Читать онлайн Войны пронзительное эхо

В издание включены рассказы из сборников автора:

«Дети войны», «Искры памяти», «Клюковка».

Многострадальному народу и защитнику

земли Русской, его преемникам и потомкам

посвящается

Плен.

Когда последний станок стал на платформу, Анна взглянула на часы. Она отвечала за отправку в тыл оборудования завода «Красный треугольник», филиал которого был расположен в пригородной зоне Ленинграда.

– Не опаздывайте! – обратилась она к рабочим. – Поезд отойдет с Северного вокзала ровно в пять.

Анна почти бежала по тропинке, петляющей вдоль полотна железной дороги. До Лиговки, где находились дом свекрови и двое ее детей, минут сорок быстрой ходки. Машину обещали подать в три часа дня.

«Все ли готово в дорогу? Накормлены ли дети?» – терзали ее тревожные мысли. Особенно Анну беспокоила свекровь, наотрез отказавшаяся покидать город, к которому вплотную подошли немцы.

– Не могу я бросить дом, корову, огород. Да и что сделают мне, пожилому человеку, немцы? – твердила она. – Нет, я никуда не поеду. Мое место здесь.

И как Анна не объясняла свекрови всю безрассудность ее решения, та была непреклонна.

Дома беспорядок. Везде разложены вещи; на выходе два чемодана с теплым детским бельем, сумки с продуктами. На столе горка блинов, которая быстро таяла с тарелок трех черноглазых мальчишек.

– А где Лена?

– Она с бабушкой. Доят корову.

Анна кинулась во двор и буквально вытащила из сарая белокурую девочку с пухлыми и румяными щечками.

– Лена, быстро в дом! В дорогу надо поесть. Скоро подъедет машина.

– Не буду есть. Молока хочу, – лепетала девочка. – Видишь, какая у меня клужка? – Дочь не выговаривала «р».

Лене— третий год. Вскормленная молоком и сливками от Марты и любовью бабушки к единственной в большой семье внучке, она отличалась от старших братьев завидной подвижностью, самостоятельностью и веселым характером.

Мать потянула девочку в дом, но на крыльце та заартачилась:

– Пу-сти-и-и, буду ждать бабушку здесь.

Анна метнулась в дом, оставив дверь открытой. Она перебирала детские вещи, оценивая их необходимость в долгом пути, отрывисто переговариваясь с худой темно-русой женщиной— сестрой мужа…

Мальчики-погодки, сидевшие за большим столом, перестали жевать и сосредоточенно наблюдали за взрослыми.

– Ты бы сама поела в дорогу, пока мать подоит корову, – напомнила золовка – тоже Анна, которую, в отличие от первой, в семье звали Нюрой.

—Правда, все блины дети съели, но в кастрюльке осталось тесто. Анна подошла к плите и залила на сковородку порцию теста. Поворачивая очередной румяный блин, она услышала во дворе шум подъехавшей машины.

– Кажется, мы не успеем напоить детей молоком. Нюра, беги за матерью!

Но бежать не пришлось. В проеме открытой двери стоял немецкий офицер, быстро и цепко оглядывающий комнату и всех, кто в ней находился. При виде румяных блинов его ноздри затрепетали. Он заулыбался:

– О-о-о! Русский блин. Это зерр вкусно!

Немец подошел к плите, взял с тарелки большой блин и запихнул его в рот. Прожевывая, он продолжал осматриваться. Улыбчивый взгляд неожиданно задержался на руке молодой женщины, а точнее – на широком золотом браслете, поддерживающем маленькие часики – правительственную награду Анны.

Немец заинтересованно посмотрел на украшение, а потом знаками показал, что часы надо снять.

Анна вспыхнула от негодования, медленно расстегнула браслет и, пока немец пребывал в приятном ожидании, с силой ударила лопаточкой по циферблату. Часы подпрыгнули и упали на пол.

Немец отреагировал мгновенно. Тяжелый кулак опустился на лицо Анны, да с такой силой, что та отлетела к стенке. Воитель нагнулся, подобрал часы и, не глядя, сунул их в карман френча. Лицо немца было гневно-мстительным, а рука медленно тянулась

к оружию. Глядя в глаза своей жертвы, офицер не спеша расстегивал кобуру.

Анна поняла всю бессмысленность своего поступка. Но испугаться не успела: во дворе послышались громкие крики и возня. Немец быстро развернулся и кинулся во двор…

В распахнутую дверь ворвались звуки новой трагедии. На тропинке к дому сцепились два человека: бабушка Анастасия с полным ведром молока и немецкий солдат, желающий испить «млеко» и пытающийся двумя руками вырвать ведро.

 Еще один немец с автоматом стоял у машины. С цепи рвался крупный пес. На  крыльце,  с расширенными от ужаса глазами и большой кружкой, застыла маленькая девочка в розовом платьице.

В поединке воина и пожилой женщины преимущество было явно на стороне бабушки. Крупная и сильная, она одной рукой удерживала ведро, а другой «навешивала» фрицу пощечины, при этом храбро и сочно выговаривала слова, которые раньше никто от нее не слышал!

Выбежавший из дома офицер дважды выстрелил в бабушку. Она повернула голову в сторону убийцы, выпрямилась и, не выпуская из рук ведра, рухнула на дорожку. Река белой, душистой жидкости вытекала из подойника и пятном расползалась вокруг…

На крыльце громко плакала Лена. Сильный Рекс вот-вот был готов разорвать цепь…

Каратель повернулся к собаке и снова произвел два выстрела. Рекс жалобно заскулил и беспомощно завалился набок.

 Офицер что-то прокричал подчиненным и быстро пошел к крытой машине. Стоящий около нее солдат побежал к дому, и вместе с немцем, успевшим повоевать с бабушкой, они выгнали из дома Анну, Нюру, четырех маленьких детей и запихнули их в машину.

 В машине темно и душно от прижавшихся друг к другу человеческих тел, но ехали недолго. Машина остановилась, и людям приказали быстро выходить.

Анна узнала окраину Красного села. Народу во дворе было много, но машины, набитые людьми, все подъезжали и подъезжали.

 В общей тишине резко звучала немецкая речь:«Шнель, шнель», сопровождаемая движением приклада.

Солдаты спешили: одни встречали машины и выталкивали из них людей, другие быстро пересчитывали пленных и сбивали их в колонны, третьи выводили колонны со двора.

Не прошло и десяти минут, как семья Анны переместилась с одного края обширной территории на другой.

Когда с Северного вокзала Ленинграда должен был отойти литерный поезд на Урал, из Красного села в западном направлении немецкий конвой выводил колонну мирного населения, среди которых были Анна, Нюра и их малолетние дети.

Хочу домой!

 Пленных вели вдоль дороги. С одной стороны, колонну прижимали автоматчики, с другой – широкий наезженный тракт, по которому в сторону Ленинграда непрерывно двигалась тяжелая военная техника: танки, пушки, машины с солдатами. Все серо-зеленое, пыльное, сосредоточенно-молчаливое, мрачное, гнетущее.

В небе, на небольшой высоте, стаями, с натужным воем летели тяжелые стальные птицы. Устрашающую картину дополняли взрывы, всполохи огня и темного, низко стелющегося дыма.

Анна крепко держит за руки сына и дочь. Пленные идут медленно, но дети все равно не успевают за шагом взрослых. Они отстают и матери, буквально приходится их тащить оттянутыми назад руками.

За спиной у Анны чемодан, на груди – сумка. Поклажа связана узким пояском, который натер плечи до крови. От тяжести, усталости и боли женщина согнулась почти пополам.

Маленькая Лена с распухшими от слез глазами угрюмо молчит. Она сосредоточенно смотрит вниз на примятые тысячами ног редкие клочки травки, бугорки, ямки, трещинки. Ставить ножку ровно у нее не получается. Туфельки то и дело проскальзывают, ножки подворачиваются и от непомерного напряжения гудят и не слушаются.

– Ма-ма, ско-ло мы пли-дем? – капризничает Лена. – Я очень устала…

– Скоро, – чтобы успокоить дочь, отвечает Анна. – Мама, куда мы идем? Я хочу домой!

 На этот вопрос Анна не знает ответа и просто просит дочку потерпеть.

 На самом деле мать в панике: детям не вынести дороги. Вот с Леной уже истерика… Анна украдкой смотрит на сына, как он.

 Коля молчит. Он старше сестренки почти на два года и понимает, что дергать маму не нужно. По напряженной ладони, за которую он ухватился, ему передаются внутреннее состояние матери, ее растерянность и тревога.

Худенький, всегда задумчивый и серьезный, Коля за несколько часов плена повзрослел на годы. Он ни о чем не спрашивает, ничего не просит, ни на что не жалуется. Он просто терпит.

– Мама! – в слезах вопрошает Лена. – Мы и-дем… и-дем… Сколо мы пли-дем?

– Скоро, – как можно спокойнее отвечает Анна. – Потерпи, пожалуйста…

– Не могу телпеть!

Поскользнувшись на очередной ямке, Лена упала и разревелась:

– Хо-чу домой!.. К ба-бу-шке-э-э…

 У девочки сильный голос, и это сейчас пугает Анну. Что предпримет конвой за нарушение тишины?

– Хо-чу к ба-буш-ке… Хо-чу мо-ло-ка…– захлебывается от слез Лена.

– Тише… тише… – упрашивает ее мать, поднимая на руки. Оказавшись на руках, Лена как будто успокаивается. Но, это не так. Просто мир сверху кажется ей совсем другим, и она начинает с ним знакомиться заново.

За спиной у мамы много людей – молчаливых, с растерянными лицами…

Лена поворачивает головку и теперь видит людей со спины. Они согнулись и спотыкаются от усталости…

 Из-за плеча матери девочка разглядывает немецкого солдата с крепкими волосатыми руками и локтями, упирающимися в автомат. Загорелое, каменное лицо…

 Лена переводит взгляд на дорогу, где монотонно шумят моторы… Серые машины и много-много солдат в темно-зеленых касках. Они не такие, как все. Они – чужие!

 А братик? Ей кажется, что Коля почти не касается ножками земли, что он летит рядом с мамой…

Лена хочет поговорить с мамой, но, заглядывая в родное лицо, не узнает его. Оно серое… отрешенное. На виске пульсирует жилка…

Дочь осторожно трогает морщинки на лбу матери, пытаясь их разгладить, но у нее ничего не получается. Мама не реагирует на ее ласку…

– Почему? – маленькие плечики начинают вздрагивать и крупные соленые капли заползают в рот.

– Что случилось? – забеспокоилась Анна.

– Я хочу домой, – шепотом, сдерживаясь, чтобы не разреветься в голос, отвечает малышка.

– Ты должна поспать… Дорога будет долгой.

Лена послушно кладет ладошку на воспаленное, саднящее плечо матери и ласково гладит его, а затем опускает головку и засыпает.

Долгая дорога

Анна еле двигала ногами. Сумка, чемодан, тяжелая Лена, волнение и страхи, конвоир с автоматом, неопределенность —все это истощило ее силы.

– Хальт! – послышалась команда.

 На обочине тракта стояла полевая кухня. У немцев наступило время ужина.

 —Зетцен зих! – немецкие солдаты жестами показывают, что нужно сесть на землю и одновременно снимают с пояса свои котелки.

Но людям и не нужно что-то показывать и объяснять, а уж тем более повторять дважды; у них и без того от усталости подкашивались ноги. Пленные валились на вытоптанную землю и, невзирая на стоявший вокруг шум и грохот, впадали в полуобморочное состояние, похожее на сон.

Солнце уже село, когда люди стали приходить в себя, поднимали головы и глазами искали своих близких, знакомых, вещи. У многих на глазах – слезы.

Анна осмотрелась. Движение на дороге оставалось интенсивным, а вот конвоиры заметно устали; их разморило от жаркого дня, монотонности движения, сытного ужина. Они сидели или лежали на траве поодаль от пленных по двое, по трое, положив рядом ав-томаты.

Недалеко от дороги – неубранное картофельное поле… Густая листва ивняка в низинах равнины свидетельствовала о присутствии воды…

– Битте, тринквассер, файер ан махен! Вода, пить, развести костер, – пыталась Анна с помощью немецких слов и жестами довести до сознания конвоира необходимые потребности измученных людей.

Немцы вначале никак не реагировали. Но после настойчивых объяснений наконец поняли, что пленные хотят пить, просят набрать в поле картошки, развести костры… и великодушно согласились.

– Я, я… вассер… дас лихт… лагер файер… картоффелн… Киндер, аусштеен!

Немцы разрешили детям выйти из колонны и набрать в поле картошки. А чтобы они не терялись из виду, конвоиры жестами обозначили коридор, за пределы которого выходить запрещалось и периодически простреливали это пространство из автоматов.

 Коля и Миша в темноте ползали по полю вместе с другими ребятами. Они не знали, как надо искать картошку, а страх и сумерки мешали им видеть в земле даже ту мелочь, что оставляли дети постарше.

 Когда дети вернулись с поля с оттопыренными карманами и узелками с картошкой, охрана позволила принести из ручья воды и разжечь костры. В дело пошли сухая трава, сучья, трухлявые пни, ботва.

Женщины осмелели. Чтобы самим выйти на поле и набрать картошки, они стали отдавать конвоирам то, что было у них в сумках и чемоданах. Немцы уже не казались неприступными. Ценные вещи делали их добрее и сговорчивее.

Вдоль дороги на сотни метров горели костры. Женщины зарывали в горячую золу клубни картофеля, а через некоторое время доставали, почерневший, с надтреснутой кожицей, клубень ароматный от выступившего на поверхность крахмала, очищали от превратившейся в уголь кожуры и кормили им детей.

Сытые немцы, первоначально не проявляющие интереса к хлопотам у костра, неожиданно изменили свое поведение. Печеный хрустящий картофель издавал божественный аромат…

– О-о-о! Дер картоффелн… гебакен, – водили носом оккупанты. – Гут!

По запаху они оценили всю прелесть приготовленного лакомства и потребовали свою долю.

Когда охрана насытилась, картошки почти не осталось и женщины, уже не опасаясь, снова попросились в поле набрать клубней.

Анна долго глядела на огонь. Напряжение спало, но тяжелые мысли не уходили. Она привыкла считать себя ответственной за все, что происходит на родном заводе, в родительском доме…Но как быть сейчас?

Золовка и дети уснули. Анна прилегла рядом и стала смотреть в звездное небо. Из головы не выходила гибель свекрови, отсутствие известий от мужа, не оправившегося после ранения на финском фронте и ушедшего в действующую армию прямо из госпи-таля, собственная беспомощность, маленькие дети, которых она обязана уберечь… Только на рассвете она забылась тяжелым сном.

Утром, когда полевая кухня накормила конвой, колонну подняли. Пленным не давали пищи. Они ели вечером и только то, что росло на полях.

С каждым днем пути сумки и чемоданы пленников худели и легчали. Все более или менее ценное перекочевало в ранцы конвоиров. Одежда у людей поизносилась, а обувь развалилась. У Анны не осталось ничего, кроме маленьких детей, ножки которых были обернуты тряпками.

Лена сильно изменилась: вытянулась, похудела, перестала капризничать и плакать, задавать вопросы. В ее маленькой головке

кружились одни и те же образы: бабушка, лежащая на дорожке сада, опрокинутое ведро в луже молока, чужие люди у калитки дома, злые окрики…

Неведомо как в детском сознании возникло понимание того, что она больше не увидит бабушку, не протянет Марте соленую корочку хлеба, не спрячется от брата под широким листом лопуха, а ласковый Рекс не дотронется до нее теплым язычком и не потянет домой закрай платьица… И оттого ее глаза были печальны, а губы сжаты.

Ленинградцы плохо представляли, куда их ведут. Колонна отклонилась в сторону от проезжего тракта, но было ясно, что они находятся в глубоком тылу у немцев.

 Населенные пункты, которые они проходили, были безжизненны, а дома почти полностью разрушены. Жители, не успевшие эвакуироваться, прятались от немцев, и только эстонцы, которых выдавала речь и которые встречались все чаще, вели себя спокойно. Это наводило на мысль, что пленных гонят в Германию спрямленным путем и переход государственной границы произойдет где-то в районе Эстонии.

Однажды колонну остановили немецкие офицеры в черной форме. На ломаном русском задали вопрос:

– Кто есть коммунист, выходить!

Пленные молчали. Нюра цепко держала Анну за локоть.

Не получив ответа, люди в черном сели в мотоциклетки и укатили в сторону следующей колонны. Глубокой ночью Анна зарыла в землю партийный билет, профсоюзную книжку и паспорт. Теперь она была просто Захарова Анна из Красного села. Ее малолетние дети в списках пленных гражданского населения не числились. Их выживание в плену определяли только время и случай.

 Погода стояла на редкость теплая, но к концу сентября участились дожди. Однажды темные облака закрыли небо, и яростный ветер стал трепать обмотки на теле исхудавших пленников. Окрестности наполнились протяжным громыханием. Белые зигзаги с треском раскалывали небо на куски и стремительно исчезали, пригибая испуганных людей к земле.

– Шнель! Шнель! Комм ин Наус! – кричал конвой, указывая в сторону поселения, освещаемого вспышками молний.

 Анна подхватила дочь на руки и из последних сил устремилась к ближайшей постройке. Коля, спотыкаясь, бежал за ней.

Мокрые, грязные, продрогшие и голодные люди ввалились в полуразрушенное помещение и опустились на пол.

В доме все перевернуто. Чувствовалось, что хозяева покидали его в большой спешке. Посредине комнаты – старое кресло-качалка из соломы. На спинке – выцветший, шерстяной плед в желто-коричневую клетку.

Анна опустила дочь на кресло и накрыла дрожащее тельце пледом.

Изношенному шерстяному платку было предназначено согревать девочку долгие дни лагерной жизни.

Гороховый суп.

Солнце в самой высокой точке. Жарко. За колючей проволокой стоит маленькая девочка и неотрывно смотрит, как немецкий солдат ест гороховый суп.

Солдат сидит на траве, положив локти на колени и, неспешно, тщательно пережевывая хлеб, аккуратно подносит корту ложку с супом.

 Запах от супа такой сильный, что перебивает аромат трав: кашки, зверобоя, медуницы…

 Девочка не шелохнется. На длинном до головокружения вдохе она вбирает в себя запах горохового концентрата и затем сглатывает слюну. Воображаемый прием пищи во время обеда часового позволяет ей на время отогнать чувство голода. Она знает, что солдат оставит ей на дне котелка две ложки супа, которые она разведет водой из ручья и отнесет маме и брату, лежащим без сознания в тифозном бараке.

 Немец закончил есть. Он кинул в металлическую посудину корочку хлеба, аккуратно собрал с колен крошки и бросил туда же; отодвинул от себя котелок и блаженно вытянулся на траве, положив руки за голову.

 Часовой не видит девочку, но знает, что на слово «комм» она появится: маленькой ящерицей проскользнет под проволокой, возьмет посуду и пойдет к ручью.

 Когда за спиной послышался шорох, солдат потребовал:

– Шнель унд зер гут!* – и, устроившись поудобнее, задумался. Лена спускалась к ручью, мысленно повторяя наставление:

– Шнель… шнель… гут…

Она подлезла под раскидистый куст ивняка, чтобы ее случайно никто не увидел. Осторожно, чтобы не пролить то, что было на дне котелка, дополнила содержимое двумя ложками воды и размешала.

– Как мало супа! – девочка добавила в котелок еще одну ложку воды и снова размешала.

На дне котелка мутная, светло-зеленая жидкость с маленькой корочкой хлеба. Лена мгновение медлит, а потом вынимает ложкой размягченную корочку и кладет ее в рот. Ни мама, ни брат от слабости не могут глотать, поэтому она может позволить себе съесть эту драгоценную корочку. Но глотать не спешит. Пока корочка во рту, сохраняется ощущение сытости.

 Продолжая сосать корочку, девочка идет к баракам. Это всегда трудный путь. Вот и теперь она видит в траве бледное лицо со стеклянными зрачками…

Перед возникшим препятствием Лена останавливается. Ей немного страшно, но немец сказал: «Шнель!», и она, чуть-чуть подумав, осторожно обходит холодное тело.

 Наконец, малышка добралась до мрачного дощатого барака. Внутри темно и душно от разгоряченных и потных тел больных тифом людей, кутающихся во рвань.

 Немцы сюда не заходят – боятся заразиться. Лежачих больных обслуживают сами больные из тех, кто еще хоть как-то держится на ногах.

Лена становится на колени возле матери, осторожно касается ее спекшихся губ ложкой, смоченной в остатках горохового супа, и ждет, когда они приоткроются. Она оттягивает у мамы нижнюю губу, как это делают взрослые, когда дают больным пить, и водит

ложкой по светлой полоске слизистой, раздражая ее.

 Запах светло-зеленой бурды наконец оказывает действие; мама рефлекторно сглатывает слюну вместе с частичкой влаги, капающей с ложки.

 Девочка присаживается на корточки к брату и повторяет все то, что делала с мамой, но Коля не выказывает признаков сознания.

«Накормив» маму и брата, Лена через страшную поляну снова выходит к ручью, теперь уже для того, чтобы вымыть котелок.

* Быстро и хорошо! (нем.)

 Но сначала она набирает в него немного воды и долго крутит ложкой, чтобы вода стала вкусной – такой же, как суп, что ел немец.

 Когда «суп» третьей очереди готов, Лена быстро выпивает бесцветную воду и по-взрослому, белым песочком, поднятым со дна ручья, прочищает края и дно котелок.

 Мелкий чистый ручеек приветливо журчит в зеленом ложе оврага, и девочке кажется, что она попала в чудесный край, тихий и теплый. Вот только задерживаться здесь нельзя. Немец сказал: «Шнель!» – и она спешит, соблюдая осторожность. Никто из охраны не должен видеть в ее руках котелок. Скрытая высокой травой, она поднимается по небольшому откосу, пробирается вдоль колючей проволоки на пост часового и ставит рядом с ним чистый котелок.

– Битте… их комм, шнель, шнель…* – тихо говорит она немцу. Худенькая, как прутик, Лена подлезает под проволоку и садится по другую ее сторону.

Губная гармошка.

Обхватив руками коленки, Лена ждет. Никто кроме часового не знает ее укромного места в высокой траве. Здесь ей спокойно. В бараке, где лежат мама и братик многолюдно, темно и страшно. Там плачут, бредят, там уходят к Богу.

 Девочке не понятно, куда именно уходят; она видела только, что тех, кто уходит к Богу, выносят суровые и молчаливые женщины. Уносят в большую яму на окраине лагеря. Но что происходит дальше, Лена не знает.

* Спасибо, я шла быстро-быстро… (нем.)

Люди помогают друг другу, как могут: лежачим больным дают воду, обтирают им лицо и ладони, накладывают повязки из трав.

Лена тоже умеет это делать. Она носит из ручейка воду для матери и брата в металлической консервной банке. Банка мелкая неудобная, но другой посуды нет; донести до барака удается капли.

Девочка боится возвращаться в барак; она не знает, что ее там ждет. Она подолгу смотрит в небо, чтобы понять, что происходит там, у Бога, ничуть не сомневаясь, что видит светло-серые, быстро двигающиеся фигуры. По картинкам, которые когда-то показывала ей бабушка, она знает птиц и зверей и искренне радуется, если

различает среди облаков знакомые силуэты.

Характерный звук отвлек ее внимание. Это подъехала машина с острым неприятным запахом, и люди в зеленых халатах забрали у часового котелок для дезинфекции. Все, теперь в этой части лагеря до вечера никто не появится.

Лена подлезает под проволоку, неслышно подходит к часовому, садится рядом и трогает пальчиком нагрудный карман френча.

– Играй…

Немец расстегивает карман и достает небольшую губную гармошку.

 Узкая блестящая пластинка металла завораживает девочку, как дорогая игрушка, что осталась в прошлом – в большом доме бабушки на Лиговке.

Немец держит гармошку первым и указательными пальцами,

продувает отверстия и затем подносит ее к губам.

Появляются первые дивные, прерывающие дыхание звуки! Тихие и печальные, они плывут по просторам озерного края и замирают в густых травах.

И солдат, и ребенок погружаются в волшебный мир звуков, отделяющий их от суровой действительности. В одиночестве, каждый по-своему.

О чем думает солдат, пришедший в этот край, как завоеватель?

Три года пыльных дорог, бомбежек, переправ, карательных экспедиций, насилия над людьми, загнанными в лагеря, леса и болота. Противник – старики, женщины, дети, не представляющие угрозу его стране, его семье…

 Он не видит конца этой бессмысленной кампании, хочет домой к семье, к отцу и матери, которым нужна его помощь… Хочет видеть свою маленькую белокурую медхен.

Солдат вкладывает свою грусть в узкие отверстия гармошки, замирая на особо протяжном трепетном звуке, и продолжает думать, глядя вдаль улетающей мелодии: его ждет отправка на н-вое место службы… Непредсказуемое будущее… Его могут взять в плен… Убить…

Солдат вздыхает. Вздыхает и девочка, разделяющая его одиночество и тяжелые мысли.

Лена, кажется, понимает, о чем думает немец. Они думают об одном и том же.

Тонкие нити звуков ведут ее взгляд в небо, где белыми пятнами стынут лужа из молока, снежная горка, фигура бабушки…

Печальные звуки заворачивают за серые бараки, откуда выносят завернутую в серое тряпье очередную жертву тифа… У девочки от страха сжимается сердечко.

 Почему вдруг тихо?.. Это немец наклонился вперед, опустил голову и закрыл рукой глаза…

– Играй! – строго говорит ему девочка, и солдат снова начинает водить гармошкой по губам.

Лена вытягивает шею и убегает взглядом за звуком к знакомым образам и картинам, создаваемым бегущими облаками. Вот нежные завитки капусты, под которыми можно спрятаться от братиков,

поиграть с мохнатой гусеницей, упавшей с листа и выгибающей спинку… Ей кажется, что она видит выползающие из облака уши и крупные лапы Рекса и начинает искать глазами туловище собаки…Но Рекс распадается на мелкие бесформенные клочья тумана.

Лена переводит взгляд на бараки и чувствует, как оттуда выползает страх и начинает заполнять ее тельце…

Нет! Она не будет смотреть и на бараки. В силу необъяснимой детской мудрости девочка отгоняет от себя мысли о том, что эти темные бараки опасны и могут стать причиной ее одиночества в закрытом колючей проволокой мире. Но если на них не смотреть, то ничего не случится…

Звуки гармошки вновь обрываются.

– Играй, – требовательно говорит Лена, и странное дело – немец не проявляет и тени недовольства, как будто рядом с ним не маленькая пленница, а кто-то другой, более сильный, и солдат безропотно уступает свое право диктовать волю. Повинуясь ребенку, он подносит гармошку к губам и продолжает грустную песню.

О чем плачет его душа? О молодой ласковой женщине, о маленькой дочери, о том, что война никому не оставляет надежд…

Грустные мысли о безысходности естественным образом рождают дружелюбие и объединяют немецкого солдата и русскую девочку.

Друзья

Солнце почти подошло к зениту, когда Лена на четвереньках выбралась из-под ног Каурой, немолодой, спокойной лошади.

Девочке нравилась ее работа – убирать место привязи лошадей. Для детей, привлекаемых немцами к работе по уборке лагеря, это было самое спокойное и эмоционально привлекательное место. А для маленькой Лены – настоящая игра.

Сегодня на площадке стояло две лошади: мерин Щербатый и Каурая. Их нужно напоить и почистить. Рядом суетились Коля и Саша – ровесник Лены. Миша – интеллигентный, голубоглазый мальчик – старался держаться от лошадей на расстоянии, боялся их.

Мальчики привязывали к уздечкам животных торбы с овсом, меняли солому, выметали ольховыми вениками светло-рыжий помет, носили его в яму и прикрывали листвой.

Особенно тяжело ребятам давался забор воды из колодца. Ослабленные дети вдвоем еле удерживали шест, на одном конце которого был крючок для ведра, а на другом – противовес.

На крючок журавлика – так дети называли колодезное устройство – они вешали не тяжелое ведро, а легкий алюминиевый котелок из амуниции немецких солдат. Котелок плюхался в воду и, опрокидываясь, черпал ее.

Покачивая шест, дети приводили посудину в вертикальное положение, осторожно поднимали наверх, а затем переливали воду в ведро.

 Наполнив ведро до половины, мальчики, задыхаясь от тяжести, несли его к привязи и поили лошадей.

 Лена в это время ползала под ногами лошадей, выбирая помет, который не могли вымести братья. Девочка была такая маленькая, что могла, не сгибаясь, стоять под брюхом животного. Она совершенно не боялась их.

– Ну, Каулая, дай ногу, – пропуская букву «р», говорила она кобыле. – Лазве не видишь, я убилаю… – и маленьким кулачком тихо понукала лошадь по щиколотке.

Каурая, продолжая жевать, осторожно поднимала копыто и снова ставила его. Этого мгновения девочке хватало, чтобы сделать нужное движение.

– Хо-ло-о-шая-а!– почти пела девочка.– Тепель у тебя чисто… Лена, улыбаясь, гладила ноги и живот лошади, а та негромко фыркала с одной лишь девочке понятной признательностью.

Лена не ограничивалась одним лишь ползаньем под брюхом лошадей. Когда братья уходили за водой, она залезала в ясли и, поднявшись на носочки и озорно смеясь около фыркающей морды, заглядывала в расширенные зрачки лошади, прижималась лицом к ее лбу, гладила скулы… Такую вольность позволяли ей и другие лошади.

– Ну ты, Щелбатый! Скажи, здесь больно? – девочка осторожно трогала на морде коня шрам, спускающийся к верхней губе. – Сейчас я буду тебя лечить, только телпи…

Поплевав на ладонь, Лена осторожно размазывала слюну по шраму, а конь, пораженный чувствами ребенка, переставал жевать и замирал.

От шрама Лена переходила к глазам животного. Огромные, черные и глубокие зрачки завораживали девочку. Она внимательно разглядывала глазницу и, обнаружив в ней мошку, говорила:

– Телпи, Щелбатый. Это не больно…

Облизав пальчик, быстро и уверенно Лена вытирала уголки глаз лошади.

Здесь, у привязи, никто не мешал девочке. Лошади – это ее друзья, теплые и добрые существа, дающие то, чего у маленьких пленников лагеря не было – радость.

 Отгоняя слепней, Каурая косит взглядом, недовольно фыркает, машет хвостом.

– Жуки! – понятливо лепечет Лена. – Я вас! – машет она руками на слепней, а затем поднимает березовую ветку и водит ею по крупу животного.

Лошадь трясет мордой, и из торбы выпадает несколько зерен овса.

 Подарок! Секунда – и девочка под брюхом Каурой. Она подбирает по зернышку и кладет их в рот.

– Лена, уборка закончена! Идем! Порядок нарушать нельзя, – зовет брат.

 Лена с сожалением вылезает из-под ног кобылы.

– Я еще плиду, – обещает она своим четвероногим друзьям.

 Вечером, когда все в бараках затихает, девочка шепчет матери: – Здесь холодно. Я буду спать с Каулой… – и решительно выходит из барака.

Девочку никто не останавливает. Она подходит к привязи, гладит лошадь по брюху, а затем, цепляясь за доски, поднимается в ясли и кувыркается в сено. Здесь ее мир – притягательный и необъяснимо-загадочный…

Животное спокойно смотрит на ребенка и прядет ушами. Лена снизу видит морду лошади— ее темные, как ночь, глаза. Белое, теплое облако пара обволакивает девочку. В полудреме далеко-далеко она видит яркие лучики звезд, а совсем рядом – бездонные глаза Каурой.

Колька.

Колька – щупленький мальчик, сравнительно высокий для своих четырех лет. Его огромные глаза под шапкой черных, как смоль, вьющихся волос не по-детски серьезны и печальны.

 Колька осторожен. Он знает, что подходить к ограждению лагеря ему нельзя, и наблюдает за всем, что там происходит из-за угла барака, в то время как младшая сестренка бесстрашно стоит у проволоки и голодными глазами смотрит на немца, который спокойно ест из алюминиевого котелка гороховый суп.

Да и какой смысл подходить ближе, если от одного запаха пищи у голодного Кольки сводит желудок, и он теряет сознание?

 Падать на виду у администрации лагеря для Кольки не менее опасно, чем выйти на открытое пространство; выяснять, что случилось, никто не будет. В лучшем случае его тельце перевернут пинком ноги.

Мальчик и так на примете. У него даже кличка есть: Швах*!

Немцы очень не любят евреев, и поэтому Колька дышит спокойно только ночью. Днем же старается прошмыгнуть незаметно, иначе «свой» пинок он получит обязательно.

 Мальчик пугливо озирается – нет ли опасности? Он не может оставить без внимания маленькую сестренку. Мама велит следить за Леной, поэтому большую часть времени они проводят вместе, держась за руки.

На самом деле в присутствии Лены ему даже спокойней. Если вдруг на пути возникает охрана, Лена быстро выдвигается вперед и, улыбаясь и раскидывая руки в стороны, громко картавит:

– Немец, гутен молган!

– Лена, – будет потом поучать брат, – днем надо говорить «гутен таг».

– Нет, молган…

 Коля не возражает.

 Взрослых немцы с утра угнали на добычу сланцев и приведут только вечером. У детей свои обязанности: убирать территорию лагеря, приносить из ручья воду, запасать березовые веники, чистить лошадей и выгребать их помет, мыть немцам сапоги, велосипеды и мотоциклы, участвовать в их забавах в качестве мишени…

Пока немцы обедают, ребятня глотает слюни и ждет, что будет дальше. После супа охрана «добреет» и может послать детей в лес за ягодами. В лес посылают только мелких детишек – эти не сбегут. Колька держит наготове пустую консервную банку для ягод, хотя знает, что сначала придется мыть котелки – таков порядок. Котелок должен быть чистым и стоять возле ранца охранника, блаженствующего на траве после приема пищи. Только потом детей выпустят за ворота: «Шнель! Шнель! Айн момент!».

Ягод в лесу видимо-невидимо! Через полчаса с консервными банками, полными ягод, дети возвращаются назад.

Окна второго этажа здания, где живут немцы, распахнуты настежь. Детей ждут и знаками призывают подняться.

Колька осторожно поднимается по скрипучей лестнице. Лена осталась внизу и держит входную дверь открытой, чтобы брат не споткнулся и не упал в темноте.

Жизнерадостный немец выходит навстречу мальчику, выхватывает банку и тут же нетерпеливо засовывает в рот горсть душистой земляники.

– О-о-о! Гут! – блаженно выдыхает он и разворачивается с намерением уйти в комнату, но в этот момент Коля тихо произносит:

– Немец, дай хлеба? Битте, брод…

 Выражение лица офицера быстро меняется. Его глаза уже привыкли к сумраку коридора и увидели маленького «Еврея».

– Ви! Вайс хайст ду?!

Колька чувствует неладное, но не успевает сделать и шага назад, как мощный удар сапогом отбрасывает его к лестнице, и он с грохотом катится вниз по деревянным ступенькам!

Беспомощное хилое тельце Кольки неподвижно распласталось на низком крылечке.

– Колька! Колька! – в ужасе повторяет сестренка. – Вставай же, пошли! – зовет она.

Маленькими, красными от ягод ручонками, мешая кровь и слезы, Лена гладит бледное лицо братика.

– Колька, ну что же я вечелом скажу маме? Вставай… пошли! Ну, Колька…

К потерявшему сознание мальчику подходят другие дети. У некоторых в руках заплесневелые корки хлеба. Как вкусно они пахнут!

 Заработанный хлеб никто не ест; его съедят вечером всей семьей.

 Маленькие пленники поднимают Кольку и тащат его в барак под дружный гогот сытого зверя, несущийся из раскрытых окон.

 Оттуда же вслед детям летят пустые консервные банки. Их нужно собрать и вымыть. Завтра они пригодятся снова.

Добродушная эстонка

Худенькая, неопределенных лет, женщина в выцветшем платке давно стоит у калитки добротного дома под черепичной крышей. Рядом на траве с серьезными лицами сидят двое ее детей: мальчик лет шести и девочка поменьше.

 Большие дома на хуторах с многочисленными пристройками для скота в этом районе Чудского озера были только у эстонцев. Сразу за домами начинались ухоженные поля с посевами зерновых и бобовых, льна, картофеля, свеклы. В высокой траве скрывались пчелиные пасеки, а на открытых лугах паслись коровы и овцы.

Людей не видно. Еще до зари народ разошелся и разъехался на фермы, на покос, на мельницу, на сбор и отгрузку продуктов и топлива по приказу немецкого командования. Маленькая работящая страна натужно, со скрытой яростью кормила солдат фюрера.

Женщина не решалась позвать хозяйку дома. Звуки могут всполошить охрану, расквартированных на хуторе немецких офицеров; ее просто прогонят или хуже того – побьют. Оставалось ждать.

Большое хозяйство и содержание на постое господ – немецких офицеров – настраивало эстонцев искать дополнительные рабочие руки, и с этим вопросом они обращались к своим гостям и коменданту концентрационного лагеря.

 Хозяйка дома сама выбрала Анну для сельскохозяйственных работ в поместье и осталась довольна. Теперь вместо заготовки сланцев, куда ежедневно отправляли лагерников, Анна два–три раза в неделю работала на хуторе.

Хозяйка спокойно согласилась, чтобы вместе с Анной приходили и ее дети.

Наконец, их заметили. Из дома вышла немолодая опрятная женщина и рукой пригласила заходить во двор.

Анна усадила детей в тени забора и направилась к подворью. Двери амбара с напевом распахнулись и дети могли наблюдать, как мама вилами сбрасывает откуда-то сверху пласты сена.

Во дворе показалась хозяйка с полной тарелкой творога. Со словами «Цып-цып-цып» она неспешно плыла к курятнику, где множество пеструшек кружили около длинного деревянного корытца. Женщина высыпала в корытце творог и поспешила обратно.

 Как только хозяйка взошла на крыльцо и скрылась в сенях, дети, внимательно наблюдавшие за происходящим, не сговариваясь, на четвереньках подобрались к корыту и стали быстро поедать творог.

Курам не понравилось такое вероломство, и они подняли переполох. Особенно старался петух. Вылупив и без того большие красные глаза, он так и норовил подобраться к малышам и клюнуть в пятку. Он по-боевому вытягивал лапу с длинными шпорами и громко возмущался.

Положение спасла хозяйка, выглянув на шум во дворе. Она что-то мягко лопотала на своем языке, разводила руки и хлопала ладонями по бедрам, однако нотки ее голоса были скорее жалостливые, чем сердитые.

Хозяйка оттащила детей от корытца и, утирая их носы своим передником, увела в дом. Анна, со страхом наблюдавшая из амбара начало событий, облегченно вздохнула: «Эта не сделает детям зла».

А между тем, добрая женщина усадила детей за блестевший чистотой стол и поставила перед ними по миске с кашей.

Темная густая каша издавала какой-то особенный аромат, и мальчик сосредоточился только на процессе еды. Зато его младшая сестренка, по непонятной хозяйке причине, вдруг стала сдвигать кашу к краю миски, а потом застыла с поднятой ложкой.

 Лена неожиданно обнаружила на дне миски рисунок с яркими красками и теперь внимательно изучала его. Глаза девочки встретились с круглыми глазами дивной птицы из миски, и малышка спросила:

– Ты здесь живешь?

 Не получив ответа, Лена задумалась, как подружиться с птицей и никогда с ней не расставаться.

Из состояния мечтательности ее вывел голос хозяйки.

– Ешь кашу, – улыбнулась она.

 Когда миски опустели, хозяйка вывела малышей во двор, прихватив большой поднос с кормом для кур, оставшихся, как она считала, голодными. Куры осторожно кружили вокруг корытца, пока им ссыпали еду.

 Но каково было изумление хозяйки, когда дети опустились на четвереньки и присоединились к курам.

– Ах! Ах! Ах! Иисус Мария! – причитала женщина, шлепая себя по крутым бокам. Искажая русские и немецкие слова, звучащие наряду с эстонскими фразами, она вновь повела детей в дом.

 Горестно вздыхая и жалостливо поглядывая на них, она накладывала в миски новую порцию каши.

– Ешь-те, ешь-те! – и хозяйка стала быстро крутить ладонью, показывая, что есть надо быстро. – Бы-сс-тро! Бы-сс-тро! Скоро будет обед господина немецкого оф-фицера, – пыталась донести она до сознания детей. – Лучч-ше он вас не глядеть…

Намочив льняное полотенце, женщина вытерла маленькие мордашки и вывела детей во двор.

– Есс-ть с ку-рами пло-хо, – внушала она на ходу.

 Но дети не слышали эстонку. Они медленно оседали, прижимаясь к забору, с закрытыми глазами. На их худенькие плечи навалилась огромная усталость. После двух лет плена они впервые были сыты.

Две конфеты

На хуторе эстонки дети быстро нашли для себя работу. Лена веничком выметала цветник, вешала на низкий заборчик палисадника стеклянные банки для просушки, носила бидончиком воду в поилки кур и гусей.

Она ползала по полу с мокрой тряпкой и старательно снимала пыль с предметов. Хозяйка улыбчиво смотрела на девочку и часто ее хвалила:

– Луч-ше де-ффу-шка – хо-зяюшш-ка…

Коля водил на пруд гусей, раскладывал корм для мелкой птицы, мыл рабочий инструмент, складывал поленницу и освобождал погреб от старых овощей.

Однажды хозяйка вышла с ведром теплой воды и куском мыла и поманила детей в пустой коровник. Поставила их на солому и велела снять рубашки. Когда дети разделись, намылила им головы и тельца. Обливая теплой водой их спинки, она жалостливо бормотала и ахала.    Когда водные процедуры были закончены, эстонка натянула на детей чистые рубашки и повела в дом – «ку-шша-ть». Но к ее большому сожалению, дети ничего есть не стали; они уснули прямо за столом.

– Ах-ах! Бедные детти… У них нет сил…

Хозяйка позвала Анну и велела перенести детей в сенник. Там, укрытые теплым пледом, они проспали почти сутки.

– Итти одна. Детти не надо тревожить. Завтра придешь, детти будут ссдоровы,– успокаивала она Анну.

 Анна пришла на хутор ранним утром и, убедившись, что с детьми все в порядке и они еще спят, стала разгружать в амбар подводу с сеном.

Насвистывая веселую мелодию, во дворе появился молодой белокурый мужчина с полотенцем на плече. Он повесил полотенце рядом с умывальником и подошел к раскидистому дереву. Похлопал рукой сильную ветку, а потом стал подтягиваться на ней, как на перекладине. Когда его лоб покрыла испарина, мужчина удовлетворенно хмыкнул и, продолжая насвистывать, направился к умывальнику, рядом с которым стояло два ведра с водой и черпак.

Почистив зубы, немец, потирая щеки, разглядывал свое лицо в небольшом зеркале над умывальником.

Изучая свое отражение, вдруг заметил, что не один. За его спиной стоит маленькая девочка в белой рубашке, подвязанной пояском.

– О! Клайн медхен!

– Гутен таг, – сказала Лена. – Ты красиво свистел, – и Лена, вытянув губы трубочкой, попыталась повторить мелодию, которую насвистывал немец.

– Не так, – развеселился немец. – Ты кто? – с интересом спросил он.

– Я – Лена.

– И что ты здесь делаешь, Лена?

– Работаю, – серьезно ответила малышка. – Давай полью, – и Лена зачерпнула ковш воды.

 Немец наклонился и с удовольствием стал плескаться под струей воды из ковшика.

– Уфф-уфф, – фыркал он, похлопывая руками свои мускулистые плечи. – Гут!

 Растирая грудь полотенцем, немец спросил: – А где твой папа, Лена?

– На фронте…

– А что делает твой папа на фронте?

– Немцев бьет.

—Ха-ха-ха-ха!– раскатисто зашелся немец.– Ха-ха-ха! Смелая ты, медхен. И хочешь слушать мою песню, – немец с улыбкой насвистел мелодию, понравившуюся ребенку.  Казалось, его настроение стало еще лучше. – А конфеты ты любишь?

– Не знаю, – ответила Лена. Ее внутренний мир не подсказывал иного ответа.

– Все дети любят конфеты. Пойдем, я угощаю.

 Эстонка собирала завтрак, когда офицер вошел в столовую, взял из вазы конфету и протянул малышке:

– Бери. Ты заслужила.

Но Лена только посмотрела на конфету:

– Битте, еще одну. Для Кольки, – пояснила она.

– Для Кольки? – поднял брови офицер. – А кто есть Колька?

– Колька – мой брат. Нужно две конфеты. – Девочка показала два пальчика и сказала: – Цвай.

– Ха-ха-ха! – гоготал немец. – Конфету для Кольки! Битте, цвай зюзихкайтен, – офицер взял из вазы вторую конфету и подал девочке.

– Данке, – приняла конфеты Лена и быстро вышла из дома. Во дворе, у амбара, опираясь на вилы, белая, как полотно, стояла Анна. Она слышала весь разговор немецкого офицера с дочерью и ужасом думала о последствиях. Но все обошлось. Здоровая психика солдата не допускает мысли воевать с детьми, даже если это дети противника.

Побег.

Анна дотронулась до плеча золовки.

– Пора, – сказала она и взяла маленькую дочь на руки. Нюра подхватила сонного Сашу, и две женщины и четверо их детей растворились в серо-молочном тумане раннего зимнего утра.

Двигались бесшумно, как призраки, к восточной части лагеря, где их должны были ждать. Страха не было. Ненависть немцев к евреям не оставляла ни малейшего сомнения в том, что Анна и ее сын рано или поздно будут расстреляны.

 Поменять что-либо в их жизни здесь, в концентрационном лагере, уже нельзя. Единственный выход – побег. Его готовил центр Сопротивления – глубоко законспирированная группа военнопленных, наладившая связь с местными партизанами. Анне поручили вывезти еще несколько детей, родители которых умерли от истощения и болезней.

 Лошадь, впряженная в широкие розвальни, уже стояла за ограждением лагеря.

– Сюда!

 Пожилой мужчина в овчинном полушубке склонился над лазом, проделанном в колючей проволоке. Он ловко по очереди вытащил детишек через узкое отверстие и осторожно усадил их в повозку, где уже сидели несколько малышей, обошел повозку и заботливо укрыл всех пологом.

 Мерин Серый, прозванный так за свой окрас, стоял спокойный и мудрый, время от времени опуская морду в сумку с овсом, висящую на его уздечке. Шорохи не беспокоили его. Но в словах людей Серый чувствовал явную тревогу…

– Ты вот что, милая, – говорил человек в полушубке, обращаясь к Анне, – езжай по левой стороне и больше держись края леса, не заплутай ненароком в болото; не промерзает оно. Наши люди отвлекут немцев. Тебя будут встречать…

 Мужчина подошел к Серому, снял сумку с кормом и легонько хлопнул жеребца по крупу:

– Ну, с Богом!

 Анна взяла в руки вожжи. Ей не привыкать управлять лошадью. Сирота с семи лет, она долгое время батрачила на кулацких подворьях, пока судьба не привела ее в Ленинград на большой завод.

 Серый сразу почувствовал сноровку возницы и легко затрусил. Некоторое время ехали по накатанной дороге в полной тишине. Навстречу летели редкие пушистые снежинки. Снег скрадывал стук копыт, а гладкий металлический полоз помогал мерину легко справляться с нагруженными санями.

 Дети не спали. Они смотрели в темное небо, на далекие, начинающие тускнеть звезды, на верхушки деревьев, настороженно слушали тишину, и шаг Серого казался им непозволительно гулким.

 В условном месте Анна свернула влево, чтобы по краю болота объехать немецкий пост. Повозка медленно продвигалась вперед, заваливаясь на кочках.

Женщина сошла с саней и взяла лошадь под узцы. Серый уже не просто перебирал копытами, он искал опору: осторожно выносил и опускал ногу и, если не был уверен, переставлял ее снова и только потом делал рывок вперед. Сани подпрыгивали, их мотало, кренило на одну сторону.

 Нюра шла сзади. Она выравнивала повозку, когда та грозила перевернуться, подбирала выпавших в снег детей, усаживала их обратно в сани и следила, чтобы малыши держались друг за друга.

 Лошадь и люди все больше погружались в глубокий снег. Серый напряженно прял ушами…

– Ну, родной, тяни! – упрашивала Анна коня.

Серый и без понуканий знал свое дело и тянул, и не его вина была в том, что сани заносило то вправо, то влево; что, взлетая с кочки на кочку, они вставали торчком или западали в сугроб…

Неожиданно в лесу возник шум, и окружающее пространство стало наполняться короткими сухими щелчками. Одиночные оружейные выстрелы сменила непрерывная автоматная очередь.

– Уберфален партизан!* – кричали немцы. – Умгебен! Шнель!** – долетало до них.

Тттррррр-тттррррр – содрогалась зыбкая ночная пелена, выбрасывая вокруг фонтанчики белой пыли. Фьють, фьють, вжик, вжи-ик – свистели над санями пули, сбивая снег с елок.

Обстановка быстро менялось. Шум усиливался, и как-то неожиданно и лошадь, и сани оказались в его эпицентре. Анна встала на колени перед Серым, утонувшим по грудь в снегу, и приспустила подпругу. Ее платок развязался и сполз с головы.

– Только бы не завязли его ноги, только бы не завязли, – молила женщина. – Ну, родной, давай, вместе!– она припала к влажной морде мерина и, подбадривая его, потянула узду вперед.

 Серый напрягся и рванул. Сани тряхнуло, они подлетели вверх, переместились с одной кочки на другую и завалились набок. Дети подлетели и темными комочками попадали в глубокий снег. Следующая кочка приняла уже пустые сани.

Анна повисла на упряжи лошади.

– Тпру! Тихо… Тихо… – успокаивала она коня, пока золовка собирала в снегу детей и торопливо закидывала их обратно  в сани.

 Серый тяжело дышал и гневно косил на вздымающиеся фонтанчики снега. Из ноздрей шел пар, его круп подрагивал, на губах

выступила пена.

– Трогай, родной! Осталось совсем немного…

Но Серый, казалось, застыл. Женщина гладила коня и ласково убеждала его идти вперед. Напрасно. Конь стоял.

Анна закинула за спину вожжи и от бессилия стала хлестать жеребца. Конь прял ушами. Он чувствовал, разлившуюся вокруг опасность…

* Нападение партизан! (нем.) ** Окружать, быстро! (нем.)

Наконец, конь сделал резкое усилие: передние копыта вылетели из снега, грудь рванулась вперед! Серый выбрал правильное направление – кочки вскоре закончились, а выстрелы остались в стороне.

– Кажется, выбрались, – выдохнула Анна. Виновато, вперемешку со слезами, вызванными сильным напряжением, она прижалась к лошади: – Все хорошо. Мы от них ушли. Спасибо, Серый…

 Выстрелы теперь доносились откуда-то издалека, а затем так же, как и начались, неожиданно смолкли.

 Дальнейший путь проходил в тишине. Анна мысленно сверяла каждый шаг Серого с планом, который ей объяснили накануне побега. В лагере их отсутствие заметят нескоро, если заметят вообще. После массовой эпидемии тифа немцы потеряли всякий интерес к дальнейшей депортации пленников в Германию. Там нужны здоровые рабочие, а больным самое место на торфяниках… Искать беглецов в лесу на болоте не станут из-за боязни партизан… Страхи и осторожность немцев сейчас, как никогда, кстати. Так, женщина успокаивала себя, выискивая все новые аргументы в пользу удачного побега.

 Серый шел спокойно и сам вывел на дорогу. Занятая размышлениями, Анна не заметила невесть откуда появившегося человека.

– Стой! Давай вожжи.

Мужчина присел на край саней. Поплутав по известной лишь ему одному лесной дороге, проводник остановил Серого у заброшенного хутора и стал осторожно переносить детей в дом.  Измученные ночными переживаниями, они крепко спали.

– Здесь немного картошки, – указал на ведро мужчина. – Дрова заготовлены. Топите печь и отдыхайте. Проводи,—обратился он к Анне и уже на крыльце продолжил: – Через несколько дней детей отправим дальше. Сама – готовься в лес.

Свобода

На берегу ручья, петляющего среди ивняка, стояла вросшая в землю банька. Оплетенная со всех сторон молодью, она скрылась с глаз, словно грибок в высокой траве.

 От деревни, что стояла на косогоре, от ее узких бревенчатых домиков баньку отделяли огороды и яблоневые сады. Зимой баньку окружали высокие сугробы, наносимые ветром, и никто не догадывался, что с некоторых пор в ней живут вывезенные партизанами из лагеря военнопленных маленькие дети, а с ними худенькая, как щепка, остроносая женщина.

Восемь детей мал мала меньше вьюжной февральской ночью привез с дальнего хутора на болотах хозяин баньки, дед Данил.

 Четверых малышей, чьи матери умерли в лагере, дед развел по сердобольным сельчанам, имеющим маленьких детей, и те попрятали сирот от чужого глаза на широких полатях под потолком за печью, а остальных привел в баньку, предварительно истопив каменку и согрев два ведра воды. Вместе с женщиной, которую звали Нюра, он помыл детей в деревянном ушате, уложил их поперек широкой скамьи и накрыл старым стеганым одеялом.

Когда дети уснули, дед объяснил Нюре, что в деревню ей ходить нельзя – все старики и дети наперечет. Сельский староста в подпитии— сущий зверь— ежедневно рыщет по домам; не приведи Господь попасться ему на глаза! Пьет и лютует он больше от страха. Пособники немцев – люди пришлые и долго не живут; исчезают при неизвестных обстоятельствах. Одно слово— не любит народ предателей.

Немцы в деревню заходят часто, после каждой вылазки партизан устраивают облавы: шарят по сараям, подвалам, расстреливают сеновалы, переворачивают поленницы, выгоняют стариков на улицу и ведут допрос: «Где мужчины? Куда ушли? Кто родня партизан?».

За молчание избивают, поджигают избы. Как только супостаты показываются на окраине деревни, жители огородами уходят в лес. Это и спасает: в овраг и лес немцы «нос не сунут» – боятся засады.

 Данила отвел Нюру к узкой части оврага и показал метки, по которым, в случае облавы, она должна будет увести детей в лес. Дед показал, где лучше спускаться к проруби за водой и где он положил топор и веревку для заготовки дров; научил зажигать лучину и растапливать каменку. Пообещав навещать, Данила ушел.

Внутри баньки темно. Крепко спят, прижавшись друг к другу, дети. Нюра сидит на полу спиной к стене и вдыхает теплый воздух, исходящий от камней. По серому пятну в простенке она чувствует, что наступило утро.

Первой проснулась Лена. Она осторожно, откуда-то снизу извлекла маленькую шкатулку и стала искать глазами, куда бы ее поставить. Шкатулку девочка подобрала на хуторе, куда их привезли после лагеря, и теперь не расставалась с ней. Шкатулка в темной баньке действительно смотрелась великолепно. Миниатюрная, из светлой соломки, отливающей шелком, она была как солнечный зайчик и радовала малышку.

Взгляд упал на маленькую почерневшую скамеечку, видимо, служившую подставкой для ног. Выбравшись из-под одеяла, девочка подвинула скамеечку в угол и поставила на нее шкатулку. Банька сразу преобразилась: в ней стало светло и нарядно!

Лена вернулась на полок и больше не сводила глаз с маленькой соломенной коробочки с перевитой петлей на крышке.

Когда все проснулись, Нюра напоила детей горячим настоем из хвойных веток, приготовленным Данилой, и стала их одевать. Одежду она нашла на хуторе. Видимо, кто-то специально достал для маленьких узников ворох поношенных детских вещей. Проблема была с обувью. Ножки пришлось укутывать тряпками, а затем привязывать к ним старые неопределенного размера лапти.

Но и такая обувка была кстати; в лагере дети в любое время года ходили босыми.

В лесу тихо и нарядно. Нижние ветки пушистых елок под шапками белого снега. Березки в серебристой паутинке. На белом ковре – узоры чьих-то маленьких лапок… Лес живет и «разговаривает» хрустом снега, мышиным шорохом, скрипом старых деревьев, стонами, щелчками и стуками… Незнакомые, настораживающие, но совсем не страшные звуки!