все напоминало о Фиби, но не было ее самой. Мало-помалу он запрятал подальше кое-что из ее вещей. Поздними вечерами Генри садился возле лампы и читал какую-нибудь газету из тех, что ему изредка попадались, или главы из Библии, которую годами не раскрывал, но занятия эти приносили ему мало утешения. Чаще он просто сидел, прижав ладонь ко рту, смотрел в пол и думал о том, что случилось с женой и как скоро умрет он сам. По утрам он долго возился, готовя себе кофе, а вечером поджаривал немного бекона, но есть ему не хотелось. Раковина, в которой он так долго жил, внезапно опустела, и обступившие ее призраки причиняли неизбывную боль. Так он и жил, погруженный в уныние, пока через несколько месяцев не произошла перемена.

Это случилось однажды ночью. К тому времени Генри успел обойти дом, запереть обе двери, переднюю и заднюю, завести часы, задуть лампу – словом, совершить привычный ритуал, который исполнял годами изо дня в день; затем он улегся в постель – не столько для того, чтобы поспать, скорее чтобы подумать. Ночь выдалась лунная. С кровати, где лежал старый Генри, виден был заросший зеленым лишайником сад, окутанный призрачным серебристым сиянием. Лунный свет вливался в обращенные на восток окна, дрожал на стеклах, бросая отражения на дощатый пол, и в полумраке комнаты проступали очертания старой, так хорошо ему знакомой мебели. Как и всегда, Генри думал о Фиби, о давних временах, когда оба они были молоды, об ушедших детях и о том, какую жалкую жизнь он теперь влачит. В доме и вправду царило запустение. Разбросанное в беспорядке постельное белье не отличалось чистотой, стирка плохо удавалась Генри. Сказать по правде, она внушала ему ужас. Вдобавок протекала крыша, отчего вещи мокли, пропитывались сыростью и не просыхали неделями, а Генри все глубже погружался в уныние и безучастно наблюдал, как хозяйство приходит в упадок, не в силах заставить себя встряхнуться, сделать хоть что-то. Он предпочитал медленно расхаживать от стены к стене или сидеть и размышлять.

Так или иначе, в ту ночь он заснул около двенадцати, а часа в два проснулся снова. Луна к тому времени висела уже над западной частью дома, лучи ее пронизывали окна гостиной и примыкавшей к ней кухни. Темные силуэты мебели – стола, придвинутого к нему стула, на спинке которого висела куртка, полуоткрытой кухонной двери и лампы рядом со свернутой газетой – отбрасывали причудливые тени, складывавшиеся в явственную картину: Генри увидел Фиби. Она сидела, склонившись над столом, – ему часто доводилось видеть ее в этой позе. Его бросило в дрожь. Неужели это она? Или ее призрак? Он никогда не верил в привидения, и все же… Генри пристально вгляделся в окутанную полумраком фигуру и почувствовал в затылке странное покалывание, а его седые волосы встали дыбом. Затем он сел на постели. Фигура не двигалась. Он спустил с кровати тощие ноги и немного посидел, глядя на нее и раздумывая, возможно ли, что это и впрямь Фиби. В прошлом они часто заводили разговоры о призраках, видениях и всевозможных предзнаменованиях, но никогда не верили, что подобные вещи существуют. Жена его вовсе не воображала, будто после смерти душа ее бесплотным призраком станет бродить по земле. Свою загробную жизнь она представляла себе иначе, пусть и довольно туманно, но уж по крайней мере надеялась попасть в рай, откуда праведники не возвращаются. И вот она здесь, склонилась над столом в своей черной юбке, с шалью на плечах, и луна освещает ее бледный профиль.

– Фиби, – позвал он, дрожа всем телом, и вытянул вперед костлявую руку. – Ты вернулась?

Фигура осталась неподвижной. Генри поднялся и нерешительно побрел к двери, не отрывая от Фиби взгляда. Но когда он приблизился, видение распалось на части, предметы в комнате приняли свой первоначальный вид: глазам его предстала старая куртка, висевшая на высокой спинке стула, лампа рядом со свернутой газетой и полуотворенная дверь. Генри замер с открытым ртом.

«Ну и ну, – сказал он себе. – Я готов был поклясться, что вижу ее». Он как-то странно, рассеянно провел рукой по волосам, нервное напряжение немного отпустило его. Исчезнувшее видение навело Генри на мысль, что Фиби может еще вернуться.

Встреча с призраком взбудоражила его до крайности, все его мысли занимала теперь покойная жена, вдобавок и годы давали себя знать, так что когда на другую ночь он посмотрел в окно возле своей кровати, откуда виден был курятник, свинарник и край сарая, где держали телегу, ему показалось, что внизу, в легкой туманной дымке, стлавшейся над влажной землей, он снова заметил Фиби. Это был всего лишь клок тумана, испарения, поднимавшиеся от земли прохладной ночью после теплого дня, одно из тех причудливых облачков, что вырастают, словно маленькие белые кипарисы, и тают в воздухе. При жизни Фиби обычно пересекала двор в этом самом месте, выходила через кухонную дверь к хлеву и бросала свиньям отходы, оставшиеся после стряпни, вот и теперь она снова стояла там. Генри сел на постели и боязливо, настороженно принялся разглядывать призрачную фигуру, его била нервная дрожь. Жизненный опыт убеждал его, что это невозможно, и все же, охваченный радостным волнением, он готов был поверить: духи существуют; должно быть, Фиби думала о нем, тревожилась, оттого что он остался совсем один, и потому вернулась. А что ей было делать? Как еще могла она выразить свои чувства? Надо думать, она поступила так по доброте душевной; Фиби всегда нежно заботилась о нем, вот и решила подать ему знак. Генри трясся, не сводя глаз с неясной тени, пока легкий порыв ветра не отнес ее к изгороди, где она растаяла.

Дней десять спустя, ночью, когда старый Генри спал, жена явилась в третий раз. Она подошла к его постели и положила руку ему на голову.

– Бедный Генри! – произнесла она. – Плохи твои дела.

Генри тотчас проснулся; ему показалось, будто он и вправду видит, как темная призрачная фигура выходит из спальни в гостиную. Он прищурился, силясь рассмотреть силуэт, и вокруг черного пятна перед его глазами заплясали светящиеся точки. Ошеломленный, он поднялся с кровати и принялся расхаживать по холодной комнате из угла в угол, уже не сомневаясь, что Фиби снова приходила к нему. Если хорошенько все обдумать и дать ей понять, как отчаянно она ему нужна, эта добрая женщина вернется и скажет, как быть. Может, она хотя бы станет проводить с ним больше времени по ночам, и ему будет уже не так тоскливо, не так невыносимо одиноко.

Когда вы стары и немощны, легко переступить тонкую грань между обманом чувств и галлюцинацией, это со временем и случилось с Генри. Ночь за ночью он ждал прихода жены. Однажды, увлеченный своими странными фантазиями, он вообразил, что видит, как какой-то бледный свет движется по комнате, а в другой раз ему почудилось, будто Фиби бродит по ночному саду. Как-то утром, когда ему стало совсем уж невмоготу от одиночества, он вдруг проснулся с мыслью, что Фиби вовсе не умерла. Как он пришел к этому заключению – трудно сказать. Генри потерял рассудок. Выдумка заняла место действительности в его голове. Теперь ему ясно представлялось, что у них с Фиби вышла нелепая ссора. Он упрекнул ее за то, что куда-то подевалась его трубка, и жена ушла. В его больном воображении шутливая угроза Фиби уйти, если он не станет вести себя как подобает, осуществилась.

– Уверен, я смогу тебя вернуть, – неизменно отвечал он, а Фиби грозила с кудахтающим смешком:

– Если я когда-нибудь уйду от тебя, ты нипочем меня не найдешь. Уж я выберу такое место, где ты меня не отыщешь.

Проснувшись в то утро, Генри не стал, как обычно, разводить огонь, молоть себе кофе и нарезать хлеб, что за последнее время вошло у него в привычку; он думал только о том, как ему отыскать жену, как уговорить ее вернуться. Не так давно он избавился от единственной своей лошади, рассудив, что та больше ему не нужна, а держать ее слишком обременительно. Генри оделся и снял с вешалки мягкую фетровую шляпу, затем схватил черную гнутую трость, которую всегда держал за дверью, и быстро зашагал в сторону ближайших соседей – поиски Фиби он решил начать с них; впервые за долгое время глаза его блестели оживлением и решимостью. Башмаки его звучно ступали по пыльной земле, а черные с сединой пряди волос, уже изрядно отросшие, траурной бахромой выбивались из-под шляпы и взлетали ореолом вокруг головы. Полы короткой куртки развевались при ходьбе, бледные руки казались высохшими, бескровное лицо осунулось.

– Здравствуй, Генри! Куда это ты собрался с утра? – приветствовал его Фармер Додж, который вез пшеницу на рынок и встретился ему на проезжей дороге. Он не видел старого Райфснайдера уже несколько месяцев, со дня похорон, и теперь удивился, что тот выглядит бодрым и оживленным.

– Ты, случаем, не встречал Фиби? – вскинул голову и вопрошающе посмотрел на него старик.

– Какую Фиби? – недоуменно отозвался Фармер Додж, который в первую минуту не понял, что речь идет о покойной жене Генри.

– Какую? Мою жену Фиби, разумеется. А о какой еще Фиби, по-твоему, я говорю? – Старый фермер одарил соседа жалким колючим взглядом из-под косматых седых бровей.

– Ну, надо думать, ты шутишь, Генри? – спросил здоровяк Додж, мужчина дородный, с грубоватым гладким красным лицом. – Ты ведь не о жене своей говоришь, верно? Она же умерла.

– Умерла? Ерунда! – фыркнул помешавшийся Райфснайдер. – Она ушла из дома нынче утром, пока я спал. Жена всегда вставала пораньше и разводила огонь, а теперь ушла. Вчера вечером мы немного повздорили – думаю, в этом все дело. Но я ее найду, будь уверен. Верно, она у Матильды Рейс, вот куда она отправилась.

С этими словами Генри поспешно зашагал дальше по дороге, а пораженный Додж еще долго в изумлении глядел ему вслед.

– Да будь я проклят! – громко сказал он себе. – Старик совсем свихнулся. Бедняга уже в годах и, как видно, выжил из ума. Придется сообщить властям. – Додж решительно щелкнул кнутом. – Но! Пошла! – крикнул он и поехал прочь.

Райфснайдер никого не встретил в этом малолюдном краю, пока не подошел к выбеленному забору Матильды Рейс и ее мужа, чье жилище стояло милях в трех от его фермы. По пути он миновал несколько других домов, но, увлеченный своей болезненной фантазией, не обратил на них внимания. Его жена хорошо знала Матильду и наверняка скрывалась здесь. Он отворил дощатую калитку, от которой тянулась дорожка к дому, и, тяжело ступая, поспешил к дверям.

– А-а, мистер Райфснайдер! – На стук его приоткрылась дверь, и выглянула сама старая Матильда, женщина тучная, но крепкая. – Что вас привело сюда с утра пораньше?

– Фиби здесь? – строго потребовал ответа Генри.

– Какая Фиби? Что еще за Фиби? – отозвалась миссис Рейс, немало удивленная его невесть откуда взявшейся живостью.

– Моя Фиби, конечно. Моя жена Фиби, какая же еще. Так она здесь, у вас?

– Боже милостивый! – ахнула миссис Рейс и, раскрыв рот, замолчала. – Ах вы, бедняга! Выходит, тронулись умом. Заходите-ка вы в дом и присаживайтесь. Я сварю вам кофе. Понятное дело, вашей жены здесь нет, но вы захотите, посидите. Немного погодя я найду ее и приведу к вам. Я знаю, где она.

Старый фермер переступил порог, взгляд его смягчился. Этот бледный худой мужчина в потертых брюках казался глубоким старцем, и миссис Рейс прониклась к нему острой жалостью. Генри снял шляпу и робко, неуверенно положил ее к себе на колени.

– У нас случилась ссора вчера вечером, и Фиби ушла от меня, – признался он.

– Боже, боже! – вздохнула миссис Рейс, когда вышла на кухню, где ей не с кем было поделиться своим изумлением. – Бедняга! Теперь кто-то должен за ним присматривать. Нельзя позволить ему вот так бродить по округе и искать свою покойную жену. Это ужасно.

Она приготовила ему кофе, выставила на стол только что испеченный хлеб и свежее масло, потом достала свое лучшее варенье, поставила вариться пару яиц и принялась искренне, от чистого сердца сочинять небылицы.

– Вы оставайтесь, дядюшка Генри, пока не вернется Джейк, а тогда я сразу же пошлю его искать Фиби. Думаю, она, скорее всего, уехала в Суиннертон с кем-то из знакомых. Как бы то ни было, мы непременно ее найдем. А вы пока выпейте кофе да поешьте хлеба. Вы, должно быть, устали. Сегодня утром вы проделали немалый путь. – Она хотела посоветоваться с Джейком, «ее мужчиной», и, возможно, попросить его уведомить власти.

Миссис Рейс хлопотала, размышляя о превратностях жизни, пока старый Райфснайдер теребил бледными пальцами поля шляпы, а потом рассеянно ел все, что ему подавала хозяйка. Однако думал он только о жене, а поскольку в доме Рейсов ее не оказалось и она так и не появилась, неясные мысли его перекинулись к семейству Мюррей, чья ферма находилась далеко в стороне от этого места. Немного погодя он решил, что не станет дожидаться, пока Джейк Рейс отыщет его жену, а сам отправится на ее поиски. Он должен найти Фиби и убедить ее вернуться домой.

– Что ж, я пойду, – сказал он, поднимаясь и как-то странно озираясь по сторонам. – Сдается мне, она вовсе здесь не показывалась. Думаю, она отправилась к Мюрреям. Я не буду больше ждать, миссис Рейс. Дома сегодня еще полно работы. – И, невзирая на все протесты хозяйки, старый Генри вышел за калитку и зашагал по пыльной дороге под жарким солнцем, стуча тростью по земле.

Два часа спустя его бледная фигура появилась на пороге дома Мюрреев; запыленный и потный, Генри Райфснайдер был полон нетерпения. Он прошел пешком добрых пять миль, уже наступил полдень. Озадаченные супруги лет шестидесяти, выслушав его странные вопросы, тоже поняли, что он безумен. Они уговорили Генри остаться пообедать, собираясь позже сообщить обо всем властям и решить, что можно предпринять, однако тот, хотя и согласился немного перекусить, не стал задерживаться надолго и снова отправился в путь, уже к другой отдаленной ферме, куда влекли его навязчивые мысли о скопившихся дома делах и мучительная тоска по Фиби. Так прошел этот день, а за ним и следующий, и еще один, и круг поисков Генри все расширялся.

Путь, который приводит человека к положению чудака, чьи выходки нелепы, хотя и безобидны, в подобных сообществах зачастую извилист, жалок и достоин сострадания. В тот день, как уже говорилось, Райфснайдер обошел еще несколько домов, задавая свои странные вопросы, и повсюду тянулся за ним шлейф удивления, сочувствия и жалости. И хотя о старике сообщили властям – самому окружному шерифу, – тот не счел нужным его задерживать. Когда же те, кто знал старого Генри многие годы, задумались о состоянии лечебницы для душевнобольных, где из-за нехватки средств царило чудовищное запустение, а людей содержали в ужасающих условиях, его решили оставить на свободе; вдобавок довольно скоро обнаружилось, что после дневных поисков он мирно возвращается в свое пустое жилище, чтобы посмотреть, не вернулась ли жена, и в одиночестве предается невеселым раздумьям до утра. Кто решился бы упрятать под замок еще бодрого худого старика с седеющими волосами, который только лишь стремился найти свою жену и держался дружелюбно, задавая свои простодушные вопросы, тем более что в прошлом он был хорошо известен как человек славный и надежный, всегда готовый прийти на помощь? Те, кто знал его лучше других, охотно согласились, что следует позволить ему бродить на воле. Беззлобный чудак никому не причинил бы вреда. Многие стремились помочь ему, предлагали еду, старую одежду, всевозможные хозяйственные мелочи – по крайней мере, вначале. Однако со временем фигура его примелькалась, и появления старика стали если не обыкновенным делом, то привычной странностью, а ответы: «Нет, Генри, я ее не видел» или «Нет, Генри, сегодня она не заходила» – звучали все чаще.

В последующие несколько лет его несуразную фигуру, бредущую по пыльным и раскисшим дорогам под солнцем и дождем, временами видели в самых странных и неожиданных местах, где он вел свои бесконечные поиски. Соседи и те, кто слышал историю Генри, охотно делились с ним своими запасами съестного, но со временем недоедание сказалось на его облике, ибо бродил он много, а ел мало. Чем больше скитался он по проезжим дорогам, тем глубже погружался в свои странные фантазии и тем труднее было ему возвращаться из странствий, поскольку с каждым разом он забредал все дальше и дальше. В конце концов он начал понемногу брать из дома кое-какую утварь, собирать ее в небольшой узелок и таскать с собой, чтобы избавить себя от необходимости возвращаться. В довольно вместительный старый жестяной кофейник он положил маленькую жестяную кружку, нож, вилку и ложку, а также немного соли и перца; к ручке кофейника привязал снаружи жестяную тарелку с пробитой на краю дырочкой, в которую продел бечевку. Тарелку эту легко было снять с бечевки и использовать вместо походного стола. Ему не составляло труда добыть ту скудную пищу, которой он довольствовался, об этой малости Генри просил без колебаний и держался со сдержанным, едва ли не монашеским достоинством. Мало-помалу волосы его все больше отрастали, некогда черная шляпа стала землисто-бурой, одежда обветшала и пропылилась.

Три года скитался старый Райфснайдер, и никто не знал, как далеко случалось ему забрести, как удавалось переживать бури и холод. Никто не видел, как он по простому деревенскому разумению и расчету укрывался в стоге сена или устраивался возле какой-нибудь домашней скотины, чье теплое тело защищало его от холода, а вялый ум не противился безобидному присутствию старика. Временами его спасали от дождя выступы скал и кроны деревьев, не обходил он вниманием и приветливые сеновалы или амбары с зерном.

Галлюцинации и навязчивые фантазии принимают порой самые причудливые формы. Бродя от дома к дому и неизменно терпя неудачу, Генри пришел к мысли, что хотя его Фиби, возможно, и не скрывается на одной из ферм, куда он заходил, она все же где-то поблизости и слышит его зов. Поэтому от терпеливых расспросов он перешел к призывам, его печальные вопли оглашали по временам тихие равнины и гряды холмов; тонкий голос Генри разносился гулким эхом: «О-о-о! Фиби! О-о-о! Фиби!» Безумные крики эти звучали так жалобно, что многие фермеры и пахари даже издали узнавали их и говорили: «Вот идет старый Райфснайдер».

И вот еще что смущало Генри: за минувшие годы он не одну сотню раз обошел всю округу, снова и снова заглядывая в каждый дом, и теперь не знал, куда ему податься. Он уже не намечал, где будет искать жену, кого расспрашивать о ней. Больше всего мучений доставляли ему перекрестки, где сходились две, а то и три дороги, ведущие в разных направлениях. Генри приходил в замешательство, сделать выбор становилось со временем все труднее. Разрешить эту сложную проблему помогла ему новая безумная фантазия. Призрак Фиби, а может быть, какой-то добрый дух, божество природы, ветра или воздуха подскажет, куда идти. Если встать на скрещении дорог, зажмуриться, трижды повернуться на месте и дважды прокричать: «О-о-о! Фиби!», а затем бросить трость прямо перед собой, она точно укажет путь к жене; должно быть, одна из тех таинственных сил направит ее полет и заставит упасть! И какое бы направление ни указала трость, даже если, как нередко и случалось, ему приходилось возвращаться той же дорогой, по которой он только что пришел, или идти через поля, старый Генри не настолько повредился рассудком, чтобы не дать себе времени продолжить поиски, прежде чем снова начать громко звать Фиби. Видения уверяли его, что когда-нибудь он непременно ее найдет. Бывало, у него болели стертые ноги, по временам нападала слабость, случалось ему останавливаться, чтобы вытереть изборожденный морщинами лоб в часы зноя или зябко похлопать себя по плечам на морозе. Иногда, бросив трость и обнаружив, что она указывает туда, откуда он минуту назад пришел, Генри устало, с философским терпением качал головой, будто размышлял о непостижимой воле Провидения или о злом роке, а затем торопливо пускался в путь. В конце концов его странную, нескладную фигуру стали узнавать в самых отдаленных уголках трех или четырех округов. Старый Райфснайдер вызывал жалость. Слава его была велика.

Недалеко от маленького городка под названием Уотерсвилл в Грин-Каунти, милях в четырех от этого скромного центра деловой жизни, была густо заросшая деревьями скала, известная в тех местах как Ред-Клифф; обрывистый склон ее, отвесная стена из красного песчаника, наверное, в сотню футов высотой, нависал над лежавшей далеко внизу (в полумиле, а то и больше) долиной, где простирались тучные поля кукурузы и фруктовые сады. С противоположной стороны к обрыву вел пологий косогор с леском из берез, карий и ясеней, который причудливо пересекали под разными углами следы тележных колес. Старый Райфснайдер так привык теперь к открытым просторам, что в погожие дни имел обыкновение устраиваться на ночлег в таких рощицах, как эта, и поджаривать себе бекон или варить яйца у подножия какого-нибудь дерева, прежде чем улечься спать. Временами неглубокий беспокойный сон его обрывался, едва начавшись, и Генри шел всю ночь. Но куда чаще, разбуженный лунным светом, резким шелестом ветра в листве или любопытным ночным зверьком, сидел и размышлял, а после продолжал свои поиски под луной и во тьме. Странное, полудикое, свирепое с виду, но совершенно безобидное создание, он испускал вопли на безлюдных скрещениях дорог, глядел на темные дома с закрытыми ставнями и брел туда, где надеялся отыскать свою Фиби.

То затишье, что наступает в два часа пополуночи, когда биение сердца земного шара ненадолго замирает, неизменно прерывало сон старого Генри, хоть он не всегда пускался в путь, а нередко сидел и предавался раздумьям в темноте или под звездами. Порой в его воспаленном мозгу возникали видения: ему чудилось, будто среди деревьев мелькает фигура его покойной жены, – тогда он вскакивал и бросался за ней, прихватив с собой трость и нехитрую походную утварь, неизменно перевязанную бечевкой. Когда ему казалось, что Фиби слишком уж легко ускользает от него, Генри пускался бежать или умолял ее вернуться; иногда воображаемая фигура внезапно исчезала из виду, тогда он в страхе останавливался и, глубоко огорченный, сокрушался о непреодолимых препятствиях, возникших на его пути.

На седьмой год этих безнадежных скитаний, в начале весны, такой же, как та, что стала последней для его жены, старый Райфснайдер подошел как-то вечером к рощице на косогоре перед скалой Ред-Клифф. Сюда привел его магический жезл – трость, подброшенная в воздух на перекрестке. Генри прошел много-много миль. Был уже одиннадцатый час, и он очень устал. Долгие странствия и недостаток пищи истощили его, он казался тенью прежнего себя. Теперь уже не столько физическая крепость, сколько стойкость духа поддерживала в нем жизнь. В тот день он почти ничего не ел и, измученный, уселся на траве в темноте, чтобы отдохнуть, а возможно, и поспать.

В этом месте его охватило странное, неясное чувство, что жена где-то рядом. Теперь уже недолго осталось ждать, заверил он самого себя, хотя многие месяцы все его поиски были тщетными, скоро он ее увидит, поговорит с ней. Какое-то время спустя он забылся сном, склонив голову на колени. В полночь взошла луна, а в два часа пополуночи, когда сон его был особенно чуток, большой серебряный диск ее сиял между ветвями деревьев на востоке. Свет был таким ярким, что Генри открыл глаза; серебристые тени дрожали на его ногах, призрачные силуэты деревьев мерцали причудливым жемчужным блеском. Как всегда, им овладела навязчивая мысль, будто Фиби здесь, рядом, и он настороженно огляделся, предвкушая скорую встречу с ней. Что привлекло его жадный взгляд? Легкое движение теней на окутанной полумраком тропинке, которая привела его сюда, бледный блуждающий огонек, грациозно скользнувший среди деревьев? Игра теней и лунного света придавала какую-то странную таинственность призрачным болотным огням или танцующим светлячкам. Неужто это и вправду его пропавшая Фиби? Огонек отдалился и исчез, потом снова мелькнул, уже близко, и воспаленному воображению Генри представилось, будто он различил во мраке глаза жены, но не той Фиби, которую он видел в последний раз в черном платье и шали, а удивительно юной, веселой, очаровательной девушки, что он знал много лет назад. Старый Райфснайдер поднялся на ноги. Долгие годы он мечтал об этой минуте, ждал ее, и вот теперь, запустив тощие пальцы в седые волосы, вопрошающе смотрел на слабое пятно света, трепещущее перед ним в листве.

Впервые за много лет ему вдруг явственно привиделась прелестная девичья фигура Фиби, какой он помнил ее в юности, милая, ласковая улыбка, каштановые волосы, голубой поясок у нее на талии во время пикника, ее быстрые, полные грации движения. Генри обошел широкий ствол дерева и, напрягая глаза в полутьме, устремился за призрачной тенью, впервые забыв захватить трость и весь свой скарб. Фиби плыла впереди: его обманчивое видение, весенний блуждающий огонек, голову ее окружало слабое сияние, и, казалось, среди молодых ясеней, берез, вязов и карий с толстыми стволами мелькает ее легкая юная рука, манит его за собой.

– О Фиби! Фиби! – взывал он. – Ты правда пришла? Ты в самом деле ответила мне?

Он торопился, ускорял шаг, по пути упал, с трудом поднялся на ноги и, прихрамывая, поспешил ей вдогонку, но призрачный свет впереди отдалялся и ускользал. Генри шел все быстрее и быстрее, пока наконец не побежал. Он пробирался сквозь заросли, цепляясь одеждой за сучья и натыкаясь на ветви, прутья хлестали его по лицу и рукам. Шляпа давно слетела с головы, ему не хватало воздуха, легкие горели, рассудок помутился; наконец он выбежал на край утеса и увидел ее внизу, среди цветущих яблонь, окутанных серебристой дымкой.

– О Фиби! – взмолился он. – Фиби! Нет, не покидай меня! – Тот прекрасный мир, где любовь была молода, где Фиби явилась ему чудесным видением, счастливым воспоминанием об их ушедшей юности, манил его, звал, и, почувствовав этот зов, Генри радостно крикнул: – Фиби, подожди! – и прыгнул.

Несколько дней спустя мальчишки с фермы, бродившие по этому благодатному, обильному краю, нашли сперва обвязанную веревкой жестяную утварь – она была под деревом, где Генри ее оставил, – а затем и его тело. Бледное, изломанное, оно лежало у подножия утеса, на губах старика застыла умиротворенная, счастливая улыбка. Старую шляпу его обнаружили под молодыми деревцами, она запуталась в густых ветвях. Никто из жителей этих мест не знал, с каким восторгом и радостью нашел Генри свою пропавшую жену.

Вынужденный выбор

Перевод В. Агаянц

«Дорогая Шерли!

Тебе ни к чему эти письма. Их всего шесть, но только подумай: они – все, что у меня осталось. Это напоминание о тебе придает мне сил в моих путешествиях. На что тебе эти короткие записки, где говорится, что ты непременно встретишься со мной? А для меня они… подумай обо мне! Если я отошлю их тебе, ты изорвешь их, если же они останутся у меня, я надушу их мускусом и амброй и буду хранить в серебряной шкатулочке, которую всегда ношу при себе.

Ах, Шерли, милая, ты даже не представляешь, как я восхищаюсь тобой, как ты мне дорога! Все, что мы пережили вместе, предстает перед моими глазами так же ярко и живо, как этот огромный небоскреб, что стоит через дорогу здесь, в Питсбурге, и ничто не доставляет мне большей радости, чем эти воспоминания. На самом деле мысли о тебе, Шерли, – самое драгоценное и сладостное, что у меня есть.

Но сейчас я слишком молод для женитьбы. Ты и сама это знаешь, правда, Шерли? Я пока не нашел своего места в жизни, и, сказать по правде, не знаю, смогу ли когда-нибудь его найти при моем-то непоседливом характере. Только вчера старый Роксбаум – это мой новый наниматель – пришел и спросил, не хочу ли я занять должность помощника смотрителя одной из его кофейных плантаций на Яве. Сказал, что первый год или два денег будет не много, едва на жизнь хватит, но потом мне станут платить больше, и я тотчас ухватился за это предложение. Согласился сразу, лишь только услышал о Яве, стоило мне представить, как отправлюсь туда, хотя и знал, что мог бы добиться большего, останься я здесь. Вот видишь, какой я, Шерл? Чересчур непоседливый и слишком молодой. Я не смог бы заботиться о тебе как полагается, и ты скоро разлюбила бы меня.

Ах, милая Шерли, я с нежностью думаю о тебе! Кажется, не проходит и часа, чтобы краткое, но бесконечно дорогое воспоминание о тебе не явилось мне. О эти чудесные мгновения… Ночь, когда мы сидели на траве в парке Трегор и считали звезды в ветвях деревьев; тот первый вечер в Спарроус-Пойнт, когда мы опоздали на последний поезд и нам пришлось идти пешком до Лэнгли. Помнишь тех лягушек, Шерл? А теплое апрельское воскресенье в лесу Атолби! Ах, Шерл, тебе не нужны те шесть записок! Позволь мне сохранить их у себя. Но помнить обо мне, милая, где бы ты ни была и что бы ни делала, будешь? Я всегда буду думать о тебе и сожалеть, что ты не встретила мужчину более достойного и здравомыслящего, чем я, хотел бы я и правду жениться на тебе и стать таким, каким ты желала меня видеть. До свидания, любимая. Возможно, я отплыву на Яву меньше чем через месяц. Если это случится и ты не будешь против, я отправлю тебе оттуда пару открыток (при условии, что они там есть).

Твой никчемный Артур».

Она сидела молча и в глухом отчаянии вертела в руках письмо. Его последнее послание. Другого уже не будет, в этом она не сомневалась. Артур уехал, теперь уже навсегда. Шерли один лишь раз написала ему: ничего не требовала, не умоляла, только попросила вернуть ее письма, – тогда и пришел этот нежный, но уклончивый ответ. Он не сказал ни слова о своем возможном возвращении, но захотел сохранить для себя ее письма в память о прошлом, о счастливых часах, проведенных вместе.

Счастливые часы! О да, да, да, то были счастливые часы!

И вот она сидит дома после целого дня работы и размышляет обо всем, что случилось за несколько коротких месяцев между его появлением и отъездом; теперь то время представлялось ей волшебным, сказочным вихрем красок и света, который, казалось, перенес ее в иной, неземной мир, но ныне, увы, волшебство рассеялось. В том мире было все, чего она желала: любовь, поэзия, радость, смех. Артур был таким веселым, беззаботным и своенравным, таким по-юношески романтичным, любил игры и не терпел однообразия, мог часами говорить обо всем на свете и чем только не занимался: задорно танцевал, насвистывал, недурно пел и музицировал, знал толк в карточной игре, показывал фокусы. В нем так остро чувствовалась незаурядность; всегда оживленный, приветливый, жизнерадостный, он держал себя вежливо и учтиво, но вместе с тем его раздражали тупость и косность, все скучное и пошлое, обычное для… Но тут Шерли оборвала свои мысли, не желая думать ни о ком, кроме Артура.

Она сидела в крохотной спальне возле гостиной на первом этаже своего дома на Бетьюн-стрит и смотрела на двор Кесселов, за которым тянулись дворы или лужайки Поллардов, Бейкеров, Крайдеров и остальных соседей – на Бетьюн-стрит не было изгородей, – и думала о том, каким скучным все это, должно быть, казалось Артуру с его острым умом, живым воображением и знанием жизни, с его любовью к переменам и веселью, с тем ореолом исключительности, что его окружал; подобных ему людей Шерли еще не встречала. Как мало она ему подходила! Ни ее красота, ни темперамент не искупали различия между ними, его неуловимого превосходства. Как видно, ее скучная работа и дом отпугнули Артура, потому он и уехал. Многие восхищались Шерли и искали встреч с ней, она была молода и по-своему хороша собой, пусть и простовата, ее осыпали знаками внимания, внешность ее волновала мужчин, однако Артур остался к ней равнодушен и бросил.

Теперь Шерли думалось, что унылая картина за окном и все, из чего она складывалась: родители, работа, каждодневные поездки туда-сюда между аптекарским магазином, местом ее службы, и домом на этой улице – составляет суть ее жизни, и ей суждено вечно плестись по наезженной колее. Некоторым девушкам повезло намного больше. У них были изящные наряды, красивые дома, перед ними открывался мир удовольствий и удивительных возможностей. Им не нужно было работать, скупиться и беречь каждый фартинг, чтобы хоть как-то себя обеспечить. Шерли всегда приходилось зарабатывать на жизнь, но прежде – вернее, до появления Артура – она никогда не жаловалась. Бетьюн-стрит, с ее неприметными двориками и домами, похожими один на другой, и этот дом, такой же, как все остальные, простенькая комната и крыльцо, да и ее родители, сказать по правде, люди обыкновенные, каких вокруг множество, – все это представлялось ей довольно сносным и вполне ее устраивало. Но теперь, теперь…

Рядом, на кухне, была ее мать, худая и бледная, но милая, добродушная женщина. Она чистила картошку, промывала салатные листья, бросала на сковороду куски мяса или рыбы, котлеты или печенку, и так изо дня в день, утром и вечером, месяц за месяцем, год за годом. В соседнем доме то же самое делала миссис Кессел. А в следующем доме – миссис Крайдер. А дальше по улице – миссис Поллард. Но до сих пор Шерли не сознавала, насколько все это убого. Теперь же… теперь… ах! И повсюду вдоль улицы на крылечках или лужайках можно было видеть мужей или отцов, в большинстве своем мужчин средних лет или пожилых, как ее отец; перед обедом они читали газеты либо подстригали траву, а после – курили или о чем-то размышляли. Отец Шерли стоял сейчас перед домом, сутулый, кроткий, почти всегда погруженный в задумчивость. Говорил он обычно мало, предоставляя это жене, матери Шерли, однако по-своему любил дочь скучной и тихой любовью. Модельщик по профессии, он годами трудился и откладывал деньги, чтобы приобрести этот скромный домик; жена ему помогала. Они не отличались религиозностью, как часто говорил отец, полагавший, что здравомыслие и человечность служат пропуском в рай, однако временами посещали методистскую церковь на Николас-стрит, и Шерли когда-то ходила туда с ними. Впрочем, в последнее время она не показывалась там, увлеченная иными нехитрыми радостями жизни.

А затем это вялое унылое прозябание (теперь собственное прошлое, как и настоящее, виделось ей таким) нарушило появление Артура Бристоу, молодого, полного сил, красивого, честолюбивого, мечтательного, и тотчас все изменилось; она и сама не понимала, как это вышло. Возник он внезапно, буквально из ниоткуда.

Прежде него был Бартон Уильямс, грузный, флегматичный, исполненный самых лучших намерений. Еще до появления Артура он просил Шерли стать его женой, и та позволила ему почти поверить, будто она согласна. Он ей немного нравился, казалось даже, что она испытывает к нему нежность, ведь согласно представлениям, принятым в ее окружении, из него вышел бы хороший муж, так что, пока на сцене не показался Артур, Шерли в самом деле собиралась выйти за него замуж. Теперь она понимала, что не любила Бартона, но тогда искренне верила, будто вступает в брак по любви, а это, возможно, почти то же, что и сама любовь. Но стоило появиться Артуру, у нее словно пелена спала с глаз! В один миг мир вокруг неузнаваемо преобразился, и увидела она новую землю и новое небо[6]. В ее жизнь вошел Артур, и с ним пришло ощущение чего-то иного, прежде незнакомого.

Мейбл Гоув пригласила Шерли на День благодарения к себе в Уэстли, в предместье города, а поскольку Бартон был занят в диспетчерской железнодорожного вокзала Грейт-Истерн и не мог с ней увидеться, она недолго думая согласилась поехать на два дня в гости. Там она и встретила Артура, темноволосого, с изящной стройной фигурой, с темными глазами и красивым, резко очерченным, словно отчеканенным на монете лицом. При виде его она почувствовала изумление и странный, почти невыразимый восторг. А когда он посмотрел на нее, и улыбнулся, и принялся рассказывать всякие забавные истории из своей жизни, на Шерли нашло какое-то затмение, ее будто околдовали. После ужина все пошли танцевать к Эдит Баррингер, там Артур пригласил ее на танец и каким-то непостижимым образом, без натиска, без видимых усилий, всецело ею завладел. Он привлек ее к себе и сказал, что у нее чудесные глаза, и волосы, и прелестный круглый подбородок, что она очаровательна и танцует бесподобно. Шерли едва не лишилась чувств от восхищения.

– Я вам нравлюсь? – спросил он во время танца, и она невольно заглянула ему в глаза.

С той минуты Шерли совсем потеряла голову, все ее мысли занимали теперь его глаза и волосы, его улыбка и статная фигура, отныне она не могла думать ни о чем другом.

Мейбл Гоув все это видела, и хотя в душе убеждена была, что поступать так не следует, позднее, когда они вернулись к ней в дом и улеглись спать, шепнула подруге:

– Ах, Шерли, я заметила. Тебе, кажется, приглянулся Артур?

– По-моему, он очень милый, – отозвалась Шерли. Мейбл знала о ее романе и тепло относилась к Бартону. – Но не думай, будто я от него без ума. – Совершив это маленькое предательство, она почти всю ночь вздыхала во сне.

На следующий день, верный своему обещанию, Артур снова зашел к Мейбл, чтобы повести их с Шерли в «киношку» неподалеку. Оттуда они пошли в кафе-мороженое, и все это время, стоило Мейбл отвернуться, он сжимал руку Шерли и целовал ее в шею, а она затаивала дыхание, и сердце ее, казалось, останавливалось.

– Вы позволите мне прийти и увидеться с вами, правда? – прошептал он.

И она ответила:

– В среду вечером. – Потом написала адрес на клочке бумаги и отдала его Артуру.

Но все это осталось в прошлом, все было кончено!

Этот дом, который теперь представлялся ей таким унылым: каким романтичным казался он в тот первый вечер, когда зашел Артур! Гостиная с незатейливой мебелью, а позднее, весной, веранда, увитая молодыми побегами винограда, и майская луна. Ах, эта луна в мае, в июне и в июле, когда здесь был он! Как она лгала Бартону, чтобы освободить вечера для Артура, а иногда и Артуру, стремясь уберечь его от случайной встречи с Бартоном. Артуру она ни словом не обмолвилась о Бартоне, потому что… ну, потому что Артур превосходил его во всем, вдобавок (теперь Шерли могла себе в этом признаться) она опасалась, что чувства Артура к ней вскоре угаснут – если он вообще питал к ней какие-то чувства, – а кроме того, говоря откровенно, Бартон был совсем не плох. Он не стал ей противен оттого, что она встретила Артура, вовсе нет. Он по-прежнему чем-то ей нравился. Бартон был таким добрым и преданным, пусть и ужасно скучным, таким искренним и внимательным, каким, разумеется, никогда не был Артур. Шерли хорошо помнила, что до встречи с Артуром Бартон был для нее достаточно хорош, в самом деле; в нем было все, чего она только могла бы пожелать: обходительный, любезный, он часто заезжал за ней, всюду ее водил, дарил цветы и конфеты, что Артур делал крайне редко. Уже за одно это Шерли невольно продолжала любить его и жалеть, вдобавок, она уже призналась себе в этом, если бы Артур ее бросил… Разве родители Бартона не были более состоятельными, чем ее отец с матерью, разве он не добился хорошего положения? Сто пятьдесят долларов в месяц, а со временем, несомненно, и больше – для человека его круга это кое-что значит. Незадолго до появления Артура ей казалось, что Бартон хорошо обеспечен: по крайней мере, его жалованья довольно, чтобы безбедно жить вдвоем, – и временами она подумывала, что рано или поздно решится выйти за него, но теперь… теперь…

А тот первый вечер, когда пришел Артур – о, как отчетливо он запечатлелся в ее памяти, – как преобразилась тогда гостиная рядом с той комнатой, где сидела сейчас Шерли, словно с его появлением в дом вошло нечто неведомое. Изменилось и крыльцо, увитое сухими виноградными плетями, и даже сама улица, скучная, ничем не примечательная Бетьюн-стрит. Днем, пока Шерли работала в магазине, поднялась метель, и к вечеру земля побелела от снега. Соседние дома показались ей необыкновенно нарядными, радостными и приветливыми, когда она шла мимо них, из-под занавесок и в щелях между ставнями сияли полоски света. Шерли торопливо вошла в дом и зажгла в гостиной большую лампу под красным абажуром, одно из ее сокровищ, необычайно изысканную вещицу, как она думала, и поставила ее между пианино и окном, потом переставила стулья и принялась старательно прихорашиваться. Ради него она достала свое лучшее домашнее платье из воздушной полупрозрачной ткани, сделала прическу, которая, по ее мнению, бесподобно ей шла (Артур ее еще не видел), припудрила щеки и нос, подкрасила ресницы, как это делали некоторые другие девушки из аптекарского магазина, затем надела новые серые атласные туфельки и, покончив с приготовлениями, стала ждать. Она так нервничала, что не могла проглотить ни крошки, все ее мысли занимал Артур.

И вот наконец, когда Шерли начала уже думать, что он, возможно, не придет, Артур появился с этой своей лукавой улыбкой.

– Здравствуйте! Так вот где вы живете. А я было засомневался. Боже мой, да вы еще очаровательнее, чем мне казалось. – И затем в маленькой прихожей за закрытой дверью он обнял ее и поцеловал в губы, и все целовал, целовал, а она притворно отбивалась, отталкивала его и твердила, что родители могут услышать.

И сама комната с его фигурой в красноватом свете лампы словно бы стала иной: прекрасное бледное лицо Артура придало ей особую красоту! Он усадил Шерли рядом с собой, сжал в ладонях ее руки и принялся рассказывать о своей работе и о своих мечтах, обо всем, чем думал заняться в будущем, и тогда она вдруг поймала себя на мысли, что ей отчаянно хочется разделить с ним эту жизнь, его жизнь, какое бы занятие он себе ни выбрал. Вот только она по-прежнему сомневалась, что причиняло ей легкую боль, захочет ли этого Артур, ведь он был еще так молод, полон надежд, стремлений и честолюбивых замыслов. Казалось, Шерли намного старше этого юного мечтателя, хотя в действительности была несколькими годами моложе.

А потом наступила та великолепная пора с декабря до самого конца сентября, тогда и произошло все то, ради чего стоит любить. Ах, эти чудесные весенние дни, когда с появлением первых почек и листьев Артур повез ее как-то в воскресенье в Атолби, в край великих лесов. Они искали первоцветы в траве, сидели на склоне холма, глядели на реку внизу и наблюдали, как несколько юношей возятся с яхтой, а затем отплывают на ней. Так же точно и они с Артуром могли бы отплыть куда-нибудь вместе, далеко-далеко, прочь от этой скучной обыденной жизни. О как бы ей этого хотелось! А затем он обнял ее и поцеловал в щеку, а после в шею, легонько ущипнул за ушко, погладил по волосам, и там, на траве, среди весенних цветов, под пологом ветвей с молодыми зелеными листочками она познала совершенство любви, любви столь чудесной, что даже сейчас, при одной мысли о ней, глаза Шерли наполнились слезами. И замелькали дни, субботние вечера и воскресенья в Атолби и Спарроус-Пойнт, на морском берегу, в прелестном парке Трегор, милях в двух от ее дома, где они гуляли по вечерам, сидели в беседке и ели мороженое, танцевали или смотрели на танцующих. Ах, эти звезды, ветерок, свежее дыхание летних дней! Боже мой! Боже мой!

Разумеется, родители Шерли с самого начала задумывались, что у нее с Артуром, смущало их и неясное положение Бартона: тот был увлечен их дочерью, не скрывал своих намерений и как будто ей нравился. Но Шерли, единственное их дитя, умело пользовалась слабостью родителей, которые души в ней не чаяли и даже помыслить не могли о том, чтобы подступиться к дочери с вопросами. В конце концов, такая юная хорошенькая девушка, как Шерли, вправе была передумать. Вот только… только в своих отношениях с Бартоном ей приходилось все больше изощряться во лжи и уловках, поскольку своевольный Артур мог запросто явиться вечером к ней в магазин, когда ему вздумается, чтобы отвезти в центр города в ресторан, а затем в театр или кинематограф.

Артур ничем не походил на робкого, флегматичного Бартона, который послушно и терпеливо дожидался малейшего знака ее расположения. Напротив, властный и настойчивый, он требовал поцелуев и ласк, и всех восторгов любви, дразнил Шерли и играл с ней, как кошка с мышью. Она ни в чем не могла ему отказать. Артур желал распоряжаться всем ее временем и владеть ею безраздельно. Он вовсе не был эгоистичным или жестоким, как некоторые мужчины, просто временами, сам того не сознавая, бывал беспечным и легкомысленным, но в остальное время, почти всегда, – любящим и нежным. Однако он постоянно говорил о своем будущем так, словно ей, Шерли, в нем не было места, и это очень ее тревожило. Артур рассуждал о том, куда, возможно, поедет и чем займется, но почему-то, казалось, думал, будто она не сможет или не захочет разделить его судьбу. Он всегда мечтал когда-нибудь отправиться по делам в Австралию, в Южную Африку или, может быть, в Индию. Но как будто не представлял себе ясной картины своего будущего.

В такие минуты Шерли охватывало гнетущее чувство беспомощности и надвигающейся беды, ее будто затягивало в трясину, откуда ей уже не выбраться, и тогда останется лишь ждать печального конца. Сейчас Артур, несомненно, влюблен и восхищается ею, думала Шерли, но, возможно, так будет не всегда. И вот она начала сперва несмело (да и потом робко, если на то пошло) задавать ему осторожные вопросы об их будущем. Правда ли, что они непременно будут вместе? Действительно ли он любит ее и ему нужна лишь она одна? Он и на другой девушке не хочет жениться или только на ней? Но разве не прелестно она будет выглядеть в свадебном платье из переливчатого атласа, под длинной белой вуалью, в атласных туфельках и с букетом в руках? Ради этого она понемногу, но постоянно откладывала деньги. Шерли удалось кое-что скопить еще до их встречи, тогда она думала о Бартоне, однако с появлением Артура все ее мысли и мечты обратились к нему. Теперь же она начала печально спрашивать себя: «Случится ли это когда-нибудь?» Он был таким беззаботным и ветреным, с готовностью уверял ее: «Да, да», – или: «Ну конечно, конечно! Так и есть! Да, еще бы! Можешь не сомневаться! Говорю же, детка, ты будешь выглядеть очаровательно!» Но почему-то ее всегда не оставляло чувство, что их роман всего лишь блестящая интермедия, которая вскоре закончится. Артур был слишком веселым и беспечным, совершенно не от мира сего, ему не хватало основательности. Его мечты о путешествиях и разных городах уносили его в Нью-Йорк или Сан-Франциско, но никогда не упоминал он о ней, пока она сама его не спрашивала, и это не предвещало ничего хорошего, хотя Артур всякий раз весело отвечал: «Конечно! Само собой!» И все же Шерли никогда не верила его словам, и это крайне ее огорчало. Временами она чувствовала себя глубоко несчастной. Ей часто хотелось расплакаться, хотя она даже не могла бы сказать почему.

А потом из-за страстной любви к Артуру она все же поссорилась с Бартоном, или почти поссорилась, насколько вообще возможно было с ним поссориться. Причиной размолвки стал вечер четверга несколько недель назад, Шерли тогда сильно его обидела. Он заглянул к ней в магазин в начале недели, и Шерли, зная, что Артур заедет за ней в среду, в порыве великодушия пригласила Бартона прийти в четверг, о чем впоследствии пожалела, ибо Артур совершенно вскружил ей голову. Затем настала среда, и Артур передумал, пообещав зайти в пятницу, однако явился в магазин вечером в четверг и пригласил ее поехать в Спарроус-Пойнт. В итоге она не успела предупредить Бартона. Тот пришел к ней домой и просидел с ее родителями до половины одиннадцатого, а через несколько дней появился в магазине, чтобы робко пожаловаться, хотя Шерли написала ему и извинилась.

– Вы не думаете, Шерли, что так поступать не годится? Вы ведь могли дать мне знать. Кто он, этот ваш новый приятель, о котором вы мне не говорите? Вы были с ним?

Шерли тотчас вспыхнула.

– А если и так, вам-то что? Я еще не ваша собственность, верно? Я вам говорила: у меня никого нет, и не желаю больше ничего об этом слышать. В прошлый четверг я ничего не могла поделать, вот и все, и довольно об этом, хватит меня опекать. А если не хотите, можете вообще больше не приходить.

– Не говорите так, Шерли, – жалобно произнес Бартон. – Вы ведь так не думаете. Но если вы не хотите меня видеть, я больше не стану вас беспокоить.

Шерли угрюмо молчала, не зная, что делать, и Бартон ушел. С того дня она его не видела.

После разрыва с Бартоном она обходила стороной железнодорожный вокзал, где тот служил. Но вот какое-то время спустя Артур не пришел в условленное время, не предупредив ее ни словом. Только на следующий день в аптекарский магазин доставили записку, в которой говорилось, что в воскресенье он на весь день уехал из города по делам фирмы и не смог ее известить, но зайдет во вторник. Это был жестокий удар. В ту минуту Шерли живо представила себе, что будет дальше. Казалось, весь мир вдруг выгорел дотла и обратился в пепел, а от ее жизни остались одни обугленные руины. Ей тотчас стало ясно, что этот день лишь первый в длинной череде таких же унылых дней, будут и другие отговорки и извинения, а потом, и случится это очень скоро, Артур исчезнет. Он уже начал уставать от нее, и, возможно, недалек тот час, когда он перестанет даже искать оправдания. Шерли чувствовала, что так и будет, мысль эта пугала ее и приводила в отчаяние.

И вскоре случилось то, чего так боялась Шерли, словно она сама навлекла на себя несчастье горькими размышлениями: Артур стал равнодушен к ней. Сначала оказалось, что у него назначена важная встреча на вечер среды, когда он должен был заехать за ней. В воскресенье ему снова пришлось на весь день покинуть город, а потом он уехал на целую неделю. Отказаться было совершенно невозможно, объяснил он, торговые дела фирмы потребовали его присутствия. А когда-то Артур вскользь обронил, будто ничто не могло бы встать между ними, ничто, он бы этого не допустил! Шерли вовсе не думала упрекать его, не позволяла гордость. Если он решит уйти – пускай уходит. Ей не хотелось бы потом признаваться себе, что она пыталась удержать мужчину. И все же предчувствие, что она может потерять Артура, причиняло нестерпимую боль. Когда они встречались, он казался нежным, как прежде, но временами рассеянно поглядывал по сторонам и как будто немного скучал. Вдобавок теперь внимание его привлекали и другие девушки, в особенности хорошенькие.

И вот потянулись долгие тоскливые дни, наполненные томительным ожиданием, унынием, мучительными догадками. Бывало, Артур не показывался неделю, а то и две подряд, но мысли о нем преследовали ее неотступно. Из-за этого в аптекарском магазине ей случалось ошибаться и выслушивать нарекания, а по вечерам дома она бывала такой рассеянной, что родители ее журили. Должно быть, они заметили, что Артур больше не приходит или появляется уже не так часто, как раньше, думала Шерли. Иногда она притворялась, будто встречается с ним, а сама в это время ходила к Мейбл Гоув. Естественно, от родителей не укрылось и исчезновение Бартона – равнодушие Шерли оттолкнуло его; ясно было, что он не вернется, если только она сама его не отыщет.

Тогда-то ей и пришла в голову мысль, что положение можно спасти: нужно только вернуть Бартона, использовать его, если угодно; любовь, верность и скучные ухаживания давнего поклонника могли бы помочь ей выпутаться из затруднений. Но прежде чем прибегнуть к этой хитрости, она решила написать Артуру. Конечно, это была лишь уловка, ей просто хотелось знать, есть ли хоть какой-то проблеск надежды, вот она и отослала Артуру довольно нежное письмо, в котором просила вернуть те немногие записки, что когда-то ему писала. Они не виделись почти месяц, а в их последнюю встречу Артур сказал, что, возможно, ему вскоре придется на время ее покинуть, уехать в Питсбург по делам. И вот теперь пришел его ответ, письмо, которое Шерли держала в руке. Из Питсбурга! Жизнь без него! Это было ужасно!

Но если бы она вернулась к Бартону, тот никогда бы не узнал, что произошло на самом деле. Шерли не сомневалась, что могла бы заполучить его вновь, несмотря на все восхитительные, чудесные часы, проведенные с Артуром. Она ведь не порвала с ним окончательно, и он это знал. Случалось, Бартон приходил по выходным, когда Артура не было рядом, дарил ей конфеты, или цветы, или то и другое, сидел на ступенях крыльца, говорил о железнодорожном деле, о городских новостях или об их старых знакомых и временами нагонял на нее смертельную скуку. Какой стыд, говорила себе Шерли порой, обманывать такого человека, как Бартон, терпеливого, доброго, полного надежд, да вдобавок еще когда она так несчастна из-за другого. Должно быть, родители обо всем догадались, думала она в такие минуты, но что еще ей оставалось делать?

«Я скверная девушка, – твердила она себе, – это никуда не годится. Разве я вправе предлагать Бартону то, что уже давно потеряно?» Но, так или иначе, она понимала, что Бартон, если удостоить его вниманием, рад будет довольствоваться объедками с чужого стола: стоит ей только пальчиком его поманить, и он тотчас прибежит. Как отличался от Артура этот простодушный беззлобный увалень, всегда невозмутимый и такой приземленный. Бартон любил ее, и любовь его была такой же рабской, безнадежной, какой (при мысли об этом Шерли невольно улыбнулась) она сама любила Артура.

Но шли дни, а Артур больше не писал – то коротенькое послание стало последним. Вначале Шерли отчаянно горевала, потом, охваченная глухим отчаянием, расхрабрилась, как сказали бы иные, и попыталась освоиться со своим новым положением. С чего бы ей страдать? Стоит ли мучиться и терзаться, когда столько мужчин все еще вздыхает по ней, и среди них Бартон? Она молода и хороша собой, даже очень, ей многие это говорили. Она могла бы, если б захотела, вернуть себе прежнюю живость и веселость. Чего ради терпеть дурное обращение Артура и даже не помышлять о том, чтобы с ним поквитаться? Почему бы ей не стать такой же ветреной и бессердечной, разве не может она завести сразу дюжину романов, флиртовать напропалую, танцевать, предаваться удовольствиям и гнать от себя все мысли об Артуре? Кругом полно молодых людей, которые находят ее привлекательной. Долгие дни Шерли уныло размышляла об этом, стоя за прилавком аптекарского магазина, но стоило ей задуматься, с кого же начать, на нее нападала нерешительность. В сравнении с бывшим возлюбленным все остальные мужчины казались ей скучными и бесцветными, по крайней мере теперь.

А потом… потом… ей представлялся Бартон, скромный преданный Бартон, с которым она так жестоко обошлась. Да, Шерли бессовестно его использовала, хотя он действительно ей нравился. Мысли о нем мучили ее все чаще, и она горько себя упрекала. Должно быть, все это время Бартон видел, понимал, как дурно она с ним обращается, но продолжал приходить, пока Шерли сама не затеяла ссору, а теперь всякому ясно: ничего уже не исправить. Однако она невольно вспоминала, в особенности в минуты тоски, как он ее обожал. Теперь он совсем не показывался, безразличие Шерли навсегда оттолкнуло его от нее. Но если поговорить с ним… возможно… Тянулись дни, недели, она ждала, наперекор всему надеясь на чудо, а затем…

Бартона всегда легко было застать в конторе его начальника на вокзале Грейт-Истерн, прежде Шерли часто забегала туда, чтобы испытать на нем свои чары. Он и теперь сидел в комнате помощника железнодорожного диспетчера на первом этаже, где сновали туда-сюда пассажиры пригородного поезда, ходившего порой быстрее трамвая. Достаточно было заглянуть в окно, чтобы его увидеть, вот только Шерли старательно избегала Бартона почти весь последний год. Она могла бы попросить в соседнем окошке телеграфный бланк – отделение телеграфа занимало ту же комнату – и повысить голос, как часто делала раньше, желая привлечь внимание Бартона, если тот ее не видел. Как только он ее заметит, непременно встанет и подойдет, в этом она не сомневалась, Бартон никогда не мог перед ней устоять. В былые дни она часто прибегала к этой уловке или лениво прохаживалась мимо окошка, чтобы дать ему знать о своем приходе. После месяца горестных раздумий Шерли почувствовала, что должна действовать, невозможно и дальше оставаться в унизительном положении брошенной девицы. В самом деле, пора было с этим покончить, она не могла больше смотреть матери в глаза.

Как-то вечером, в четверть седьмого, она вышла из магазина, где служила, и уныло побрела в сторону дома. На душе у нее было тяжело, лицо побледнело и осунулось. Перед тем как покинуть магазин, она зашла в уборную, пригладила волосы и постаралась при помощи пудры и румян придать своему лицу особую прелесть. Она не сомневалась, что сумеет вновь очаровать бывшего воздыхателя, и все же это могло оказаться не так просто. А что, если он нашел себе другую девушку? Впрочем, ей в это не верилось. Прошло не так много времени с тех пор, как Бартон в последний раз пытался ее увидеть, вдобавок уж слишком он был влюблен, слишком предан ей. Нет, этот тихий, неповоротливый, туповатый, постоянный в своих привязанностях поклонник был всецело в ее власти. И все же кто знает? С такими мыслями шла она в вечерних сумерках и впервые испытывала мучительный стыд, оттого что приходится лгать, жгучую боль, знакомую тем, кто, подобно ей, отказался от своего идеала, и чувство безысходности, которое охватывает всякого человека, униженного до положения просителя и вынужденного довольствоваться тем, на что в лучшие дни, сложись судьба счастливее, даже не взглянул бы. И виной всему был Артур.

Когда она подошла к вокзалу, на площади уже царила обычная в этот час толчея. Шерли сразу же бросилось в глаза множество смеющихся парочек, похожих на них с Артуром, которые куда-то спешили, или ей так показалось. Шерли бегло взглянула в зеркальце уличных весов, желая убедиться, что она все так же очаровательна, затем подошла к цветочному киоску у дверей вокзала, за несколько пенни купила крошечный букетик фиалок и, войдя в зал, остановилась рядом с окошком и украдкой заглянула в него, чтобы узнать, там ли Бартон. Он был на месте. Сидел, склонившись над бумагами, глаза его скрывала тень зеленого козырька, в окошке видна была его неподвижная грузная фигура за столом. Шерли отступила на шаг и мгновение помедлила, затем все же решилась, направилась к окошку телеграфа и отчетливо произнесла:

– Дайте мне, пожалуйста, бланк.

Отвергнутый Бартон тотчас вскочил, так велика была его страсть. Тучный, коренастый, двигался он неповоротливо, глаза его светились дружелюбием и надеждой, на губах играла улыбка. Он поспешно вышел в зал. При виде Шерли, бледной, но хорошенькой (по правде сказать, такой бледной и красивой он никогда прежде ее не видел), Бартон онемел от волнения, его била дрожь.

– Как вы, Шерли? – спросил он ласково, наклоняясь к ней и с надеждой заглядывая ей в лицо. Они так давно не виделись, что он изголодался по ней, бледная красота Шерли влекла его сильнее, чем когда-либо. «Почему бы ей не вернуться ко мне?» – спрашивал он себя. Быть может, его любовь, преданность и постоянство все же покорили ее? Возможно, так и есть. – Кажется, я не видел вас целую вечность. А как поживают ваши родители?

– У них все хорошо, Барт, – игриво улыбнулась Шерли, – и у меня тоже. Ну а вы как поживаете? Давно мы не встречались. Я все думала, как у вас дела. Все благополучно? Я уже собиралась послать вам записку.

Весь прошлый год, стоило ему приблизиться к ней, Шерли сначала делала вид, будто его не видит, а потом разыгрывала удивление, хотя на самом деле едва сдерживала тяжелый вздох. Видеть его после встречи с Артуром было не слишком приятно. Сможет ли она теперь почувствовать искренний интерес к Бартону? Возможно ли это?

– Конечно, все у меня в порядке, – ответил он добродушно. – Как и всегда. Вы же знаете, меня так просто не убьешь. Вы никуда не уезжаете, Шерл? – спросил он с любопытством.

– Нет, просто зашла отправить телеграмму Мейбл. Она обещала завтра встретиться со мной, я хотела убедиться, что встреча состоится.

– Вы больше не заходите сюда так часто, как раньше, – нежно пожаловался Бартон. – Во всяком случае, я, кажется, вижу вас намного реже, – прибавил он с улыбкой. – Надеюсь, я ничем вас не обидел? – спросил он, а когда Шерли торопливо заверила его, что вовсе нет, произнес: – Что случилось, Шерл? Вы не заболели?

Шерли призвала на помощь всю свою былую веселость и беззаботность, хотя готова была расплакаться.

– О нет, – отмахнулась она. – У меня все хорошо. Наверное, я просто заходила через другую дверь или ездила на трамвае по Лангдон-авеню. (В действительности так все и было, поскольку она старалась избежать встречи с Бартоном.) По вечерам я почти всегда спешила домой, у меня просто не было времени зайти, Барт. Вы же знаете, как часто нас задерживают допоздна в магазине.

– Да, я понимаю, – тактично согласился Бартон. – И в последнее время вы перестали приходить на наши карточные вечеринки, как бывало раньше. По крайней мере, я вас не встречал. Сам я приходил поиграть раза два или три, думал вас там застать.

И эта перемена в ее жизни произошла по вине Артура: из-за него Шерли потеряла интерес к вечеринкам у знакомых по магазину и соседей, да и к клубу, где играли на банджо и мандолине. Когда-то она часто бывала там, все это ей нравилось и казалось забавным, но теперь… В те времена ее обычно сопровождал Барт, насколько ему позволяла служба.

– Да, – уклончиво ответила она и добавила наигранным тоном, в котором звучали нежные мечтательные нотки: – Хотя я часто воспоминала, как нам было весело. Жаль, что я перестала посещать те вечеринки. Вы давно видели Гарри Сталла или Трину Таск? – осведомилась она больше из желания поддержать разговор – ответ не слишком ее интересовал.

Бартон покачал головой.

– Я тоже давно не заглядывал к ним, но видел их как-то вечером несколько дней назад, здесь, в зале ожидания. Думаю, они ехали в театр. – Лицо его слегка вытянулось при мысли, что в былые дни они с Шерли часто ходили в театр вместе, вспомнилась ему и причина их единственной размолвки. Шерли заметила, как он помрачнел. Ей стало немного жаль Бартона, но куда больше жалела она себя: возвращение к прежней жизни представлялось ей горьким поражением. – Ну, выглядите вы очаровательно, как и всегда, Шерли, – продолжал Бартон, заметив, что она не заполнила телеграфный бланк, а в глазах ее появилось тоскливое выражение.

– Думаю, сегодня даже очаровательнее, чем обычно. – Она печально улыбнулась.

Шерли снисходительно принимала восхищение Бартона, но слова его не вызывали в ней отклика – золото, которое он рассыпал перед ней, было для нее лишь золой.

– А вы бы не хотели пойти на этой неделе на «Мышеловку»? Даже не знаю, когда мы в последний раз ходили вместе в театр. – Он заискивающе, словно собачонка, с робкой надеждой посмотрел ей в глаза.

Итак, она могла заполучить его вновь, какая досада! Обладать тем, что было ей вовсе не нужно и нисколько ее не привлекало! Стоило лишь слегка кивнуть, и он снова оказался бы у ее ног, но его собачья преданность делала затею Шерли едва ли не бессмысленной и навевала еще большую тоску. Конечно, следовало выйти за него замуж, раз уж она вступила на этот путь, на это ей хватило бы месяца, но возможно ли решиться на такое? На мгновение Шерли подумалось, что она не может, не станет. Вот если бы Бартон отверг ее, прогнал или пренебрежительно отвернулся, сделав вид, будто не замечает ее, но нет. Как видно, ее судьба – принимать любовь Бартона, это трогательное униженное поклонение, но не испытывать той любви, которой она хотела бы любить его, которой жаждала. Иными словами, ему нужна была девушка вроде нее, тогда как она… она… Шерли ощутила дурноту – развлекаться сейчас было бы непорядочно, непристойно, – и в голосе ее невольно прозвучало отвращение.

– Нет, нет! – воскликнула она и тотчас заметила, как помрачнело лицо Бартона, казалось, он глубоко огорчен и подавлен. – Я хотела сказать, не на этой неделе, – торопливо поправилась она и едва не произнесла: «Не так скоро». – У меня есть кое-какие дела, вдобавок я неважно себя чувствую. Хмурое лицо Бартона напомнило Шерли о ее положении, и она поспешила добавить: – Но вы могли бы как-нибудь вечером зайти ко мне в гости, а в театр мы сходим в другой раз.

Он тотчас радостно просиял. Удивительно, как страстно ему хотелось быть с ней, как малейший знак ее расположения утешал и воодушевлял его. Однако вместе с тем Шерли сознавала, сколь мало это для нее значит, сколь ничтожна в ее глазах эта связь, пусть даже ему она представляется райским блаженством. Следовало восстановить их прежнюю близость в полной мере, завладеть им уже окончательно, навсегда, но хотелось ли ей этого теперь, когда она была так несчастна из-за другого романа? Пока Шерли раздумывала и самые противоречивые чувства боролись в ее душе, Бартон как будто заметил ее колебания, и ему вдруг пришло в голову, что, возможно, в прошлом он слишком легко сдался, вместо того чтобы добиваться ее любви. Наверное, он все же нравился ей. И казалось, ее внезапное появление это доказывало.

– Конечно, конечно! – согласился он. – Я с радостью приду в воскресенье, как скажете. На спектакль мы можем пойти когда угодно. Мне очень жаль, Шерли, что вы неважно себя чувствуете. Я много думал о вас все это время. Или я зайду в среду, если вы не против.

Она слабо улыбнулась. Все оказалось куда легче, чем она ожидала, но ее победа, пропитанная тлетворным духом, точно красивый, но гнилой внутри плод, грозила впоследствии обернуться жалким поражением. Как она могла после Артура? И как мог он, в самом деле?

– Пусть будет воскресенье, – подтвердила она, радуясь, что удалось отсрочить встречу, и поспешно вышла.

Ее преданный обожатель долго смотрел ей вслед, а Шерли мучила тошнота. Подумать только, чем все закончилось! Она так и не воспользовалась телеграфным бланком, но теперь совершенно об этом забыла. Смущал ее не только обман, но и собственное беспросветное будущее: она не видела иного выхода, однако, как видно, не могла побороть себя, или же ей не хватало решимости. Почему бы ей не увлечься кем-то другим, не Бартоном? Почему она вынуждена вернуться к нему? Почему бы не подождать, пока она не встретит кого-то, а Бартона можно не замечать, как раньше? Но нет, нет, теперь ничто уже не имело значения: не важно, кто это будет, Бартон или любой другой, – по крайней мере, она сделает его счастливым, а заодно решит и свою проблему. Шерли вышла на перрон под свод вокзала и вошла в вагон поезда. Пассажиры, как обычно, толкались и теснили друг друга, занимая места, и наконец состав медленно тронулся в сторону Латонии, пригорода, где она жила. Поезд набирал ход, и Шерли задумалась.

«Что я сейчас сделала? Что я делаю? – спрашивала она себя снова и снова, пока перестук колес по рельсам складывался в танцевальный ритм, а дома бесконечного скучного города проплывали мимо туманной бурой вереницей. – Бесповоротно порываю с прошлым, счастливым прошлым. А что, если, когда я выйду замуж, вдруг появится Артур и захочет меня вернуть? Что, если так и случится?»

Внизу, под навесом, огородники распродавали остатки своего товара. Какая блеклая, унылая жизнь, подумала Шерли. Там начиналась Ратгерс-авеню с вереницей красных трамваев, многочисленными повозками, разъездами и встречными потоками автомобилей. Как часто проезжала по ней Шерли по утрам и вечерам, туда-сюда, словно челнок, и сколько еще таких поездок ее ждет, если только она не выйдет замуж! А здесь неспешно несла свои воды река, по берегам которой тянулись бесконечные склады с углем и причалы, – прочь, прочь, к глубокому бескрайнему морю, которое так любили они с Артуром. О, какое блаженство сидеть в маленькой лодочке и плыть, плыть в беспредельную бушующую неизведанную даль! Почему-то при виде реки в этот вечер, как, впрочем, и каждый вечер, она неизменно вспоминала драгоценные часы, проведенные с Артуром на природе, в Спарроус-Пойнт, длинную цепочку танцующих в зале «Экертс», лес в Атолби, парк, танцы в павильоне… Она подавила рыдание. Однажды в такой же вечер, как этот, они гуляли вместе, и Артур вдруг сжал ее руку и сказал, какая она чудесная. Ах, Артур, Артур! А теперь Бартон снова займет свое прежнее место, и уже, конечно, навсегда. Она больше не станет так безрассудно и глупо играть своей или его жизнью. Какой в этом прок? Но подумать только!

Да, на этот раз уже навсегда, сказала себе Шерли. Она должна выйти замуж. Время ускользает, скоро будет уже поздно, молодость проходит. Единственный выход для нее – замужество. Дом, дети, любовь мужчины, которого она могла бы любить, как любила Артура, – в действительности Шерли никогда не представляла себе иного будущего. О, каким счастливым мог бы стать этот дом! Но теперь, теперь…

Отныне пути назад у нее не было. Выбирать не приходилось. А если вернется Артур? Но об этом не стоило и думать, он никогда не вернется! Ради него она поставила на карту все, но оказалась ни с чем, потеряла его. Шерли отважилась изведать истинную любовь и потерпела горькую неудачу. До появления Артура все шло как будто неплохо. Бартон, простодушный толстяк, честный и прямой, каким-то образом (сейчас она и сама не понимала как) воплощал в себе надежное будущее. Но теперь, теперь… Шерли знала: денег у него достаточно, чтобы построить домик для них двоих, – он говорил ей об этом. Бартон постарается сделать ее счастливой, в этом она не сомневалась. Они займут примерно такое же положение, как и ее родители, или чуть более высокое, хотя и не намного, и никогда не будут терпеть нужду. Несомненно, у них будут дети, потому что Бартон страстно этого желал, несколько детей, и на это уйдет время, долгие годы ее жизни, печальные, унылые годы! Между тем Артур, чьих детей ей так отчаянно хотелось произвести на свет, станет лишь воспоминанием – подумать только! – а Бартон, скучный, ничем не примечательный Бартон осуществит свою заветную мечту, и почему? Потому что в любви ее постигла неудача, вот почему, и теперь в ее жизни никогда уже не будет настоящей страсти.

Она никого больше не полюбит так, как любила Артура. Шерли знала: это невозможно. Он был слишком хорош, такой обворожительный, такой замечательный! Где бы она ни была, за кого бы ни вышла замуж, всегда, всегда, Артур будет вторгаться в ее жизнь, вклиниваться между ней и ее избранником, срывать с ее губ каждый поцелуй. И лишь его одного будет она любить и целовать. Шерли промокнула платочком глаза, отвернулась к окну и стала смотреть вдаль, а когда за стеклом показалась Латония, вновь задумалась (такова великая сила любви): а что, если Артур когда-нибудь вернется или уже вернулся? Вдруг он по счастливой случайности сейчас на станции или нарочно пришел ее встретить, успокоить ее измученное сердце? Раньше он приходил на станцию ее встречать. Как она летела к нему, склоняла голову ему на плечо и тотчас забывала о существовании Бартона. Тогда ей казалось, что они с Артуром не разлучались ни на мгновение. Ах, Артур, Артур!

Но нет, нет, то была Латония: виадук над путями железной дороги, длинная деловая улица, трамваи с табличками «Центр» и «Лангдон-авеню», мчавшиеся обратно, в большой город. В нескольких кварталах поодаль, на тенистой Бетьюн-стрит, как никогда скучной и бесцветной, стоял дом ее родителей, и Шерли вдруг особенно остро поразила серая обыденность их привычной жизни: газонокосилки, лужайки, веранды, похожие одна на другую. Бартон будет ходить на службу и возвращаться со службы, как ходила сама Шерли и ее отец, а она будет заниматься домом, стряпать, стирать, гладить и шить, заботиться о Бартоне, как заботится сейчас ее мать об отце и о ней. И она не будет любить мужа по-настоящему, как ей хотелось бы любить. О, это ужасно! И все же в действительности избежать замужества она не могла, хотя сама мысль об этом казалась невыносимой. Нет, она должна, должна, ради… ради… Погруженная в задумчивость, Шерли закрыла глаза.

Она прошла по улице под ветвистыми деревьями, мимо одинаковых домов и лужаек, в точности таких же, как у нее, и застала отца на веранде за чтением вечерней газеты. Заметив его, она вздохнула.

– Вернулась, дочка? – приветливо окликнул ее отец.

– Да.

– Твоя мать спрашивала, что ты будешь на ужин: бифштекс или печенку. Лучше сама ей скажи.

– О, это не важно.

Шерли торопливо прошла в спальню, сорвала шляпку и перчатки, бросилась на кровать, чтобы немного полежать в тишине, и беззвучно застонала. Подумать только, что все к этому пришло! Никогда больше не встретить Артура! Видеть одного только Бартона, стать его женой, жить на такой же улице, завести четырех, а то и пятерых детей, забыть все дружеские связи юности, лишь бы сохранить лицо перед родителями, спасти свое будущее. Почему все должно быть так? Неужели вправду так и будет? У нее перехватило горло, она задыхалась. Спустя немного времени, услышав, что Шерли вернулась, в дверях показалась мать, сухощавая неприметная женщина, вечно занятая повседневными делами, нежно привязанная к дочери.

– Что случилось, милая? Тебе нездоровится? У тебя голова болит? Дай-ка я пощупаю твой лоб.

Ее холодные худые пальцы погладили виски и волосы Шерли. Мать предложила принести ей что-нибудь из еды или порошок от головной боли.

– Я не больна мама. Просто неважно себя чувствую. Не беспокойся. Я скоро встану. Пожалуйста, не волнуйся.

– Ты хотела бы на ужин печенку или бифштекс, дорогая?

– О, что угодно; пожалуйста, не беспокойся. Пусть будет бифштекс, все равно. – Лишь бы только избавиться от матери, лишь бы ее оставили в покое!

Мать посмотрела на нее, сочувственно покачала головой, затем тихо вышла, ничего больше не сказав. Шерли продолжала лежать и все думала, думала. Горькие, мучительные мысли о прекрасном прошлом и мрачном, беспросветном будущем терзали ее. Наконец, не в силах больше терпеть эту муку, она поднялась, подошла к окну, скользнула рассеянным взглядом по двору и соседнему дому и пристально всмотрелась в свое будущее. Что же ей делать? В самом деле, как ей быть? Вот миссис Кессел у себя на кухне по обыкновению готовит ужин, совсем как мать Шерли, а мистер Кессел в рубашке с коротким рукавом читает на крыльце вечернюю газету. Дальше по улице мистер Поллард подстригает траву у себя во дворе. Повсюду на Бетьюн-стрит стояли такие же дома, где жили такие же люди, простые, ничем не примечательные: клерки, управляющие, преуспевающие рабочие-мастера вроде ее отца или Бартона, по-своему замечательные, но непохожие на Артура, горячо любимого, потерянного Артура. И вот она по воле обстоятельств или в силу необходимости вскоре станет одной из них, поселится на такой же улице, как эта, без сомнения, навсегда и… На мгновение спазм сдавил ей горло.

Нет, решила она, этому не бывать. Нет, нет, нет! Должен быть другой выход, и не один. Она не обязана делать это, если не хочет, не должна и не станет… вот только… Шерли подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение и пригладила волосы.

«Но какой в этом прок? – устало и покорно спросила она себя, чуть помедлив. – К чему плакать? Почему бы мне не выйти за Бартона? Все равно я ничего не добьюсь. Артур не вернется ко мне. Я хотела быть с ним, но вынуждена довольствоваться другим мужчиной или вовсе никем, так какая разница, кем именно? Я слишком высоко вознеслась в своих мечтах, вот и все. Мне нужен был Артур, но он не пожелал остаться со мной. Бартон мне не нужен, и он ползает передо мной на коленях. Я неудачница, вот в чем моя беда».

Шерли подвернула рукава, стянула платок, пышными складками прикрывавший грудь, затем перешла на кухню и поискала глазами фартук.

– Тебе помочь? – проговорила она. – Где скатерть?

Отыскав скатерть в соседней комнате, среди салфеток и столовых приборов в ящике комода, она принялась накрывать на стол.

Ловушка

Перевод Е. Токарева

Стоял душный июльский полдень. Грегори после нескольких месяцев раздумий над предостережением его политического единомышленника, за которые не произошло ничего, что могло бы подтвердить опасения, готовился вернуться в прибрежный отель, который он теперь мог себе позволить ввиду своего нынешнего благополучия. «Тритон» – роскошный отель с видом на море – находился примерно в часе езды от его конторы, среди сосен и песков Айленда. Несмотря на то что против Грегори явно готовился заговор, его жена, «девочка», как он ее обычно называл, из-за болезненного состояния их ребенка была вынуждена уехать в горы к матери, за советом и утешением. Однако вследствие осенней предвыборной кампании сам он вряд ли смог бы уехать. По будням, в выходные, а иногда и ночами, он выискивал и собирал факты недолжного управления городским хозяйством, которые в будущем пригодились бы ему в предвыборной борьбе. Мэра и его так называемое окружение нужно было сбросить любой ценой. Грегори был уверен, что в случае успеха он будет вознагражден, но, несмотря на это, совершенно искренне верил в значимость и даже необходимость того, что делал. Город управлялся совершенно безобразно. Что может быть достойнее, чем раскапывать подробности и выставлять их на обозрение оскорбленных и возмущенных граждан?

Однако и враг не был беспомощен. Один джентльмен, связанный с издательским бизнесом, о котором Грегори слыхом не слыхивал, явился к нему с предложением работы на Среднем Западе, которая потребовала бы его отсутствия в родном городе на протяжении четырех-пяти лет и приносила доход в шесть-семь тысяч долларов ежегодно. После отказа от столь интересного предложения у Грегори стала пропадать часть почты, и ему начало казаться, что некие странные личности проявляют необычно пристальный интерес ко всем его передвижениям. Наконец к нему в контору явился политик, связанный с партией, в которой состоял Грегори.

– Видите ли, Грегори, дело тут вот какое, – сказал он после недолгого вступления, – мы нашли ниточку, ведущую к махинациям с земельными участками в Южном Пеньянке. В них замешан мэр, однако он твердо решил не допустить, чтобы общественность о них узнала, по крайней мере до окончания выборов. Столь же полон решимости и его партнер Тилни. Они готовы действовать жестко, так что будьте начеку. Вы ведь любите свою жену, верно? Так вот, держитесь как можно ближе к ней и к ребенку. Не позволяйте разлучить вас хоть на секунду, где бы вы ни находились. Вам ведь известно, что пару-тройку лет назад случилось с Кротерзом? Он собрался было придать огласке сделку в Йеллоу-Пойнт-Ферри, но никто, конечно же, о ней ничего не знал. И тут вдруг бац! Его арестовали по старому обвинению в дезертирстве, всплыл давний неоплаченный долг, у него конфисковали имущество и заставили жену уйти от него. Не дайте подловить себя подобным образом. Если у вас есть хоть какие-то долги, сообщите нам, и мы посмотрим, что можно с этим сделать. Если вы увлечены другой женщиной, то порвите с ней немедленно, отошлите ее подальше и навсегда избавьтесь от нее.

Грегори посмотрел на него с раздраженной и какой-то сочувственной улыбкой.

– Нет у меня никакой другой женщины, – просто ответил он.

Подумать только – изменить своей «девочке» и ребенку, голубоглазому карапузу с розовыми пяточками!

– Не подумайте, что я пытаюсь сунуть нос в ваши дела, – продолжил политик. – Я просто обрисовываю вам положение вещей. Если вам понадобится совет или помощь, смело обращайтесь ко мне. Но, что бы вы ни делали, будьте все время начеку.

С этими словами он надел отделанный шелком цилиндр и ушел.

После его ухода Грегори стоял посреди своего кабинета, уставившись в пол. Конечно, судя по тому, что он уже знал, Грегори с готовностью готов был поверить, что мэр поступит именно так, как сказал его друг. Что же до дружка мэра, изворотливого торгаша недвижимостью, из слухов о нем следовало, что он не остановится ни перед чем, включая хитрость, обман и даже жестокость. Другой политик как-то сказал о нем, что он не остановится и перед убийством, но при этом никогда на нем не попадется, и это явно походило на правду. Тилни был намного богаче и обладал куда большей властью, чем мэр.

С тех пор как Грегори с женой поселился в этом приморском отеле, произошло несколько событий, заставивших его думать, что что-то может случиться, хотя у него пока не было обоснованных доказательств своих подозрений. Приехала приторная, разодетая в пух и прах, увешанная драгоценностями и с претензиями на спортивность сорокалетняя вдова, деловая женщина, как она себя называла, заправлявшая весьма успешным театральным агентством в большом городе, и, следовательно, как выражался один из друзей Грегори, деньги лопатой гребла. Она наряжалась в коричневые и бордовые шелка, носила коричневые туфли и чулки, у нее были подозрительно пышные каштановые волосы. Ее машина – а она ездила в автомобиле – была престижной марки. Восхищали ее умение играть в вист и готовность рисковать. Гостиничные служащие и бездельники веранды «Тритон» считали ее веселой и щедрой транжирой. Миссис Скелтон приехала, когда в «Тритоне» еще жила миссис Грегори, и вольготно расположилась в двухкомнатном номере с ванной и видом на море. Она быстро сдружилась с управляющим и несколькими закоренелыми бездельниками, с виду биржевыми маклерами и торговцами недвижимостью, живо интересовавшимися гольфом, теннисом и гостиничной кухней. Это была сладкоречивая, энергичная и полная оптимизма дама, которая не могла не понравиться Грегори и его жене. Но перед отъездом жена Грегори как бы невзначай поинтересовалась, а не может ли яркая и эпотажная миссис Скелтон принадлежать к какому-нибудь заговору. Ее искреннее дружелюбие, которое можно было трактовать по-разному, было, в общем и целом, вне подозрений, но она вполне могла выжидать именно такую ситуацию – когда Грегори останется один.