Читать онлайн После заката

Stephen King

JUST AFTER SUNSET

© Stephen King, 2008

Школа перевода В. Баканова, 2025

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

Посвящается Хайди Питлор

Могу представить, что ты там разглядел. Да, все это, конечно, страшно, но в конце-то концов это лишь старая сказка, древняя мистерия… Такие силы нельзя назвать, о них невозможно говорить, их даже нельзя вообразить. Можно лишь пощупать покров, лежащий на них, – символ, понимаемый большинством просто как поэтическая прихоть, а то и глупая сказка. Во всяком случае, мы с тобой уже кое-что знаем о том кошмаре, который обитает в тайных закоулках жизни, скрывшись под человеческой плотью. Он, бесформенный, присвоил чужую форму. Как такое могло случиться, Остин? Нет, как такое может быть? И почему тогда солнце не померкнет, почему не расплавится и не закипит под такой ношей земля?

Артур Мейчен. Великий бог Пан[1]

Предисловие[2]

Как-то раз в 1972 году я пришел домой с работы и застал жену за кухонным столом с садовыми ножницами в руках. Она улыбнулась, из чего я сделал вывод, что не все так страшно, а потом потребовала у меня бумажник. Тут я, конечно, насторожился. Жена порылась в бумажнике, нашла топливную карту компании «Тексако», позволявшую заправляться в кредит (их тогда рассылали по почте всем молодым семьям), и разрезала ее на три равные части. В ответ на мои возражения – карточка, мол, удобная, и на минимальный платеж в конце месяца нам всегда хватает, а иногда и больше удается закрыть, – она лишь покачала головой и сказала, что таких процентов наш хрупкий семейный бюджет выдержать не может. «Лучше убрать все соблазны, – добавила она. – Свою я уже разрезала».

И действительно, следующие два года мы обходились без кредиток.

Это оказалось очень правильным, мудрым решением с ее стороны, ведь нам было по двадцать с небольшим лет, а мы уже успели обзавестись двумя детьми и едва сводили концы с концами. Я преподавал английский в старших классах, летом же подрабатывал в прачечной: стирал постельное белье из мотелей и время от времени развозил его по адресам на служебном грузовике. Тэбби днем занималась детьми, писала стихи, пока они спали, а вечером, когда я приходил домой, отрабатывала полную смену в «Данкин донатс». Нашего совместного дохода было достаточно на оплату жилья, продуктов, подгузников для младшего, а вот на телефон уже не хватало, и мы отказались от него точно так же, как от топливных карточек. Слишком велик был соблазн подольше поболтать с кем-нибудь по межгороду. Иногда оставалось немного денег на книги – мы оба не могли без них жить, – и на мои дурные привычки (пиво и сигареты), но не более того. И уж точно мы не могли позволить себе платить втридорога за привилегию носить в кармане очень удобный, но в конечном счете опасный кусок пластика.

Когда удавалось заработать чуть больше обычного, деньги уходили на ремонт машины, врачей и еще на то, что мы с Тэбби называли «детской лабудой»: игрушки, подержанный манеж, кошмарные детские книжицы Ричарда Скарри. Тут как нельзя кстати приходились мои рассказы, которые я иногда пристраивал в мужские журналы вроде «Cavalier», «Dude» и «Adam». В те дни я и не помышлял о серьезной литературе и любые разговоры о «художественной ценности» моего творчества были для меня такой же роскошью, как топливная карточка «Тексако». Рассказы были просто дополнительным источником дохода (да и то не всегда), нежданной радостью. Каждый из них представлялся мне эдакой пиньятой, только для получения сладкого приза требовалась не палка, а сила воображения. Порой я действительно срывал куш, и тогда мне на голову сыпались доллары. А порой оставался ни с чем.

Мне страшно повезло (по правде говоря, мне вообще всю жизнь везет, и не только в этом): работа была в радость. На тех рассказах я отводил душу, оттягивался по полной. Они сыпались из меня, точно из рога изобилия, сменяя друг друга, как рок-хиты по радио, что непрерывно играло в стиральном цеху, заменившем мне кабинет.

Я работал быстро, на износ и после второй правки редко возвращался к написанному. Я не задумывался о том, откуда берутся идеи или чем структура хорошего рассказа отличается от структуры романа, не забивал себе голову мыслями о временных рамках, о развитии персонажа, его происхождении и прошлом. Я писал по наитию, полагаясь исключительно на свое чутье и юношескую самоуверенность. Главное, что поток не пересыхал, а остальное неважно. Мне было невдомек, что умение писать рассказы – очень хрупкий навык, который без постоянной практики быстро утрачивается. Я этой хрупкости не чувствовал, мои рассказы шли напролом, как бульдозеры.

Известно, что именитые американские романисты почти не пишут рассказов. Думаю, финансовый вопрос тут ни при чем; успешным авторам можно не беспокоиться о деньгах. Скорее, когда романисту надо запихнуть целый мир в семьдесят тысяч слов, у него начинается что-то вроде творческой клаустрофобии. А может, со временем навык миниатюризации утрачивается сам собой. Да, разучиться ездить на велосипеде невозможно, и таких навыков немало, однако умение писать рассказы к ним не относится. Разучиться легко. В конце 1980-х и в 1990-е я все реже садился за малую прозу, а если и садился, то рассказы получались все длиннее и длиннее (парочка таких попала в этот сборник). Это еще ладно. Были и такие истории, которые я просто не успевал записать, поскольку заканчивал очередной роман или принимался за следующий. Идеи теснились у меня в голове, просились на бумагу. Некоторые я в конце концов записал, остальные так и пропали, разлетелись, как пыль по ветру.

Хуже всего, что были и другие – те, к которым я просто не знал, как подступиться. Меня это тревожило. Я понимал, что тогда, сидя за маленькой Тэббиной машинкой «Оливетти портабл» в стиральном цеху, я запросто их записал бы, но теперь, хотя я стал старше, матерее, отточил навыки и работаю на куда более дорогостоящем оборудовании – вроде «мака», за которым сейчас сижу, – эти истории от меня ускользают. Помню, как запорол одну, и у меня в голове возникла картинка: стареющий кузнец растерянно вертит в руках превосходный толедский клинок и думает: «А ведь когда-то и я так умел…»

И вот однажды, года три-четыре назад, мне пришло письмо от Катрины Кенисон – редактора антологии «Лучшие американские рассказы» (позднее ее сменила на этом посту Хайди Питлор, которой посвящена данная книга). Мисс Кенисон спрашивала, не желаю ли я выступить редактором готовящегося выпуска 2006 года. Я немедленно согласился, не взяв ни дня, ни даже пары часов на размышления. Мотивы у меня были самые разные, в том числе альтруистические, но я буду последним лгуном, если не признаюсь, что корыстные все же преобладали. Стоит начитаться добротной малой прозы, рассуждал я, – лучшей из того, что могут предложить современные литературные журналы, – как я, глядишь, воспряну и верну себе ускользающую легкость пера. Деньги меня не волновали. Это в юности на скромный гонорар от удачно пристроенного рассказа можно было купить новый глушитель для подержанного авто или подарок жене на день рождения, а теперь я не променял бы свое мастерство даже на пухлый бумажник, доверху набитый кредитками.

За тот год в роли приглашенного редактора я прочел несколько сотен рассказов, но распространяться о них не буду; если вам интересно, купите сборник и изучите предисловие (заодно порадуете себя двадцатью отменными рассказами, а это, поверьте, дорогого стоит). Самое главное, что ко мне вернулся юношеский кураж, и я опять начал писать по-старому. Да, на то и был расчет, однако я не смел надеяться, что это действительно произойдет. Первой появилась на свет «Уилла», которая и открывает данный сборник.

Хороши ли мои «новые» рассказы? Надеюсь. Помогут ли они скоротать вам время в самолете (если вы читаете бумажную версию) или за рулем (если слушаете аудиокнигу)? Очень надеюсь, ведь, когда такое происходит, это и есть настоящая магия.

Мне очень понравилось их писать, это факт. И надеюсь, вам понравится их читать. Надеюсь, они вас захватят. А я обязуюсь и дальше сочинять рассказы, пока еще помню, как это делается.

Ах да, чуть не забыл. Знаю, некоторым читателям интересно узнать, откуда берутся те или иные мои идеи. Если вы из таких читателей, в конце книги вас ждет «бонус-трек». Но если вы прочтете эти заметки раньше, чем сами рассказы, стыд вам и позор.

Что ж, не буду вас больше задерживать. Только позвольте поблагодарить за то, что пришли. Стал бы я писать, если бы вас не было? Да, определенно. Уж очень мне нравится смотреть, как из слов получается картинка, а потом картинка оживает и выдуманные люди совершают удивительные дела. Но с тобой гораздо лучше, Постоянный Читатель.

С тобой всегда лучше.

Сарасота, Флорида.25 февраля 2008 года.

Уилла[3]

Ты дальше своего носа ничего не видишь, сказала она. Может, отчасти он и заслужил ее насмешки, но не такой уж он был и слепой. Например, сейчас, когда последние закатные всполохи угасли и небо над хребтом Уинд-Ривер затянула рыжеватая мгла, Дэвид окинул взглядом станцию и заметил, что Уиллы нигде нет. Он твердо сказал себе, что такого не может быть, но то был голос разума, а сердце уже давно ушло в пятки.

Дэвид отправился на поиски Лэндера, которому Уилла вроде пришлась по душе. По крайней мере, он назвал ее «боевой девкой», когда та обозвала железнодорожную компанию «Амтрак», по чьей милости они тут застряли, теми еще сволочами. Остальным Уилла не нравилась вовсе, что бы они там ни думали об «Амтраке».

– Воняет черствыми крекерами! – заорала Хелен Палмер, когда Дэвид проходил мимо нее.

Она опять оккупировала свою излюбленную скамейку в углу. Ее муж отошел ненадолго, и за миссис Палмер сейчас присматривала женщина по фамилии Райнхарт. Она улыбнулась Дэвиду.

– Вы не видели Уиллу? – спросил Дэвид.

Райнхарт помотала головой.

– А на ужин опять рыба! – истошно завопила миссис Палмер; на ее виске вздулось сплетение синих вен. – Не понос, так золотуха!

Несколько человек обернулись на ее крик.

– Тише, тише, Хелен, – принялась успокаивать ее Райнхарт.

Возможно, ее звали Салли, но Дэвид запомнил бы такое имя. В наше время его нечасто услышишь. Миром теперь правят имена Эмбер, Эшли и Тифани. Уилла – тоже вымирающий вид. От этой мысли сердце у него опять ушло в пятки.

– Крекерами! – выплюнула Хелен. – Мерзкими черствыми крекерами несет!

Генри Лэндер сидел на скамейке под часами, обняв за плечи жену. Не успел Дэвид к нему обратиться, как он покачал головой.

– Ее здесь нет. Сожалею. Если в город пошла, считай, тебе повезло. А то ведь и вовсе сбежать могла. – Он оттопырил большой палец, изображая автостопщика на дороге.

Дэвид не верил, что его невеста могла в одиночку рвануть автостопом на запад – ну, бред же! – однако здесь ее действительно не было. Он это понял еще до того, как пересчитал всех пассажиров по головам. Вспомнилась строчка из старого стихотворения о зиме: «Вой пустоты, и в сердце пустота…»[4]

Станция представляла собой узкий дощатый тоннель. По всей ее длине люди либо бесцельно слонялись туда-сюда, либо сидели на лавках под флуоресцентными лампами. Плечи сидевших были по-особому ссутулены – как у тех, кто уже очень давно ждет, когда все неисправное исправят и можно будет продолжить прерванное путешествие. Мало кто оказывался в таком захолустье, как Кроухарт-Спрингс, штат Вайоминг, по собственной воле.

– Только не вздумай бежать за ней, Дэвид, – сказала Рут Лэндер. – Уже темно, а вокруг станции кто только ни бродит. Ладно бы койоты! Тот колченогий коммивояжер сказал, что видел у склада, возле путей, двух волков.

– Биггерс его фамилия, – вставил Генри.

– Да хоть Джек-потрошитель, мне-то что! – воскликнула Рут. – Я хочу сказать, что места тут опасные. Мы уже не в Канзасе, Дэвид.

– Но если…

– Она ушла еще днем, когда было светло, – перебил его Генри Лэндер.

Будто дневной свет помешал бы волку (или медведю) напасть на одинокую беззащитную женщину. Хотя, может, и помешал бы. Дэвид не считал себя большим знатоком дикой природы. Он специалист инвестиционного отдела в банке, притом молодой специалист.

– Если за нами пришлют другой поезд, а ее тут не будет, она на него не попадет!

Никак не удавалось донести до них эту простую мысль. Стариканы «не въезжали», по модному выражению его коллег из чикагского офиса.

Генри приподнял брови.

– Хочешь сказать, если вы оба его пропустите, будет лучше?

Если они оба не попадут на поезд, то вместе дождутся следующего или найдут междугородний автобус. Генри и Рут должны это понимать! А может, не должны… Глядя на них – да, определенно глядя дальше своего носа, – он видел главным образом усталость, ту особую усталость, что одолевает людей, временно застрявших между мирами. В конце концов, здесь никому нет дела до Уиллы. Никому, кроме Дэвида Сандерсона. Многие успели ее невзлюбить. Урсула Дэвис, редкая стерва, даже сказала, что если бы мать Уиллы убрала из ее имени букву «а» в конце, «оно бы идеально ей подошло».

– Я иду в город, – решил Дэвид.

Генри вздохнул.

– Сынок, это очень глупо.

– Мы не поженимся в Сан-Франциско, если моя невеста останется в Кроухарт-Спрингс, – попытался отшутиться он.

Мимо проходил Дадли. Дэвид не знал, имя это или фамилия, знал только, что Дадли – начальник отдела закупок в сети «Стейплс» и едет в Мизулу на какой-то слет региональных менеджеров. Обычно он вел себя тихо, поэтому исторгнутый им в сгущающуюся тьму ослиный вопль даже не удивил, а напугал окружающих.

– Если поезд уйдет без вас, – вскричал он, – можете разыскать местного мирового судью и пожениться прямо тут. Когда вернетесь на восток, будете рассказывать друзьям, что у вас была настоящая ковбойская свадьба. И-и-и-ха-а, дружище!

– Не уходи, Дэвид, – сказал Генри. – Ждать осталось недолго.

– Предлагаете ее бросить? Да вы не в своем уме!

Не дожидаясь ответа от Лэндеров, он зашагал прочь. На соседней скамейке сидела Джорджия Эндрисон. Она наблюдала, как ее дочь в красном дорожном платьице скачет по грязному кафельному полу. Пэмми Эндрисон не знала усталости. Дэвид попытался вспомнить, спала ли она хоть раз с тех пор, как их поезд сошел с рельс неподалеку от станции Уинд-Ривер и они застряли здесь, как потерявшаяся посылка в заброшенном почтовом отделении. Может, один раз девочка положила голову маме на колени. А может, это было ложное воспоминание, вызванное его уверенностью, что пятилетние дети должны много спать. Проказница Пэмми скакала с плитки на плитку, превратив пол станции в гигантские «классики». Подол платьица то и дело задирался, открывая пухлые коленки.

– Жил-был мальчик по имени Бад, – выпевала она монотонным высоким голоском, от которого сводило скулы. – Он упал и отшиб себе зад. Жил-был мальчик по имени Дэвид. Он упал и отшиб себе бэвид. – Она захихикала и показала пальцем на Дэвида.

– Пэмми! – осадила ее Джорджия Эндрисон.

Она улыбнулась, убирая за ухо прядь волос; в этом жесте сквозила неизъяснимая усталость. Бедной женщине предстоит очень долгая дорога в компании неутомимой Пэмми, подумал Дэвид, особенно если учесть, что мистера Эндрисона явно не существует в природе.

– Вы не видели Уиллу? – спросил он.

– Ушла, – ответила Джорджия, указав ему на дверь с табличкой «К ОСТАНОВКЕ МАРШРУТНОГО ТРАНСПОРТА И ТАКСИ. О СВОБОДНЫХ НОМЕРАХ В ГОСТИНИЦЕ МОЖНО УЗНАТЬ ПО БЕСПЛАТНОМУ ТЕЛЕФОНУ».

К Дэвиду приковылял Биггерс.

– На вашем месте я без хорошей винтовки отсюда не выходил бы. Там волки. Своими глазами их видел.

– Жила-была девочка по имени Уилла, – запела Пэмми, – она разозлилась и всех придушила… – Девочка с хохотом повалилась на пол.

Биггерс, коммивояжер, не стал дожидаться ответа и похромал обратно в дальний угол; его тень то удлинялась, то становилась короче под светом флуоресцентных ламп.

В дверях стоял, прислонившись к косяку спиной, Фил Палмер, страховой агент на пенсии. Они с женой ехали в Портленд, к старшему сыну и его жене – якобы на недельку, но Палмер по секрету признался Уилле и Дэвиду, что Хелен на восток уже не вернется. У нее не только болезнь Альцгеймера, но и рак. «Супер-комбо», – сказала Уилла. Когда Дэвид заметил, что это жестоко, та лишь взглянула на него, хотела что-то ответить, но в итоге молча покачала головой.

Палмер, как водится, спросил:

– Эй, очкарик, есть хабарик?

На что Дэвид привычно ответил:

– Я не курю, мистер Палмер.

И услышал в ответ привычное:

– Да это я так, малец, шутки шуткую.

Когда Дэвид шагнул на бетонную платформу, где пассажиры дожидались маршрутки до Кроухарт-Спрингс, Палмер нахмурился.

– Я бы на твоем месте туда не ходил, юноша.

С другой стороны станции, где полынь и дрок росли привольно и вот-вот залезли бы на пути, донесся громкий вой – может, большой собаки, а может, и нет. Затем в унисон с первым голосом зазвучал второй. Наконец оба утихли.

– Смекнул, о чем я, малец? – Палмер самодовольно усмехнулся, словно волки завыли по его приказу.

Дэвид повернулся и зашагал вниз по ступенькам; ветер трепал его легкую куртку. Он шел быстро, чтобы не было соблазна передумать. Тяжело дался только первый шаг, дальше все мысли заняла Уилла.

– Дэвид, – окликнул его Палмер изменившимся, очень серьезным голосом. – Не надо!

– Почему? Она же ушла. Да и волки с той стороны. – Он показал большим пальцем себе за спину. – Если это они.

– Они самые. Положим, они на тебя не нападут – в это время года им есть чем кормиться. Но незачем вам обоим торчать еще бог знает сколько в этой глуши лишь потому, что кое-кто заскучал по городским огням.

– Да как вы не понимаете? Она – моя девушка!

– Пора взглянуть правде в глаза, друг: если б она и впрямь считала себя твоей девушкой, то вряд ли сбежала бы. Как думаешь?

Сперва Дэвид промолчал, потому что и сам не знал, что думать. Может, он в самом деле дальше своего носа не видит… Уилла так говорила. Наконец он посмотрел на стоявшего в дверях Фила Палмера и твердо произнес:

– Я думаю, что нельзя бросать свою невесту одну в эдакой дыре. Вот что я думаю.

Палмер вздохнул.

– Может, оно и хорошо, если один из этих помоечников цапнет тебя за зад. Поумнеешь маленько. Уилла Стюарт плевать хотела на всех, кроме самой себя, это любому ясно.

– Если по дороге попадется круглосуточный, взять вам пачку сигарет?

– Почему бы и нет, черт возьми?

Когда Дэвид зашагал по пустой улице без намека на тротуар или обочину, где прямо на асфальте было намалевано краской: «ПАРКОВКИ НЕТ. СТОЯНКА ТАКСИ», старик все же окликнул его еще раз:

– Дэвид!

Он обернулся.

– Маршрутки уже не ходят. До города шагать добрых три мили, вон на той информационной будке написано. Шесть миль пешим ходом, если туда-обратно. Только на дорогу уйдет часа два и еще сколько-то на поиски.

Дэвид поднял руку в знак того, что все услышал, и отправился дальше. С гор дул ветер, причем холодный, но Дэвиду нравилось, как он откидывал назад его волосы и трепал расстегнутую куртку. Первые минуты он еще глядел по сторонам – не покажутся ли волки, – но потом его мысли опять целиком заняла Уилла. Впрочем, она всегда их занимала, примерно со второго или третьего их свидания.

«Заскучала по городским огням»; да, пожалуй, в этих словах Палмера есть доля правды, думал Дэвид. Но Уилле точно не плевать на всех. Просто ей надоело торчать на станции с горсткой стариканов и слушать их бесконечное нытье о том, как они всюду опоздали и никуда не успели. Вряд ли ближайший городишко представлял собой что-то интересное, но в глазах Уиллы вероятность найти там хоть какое-то развлечение была выше, чем вероятность опоздать на поезд. Еще не факт, что «Амтрак» вообще его пустит.

И где же она будет искать эти развлечения?

Дэвид был совершенно уверен, что никаких ночных клубов в Кроухарт-Спрингс нет и в помине: об этом можно было судить хотя бы по станции – длинному зеленому сараю с надписями «ВАЙОМИНГ» и «ШТАТ РАВНОПРАВИЯ» красной, белой и синей краской на стенах. Ни ночных клубов, ни дискотек. Зато почти наверняка есть бары. Вот в один из них Уилла, скорее всего, и забредет. Не спляшет – так хоть пивка глотнет.

Наступила ночь, и по небу с востока до запада простерся черный ковер, переливающийся мириадами блесток. Между двух горных пиков поднялся и завис полумесяц, заливая голубоватым больничным светом шоссе и окрестные поля. Ветер выл под свесами крыш, а здесь, на дороге, странно гудел – при этом вибрации не чувствовалось. Звук отчего-то напомнил Дэвиду монотонное пение Пэмми Эндрисон.

Он шел и все ждал, не послышится ли вдали стук колес приближающегося поезда. Нет, этого он не услышал, зато сквозь гул ветра его уши уловили отчетливое «цок-цок-цок». Дэвид обернулся и увидел на дороге волка. Тот стоял шагах в двадцати от него на прерывистой разделительной линии шоссе номер 26 – огромный, почти с теленка, с лохматой шкурой, похожей на мех шапки-ушанки. В свете звезд шкура казалась почти черной, глаза были желтыми – цвета темной мочи. Волк поглядел на Дэвида и замер. Его морда растянулась в оскале, и он часто задышал. Звук напоминал пыхтение маленького локомотива.

На страх времени не оставалось. Дэвид шагнул вперед, хлопнул в ладоши и заорал:

– А ну кыш отсюда! Кыш!

Волк поджал хвост и дал деру, оставив на асфальте дымящуюся кучку. Дэвид улыбнулся, но смех все же подавил, решив, что не стоит испытывать терпение богов. Вперемешку со страхом он ощутил удивительное спокойствие. Хоть бери себе прозвище Гроза Волков, подумал он. Подходящее имечко для специалиста по инвестициям!

Тут у него все-таки вырвался смешок, и он зашагал дальше в сторону Кроухарт-Спрингс. Теперь он то и дело оборачивался и всматривался в темноту, но волк не возвращался. Зато пришла уверенность, что с минуты на минуту раздастся гудок поезда; наверняка к этому времени оставшиеся на путях вагоны уже убрали, и пассажиры – Палмеры, Лэндеры, хромой Биггерс, резвушка Пэмми и остальные – вот-вот отправятся дальше.

Допустим. И что с того? По крайней мере с багажом «Амтрак» точно ничего не сделает, вещи преспокойно дождутся их с Уиллой в Сан-Франциско. Надо просто отыскать местный автовокзал.

«Грейхаунды»-то в Вайоминге уже изобрели.

Дэвид наткнулся на пустую банку из-под «Будвайзера» и принялся пинать ее перед собой. После неудачного пинка она улетела в бурьян. Тут-то до него донеслась едва различимая музыка: гудение басов и плач педальной слайд-гитары, при звуках которой Дэвиду всегда, даже в самых веселых песнях, представлялись тягучие слезы из жидкого хрома.

Она сейчас там, сидит и слушает музыку. Не потому, что других заведений с музыкой ей не попалось, нет. Просто это правильное место, Дэвид сразу понял. Он бросил банку и пошел на звуки слайд-гитары. Дорожную пыль, которую взметали его кеды, сразу уносил ветер. Послышались ударные, и впереди замаячила красная неоновая стрела под вывеской с числом «26». Одни цифры, никаких слов. Что ж, вполне подходящее название для кабака, недаром же он стоит на федеральном шоссе номер 26.

У бара было две стоянки. Спереди асфальтированная, заставленная пикапами и легковушками. Машины были по большей части американские и очень старые. На дальней, гравийной стоянке в ослепительном голубовато-белом свете натриевых ламп выстроились в ряд грузовые фуры.

Дэвид слышал теперь и ритм-, и сологитару. Вывеска над дверью гласила: «ТОЛЬКО СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ – СОШЕДШИЕ С РЕЛЬСОВ! ВХОД 5$ ИЗВИНИТЕ».

«Сошедшие с рельсов», мысленно подивился Дэвид совпадению. Надо же, какую группу нашла!..

Пятерка у него в бумажнике имелась, однако за стойкой у входа никого не было. Большой зал с дощатым полом оказался забит покачивающимися в такт музыке парочками. Почти все они были в джинсах и ковбойских сапогах и мяли друг другу ягодицы под песню «Дни и ночи без тебя». Музыка была громкой, душещипательной и – насколько Дэвид Сандерсон мог судить – безупречной с точки зрения исполнения. В нос ударили запахи пота, пива, лосьона «Брут» и уолмартовской туалетной воды. Смех и болтовня – а иногда даже ковбойское «И-и-ха-а!» с дальнего конца зала – были подобны звукам из снов, что мучают нас по ночам перед важными событиями в жизни. Нам может снится, как мы пришли на экзамен неподготовленными, как вышли из дому голыми, как падали с большой высоты или бежали по улице странного города в полной уверенности, что за углом встретим свою судьбу.

Дэвид хотел было спрятать пятерку обратно в бумажник, но потом все же перегнулся через стойку и бросил деньги на стол – почти пустой, если не считать пачки сигарет «Лаки страйк» и книжицы Даниэлы Стил в бумажной обложке. Затем он прошел в многолюдный зал.

«Сошедшие с рельсов» заиграли что-то бодрое, и танцующие помоложе запрыгали, как подростки на концерте панк-группы. Слева от Дэвида парочки постарше начали строиться в два ряда друг против друга. Потом он присмотрелся и увидел, что ряд всего один, а дальнюю стену целиком занимает зеркало, из-за которого танцпол кажется вдвое больше, чем был на самом деле.

Где-то разбился стакан.

– Придется заплатить, дружище! – успел сказать в микрофон вокалист, прежде чем начался проигрыш.

Люди разразились смехом и одобрительными аплодисментами, словно в жизни не слыхали ничего искрометнее – впрочем, когда у тебя вместо крови текила, подумал Дэвид, ты готов смеяться над чем угодно.

Над барной стойкой в форме подковы висела неоновая картинка с очертаниями гор Уинд-Ривер – красно-бело-синяя. В Вайоминге явно любили это сочетание. Неоновая надпись в тех же цветах гласила: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КРАЙ ГОСПОДЕНЬ, ДРУЖИЩЕ». Слева от нее красовалась реклама пива «Будвайзер», справа – «Корз». Перед стойкой толпились в четыре ряда желающие заказать напиток. Трио барменов в белых рубашках и красных жилетах лихо размахивали шейкерами, точно шестизарядными револьверами.

Зал был размером с амбар, и набилось в него человек пятьсот, не меньше, но Дэвид знал, что легко отыщет здесь Уиллу. Чутье не подведет, думал он, лавируя между пляшущими ковбоями и ковбойками и едва не пританцовывая вместе с ними.

Он срезал танцпол по диагонали и, миновав барную стойку, оказался в темном и тесном зале. Вдоль стены тянулись столики и диваны с высокими спинками, образующие кабинки. Почти в каждую такую кабинку набилось по четыре человека, а из-за зеркал казалось, что их вдвое больше. Все они пили пиво из здоровенных кувшинов. Только один столик пустовал, точнее, за ним сидела Уилла: одна, без еды, без выпивки. Ее закрытое платье в цветочек смотрелось диковато среди «ливайсов», джинсовых юбок и рубашек с перламутровыми пуговицами. Щеки у нее алели, а в уголках губ наметились ямочки. Уилла внимательно наблюдала за танцующими и не сразу увидела Дэвида. Казалось, она попала сюда с другой планеты, но Дэвид ею залюбовался. Уилла, чьи губы вот-вот тронет улыбка, была прекрасна.

– Привет! – сказала она, когда он подсел к ней за столик. – Я надеялась, что ты придешь. Вернее, знала. Группа что надо, правда? Так громко играют!

Ей приходилось перекрикивать музыку, но Дэвид видел, что и это ей по душе. Бросив всего один взгляд на Дэвида, она опять стала наблюдать за танцующими.

– Да, лабают отлично, – кивнул он.

Это действительно было так. Дэвид прямо чувствовал, как все у него внутри отзывается на эту музыку – несмотря на вернувшуюся тревогу. Теперь, когда он нашел Уиллу, ему опять стало страшно, что они пропустят треклятый поезд.

– Голос у вокалиста точь-в-точь как у Бака Оуэнса.

– Правда? – Она с улыбкой посмотрела на Дэвида. – А кто такой Бак Оуэнс?

– Неважно. Нам пора возвращаться на станцию. Если не хочешь проторчать тут лишние сутки.

– Знаешь, вообще-то я не против. Это место мне даже нра… О-го-го!

Через весь танцпол полетел стакан. Вспыхнув на миг зеленым и золотым в лучах цветных софитов, он разлетелся вдребезги где-то в толпе. Танцующие закричали и зааплодировали, и Уилла тоже захлопала в ладоши. Дэвид увидел, что к тому месту, откуда был запущен снаряд, уже продвигаются амбалы в черных футболках с надписями «ОХРАНА» и «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ».

– В таких притонах только на парковке насчитаешь четыре драки за вечер, – сказал Дэвид. – А под конец и прямо на танцполе свалку устроят.

Она засмеялась и наставила на него «пистолеты» из указательных пальцев.

– Супер! Хочу на это посмотреть.

– А я хочу вернуться на станцию, – повторил Дэвид. – В Сан-Франциско пойдем с тобой по кабакам, обещаю.

Она выпятила нижнюю губу и тряхнула волосами соломенного цвета.

– Там все будет по-другому, ты же знаешь! Спорим, в Сан-Франциско пьют… Не знаю… Макробиотическое пиво!

Дэвид засмеялся. Как и тогда, на дороге, когда его насмешила собственная идея назваться Грозой Волков, мысль о макробиотическом пиве показалась ему уморительной. Но тревога никуда не делась – может, и смех был вызван именно ею?

– Мы ненадолго прервемся, друзья, – сказал вокалист, отирая лоб. – А вы пока пейте, пейте и помните: с вами сегодня я, Тони Вильянуэва, и группа «Сошедшие с рельсов».

– Это знак, – сказал Дэвид. – Пора надевать хрустальные туфельки и валить отсюда.

Он взял ее за руку и встал из-за стола, но Уилла не сдвинулась с места. Впрочем, его руку она тоже не отпустила, и тогда Дэвид сел обратно. Подступила паника. Кажется, теперь он знал, каково приходится рыбе, когда та понимает, что не может избавиться от крючка, что крючок засел накрепко и мистера Окушка неумолимо тянет из воды, и уже маячит на горизонте берег и последний предсмертный плюх… Опять этот убийственный взгляд прекрасных голубых глаз и ямочки на щеках: Уилла, чьи губы вот-вот тронет улыбка, его будущая жена, что по утрам читает прозу, а перед сном стихи, и называет новости по телевизору… Какими? Ах да… «слишком эфемерными».

– Взгляни на нас, – сказала она, поворачиваясь к зеркалу.

Он бросил взгляд на их отражение в зеркальной стене и увидел там милую юную пару с Восточного побережья, застрявшую в вайомингской глуши. В своем цветочном платье Уилла выглядела куда лучше него, но к этому, пожалуй, придется привыкнуть. Он перевел взгляд с отражения на настоящую Уиллу.

– Нет, посмотри еще раз, – попросила она; ямочки на щеках не исчезли, однако лицо у нее стало серьезным – насколько это было возможно в таком веселом и шумном месте. – Вспомни, что я тебе говорила.

С губ Дэвида едва не сорвалось: «Ты много чего говорила, и я помню каждое слово!», но это был бы ответ влюбленного юнца, красивый и бессмысленный. Он прекрасно понял, что она имеет в виду, и молча перевел взгляд на зеркало. Только на сей раз он посмотрел внимательно. И никого не увидел. Последняя кабинка бара «26» была пуста. Он перевел ошалелый взгляд на Уиллу… Впрочем, нет, он не слишком удивился.

– Неужели ты не задумался, почему в таком бедламе миловидная девушка сидит за столиком совершенно одна? – спросила Уилла.

Дэвид помотал головой. Он вообще мало о чем задумывался – до сих пор. Например, он даже не помнил, когда в последний раз ел или пил. Не знал, который час и давно ли зашло солнце. И что же, собственно, с ними случилось. Он знал лишь, что «Северный экспресс» сошел с рельс, и теперь они – по какому-то странному совпадению, – сидят в ковбойском баре и слушают группу под названием…

– Я пинал банку, – сказал он. – По дороге сюда я пинал банку!

– Да, – ответила Уилла. – И сейчас ты сперва увидел нас в зеркале, верно? Ощущения – одно дело. А вот ощущения плюс ожидания… – Она подмигнула, подалась вперед и, прижавшись грудью к его руке, поцеловала его в щеку; это было чудесно – тепло и мягко, как и прежде. – Бедный Дэвид. Это так ужасно. Ты поступил очень храбро, решив идти за мной. Я не ожидала, честно.

– Надо вернуться и сказать остальным.

Она поджала губы.

– Зачем?

– Затем, что…

К их столику шли два ковбоя в шляпах и две смеющиеся девицы в джинсах и ковбойских рубашках с бахромой. Когда они приблизились, их лица приняли одинаковое – не испуганное, а, скорее, озадаченное – выражение, после чего все четверо развернулись и зашагали обратно к бару. Они нас почувствовали, подумал Дэвид. Их будто оттолкнула волна холодного воздуха. Холодный воздух – вот кто мы теперь.

– Просто так будет правильно.

Уилла засмеялась. У нее был усталый смех.

– Ты прямо как тот старичок из рекламы овсянки.

– Зайка, они же все сидят и ждут, когда за ними приедет поезд!

– Как знать! Может, он и приедет!

Дэвид невольно отпрянул, так злобно она это сказала.

– Может, их наконец заберет тот поезд для праведников – помнишь, из госпелов, – куда не пускают жулье да ворье? И унесет их на небеса, прямиком в Царство Божие!..

– Вряд ли «Амтрак» и до рая добрался, – сказал Дэвид.

Он надеялся ее рассмешить, но Уилла только помрачнела и опустила взгляд. Тут его осенило.

– Тебе что-то известно, да? Их надо о чем-то предупредить?

– Не понимаю, с какой стати мы должны это делать, если можно просто остаться здесь. – Уж не обида ли послышалась в ее голосе? Такой он Уиллу еще никогда не видел и даже не догадывался о ее существовании. – Может, ты слеп, Дэвид, но ты пришел за мной. Люблю тебя за это. – Она опять его поцеловала.

– Кстати, на дороге был волк, – сказал он. – Я хлопнул в ладоши, и он дал деру. Всерьез подумываю взять себе прозвище Гроза Волков.

На долю секунды у Уиллы отвисла челюсть, и Дэвид успел подумать: чтобы я смог наконец удивить любимую женщину, нам с ней пришлось умереть. А в следующее мгновение она откинулась на мягкую спинку дивана и громко захохотала. Официантка, проходившая мимо с полным подносом пивных кружек, от неожиданности уронила их и цветисто выругалась.

– Гроза Волков! – голосила Уилла, утирая слезы. – Буду называть тебя так в постели! О, о, Гроза Волков! Ты такой большой! Такой волосатый!

Официантка растерянно смотрела на пузырящуюся массу и ругалась, как матрос, но от их столика держалась подальше.

– Думаешь, мы все еще можем? – спросил Дэвид. – Ну, заняться любовью?

Уилла вытерла слезы и сказала:

– Ощущения плюс ожидания, помнишь? Вместе они творят чудеса. – Она взяла его за руку. – Я по-прежнему люблю тебя, а ты меня, так?

– Не будь я Гроза Волков! – воскликнул Дэвид.

Шутить еще удавалось, ведь он до сих пор не мог поверить, что умер. Поглядев в зеркало, он снова увидел в отражении их обоих. А потом – одного себя; его рука сжимала пустоту. Наконец исчез и он. Но это не мешало ему дышать, ощущать запахи пива, виски и духов.

Откуда-то прибежал уборщик и стал помогать официантке убирать осколки.

– Я будто со ступеньки вниз шагнула, – говорила она.

Да уж, не так Дэвид себе представлял загробную жизнь.

– Ладно, я пойду с тобой, – сказала Уилла, – но торчать на станции с теми старперами я не собираюсь. Лучше уж здесь.

– Хорошо.

– Кто такой Бак Оуэнс?

– Я расскажу, – пообещал Дэвид. – И про Роя Кларка тоже. Но потом. Сперва выкладывай все, что тебе известно.

– Мне никто из них даже не нравится! Только Генри Лэндер душка. И жена у него ничего.

– Фил Палмер вроде тоже.

Она сморщила нос.

– Фил – Маму Зарубил.

– Так что тебе известно?

– А ты открой глаза – и сам все увидишь.

– Будет куда проще, если ты мне ска…

Похоже, что нет. Уилла подскочила на месте и показала пальцем на сцену.

– Гляди! Музыканты возвращаются!

Луна стояла высоко, когда они с Уиллой, взявшись за руки, вышли на дорогу. Дэвид не понимал, как это возможно, ведь они прослушали только первые две песни из второго отделения, но вот она, луна, плывет высоко над горизонтом по усыпанному блестками черному небу. Это было странно, но куда больше Дэвида настораживало другое.

– Уилла, какой сейчас год? – спросил он.

Уилла помедлила с ответом. Ее платье развевалось на ветру, как настоящее.

– Точно не помню… Странно, да?

– Учитывая, что я не помню, когда последний раз ел или пил, – пожалуй, не слишком. Ну, а навскидку можешь сказать? Не думая?

– Тысяча девятьсот… восемьдесят восьмой?

Дэвид кивнул. Сам он назвал бы восемьдесят восьмой.

– Там, в баре, была девушка в футболке с надписью «СРЕДНЯЯ ШКОЛА КРОУХАРТ-СПРИНГС, ВЫПУСК 2003». А раз ее пустили в бар, значит…

– Значит, две тысячи третий год был минимум три года назад.

– Вот и я так подумал. – Дэвид остановился, как вкопанный. – То есть сейчас – две тысячи шестой! Но этого не может быть, так ведь, Уилла? Мы в двадцать первом веке?!

Не успела она ответить, как сзади раздалось отчетливое «цок-цок-цок» когтей по асфальту. Причем на сей раз волк явно был не один. Они обернулись и увидели на шоссе четырех зверей. Самый крупный держался впереди, это был тот же волк, которого Дэвид встретил по пути в Кроухарт-Спрингс. Его лохматую черную шкуру он узнал бы где угодно. Глаза волка теперь ярко блестели: на дне каждого плавало по луне.

– Они нас видят! – радостно воскликнула Уилла. – Дэвид, они нас видят!

Она встала коленом на прерывистую линию разметки, протянула правую руку и зацокала, подзывая волка:

– Иди ко мне, малыш! Иди сюда!

– Уилла, может, не надо?..

Она пропустила его слова мимо ушей – собственно, другого он от нее и не ждал. У Уиллы на все было свое мнение. Именно она придумала отправиться в Сан-Франциско из Чикаго на поезде, чтобы потрахаться в мчащем на всех парах экспрессе, когда вагон покачивается на рельсах.

– Ну же, малыш, иди к мамочке!

Большой волк подошел, а следом и самка с двумя… как там их называют? Переярками? Когда он потянулся мордой – очень зубастой мордой – к руке Уиллы, лунный свет на секунду полностью заполнил его глаза, сделав их серебряными. За миг до того, как коснуться носом ее пальцев, волк вдруг пронзительно завизжал и так резко отскочил, что встал на задние лапы, молотя передними по воздуху и обнажив белое пушистое брюхо. Остальные кинулись врассыпную. Большой волк кувыркнулся в прыжке и припустил в кусты справа от дороги, поджимая хвост и не переставая скулить.

Уилла встала. В ее взгляде читалась такая боль, что Дэвид не выдержал и опустил глаза.

– Так вот зачем ты потащил меня среди ночи на дорогу, не дав дослушать музыку? – спросила она. – Чтобы показать мне, кто я теперь такая? Можно подумать, я не знала!

– Уилла, прости. Мне очень жаль.

– Пока не очень, но скоро будет. – Она взяла его за руку. – Идем, Дэвид.

Тут он все же осмелился на нее посмотреть.

– Ты не злишься?

– Немного злюсь. Но у меня теперь больше никого нет, кроме тебя, так что придется терпеть.

Вскоре после встречи с волками Дэвид заметил на обочине банку из-под «Будвайзера». Он был почти уверен, что именно эту банку зашвырнул в бурьян неудачным пинком. Но вот она опять лежит ровно на том же месте. Потому что никуда он ее не зашвыривал, разумеется. Ощущения плюс ожидания творят чудеса, говорила Уилла… Вместе они способны воссоздать в человеческом воображении что угодно, хоть шоколадку «Ризес».

Дэвид снова пнул банку и отправил ее в бурьян, а потом, когда они отошли подальше, обернулся. Банка лежала на месте, аккурат там, куда ее бросил какой-нибудь ковбой, подъезжая к бару «26» на своем пикапе. Дэвиду вспомнилось, что в старом сериале «И-и-ха-а» с Баком Оуэнсом и Роем Кларком такие пикапы называли ковбойскими «кадиллаками».

– Чему улыбаешься? – спросила Уилла.

– Потом скажу. Времени у нас, похоже, хоть отбавляй.

Они стояли у железнодорожной станции Кроухарт-Спрингс, держась за руки в лунном свете, как Гензель и Гретель перед пряничным домиком. Дэвиду этот длинный зеленый амбар казался сейчас пепельно-серым, и хотя он знал, что слова «ВАЙОМИНГ» и «ШТАТ РАВНОПРАВИЯ» написаны красной, белой и синей краской, при таком освещении цветов было не разобрать. На одном из столбиков широкого крыльца белел листок, защищенный от непогоды полиэтиленом. В двойных дверях по-прежнему стоял Фил Палмер.

– Эй, очкарик, – окликнул он Дэвида. – Есть хабарик?

– Нет, простите, мистер Палмер.

– Ты вроде собирался купить мне пачку.

– Магазинов по пути не попалось, – ответил Дэвид.

– Ну, а там, где ты побывала, куколка, сигарет не продавали? – осведомился Палмер у Уиллы.

Он был из тех, кто всех женщин определенного возраста называет «куколками», это любой понял бы с первого взгляда – как и то, что в жаркий августовский день он заламывает шляпу на затылок и, отирая лоб, говорит: «Ну и духотища! Это все из-за влажности. В сухом климате жара лучше переносится».

– Наверняка продавали, вот только купить их я не смогла бы.

– И почему же, зайка?

– А вы сами как думаете?

Палмер только скрестил руки на щуплой груди и промолчал. Где-то за дверью его жена по-прежнему вопила:

– Опять рыба на ужин! Не понос, так золотуха! Еще и крекерами воняет!

– Мы все умерли, Фил, – сказал Дэвид. – Привидения не покупают сигареты.

Палмер несколько секунд молча глядел на него, а потом захохотал, но по его взгляду Дэвид успел понять, что он и сам давно обо всем догадался.

– Слушай, я на своем веку немало отговорок слыхал, – отсмеявшись, сказал Палмер. – Но эта – просто блеск!

– Фил…

Крики изнутри:

– Рыба на ужин! Ч-черт подери!..

– Ладно, вы уж не обессудьте, ребятки. Долг зовет, – сказал Палмер и ушел.

Дэвид повернулся к Уилле, готовясь услышать: «А ты чего ждал?», но Уилла внимательно разглядывала объявление на столбе.

– Посмотри-ка и скажи, что ты здесь видишь.

– Сверху написано «ТОРГОВЛЯ С РУК ЗАПРЕЩЕНА ПРИКАЗОМ ШЕРИФА ОКРУГА СУБЛЕТТ…», потом что-то мелким шрифтом… тыры-пыры… а внизу…

Она пихнула его локтем в бок. Причем больно.

– Хватит валять дурака, посмотри внимательно! Я не готова торчать тут всю ночь.

Ты дальше своего носа ничего не видишь.

Он отвернулся от станции и поглядел на сияющие в лунном свете железнодорожные пути.

Впереди возвышалась большая белая гора с плоской вершиной – столовая гора, как в старых добрых вестернах Джона Форда.

Дэвид еще раз посмотрел на объявление и подивился, как это он, крутой банкир по прозвищу Гроза Волков, мог прочесть «ТОРГОВЛЯ С РУК» вместо «ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

– Так, стоп. Здесь написано «ВХОД ВОСПРЕЩЕН ПРИКАЗОМ ШЕРИФА ОКРУГА СУБЛЕТТ», – сказал он.

– Уже лучше. А под «тыры-пыры» что?

Сперва он вообще не смог разобрать, что написано внизу – там была просто россыпь каких-то невразумительных символов. Видимо, его разум, не желая верить в случившееся, лихорадочно подыскивал удобоваримое толкование. Дэвид опять перевел взгляд на пути и увидел – без особого, впрочем, удивления, – что они больше не блестят в лунном свете. Рельсы заржавели, между шпалами росли сорняки. Когда Дэвид вновь посмотрел на станцию, та оказалась ветхой развалиной с заколоченными окнами и прохудившейся крышей. Надпись «ПАРКОВКИ НЕТ. СТОЯНКА ТАКСИ» с асфальта исчезла, а сам асфальт был весь в ямах и трещинах. Дэвид еще видел надписи «ВАЙОМИНГ» и «ШТАТ РАВНОПРАВИЯ» на стене, но то были даже не слова, а их бледные призраки. Прямо как мы, подумал он.

– Идем, – сказала Уилла – та самая Уилла, у которой на все было свое мнение, которая умела видеть дальше своего носа и хотела, чтобы он тоже увидел, даже если зрелище не из приятных. – Последнее испытание. Прочти слова внизу – и будет нам счастье.

Дэвид вздохнул.

– Здесь написано «ПОД СНОС» и «НАЧАЛО РАБОТ – ИЮНЬ 2007».

– Молодец, «пять»! А теперь давай узнаем, не желает ли кто сходить в город и послушать концерт «Сошедших с рельсов». Я скажу Палмеру, что во всем есть свои плюсы. Сигареты мы купить не можем, но и за вход с нас ничего не возьмут.

Вот только в город никто идти не захотел.

– Что значит «мы все умерли»? Зачем она пугает людей? – обратилась Рут Лэндер к Дэвиду, и по-настоящему его убил (так сказать) даже не упрек в ее голосе, а ее взгляд, когда она опустила голову на плечо Генри. Ясно было, что она тоже все знает.

– Рут, – сказал Дэвид. – Не хочу вас расстраивать…

– Так не расстраивай! – вырвался у нее сдавленный крик.

Дэвид видел, что все, кроме Хелен Палмер, смотрят на него со злобой и неприязнью. Хелен кивала и о чем-то тихо переговаривалась с мужем и женщиной по фамилии Райнхарт, которую, возможно, звали Салли. Тут и там под флуоресцентными лампами кучковались пассажиры… Дэвид поморгал – и лампы исчезли. В свете луны, сочащемся сквозь щели и дыры в заколоченных окнах, люди превратились в тусклые силуэты. Лэндеры сидели не на скамейке, а прямо на пыльном полу рядом с россыпью пузырьков из-под крэка. Да, похоже, крэк добрался даже сюда, в край Джона Форда. На стене рядом с тем местом, где сидела и бубнила себе под нос Хелен Палмер, светлел круг. Дэвид моргнул еще раз – и лампы вернулись. Круглые настенные часы тоже.

– Шел бы ты отсюда, Дэвид, – сказал Генри Лэндер.

– Послушайте меня, Генри… – начала Уилла.

Старик перевел взгляд на нее, и Дэвид без труда прочел в нем неприязнь. От его прежней симпатии к Уилле Стюарт не осталось и следа.

– Не желаю слушать! – проворчал Генри. – Вы расстраиваете мою жену.

– Вот-вот, – сказал толстый парень в кепке «Сиэтл маринерс», кажется, по фамилии О’Кейси (или нет, но фамилия звучала по-ирландски и писалась с апострофом). – Рот на замок, малышка!

Уилла нагнулась к Генри, и тот слегка отшатнулся, словно у нее воняло изо рта.

– Я пошла сюда за Дэвидом только по одной причине: скоро это место снесут к чертовой матери! Или слова «бульдозер» и «бойный шар» вас тоже расстраивают, Генри? Уж их-то вы способны осознать?!

– Заткните ей рот! – приглушенно вскрикнула Рут.

Уилла, сверкая глазами, наклонилась к ней вплотную.

– И когда это место сровняют с землей, а грузовики развезут обломки станции – вот этой самой древней станции, на которой вы сидите, – что тогда? Куда вы денетесь?

– Оставьте нас в покое! – взмолился Генри.

– Генри, вы как та слепая проститутка, что не видит ничего дурного в своей профессии. Отрицанием делу не поможешь.

Урсула Дэвис, с первых минут невзлюбившая Уиллу, выпятила подбородок и шагнула вперед.

– Вот пристала, дура неуемная! Пошла отсюда!

Уилла резко развернулась.

– Да вы что, не понимаете? Вы умерли, мы все умерли, и чем дольше мы тут просидим, тем сложнее будет выбираться!

– Она права, – сказал Дэвид.

– А кто это тут подвякивает?! – прорычала Урсула, высокая, пугающе красивая женщина лет сорока. – Молчи в тряпочку, подкаблучник хренов!

Дадли опять издал протяжный ишачий вопль, а Райнхарт зашмыгала носом.

– Вы расстраиваете пассажиров! – вмешался до сих пор молчавший Рэттнер, невысокий проводник с вечно виноватым лицом.

Дэвид моргнул, и станция на миг погрузилась во тьму; у Рэттнера не было половины головы, а уцелевшая часть обгорела дочерна.

– Станцию снесут, и вам некуда будет податься! Некуда… мать вашу! – закричала Уилла, кулаками размазывая по лицу слезы. – Ну почему вы не хотите пойти с нами в город?! Мы покажем вам дорогу. Там хотя бы есть люди… и свет… и музыка!

– Мамочка, я хочу послушать музыку, – сказала Пэмми Эндрисон.

– Тихо! – осадила ее мать.

– Если бы мы умерли, мы бы это заметили, нет? – вставил Биггерс.

– Он дело говорит, сынок, – сказал Дадли, подмигивая Дэвиду. – И что, по-твоему, с нами случилось? Как мы умерли?

– Я… не знаю. – Дэвид поглядел на Уиллу; та лишь пожала плечами.

– Тут какое дело, – опять заговорил Рэттнер. – Поезда сходят с рельс. Такое случается… Хотел сказать «часто», но нет, вообще-то это большая редкость даже в здешних краях, где вся железнодорожная система нуждается в серьезном ремонте. И все же время от времени на некоторых узлах…

– Мы падали, – сказала Пэмми Андерсон.

Дэвид посмотрел на нее – посмотрел внимательно, – и увидел трупик с обгорелыми волосами; красное платьице превратилось в истлевшие лохмотья.

– Доолго-предолго па-адали, а потом… – Она издала горловой рык, сложила вместе ладошки и тут же раскинула их в стороны: на детском языке жестов это явно означало взрыв.

Она хотела сказать что-то еще, но тут мать без предупреждения влепила дочери затрещину – да такую крепкую, что показались зубы, а из уголка рта вылетела слюна. Пэмми секунду стояла с разинутым ртом, ошарашенно глядя на мать, а потом протяжно завыла на одной ноте. Звук этот был еще невыносимее, чем монотонное пение, которым девочка сопровождала игру в классики.

– Что я тебе говорила про вранье, Памела?! – закричала Джорджия Эндрисон, хватая дитя за руку с такой силой, что ее пальцы почти целиком вдавились в плоть.

– Она не врет! – вступилась за девочку Уилла. – Наш поезд сошел с рельс и упал с обрыва! Да, я наконец вспомнила, и вы тоже! Правда? Правда ведь? У вас на лице написано! Я же вижу!

Даже не поглядев на Уиллу, Джорджия наотмашь ударила ее по лицу. Другой рукой она по-прежнему трясла дочку. Дэвид видел то ребенка, то обугленный трупик. Что же именно загорелось? Теперь он вспомнил, как поезд летел в пропасть, но откуда начался пожар? Он не помнил – возможно, потому что не хотел вспоминать.

– Что я тебе говорила про вранье?! – вопила Джорджия Эндрисон.

– Что врать нехорошо, мамочка! – выдавила Пэмми.

Мать утащила ее в темноту. Оттуда еще долго доносился тот же пронзительный вой на одной ноте.

На миг повисла тишина – все прислушивались к крикам Пэмми. Уилла наконец повернулась к Дэвиду.

– Ну как? Тебе хватило?

– Да, – ответил он. – Идем отсюда.

– Флаг вам в руки, барабан на шею, топор в спину и электричку навстречу! – многословно выругался им вслед Биггерс, и Дадли испустил очередной ослиный йодль.

Дэвид повел Уиллу к двойным дверям, в которых по-прежнему стоял, скрестив руки на груди, Фил Палмер. Тогда Дэвид отпустил руку подруги и подошел к Хелен: та сидела в углу и раскачивалась из стороны в сторону. Она подняла на него растерянный взгляд и едва слышно прошептала:

– На ужин опять рыба…

– Может быть, не знаю, – ответил он. – А насчет вони – ваша правда. Воняет черствыми крекерами. – Он обернулся; несколько человек глядели им с Уиллой вслед из темноты, нарушаемой лишь тусклым лунным светом, который при большом желании можно было принять за свет флуоресцентных ламп. – Так, кажется, пахнет в помещениях, которые долго пустуют.

– Катись отсюда, щенок, – сказал Фил Палмер. – Иди пой в другом месте, здесь тебя никто не слушает.

– Я уже понял, – отозвался Дэвид и вслед за Уиллой вышел в лунную ночь.

Вдогонку им несся скорбным шелестом ветра голос Хелен Палмер:

– Не понос, так золотуха…

Они вернулись к бару «26». За ночь они прошли добрых девять миль, но Дэвид не устал. Видимо, привидения не только не испытывают голода и жажды, но и не устают, рассудил он. Да и ночь была уже другая: в небе новеньким серебряным долларом сияла полная луна, а асфальтированная стоянка перед баром пустовала. Сзади, на гравийной стоянке, было несколько фур, одна из которых – с зажженными фарами – сонно урчала. Вывеска над дверью теперь гласила: «УЖЕ В ЭТИ ВЫХОДНЫЕ – ГРУППА «ПОЛУНОЧНИКИ». ПРИХВАТИТЕ ДЕВЧАТ, НЕ ЖАЛЕЙТЕ ДЕНЬЖАТ».

– Какая прелесть, – сказала Уилла. – Сводишь меня на концерт, Гроза Волков? Я ведь твоя девчонка?

– Конечно, – ответил Дэвид. – Вопрос только, что нам делать до тех пор? Бар-то закрыт.

– А мы все равно туда проберемся.

– Заперто же!

– Это как посмотреть. Ощущения плюс ожидания, помнишь?

Дэвид кивнул и потянул ручку: дверь отворилась. Запахи в баре стояли прежние, только теперь к ним примешивался приятный хвойный аромат какого-то моющего средства. На сцене было пусто, над барной стойкой торчали ножки перевернутых табуретов, однако неоновая вывеска в виде гор Уинд-Ривер горела – то ли работники бара забыли ее выключить, то ли Дэвиду с Уиллой просто так захотелось. Скорее, последнее. Безлюдный танцпол казался огромным, и зеркало во всю стену усиливало это впечатление. В темных отполированных глубинах сияли перевернутые неоновые горы.

Уилла набрала полную грудь воздуха.

– Пахнет пивом и духами, – заметила она. – Обалденно!

– Это ты обалденная, – сказал Дэвид.

Она повернулась к нему.

– Тогда скорей меня поцелуй, ковбой!

Дэвид поцеловал ее на краю танцпола. Прислушавшись к своим ощущениям, он решил, что ставить крест на занятиях любовью еще рано. Да, определенно рано.

Уилла поцеловала его в уголки рта и отстранилась.

– Найдется четвертак для музыкального автомата? Хочу потанцевать.

Дэвид отправился к автомату в дальнем конце бара, бросил в него четвертак и включил песню под номером D19 – «Дни и ночи без тебя» в исполнении Фредди Фендера.

На стоянке для фур задремавший дальнобойщик Честер Доусон, везший в Сиэтл груз электроники, удивленно поднял голову: откуда-то доносилась музыка. Приснилось, подумал он и улегся обратно.

Дэвид и Уилла медленно кружили по пустому танцполу, то отражаясь в зеркале, то нет.

– Уилла…

– Помолчи минутку, Дэвид. Твоя девчонка хочет танцевать.

И Дэвид замолчал. Он зарылся лицом в ее волосы и полностью отдался музыке. Наверное, здесь они и останутся, думал он, и люди время от времени будут их видеть. Пойдут слухи, что в баре «26» живут привидения… Хотя вряд ли. Когда пьешь, о привидениях как-то не думаешь – если только не пьешь в одиночестве. Быть может, перед самым закрытием бармен или официантка (старшая – та, что распределяет чаевые) почувствуют, будто за ними кто-то наблюдает. Или услышат неизвестно откуда звучащую музыку, или заметят – краем глаза – мелькнувшую в зеркале тень… Дэвиду подумалось, что можно было выбрать местечко и получше, но в целом «26» не так уж плох. До закрытия здесь полно людей. И всегда можно послушать музыку.

Он принялся гадать, что же будет с другими пассажирами, когда бульдозеры уничтожат их иллюзию крыши над головой – а это непременно случится. Он представил, как на них обрушится град обломков, и Фил Палмер закроет собой воющую от страха жену. Представил, как Пэмми Эндрисон прижмется к матери, а та истошно завизжит. Как Рэттнер – робкий проводник – скажет: «Без паники, господа!», но его голос потонет в реве желтой строительной техники. Как коммивояжер Биггерс со всех ног поковыляет к выходу и, споткнувшись, упадет, когда чугунный шар ударит в крышу и под натиском рычащих бульдозеров рухнут своды его мира.

Дэвиду хотелось верить, что до тех пор за ними пришлют поезд, что их совместные ожидания оправдаются и принесут желаемые плоды. Почему-то верилось с трудом. Дэвид даже подумал, что от потрясения все пассажиры могут разом исчезнуть – угаснуть, как пламя свечи на ветру, – но и это было маловероятно. Он видел почти воочию: бульдозеры, самосвалы и экскаваторы разъехались, и трава ложится на землю под порывами ветра, дующего с гор, а они все стоят в лунном свете у заброшенных ржавых путей, сгрудившись под мириадами здешних звезд, и ждут своего поезда.

– Замерз? – спросила Уилла.

– Нет… С чего ты взяла?

– Ты дрожишь.

– Да что-то могильным холодом потянуло.

Дэвид закрыл глаза, и они стали танцевать дальше, то появляясь в зеркале, то исчезая. Когда они пропадали, лишь старое кантри звучало на пустом танцполе, залитом светом неоновых гор.

Гретель[5]

После смерти маленькой дочки Эмили пристрастилась к бегу. Сперва добегала до конца подъездной аллеи и там сгибалась пополам, ловя воздух ртом, затем до конца квартала, затем до мини-маркета «Продукты от Коузи» у подножия холма. В мини-маркете она брала хлеб, маргарин и, если в голову больше ничего не приходило, шоколадное поленце «Хо-хо» или круглый «Ринг-динг» с замороженным кремом. Обратный путь Эмили поначалу преодолевала спокойным шагом, потом тоже бегом. Со временем она отказалась от сладостей. Далось это на удивление тяжело: во-первых, сахар был отличным антидепрессантом, универсальной палочкой-выручалочкой, во-вторых, у нее выработалась настоящая сахарная зависимость. В любом случае поленцам «Хо-хо» следовало сказать пока-пока. Поленца канули в Лету: теперь хватало одного бега. Генри называл бег новой зависимостью, новой святыней и, пожалуй, не ошибался.

– Что об этом говорит доктор Штайнер? – поинтересовался он.

– Говорит, бегай сколько душе угодно, пусть эндорфины вырабатываются! – соврала Эмили, которая мало того что не обсуждала новую святыню со Сьюзен Штайнер, вообще не была у нее после похорон Эми. – Для твоего спокойствия она готова написать «бег» на рецептурном бланке.

Лгать мужу Эмили умела всегда. Даже после смерти Эми. «Родим второго», – спокойно заявила она, присев на краешек кровати, на которой Генри свернулся калачиком и беззвучно глотал слезы.

Генри это утешило, и слава богу, только Эмили рожать больше не планировала: разве можно, если есть шанс в один прекрасный день обнаружить малыша посеревшим и неподвижным? Нет, хватит с нее искусственного дыхания с непрямым массажем сердца, от которых нет проку, хватит дежурных операторов 911, истошно орущих: «Не кричите, мэм, я вас не понимаю!» Но Генри об этом знать необязательно, Эмили старалась успокоить мужа, по крайней мере поначалу. Она искренне верила, что всему голова – покой, а вовсе не хлеб. Возможно, когда-нибудь покой обретет и сама Эмили, но факт остается фактом: она родила больного ребенка, поэтому снова рисковать не собиралась.

Вскоре начались головные боли, жуткие, как мигрень. Тогда Эмили действительно обратилась к врачу, но не к Сьюзен Штайнер, а к доктору Мендесу, терапевту. Мендес прописал какой-то золмитриптан. На прием к Мендесу Эмили отправилась на автобусе, потом добежала до аптеки, чтобы купить лекарство, а потом – до дома. Получился кросс на две мили. На финише у подъездной аллеи Эмили казалось, что в правый бок, между верхним ребром и подмышечной впадиной, воткнули стальную вилку. Только она не расстроилась: физическая боль пройдет. Зато она устала и чувствовала, что сможет немного поспать.

Спала Эмили весь день и добрую половину вечера. На той самой кровати, где была зачата Эми и рыдал Генри. Когда проснулась, перед глазами расплывались круги – предвестники «Мигреней от Эм» – так она называла приступы головной боли. Эмили выпила новую таблетку, и, к ее вящему удивлению, боль сперва отступила куда-то в затылок, а потом исчезла вообще. «Жаль, от смерти ребенка таблетки не изобрели!» – с досадой подумала Эмили.

Она решила исследовать границы своей выносливости, подозревая, что исследование предстоит долгое. Недалеко от дома был колледж, а вокруг него – гаревые дорожки для бега. Туда она и стала ездить каждое утро, проводив мужа на работу. Генри страсти к бегу не понимал. Трусца – да, пожалуйста, трусцой бегают миллионы женщин. И приятно, и жировые валики исчезают, и живот подтягивается. Правда, у Эм валиков не имелось, и трусца ей не помогала. Помогал только быстрый бег.

Эмили ставила машину у дорожки и бегала до полного изнеможения, пока безрукавка с символикой Университета штата Флорида не темнела от пота и спереди, и сзади, пока ноги не переставали слушаться и не подкатывала дурнота.

Генри узнал. Кто-то из соседей засек одинокую бегунью, в восемь утра наматывающую круги на дорожке, и настучал ему. Завязался спор, вылившийся в ссору, которая разрушила семью.

– Это хобби, – сказала она.

– Джоди Андерсон говорит, ты носилась по дорожке, пока не упала. Джоди испугалась, что у тебя сердечный приступ. Эм, это не хобби, не фетиш, а самая настоящая зависимость! – Генри укоризненно поглядел на нее.

Вскоре после этого Эмили швырнула в него книгу, но жирную точку на семейной жизни поставил именно тот укоризненный взгляд. У нее лопнуло терпение: длинное лицо Генри вкупе с застывшим взглядом делали его похожим на барана. «Господи, я выскочила замуж за безрогого барана, и теперь он блеет сутки напролет!»

Тем не менее Эмили попыталась в последний раз рационально подойти к явлению, в котором, как она подозревала, рациональное начало отсутствовало в принципе. Существует же магическое мышление, значит, существуют и магические действия. Например, бег.

– Марафонцы бегают, пока не упадут, – сказала она.

– Ты собираешься участвовать в марафоне?

– Возможно.

Эмили отвела взгляд и посмотрела в окно на подъездную аллею. Аллея звала и манила на улицу, а улица – в большой мир.

– Нет, – покачал головой Генри, – ни о каком марафоне ты не мечтаешь. Дело вовсе не в этом.

«Вот она, сущность Генри, его гребаная квинтэссенция!» – подумала Эмили, с мрачным торжеством осознавая очевидное. Все шесть лет их брака он как книгу читал ее чувства, планы и намерения.

«Я утешала тебя. – Эмили уже начинала злиться. – Ты лежал на кровати, рыдал, а я тебя утешала!»

– Бег – классическая реакция на душевную боль, психологический ответ на стресс, – серьезным, почти менторским тоном произнес Генри. – Это так и называется – условная реакция избегания. Милая, не прочувствовав боль, ты никогда не сможешь…

Тут Эмили и схватила первый подвернувшийся под руку предмет, которым оказалась «Дочь хранителя тайны» в бумажной обложке. Книгу Ким Эдвардс Эмили так и не осилила, зато Генри, судя по закладке, уже проглотил три четверти. «Даже литературные вкусы у него как у безрогого барана!» – раздраженно подумала Эмили, швырнула книгу и попала ему в плечо. Генри взглянул на нее круглыми от потрясения глазами и попытался схватить за руку. Вероятно, он собирался обнять и успокоить, но кто знает? Кто знает наверняка хоть что-нибудь?

Чуть больше проворства – Генри поймал бы ее за локоть, запястье или хотя бы за рукав футболки. Но ее выпад сильно обескуражил его. Генри промахнулся, а она пустилась бежать, притормозив, только чтобы схватить поясной кошелек со столика у входной двери. Бегом по подъездной аллее, скорее на улицу, быстрее вниз по холму! Совсем недолго довелось Эмили прогуливаться там с коляской вместе с другими матерями, которые теперь ее сторонились. Однако сегодня она не то что останавливаться, даже скорость сбавлять не собиралась. В футболке с надписью «Спаси чирлидера», шортах и кроссовках на босу ногу Эмили мчалась навстречу миру. Она надела поясной кошелек, застегнула и понеслась по склону. Что она чувствовала?

Эйфорию, самый настоящий кайф.

Эмили бежала по городу (две мили за двадцать две минуты); если загорался красный, она не останавливалась, а бежала на месте. На углу Мэйн- и Истерн-стрит мимо проехали два парня на «мустанге» с откидным верхом (погода была как раз подходящая). Один засвистел, и Эмили показала наглецу средний палец. Наглец расхохотался, зааплодировал, и «мустанг» помчался по Мэйн-стрит.

Денег с собой было в обрез, зато имелась пара кредиток. Особенно порадовало наличие «Американ экспресс», ведь с ней можно получить дорожные чеки.

Эмили поняла: домой она не собирается, по крайней мере в ближайшие дни. Понимание принесло не грусть, а облегчение, и у нее мелькнула мысль, что эта мера не временная.

В отель «Моррис» она заглянула, чтобы позвонить, но, поддавшись порыву, решила в нем заночевать. Можно снять номер на одну ночь? Да, конечно. Она протянула администратору свой «Амекс».

– Посыльный вам, видимо, не понадобится, – проговорил он, многозначительно глядя на ее футболку и шорты.

– Я уезжала в спешке.

– Поня-атно… – протянул администратор тоном, из которого следовало обратное.

Эмили схватила ключ и быстро зашагала к лифту, с трудом подавляя желание побежать.

Ей хотелось купить одежду: пару юбок, пару блузок, двое джинсов и шорты, но до шопинга следовало позвонить Генри и отцу в Таллахасси. Начать решила с отца. Телефон автопарка, где он работал, Эмили не помнила, зато номер сотового знала наизусть. Отец ответил после первого же гудка.

– Привет, Эм, как ты? – закричал он под аккомпанемент рева моторов.

Щекотливый на первый взгляд вопрос в тупик не поставил.

– Пап, со мной все нормально. Я в отеле «Моррис», потому что, кажется, ушла от Генри.

– Навсегда, или это пробный шар? – уточнил отец.

Ни капли удивления в голосе: он воспринимал новости спокойно, что очень нравилось Эмили. Рев моторов стал тише, а потом заглох. Эмили представила, как папа входит в кабинет, закрывает дверь и, вероятно, берет ее портрет с заваленного всяким хламом стола.

– Трудно сказать, но пока возвращаться не думаю.

– Из-за чего поссорились?

– Из-за бега.

– Из-за бега?

– Ну, не только, – вздохнула Эмили. – Порой одно на деле означает совсем другое, понимаешь? Или целые слои совсем другого.

– Из-за ребенка, – заключил отец.

Со дня внезапной смерти внучки он называл ее не Эми, а просто «ребенок».

– Да, а еще из-за того, как я справляюсь с горем. Очевидно, совсем не так, как хотелось бы Генри, а вот мне вздумалось поступить по-своему.

– Генри – хороший парень, но да, собственные взгляды у него имеются. Как же иначе?

Эмили промолчала.

– Я могу чем-то помочь?

– Да, – сказала Эмили и объяснила, чем именно.

Отец согласился. Эмили знала, что он согласится, но сперва выслушает ее историю до конца. Ей очень хотелось выговориться, а старый Расти Джексон слушать умел. Иначе он вряд ли превратился бы из рядового автомеханика в одного из самых важных людей университетского городка (в этом Эм уверяли другие, сам отец не стал бы хвастать ни перед дочерью, ни перед кем-то еще).

– Я пришлю Мариэтту прибраться в доме, – сказал он.

– Пап, не надо, я в состоянии прибраться сама.

– Нет, там давно нужна генеральная уборка. Чертов дом закрыт почти целый год. С тех пор как умерла твоя мама, на Вермиллион-Ки я почти не выезжаю: в Таллахасси всегда дел невпроворот.

Покойную жену, равно как и маленькую внучку, Расти по имени не называл. После похорон (Дебра Джексон умерла от рака яичников) она превратилась в «твою маму».

«Ты точно не возражаешь?» – едва не вырывалось у Эм, но такие вопросы задают, когда просят об одолжении посторонних, ну или когда с отцом другие отношения.

– Ты бегать там собираешься? – поинтересовался Расти, и Эмили поняла, что он улыбается. – Пляжи на Вермиллионе бесконечные, плюс длинный участок хорошей дороги. Толкаться не придется: теперь до самого октября отдыхающих не будет. Тишина и покой!

– Я собираюсь там думать. Подумаю и, вероятно, поставлю точку на скорби по Эми.

– Вот и хорошо, – отозвался отец. – Забронировать тебе билет?

– Пап, я сама справлюсь.

– Разумеется, справишься. Эм, ты точно в порядке?

– Да.

– Судя по голосу, ты плачешь.

– Да, немного. Все случилось слишком быстро! – пожаловалась она, вытерла лицо и чуть не добавила: «Совсем как смерть Эми». Бедная крошка проявила себя маленькой леди: из «радионяни» не донеслось и слабого писка. «Уходи тихо, дверью не хлопай», – нередко слышала Эмили от мамы, особенно в подростковом возрасте.

– Генри ведь не заявится в отель и не станет тебе докучать?

Перед словом «докучать» Расти замялся буквально на секунду, но Эмили паузу расслышала и улыбнулась, хотя по щекам вовсю текли слезы.

– Тебя интересует, не поколотит ли меня Генри? Нет, это не в его стиле.

– Когда уходит жена, и не просто уходит, а бегом сбегает, волей-неволей изменишь своему стилю.

– Генри не такой, – возразила Эмили. – Он скандалить не станет.

– Может, сначала заглянешь в Таллахасси?

Она замялась. С одной стороны, ей хотелось, но с другой…

– Если честно, мне нужно немного побыть одной. Все случилось слишком быстро, – повторила она, хотя подозревала: сегодняшний взрыв назревал давно, возможно, даже таился в ДНК их брака.

– Ну хорошо. Эм, я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, папа! Спасибо. – Она нервно сглотнула. – Огромное спасибо.

Генри действительно не стал скандалить, даже не поинтересовался, откуда она звонит, и лишь сказал: «Вероятно, тайм-аут нужен не только тебе, он пойдет на пользу нам обоим».

Эмили подавила желание, нормальное и одновременно абсурдное, поблагодарить мужа. Разумнее было промолчать, и следующая фраза Генри подтвердила правоту ее решения:

– И к кому ты обратилась за помощью? К королю автопарка?

На сей раз Эмили подавила желание спросить, не звонил ли Генри любимой мамочке: тактика «зуб за зуб» редко дает хорошие результаты.

– Я собираюсь на Вермиллион-Ки, – с подчеркнутым спокойствием объявила она. – У папы там дом.

– Избушка из ракушек! – фыркнул Генри, и Эмили мысленно нарисовала себе его усмешку.

Дома с тремя комнатами и без гаража Генри всерьез не воспринимал, равно как и бисквитные пирожные «Твинки» с шоколадными поленцами «Хо-хо».

– Ладно, доберусь – позвоню, – бросила она.

Повисла тишина. Эмили представила, как Генри стоит в кухне, прислонившись к стене, сжимает трубку так, что костяшки побелели, и пытается совладать с гневом ради шести лет их в основном счастливого брака. Эми надеялась, что у него получится (конечно, если она попала в точку со своими фантазиями).

– Кредитки взяла? – осведомился Генри вполне спокойным, но усталым голосом.

– Да, но транжирить деньги не собираюсь. Мне нужна лишь моя половина… – Эмили осеклась и закусила губу. Надо же, едва не назвала бедную малышку «ребенком». Разве это правильно? Возможно, отцу это подходит, но самой ей так нельзя! Эмили начала снова: – Мне нужна половина отложенного на колледж Эми. Наверное, там немного, но…

– Больше, чем ты думаешь, – перебил Генри, в голосе которого снова зазвучало разочарование. Копить на колледж ребенка они начали не когда родилась Эми и даже не когда забеременела Эмили, а когда они окончательно решили обзавестись потомством. Попытки воплотить решение в жизнь растянулись на четыре года. Супруги уже подумывали о лечении от бесплодия и усыновлении, но тут мечта осуществилась. – Иначе как блестящими наши инвестиции не назовешь, особенно в акции производителей софта. Мы, как говорится, оказались в нужном месте в нужное время. Эмми, ты ведь не намерена залезать в ту кубышку?!

Ну вот, Генри опять указывает, чего можно хотеть, а чего – нет.

– Доберусь – сразу сообщу адрес, – процедила Эмили. – Со своей половиной поступай, как заблагорассудится, а на мою выпиши чек.

– Все бегаешь, – проговорил Генри, и Эмили промолчала, хотя менторски-профессорский тон мужа пробудил горячее желание швырнуть в него еще одну книгу, на сей раз в твердом переплете. – Слушай, Эм, – прервал затянувшуюся паузу Генри, – через пару часов я уеду, так что можешь забрать вещи и так далее. На комоде оставлю немного наличных.

Эмили чуть было не согласилась, но потом ей пришло в голову, что деньги на комодах и столиках обычно оставляют шлюхам.

– Нет, – твердо произнесла она. – Хочу начать с чистого листа.

– Эм! – горестно вздохнул Генри. Эмили представила, как муж борется с эмоциями, и перед глазами снова потемнело. – Нашей семье конец, да, детка?

– Не знаю, – ответила она, стараясь говорить как можно спокойнее. – Время покажет.

– Если бы я строил прогнозы, то сказал бы «да». Сегодня я осознал две вещи: во-первых, молодая здоровая женщина способна убежать далеко.

– Я перезвоню, – пообещала Эмили.

– Во-вторых, если живые младенцы укрепляют брак, подобно цементу, то мертвые разъедают словно серная кислота.

Самая обидная шпилька Генри не уколола бы больнее, чем дурацкая метафора, в которую он превратил дочку. Эм бы на такое не решилась, не только сейчас, а вообще никогда.

– Я перезвоню, – повторила она и повесила трубку.

Итак, Эмили Оуэнсби сбежала по подъездной аллее, затем вниз по холму к мини-маркету «Продукты от Коузи», затем на гаревую дорожку Колледжа Южного Кливленда. Она сбежала в отель «Моррис», сбежала от опостылевшего мужа, без оглядки, как сбегают уставшие терпеть женщины, у которых под ногами горит прошлое. Чуть позже Эмили (с помощью «Саутвест эйрлайнз») сбежала в Форт-Майерс, штат Флорида, а там взяла напрокат машину и покатила на юг к Нейплсу.

Опустевший Вермиллион-Ки наслаждался покоем под палящими лучами июньского солнца. Две мили по дороге от разводного моста, и Эмили уперлась в куцую подъездную аллею. Аллея вела к коттеджу из некрашеного ракушечника с синей крышей и облупленными синими ставнями, довольно неказистому снаружи, но уютному и комфортному внутри. Во всяком случае, кондиционеры работали исправно!

Когда Эмили заглушила мотор «ниссана», вокруг воцарилась тишина, нарушаемая лишь шорохом волн, накатывающих на пустынный пляж, и испуганным «У-у-о! У-у-о!» птицы, кричащей где-то совсем рядом.

Эм уронила голову на руль и добрых пять минут рыдала, выплескивая страх и напряжение последних шести месяцев. По крайней мере она пыталась, ведь в пределах слышимости не было никого, кроме уокающей птицы. Вдоволь наплакавшись, Эмили сняла футболку и стерла сопли, пот и слезы с лица, шеи и груди, обтянутой трикотажным серым бюстгальтером. Когда она шла к дому, под ногами хрустели ракушки и обломки кораллов. Эмили наклонилась за ключом, который лежал в коробке от пастилок «Сакретс», спрятанной под обаятельным уродцем-гномом в выгоревшем (изначально красном) колпаке, и подумала, что уже неделю не вспоминает о «мигренях от Эм». И слава богу, ведь золмитриптан остался в тысяче миль от Вермиллион-Ки.

Пятнадцать минут спустя Эмили, переодевшаяся в шорты и старую отцовскую футболку, уже бежала по пляжу.

Следующие три недели ее жизнь поражала спартанской простотой. На завтрак Эм пила кофе и апельсиновый сок, на обед поглощала огромные порции зеленого салата, а на ужин лакомилась замороженностями от «Стоуфферс» – макаронами с сыром или фаршем на тосте, который отец называл дерьмом на палочке. Углеводы были очень кстати. По утрам, когда еще царила прохлада, Эмили босиком бегала по пляжу, у самой воды, где лежал плотный влажный песок, а ракушек почти не попадалось. После обеда, когда становилось жарко, хотя нередко заряжал дождь, она бегала по тенистой, на большинстве участков, дороге. Иногда Эмили промокала до нитки. В таких случаях она бегала под дождем с улыбкой, порой даже смехом, а вернувшись домой, бросала одежду в стиральную машину, которая, на счастье, стояла в трех шагах от душевой кабины.

Сперва Эмили ежедневно пробегала две мили по пляжу и одну по дороге, а через три недели – три по пляжу и две по дороге. Свое убежище Расти Джексон любовно окрестил «Зеленым шалашом», вероятно, в честь какой-то старой песни. Шалаш стоял на северной оконечности острова, и второго такого на Вермиллион-Ки не было: остальную территорию оккупировали богатые, очень богатые, а южную оконечность, где высились три «дворца», – безумно богатые. Иногда Эм обгоняли грузовики с приспособлениями для ландшафтного дизайна и уборки территории и куда реже – легковушки. Все дома, мимо которых она пробегала, были закрыты, а подъездные аллеи огорожены цепями. Эмили знала: так они простоят до октября, когда начнут стягиваться хозяева. Постепенно она придумала названия для каждого из домов: «дворец» с колоннами окрестила «Тарой», окруженный металлическим забором-решеткой – «Тюрьмой», огромный, спрятанный за уродливой стеной из серого бетона – «Секретным объектом», а второй (после отцовского) дом небольшого размера, обсаженный пальметто и фенакоспермумами – «Логовом троллей», обитатели которого весь сезон питаются исключительно печеньем для троллей.

На пляже Эмили нередко встречала волонтеров из Общества спасения морских черепах и вскоре выучила их имена. «Привет, Эм!» – кричали они ей вслед. Посторонних почти не было, хотя однажды над самой ее головой пролетел вертолет. Молодой пассажир высунулся из кабины и помахал рукой. Эм помахала в ответ, радуясь, что ее бейсболка с символикой «Флоридских семинолов» надвинута на самое лицо.

За продуктами Эмили ездила в «Пабликс», расположенный в пяти километрах по шоссе 41, а на обратном пути нередко останавливалась в букинистической лавке Бобби Триккета, которая хоть и была намного больше отцовского Шалаша, по сути являлась той же избушкой из ракушек. Эмили покупала детективы Реймонда Чандлера и Эда Макбейна в бумажной обложке с пожелтевшими страницами и сладковатым запахом, навевающим не меньшую ностальгию, чем древний «форд»-универсал с деревянным кузовом, двумя пластмассовыми креслами, привязанными к крыше, и видавшей виды доской для серфинга, торчащей сзади, который Эм однажды встретила на шоссе 41. Детективы Джона Макдональда брать не стоило: у отца имелось чуть ли не полное собрание сочинений, распределенное по грубым шкафам. К концу июля грудь Эмили превратилась в прыщики, попа исчезла. Она пробегала по шесть, а то и семь миль в день, заставила свободные полки книгами с названиями вроде «Мертвый город» и «Шесть злодеяний», забыла про телевизор – даже погоду не смотрела, – ни разу не включала старый компьютер и не читала газет.

Отец звонил через день, но перестал спрашивать, «не стоит ли положить на работу и нагрянуть в гости», после того как Эм объяснила: когда будет готова к встрече, скажет сама. Пока она заверила лишь, что о самоубийстве не думает (правда), от депрессии не страдает (ложь) и нормально питается. Расти хватило и этого, ведь они с дочерью привыкли доверять друг другу. Эмили знала, что в летние месяцы у отца хлопот полон рот: все, чем нельзя заниматься, когда по университетскому городку шныряют студенты, следовало сделать с пятнадцатого июня по пятнадцатое сентября, когда вокруг лишь слушатели летних курсов и участники научных конференций, которые проводит администрация.

Еще у отца имелась подружка по имени Мелоди. Подробностями Эм не интересовалась, не представляя, как их воспримет, зато знала: отец с Мелоди счастлив, поэтому всегда о ней спрашивала. «У Мел все пучком», – неизменно отвечал отец.

Однажды Эмили позвонила Генри, и однажды Генри позвонил ей, кажется, пьяный. В тот вечер он раз десять спрашивал, считать ли их отношения законченными, а Эмили врала, что не знает. Наверное, врала.

По ночам Эмили точно в кому проваливалась. Сначала ее мучили кошмары: снова и снова снилось утро, когда они с Генри обнаружили дочку серой и холодной. Порой она видела Эми почерневшей, как гнилая ягода, а пару раз в кошмарах «покошмарнее» малышка отчаянно хрипела, и она спасала ее искусственным дыханием «изо рта в рот». Подобные кошмары пугали сильнее всего, ведь, просыпаясь, Эмили осознавала: девочка мертва. Одну из таких пыток прервал гром. Молнии вспарывали небо над Мексиканским заливом и чертили на стенах эфемерные ярко-голубые узоры. Эмили соскользнула с кровати, прижала колени к груди и разрыдалась, кулаками растягивая рот в страшной улыбке.

По мере увеличения физических нагрузок – нужно же исследовать границы своей выносливости – кошмары либо исчезли, либо отступили на задворки памяти. Эмили просыпалась не столько посвежевшей, сколько эмоционально разряженной, причем разряженной полностью. Дни на Вермиллион-Ки были похожи, как близнецы, но теперь каждый новый казался действительно новым, а не продолжением старого. Однажды, открыв глаза, Эмили поняла: смерть дочки из жуткого настоящего незаметно превратилась в прошлое.

Молодая женщина решила пригласить в гости отца. Если хочет, пусть и Мелоди свою привозит, она приготовит им праздничный ужин. При желании могут и на ночь остаться, в конце концов дом-то отцовский.

Вскоре появились другие мысли: что делать со своей настоящей жизнью, той, которая ждет за разводным мостом. Что ей стоит сохранить, а от чего лучше избавиться?

Нужно еще немного времени, совсем немного. Неделя, максимум две, и она позвонит отцу. Эмили чувствовала, что уже почти готова. Почти.

Однажды, незадолго до того как июль уступил права августу, Дик Холлис объявил Эмили, что она больше не будет маяться от скуки на пустынном острове, мол, у нее появилась компания. Крошечный Вермиллион-Ки он называл исключительно островом, а не островком.

Про таких, как Дик, говорят «стреляный воробей». Иногда он выглядел на пятьдесят, иногда – на все семьдесят. Высокий, поджарый, он постоянно носил соломенную шляпу, напоминающую перевернутую миску, и с семи утра до семи вечера дежурил на разводном мосту, который соединяет Вермиллион-Ки с материком. Дик работал с понедельника по пятницу, а в выходные его сменял Малой (явно справивший тридцатилетие). Порой Эмили вбегала на мост и, увидев в старом плетеном кресле у будки дежурного не Дика, а Малого, читающего не «Нью-Йорк таймс», а «Популярную механику» или «Максим», с ужасом понимала, что пролетела очередная неделя.

Однако в тот день, как ни странно, дежурил Дик. В темнеющем под хмурым небом проливе между Вермиллионом и материком, который Холлис величал горло́м, не было ни души. Сидящая на перилах моста цапля либо медитировала, либо караулила рыбу.

– Компания? – удивилась Эм. – Нет у меня никакой компании.

– Я имел в виду другое. Пикеринг вернулся. Он ведь в триста шестьдесят шестом живет? Вот, «племянницу» привез.

На слове «племянница» Холлис закатил блекло-голубые, почти бесцветные глаза.

– Я никого не видела, – парировала Эм.

– Верно, – кивнул Дик. – Пикеринг прикатил на своем красном «мерсе» около часа назад, ты небось тогда кроссовки зашнуровывала. – Холлис подался вперед, зашуршав лежащей на впалом животе газетой. Эмили успела разглядеть наполовину разгаданный кроссворд. – Каждое лето у него новая «племянница»! Всегда молодая! А иногда, – Дик сделал паузу, – иногда в августе он привозит одну, а в сентябре – другую.

– Я с ним не знакома, – проговорила Эм, – и красных «мерседесов» здесь не видела.

Эмили даже не представляла, который из домов триста шестьдесят шестой. Она обращала внимание на сами дома, а не на почтовые ящики с номерами. Естественно, за исключением номера двести девятнадцать: на том ящике красовался целый выводок деревянных птичек (соответствующий ему дом Эм, разумеется, окрестила Скворечником).

– Ну и тем лучше, – отозвался Дик и вместо того, чтобы закатить глаза, резко опустил уголки рта, словно проглотив гнилую ягоду. – Сюда Пикеринг везет девчонок на «мерсе», а обратно в Сент-Питерсберг – на яхте. У него большая белая яхта, называется «Карусель». Сегодня утром она как раз мимо моста проплыла. – Дик снова опустил уголки рта. Вдали громыхнул гром. – Пикеринг показывает девчонкам дом, потом отправляется с ними в мини-круиз и пропадает до января, когда в Чикаго становится холодно.

Во время утренней пробежки по пляжу Эм вроде бы видела белую красавицу у причала, но точно уверена не была.

– Через пару дней, максимум неделю, его люди отгонят «мерс» туда, где он обычно стоит. Наверное, в гараж неподалеку от частного аэропорта в Нейплсе.

– Похоже, ваш Пикеринг очень богат, – отметила Эм.

Столь долгих и интересных разговоров у них с Диком еще не случалось, но она начала бежать на месте, отчасти боясь, что остынут мышцы, но в основном, потому что тело настойчиво звало вперед.

– Богат, как Скрудж Макдак, только Пикеринг свои денежки тратит на то, что в утиную голову дядюшки Скруджа точно бы не пришло. Говорят, его бизнес как-то связан с компьютерами. Думаю, у всех Скруджей так, верно? – Холлис закатил глаза.

– Да, пожалуй, – кивнула Эм, не прекращая бег на месте.

Вдали снова громыхнуло, на сей раз поувереннее.

– Вижу, тебе не терпится сбежать, но я не просто так это рассказываю, – заявил Дик, аккуратно свернул газету, положил рядом с креслом, а сверху вместо пресс-папье поставил кофейную чашку. – Привычки сплетничать о местных обитателях у меня нет. Они в основном богаты, и сплетничай я с каждым встречным, давно бы место потерял. Но ты, Эмми, мне нравишься: держишься особняком, нюни не распускаешь, и отец у тебя замечательный – сколько раз меня пивом угощал!

– Спасибо! – поблагодарила тронутая до глубины души Эмили, а потом, кое-что сообразив, улыбнулась: – Отец попросил вас за мной приглядывать?

– Нет! – покачал головой Холлис. – Не просил и никогда не попросит. Это не в стиле Расти Джексона, хотя он сказал бы тебе то же самое: «Джим Пикеринг не очень хороший человек, я бы держался от него подальше. Если пригласит пропустить стаканчик или даже выпить чашечку кофе со своей новой «племянницей», лучше отказаться, а если позовет в круиз, следует отказаться категорически».

– Круизы меня больше не интересуют, – заявила Эмили. В данный момент ее интересовала лишь задача, ради которой она приехала на Вермиллион-Ки. Эмили чувствовала: задача почти решена. – Побегу домой, пока дождь не полил!

– Он польет не раньше пяти, – проговорил Дик. – Хотя, даже если я ошибаюсь, с тобой ничего не случится.

– Я тоже так думаю, – снова улыбнулась Эмили. – Вопреки расхожему мнению, женщины под дождем не тают. Передать отцу привет?

– Обязательно. – Холлис нагнулся за газетой, потом взглянул на Эм из-под своей нелепой шляпы. – Кстати, как твои дела?

– Лучше, с каждым днем лучше. – Эмили развернулась и побежала к «Зеленому шалашу». Она подняла руку – пока, мол, – и сидевшая на перилах цапля пролетела мимо, зажав в длинном клюве рыбу.

Домом номер триста шестьдесят шесть оказался «Секретный объект», ворота которого впервые со дня приезда Эмили на Вермиллион-Ки были приоткрыты. Или они были приоткрыты, уже когда она бежала к мосту? Эмили не помнила. Да, конечно, ведь чтобы не терять счет времени, она стала брать на пробежки массивные электронные часы с крупными цифрами. Вероятно, на них она и смотрела, пробегая мимо.

Сперва Эмили не собиралась останавливаться у «Секретного объекта»: гроза приближалась. Однако на ней ведь была не замшевая юбка за тысячу долларов из бутика, а наряд из спортивного магазина: шорты и футболка с «галочкой» «Найки». К тому же, как она сказала Дику, женщины под дождем не тают. В общем, Эмили сбавила скорость, свернула к дому и заглянула за ворота. Из чистого любопытства.

Во дворе стоял «Мерседес-450 SL», который Эмили узнала, потому что ее отец ездил на таком же. Только машина Расти была уже старая, а эта – новехонькая, карминно-красная и блестящая даже под слабыми лучами затянутого тучами солнца. Багажник оставили открытым. Из него свисала длинная прядь белокурых волос. Перепачканных кровью…

Дик упоминал, что гостья Пикеринга – блондинка? Первым в сознании Эмили возник именно этот вопрос. Потрясенная до глубины души Эм не чувствовала в нем ничего странного: вопрос казался вполне логичным, а Дик на него не ответил. Он лишь съязвил, что гостья молода, назвал ее «племянницей» и закатил глаза.

На сей раз громыхнуло прямо над головой.

За исключением ярко-красной машины и блондинки (в багажнике лежала именно она), во дворе не было ни души. Дом тоже казался пустым, он словно прятал нутро от внешнего мира и даже больше обычного напоминал секретный объект. Унылый пейзаж не смягчали и раскачивающиеся на ветру пальмы: слишком много серого, холодного, безжизненного. Не дом, а уродливая громадина!

Послышался стон. Толком не подумав, Эмили бросилась через двор к красному «мерседесу» и заглянула в багажник. Стонала явно не белокурая девушка. Нет, ее глаза были открыты, но на теле запекался добрый десяток ножевых ран, а горло перерезали от уха до уха.

Эмили точно примерзла к месту: шок не давал ни шевельнуться, ни вздохнуть. А потом в голову пришло, что блондинка ненастоящая, то есть это кукла, манекен, киношная бутафория. Холодный рассудок заявил: манекенная теория – чистой воды бред, однако сопротивляющаяся шоку психика согласно закивала и мгновенно выдала вполне рациональное объяснение. Дику не нравится Пикеринг с бесконечными «племянницами»? Вероятно, неприязнь взаимна, и Пикеринг замыслил образцово-показательный розыгрыш: он проедет через мост с приоткрытым багажником, из которого «случайно» выбьется окровавленная белокурая прядь, и…

Тут Эмили почувствовала запах: из багажника пахло кровью и дерьмом. Она боязливо прикоснулась к щеке блондинки. Холодная… кожа. Господи, господи, человеческая кожа!

За спиной послышался шорох. Шаги. Эмили уже начала оборачиваться, когда по голове ударило что-то тяжелое. Боли не было, на секунду мир стал ослепительно-белым, а потом погрузился во мрак.

Очнулась Эмили с изолентой на лодыжках, туловище и запястьях: ее крепко привязали к стулу на просторной кухне, полной жутких стальных предметов. Стальная мойка, холодильник и плита куда больше подошли бы кафе или ресторану. Затылок посылал длинные радиоволны болевых сигналов: «Помоги! Помоги! Помоги!»

У раковины стоял высокий стройный мужчина в шортах и старой тенниске «Изод». Безжалостные люминесцентные лампы позволили разглядеть и гусиные лапки в уголках глаз, и поблескивающую на висках седину. Эм дала ему лет пятьдесят. Мужчина мыл руки, нет, не просто мыл, а промывал колотую рану под левым локтем.

Мужчина обернулся. Простое движение выдало в нем проворного безжалостного хищника, и у Эмили засосало под ложечкой. Голубые глаза оказались куда ярче, чем у Дика Холлиса, и полыхали таким безумием, что под ложечкой засосало еще сильнее. На полу – та же уродливая серость, что во дворе, только вместо бетона кафель – поблескивала темная дорожка дюймов восемь шириной. Наверняка кровь. Эм без труда представила, как Пикеринг волочит девушку неизвестно куда, и длинные волосы размазывают кровь по кафелю.

– Очнулась? – поинтересовался Пикеринг. – Хорошо. Отлично. Думаешь, я хотел ее убить? Ничего подобного! Она прятала нож в чертовом носке. Я лишь за руку ее ущипнул. – Задумавшись, Пикеринг промокнул сильно кровоточащую рану под локтем бумажной салфеткой. – Ну, еще за титьку. Ведь вы, девчонки, только этого и ждете, по крайней мере должны ждать. Стандартная любовная прелюдия… или в данном случае прешлюхия!

После каждой фразы Пикеринг расставлял кавычки большим и указательным пальцами правой руки. Эм казалось, он хочет показать ей мышку или паучка, совсем как она показывала маленькой дочке. Хозяин дома безумен – это сомнений не вызывало. Гром громыхнул так, словно в небесной канцелярии ломали мебель. Эм даже подпрыгнула – насколько позволил тяжелый стул, – а стоящий у двойной раковины Пикеринг не шелохнулся. Выпятив нижнюю губу, он разглядывал пленницу.

– В общем, нож я у нее отнял, а потом сорвался с катушек. Да, признаю. Меня называют мистером Самообладание, и я стараюсь соответствовать репутации. Правда стараюсь. Только обывателям невдомек: голову может потерять каждый, особенно при определенных обстоятельствах.

За окном дождь полил как из ведра. Вероятно, Всевышний спустил воду в собственном унитазе.

– Кто может догадаться, что ты здесь?

– Очень многие, – без колебаний ответила Эмили.

Пикеринг подлетел к ней быстрее молнии. Да, именно молниеносно. Секунду назад он стоял у раковины, а в следующую очутился рядом с Эмили и отвесил такую пощечину, что перед глазами поплыли белые круги и по кухне понеслись белые точки с яркими, как у комет, хвостами. Волосы свесились набок, из разбитой нижней губы потекла кровь, вдобавок Эмили сильно поцарапала ее зубами, ей даже показалось, что прокусила. На улице бушевал ливень. «Умру в дождь», – подумала она, но сама в это не поверила. Хотя кто верит в свою смерть?

– Кто знает?! – прямо в лицо ей прогремел Пикеринг.

– Очень многие, – повторила она, но из-за распухшей губы получилось «Ошень многие». С подбородка тонкой струйкой стекала кровь, а вот голова не пухла и, несмотря на боль и страхи, работала с поразительной отдачей. Эм понимала: чтобы спастись, следует убедить Пикеринга, что, убив ее, он поставит себя под удар. Разумеется, отпустив ее, Пикеринг тоже поставит себя под удар, но это она обдумает позднее. С проблемами, точнее, кошмарами, лучше разбираться по мере их появления.

– Очень многие! – еще раз повторила она с откровенным вызовом. Пикеринг молнией метнулся обратно к раковине и вернулся с маленьким ножом в руках. Вероятно, именно его прятала в носке несчастная девушка. Пикеринг приставил кончик к нижнему веку Эмили и слегка надавил. В этот момент ее мочевой пузырь не выдержал и разом опорожнился.

Пикеринг гадливо поморщился, но вместе с отвращением на его лице мелькнул восторг. Эмили даже удивилась: как один человек может одновременно испытывать столь противоречивые чувства. Пикеринг отступил на полшага, но кончик ножа по-прежнему оттягивал ее нижнее веко.

– Отлично! – процедил он. – Мало грязи я выгреб, ты еще добавила. Впрочем, все вполне предсказуемо. Да, конечно! Как выразился тот человек? «Снаружи места больше, чем внутри». Угу, именно так! – Пикеринг коротко хохотнул, и его ярко-голубые глаза впились в карие глаза Эмили. – Назови хоть одного человека, которому известно, что ты здесь. Ну, выкладывай! Начнешь мяться – я почувствую фальшь, выколю тебе глаз и брошу в раковину. За мной не заржавеет. Давай выкладывай, живо!

– Дик Холлис, – прошелестела Эмили.

Она предательница, подлая предательница, но имя буквально сорвалось с губ: глаз терять совершенно не хотелось.

– Кто еще?

На ум больше ничего не приходило: лихорадочно работающий мозг не выдал ни одного имени. Эмили не сомневалась, что Пикеринг не врет и, почуяв фальшь, впрямь выколет ей глаз.

– Никто, больше никто, понял? – зарыдала она. В принципе Дика должно было хватить. Одного человека вполне хватило бы, если Пикеринг не полный безумец, и не попытается…

Пикеринг убрал нож, и Эмили скорее почувствовала, чем увидела периферическим зрением: на нижнем веке появилась крошечная бусинка крови. Ерунда! Главное, периферическое зрение не отняли!

– Понял, ладно, ладно, ладно… – Пикеринг, метнувшись к раковине, швырнул туда ножик. Эм вздохнула с облегчением, но он достал из ящика нож побольше – длинный, острый, такими мясо разделывают. – Ладно! – Он вернулся к Эмили. На одежде Пикеринга кровавых пятен не просматривалось, ни единого. Как же это получилось? Она долго была без сознания? – Ладно, ладно. – Он провел левой рукой по коротким, явно постриженным в абсурдно дорогом салоне волосам – они тотчас легли, как нужно. – Кто такой Дик Холлис?

– Смотритель разводного моста, – дрожащим голосом ответила Эмили. – Мы говорили о вас, поэтому я и заглянула за ворота. Дик видел девушку! – в порыве вдохновения выпалила она. – Сказал, это ваша племянница.

– Да-да, девочки возвращаются домой на яхте – больше твой Дик не знает ничего, абсолютно ничего. Надо же, как любопытны люди! Где твоя машина? Отвечай немедленно, не то сделаю эксклюзивную ампутацию груди. Быструю, но отнюдь не безболезненную.

– У «Зеленого шалаша»! – выдала перепуганная Эм.

– Какого еще шалаша?

– Это маленький домик из ракушечника на северной оконечности острова. Он принадлежит моему отцу… – Тут у нее появилась отличная мысль. – Отец знает, что я здесь!

– Да-да, – пробормотал внезапно утративший интерес Пикеринг. – Понятно, здорово… Так ты здесь живешь?

– Да…

Пикеринг взглянул на ее шорты, из голубых превратившиеся в темно-синие.

– Ты ведь бегунья? – спросил он. Эмили промолчала, но Пикеринг нисколько не смутился. – Конечно, бегунья! Только посмотри на эти ноги! – К вящему изумлению Эм, он поклонился, словно встретив члена королевской семьи, и шумно чмокнул ее левое бедро чуть ниже шорт. Когда Пикеринг выпрямился, на его шортах появилась заметная выпуклость. Проклятие, этого еще не хватало! – Бегаешь туда-сюда, туда-сюда… – Он махнул массивным ножом, точно дирижер палочкой – получилось очень завораживающе. За окнами лило как из ведра. Еще минут сорок, максимум час такого ливня, и снова выйдет солнце, но Эмили не знала, суждено ли ей его увидеть. Скорее всего нет, хотя это по-прежнему казалось невозможным, даже невероятным. – Туда-сюда, туда-сюда. Иногда болтаешь со стариком в соломенной шляпе, но больше ни с кем. – Невзирая на испуг, Эмили поняла: безумец разговаривает с самим собой. – Да, больше ни с кем, ведь здесь больше никого нет. Лишь немытые латинос, которые сажают деревья да газоны стригут. Думаешь, кто-то из них вспомнит, что ты пробегала мимо?

Лезвие ножа маятником двигалось вперед-назад, а Пикеринг смотрел на него, словно в ожидании ответа.

– Нет, – покачал он головой, – и я объясню почему. Для них ты очередная богатая гринго, помешанная на беге. Такие повсюду, каждый день с ними сталкиваюсь! Шизанутые фанатки здорового образа жизни, вечно под ногами путаетесь! Если не бегаете, то на велосипедах гоняете, в своих дурацких шлемах, ведь так? Еще бы! Ну, леди Джейн, помолись, только быстрее. Времени у меня в обрез, я тороплюсь, очень тороплюсь!

Пикеринг поднял нож к плечу и поджал губы в предвкушении смертельного удара. Эмили показалось, что над миром разошлись тучи, и яркое солнце осветило каждый его закоулок. «Доченька, я иду к тебе», – подумала она и, как ни странно, вспомнила фразу, которую, вероятно, слышала на «И-эс-пи-эн»: «Жди меня, малышка!»

Однако Пикеринг замер и обернулся, точно на чей-то голос.

– Да? – спросил он, а потом сам ответил: – Да, да.

В центре кухни стоял разделочный стол с пластиковой крышкой – туда Пикеринг и швырнул приземлившийся с громким лязгом нож вместо того, чтобы вонзить его в Эмили.

– Сиди здесь, убивать тебя не стану. Я передумал. Может ведь человек передумать! От Николь я ничего, кроме пера в локоть, не добился.

На столе лежал тонкий рулон изоленты. Пикеринг потянулся к нему и секунду спустя уже стоял перед Эмили на коленях. Беззащитный затылок точно дразнил ее. В ситуации поблагоприятнее и посправедливее она сложила бы пальцы замком и как следует двинула бы по уязвимому месту. Только запястья были надежно привязаны к массивным кленовым подлокотникам. Ее туловище Пикеринг обездвижил толстыми кольцами ленты на уровне талии и под грудью, а ноги прикрепил к ножкам стула на уровне колен, в верхней и нижней части икр. Да, он, что называется, поработал на совесть.

Ножки стула Пикеринг, в свою очередь, прилепил к полу, а теперь добавлял свежие слои ленты сначала спереди, потом сзади. Когда все было готово, а вся лента израсходована, он поднялся и положил картонный сердечник мотка на разделочный стол.

– Ну вот, – произнес он, – получилось весьма недурно. Жди меня здесь… – Видимо, собственная фраза показалась ему забавной, потому что он запрокинул голову и хохотнул. – Только не скучай и не убегай, договорились? Мне нужно разобраться с твоим престарелым дружком, причем желательно успеть до окончания ливня.

На сей раз он метнулся к двери, за которой скрывался одежный шкаф, и вытащил желтый дождевик.

– Я знал, что он где-то здесь! Мужчины в плащах внушают доверие, трудно сказать почему. Очередной необъяснимый факт. Ладно, подружка, сиди тихо!

Пикеринг снова хохотнул, но прозвучало больше похоже на лай озлобленного пуделя, и исчез.

Когда хлопнула передняя дверь и Эмили поняла, что мучитель действительно ушел, необыкновенная яркость окружающего мира сменилась унылой серостью. Эмили почувствовала: она на грани обморока. Нет, обморок она позволить себе не может, ни в коем случае. Если загробный мир существует и рано или поздно она встретит там отца, как объяснить, что последние минуты жизни она потратила на обморок, то есть бездарно и впустую? Расти Джексон будет разочарован. Даже если они встретятся по колено в облаках, среди небесных ангелов, играющих небесную музыку (наверняка на арфах), Расти Джексон будет разочарован, что единственный шанс спастись дочь променяла на старый добрый обморок.

Она прикусила распухшую нижнюю губу так, что ранка снова закровоточила. Тотчас вернулись и яркие краски, и четкие очертания. Шелест ветра и шорох дождя усилились, словно необычная музыка.

Сколько у нее времени? От «Секретного объекта» до моста примерно четверть мили. Пикеринг надел дождевик, рев заведенного мотора она не слышала, поэтому решила, что Пикеринг отправился пешком. Естественно, шум мотора могли заглушить гром и ливень, но она все равно не верила, что он сядет за руль. Дик Холлис знает красный «мерседес». Красный «мерседес» насторожит Дика Холлиса, и, Эмили не сомневалась, Пикеринг это понимает. Пикеринг сумасшедший, разговаривает то с самим собой, то с невидимым сообщником, но идиотом его не назовешь. Равно как и Дика, только ведь Холлис один в своей будочке. Ни машин, ни катеров с яхтами в такое ненастье не будет.

К тому же Дик Холлис стар.

– У меня минут пятнадцать, – объявила Эмили пустой комнате. Или она обращалась к кровавому следу на полу? Пикеринг не заткнул ей рот кляпом. Хотя зачем возиться? В этой уродливой бетонной крепости ее крик никто не услышит. В принципе с таким же успехом она могла бы стоять на улице и орать что есть мочи. Сейчас даже мексиканские рабочие наверняка сидят в кабинах своих грузовиков, курят и пьют кофе. – Максимум пятнадцать минут.

Да, вероятно, так. Потом вернется Пикеринг, изнасилует ее, как собирался изнасиловать Николь, и убьет, как убил Николь. Ее и скольких своих «племянниц»? Она, разумеется, не знала, однако не сомневалась в том, что это, как бы выразился Расти Джексон, далеко не первые гастроли Пикеринга.

Пятнадцать минут, возможно, даже десять.

Эмили взглянула на свои ноги. Их, в отличие от ножек стула, к полу не прилепили. Значит…

«Ты бегунья, конечно, бегунья! Только посмотри на эти ноги!»

Да, ноги хороши, Эмили знала это и без поцелуев, особенно без поцелуев клинических идиотов вроде Пикеринга. Не факт, что они хороши в плане эстетики или сексуальности, зато с практической точки зрения просто замечательны. На этих самых ногах Эмили проделала долгий путь с тех пор, как они с Генри нашли дочку мертвой. Пикеринг, вслед за десятком маньяков в десятках фильмов, явно понадеялся на крепость изоленты, тем более что ни одна из его «племянниц» поводов для сомнений не давала. Возможно, потому что он не предоставлял им шансов, возможно, потому что девушки умирали от страха. Но вдруг… особенно при стопроцентной влажности дождливого дня в непроветренном доме, где сырость такая, что пахнет плесенью…

Эм подалась вперед, насколько позволяли липкие путы, и начала напрягать икроножные мышцы – недавно сформировавшиеся мышцы бегуньи, которыми восхищался маньяк. Сначала чуть-чуть, потом вполсилы, потом изо всех сил. Она уже теряла надежду, когда послышался треск, сперва даже не треск, а едва различимый шорох, но вскоре он стал громче. Пикеринг ленту не жалел и намотал ее крест-накрест. Получилось очень прочно, только лента растягивалась и отлеплялась от пола, но медленно, господи, как медленно!

Эмили расслабила мышцы. На лбу, под мышками и на груди проступил пот. Она приготовилась ко второй попытке, но многочасовые тренировки на беговых дорожках Колледжа Южного Кливленда подсказывали: нужно подождать, пока бешено бьющееся сердце не разгонит по телу молочную кислоту, которая сейчас скопилась в ногах. Если поторопиться, следующая попытка получится куда слабее и результата не принесет. Только ждать было сложно, почти невыносимо. Она не знала, сколько времени прошло с ухода Пикеринга. На стене висели часы в виде солнца (разумеется, из нержавейки, как и все в этой жуткой бездушной кухне, за исключением деревянного стула, к которому ее привязали), но они остановились на четверти десятого. Наверное, часы на батарейках, а те разрядились.

Она пыталась сидеть спокойно, пока не досчитает до тридцати (не спеша, после каждой цифры проговаривая «мышка Мейзи»[6]), но вытерпела лишь до семнадцати. Тогда она снова напрягла мышцы изо всех сил. На сей раз лента затрещала сразу и куда громче. Стул поднимался, поднимался! Совсем чуть-чуть, но поднимался.

Эм запрокинула голову и напрягла мышцы так, что зубы обнажились, из разбитой губы потекла свежая кровь, а на шее вздулись жилы. Теперь лента трещала вовсю и – вот чудо! – рвалась.

Правое бедро неожиданно обожгла резкая боль. Пару секунд Эмили сопротивлялась: слишком высоки были ставки, но потом расслабилась, судорожно глотая воздух, и снова начала считать.

– Один, мышка Мейзи; два, мышка Мейзи, три…

Счет три обошелся без «мышки»: Эмили почти не сомневалась, что сможет оторвать стул от пола. Но если при этом правое бедро сведет судорога (подобное пару раз уже случалось: мышцы точно каменели), она потеряет больше времени, чем выиграет, и останется привязанной, приклеенной к дурацкому стулу.

Она уже знала: настенные часы стоят, но тем не менее чисто машинально на них взглянула. По-прежнему 9.15. Пикеринг сейчас на мосту? Внезапно мелькнула надежда: Дик включит аварийную сигнализацию и спугнет убийцу. Возможно такое? Да, вполне. Ведь Пикеринг, как гиена, опасен, лишь когда уверен в собственном превосходстве. Вдруг, подобно той же гиене, он не в состоянии представить обратную ситуацию? Эмили вслушалась: с улицы доносились раскаты грома, мерный шорох дождя, но, увы, не вой сирены у будки дежурного по мосту.

Она снова попыталась отлепить ножки стула от пола и, когда это неожиданно удалось, едва не рухнула на плиту лицом вниз. Стул опасно закачался, и, чтобы не потерять равновесие, Эмили прижалась к разделочному столу с пластиковой крышкой. Сердце стучало так часто, что отдельные удары слились в мерный рокот. Упади стул, и она сделается беспомощной, как перевернутая на спину черепаха: у нее не будет ни малейшего шанса подняться.

«Все в порядке, – подумала она. – Непоправимое не случилось».

Не случилось, но Эмили с ужасающей ясностью представляла себя на плите. Она лежала бы в полном одиночестве, хоть с засохшей кровью Николь разговаривай! Лежала бы и ждала возвращения Пикеринга. Кстати, когда он вернется? Через семь минут? Пять? Три?

Эмили снова взглянула на часы: 9.15.

Скрючившись у стола, она жадно хватала воздух ртом. Она… как горбунья, только вместо горба стул. На столе лежал нож для разделки мяса, но как до него дотянуться, если запястья прилеплены к подлокотникам? Даже если она подцепит нож, что тогда? Липкие путы ей в жизни не перерезать!

Эмили посмотрела на горелки. Интересно, удастся ли включить одну из них? Тогда можно… Воображение нарисовало очередную жуткую картинку: она пытается расплавить ленту, но вместо этого от огня горелки воспламеняется одежда. Нет, так рисковать нельзя! Если бы ей предложили таблетку (или пулю в лоб), которая избавила бы от изнасилования, пыток и смерти, вероятно медленной, в чудовищных муках, она не стала бы слушать голос отца («Эмми, нельзя сдаваться! Светлая полоса всегда рядом!») и согласилась бы. Но если она получит сильные ожоги? Тогда, покрывшись хрустящей корочкой, она будет не просто ждать возвращения Пикеринга, а молиться, чтобы он скорее вернулся и избавил от страданий.

Не годится! Только что делать? Время точно сквозь пальцы просачивалось! Настенные часы упрямо показывали 9.15, однако Эмили почудилось, что дождь чуть притих. Со дна души поднялся ужас, Эмили затолкала его обратно: в такой ситуации паника смертельно опасна.

Использовать нож она не могла, а плиту не хотела. Что оставалось? Ответ был очевиден: оставался стул. Других в кухне не наблюдалось, только три табурета, высоких, напоминающих барные. Кленовый стул Пикеринг, наверное, принес из столовой, которую она надеялась никогда не увидеть. Неужели он всех девушек, всех «племянниц» привязывал к массивным стульям из красного клена, которым место у обеденного стола, вероятно, даже к этому самому? В глубине души она чувствовала, что да. Пикеринг доверял этому стулу, хотя он был не металлический, а деревянный. Не подвел один раз, не подведет и в следующий – она не сомневалась, что Пикеринг и мыслит как гиена.

Нужно скорее выбраться! Других вариантов не было, а в распоряжении имелось всего несколько минут.

Кленовый стул стоял примерно по центру кухонного острова, но разделочный стол чуть выдавался вперед, образуя выступ. Двигаться не хотелось: малейшая неловкость – она упадет и превратится в черепаху, – но при этом хотелось отыскать поверхность для разбивания стула шире и надежнее выступа стола. Идеально подходил холодильник: он из нержавейки и большой. Лучшей поверхности для битья не придумаешь!

Она поползла к холодильнику вместе со стулом, привязанным к ногам, спине и пояснице. Судя по ощущениям, сзади у нее был не стул, а гроб. И он станет гробом, если Эмили упадет или будет тщетно бить его о «Китченэйд», когда вернется хозяин дома.

В какой-то момент она опасно покачнулась и упала бы ничком, если бы не удержала равновесие, казалось, чистым усилием воли. Боль в правой икре не просто вернулась, а многократно усилилась, грозя превратиться в судорогу и сделать ногу бесполезной. Зажмурившись от натуги, Эмили прогнала и ее. По лицу катился пот, смывая невыплаканные слезы.

Сколько времени прошло? Сколько? Дождь еще немного притих. Совсем чуть-чуть, и он станет моросью. Может, Дик дал Пикерингу бой. Может, в его древнем, заваленном хламом столе даже хранился пистолет, и он пристрелил Пикеринга, как бешеного пса. Услышала бы она выстрел? Вряд ли, уж слишком сильный ветер! Нет, куда вероятнее, что Пикеринг, который лет на двадцать моложе Дика и, очевидно, в прекрасной форме, отнял бы пистолет и выстрелил в старика.

Эмили старательно гнала эти мысли, что оказалось очень непросто. Непросто, хотя они и были никчемными. Лицо бледное, перекошенное от натуги, нижняя губа распухла, глаза закрыты – она вместе со стулом ползла вперед. Один шажок, второй… Можно сделать шесть? Можно. Только уже на четвертом колени, фактически прижатые к животу, ударились о холодильник.

Она разлепила веки, не в силах поверить, что благополучно справилась с этой трудной экспедицией: человек, свободный от тяжелого стула и пут, преодолел бы такое расстояние за три шага, а для нее это целая экспедиция, чертово приключение!

Времени поздравлять себя, увы, не было, и не только потому, что в любой момент могла заскрипеть дверь «Секретного объекта». Имелись проблемы посерьезнее. От ходьбы в положении сидя перенапрягшиеся мышцы дрожали, Эмили чувствовала себя как на первом занятии усложненной тантра-йогой. Если не приступить немедленно, вообще ничего не получится, а если крепость стула не обманчива…

Она решительно отмахнулась от этой мысли.

– Скорее всего будет больно! Ты ведь понимаешь это, да?

Конечно, она понимала, только при этом осознавала, что пытки Пикеринга будут еще страшнее и больнее.

– Пожалуйста! – взмолилась Эмили и, повернувшись к холодильнику боком, увидела в дверце свой профиль. Если она действительно молилась, то не богу, а покойной дочери. – Пожалуйста! – повторила она и, резко оттолкнувшись от пола, ударила кленовым гробом о дверцу холодильника.

Эмили не слишком удивилась, когда стул разом оторвался от пола. Она чуть не стукнулась головой о плиту, но, к счастью, «чуть» не считается. Спинка стула громко заскрипела, сиденье сдвинулось вправо от ее поясницы и бедер, а вот ножки даже не треснули.

– Гнилой! – крикнула пустой кухне Эмили. – Чертов стул – гнилой!

Вообще-то, гнилым он почти наверняка не был, но – благослови, Господи, флоридский климат – его прочность оказалась обманчивой. Наконец-то удача ей улыбнулась… и испорти Пикеринг своим появлением этот прекрасный момент, она сошла бы с ума.

Сколько у нее времени? Как давно ушел Пикеринг? Эмили не представляла. Прежде биологические часы ее не подводили, но сейчас казались бесполезнее настенных. До чего досадно полностью потерять счет времени! Вспомнив электронные часы с крупными цифрами, она с тоской взглянула на запястье. Исчезли, осталась лишь светлая полоска на загорелой коже. Наверняка Пикеринг конфисковал!

Она уже собралась снова ударить по холодильнику, но тут возникла идея получше. Поясница почти отделилась от стула, значит, появился дополнительный рычаг. Эмили напрягла мышцы спины так же, как напрягала бедра и икры, когда отлепляла стул от пола. Поясницу, вернее, самое основание позвоночника, тут же обожгла боль: осторожно, мол, осторожно, но на сей раз она не сделала паузу, дабы восстановить силы. Передышки казались непозволительной роскошью. Перед мысленным взором возник Пикеринг, бегущий по пустынной дороге: желтый дождевик развевается, из-под ног летят брызги, а в руках наверняка что-то тяжелое, например, монтировка, которую он вытащил из залитого кровью багажника «мерседеса».

Эм потянулась вверх. Боль в пояснице тут же усилилась, стала резкой, словно меж позвонков застрял осколок. Зато снова раздался треск – лента отлеплялась. Увы, не от стула, просто верхние слои отходили от нижних, и путы ослабевали. Конечно, лучше бы сбросить их совсем, но ослабить тоже неплохо: появляются дополнительные возможности для рывка.

Она снова двинула бедрами о холодильник, негромко вскрикнув от напряжения. Удар сотряс все тело, но стул даже не пошевелился, он пристал к ней, как намагниченный. Она сильнее двинула бедрами и громче вскрикнула – получилась тантра-йога с примесью садомазохизма. Лента опять затрещала, и на сей раз сиденье сместилось влево относительно ее спины и бедер.

Эм бешено вращала немеющими от напряжения бедрами и билась, билась, билась о холодильник. Она потеряла счет ударам. Она снова заплакала. Она порвала шорты. Ткань лопнула по заднему шву, шорты начали сползать, обнажив кровоточащую ссадину. «На щепку напоролась», – подумала Эмили.

Глубоко вздохнула, тщетно стараясь успокоить бешено бьющееся сердце, и снова изо всех сил двинула деревянным гробом по холодильнику. Она попала по рычагу встроенного автомата для льда, и на кафельный пол посыпались кубики. Лента в очередной раз затрещала, вытянулась, и через секунду левая рука оказалась на свободе. Эмили взглянула на нее, словно не сообразив, что произошло. Подлокотник был до сих пор привязан к ее запястью, но сейчас сам стул висел справа на длинных серых полосках изоленты. Эмили точно в паутине запуталась… Да, именно так: угодила в плен к сумасшедшему пауку в шортах цвета хаки и тенниске «Изод». Она еще не освободилась, зато теперь могла воспользоваться ножом. Оставалось только вернуться за ним к разделочному столу.

– Не наступай на кубики! – велела она себе дребезжащим голосом, точь-в-точь как у студентки, дозанимавшейся до нервного срыва. – Кататься на коньках сейчас явно не время.

Кубики Эмили успешно миновала, но, когда нагнулась за ножом, переутомленная спина хрустнула в знак предупреждения. Из-за стула, болтавшегося у ее груди и лодыжек на длинных полосах изоленты, Эмили врезалась в разделочный стол, не обращая ни на что внимания, схватила нож левой рукой и перерезала путы на правой. Жадно глотая воздух ртом, она то и дело посматривала на дверь, ведущую из кухни в другие комнаты, вероятно, в столовую и холл. Пикеринг ушел именно туда, значит, оттуда и появится. Освободив правую руку, она сорвала обломок стула, до сих пор висевший на левой, и швырнула в центр кухонного острова.

– Хватит ждать Пикеринга! – одернула она себя, застыв посреди серой, утонувшей в полумраке кухни. – Лучше делай свое дело!

Совет, конечно, хорош, только как ему следовать, если знаешь, что совсем скоро дверь распахнется и войдет твоя смерть.

Эмили перерезала ленту, приклеенную под грудью. Действовать следовало медленно, с предельной аккуратностью, но времени не было, и нож несколько раз царапнул кожу. Потекла кровь.

Нож попался острый, что имело как минусы – глубокие раны под грудиной, так и плюсы – слои ленты, перерезанные без особых проблем. Наконец она расправилась с последним – стул еще немного отделился от спины – и взялась за широкую полоску вокруг талии. Наклоняться стало куда проще, поэтому работа пошла быстрее и с меньшим риском пораниться. Когда с лентой было покончено, стул упал на кафель. В результате его ножки, до сих пор привязанные к икрам, врезались в ахилловы сухожилия, бугрившиеся прямо под кожей. Больно! Господи, как больно! Она жалобно застонала.

Эмили развернула корпус и левой рукой прижала стул к ногам, чтобы жуткая давящая боль утихла. Движение получилось коварным, в стиле тантра-йоги с элементами мазохизма, но Эмили не отпускала стул до тех пор, пока в очередной раз не оказалась лицом к плите. На нее она и облокотилась, чтобы ножки стула снова не врезались в сухожилия. Задыхаясь, плача (слез она даже не чувствовала), Эмили наклонилась вперед и стала перерезать изоленту на лодыжках. От рывков ослабли и эти полоски, и другие, удерживающие проклятый стул у нижней части туловища, поэтому все прошло быстро и практически без царапин с порезами, хотя она умудрилась как следует полоснуть себя по правой икре, словно в приступе безумия наказывая за судороги, которые начались, когда она отлепляла стул от пола.

Эмили перерезала ленту вокруг колен – оставался последний виток, – когда хлопнула входная дверь.

– Милая, я дома! – радостно закричал Пикеринг. – Ты соскучилась?

На долю секунды Эмили замерла, потом наклонилась так, что волосы свесились на лицо, и, собрав волю в кулак, приказала себе действовать. В подобной ситуации не до изящества – она поднесла нож к серой полоске ленты на правом колене, чудом не поранив коленную чашечку, и полоснула изо всех сил. В холле раздался скрежет: вероятно, Пикеринг повернул ключ в замке, внушительного, судя по звуку, размера. Он не хотел, чтобы ему мешали: незваных гостей на сегодня достаточно. Приняв меры предосторожности, Пикеринг зашагал по коридору. Очевидно, на ногах у него были кроссовки, потому что Эмили слышала хлюпанье мокрых резиновых подошв.

Пикеринг насвистывал песенку «О, Сюзанна» Стивена Фостера.

Лезвие ножа наконец перерезало ленту на правом колене, и стул, теперь держащийся лишь на левом колене, с грохотом ударился о разделочный стол. На секунду шаги за дверью (в каких-то ярдах от нее) остановились, а потом превратились в частую дробь: Пикеринг побежал. После этого события развивались с головокружительной быстротой.

Бам! – Пикеринг распахнул дверь, толкнув ее обеими руками. Получилось, что и на кухню он влетел с вытянутыми руками, но, вопреки ожиданиям Эмили, монтировки в них не оказалось. Рукава желтого дождевика были закатаны до самых локтей, и она успела подумать: «Идиот, кто же так высоко рукава закатывает? Жена бы тебе подсказала, только ведь жены у тебя нет, верно?»

Пикеринг снял капюшон, и волосы, постриженные в абсурдно дорогом салоне, наконец растрепались. Слегка растрепались – при такой длине большее невозможно. Дождевая вода текла по лбу и заливала глаза. Чтобы оценить ситуацию, Пикерингу хватило буквально полувзгляда.

– Мерзкая сучка! – взвыл он и бросился к столу, пытаясь схватить Эмили.

Она ударила его массивным разделочным ножом, сильно порезав развилку между большим и указательным пальцами правой руки. Полилась кровь, и Пикеринг закричал от боли и удивления. Наверное, скорее от удивления, ведь гиены не ждут, что жертвы станут сопро…

Сделав незаметный выпад, Пикеринг левой рукой схватил ее за запястье и резко крутанул. Что-то заскрипело или, возможно, хрустнуло. Так или иначе, правую руку пронзила добела раскаленная стрела боли. Эмили попыталась удержать нож, но разве в таком состоянии удержишь? Он перелетел через всю кухню, и когда Пикеринг выпустил запястье, рука Эмили повисла безвольно, как плеть.

Пикеринг бросился в атаку, но Эмили оттолкнула его обеими руками, не обращая внимания на вывихнутое запястье, которое буквально стонало от боли. Действовала она чисто инстинктивно, холодный рассудок подсказал бы: одним толчком Пикеринга не остановишь, только холодный рассудок скрючился от страха и был способен лишь надеяться на лучшее.

Пикеринг превосходил Эмили в весе, однако она прижала поясницу к щербатому выступу кухонного острова. Вдруг он отшатнулся с испуганным выражением лица, которое при любых других обстоятельствах показалось бы комичным, и наступил на кубик льда или сразу на несколько. На пару секунд маньяк Пикеринг превратился в Дорожного Бегуна из мультика – по крайней мере так же отчаянно молотил ногами, стараясь удержать равновесие. Еще один шаг по кубикам – Пикеринг рухнул на пол и ударился затылком о дверцу холодильника, на которой красовалась свежая вмятина.

Пикеринг поднял окровавленную руку, озадаченно оглядел ее и закричал на Эмили:

– Сучка, мерзкая тупая сучка, посмотри, ты меня порезала! Зачем, мать твою, зачем?

Пикеринг попытался встать, но из-под ног полетели кубики льда, и он снова рухнул на пол. Подняться он собирался, опершись на правое колено, и буквально на секунду оказался к Эмили спиной. Она тут же схватила отломившийся подлокотник, с которого свисали серые клочья изоленты. Вот Пикеринг выпрямился в полный рост и обернулся. Эмили только этого и ждала. Короткий замах, и она ударила его по лбу подлокотником, который держала обеими руками. Правая кисть не желала сжиматься, но Эмили заставила. Древний инстинкт самосохранения советовал: кленовую палку нужно перехватить покрепче, тогда удар получится сильнее, а Эмили требовалась вся имеющаяся сила. Да ведь и в руках был подлокотник, а не бейсбольная бита!

Бам! Прозвучало не так громко, как когда Пикеринг распахнул дверь, но вполне различимо, возможно, потому что дождь еще немного притих. Сначала больше ничего не произошло, но потом из раны, скрытой постриженными в абсурдно дорогом салоне волосами, потекла кровь. Эмили заглянула в ярко-голубые глаза Пикеринга: они выражали полное непонимание.

– Не надо! – пролепетал он и протянул руку, желая забрать деревянный обломок.

– Надо! – Эмили нанесла очередной удар.

Получился слайс, который задумывался как двуручный, но буквально в последний момент правая кисть не выдержала, превратив его в одноручный. Зазубренный, с торчащими щепками обломок подлокотника врезался Пикерингу в правый висок. Кровь потекла мгновенно, а голова резко качнулась к левому плечу. Яркие капли поползли по щеке и забарабанили по серому кафельному полу.

– Не надо! – просипел Пикеринг, отчаянно хватая воздух правой рукой.

Он напоминал утопающего, который отчаянно молит о помощи.

– Надо! – твердо возразила Эм и ударила снова.

Пикеринг закричал и, вжав голову в плечи, попытался спрятаться за кухонным островом. Он снова наступил на кубики льда, но на сей раз удержался на ногах. По счастливой случайности, как показалось Эмили, ведь кубики лежали аккурат под его ногами.

Она едва не упустила Пикеринга, думая, что тот метнется к двери, ведь сама поступила бы именно так. Но тут услышала спокойный голос отца: «Доченька, ему нужен нож».

– Нет! – прорычала Эмили. – У тебя ничего не выйдет!

Она попыталась обогнуть остров с другой стороны и опередить Пикеринга, только как бежать, если за тобой волочатся обломки стула, до сих пор прилепленные к левому колену – настоящее ядро на цепи, мать его! Обломки цеплялись за остров, путались под ногами, норовили ее опрокинуть. Стул явно был на стороне Пикеринга, и Эмили радовалась, что сломала его.

Пикеринг первым добрался до ножа, упавшего у двери, и с утробным рычанием бросился на него, словно блокирующий полузащитник на мяч. Эмили подоспела, уже когда Пикеринг переворачивался, и раз, другой, третий ударила его подлокотником по голове, крича от отчаяния, потому что чувствовала: подлокотник недостаточно тяжелый, а ее удары далеко не так сильны, как хотелось бы. Правое запястье распухало на глазах, реагируя на произвол, который над ним совершали. Неужели организм надеется пережить сегодняшний день?

Пикеринг рухнул на нож и перестал шевелиться. Эмили отступила на пару шагов, стараясь привести в порядок дыхание. По кухне снова понеслись белые точки с яркими, как у комет, хвостами, а в голове послышались мужские голоса. Подобное случалось далеко не впервые и уже перестало мешать. Порой голоса «включались» совершенно не вовремя. Порой, но не всегда.

Генри. Вытащи чертов нож и воткни уроду между лопатками!

Расти. Нет, доченька, к Пикерингу лучше не приближайся, он только этого и ждет. Мерзавец лишь прикидывается, что сознание потерял!

Генри. Ну или в затылок, туда тоже неплохо! Полосни по его вонючей шее.

Расти. Эмми, ощупью искать нож сейчас – что опускать руку в аквариум с пираньями. У тебя два варианта: забить его до смерти…

Генри (нехотя, но убежденно). …или бежать.

Может, они правы, а может, и нет.

С ближней к ней стороны разделочного стола имелся ящик. Эмили открыла его, надеясь увидеть нож, а в идеале – целый арсенал: разделочные, филейные, столовые, для нарезки хлеба… Господи, хотя бы нож для масла! Увы, обнаружились лишь кухонные приборы из черного пластика: пара лопаток, половник, шумовка, а также другие штуковины, но самой опасной казалась картофелечистка.

– Эй, послушай! – Голос Эмили стал хриплым, чуть ли не гортанным. – Я не хочу тебя убивать, но, если вынудишь, убью. У меня тут вилка для мяса, попробуешь перевернуться – воткну тебе в затылок, да так, чтобы из яремной впадины вылезла.

Поверил ли ей Пикеринг? Это был вопрос номер один. Эмили чувствовала: он намеренно спрятал все ножи за исключением того, что сейчас лежал под ним. А как насчет других колюще-режущих предметов? Большинство мужчин даже не представляет, что хранится в ящиках на кухне, это Эмили знала из жизни с Генри и с отцом. Только Пикеринга не следовало сравнивать с другими мужчинами, а его кухню – с другими кухнями. Кухня Пикеринга скорее напоминала операционную. Тем не менее, учитывая его бессознательное состояние (а Пикеринг действительно без сознания?) и большую вероятность того, что он не захочет рисковать жизнью из-за собственной забывчивости, Эмили не сомневалась: план сработает. Тут возникал вопрос номер два: слышит ли он ее? А если слышит, то понимает ли? План, построенный на обмане, не сорвется лишь при условии, что человек, которого решено обмануть, понимает, что к чему.

Стоять возле Пикеринга и размышлять она не собиралась: в данной ситуации это было бы худшим вариантом. Она наклонилась и подцепила последний виток ленты, который удерживал обломок стула. Пальцы правой руки категорически отказывались шевелиться, но Эмили заставила, да и вспотевшая кожа помогала. Стоило дернуть серую полоску вниз – раздался пренеприятный треск, и лента начала отходить. Наверное, было больно, и на коленной чашечке появился ярко-красный обод (почему-то из глубин сознания всплыло слово «Юпитер»), только Эмили волновало другое. Изолента быстро отлепилась, соскользнула с лодыжки и бесформенным кольцом упала на кафельный пол. Эмили стряхнула ее со стопы и оттолкнула подальше. Свободна! В висках бешено стучало то ли от перенапряжения, то ли от удара, который нанес Пикеринг, когда она смотрела на труп девушки, уложенный в багажник «мерседеса».

– Николь, – вслух произнесла Эмили, – ее звали Николь.

Имя несчастной помогло вернуться к реальности. Теперь желание вытащить нож из-под Пикеринга казалось настоящим безумием. Часть сознания Эмили, говорившая голосом ее отца, была права: даже просто находясь в одной комнате с маньяком, она искушает судьбу. Таким образом, оставался один-единственный вариант – бежать.

– Эй, ты меня слышишь? Я ухожу, – объявила она.

Пикеринг не пошевелился.

– У меня вилка для мяса. Станешь преследовать – убью. Нет, лучше… лучше глаза тебе выколю! Поэтому разумнее всего лежать там, где лежишь, понял?

Пикеринг не пошевелился.

Эмили попятилась к двери, затем развернулась и шмыгнула в соседнюю комнату. Окровавленный подлокотник она так и не бросила.

За дверью оказалась столовая, в ней длинный стол со стеклянной крышкой, а вокруг него семь стульев из красного клена. Восьмое место, где по правилам этикета надлежало сидеть хозяйке, пустовало. Ну разумеется! Глядя на свободное пространство, Эмили неожиданно вспомнила бусинку крови, появившуюся на нижнем веке, когда Пикеринг тараторил: «Понял, понял, ладно, ладно». Пикеринг поверил, когда она сказала, что о ее возможном визите в «Секретный объект» известно только Дику, и бросил ножик, маленький ножичек Николь в раковину.

Получается, нож для усмирения Пикеринга все-таки имелся, он с самого начала лежал в раковине. Только Эмили не собиралась возвращаться на кухню. Ни за что.

Из столовой она попала в коридор с пятью дверями: по две с каждой стороны плюс одна в конце. Первые две оказались незаперты: слева была ванная, справа – прачечная, в которой стояла стиральная машина с вертикальной загрузкой, а рядом – пачка «Тайда». Люк открыли и кое-как затолкали в него окровавленную рубашку. Эмили почти не сомневалась: это рубашка Николь, хотя наверняка знать не могла. Если рубашка впрямь принадлежит погибшей девушке, зачем Пикерингу ее стирать? Дыры-то «Тайдом» не сведешь! Во дворе шокированной Эмили почудилось, что на теле Николь добрый десяток ножевых ранений, что, естественно, не соответствовало действительности. Или соответствовало? Скорее всего это соответствовало бешеному припадку Пикеринга.

Открыв дверь за ванной, Эмили увидела комнату для гостей – эдакий темный стерилизатор, абсолютную пустоту которого нарушала лишь широкая кровать, заправленная с такой аккуратностью, что казалось, брось на покрывало монетку – отскочит как минимум пару раз. Служанка постаралась? «Нет, – подумала Эмили, – по данным наших исследований, ни одна служанка не переступала порог этого дома. Сюда вхожи только “племянницы”».

Напротив комнаты для гостей находился кабинет, ничуть не уступавший ей в плане стерильности. В одном углу обнаружились сразу два стеллажа для документов, а рядом – письменный стол, на котором стоял лишь компьютер «Делл» под прозрачным пылезащитным чехлом. На полу из простых дубовых досок нет ковра, на стенах – ни картин, ни фотографий. На большом окне – жалюзи, почти не пропускавшие солнце, поэтому кабинет, равно как и комната для гостей, казался темным и заброшенным.

«Пикеринг никогда здесь не работал», – подумала Эмили и поняла, что попала в точку. Кабинет, по сути, являлся театральной декорацией, подобно всему дому, включая кухню, из которой она только что сбежала – страшная комната лишь выдавалась за кухню, а на самом деле была операционной с кафельным полом и легкоочищаемым гарнитуром.

Дверь в конце коридора оказалась закрыта и, приблизившись, Эмили поняла: она заперта. Появись из столовой Пикеринг, она попадет в западню: бежать некуда, а в последнее время бег был единственным, что у нее получалось, единственным, для чего она годилась.

Эмили подтянула шорты – они «ездили» на ней, потому что задний шов лопнул – и взялась за дверную ручку. Она слишком положилась на свои предчувствия и сперва не поверила, что ручка поворачивается. Она распахнула дверь и, судя по всему, оказалась в спальне Пикеринга. Спальня была почти такой же стерильной, как гостевая, хотя определенные различия имелись. Во-первых, вместо одной подушки на широкой кровати лежали сразу две, во-вторых, стеганое покрывало (идентичное увиденному в комнате для гостей) свернули аккуратным треугольником, чтобы хозяин дома, уставший после тяжелого дня, скорее насладился свежестью чистых простыней. В-третьих, на пол постелили ковер, дешевый, с нейлоновым ворсом, зато от стены до стены. Генри наверняка назвал бы такой паласом для пятизвездного шалаша! Тем не менее по цвету ковер гармонировал с темно-синими стенами и немого скрашивал убожество комнаты. Помимо кровати Эмили увидела письменный стол, совсем маленький, как школьная парта, и простой деревянный стул. Хотя после кабинета с большим (увы, закрытым) окном и дорогим компьютером спальня выглядела бледновато, у нее возникло чувство, что этот письменный стол используется, что Пикеринг действительно сидит за ним, сгорбившись, точно ученик сельской школы за неудобной партой, и пишет от руки. Что именно он пишет, ей думать не хотелось.

В спальне тоже имелось окно, тоже большое, но в отличие от кабинета и комнаты для гостей без жалюзи. Прежде чем Эмили успела выглянуть на улицу, ее внимание привлекла фотография, которая висела на стене у кровати. Точнее, фотографию не повесили (ее даже в рамку не поместили), а лишь прикололи кнопкой. На стене просматривались другие следы от кнопок: некогда и там были фотографии. Нынешний снимок оказался цветным с датой 19.04.07, пропечатанной в правом нижнем углу. Судя по качеству, снимали не цифровым, а каким-то древним фотоаппаратом, да и фотограф особой любви к своему занятию не испытывал. Зато наверняка испытывал возбуждение: все гиены возбуждаются, когда с заходом солнца появляется новая жертва. Снимок получился мутным, точно его делали при помощи телеобъектива, а объект даже в фокус не попал! Объект, длинноногая блондинка в джинсовых шортах и топе с глубоким вырезом и надписью «Бар “Времена пива”» держала поднос в левой руке – ни дать ни взять официантка с первых картин Нормана Роквелла – и смеялась. Это Николь? Полной уверенности не было: снимок не отличался четкостью, да и убитую Эмили видела лишь несколько секунд. Но в глубине души она не сомневалась: перед ней Николь.

Р а с т и. Доченька, сейчас это не важно. Тебе нужно выбраться из спальни, выбраться из западни и бежать.

Словно в подтверждение его слов дверь между кухней и столовой распахнулась и, судя по грохоту, слетела с петель.

«О нет! – каменея от ужаса, подумала Эмили. Вряд ли она обмочилась снова, хотя, даже случись такая неприятность, наверняка не почувствовала бы. – Нет, только не это!»

– Любишь жесткую игру? – громко поинтересовался Пикеринг, голос которого звучал глухо, но вполне бодро. – Я умею играть жестко! Никаких проблем! Ты этого хочешь? Только попроси – папочка исполнит любое желание!

Он уже в столовой! Он приближается! За тяжелым «бум!» раздалось раскатистое «бабах!» – очевидно, Пикеринг налетел на стулья, стоявшие там, где по правилам этикета надлежало сидеть хозяину, и повалил их на пол. У Эмили закружилась голова, а все вокруг посерело, хотя в спальне было довольно светло: дождь почти перестал.

Она прикусила разбитую губу. По подбородку потекла свежая кровь, зато в призрачно-серый мир вернулись краски реальности. Эмили захлопнула дверь и потянулась к замку, чтобы закрыть его на ключ. Замка не было! Оглядевшись по сторонам она заметила у школьного деревянного стола школьный же деревянный стул. Когда прихрамывающий Пикеринг пустился бежать мимо прачечной и кабинета – а про нож он вспомнил? Разумеется, вспомнил! – Эмили схватила стул и заблокировала им дверную ручку, предварительно ее повернув. Буквально через секунду Пикеринг толкнул дверь обеими руками.

Окажись пол голым, стул заскользил бы по нему, как деревянный диск в палубном шаффлборде. Тогда пришлось бы сыграть в бесстрашную укротительницу львов и использовать стул для самообороны. Вряд ли это остановило бы Пикеринга! Слава богу, на полу лежал ковер! Пусть дешевый, нейлоновый, зато с длинным ворсом. Ножки стула точно застряли в нем, хотя Эм заметила, что на ковре появились волны. Дико заревев, Пикеринг стал колотить в дверь кулаками, а Эм – надеяться, что в порыве бешенства он напорется на нож или даже горло себе перережет.

– Открой дверь! – орал Пикеринг. – Открой! Ты только хуже себе делаешь!

«А хуже бывает?» – подумала она, попятилась от двери и огляделась по сторонам. Что теперь? Раз дверь была лишь одна, оставалось окно.

– Леди Джейн, не доводи меня до безумия!

«Да ты давным-давно свихнулся! Как Шляпник в “Алисе”!»

Окно было типично флоридское, такие ставят, чтобы любоваться видом, а не чтобы открывать: кондиционер же есть. Как действовать дальше? Выброситься из окна, как Клинт Иствуд в одном старом вестерне? Да, можно, в детстве подобные трюки ей очень нравились, но ведь сейчас она осознает, насколько велик риск порезаться. Клинта Иствуда, Шона Коннери и Стивена Сигала в сценах с пробиванием окон заменяли каскадеры, да и в тех окнах наверняка были особые стекла.

В коридоре опять послышались шаги: Пикеринг отступил, потом снова налетел на дверь. Он был настроен решительно, и дверь, несмотря на всю тяжесть, содрогнулась. На сей раз стул сдвинулся на пару дюймов, но, к счастью, не упал. Зато ковер снова покрылся волнами и начал рваться со звуком, чем-то напоминающим треск отклеивающейся изоленты. Для человека, которого только что колотили по голове и плечам тяжеленной кленовой палкой, Пикеринг казался поразительно бодрым. Наверное, безумию своему вопреки, он понимал: если пленница свободу обретет, то он – вмиг потеряет. Да, безумие вкупе с рациональностью создают отличную мотивацию.

«Зря я подлокотником ограничилась, лучше бы весь чертов стул о его голову сломала!» – подумала Эмили.

– Хочешь поиграть? – сипло поинтересовался Пикеринг. – Я за, обеими руками! Только играем мы в моей песочнице, вот… Вот… я… иду!

Он снова пнул дверь, которая подпрыгнула на разболтавшихся петлях, а стул отодвинулся еще на два-три дюйма. Между ножками и дверью появились темные каплевидные пятна – прорехи в дешевом ковре.

Значит, все-таки окно… Раз уж ей суждено умереть от кровотечения, раны лучше нанести самой. Если… если обернуться покрывалом, может…

Тут ее взгляд упал на письменный стол.

– Мистер Пикеринг! – закричала Эмили, схватив стол за бока. – Подождите! Хочу заключить с вами сделку!

– Никаких сделок с сучками, ясно? – раздраженно рявкнул Пикеринг, но замер, вероятно, чтобы восстановить дыхание, и таким образом дал ей время. Большего и не требовалось: немного времени, а не пылкие заверения в том, что он не привык заключать сделки с сучками. – Ну, что у тебя за план? Расскажи папочке Джиму!

Сейчас ее планом был стол. Эмили подняла его, почти уверенная, что надорванная поясница лопнет словно воздушный шар. Только стол оказался легким и стал еще легче, когда с него слетела скрепленная резинкой стопка… неужели университетских тетрадей для экзаменационных работ?

– Что ты задумала? – рявкнул Пикеринг. – Не смей!

Эмили бросилась к окну, резко затормозила и швырнула стол. От звона битого стекла чуть не лопнули барабанные перепонки. Не тратя времени на раздумья и взгляды вниз – думать в такой ситуации ни к чему, а от созерцания высоты мог проснуться страх, – Эмили сдернула покрывало с кровати.

Пикеринг снова налетел на дверь, и хотя стул снова выдержал (в этом Эмили не сомневалась, ведь иначе он на всех парах мчался бы к ней), раздался громкий треск.

Она завернулась в покрывало, превратившись в индианку из детских книг с иллюстрациями Н. К. Уайета, готовую выйти под снегопад, и прыгнула в обрамленную зазубринами брешь в тот самый момент, когда дверь наконец распахнулась. Несколько колючих стеклянных стрел оторвались от рамы и вонзились в покрывало, но ни одна из них ее не поранила.

– Сучка, мерзкая сучка! – где-то рядом, совсем рядом заорал Пикеринг, но Эмили уже шагнула в пустоту.

В детстве Эмили считалась сорванцом и предпочитала мальчишечьи игры (любимая называлась просто «Войнушка») в лесу за домом в предместье Чикаго бестолковой возне с Барби и Кеном. Она, не снимая, носила джинсы с кроссовками, а волосы убирала в хвост. Вместо сестер Олсен они с лучшей подругой Бекки смотрели по телевизору Иствуда со Шварценеггером, а после очередной серии «Скуби-Ду» представляли себя именно Скуби или Скрэппи, а не Велмой или Дафной. Первые два класса начальной школы все, что они ели на ланч, называлось скубиками.

Разумеется, девчонки лазали на деревья. Одно лето они, в ту пору девятилетние, только этим и занимались. Помимо папиных советов о том, как правильно падать, из того лета Эмили запомнила белый крем, который каждое утро мама намазывала ей на нос, и строгим – только посмей ослушаться! – голосом говорила: «Ни в коем случае не вытирай, поняла, Эмми?»

Однажды Бекки потеряла равновесие и чуть не упала на лужайку Джексонов с высоты пятнадцати футов (может, всего десяти, но для девчонок они были все равно что двадцать пять или даже пятьдесят). Спасла Бекки лишь толстая ветка, за которую она ухватилась и повисла, жалобно взывая о помощи.

В то утро Расти косил лужайку. Он подошел к дереву – да, неторопливо подошел, а не подбежал, успев даже выключить косилку «Бриггс энд Страттон», – и поднял руки. «Прыгай!» – велел он, и доверчивая Бекки, лишь двумя годами раньше верившая в Санту, спрыгнула. Расти без труда ее поймал, позвал дочь: «Спускайся, Эм!» и усадил обеих девочек у подножия дерева. Бекки глотала слезы, а Эмили боялась в основном того, что лазанье по деревьям переведут в разряд запрещенного, как, например, походы в круглосуточный магазин без взрослых после семи вечера.

Расти не запретил лазать по деревьям (хотя мать Эмили, выгляни она в окно кухни, поступила бы именно так). Вместо этого он научил девочек падать. После объяснений Бекки с Эмили целый час оттачивали навык на практике. День получился прекрасным: ярким и запоминающимся.

Выпрыгивая в окно, Эмили увидела, как далеко от нее мощенный плиткой дворик. Может, лишь в десяти футах, но вылетающей из разбитого окна в изрезанном покрывале Эм казалось, что в двадцати пяти, а то и в пятидесяти.

«Берегите колени! – учил их с Бекки Расти шестнадцать или семнадцать лет назад, в пору белых носов и лазанья по деревьям. – Не заставляйте их гасить силу удара. В девяти случаях из десяти так и случится, особенно если высота небольшая, но за это можно поплатиться переломом бедра, голени или особенно часто – лодыжки. Запомните, сила тяжести – наше все. Не сопротивляйтесь ей, а, наоборот, доверьтесь, используйте. Поджимайте колени, группируйтесь, сворачивайтесь в клубок».

Сгруппировавшись еще в воздухе, Эмили упала на красную, в испанском стиле плитку двора и осторожно повела плечом, переместив тяжесть тела влево. Боль не появилась, по крайней мере сразу, зато все тело дрожало, как пустая шахта мусоропровода, в которую швырнули тяжелый предмет. Хорошо, голову о каменную плитку не расшибла и не сломала ноги, хотя последнее окончательно прояснится, лишь когда она встанет.

Эм с силой толкнула стоявший неподалеку столик, и он опрокинулся. Ну вот, теперь можно подниматься! Она выпрямилась в полный рост, убедившись, что серьезных повреждений не получила. Обернувшись, она увидела в разбитом окне Пикеринга: скривившись от злобы, тот размахивал ножом.

– Стой! – заорал он. – Стой на месте, не смей убегать!

«Ну конечно!» – подумала Эмили. Дождь успел превратиться в туман, мгновенно покрывший лицо росой. Как хорошо! Она подняла средний палец и покачала им для убедительности.

– Сука, что ты мне показываешь?! – взревел Пикеринг и швырнул в нее нож.

Меткостью он явно не отличался: нож упал далеко, со стуком покатился по плитке, а у газового гриля раскололся на рукоять и лезвие. Когда Эмили снова подняла голову, в разбитом окне никого не было.

Голос отца предупредил: Пикеринг приближается, но предупреждения ей и не требовались. Она подошла к краю дворика – легко, без малейших признаков хромоты, хотя списала это на повышенный выброс адреналина – и глянула вниз. До песка и униолы три жалких фута – ерунда по сравнению с прыжком-полетом, который она только что совершила. За двориком простирался пляж, где она десятки раз бегала по утрам.

Посмотрев в противоположном направлении, то есть на дорогу, Эмили расстроилась. Уродливая бетонная стена была слишком высокой, а Пикеринг приближался. Конечно, как же иначе!

Она оперлась на декоративную кирпичную кладку и спрыгнула на песок. Униола защекотала обнаженные бедра. Эмили побежала вверх по дюне, отделяющей «Секретный объект» от пляжа, то и дело подтягивая лопнувшие шорты и оглядываясь. Никого, снова никого… А потом из черного хода вылетел Пикеринг. «Не смей убегать! – истошно кричал он. – Не смей!» Желтый дождевик он, судя по всему, оставил дома, зато захватил какой-то острый предмет и размахивал им, летя через дворик. Что именно было у Пикеринга в левой руке, она не видела и видеть не хотела, ведь для этого следовало подпустить его поближе.

Эмили чувствовала: Пикерингу ее не догнать. Бежал он словно типичный спринтер, который быстро устанет, как бы сильно ни подгоняли его безумие и страх перед разоблачением.

«Я будто специально тренировалась все эти месяцы», – подумала она. Тем не менее она едва не допустила непоправимую ошибку, когда, добравшись до пляжа, хотела свернуть на юг. Четверть мили, и она достигла бы оконечности Вермиллион-Ки. Естественно, она позвала бы дежурного по мосту (точнее, заорала бы во все горло), но, если Пикеринг «разобрался» с Диком Холлисом, а Эмили не сомневалась, что случилось именно так, ей пришел бы конец. Даже если ее крик услышат проплывающие мимо на лодках, Пикеринг вряд ли стушуется. В нынешнем состоянии ему море по колено – он попытается заколоть ее даже в киноконцертном зале «Радио-Сити» в разгар выступления шоу-группы «Рокетс».

Поэтому Эмили повернула на север. Две мили по пустынному пляжу, и она попадет в «Зеленый шалаш». Она скинула кроссовки и побежала.

Эмили далеко не впервые бегала по пляжу после короткого, но сильного дождя, поэтому влага, конденсирующаяся на лице и руках, была ей знакома. Равно как усилившийся шум прибоя (прилив уже начался, и пляж превращался в узкую полоску), а еще запахи соли, водорослей, цветов и даже сырого леса. Собственный страх ее не удивлял – участникам военных действий, которые обычно, хотя и не всегда заканчиваются благополучно, всегда страшно – ее удивляла красота.

Из Мексиканского залива приполз туман. Сквозь белую пелену вода тянулась к берегу блеклым зеленым призраком. Рыба, видимо, устремилась на нерест, потому что пеликаны устроили настоящий «шведский стол»: ешь, сколько можешь. Большинство птиц складывали крылья и бросались в воду навстречу своему отражению. Другие покачивались на волнах у самого берега, на вид безучастнее целлулоидных уточек, хотя сами пристально следили за бегущей Эм. Слева тусклой бронзовой монеткой поблескивало солнце.

Она боялась, что правую икру снова сведет судорога – в этом случае ей несдобровать. Только ее икры давно привыкли к бегу, поэтому мышцы оставались мягкими и эластичными, хотя, пожалуй, слишком теплыми. Вот поясница беспокоила больше – каждые три-четыре шага ее терзала острая резкая боль, а каждые десять – двенадцать – вспышка посильнее. Эмили мысленно уговаривала поясницу, умасливала, как ребенка, обещала горячие ванны и массаж шиацу, когда этот кошмар закончится и несущегося по ее следу монстра благополучно запрут в тюрьме округа Коллиер. Помогли либо щедрые посулы, либо сам бег являлся неплохим массажем, во всяком случае, у Эм были причины в это верить.

Пикеринг дважды орал, чтобы она остановилась, потом затих – вероятно, решил не сбивать дыхание. Когда Эм оглянулась в первый раз, их разделяло ярдов семьдесят, и в густой вечерней дымке четко просматривалась лишь красная тенниска «Изод». Когда оглянулась снова, фигура преследователя стала четче: теперь Эмили видела и окровавленные шорты цвета хаки. Пикеринг приблизился ярдов на двадцать, но дышал тяжело и неровно. Отлично! Сбившееся дыхание – это просто отлично!

Она перепрыгнула через кучу плавника, и шорты поползли вниз. Не дай бог наступить на них и потерять равновесие! Снимать шорты элементарно не было времени, поэтому она судорожно дернула за пояс, жалея, что шорты не затягиваются шнурком: сейчас мигом завязала бы его потуже, да хоть в зубах бы зажала!

Сзади послышался вопль, в котором звучали и страх, и ярость. Похоже, Пикеринг наконец сообразил: сегодня удача не на его стороне. Эм рискнула оглянуться еще раз и поняла: ее надежды не напрасны – Пикеринг споткнулся о кучу плавника, через которую она перепрыгнула, и упал на колени. Новое оружие серебристой буквой «Х» лежало перед ним на песке. Это ножницы, большие кухонные ножницы, такими повара разрезают хрящи и кости. Пикеринг схватил их и спешно поднялся на ноги.

Эмили неслась по берегу, понемногу увеличивая темп. Сознательно она это не планировала, неужели тело действовало бесконтрольно и самостоятельно? Вряд ли. Скорее включилась область контакта тела и разума, некий симбиоз. Этот симбиоз хотел абсолютного контроля, и Эмили не возражала. Хотел включаться медленно и незаметно, чтобы летящий по пятам монстр ни о чем не догадался. Хотел подразнить Пикеринга: пусть сам увеличит темп и немного сократит отставание. Хотел измотать и измочалить маньяка. Хотел, чтобы маньяк хрипел и сипел, даже в кашле заходился, если он курильщик (нет, уповать на это вряд ли стоит). Тогда Эмили задействует ускоряющую передачу, которую до сих пор почти не использовала, считая это искушением судьбы вроде полетов на восковых крыльях в солнечную погоду. Только сейчас выбора не было. А судьбу она искусила уже когда заглянула на мощеный дворик «Секретного объекта».

«А что мне оставалось после того, как я увидела окровавленную прядь? Может, это судьба искусила меня, а не наоборот».

Она бежала дальше, отпечатывая шаги на влажном песке. Когда обернулась снова, Пикеринг отставал на сорок ярдов, что вполне ее устраивало. Сорок ярдов и красное взмокшее лицо устраивали более чем.

Чуть западнее тучи разошлись с характерной тропической быстротой, мгновенно сделав унылый серый туман сверкающе белым. Казалось, на пляже включили прожектор: на песке появились ярко освещенные островки. Эмили пронеслась сквозь такой, почувствовав, как температура и влажность подскочили, но, стоило вернуться в объятия тумана, тут же упали. Ощущения были такими же, как при пробежке мимо открытой двери ландромата в холодный зимний день. Впереди меж облаков появилась брешь, напоминающая глаз сиамской кошки, а в ней – двойная радуга с четкими сияющими полосками. Один ее конец нырнул в рассеивающийся туман и окунулся в воду, другой дотянулся до материка и утонул среди пальм и вощеного лиродревесника.

Задев левой ногой правую лодыжку, Эмили споткнулась, едва не упала, но все-таки удержала равновесие. Теперь Пикеринг отставал лишь ярдов на тридцать, что казалось недостаточным. Все, хватит глазеть на радугу! Если не взять себя в руки, эта радуга станет последней в ее жизни.

Отвернувшись от Пикеринга, она увидела мужчину, который стоял по колено в воде и изумленно на них таращился. Из одежды на нем были только джинсовые шорты и насквозь промокший шейный платок красного цвета. Смуглая кожа, темно-карие глаза, каштановые волосы – незнакомец вышел из воды, и Эмили машинально отметила, что, несмотря на невысокий рост, сложен он прекрасно. На загорелом лице читалась тревога. Слава богу, что не апатия или равнодушие!

– Помогите! – закричала она. – Помогите, пожалуйста!

Незнакомец встревожился еще сильнее.

– Señоra? Quе́ ha pasado? Quе́ es lo que va mal?[7]

По-испански Эмили почти не понимала: так, отдельные слова, но, услышав мексиканское произношение, забыла и их. Не важно! Этот парень наверняка обслуживал один из богатых домов и, воспользовавшись дождем, решил искупаться в Заливе. Вероятно, у него не было грин-карты, но ведь для спасения ее жизни она и не требовалась! Перед ней стоял мужчина, физически сильный и, к счастью, неравнодушный. Эмили бросилась к нему, чувствуя, как футболка намокла от его влажной кожи.

– Он сумасшедший! – заорала Эмили прямо в смуглое лицо. Получилось это без труда, потому что они с мексиканцем были почти одного роста. Тут, к счастью, вспомнилось очередное испанское слово, и не какое-то, а очень нужное в этой ситуации: – Loco! Loco! Loco![8]

Парень крепко обнял ее за плечи и обернулся. Проследив за его взглядом, Эмили увидела Пикеринга. Маньяк улыбался. Улыбка получилась славной, немного смущенной. Ее искренность снимала все вопросы, возникающие при виде бурых пятен на шортах и опухшего от побоев лица. А где… где же ножницы? Правая рука с глубоким порезом между большим и указательным пальцами оказалась пустой!

– Es mi esposa, – проговорил Пикеринг. И смущения, и искренности в его голосе было не меньше, чем в улыбке, а сбившееся от бега дыхание лишь усиливало нужный эффект. – No te preocupes. Ella tiene…[9] – Он забыл, или якобы забыл, нужное испанское слово и с той же обезоруживающей улыбкой развел руками. – Проблемы. У нее проблемы.

В глазах мексиканца мелькнуло неподдельное облегчение.

– Problemas?

– Si, – согласился Пикеринг и поднес левую руку ко рту, изобразив стакан или бутылку.

– А… – понимающе кивнул мексиканец. – Алкоголь?

– Нет! – закричала Эмили, чувствуя: еще немного, и мексиканец спихнет ее Пикерингу. Не нужна ему странная señora c ее непонятными problemas! Она дыхнула ему в лицо – пусть почувствует, что спиртным от нее не пахнет – и выразительно показала на свою разбитую губу. – Это он сделал! Loco!

– Не верь, брат, она сама постаралась, – возразил Пикеринг. – Понял?

– Угу, – кивнул мексиканец, но Эмили не оттолкнул.

Он явно пребывал в нерешительности. Неожиданно Эмили вспомнила еще одно слово, усвоенное в глубоком детстве, когда они с Бекки в перерывах между «Скуби-Ду» смотрели детские обучающие шоу.

– Peligro[10], – произнесла она, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. Нет, нельзя, кричат только безумные esposas. – Он peligro! – Эмили впилась взглядом в мексиканца. – Señor Peligro!

Засмеявшись, Пикеринг потянулся к Эмили. Господи, он близко, совсем близко, у аквариума с пираньями выросли руки! В панике она оттолкнула Пикеринга, который этого никак не ожидал и не успел восстановить дыхание. От удивления его глаза округлились, но он не потерял равновесия, а лишь неловко отступил на шаг. Из-за пояса шорт выпали ножницы – хитрый мерзавец прятал их на правом боку, – и несколько секунд все трое завороженно смотрели на металлическое «Х», тускло поблескивающее на влажном песке. Монотонно ревел прибой. В рассеивающемся тумане пели птицы.

На губах Пикеринга снова заиграла славная обезоруживающая улыбка, которой он наверняка покорил немало «племянниц».

– Я бы объяснил, да на твоем языке плохо болтаю. Ладно, постараюсь подоходчивее. – Он стукнул себя кулаком в грудь – получилось очень в стиле Тарзана. – No Señor Loco, no Señor Peligro, понял? – Это прозвучало еще более или менее правдоподобно, только Пикеринг точку не поставил. Продолжая улыбаться, он ткнул пальцем в Эм. – Ella es bobo perra[11].

Эм не представляла, что значит bobo perra, зато увидела, как изменилось выражение лица Пикеринга, когда он это говорил. В основном изменения касались верхней губы, которая приподнялась, как у оскалившейся собаки. Взмах руки, и мексиканец оттолкнул Эмили назад, фактически заслонив собой. Он явно решил ее защитить и даже нагнулся за металлическим «Х», тускло поблескивавшим в песке.

Потянись он за ножницами прежде, чем отталкивать Эм – все могло получиться. Только Пикеринг сообразил, что ситуация выходит из-под контроля, и нырнул за ножницами сам. Он добрался до них первым и вонзил острые концы в левую, облепленную песком ногу мексиканца. Тот вытаращил глаза и закричал от боли.

Мексиканец хотел дать сдачи, но его обидчик упал на бок, поднялся («Да, молниеносная быстрота никуда не делась», – с досадой подумала Эм) и ловко ускользнул от удара. Буквально через секунду он по-дружески обнял мексиканца за мускулистые плечи и вонзил ножницы ему в грудь. Несчастный закричал и попытался вырваться, только Пикеринг держал его крепко и колол, колол, колол ножницами. Удары получались неглубокими – уж слишком быстро махал ножницами Пикеринг – только кровь лилась ручьем.

– Нет! – закричала Эмили. – Нет, нет, перестань!

Пикеринг обратил к ней полыхающий безумным огнем взгляд, а в следующий миг вонзил ножницы в рот мексиканца с такой силой, что стальные кольца ударились о передние зубы.

– Ну, понял? – осведомился Пикеринг. – Теперь понял, ты, немытый мексикашка?!

Эмили огляделась по сторонам. Где же плавник, хоть одна ветка, чтобы ударить негодяя? Не обнаружив ничего подходящего, она повернулась к дерущимся. Только драка уже закончилась – ножницы торчали из левого глаза мексиканца. Он медленно, словно отвешивая глубокий поклон, осел на землю, а Пикеринг нагнулся вслед за ним: ему нужно было вытащить ножницы.

Она с криком налетела на безумного маньяка и плечом двинула в живот, машинально отметив, что живот мягкий: мерзавец отлично питался.

У Пикеринга сбилось дыхание. С ненавистью взглянув на Эмили, он повалился на спину, но далеко беглянку не отпустил: ловко схватил за ногу и вонзил в лодыжку ногти. Совсем рядом бился в конвульсиях истекающий кровью мексиканец. Он лежал на спине, и Эм с ужасом поняла: то, что тридцать секунд назад было красивым лицом, разбито в фарш, серьезно не пострадал лишь нос.

– Иди сюда, леди Джейн! – Пикеринг подтянул ее к себе. – Давай позабавимся! Ты ведь не против забав, а, мерзкая сучка?

Он был явно не обделен физической силой и, как ни цеплялась за песок Эмили, все равно выигрывал. Сперва ее стопу обожгло горячее дыхание, а потом в пятку вонзились зубы.

Никогда в жизни она не чувствовала такой боли; расширившиеся от ужаса глаза четко различали каждую песчинку. Вскрикнув, Эмили лягнула правой ногой и, к счастью – о том, чтобы целиться, речь не шла, – пнула не воздух, а Пикеринга, и пнула сильно. Он взвыл, резкая боль в левой пятке исчезла так же внезапно, как появилась, оставив лишь жжение. На лице Пикеринга что-то хрустнуло – Эмили не только услышала это, но и ощутила. Что же хрустнуло: скула или нос?

Она встала на четвереньки, и вывихнутое запястье пронзила боль, тотчас заглушившая жжение в пятке. На миг она превратилась в замершую на старте бегунью, хотя к старту в рваных шортах не допускают, а потом, словно услышав выстрел судьи, побежала. Техника заметно изменилась: укушенная пятка заставляла прихрамывать. Эмили спустилась к самой воде. В голове царил хаос (теперь она казалась не стайером, а хромой помощницей шерифа из старого вестерна), но недремлющий инстинкт самосохранения подгонял: «Беги, беги по влажному песку!» Эмили судорожно подтянула шорты и заметила: ладони испачканы кровью и песком. Обреченно всхлипнув, она по очереди вытерла их о футболку и обернулась: вдруг все-таки… Напрасные надежды – Пикеринг приближался.

Она старалась, бежала что было мочи, холодный влажный песок успокаивал укушенную пятку, но об обычной технике и обычной скорости оставалось только вспоминать. Пикеринг приближался, очевидно, вложив в финишный спурт последние силы. Двойная радуга бледнела на глазах: облака расходились, и температура стремительно повышалась.

Эмили понимала: ее отчаянных усилий недостаточно. Она могла бы сбежать от старика, старухи, своего зануды мужа, но не от бешеного ублюдка, который несся за ней по пятам. Пикеринг ее поймает. Чем бы треснуть, когда случится неминуемое? Она огляделась по сторонам, но увидела лишь кострище – памятку о чьем-то пикнике. Увы, оно было слишком далеко и от нее, и от береговой линии – там, где песок сменяют поросшие униолой дюны. Если свернуть в опасный рыхлый песок, погоня закончится еще быстрее. Однако даже у воды положение становилось критическим. Пикеринг приближался: Эм слышала, как он хрипит и фыркает, давясь кровью, текущей из разбитого носа. Она слышала даже частый стук кроссовок о влажный песок. В тот момент ей так хотелось кого-нибудь встретить, что воображение услужливо нарисовало высокого седовласого мужчину с большим носом и высушенной солнцем кожей. Это же отец, ее последняя надежда! Стоило осознать это, и мираж растаял.

Пикеринг подобрался почти вплотную, дотянулся до ее спины, и чуть не вцепился в футболку, но пальцы соскользнули. В следующий раз не соскользнут. Эмили вошла в воду – сперва по колено, затем по пояс. В воспаленном мозгу появилась идея, расплывчатая, еще не сформировавшаяся окончательно: от Пикеринга можно уплыть или хотя бы дать ему бой в воде, где силы будут более или менее равны. По крайней мере вода погасит бешеную скорость атаки – естественно, если забраться поглубже.

Прежде чем она нырнула в воду и сделала первый гребок – какое там, она даже по пояс не зашла, – Пикеринг схватил ее за футболку и потащил назад, к берегу.

Едва над ее левым плечом мелькнули ножницы, Эмили вцепилась в них и попыталась вырвать из рук Пикеринга. Увы, ничего не получилось. Ноги на ширине плеч, стопы плотно прижаты ко дну, Пикеринг стоял по колено в воде, и отливные, шуршащие прибрежным песком волны ему не особо мешали. А вот Эмили споткнулась и упала на Пикеринга, повалив его в воду. Даже суматошное барахтанье среди волн не помешало ей оценить обстановку мгновенно и безошибочно. Поразительная догадка яркой вспышкой озарила ее сознание – Пикеринг не умел плавать! Владел домом у Мексиканского залива, но не умел плавать! Хотя определенная логика просматривалась: все его визиты на Вермиллион-Ки посвящались игрищам в закрытом помещении.

Эмили отодвинулась, а Пикеринг даже не попытался ее схватить. Он сидел по грудь в бурной воде Залива и явно мечтал лишь встать и уберечь свое драгоценное дыхание от стихии, с которой так и не научился справляться.

Если бы не усталость, Эмили непременно поддела бы его. Например, сказала бы: «Знай я правду заранее, не стала бы терять времени и спасла бы жизнь тому несчастному». Вместо этого она глубже вошла в воду и схватила Пикеринга.

– Нет! – заорал он, отбиваясь обеими руками. Ножниц в них не было: вероятно, утонули, а запаниковавший Пикеринг даже не думал о том, чтобы сжать кулаки. – Не смей! Отпусти, сука, отпусти!

Эмили не отпускала. Более того, тащила его на глубину. Перестань он паниковать, запросто вырвался бы, но он не мог, и Эмили поняла: дело не просто в неумении плавать. Пикеринг страдал водобоязнью.

«Зачем нужен дом на берегу Мексиканского залива, если у тебя водобоязнь? Это же безумие, чистое безумие!»

Эмили развеселилась, хотя Пикеринг бешено хлестал ее сначала по правой щеке, затем по левому виску. В рот попала вода, и Эмили быстро сплюнула. На глубину, скорее на глубину! Увидев высокую, блестящую на солнце волну с белым барашком на вершине, она окунула туда Пикеринга. Вода накрыла его с головой, и испуганные крики превратились в сдавленное бульканье. Пикеринг отчаянно бился в ее объятиях. Пару секунд оба были под водой, и, задержав дыхание, Эмили увидела, как его лицо превращается в бледную маску ужаса; нечеловеческое лицо нечеловека – что ж, все встало на свои места. В зеленоватой воде танцевали мириады песчинок, мимо проплыла мелкая, ни о чем не подозревающая рыбка.

Глаза Пикеринга вылезли из орбит. Течение трепало его волосы, постриженные в абсурдно дорогом салоне, и Эм следила за ними во все глаза. Когда короткие темные пряди повернуло в другом направлении – не к Флориде, а к Техасу, Эмили изо всех сил толкнула его, затем коснулась ногами песчаного дна и вынырнула на поверхность.

Воздух, блестящий, сияющий воздух! Эмили жадно глотала его: еще, еще и еще. Надышавшись, медленно побрела к берегу, что оказалось непросто, несмотря на его близость. Отливные волны, скользившие у ее ног, с небольшой натяжкой можно было бы назвать откатом, а чуть дальше от суши – и без натяжки. Еще дальше начинался водоворот, в котором погиб бы даже опытный пловец, если бы потерял голову и не рассчитал оптимальную траекторию движения.

Запнувшись, Эм потеряла равновесие, села, и ее тут же окатила подлетевшая волна. Как здорово! Холодно, но все равно здорово! Впервые со дня смерти дочери ей было хорошо. Даже не просто хорошо: болела каждая клеточка тела, по щекам текли слезы, но она чувствовала себя прекрасно.

Эмили поднялась, ощущая, как липнет к груди промокшая футболка. Волны уносили от берега что-то голубое, и, взглянув на себя, она поняла, что потеряла шорты.

– Ну и ладно, все равно порвались, – сказала Эм и, громко смеясь, начала отступать к берегу. Сперва вода доходила до колен, потом до голеней и, наконец, лишь до щиколоток. На такой глубине она могла стоять сколько угодно. Холодная вода почти успокоила саднящую боль в пятке, а морская соль наверняка отличный антисептик, ведь говорят же, что человеческий рот – настоящий рассадник микробов. – Да уж, – хохотала Эмили, – но какого черта…

Тут на поверхность воды вынесло Пикеринга. Он был уже футах в двадцати пяти от берега, бешено махал руками и кричал:

– Помоги! Помоги! Я не умею плавать!

– Знаю, – спокойно сказала Эм и сделала ему ручкой. – Может, акулу встретишь. На прошлой неделе Дик Холлис говорил, у них нерест.

– Помог… – очередная волна накрыла Пикеринга с головой, Эмили решила, что окончательно, но его вынесло на поверхность уже футах в тридцати от берега, – …мне! Пожалуйста!

Надо же, какой живучий! А ведь то, что он делал – молотил руками, словно надеясь чайкой взлететь над волнами, – в принципе не могло принести результат. Течение уносило Пикеринга все дальше, а спасать его было некому.

Разве что Эмили.

Вернуться он не мог даже теоретически, но Эмили все равно добрела до брошенного кострища, схватила самую большую из обугленных палок и вместе со своей удлинившейся тенью осталась смотреть на Залив.

Держался Пикеринг долго. Сколько именно, Эмили сказать не могла, ведь он забрал ее часы. Сначала он перестал кричать, потом превратился в белую точку над красной кляксой тенниски «Изод», а потом разом исчез. Через некоторое время Эм почудилась рука, поднявшаяся над водой наподобие перископа, но она ошиблась: Пикеринг просто исчез. Эх… Она не на шутку расстроилась. Скоро она станет собой, даже чуть лучше, но в тот самый момент… В тот самый момент ей хотелось, чтобы Пикеринг продолжал страдать, чтобы умирал долго и мучительно. Хотелось отомстить за Николь и остальных «племянниц».

«Я теперь тоже «племянница»?»

Да, пожалуй. Последняя «племянница». Которая бежала во весь опор. Которая выжила. Эмили села у брошенного кострища и отшвырнула обугленную палку. Вряд ли из нее получилась бы приличная дубинка, скорее от первого же удара она раскрошилась бы, подобно рашкулю. Огненно-оранжевое солнце ласкало западный горизонт. Еще немного, и он воспламенится.

Она думала о Генри, думала о маленькой дочке. От семьи ничего не осталось, но ведь когда-то она была такой же прекрасной, как двойная радуга над пляжем, и воспоминания о ней согревали душу. Она думала об отце. Скоро она встанет, доберется до «Зеленого шалаша» и позвонит ему. Скоро, но не сейчас. Сейчас хотелось просто сидеть на пляже, прижав стопы к песку, и обнимать колени ноющими от боли руками.

Ни рваные голубые шорты, ни красную тенниску Пикеринга к берегу не прибило. Мексиканский залив проглотил и то и другое. Пикеринг утонул? Этот вариант казался наиболее вероятным. Просто исчез он внезапно и не под волну попал, а просто исчез…

– По-моему, его забрала какая-то сила, – сказала Эм сгущающимся сумеркам. – Наверное, такой вариант мне больше нравится, бог знает почему.

«Потому что ты человек, милая, – ответил Расти Джексон. – Только и всего».

Простое объяснение полностью устроило Эмили.

В классическом фильме ужасов Пикеринг обязательно нанес бы еще один, последний удар: выбрался бы из темных вод Залива или, насквозь промокший, но живой, караулил бы Эм в стенном шкафу «Зеленого шалаша». Только она понимала: это не фильм ужасов, а жизнь, ее собственная жизнь, в которую она погрузится прямо сейчас и для начала вернется к дому из некрашеного ракушечника с ключом в коробке от пастилок «Сакретс», спрятанной под уродцем-гномом в выгоревшем (изначально красном) колпаке. Она воспользуется ключом, а еще телефоном. Первому позвонит отцу, потом в полицию, а потом, наверное, Генри. Генри ведь имеет право знать, что с ней все в порядке, верно? Хотя скоро он это право утратит, без особого, как казалось ей, сожаления.

Три пеликана спикировали на воду, потом взлетели, высматривая рыбу. Эм завороженно наблюдала, как они обретают равновесие в освещенном ярко-оранжевым солнцем воздухе. В те минуты лицом Эмили напоминала девчонку-сорванца, обожающую лазать по деревьям, только сама об этом даже не подозревала.

Птицы сложили крылья и синхронно нырнули в воду.

– Браво, пеликаны! – крикнула Эмили и зааплодировала, не жалея распухшего правого запястья.

Потом вытерла глаза, откинула волосы за спину, поднялась и зашагала к дому.

Сон Харви[12]

Дженет поворачивается от раковины и – нате вам! – муж, с которым прожито почти тридцать лет, сидит за кухонным столом в белой майке и трусах «Биг дог» и молча на нее смотрит.

Все чаще и чаще по субботам она натыкается на этого командора Уолл-стрит здесь, в кухне, где он сидит – вот как сейчас, – ссутулившийся, с пустыми глазами, белесой щетиной на щеках, обвислой грудью за вырезом майки и торчащими волосами – будто у постаревшего и поглупевшего Альфальфы из «Маленьких негодников».

В последнее время Дженет и ее подруга Ханна частенько пугали друг дружку (как девчонки по ночам байками о привидениях) страшилками про то, что делает с людьми болезнь Альцгеймера: такой-то больше не узнает жену, такая-то не может вспомнить, как зовут детей.

Вообще-то она не верит, что эти молчаливые субботние «явления» и есть на самом деле ранние симптомы жуткой болезни. По будням Харви Стивенс уже без четверти семь свеж, подтянут и рвется в бой: шестидесятилетний – а в костюме ему больше пятидесяти… ладно, больше пятидесяти четырех и не дашь – бодрячок, получше многих умеющий и провернуть выгодную сделку, и купить с маржей, и сыграть на понижение.

Нет, думает она, Харви всего лишь примеряется к старости, и ей эти примерки не по душе. Дженет боится, что когда муж выйдет на пенсию, таким станет каждое утро: он будет вот так сидеть, пока она не подаст стакан сока и не спросит, старательно и безуспешно скрывая накапливающееся раздражение, желает ли он хлопья или только тост. Дженет боится, что, отвлекаясь от дел, будет каждый раз вздрагивать, видя Харви у бара в полосе яркого света, в майке и трусах, расставившего ноги, выставившего напоказ съежившийся пенис и пожелтевшие мозоли на пальцах, неизменно вызывающие в памяти «Императора мороженого» Уоллеса Стивенса. Боится, что он навсегда останется молчаливым и тупо сосредоточенным, а не свежим и бодрым, настроенным на деловой лад.

И все-таки Дженет надеется, что ошибается. От таких мыслей жизнь кажется пустой и бессмысленной. Разве все было ради этого? Разве ради этого они растили и выдали замуж трех дочерей, терпели неизбежный для среднего возраста роман Харви, работали и, что скрывать, иногда урывали кое-что для себя? А если, продравшись сквозь тернии, ты оказываешься… оказываешься на такой вот посадочной площадке, то возникает вопрос: почему?