Читать онлайн Черное пятно

I

Испугаться Глеб не успел.

Небо вздрогнуло, качнулось и поплыло вниз, стекло серой краской, слилось в темное месиво с соснами и асфальтом, а потом встало на место как ни в чем не бывало. Висок обожгло болью, в ушах зазвенело, запахло ржавым и мокрым.

Кровью.

Darling, you gotta let me know 1

Should I stay or should I go 2 ?

Бодрая гитара, бодрый голос, бодрый тон, боль, боль, боль в виске, черт, откуда музыка? Казалось, она играла отовсюду и ниоткуда одновременно.

If you say that you are mine

I'll be here 'til the end of time 3

Наушники! Естественно, надо просто вытащить наушники, крепко же Глеб стукнулся головой. Слайдер – новенькая бело-синяя Nokia 5300 XpressMusic, подарок-извинение от родителей, подарок-прости-мы-не-смогли-прийти-на-выпускной, – уродливо темнел трещиной на экране.

Класс. Разбитые голова и телефон – отличное начало каникул.

Глеб поднялся и чуть не упал. Автобус стоял, опасно накренившись – еще бы, он же чуть не улетел в кювет – в салоне никого не было: остальные пассажиры, очевидно, уже вышли. Снаружи раздавались крики и ругань.

Глеб пошел к распахнутым дверям. Руки не слушались, рюкзак тянул назад, а тело шатало из стороны в сторону, совсем как на вписке, когда зачем-то дешевое пиво запил таким же дешевым коньяком, а потом сидишь в чужом туалете, пялишься на дурацкий цветочный рисунок на обоях и обещаешь себе больше никогда не пить.

Стоило выйти из салона автобуса, как в лицо пахнуло сосновой прохладой. Глеб оглянулся. Ни машин, ни указателей, ничего, только плотно-гуашевая серость неба, черная от дождя асфальтовая дорога, окруженная со всех сторон лесом, сломанный рейсовый автобус и – черт – полное отсутствие связи. На экране ни одной «палочки». «Безинтернетная глушь». Так эти места называл отец.

– Вот объясни по-человечески, зачем тебе туда ехать? Что ты забыл в этой Нойдале? – зазвучал его голос в голове.

Глеб тогда ничего не ответил отцу. Зачем? Тот бы все равно не понял.

– Сколько можно, а?! – трясла мелкими кудрями крошечная старушка, – По три-четыре раза на неделе ломаются, что же это за безобразие-то, простигосподи?

– Я, что ли, эти автобусы делаю?! – водитель, рослый усатый мужчина, тревожно краснел лицом. Еще бы: десять пассажиров во главе со старушкой окружили его со всех сторон.

Одиннадцатый – единственный, кто, помимо самого Глеба, не принимал участия в разборках. Мужчина был высок и мрачен, глаза – мертвые. Да, мертвые, иначе и не скажешь: взгляд застывший, мутный, как у рыбы, которая боролась-боролась, да затихла у ног рыбака.

– Иваныч! Лебедев! Что скажешь? Как нам выбраться-то теперь? – старушка повернулась к мужчине. Тот пожал плечами:

– Ждать вечернего автобуса. Или напрямик ножками, – отбросил недокуренную сигарету, взял рюкзак и ушел в лес.

Деревья стояли сплошной стеной, ни тропинки, ни дороги – только сосны, ели и синий сумрак чащи. Сколько еще до Нойдалы? Пять километров? Десять? Как этот Лебедев найдет дорогу?

Видно, он не боялся остаться один в сосновой темноте.

От одной мысли, что может скрываться в этих лесах, Глеба передернуло. В детстве все ощущалось иначе. Когда Глебу было семь, казалось, ни местные леса, ни болота ничего плохого сделать на могут.

Ну конечно. Не могут.

Надо понять, как отсюда выбраться. Может, походить вокруг автобуса? Вдруг удастся найти точку, где появится связь? А потом набрать… Кого? Службу спасения? Куда обычно звонят, когда попадают в аварию посреди лесного ничего?

Глеб развернулся и столкнулся с девушкой. Хотя столкнулся – не верное слово, верное – врезался.

– Прости, не хотел! – сказал Глеб.

На вид девушке было лет семнадцать – ровесница, значит, – и одета она была явно не по-дорожному. Черные «мартинсы», черные ногти, черные чокер и платье – короткое, очень короткое, – черные колготки в крупную сетку, черные сережки-перья, лаково посверкивающие в ушах. Волосы жесткие и блестящие, не волосы, а тугая черная проволока.

– Что? – переспросила девушка.

– Прости, говорю, случайно толкнул, – Глеб улыбнулся.

Девушка оглянулась. Потом снова посмотрела на Глеба:

– Ты со мной говоришь?

Глеб почувствовал себя идиотом. А к кому еще он мог обращаться, к воображаемым друзьям?

– Не боишься? – карие глаза сверкнули.

– Тебя? – приподнял брови Глеб.

– Автобус сломался, – пожала плечами девушка, – Может, это знак? Вселенная хочет, чтобы ты уехал отсюда, а, герой?

Герой. Звучало до того нелепо, что Глеб рассмеялся. Девушка улыбнулась.

– Я Глеб, кстати.

– Ева.

– Слушай, не знаешь случайно номера местного такси или… – Глеб осекся.

Ну какое такси, что он несет? Это же Нойдала, не Москва.

Съездил погостить к деду, называется. Если бы Глеб был нормальным, если бы здесь, в Нойдале, у него не было бы дела, важного дела, он бы, может, был сейчас вместо Ленобласти с отцом и мачехой в Сочи. Или матерью и отчимом в Анапе. Купался бы, загорал, отмечал золотую медаль и поступление на юридический.

Но Глеб – какой угодно, только не нормальный. Это не поза, не фигура речи, не «подростковый драматизм», как говорил отец, нет, это факт.

– Вот это мы попали, да? – Глеб замер. Где Ева?

Ее не оказалось ни за автобусом, ни с пассажирами. Исчезла. Растворилась. Или…

Висок неприятно запульсировал от боли. Сердце забилось больно и быстро, так, что дыхание перехватило, а перед глазами начали вспыхивать алые точки. На мгновение и лес, и дорога, и пассажиры – все исчезло.

– Почему у всех дети как дети, а наш сын – псих?! – загремел голос отца в голове.

Нет. Нет, пожалуйста, только не это. Не могло же снова начаться? После стольких лет, после лекарств и терапевтов – не могло, правда? Псих, псих, псих, шипел на ухо кто-то невидимый, ты просто обычный псих, зря ты приехал в Нойдалу.

Нет, сказал себе Глеб. Ева не могла ему почудиться как те, другие.

В темной придорожной пыли что-то тускло сверкнуло. Глеб наклонился. Это была сережка, одно из двух черных крыльев. Видения – или «глюки» – никаких следов своего присутствия не оставляли. Значит, Ева была настоящей. Глеб выдохнул и повертел в пальцах находку. Кое-где черный лак облупился, металл проржавел, а сама сережка казалась старой и грязной.

Странно. В ухе Евы она смотрелась иначе. Как будто новее. Глеб сунул сережку в карман кожаной куртки.

Стук копыт, лошадиное фырканье: у автобуса показалась телега, запряженная серым конем в яблоках. Старик, державший удила, казался смутно знакомым. Пассажиры автобуса затихли и встали кучнее, плечом к плечу, будто увидели зверя. А потом наперебой принялись здороваться:

– Иван Палыч, ну надо же, какая встреча.

Иван Палыч. Ну конечно.

Глеб оглядел старика. От прежнего деда в нем почти ничего не осталось. Десять лет назад, когда они виделись в последний раз, Иван Павлович был крепче и моложе, а теперь схуднул и посерел. Только глаза остались прежними. Ярко-голубыми, не глаза – а ткань новых джинсов.

– Залезай, Hahlakaz pä, – кивнул дед буднично, словно они только вчера расстались.

Hahlakaz pä. Полузабытое детское прозвище, в переводе с вепсского – что-то вроде «Лохматая голова». Глеба передернуло. Почему дед ведет себя так, будто они все еще лучшие друзья?

Когда Глеб подошел к телеге, конь зафыркал и забил копытом.

– Не волнуйся, Черандак просто мертвяков боится, – сверкнул голубыми глазами дед.

– При чем тут мертвяки? – Глебу стало не по себе. Дед, кажется, куда больший псих, чем думали отец с матерью.

Иван Павлович засмеялся:

– Да все, Hahlakaz pä, кто себя не знает да от себя бежит, ходячие покойники.

– Я уже давно не Hahlakaz pä, – вышло резче, чем Глеб рассчитывал.

Ему было не по себе. Глеб слышал шепотки, видел, как начали переглядываться между собой пассажиры автобуса, как посерели их лица. От страха? От злости? От всего сразу? Может быть. Никто из них не попросился поехать с ним в Нойдалу. Хотя места в телеге было полно.

Пассажиры стояли плечом к плечу и молча наблюдали. Словно ждали, когда же Иван Павлович наконец уберется восвояси.

И Глеб вместе с ним заодно.

****

– Почему тебя боятся? – телега отъехала от автобуса достаточно далеко, так что Глеб не боялся, что его услышат.

Дед усмехнулся:

– Потому что не дураки. Где это ты так голову расшиб, Глебушка? – видно, решил больше не использовать Hahlakaz pä, – А ну-ка вытрись, а то вон, в крови весь, – и протянул платок, – Таким, как мы с тобой, кровь лучше не проливать зря. Духи учуют.

Духи. Ну конечно. Спасибо, что не вампиры. Глеб вытер липкую щеку:

– Как ты узнал, где я?

– Птичка напела да во сне увидал, – сверкнули нечеловеческой голубизной дедовы глаза.

Глеб с детства ненавидел эти глупые присказки. Почему нельзя прямо сказать, например: заволновался, решил поехать, посмотреть, не случилась ли беда с автобусом.

Отец был прав – как, впрочем, и всегда. Дед любит изображать из себя чародея, провидца, «знающего», как говорили в Нойдале. По словам матери, Иван Павлович начал «терять связь с реальностью» давным-давно, когда умерла его жена. Бабушку Глеб, конечно, не застал. Она погибла еще до его рождения. А мать не любила о ней говорить. Как и о своем отце, Иване Павловиче.

– Он для меня мертв, – говорила мать из прошлого.

– Ты совсем на деда не похож, слышишь? – прижимала Глеба к себе так крепко, что было не вздохнуть.

– Эта проклятая Нойдала сводит с ума, – шептала.

Мать из прошлого не дала бы Глебу снова поехать сюда. Думала, что сына еще можно спасти. Ошибалась она или нет – вопрос, ответ на который может дать только Нойдала.

Глеб точно знал, когда мать из прошлого исчезла. Вскоре после того, как отец собрал вещи и предложил развестись.

– Я так больше не могу, – шептала опустевшая квартира его голосом.

– Наш сын псих, – звенела ледяным эхом.

– Это не исправить, – вздыхала.

Мать впервые соврала на работе, что заболела. А потом целую неделю лежала и пересматривала каждый день один и тот же голливудский фильм – «Привидение». Там про мужика, который умирает и не может отправиться на тот свет, пока не закончит все дела на Земле и не отомстит своим убийцам.

Глеб и сам был в некотором роде этим мужиком. Не мог жить дальше, пока не разрежет пуповину с Нойдалой. Не поставит точку. Не освободится. Не сотрет окончательно из памяти черное, пропахшее болотом пятно.

– Чего задумался? – взгляд у деда тяжелый, не взгляд – а скальпель.

Глеб не знал, что ответить. Вертел в руках испачканный кровью платок и пытался придумать, о чем поговорить с дедом. О погоде? О грибах? Дед вообще собирает грибы? А, может, ходит на рыбалку?

– Kut sinei cläse4?

– Я не говорю на вепсском.

– Надо же, – хмыкнул дед, – А в детстве резво на нем болтал. Видать, забыл, – он оглядел Глеба, –  Куртка-то какая у тебя модная. Кожа, ишь ты. В мое время таких не было. И джинсов тоже. А вот рубашки в клетку мы тоже носили. Это что, все так ходят сейчас?

– Только один охотник за нечистью. Дин Винчестер.

Дед хмыкнул:

– Так значит, за этим ты в наши края пожаловал? Нечисть выводить?

Вроде того.

– А она у вас есть?

– Есть-есть, еще как есть, – засмеялся дед, – Охоться – не хочу, что называется. Только будь осторожнее, – подмигнул, – Как бы она сама не тебя сезон охоты не открыла.

Глеб не ответил. Если все, что говорит дед, принимать всерьез, точно можно сойти с ума. Кому, как ни Глебу, это знать.

А собственные ошибки он повторять не собирался.

****

Легко было представить, как Нойдалу описывают в каких-нибудь криминальных хрониках. Тихое местечко, где не запирают двери, все друг друга знают и никогда ничего не происходит, пока однажды не случается жуткое убийство, разгадку которого так и не удастся найти.

Когда-то Нойдалу с двух сторон окружали озера, но одно из умерло и переродилось в болото. При въезде в деревню серебрилась посветлевшим от времени деревом церковь, щетинилась чешуйчатыми куполами. Вокруг нее – кресты и надгробия. За кладбищем – избы, но не в три окна, низкие, как в Подмосковье, нет, высокие, резные и темные, в несколько этажей, с балконами и кружевными наличниками, украшенными птицами и цветами.

И никого на улицах. Вообще. Будто Нойдала вымерла.

– У вас случился зомби-апокалипсис? – спросил Глеб.

Дед засмеялся:

– Слыхал поговорку? Mecas kaukutte pu nägeb i kuleb5. В лесу каждое дерево слышит и видит. Вот и в деревне каждый дом слышит и видит, да виду не подает. Но, Черандак! – поторопил он коня и зашептал что-то на вепсском, так тихо, что слов было не разобрать.

Черандак заржал, навострил уши и перешел с ленивой рыси на тревожную, почти галоп, будто за ним кто-то гнался. Глеб понимал коня. Ему тоже хотелось бежать, бежать как можно быстрее, лишь бы оказаться где-нибудь подальше от безлюдных улиц и домов, следящих за ним через черные провалы окон.

Вот за что Глеб любил Москву: там ты – невидимка. Всем плевать, кто ты и чего хочешь.

Мимо проносились палисадники, белели лилиями и ромашками, а потом вдруг показался кирпичный дом. Он возвышался над берегом озера, отражался в зеркальной черноте воды. В Нойдале дом смотрелся инородно, будто кто-то вырезал коттедж из журнала про идеальную дачу и прилепил его тут.

– Это хоромы егеря нашего, Лебедева, – пояснил дед.

Глеб проводил взглядом кирпичный дом. Значит, вот где жил мужчина с мертвыми глазами. Теперь понятно, почему лес его не пугал. С чего бы егерю бояться собственной работы?

Изб через десять от Лебедева показался еще один кирпичный дом, но еще выше прежнего, с багровой черепицей на крыше и флюгером-петухом. Правда, Глебу удалось разглядеть только вверх. Вокруг дома темнел забор с колючей проволокой, длинный, такой длинный, что поначалу казалось: нет ему конца.

– А это Терем нашего kunigaz6. Царька.

– Что еще за Царек? – спросил Глеб.

Голубые глаза деда налились синей темнотой.

– Один делец, питерский застройщик, скупил у наших дома за бесценок, поставил забор и вообразил себя царем, – Иван Павлович не говорил, а выплевывал слово за словом, – Видно, забыл, что в наших лесах каждый – гость.

Дед верил во «всякую вепсскую чушь», как говорил отец. Считал, что у домов, лесов, болот – словом, у всего – есть хозяева. Оставлял еду для mecamez7, когда шел за грибами. Обязательно отпускал первую пойманную рыбу. Перед тем, как срубить старую яблоню, просил у нее прощения и оставлял лежать на земле еще сорок дней. Думал, что у деревьев есть душа.

Словом, дед был «психом». Все в семье Глеба это знали. Кроме самого деда.

– Ну, раз этот Царек купил землю – значит, есть деньги, – сказал Глеб, – Что тут плохого?

– А ты, смотрю, рассуждать стал совсем как батя, – хмыкнул дед.

– Я…

Выстрел. Да, это точно был выстрел. Черандал зафыркал и поскакал еще быстрее, телегу качнуло.

Еще выстрел, еще, еще и еще. Глеб завертел головой. Откуда звук?

– Сынок Царька развлекается, – заметил дед, – Глядишь, надоест скоро по банкам да бутылкам палить, на нас охотиться начнет. Poig iškeb tatha8.

Остаток пути ехали молча.

****

Дедов дом стоял на самом краю деревни, у леса.

Огромный, не изба – а целый двор под одной крышей, поделенный надвое сенями. От хозяйственной части пахло сеном и лошадью (неудивительно: там находилось стоило Черандака и сарай), от жилой – мятно-смородиновой прохладой. Под потолком висели пучки трав, расписная печь белела лебедями, улетающими вверх, к черному небу, и распадающимися серебрянные звездами.

Дед сказал, что комната Глеба – в самом конце общей. Совсем как в детстве. Глеб пошел было к двери, как вдруг скрипнула половица и раздался приглушенный возглас «ой». Он замер. В доме кто-то был.

– Дед? – позвал Глеб. Никто не откликнулся. Значит, Иван Павлович все еще с Черандаком.

Тогда кто здесь?

Загадка разрешилась быстро. Кто-то сидел – очевидно, на корточках – за креслом у окна. Кто-то с черными кудрявыми волосами, совсем как у Евы. Но, конечно, это была не она. С чего бы Еве залезать в дом Ивана Павловича и играть в прятки с Глебом?

Нет, за креслом сидела девочка лет пяти, глаза – большие и светлые, ничего общего с карими Евы. Поняв, что убежище обнаружено, она вскочила и бросилась бежать.

– Постой! – крикнул Глеб, но за девочкой уже захлопнулась дверь.

– Дедушка! – раздался детский крик, а потом голос Иван Павловича.

Глеб приподнял брови. Дедушка? Иван Павлович зашел в дом.

– Ну что, познакомился с Верой? – спросил дед, – Это младшая дочка егеря, – мотнул головой, нахмурился, – Единственная, то есть. Вера часто захаживает. Скучно ей тут, поиграть не с кем. Вот и ходит.

– А почему эта Вера зовет тебя дедушкой?

– Ну тебя же не было, вот я и завел других внуков, – засмеялся дед и спросил, – Почему так долго не навещал? Мамка не пускала, да?

Сам не хотел, чуть было не ответил Глеб. Пытался забыть все, что случилось в Нойдале – да не смог. Как там говорил психолог? Иногда, чтобы справиться со страхом, надо посмотреть ему в лицо.

– Молодец, что приехал, – тихо сказал Иван Павлович, – Таким, как мы с тобой, лучше тут, на природе. Города нас сводят с ума.

Города, значит. Не дед, который оставил семилетнего Глеба одного без присмотра в лесу и ушел. На мгновение все вокруг залила ледяная чернота, запахло болотом, к горлу подкатила тошнота.

Глеб прикрыл глаза и досчитал до трех.

– Что это с тобой? – дед нахмурился.

О черном пятне Глеб говорить не хотел и решил сменить тему.

– Слушай, а не знаешь, есть ли тут девчонки постарше Веры? – пальцы сжали в кармане сережку-крыло, – Вернее, одна девчонка. Моего возраста примерно, темноволосая, вся в черном, готка или вроде того. Евой зовут.

Дед как-то странно посмотрел, пристально, а потом пробормотал:

– Нет, никаких Ев у нас нет. Пойду, наберу малины для калиток, – и ушел.

****

Ночью дедов дом ожил. Принялся скрипеть полами, шипеть сквозняком, хлопать форточкой, стучаться ветвями яблони в окно. Глеб перевернулся на бок и закрыл глаза.

Заснуть не вышло.

В памяти раз за разом всплывало одно и то же воспоминание. Вернее, не воспоминание. А черное пятно. Пустота, пахнущая лесным болотом. Страхом. Смертью.

Психолог говорил, что так работает вытеснение. Мозг Глеба просто взял и стер из его памяти день, когда он чуть не утонул на болотах, где-то тут, совсем рядом с дедовым домом. Но уничтоженное воспоминание оставило после себя след. Тоскливую темноту.

Вот почему Глеб решил приехать в Нойдалу спустя столько лет. Надо наконец понять, когда в его жизни все пошло наперекосяк. Вспомнить свою почти-смерть. Глеб надеялся, что для этого не придется идти в лес, на болота. Впереди целое лето. Может, если пробыть в Нойдале достаточно долго, воспоминания вернутся сами собой, и Глеб в конце концов сможет взять и отпустить прошлое. Вдруг тогда закончатся и «шизофренические глюки», как называл видения отец.

Глеб только этого и хотел. Нормальной жизни. Как у всех.

С трех до семи лет Глеб ездил в Нойдалу каждое лето. Отец уже тогда недолюбливал деда, но родителям нужно было «время для себя». Да и мать еще общалась с Иваном Павловичем. Жалела его. Говорила, он сам не свой после смерти жены.

Глеб любил бывать у деда. Сам он этого не помнил, но так говорила мать.

Когда Глебу было семь, дед не доглядел за ним. А дальше были болота, пахнущая гнилью вода, заполняющая легкие, чей-то хохот и страх, наполняющий тело свинцом, тянущий вниз, куда-то в ледяную черноту.

Кто спас Глеба? Почему дед позволил ему уйти на болота? Чем был занят, пока внук ходил один по лесу? Глеб не знал. Помнил только, что это потом он три месяца молчал. Смотрел куда-то в пустоту, не отзывался на свое имя, забывал есть и пить. «Стал овощем», говорил отец.

Посттравматическое стрессовое расстройство. Так это назвал психиатр. Наверное, диагноз был бы другим, расскажи Глеб, что время от времени ему мерещилось всякое. «Шизофренические глюки», как говорил отец.

Глюки выглядели как обычные люди. Вернее, от обычных людей их никак было не отличить. Они так же двигались, говорили и улыбались. Только вот никто, кроме Глеба, их больше не видел.

Случались глюки где угодно.

Порой мать заставала его, мило болтающим с пустотой посреди магазина или аптеки. Время от времени то же самое происходило в школе. Одноклассники смеялись. Думали, Глеб шутит. «Юморист», закатывали глаза учителя. Но лучше считаться клоуном, чем психом.

Отец твердил, что никогда никому нельзя рассказывать о глюках. Иногда он объяснял это тем, что так лучше для Глеба. А иногда, когда выпивал – а в последние годы перед разводом он стал часто выпивать – говорил совсем другое. Наклонялся к Глебу, близко-близко, и шептал:

– Думаешь, я мечтал иметь сына-шизофреника?

Мать сначала плакала.

– Почти все мои родственники сошли с ума, – всхлипывала она, – Говорили сами с собой, уходили в лес и не возвращались, воображали себя знающими.

А потом начала злиться. Обвинять во всем деда. Может, Иван Павлович правда был виноват. Как сказать наверняка, когда не помнишь толком, что произошло? И…

Нет, все, хватит воспоминаний. Иначе Глеб никогда не заснет.

Он перевернулся на живот и открыл глаза. Досчитал до трех – медленно, очень медленно, как учил психолог. Сосредоточился на том, что вокруг него. Расписная тумбочка – боги, почему вся мебель в дедовом доме в рисунках? – белеющая на ней Nokia, наушники, рюкзак в углу. Надо заставить себя подумать о чем-нибудь скучном. Таком скучном, чтобы начало клонить в сон. Надо…

Тук-тук-тук.

Глеб замер. Снова ветка стучит в окно? Нет, не похоже.

Тук-тук-тук.

Кажется, кто-то стучал в дверь. Сердце замерло. Вдруг захотелось, как в детстве, накрыться одеялом с головой, а еще лучше забраться под кровать. Спрятаться от неведомой опасности.

Тук-тук-тук.

Раздался приглушенный голос деда – кажется, он что-то проворчал на вепсском – чиркнула спичка и послышались шаркающие шаги. Скрипнула дверь и потянуло сквозняком. Выходит, дед открыл тому, кто стучал. Но зачем? Кто вообще может прийти к Ивану Павловичу посреди ночи?

Зазвучали голоса. Дедов и другой, мужской, низкий, не голос – рокот далекого грома. Глеб прислушался.

Понять, о чем говорят дед и ночной гость, было сложно. Кажется, Ивана Павловича просили о помощи. Ночной гость умолял куда-то его «проводить». Дед зашептал что-то в ответ. «Глеб», «не разбудить бы», «мало ли, что мальчик может подумать» – вот и все, что удалось разобрать.

Что, если дед и ночной гость обсуждают какое-нибудь преступление? Вдруг Ивана Павловича в Нойдале боятся не просто так?

Дверь захлопнулась. Кажется, дед ушел вместе с незнакомцем. Сердце билось так громко, что отдавалось в ушах. Наверное, разумнее всего было просто лечь спать. Но Глеб не смог.

Что, если тайны деда имеют отношение к черному пятну? В конце концов Глеб приехал в Нойдалу разобраться в прошлом.

Может, для этого стоит сначала покопаться в настоящем?

Он быстро натянул кроссовки, накинул куртку и выскользнул из дома. Сначала показалось, что Глеб упустил деда. Но потом он увидел белый шар, плывущий к лесу. Лампу в дедовых руках, поднятую высоко над головой. За ним шел черный человек, угрюмо опустив плечи.

Глеб отправился за Иваном Павловичем и незнакомцем. Шел почти на цыпочках, крадучись, как вор. Дед и егерь остановились на опушке, пошептались и что-то сверкнуло в свете лампы. Нож, догадался Глеб. У деда в руках был нож.

Иван Павлович оглянулся, и Глеб замер. Казалось, дед посмотрел прямо на него, в упор. Но Иван Павлович ничего не сказал. Только усмехнулся и зашагал в ухающую темноту леса. Мужчина отправился вслед за ним. Белый шар мелькал среди деревьев, становился все меньше и меньше.

Глеб дошел до опушки и замер. Когда-то мать отправила его на театральный кружок. Слышала, что искусство помогает от «бед с башкой», как называл это отец. На первом – и единственном для Глеба – занятии преподаватель дал такое упражнение: надо было вообразить невидимую стену перед собой. Вы касаетесь ее, прижимаетесь щекой, пытаетесь сдвинуть плечом. Но ничего не выходит, стена по-прежнему остается на месте. Тогда Глебу показалось это полным бредом.

А теперь он мог поклясться, что проклятая стена стояла между ним и лесом. И бейся-не бейся, хоть разбей руки в кровь, все равно ее не сдвинешь и сквозь нее – не пройдешь. Мурашки колючей волной растеклись под кожей, сердце забилось сильно и громко, уши заложило, в нос ударил запах болота, а перед глазами начало разрастаться черное пятно. На мгновение все вокруг затопило непроглядной темнотой, и Глебу показалось, что он разучился дышать.

Считать. Надо просто считать. До трех, десяти, ста – сколько потребуется, главное, успокоиться, «заземлиться», советовал психолог.

Раз, два, три – лес нависал черной громадой – четыре, пять, шесть – белый шар окончательно исчез за деревьями, Глеб упустил его, упустил – семь, восемь, девять – назад, надо срочно назад, в дом, пока черное пятно не вернулось – десять, одиннадцать, двенадцать – назад, назад, назад!

И Глеб бросился бежать.

Добрался до своей комнаты, сбросил кроссовки с курткой и лег в кровать. Потом встал и запер дверь на щеколду, сам не понял, зачем. Простыня, одеяло, подушка – словом, все, даже собственная кожа – казались невыносимо жаркими. Сердце раскололось на десятки маленьких пульсирующих точек, сердце билось в руках, в ногах, на кончиках пальцев, в висках, повсюду, билось так быстро, что дыхание сбилось.

Глеб знал, что с ним. Тревога.

Порой она на него накатывала. Впрочем, накатывала – неверное слово. Верное – прорастала внутри, пронзала корнями внутренности, обвивала кости, разливалась ледяной горечью где-то под сердцем. Заставляла пожалеть, что он вообще родился.

Тревога всегда давала о себе знать вдруг, без предупреждений – и причин. Это могло случиться где угодно. В уроке, на контрольной, на экзамене, на вписке, в музыкалке. Везде. Тоска была чем-то вроде хронической болезни. Всегда рядом. Всегда внутри.

Наверное, надо было снова начать пить таблетки. Те белые, овальные, которые ему прописали когда-то. Но таблетки – это поход к психиатру, а поход к психиатру – это мамин застывший взгляд, ухмылка отчима и шуточки про «плохую генетику», бегающие глаза мачехи, кулак отца, бьющий по столу снова и снова, это шепот в голове: «Ты псих, абсолютный, конченный псих».


Словом, ничего хорошего.

Глеб нашел свой способ бороться с тревогой. Так, чтобы никто о ней не узнал. Надо включить музыку – максимально громко, до звона в ушах – закрыть глаза и представить, что ты – не ты, а охотник на нечисть. Едешь на черной шевроле импале охотиться за монстрами в какую-нибудь обманчиво спокойную глушь.

Местечко вроде Нойдалы.

Жаль, в реальности глушь кажется куда менее привлекательной, чем на экране.

****

Душа внутри дедова дома, конечно, не было.

– Иди ополоснись в баньку, – сказал Иван Павлович утром.

Кажется, дед решил сделать вид, что не заметил, как Глеб за ним следил. Или – кто знает – правда не разглядел внука в темноте и не подозревал, что тот что-то знает про ночные похождения.

На кухне жарко пахло малиной и сахаром. Дед готовил начинку для калиток. Рука у него была перевязана, через бинт чернела кровь. У окна в кастрюле «подходило» тесто, солнце отбрасывало кружевную тень, заглядывая в дом сквозь полупрозрачные занавески, снаружи пели птицы и фыркал дедов конь Черандак. Словом, было так спокойно и сонно, так буднично, словно и безымянный мужчина, и лес, и белый шар Глебу привиделись.

Может, так и есть. В конце концов Глебу и не такое могло почудиться.

Он трижды окатил себя ледяной водой в бане. Думал, поможет проснуться и перестать думать про ночные приключения. Не сработало.

Дорога от бани к дому вела сквозь яблоневый сад. Воздух уже начал тяжелеть от жары, жужжал пчелами и шмелями, пах скошенной травой – дед, видно, утром косил. Глеб остановился и закрыл глаза. И…

– Ну и пошли вы! – скрип пружины, клак – дверь с силой захлопнулась.

Глеб открыл глаза. И увидел ее. Еву, выходящую из дедова дома. Она явно злилась: морщила лицо, бормотала что-то про себя, теребила сережку-крыло в ухе. Глеб бросился к Еве.

– Эй! – и коснулся золотистого плеча.

Кажется, он хотел сделать это с самого начала. Вот только не ожидал, что кожа Евы окажется такой холодной. Девушка вздрогнула и повернулась. Странно: в ушах у нее по-прежнему были две сережки-крыла. Откуда же тогда взялась та, облезшая, которую Глеб подобрал у обочины?

– А ну-ка убери руку, быстро, – прошипела Ева.

Глеб подчинился:

– Прости, боялся, что снова исчезнешь, – и улыбнулся.

– Что ты за мной таскаешься, а? – карие глаза уже не карие, нет, теперь они были полны мутной темноты.

– Могу задать тебе тот же вопрос. Я тут живу вообще-то, – Глеб показал на дедов дом.

Ева фыркнула:

– Ах вот оно что. Значит, ты и есть тот самый одаренный внук. Ну-ну, – она оглядела его с головы до ног.

Одаренный внук. Выходит, дед что-то рассказывал местным про Глеба. Но что? В чем он мог быть одарен? Конечно, Глеб играл на гитаре и пел, даже сам сочинял песни, но бросил занятия музыкой за пару недель до выпускного. Родители хотели, чтобы он закончил юрфак и работал адвокатом. Пошел по отцовским стопам. Сытная профессия, говорила мать. Престижная, вторил отец.

Словом, работа для нормальных людей. Не то что музыка.

– Дам тебе совет, герой, – Ева сощурила глаза, – Не лезьте с дедом в мои дела. А то плохо кончите.

Глеб приподнял брови. Что за нелепые угрозы? «Плохо кончите» – так говорили пацаны на дворовых вписках, но образ Евы с таким не вязался. Она наверняка шутит, подумал Глеб.

Или еще больше не в себе, чем он сам.

– Про что вообще речь? – Глеб постарался звучать как можно мягче.

– У деда спроси, – огрызнулась Ева, – И передай ему кое-что: не хочет помогать – без проблем, без него справлюсь.

А потом Глеб моргнул – и Ева исчезла. Совсем как у автобуса.

****

Калитки румянились в печи. Дед сидел рядом и чинил уздечку.

– Что тут делала Ева? – Глеб не стал ходить вокруг да около.

Дед рассмеялся:

– Видел, значит? – смех у него был короткий, лающий, будто не смех – а кашель.

Глеб разозлился:

– Представь себе. У меня же есть глаза.

– Глаза-то есть, да видеть не все видят, – опять эти дурацкие присказки, – Зачем ночью за мной следил?

Стыд, страх, злость – Глеб не знал, какое чувство в нем было сильнее.

– Я не следил, – в горле пересохло.

– Врешь, – нечеловеческая голубизна дедовых глаз завораживала, – И гостя, значит, разглядел?

– А не должен был? – с вызовом ответил Глеб.

Дед хмыкнул:

– Ну почему же. Ты-то как раз должен. Только мой тебе совет: мамке своей о нем не говори. Ей не понравится, ой как не понравится, чем мы тут с тобой занимаемся.

– А чем мы занимаемся?

Дед как будто не услышал:

– Мамка-то твоя зрячая, да пугливая, сама себя ослепила. Вот и тебя слепым хотела сделать, да, видать, не вышло.

Глебу стало жутко и зло одновременно. О Еве Иван Павлович явно рассказывать не собирался. Очевидно, ему интереснее было обсуждать собственную дочь. А Глеб меньше всего сейчас хотел слушать, что дед думал о матери.

В конце концов, если она перестала с Иваном Павловичем общаться, то только из-за него самого. Версия деда Глеба не интересовала.

– Пойду пройдусь, – бросил он, взяв из комнаты мобильный и наушники.

– К обеду вернешься? Я картошечки нажарю, с грибами, свежими, – предложил дед.

Глеб молча хлопнул дверью.

****

Откуда появился внедорожник, Глеб так и не понял. Просто вдруг беспокойно закудахтали куры, заревел мотор и глазам стало больно от белого света фар, а тело испуганно окаменело, будто кто-то его зачаровал.