Читать онлайн Пограничье двух миров

Глава 1

Меня зовут Алексей. Мне двадцать семь.

Я родом с северного побережья, где море – не просто стихия, а живая плоть, вздымающаяся под ногами и дышащая ледяным паром. Я вырос под свист ветров и хруст льдин в проливе. И всё же, даже с моим морским прошлым, я не был готов к тому, что случилось тогда.

Торговый корабль «Заря» покинул Сахалин ранним утром. Цель была простая – пересечь воды на юг, чтобы доставить груз редких мехов, соли и древесины. Капитан Лавров – старый морской волк, с глазами цвета угля и голосом, будто проржавевшая цепь, – уверял, что маршрут безопасен. Сезон был тихий. Прогноз благоприятный. Но что-то с самого начала было не так.

Сразу после выхода из бухты небо начало тускнеть, хотя было ещё утро. Тучи надвигались со скоростью, не свойственной этому времени года, будто кто-то гнал их с яростью. Через несколько часов горизонт исчез. Исчезло солнце. Исчезло небо.

А потом пришёл он.

Шторм.

Не шторм – безумие. Нечто дикое и чуждое. Волны были не волнами, а стенами воды, срывающимися в бездну. Корабль трещал, как старая кость, которую кто-то хотел сломать пополам. Палубу скребло чем-то невидимым, будто когтями. Ветер завывал – и я готов поклясться, это было не просто завывание. Он говорил. Кричал. Шептал каждому из нас.

Я стоял, вцепившись в мокрый канат, и чувствовал, как корабль теряет волю. Он больше не слушался руля. Мы плыли туда, куда указывала безумная сила.

Ко мне подбежал капитан. Его лицо, обычно каменное, сейчас было искажено страхом.

– Алексей! – закричал он, перекрывая вой бури. – Ты видишь это?! Я тридцать лет в море, но такого… – он осёкся, оглядываясь. – Это не шторм. Это… это что-то другое. Не чистые силы, слышишь меня?! Нам конец!

В тот момент я почувствовал, как под нами исчезает контроль. Корабль стал живым – дёргающимся, страдающим существом, которое несло нас в неизвестность. Сломались паруса, мачты скрипели, как будто плакали.

Экипаж… чёрт возьми. Люди начали вести себя странно. Механически. Будто их разум вышел за пределы палубы. Кто-то смотрел в одну точку, не мигая. Кто-то шептал себе под нос – и не на русском, не на каком-либо языке, который я знал. Один из молодых матросов начал молиться, но в какой-то момент его молитва превратилась в бормотание, будто он говорил с кем-то рядом. С кем-то, кого не было.

Я видел, как по палубе ползла тень. Но не от нас, не от фонарей – тень, у которой не было источника.

А потом всё прекратилось.

Неожиданно. Как щелчок.

Тишина.

Шторм исчез, словно его и не было. Волны исчезли, ветер исчез. Но и берегов не было. Ни солнца. Ни неба.

Только туман.

Слепой, вязкий, как молоко. Он окружал нас со всех сторон, заглушая даже мысли. Мы не знали, где мы. Сколько прошло времени. День? Два? Неделя?

А потом кто-то заметил огонь.

Вдалеке. На воде. Как будто чья-то ладья шла сквозь этот туман, и огонь на ней не гас.

Я знал: всё изменилось.

И назад дороги уже не будет.

…Когда туман стал рассеиваться, я уже знал: что-то здесь не так.

Не наши это земли.

Это чувствовалось кожей, костями, нутром. Воздух был плотнее, тяжелее, как будто пропитан чужими снами. Солёная вода пахла иначе – не как знакомый север, а как что-то древнее, давно забытое и враждебное. Небо над нами было не голубым, а с едва заметным янтарным оттенком, будто в нём растворена кровь.

Я был прав. К несчастью.

Когда пелена окончательно растаяла, команда сбежалась на палубу. Нас осталось семеро. Только семеро из двадцати. Остальные… Кто-то сошёл с ума. Бормотали себе под нос, отказывались от воды, пищи, от всего живого. Как будто уже были мертвы. Они умерли с пустыми глазами, глядя в никуда. Трое выпали за борт – никто даже не понял когда и как. Их просто не стало.

Капитан Лавров, увидев вдалеке очертания земли, упал на колени. Он, суровый, молчаливый, как гранит, впервые в жизни заплакал.

– Ура… – прохрипел он, срывая голос. – Неужели всё… закончилось?..

Я положил руку ему на плечо.

– Рано радоваться, капитан, – сказал я тихо. – Мы не знаем, куда попали. И не факт, что отсюда есть выход. Я чувствую что-то… не то.

Он замолчал. Его плечи подёрнулись дрожью. Он медленно встал с колен и пробормотал:

– Прав ты, Алёшка. Не знаю, что на меня нашло.

Я усмехнулся, вытирая губы от солёной пены.

– Да сам рад, что этот проклятый шторм позади. Хоть на ногах стоять можно, и то чудо.

Мы с остальными подошли к носу судна. Берег вырисовывался всё чётче, и тогда мы увидели их.

Фигуры.

Сначала просто силуэты. Люди. Много. Стояли неподвижно, как тени, вырезанные из камня. Было невозможно сосчитать, сколько их, но ясно было одно – это не русская земля. Их одежда, их осанка, даже то, как они держались – всё говорило о чужом мире.

И вот тогда, без предупреждения, с маленькой лодки, что скрывалась в тумане, по нам открыли огонь.

Огонь не из пушек, не из ружей. Нет.

Огненные стрелы. С тихим воем они взмывали в воздух, как кометы, оставляя за собой дымный шлейф, и с шипением втыкались в древесину нашего измотанного корабля.

Мы рассыпались по палубе, кто куда. Один из наших – Семёнов – получил стрелу в плечо и закричал, словно зверь. Запах палёного дерева и смолы наполнил воздух. «Заря» вспыхнула не как судно – как факел. Пламя взлетело к небу, голодно облизывая мачты, будто давно ждало момента родиться.

Из лодки раздались крики. Громкие, чужие. Языка мы не поняли, но он звучал отрывисто, резко, как удары по металлу.

Капитан схватил меня за рукав.

– Это азиаты… – прошептал он, глаза расширились от ужаса. – Их речь… похожа на японскую…

– Японцы? – переспросил я, впервые услышав это слово. – Никогда не слышал. Что ты о них знаешь?

Он побледнел.

– Почти ничего. Закрытая страна. Воинственная. Не любят чужаков. Кто попадёт к ним… тому, может, «повезёт» – попадёт в рабство. Остальные – мертвецы.

Я усмехнулся, приподнял бровь.

– Ну, такое «везение» мне не к лицу. Уж лучше погибнуть с топором в руках , чем жить в цепях.

Огонь жрал наш корабль жадно. Пламя подбиралось к трюму, где хранилась бочка с порохом. Я понял – если не прыгнем сейчас, больше шансов не будет.

– В воду! – крикнул я.

И мы прыгнули.

Холод резанул меня, как нож. Мгновенный, пронзительный, до самого мозга. Грудь сжалось, дыхание оборвалось. Я пытался плыть, но тело не слушалось. Всё, что осталось во мне – это тьма. Она подкралась к глазам, как вуаль.

Сознание померкло.

И я пошёл ко дну.

…Меня выбросило на берег.

Я лежал с закрытыми глазами. Тело казалось чужим, словно я был из песка и ветра, а не из плоти. Кожа липла к мокрой одежде, пальцы дрожали от холода. Вода всё ещё шумела в ушах, как будто внутри черепа плескались волны.

Но сквозь этот водяной звон я начал различать голоса.

Грубые. Резкие. Ругательные – так показалось. Они скакали от хриплого баса к визгливому крику. Я не понимал ни слова, но чувствовал – спор. Возможно, обо мне. Возможно, о чём-то, что я даже представить не мог.

Я медленно приходил в себя. Голова была словно расколота надвое – больно до тошноты. Даже после недельных запоев дома, у отца с матерью и братом, такого со мной не бывало. Тогда, в деревне, после тяжёлой работы, бывало, выпивали по чарке зельца с медом , да под селёдочку. Настойка была тёплая, как душа. Здесь же всё было чужое. Сырость, холод, и злой, острый воздух.

Я открыл глаза.

Передо мной стояли четверо. Молча, ровно. Как стража.

Одеты в странные доспехи – не такие, как у русских солдат, и не как у европейцев. Пластины, ремни, тёмные ткани, металл, сверкавший в утреннем свете. Лица были закрыты масками – страшными, звероподобными, и только узкие тёмные глаза смотрели на меня сверху вниз.

Я даже не сомневался.

Азиаты.

Капитан был прав. И чёрт бы его побрал – не хотелось, чтоб он оказался прав именно в этом.

Один из них заметил, что я пришёл в сознание. Сделал шаг вперёд, резко ткнул в меня пальцем и что-то закричал. Его голос звучал, как удар по меди – резкий, отрывистый. Он будто бросал слова мне в лицо, будто обвинял, или… издевался? Интонация прыгала – сначала вниз, потом вверх, как у человека, спорящего сам с собой.

Я не понимал. Совсем. Ни слова. Ни намёка. Но чувствовал в этом голосе что-то… звериное. Не человечность. Не сочувствие.

– Ну, – пробормотал я, едва слышно, – и язык у вас… чёрт бы его понял. То ли обзываешься, то ли извиняешься…

Двое других переглянулись. Один чуть склонил голову, другой опустил руку на рукоять меча – длинного, странно изогнутого. Мне стало нехорошо. Очень нехорошо. Я лежал, как рыба, выброшенная на берег, а передо мной стояли хищники.

Я не знал, кто они, что за земля это, и как далеко я от дома. Но нутром чувствовал – всё только начинается.

Меня резко подняли. Грубо, без церемоний. Один из них поставил меня на колени, как перед казнью. Двое других крепко держали за руки – в их хватке не было сомнений. Каменные пальцы, как тиски. Четвёртый, судя по всему, старший среди них, присел рядом. Его лицо было закрыто шлемом, но глаза – узкие, колючие, как иглы – смотрели прямо в мои. Пронзительно, цепко. Он начал говорить.

Жестикулировал, тыкал пальцем в моё лицо, что-то выкрикивал. Язык сыпался, как острые камни – грубый, резкий, неприятный. Интонации прыгали, менялись, будто он пытался достучаться до меня кулаками слов. Его злость не была игрой. От него веяло настоящей, древней яростью.

Я чувствовал – это не просто угроза. Это демонстрация силы. Они хотели унизить.

Кто-нибудь другой на моём месте, может, и сломался бы. От страха. От боли. От непонимания.

Но не я.

Нет, братцы. Не я.

Меня с детства бесило, когда ко мне лезли с кулаками без причины. Особенно, когда я не виноват. Когда человек не ищет с тобой слова, а сразу хватает за горло – во мне тогда что-то вспыхивает. Такой характер. Глупый, может, для выживания. Но не сдамся.

Я молчал. Пока. Но чем дольше он орал, тем сильнее резало слух. А тут ещё голова как молотом бита, тело дрожит от холода, мокрое, как после ледяной купели. Он в какой-то момент ударил меня по лбу пальцами, словно хотел заглянуть в душу. Ещё раз – сильнее. И всё.

Я усмехнулся.

– Достаточно, ублюдок, – прошипел я и… плюнул ему в лицо.

Плевок был хлёстким, как выстрел. Прямо между глаз, на маску.

Он отшатнулся. Я, из последних сил, прокричал:

– Знаешь ли ты, кто я такой?! Я – слуга великой державы, сын Русской Империи! Тысячи наших парней идут на смерть с гордостью в сердце! Ты, пёс, унижаешь солдата Царя?!

Самураи переглянулись. Первый застыл, маска не двигалась, но я чувствовал – он меня слышал. Второй хмыкнул. Потом засмеялся. Громко. Грубо. Перевёл взгляд на того, в кого я плюнул, и что-то ему сказал. Слов я не понял, но по тону – издевался. Мол, "посмотри, с кем мы дело имеем".

И тогда тот, первый, молча, без слов, достал свой меч.

Медленно. Уверенно. Лезвие блеснуло в солнечном свете, как хищник, выскользнувший из тени. Я ещё не знал, как он называется – катана , как узнаю позже. Но понял одно – этот меч не прощает.

Он не ударил лезвием.

Он ударил рукоятью. Прямо в висок. С такой силой, что мир поплыл.

Словно мне в голову вбили якорь.

Я рухнул на землю. В голове всё мутилось, как вода в шторм. В глазах темнело. Сознание ускользало, утекая, как песок сквозь пальцы. Я едва мог шевелиться, но с усилием поднял глаза.

Увидел, как он пошёл к лошадям. Где-то вдалеке – другие люди. Фигуры. Несколько человек… в грязной одежде, мокрые. Узнал кого-то – Сеньку из трюма. Остальных не успел разглядеть. Я искал капитана. Силой воли цеплялся за сознание, надеясь – хоть одним глазом увидеть: жив он или нет.

Не успел.

Тьма накрыла меня.

Сознание возвращалось волнами. Будто я лежал на самом краю моря, и с каждой волной память накрывала меня, затем снова отступала, унося боль, звук, запахи…

Меня то ли несли, то ли тащили – не мог понять. Слышал голоса… обрывки. Грубые, чужие. И снова темнота.

Очнулся… дома.

Я медленно открыл глаза – крыша избы, знакомая, родная, с вмятиной на перекладине, откуда когда-то капал дождь. Всё как было. Я приподнялся. Лёгкий скрип деревянной кровати. Посмотрел направо – та самая печь, где мы сушили валенки. Слева – окно. Я подошёл к нему.

Солнце. Лето. Тихо.

Зелень залила двор. Пахло свежим сеном и печёным хлебом. Лай собаки вдалеке, карканье вороны над изгородью, как в детстве.

Я глубоко вдохнул. Воздух – как мёд. Тепло, густо, живо. Прямо в сердце.

На столе стояла кружка. Белое, парное молоко. Тепло от него шло, будто в доме душа жила. А рядом – пирожки. Мамкины. С яйцом и зелёным луком, с картошкой, с вареньем. Те самые, что мы ели перед сенокосом.

Я сел. Взял кружку. Пирожок.

Откусил. Горячий, рассыпчатый, родной.

Дверь распахнулась.

– Алексей! – голос мамки, тёплый, певучий. Она влетела в комнату, словно никуда я не уезжал. За ней – батя, в вышитом льняном, с бородой, с тёплыми глазами.

– Ну, сынок! – сказал он, хлопнул по плечу. – Вернулся, наконец!

И брат. Младший. Смешной, озорной. Улыбка до ушей.

Мы сели за стол. Ели. Смеялись. Я забыл обо всём. Будто и не было ни шторма, ни крика, ни боли. Только тепло, запах пирогов и родные лица.

Но…

Что-то было не так.

Слишком всё было… гладко. Как будто неестественно. Как будто по чьей-то воле.

Вдруг внутри мелькнула мысль – а где мои товарищи? Где корабль? Где капитан?

Я положил пирожок.

– А где… остальные? – спросил я, и голос мой прозвучал чуждо, как во сне.

Мама улыбалась, но глаза её вдруг наполнились тенью.

Батя отвёл взгляд.

И тут меня ударило.

Нет. Это не может быть.

Я вскочил.

– Где я?! – закричал, и в тот же миг всё вокруг затряслось. Изба потемнела, солнце исчезло, стены словно развалились на глазах. Всё стало сыпаться, рушиться, исчезать…

Я очнулся.

Лицо в грязи. Рот полон пыли. Глаза жгло от солнца.

Меня тащили.

Я был привязан за ноги к лошади. Канат врезался в кожу. Спина горела от трения. Песок и мелкие камни резали, как ножи. Я попытался пошевелиться – тело не слушалось.

Только голова. Я поднял её, насколько мог, и увидел впереди фигуры – самураи. Один верхом. Остальные рядом, пешком.

Меня тащили как мешок. Как трофей. Или хуже – как животное.

Я попытался крикнуть, но голос вышел хриплым, как у умирающего.

Деревья мелькали мимо. Где-то далеко раздался крик – человеческий. Может, кто-то из моих. Может, ещё кто-то жив. Или я просто хотел в это верить.

Слёзы выступили на глазах – не от боли, нет.

От того, что родной дом, мама, батя, брат… были только сном. А реальность – вот она. Рвёт кожу и тянет тебя куда-то, где уже не человек, а просто пыль на дороге чужой земли.

Я открыл глаза и стал вертеть головой, сколько мог. Песок, камни, редкие кусты – всё мелькало в одну сторону. Лошадиная походка ритмично встряхивала меня, и каждый рывок отзывался болью в ребрах. Пыль попадала в нос, в рот. Я пытался рассмотреть хоть кого-нибудь из своих, хоть одну знакомую фигуру, но всё было пусто. Только чужие люди вокруг, чужая земля под телом, и будто небо над головой тоже стало не моим.

Я остался один.

Сердце сжалось. Словно внутри кто-то потянул за тонкую струну, что связывала меня с домом.

Я лежал в пыли, как падаль, и думал: "Вот и всё, Алёшка. Это конец. Ты потерян, выброшен из мира, в который больше не вернёшься."

Меня накрыла такая тоска, что я едва не задохнулся. Хотелось закрыть глаза и больше не открывать. Просто исчезнуть, раствориться в этой дороге, в этом песке. Чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать.

Но тут… как будто кто-то положил руку на моё плечо – тёплую, сильную. Я вспомнил. Вспомнил разговор с отцом, когда мне было десять. Он тогда вернулся с войны. Я сидел на крылечке, грустный, молчал. И спросил:

– Батя, ты думал, что не вернёшься домой?

Он присел рядом, обнял и сказал:

– Сынок, я каждый день думал о вас. Не было ни дня, чтобы не вспоминал мамку, тебя, брата. Но я никогда не позволял себе сдаться. Ни на фронте, ни в плену, нигде. Я твердил себе: "Я пробьюсь. Вернусь. Пройду сквозь всё, что уготовила мне судьба."

– А если бы не получилось? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Значит, умер бы, но стоя, не сдавшись. А пока жив – я иду вперёд.

Эти слова прозвучали у меня в голове так ясно, будто он сейчас рядом.

Слеза прокатилась по щеке. Теплая. Настоящая. Я закрыл глаза и прошептал, почти беззвучно:

– Да, батя… Я помню. Я постараюсь. Вернусь.

Сколько бы ни прошло времени. Сквозь всё. Сквозь ад, если надо.

И в ту же секунду во мне вспыхнул огонь. Тихий, но упрямый. Глубоко внутри. Я не знал, где нахожусь, кто эти люди и что они со мной сделают. Но теперь я знал точно: я не сдамся .

Пусть они тащат меня, пусть считают меня побеждённым. Они не знают, что во мне живёт кровь тех, кто шёл сквозь зимы, войны и пожары. Кто падал – и вставал.

И я встану.

Я улыбнулся сквозь боль. И про себя прошептал:

– Ждите, мама. Жди, батя. Жди, брат. Я вернусь. Как бы далеко ни занесло.

Очнулся я в пыли, под ярким солнцем, которое пекло без жалости. Всё тело ломило, каждый вдох отдавался болью, как будто рёбра внутри пересчитали молотом. И вот только я начал приходить в себя – один из самураев, заметил это. Он крикнул что-то вперёд, тому, кто ехал на коне.

Тот обернулся.

Высокий, в черных доспехах, со шлемом, украшенным золотыми рогами. Лицо – камень. Губы тонкие, глаза узкие, взгляд ледяной. Он посмотрел на меня, как на грязь на подошве, и тут же отвернулся. Сказал что-то короткое – его подчинённые поклонились и повиновались.

А меня продолжили тащить дальше.

Не знаю, сколько прошло – час, два, может, день. В этом положении время теряет смысл. Но дорога всё шла и шла, а пейзаж оставался прежним – выжженная, пыльная земля, скалистые склоны, редкие, как чужая доброта, деревья.

Но вдруг всё изменилось.

Колонна свернула, и мы вышли к долине. Я приподнял голову, насколько позволяли связки и боль, и чуть не лишился дыхания. Передо мной раскинулись поля – бескрайние, аккуратные, как по линейке. Вся долина была утыкана прямоугольниками, наполненными водой, и в этой воде, по колено, трудились сотни людей. Они двигались слаженно, словно были частями одного организма.

Рис.  Я слышал о нём. Но никогда не видел, как его выращивают. И никогда не думал, что это может выглядеть… величественно. Почти как ритуал.

По краю полей шла деревня. Дома – деревянные, с покатыми крышами, каждый как будто вырезан ножом. Простота – до идеала. Ни резьбы, ни украшений, только стройная, строгая геометрия. И вдалеке, будто выросший из самой земли, возвышался замок. Башни – как шипы дракона. Тяжелые, мощные стены. Не русская крепость, не европейский замок. Другое. Древнее. Незнакомое.

И всё это – красиво. До озноба красиво.

Но мне было не до красоты. Спина – живая рана. Одежда прилипла к коже. Камни, по которым меня волокли, словно хотели содрать с меня последнюю память о доме.

Но я молчал. Сжал зубы и терпел. Потому что я жив . А пока я жив – ещё ничего не кончено.

Мы проехали вдоль деревни. Дети выбегали из домов, визжали, смеялись, тыкали в меня пальцами. Будто я был не человек, а зверь из сказки. Один мальчишка даже бросил в меня чем-то – кажется, камнем. Попал в плечо. Я дёрнулся, но не издал ни звука. Их матери тащили их обратно, прятали за своими спинами. А сами смотрели… с опаской. Нет, не со страхом. С презрением. Будто я был грязью. Не тем, кто потерпел бедствие, а тем, кто его заслужил .

Я чувствовал себя куском мяса, выставленным на всеобщее обозрение. Унижение пульсировало в груди.

Но всё равно – я держался. Поднял подбородок. И когда увидел в отражении лужи своё лицо – в крови, пыли, с отекшими глазами – я усмехнулся.

Плевать.

Я – жив. И я не дам им себя сломать. Ни взглядами, ни верёвками, ни пылью.

Я всё ещё Алексей. Моряк. Русский. Человек.

И я найду способ выбраться отсюда. Вернуться. Домой.

Глава 2

Сколько времени прошло с тех пор, как нас выкинуло из шторма на этот берега, я не знал. Но время здесь шло иначе – как будто застывшее, вязкое, тягучее, оно растягивало каждый миг боли и неизвестности в бесконечность.

Наконец наше медленное и мучительное странствие по долине подошло к концу. Солнце склонилось к горизонту, окрашивая рисовые поля в золото и кровь, когда мы прибыли в их деревню – маленькое поселение у подножия замка. Впервые я увидел его ближе: тёмные крыши, резные стены, высокие башни, окружённые стенами из камня и дерева. Его силуэт гордо возвышался над полями – чужой и в то же время властный, как само проклятое небо.

Позже я узнаю – это замок клана Канэгава . А деревня звалась Симадзу-мура . Тогда эти имена мне ни о чём не говорили. Но скоро я пойму: они значат для меня больше, чем я мог представить.

Меня дотащили до одного из домов – на вид простого, но по их меркам, видно, принадлежавшего местному вельможе. Как я позже узнал, его звали дзёдай Кентаро , и он был вассалом самого даймё Канэгава. Двое самураев без лишних церемоний отвязали меня от коня и, взяв за руки, потащили через двор, а затем просто швырнули в старый сарай, где в углу лежала куча сена и пахло гнилью.

Тело моё пульсировало от боли. В груди будто застрял раскалённый камень, а по спине – адская боль от царапин, синяков и порезов. Я был как тряпичная кукла, из которой выжали всё человеческое.

Я лежал, пытаясь отдышаться, когда в дверях появился Кентаро. Он что-то крикнул на своём языке своим воинам и посмотрел на меня с холодным презрением, как на животное. На мгновение я подумал – всё, меня ждал лишь конец. Но потом одумался: не стали бы они тащить меня столько часов только ради казни. Это было бы слишком расточительно. А люди, одержимые порядком и ритуалом, такими вещами не разбрасываются.

Он ушёл, и я остался в полумраке. В сарае стало тихо, только звуки снаружи доносились – лай собак, смех детей, скрип телеги, да звонкая песня сверчков.

Прошло немного времени, как вернулся один из самураев. Он молча зашёл в сарай и протянул мне миску с водой и простую деревянную тарелку с варёным рисом. Я смотрел на него вначале с недоверием, потом – с почти животным голодом. Вода – на глоток, не больше. И этот глоток был хуже пытки – он лишь распалил жажду, не утолив её.

Но даже этот жест, как бы мал и жесток он ни был, говорил об одном: меня не убьют. Пока что.

Я пил, дрожа. Ел рис, как в последний раз. И всё это время в голове звенели воспоминания – о доме, о детстве, о брате, о словах отца: «Не позволяй себе падать духом, сын. Прорвись сквозь что бы то ни было. Мы тебя будем ждать…»

И я, захлебнувшись последним зерном риса, поднял глаза к брусу крыши и прошептал:

– Я вернусь, батя… как бы чёрт не крутил дорогу – я вернусь.

Ночь в сарае стала настоящим испытанием – может быть, одним из самых страшных за всю мою жизнь.

Когда сгустилась тьма, холод стал буквально разрывать меня изнутри. Влага с одежды никуда не ушла – напротив, она словно впитала в себя всю ледяную сырость ночи. Тело бросало то в жар, то в озноб. Лихорадка накрыла меня, как туман над морем: сначала я просто дрожал, потом начал терять ощущение реальности.

Сено подо мной кололо, воняло прелостью, и при каждом движении боль пронзала меня – от шеи до пят. Голова кружилась, дыхание сбивалось, а в груди будто кто-то сжал горячую кочергу.

Я пытался сдерживаться, терпеть, но крики вырывались сами собой. Сначала глухо – хрипло, а потом всё громче и громче, пока я не надорвал голос. Я кричал от боли, от страха, от бессилия. Кричал до тех пор, пока снаружи не стихли все звуки – как будто вся деревня слушала мою муку. А я – будто бы ждал, что кто-то услышит. Кто-то, кто поможет. Хоть кто-то…

Но никто не пришёл.

Потом начался бред. Я говорил сам с собой, видел странные видения, лица – родные, знакомые, мёртвые и живые. Я звал мать, звал брата, звал капитана. И кричал, как в детстве, когда терялся в лесу: «Я здесь!»

В какой-то миг всё стихло. Я не почувствовал, как уснул. Погрузился в сон, будто в омут.

Мне приснился родной порт. Наш корабль стоял у причала в Южно-Сахалинске. Утро. Ещё только-только заря, а мы уже на ногах. Я сижу на палубе, грею руки о кружку с чаем. Капли тумана скатываются по поручням. По трапу поднимаются мои товарищи – веселые, шумные, будто никто и не знал беды.

– Ну что, Алёшка, когда женишься уже, а? – толкает меня в плечо Митька. – Ты, смотри, все разом обзавелись семьями, а ты – в холостяках.

Он был на год младше меня, уже с двумя детьми – сыном и дочкой.

– Подожди, дай жену выбрать, – отвечаю я, смеясь. – А то с твоей удачей – разведусь через год.

Смеялись все. Бывало, я злился. Не любил, когда лезут в душу. Но в этом был дух нашей команды – озорной, тёплый, живой.

Капитан стоял у края палубы, наблюдая за всем с лёгкой улыбкой.

– У каждого своё время, Алеша, – сказал он тогда. – Любовь – не лотерея. Это якорь. Когда найдёшь свою гавань – поймёшь.

Он посмотрел на меня и добавил:

– Жениться не спеши, но и не упускай тех, кто может стать твоей судьбой.

Это прозвучало тогда почти философски, а сейчас, сквозь боль и слабость, – как завещание.

Когда рассвело, я проснулся весь в поту. Сердце билось медленно, но ровно. Казалось, я провалился куда-то и оттуда вернулся. Снаружи уже был день. Через щель в стене сарая пробивался мягкий свет. Пахло землёй, дымом, и рисом, который варили где-то неподалёку.

Я приподнялся на локтях. Всё болело, но уже не жгло. Голова прояснилась. В груди что-то защемило – не от боли, от тоски.

– Братцы… надеюсь, вы живы, – прошептал я. – Мы ещё поднимем чарку… И выберемся отсюда вместе.

Я закрыл глаза и задержал дыхание. Впервые за долгое время я почувствовал не страх, а решимость. Если я выжил – значит, не зря. Если я помню лица своих друзей – значит, не всё потеряно.

И, как сказал отец когда-то:

"Пока в тебе есть дыхание – ты не сломлен. А если сердце знает, куда идти, то даже из самой тьмы найдёшь дорогу домой."

Прошло, может, час, а может, два, когда в тёмный сарай, залитый запахом сена, пыли и крови, вошёл он – тот самый господин. Теперь я знал его имя. Хатамото Кентаро. Его фигура заполнила проём двери, а за ним следом вошли двое – не женщины, как я ожидал, а мужчины, его слуги. Один плотный, с гладко выбритым затылком, другой пониже, с узкими глазами и постоянной полуулыбкой, от которой по спине ползла дрожь.

Кентаро что-то бормотал себе под нос, глядя на меня, будто оценивал скотину на базаре. Его смех, глухой, словно срывающийся с глубин горла, прозвучал особенно жутко в тишине. Он говорил быстро, жестикулируя, и вдруг резко ткнул пальцем в мою сторону. Слуги моментально ринулись ко мне.

– Да что вы творите, твари! – прохрипел я, пытаясь отбиться, но сил было меньше, чем у старого кота.

Меня схватили за плечи и начали стаскивать рубаху. Моя старая, морская, вся изорванная и пропитанная кровью ткань, прикипела к ранам на спине. Когда они начали драть её с меня, я закричал. Господи, как же я закричал. Казалось, будто с меня живьём сдирали кожу. В глазах темнело, а в груди клокотала бессильная ярость.

– За что… вы… – выдавил я сквозь зубы, сжав кулаки, – вам… это… надо?!

Один из слуг, усмехнувшись, схватил меня за плечо и повернул спиной к господину. Тот подошёл ближе, оглядел мои шрамы, прищурился, как художник, оценивающий мазок кисти, и хмыкнул. Протянул одно слово, короткое, резкое, – и тотчас слуги потащили меня наружу.

– Пусти, скотина! – я захрипел, сопротивляясь, – я подданный Российской Империи, мать вашу!

Меня не слушали. Меня не понимали. Меня тащили как животное.

Улица ослепила солнцем. Жар обрушился на моё тело, как плеть, а земля под ногами вдруг показалась очень далёкой. Я не стоял – я висел между ними, как старый мешок. Меня бросили на землю лицом вниз, не заботясь, жив я или уже сдох. Мокрое сено прилипло к коже.

Плеск воды ударил, как пощёчина. Кто-то вылил мне на спину ведро холодной воды – прямо на раны. Я завопил так, будто по мне прошлись ножом. Служанка – теперь уже женщина, высокая и молчаливая, стояла с пустым ведром в руках. Лицо её не выражало ни жалости, ни злобы. Просто равнодушие.

– Зачем вам это всё?! – закричал я, – зачем издеваться? Вам что, нравится смотреть, как человек страдает?!

Никто не ответил. Меня ополоснули ещё раз, быстро, грубо, и потом стали одевать – в странные, грубые одежды, шитые из местной ткани. Штаны, куртка с запахом, тканые носки. Я чувствовал себя не человеком, а капустой – столько слоёв на меня нацепили. В этих тряпках невозможно было двигаться, но, может, в этом и был смысл – чтобы я не убежал, чтобы чувствовал, как туго затягивается петля.

Когда всё закончилось, я тяжело дышал, смотрел в небо и думал. Думал о родителях. О брате. О капитане. О наших шутках на корабле, об утреннем чае, о солёных ветрах над палубой. Думал о доме. Потому что если перестану – сломаюсь. А я не позволю себе сломаться.

Пусть они думают, что я слаб. Пусть издеваются, но я выживу. Найду своих. Вернусь домой. Во что бы то ни стало.

Прошла неделя.

Сарай – это был не просто хлев с сеном, это стало моей камерой выздоровления, тюрьмой, и в каком-то смысле – местом переосмысления. В первые дни я почти не двигался. Лежал на боку, укутавшись в старый грубый плед, который оставили у порога. Тело ломало, кости ныло, и каждый вдох отдавался в ребрах, как удар. Но хуже всего были ночи.

Каждую ночь как по расписанию: температура, бред, пот. Я просыпался в холодном поту, дрожа, будто снова оказался в той ледяной воде. Глаза закрываешь – а перед тобой снова шторм, треск мачт, крики людей. Или палуба в Сахалине, наши шутки и разговоры, и голос моего товарища Ивана:

– Ну шо, Алешка, когда ты уже женишься? Уже у всех по двое, а ты как матрос без якоря!

Иногда мне казалось, что я смеюсь во сне. А потом резко – пустота, боль, и я снова в этом вонючем сарае, где даже мыши со мной не делились теплом.

Когда немного окреп, мне позволили выходить на двор. У дверей, как часовой, стоял один из самураев – сутулый, молчаливый, с вечно прищуренными глазами. Я звал его про себя “Дровосек”, потому что, когда первый раз попытался выйти за ворота, он без особого предупреждения так стукнул меня рукоятью меча по затылку, что я чуть не обнял землю в обмороке.

Я пробовал заговорить с ним – больше для себя, чем в надежде, что он поймёт.

– Ты хоть знаешь, где мои товарищи? – спросил я однажды, прислонившись к забору и глядя на рисовые поля.

– Они такие же живые, как ты, или уже кормят рыб? —

Он молчал, как камень. Даже не моргнул.

– Я бы и тебе рассказал, каково это быть выброшенным на берег, – продолжал я. – Но думаю, ты и сам знаешь, каково быть чужим на чужбине. Хотя, может, ты просто не хочешь со мной говорить. А может… просто не умеешь.

Он тогда глянул на меня чуть вбок, почти как человек, и… дернулся уголок губ. То ли усмешка, то ли просто тень ветки упала.

Я каждый день ходил вдоль забора, как пес в вольере. Выглядывал сквозь щели – смотрел на деревню. Люди жили своей жизнью. Работали, хлопотали. Женщины в халатах, которые напоминали мне штофы для вина, метались по двору с тазами, приносили воду, стирали, готовили. Однажды, проходя мимо, я сказал одной из них:

– Ну вы тут как жучки, шустрые. Чего бегаете, как будто в последний день живёте?

Она ничего не поняла, конечно. Ухмыльнулась. И вдруг показала на меня пальцем, будто говорила другой служанке: “Смотри, опять этот чужак что-то бормочет.”

Иногда я нарочно громко болтал сам с собой, чтобы не чувствовать себя одиноким.

– Папка, если бы ты видел меня сейчас… – говорил я, глядя в небо. – Помнишь, ты говорил: “Сынок, если тяжело – стисни зубы, но дух не роняй. Не мужик тот, кто себя жалеет.” Вот и не жалею. Хоть и больно, как черт ногу сломит.

Я представлял, как они ждут меня дома. Мама с пирогами, отец с ухмылкой, брат… И пусть это был самообман, но он спасал. Он держал.

И всё же, чем больше я наблюдал за их бытом, тем яснее понимал: это не просто дикий народ. У них был порядок. Строгий, даже жестокий, но порядок. И если я хочу выжить и выбраться – надо понять, как всё тут устроено. Узнать клан. Узнать, кто они такие. И дождаться шанса.

Шанс обязательно будет.

Прошла неделя. Я начал понемногу приходить в себя. Раны зажили, но душа всё ещё болела. Каждое утро я садился у двери сарая, подставляя лицо солнцу, будто ловил тепло с родины. И вот в одно такое утро, как только день начал разгонять утреннюю прохладу, он снова явился.

Господин. Хатамото Кентаро.

Он вошёл уверенной походкой, как хозяин в стойло к лошади. За ним следовал тот же стражник, что всегда дежурил у двери. Кентаро сразу начал жестикулировать, говорить на своём языке, будто я должен всё понять с полуслова.

Я смотрел на него, как на фокусника, пытаясь выловить хоть какую-то логику в его словах.

Он махнул рукой в сторону и громко крикнул:

– Кикоэру ка?!

Стражник моментально откликнулся, наклонив голову:

– Хай!

Кентаро снова что-то сказал ему, коротко, как приказ. Стражник быстро подошёл ко мне, схватил за локоть и стал поднимать на ноги. Я встал, хотя и не понимал, что происходит.

Он указал на себя и произнёс чётко, стараясь, чтобы я услышал:

– Ваташи ва Хатамото Кентаро десу.

Затем показал на меня и, чуть замедлив речь, спросил:

– Аната но намаэ ва нан дес ка?

Он повторил всё то же самое ещё раз – на себя, на меня, снова слова, снова жесты. Наконец, до меня дошло. Он спрашивал моё имя.

Я ткнул пальцем в грудь и сказал:

– Алексей.

Потом показал на него, как он делал, и повторил:

– Хатамото Кентаро.

Он улыбнулся впервые с момента нашей встречи. Как будто что-то в его голове щёлкнуло, и он почувствовал, что контакт установлен.

– А-ле-сей, – проговорил он по-русски с трудом, растягивая гласные. – А…ле…сей.

– Ну хоть не “Алуксай”, – буркнул я себе под нос.

Он кивнул, довольный, и что-то сказал стражнику. Тот тоже заулыбался – по-своему, не глазами, а глазами-на-стороже. И я вдруг понял, что, может быть, впервые здесь я для них стал не просто вещью или диковиной, а человеком с именем.

Мелочь. Но для меня – как глоток воздуха после шторма.

Я всё ещё был их пленник. Всё ещё не знал, где мои люди. Всё ещё не мог вырваться за ворота. Но теперь у меня было имя. Они знали, как меня звать. А значит, я не растворился в их мире бесследно.

И это уже было началом.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как меня сюда притащили. Иногда мне кажется – неделя, иногда – целая вечность. Дни текут медленно, как рисовая каша в миске, что дают мне по утрам. Всё одинаково, однообразно, и от этого становится только тяжелее. Но я понял одно: чтобы выжить, мне нужно понимать, что происходит вокруг. А значит – учить их язык.

Сначала я просто ходил по двору, как молчаливый шпион, прикидываясь заинтересованным пленником. Прислушивался к разговорам, наблюдал, как они говорят, какие слова используют, как двигаются. Пытался понять, какое слово за какой жест отвечает. Иногда даже сам пробовал повторить.

Когда одна из служанок наклонилась к миске и сказала:

– Гохан ,

я тихо повторил:

– Гохан… Это значит «рис»?

Потом услышал, как кто-то звал другую:

– О-хаё ,

я догадался – утро. Утро, значит, по-японски Охаё … Забавно. Как будто здороваешься с овсянкой.

Я начал складывать эти словечки в голове, как кубики. Повторял их про себя, пока не запоминал. Иногда даже рисовал их в пыли на полу сарая, чтобы хоть как-то визуализировать.

Со временем, я стал подходить к служанкам, стоящим у крыльца, и пытался завести разговор.

– О-хаё! – говорю, радуясь, что помню хоть одно слово.

Они хихикают, пряча лица в рукавах.

– О-хаё, А-ре-се-ю, – передразнивают, неправильно выговаривая моё имя.

– Алексей, не аресю, – поправляю. – Ну хотя ладно, пойдёт. А как будет "кошка"?

Они переглядываются.

– Нэко.

– Нэко? – Я смотрю на одну из них. – Ты нэко?

Они смеются, убегают в дом. Я улыбаюсь. Ну хоть немного весело.

Стражник у ворот, вечно молчаливый, как тень, которую назначили за мной следить, вёл себя по-другому. Он был как камень. Хоть что делай – не шелохнётся.

– Слушай, – говорил я ему, подходя ближе, – а ты хоть когда-нибудь улыбаешься? У тебя вообще есть душа или ты статуя?

Он не отвечал, только поправлял меч на поясе.

– Вот именно, – кивал я. – Даже статуя хоть что-то пищит, а ты молчишь… Мучение, а не охрана.

Каждые пару дней заходил господин Кентаро. Иногда – в сопровождении стражи, иногда – один. Он приносил с собой странные, пузатые фляги из тёмного фарфора – потом я узнал, что так подают сакэ. Похоже, он не просто хотел на меня посмотреть, а пытался… обучать. Или развлекаться.

– Вода, – говорил я.

– Вода, – повторял он, смешно корча губы.

– Мизу, – говорил он.

– Мизу, – повторял я.

– Я есть Алексей.

– Я есть А-ле-сей, – старался он.

– Нет, не "я есть", просто "я Алексей".

– Я просто, – повторил он с гордой миной. Я рассмеялся.

– Ну хоть "Алексей" выговорил.

Мы сидели у стены сарая, он наливал мне сакэ в небольшую керамическую чашу – токкури , кажется, они назывались те бутылки. Я пил осторожно: крепкое, обжигающее, но вкусное. Он пил легко, как воду, и смеялся над чем-то своим.

Я не понимал, что смешного, но смеялся с ним. Потому что это был, наверное, первый раз за всё это время, когда я чувствовал себя хоть немного… человеком.

Мы смотрели друг на друга, как два зверя из разных зоопарков, которых случайно посадили в одну клетку. Но между нами появлялась тропинка. Кривая, запутанная – но тропинка.

И пусть я всё ещё жил в сарае, всё ещё не знал, где мои друзья, не знал, как выбраться… я чувствовал, что потихоньку прорастаю в эту почву. Не чтобы остаться. А чтобы выжить. Чтобы однажды встать, вспомнить всё, и найти дорогу домой.

День выдался солнечный. Неожиданно. Всё вокруг будто прояснилось – и небо, и настроение. Я сидел у забора, греясь, как уличный кот. Вдруг меня позвал слуга – пальцем показал: мол, иди за мной.

Я пошёл. А что делать? Может, еду дают. Может, убивать собрались – уже всё равно.

Ведут меня не к сараю, не к Хатамото, а в сторону дома. Я напряжён. Мы обошли внутренний двор, миновали какой-то палисадник, и тут дверь раздвинулась, и меня – в баню . Ну, не русскую, конечно. По-японски она называется офуро . Пар, тишина, тёплый запах дерева и… женские голоса .

Я застыл на пороге, как пень в мороз.

Там внутри – две молодые служанки. Одну я уже видел раньше, другая – новая. Обе в лёгких халатах, волосы заколоты, лица свежие. И обе смотрят на меня как на медведя, который случайно забрёл в  парикмахерскую.

– Ой!  – воскликнула одна.

– Хи-и!  – вторая прикрылась полотенцем.

Я начал пятиться, как герой трагикомедии.

– Простите! Простите! Я не знал! Меня привели! Это всё Кентаро, он злой, у него юмор такой!

Служанки заулыбались. Та, что постарше, говорит что-то на японском и смеётся. Я ничего не понимаю, но чувствую: смеются не злобно , а будто развеселились. Потом обе хватают ведро, машут руками – иди, мол, раздевайся! Мойся!

Я стою как дурак.

Потом понимаю – баня для меня . Они будут помогать. Служанки. В бане.

Мужики, если бы вы знали, как сложно выглядеть достойно, когда ты весь в пыли, шрамах, с головой, как репа, и в одежде, которая пахнет как сарай после дождя.

Но выбора нет. Раздеваюсь. Спиной. Медленно. Очень медленно. Как будто на минном поле.

– Они же не издеваются надо мной? Это что, проверка?

Пока я терзался морально, одна из них плеснула ведро воды – и всё, мысли закончились. Осталась только холодная реальность .

– Сугои, сугои!  – говорила младшая служанка, теребя мои волосы, а я сидел, скрючившись на корточках, и чувствовал себя бульдогом на выставке котят.

Они мыли мне голову. Да-да. МЫЛИ. Мне. Голову. Я, моряк с Сахалина, привыкший пахнуть запах сожжённого дерева и солью, теперь сижу в деревенской японской бане, как на картинке, и две девушки трут мою голову рисовой пенкой, а одна говорит:

–  Але…Сей…сам…тё…икемэн!

(Потом, спустя время, я узнал: это значит "красавчик"…)

Я краснел. Не знаю как, но краснел.

После бани мне дали чистую, хоть и простую одежду – лёгкий хлопковый кимоно. Я вышел из дома и вдруг услышал, как одна из девушек крикнула в спину:

–  Алексе-эээй!

Я обернулся.

Она показала мне язык.

– Вот же лисичка восточная… – пробормотал я. – Или это у них так принято?

С тех пор я стал чаще захаживать в угол двора, ближе к бане. Вдруг снова позовут? Вдруг у них это, вроде, традиции – мыть чужаков?

Да и после этой бани я как будто стал чуть ближе к ним – не только телом, но и как человек. Пленник уже не враг, а что-то вроде странного гостя, над которым можно пошутить, но которого моют, кормят и даже зовут по имени.

Мне начали позволять выходить во двор чаще, а иногда даже проходить вдоль задней стены дома. Конечно, всегда под присмотром моего любимого охранника – молчаливого самурая с выражением бревна .

И вот однажды я заметил: за забором, в нескольких шагах от меня, движение .

Дети. Несколько голов, чёрные чёлки, тонкие пальцы, цепляющиеся за край досок. Один на другого влезает, другой хихикает, третий что-то шепчет и машет рукой, мол, тихо-тихо, он может услышать!

Я нарочно поворачиваюсь резко.

БАХ!  – как будто испугался тигр.

Головы исчезают, а из-за забора слышно писклявое:

–  Кааайгокудзин!

И шепотки:

–  Гаикокудзин! Гаикокудзин!

( Иностранец! Иностранец! )

Некоторые пальцем тычут, когда я прохожу мимо. Кто-то даже дразнится, копируя мою походку. Однажды я услышал, как один мальчишка прошептал:

–  Каппа но као…

( Лицо как у каппы.  – то ли демон, то ли черепаха такая.)

– Сам ты каппа, – бурчу себе под нос и ухмыляюсь.

На следующий день всё повторяется. Забор, головы, глазёнки. Только на этот раз – неудача .

Я услышал лёгкий треск, затем тонкий крик – и с другой стороны забора что-то шмякнулось на землю.

Я сразу понял – один из них упал .

Подбегаю. За забором – мальчишка лет шести. Тощенький, в грязноватой хэмаги, со сбитым носом и испуганными глазами. Он сидит на земле, держится за лодыжку и дрожит. А из-за забора – никто. Все остальные сбежали.

– Эй, – говорю тихо, на корточках. – Спокойно. Всё нормально.

Мальчишка отшатывается, дрожит, потом вдруг срывается на крик:

–  Окааа-сааан! Отоо-сааан!

(Мама! Папа!)

– Тихо, тихо, – тянусь к нему рукой, но он отшатывается.

И тут, как гром среди ясного неба, появляется мой стражник . Он подскакивает, как будто я собираюсь съесть ребёнка, выхватывает меч – не полностью, но достаточно , чтобы загородить проход между мной и мальчиком.

Я встал. Спокойно, но тяжело.

Посмотрел на него так , как, наверное, смотрел бы волк на другого волка, наступившего на его лапу. Без слов, но с такой тяжестью в глазах, что даже он, этот глыба с мечом, чуть попятился.

– Опусти меч. Он – ребёнок.

Сказал по-русски, медленно, с нажимом.

Он не понял слов. Но понял смысл . Секундой позже он медленно отступил, не убирая руки с рукояти. Я кивнул – мол, спасибо, не мешай.

Подошёл к мальчику. Присел рядом. Осторожно, будто подходил к дикому зверьку.

– Дай посмотрю, – сказал.

Он смотрел на меня с испугом, но уже без истерики.

Я показал на свою ногу, потом на его. Положил руку на землю. Медленно.

– Итай?  – спросил. (Больно?)

Он кивнул. Я осторожно потрогал лодыжку. Вроде, без перелома. Синяк, растяжение – не больше.

– Ай-яй-яй, – сказал я, как бабка в деревне. – Кто ж так прыгает? Не самурай, а воздушный шарик.

Он хмыкнул. Почти улыбнулся.

Я снял с пояса тряпицу – бывшую рукавицу – и аккуратно перевязал ногу. Он смотрел, затаив дыхание. Потом выдохнул:

–  Але…Сей?

– Да, Алексей.

– Ямада…  – сказал он, показав на себя. – Ямада Кен.

Я кивнул, и протянул руку, как делают взрослые. Он посмотрел на неё, потом на меня. И, поколебавшись, дал пятюню . Слабенькую, но важную.

Из-за забора уже высовывались головы. Сначала одна. Потом ещё. Мальчишки смотрели – не верили.

– Кен-кун! Дайдзёбу ка?  – кричали.

– Усёкеда! Усёкеда!  – махал им рукой маленький Кен. ( Всё нормально! Всё нормально! )

Я встал. Посмотрел на детей.

– Я – не каппа, – сказал. – Я – моряк. Моряки добрые.

Они не поняли ни слова, конечно. Но услышали тон . И, кажется, что-то поменялось .

Той же ночью, у входа в сарай, я нашёл маленький мешочек с жареными бобами и засушенной сладкой рыбкой. Без записки.

Просто так.

Подарок от кого-то, кто уже не считает меня чудовищем.

Дети… Везде дети,  – подумал я, глядя, как за забором снова мелькнули мальчишеские головы.

Как есть злые, так есть и добрые. Главное – как их воспитывают.

Если ребёнку с детства показывать только злость, как он сам потом будет различать добро?

Я поднял глаза на своего молчаливого спутника, этого ходячего столба в доспехах.

– Слушай, – начал я, – может, хватит уже на каждый писк хвататься за меч? Он ведь просто мальчишка был.

Самурай не шелохнулся. Даже бровью не повёл. Стоял как вкопанный, руки сложены на поясе, глаза в точку.

– Ты бы хоть раз кивнул, что ли, для приличия… А то я уже начал думать, что у тебя на спине винтик, как деревянный болванчик.

Он, конечно, не ответил.

– Угу, понял. Как всегда, полное взаимопонимание. Ты – молчишь, я – болтаю. Идеальный союз, – фыркнул я.

Мы пошли обратно. Точнее, я шёл , а он шёл за мной, как тень. Я уже начал различать ритм его шагов – ровный, выверенный, будто каждый шаг был прописан сводом чести .

– Знаешь, – сказал я, не оборачиваясь, – это ведь в первый раз, когда я вышел за ворота… И меня никто не ударил. Прогресс, а?

Остановился. Повернулся – и вот что интересно : он тоже остановился, но сделал это так, словно знал, что я остановлюсь ещё до того, как я сам об этом подумал.

Он не выказал ни удивления, ни раздражения. Просто стоял. Два шага позади.

Он не охранял меня – он был границей , как тонкая линия, которую я всё ещё не имел права переступать.

Я кивнул.

– Ну ладно, идём, стена с глазами.

Когда мы подошли к участку господина Хатамото Кентаро, я устроился на траве у входа. Это место мне нравилось. Здесь пахло жизнью.

Служанки сновали туда-сюда, как пчёлки в улье. У кого-то в руках была корзина с зеленью, кто-то тащил таз с мокрым бельём. Они щебетали на своём, смеялись, и иногда, когда проходили мимо, кидали на меня взгляды – не враждебные, скорее любопытные.

–  Ой, смотри, он снова тут!

–  Хи-хи, как статуя, только глаза живые!

–  А мне кажется, он нас понимает!

–  Да не, он просто улыбается, как глупыш…

– А ты бы не улыбалась, если бы тебя к себе на службу взяли? Такой взгляд у него… прям как герой из старой поэмы!

Я слушал, не вмешиваясь, только ухмылялся. Иногда специально повторял за ними слова, которые слышал уже не в первый раз.

– Осугуру… осугуру… каваиии…  – пробормотал я тихонько, будто пробовал на вкус.

Они глядели на меня с весёлым недоверием, словно на кота, который вдруг заговорил .

И всё это напоминало мне дом. Ту самую лавочку у калитки, где я летом сидел босиком, щурясь на солнце, а деревенские тётки носили воду, обсуждали урожай и последние сплетни.

Там, как и тут, люди были уставшие, но светлые .

Не потому, что у них всё было легко, а потому что смеяться – это выбор .

Я прикрыл глаза.

«Чуть-чуть ещё… и я начну понимать вас полностью, – подумал я. – Совсем немного…»

Ветер играл травой. Самурай стоял рядом, как обычно. Служанки хихикали вдалеке.

А я, моряк с другой стороны мира, сидел среди чужих и почему-то не чувствовал себя совсем чужим.

Здесь, на мягкой траве, я просидел, может, час, не замечая, как клонился день. Солнце медленно опускалось за дальний холм, заливая деревню тёплым, золотистым светом. Пахло тёплой землёй, дымком издалека и чем-то знакомым… может, весной. Я прикрыл глаза и вдруг – цок-цок-цок  – где-то на дороге, за оградой, донёсся звук копыт. Стучал он ровно, тяжело, уверенно – так, будто скакал не обычный крестьянин, а кто-то знатный.

Я не ошибся. Вот он, всадник – господин Хатамото Кентаро. Его скакун взвизгнул, тормозя у ворот, и стражник мой – тот самый, что за мною ходит день и ночь, ни слова не говоря – поспешно кинулся вперёд, ухватил поводья и крепко удержал коня, пока господин спешивался. Кентаро был в полном самурайском облачении – сверкающем на солнце, тяжёлом, как сама власть. Он прошёл мимо меня, не удостоив ни взглядом, ни кивком.

Я только опустил голову…

– Вот тебе и дружба, – пробормотал я себе под нос. – Ещё недавно вместе выпивали, а нынче – будто и не знаем друг друга…

Он быстро скрылся в доме, за тяжёлой дверью, а я остался на траве, провожая его взглядом. Что-то случилось, это было видно по его лицу, по спешке в движениях. Но не моё это было дело – не сейчас.

Я заметил, как при появлении господина всё вокруг будто застыло. Служанки, что только что бегали по двору, хихикали, что-то обсуждали вполголоса, теперь – как по мановению палочки – замолкли и рассыпались по сторонам. Ни одного лишнего жеста. Ни улыбки. Все как заведённые пружинные игрушки – словно как марионетки – одни и те же жесты , если такие в правде и бывают.

Мне даже как-то не по себе стало. Словно жизнь ушла из этого места и осталась только тень порядка.

Я вздохнул, откинулся на траву и посмотрел в небо – там, между ветвями, уже горели первые звёзды.

– Ай да, Кентаро… – проговорил я почти с лаской. – Как ты быстро снова стал чужим. Ну ничего. Всё узнается со временем.

Тихо… Только кузнечики стрекочут да трава шелестит под лёгким ветерком. Я уже почти задремал, лежа на боку, когда услышал лёгкое «пссс» и сдержанный смешок. Приоткрыв один глаз, я увидел – у ограды, совсем рядом с тем местом, где я лежал, снова собрались дети. Те самые – что шепчутся, хихикают, прячутся, когда я оборачиваюсь. Сегодня их было трое. Две девчонки – одна с ленточкой в волосах, вторая с соломенной корзинкой, и мальчишка в штанах до колен, весь в пыли.

– Эй, зверь, ты живой? – вдруг сказал он, не таясь.

Я чуть приподнялся на локте и скосил взгляд. Все трое разом отпрыгнули за забор, визгнув. Я усмехнулся.

– Ага… живой, – пробормотал я, нарочно громче, чтоб слышали. – И даже говорить умею.

Прошло меньше минуты, как из-за забора, прямо передо мной, снова высунулась макушка – та самая, мальчишеская.

– Ты… и правда человек? – спросил он шёпотом.

– А ты думал – кто? Леший?

Он нахмурился, размышляя.

– У тебя глаза… не такие.

– Это потому, что я с севера, – ответил я, – оттуда, где снега много.

– Холодно?

– Очень. Там даже души замерзают.

Он удивился.

– А ты страшный.

– Ты тоже, – сказал я, щурясь. – Особенно утром, небось.

Девчонки засмеялись где-то за его спиной. Он оглянулся и с важным видом полез выше по забору, на самую жердь. Я уже хотел сказать, чтоб слез, как вдруг он поскользнулся, замахал руками и – хлоп! – грохнулся с той стороны, прямо ко мне под ноги.

– Эй! – я вскочил.

Он сидел в траве, смотрел на меня с ужасом и дрожал. Потом у него на глазах выступили слёзы, он вцепился руками в ногу и заорал:

– Кааааасан! Туууусааан! (Мама! Папа!)

Я медленно подошёл, на корточки присел, посмотрел – нога цела, только ссадина.

– Тише, – сказал я мягко. – Не бойся. Я не трону. Видишь, у меня рук почти не осталось – всё в порезах. Только и могу, что листья разглядывать.

Он глотнул слёзы, сопел. Я снял с пояса платок – тот, что мне как-то отдали служанки, и аккуратно обвязал вокруг его коленки.

– Вот так. Теперь ты – воин. С повязкой.

Он удивлённо замолчал. И вдруг сказал:

– Осиэру…

– Что?

– Осиэру. Это значит – учить. Я тебя буду учить.

– Чему ж ты меня научишь, а? – усмехнулся я.

– Словам. Чтобы ты не был глупый.

Я не сдержал смеха.

– Спасибо, добрый учитель.

И тут, из-за угла, выбежал мой стражник, как всегда с выражением булыжника на лице, с мечом в руке. Он встал между мной и мальчишкой, будто защищая ребёнка от меня. Я медленно выпрямился, сдерживая раздражение.

– Отойди, – сказал я, глядя ему прямо в глаза. – Не всегда сила в стали.

Он не шелохнулся.

– Этот мальчик – мой первый ученик, – добавил я уже громче. – Не тронь его.

Наконец он убрал меч. Я провёл рукой по волосам мальчишки. Тот уже не плакал. Смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Как тебя звать-то, а?

– Рику, – ответил он. – А тебя – я знаю. Ты – Арусекэй.

– Почти угадал, Рику, – усмехнулся я. – Почти…

Мальчишка вскочил с травы, вытер ладошкой нос, и, обернувшись, крикнул весело:

– Я ещё загляну к тебе в гости!

И вприпрыжку побежал прочь, к своим товарищам, которые, выглядывая из-за забора, тут же бросились наутёк, хихикая и перешёптываясь.

Я невольно улыбнулся. Не успел я к вечернему часу растянуть ноги, как на следующий день он снова был тут. Пришёл, будто так и надо – сел рядом и стал показывать на разные предметы.

– Ки! – сказал он, указав на дерево. – Ки! Понимаешь?

Я кивнул, повторил за ним:

– Ки.

Он просиял, хлопнул в ладоши и тут же показал на землю:

– Цути!

– Цу… ти, – повторил я, медленно, как бы пробуя на вкус.

– Хорошо, хорошо, – одобрил он и стал показывать дальше: на небо, на камни, на мой сапог. Я слушал, повторял, морщился, когда язык не слушался, но в глазах у меня будто разгоралась искра – словно я снова был мальчишкой и учил первые молитвы от деда в селе.

Прошло не меньше месяца с той первой встречи. Может, чуть больше – я не вёл счёта дням. Но за эти недели я уже мог понимать простую речь. Слов пятнадцать, потом двадцать… А к концу второй недели я уже узнавал отдельные фразы у служанок. В третью – пытался отвечать. Местные сперва посматривали с усмешкой, но потом уже кивали с уважением. Не каждый чужак старается выучить их язык.

Мы с мальчонкой – я уж знал, что его зовут Рику, – сидели у меня у сарая или на траве у дома. Он приносил с собой обломки дерева, рисовал палкой в пыли, объяснял, как что пишется. Я повторял за ним, порой со смехом, когда путал слова. Он смеялся тоже, но не зло – по-доброму.

– Не "тори", а "тори"! – поправлял он меня. – "Тори" – это птица! А ты сказал "тори", как "укради".

– Ну и ну, – говорил я, – чтобы меня поняли, надо не говорить, а петь.

Он смеялся, откинув голову, и хлопал меня по плечу.

Как-то раз, когда солнце уже клонилось к закату, он пришёл серьёзный, задумчивый. Сел рядом и долго молчал, а потом заговорил:

– Ты знаешь, скоро может быть беда. Я слышал, как отец говорил с дядей. Клан Ямасиро, у них на севере земли, хотят напасть на наш край. Господин их – Ямасиро Гэндзи – жаден и жесток. Говорят, он уже шлёт лазутчиков.

Я нахмурился, но виду не подал. Погладил Рику по голове.

– Многое ты слышишь для своего возраста. Но за рассказ – спасибо. Лучше знать, чем ждать в неведении.

Он кивнул, но глаза у него оставались тревожными. Для мальца – уж слишком взрослыми.

– Я скажу господину Кентаро, – добавил я. – Ему стоит знать.

– Он уже знает. Просто молчит.

– Много людей у них? – спросил я, стараясь выговорить по-японски.

Рику пожал плечами:

– Не знаю. Но отец говорит – господин Кентаро тревожится.

Мы помолчали. Вечер дышал тёплым ветром, пахло сеном и дымом. А где-то в душе у меня всё крепло чувство, будто вскоре придётся выбирать – сидеть в сарае или стать частью того, что движется в этих землях.

Утро было тяжёлым. Сквозь щели в стенах сарая проникал холодный ветер, а свет восходящего солнца резал глаза. Я ещё не успел как следует очнуться, как услышал тяжёлые шаги – быстрые, звонкие, решительные. Кто-то шёл ко мне снаружи. Слышался крик, не разобрать слов, но голос был узнаваем – громкий, с хрипотцой, как будто у человека пепел в груди. Это был он.

Дверь распахнулась с резким скрипом, и в сарай вошёл господин – хатамото Кентаро. На нём были доспехи: чёрный лаковый нагрудник, украшенный гербом клана, наплечники с кистями, и пара мечей за поясом – катана и вакидзаси, как у самурая с честью и правом. Его лицо было напряжённым, взгляд – как лезвие.

Он остановился посреди сарая, вскинул голову и глянул на меня.

– Проснулся наконец? – сказал он. Его голос был холоден, как роса на клинке. – Слуги говорят, ты уже не бредишь, можешь ходить… Значит, пора и делом заняться. Я тебя кормил не за просто так, чужестранец.

Я приподнялся на локтях, не зная, что сказать. Молчал. Он шагнул ближе.

– Ты теперь под моей защитой, но и в моём долгу. Ты раб, но не пёс на цепи. И раз умеешь ходить – будешь ходить не только по двору. Я разрешаю тебе выходить за ворота, но с моим стражником. Он будет твоей тенью.

Он говорил твёрдо, но в голосе не было злобы – скорее, долг. Обязанность.

Потом он сел на брус у стены, рядом со мной. Помолчал. Снял перчатку и провёл рукой по лицу. Глубоко вздохнул.

– Мне рассказали, что к тебе ходит мальчик… учит тебя языку. Это хорошо, – он прикрыл глаза и будто ушёл в себя. На миг наступила тишина, только ветер свистел в щелях сарая. Он сидел так с минуту, потом заговорил снова, низко и глухо: – Ты странный человек, Алексей. С небес свалился. Но, может, не случайно. Этот остров скоро будет в крови. Грядут перемены.

Он открыл глаза, и в них было нечто новое – тревога?

– Ты ведь разбираешься в кораблях, верно? – спросил он уже другим голосом, внимательным.

Я кивнул. Не хотелось признаваться, но и лгать не стал.

– Так и думал. Ты пришёл с моря, значит, море в тебе. Я хочу, чтобы ты встретился с моим господином, даймё Канэгава Масанори. Он должен увидеть тебя сам.

Я нахмурился.

– Даймё? – переспросил я, не зная, что это слово означает.

Кентаро вдруг рассмеялся – коротко, как будто забыл, что умеет это делать.

– Даймё – это владыка земли. Господин всех нас. Он правит этим кланом. Я всего лишь его меч и щит.

Он встал.

– Готовься. Завтра ты пойдёшь со мной. Сегодня – гуляй по деревне, смотри, слушай. Но помни: ты здесь гость, хоть и невольный. Не позорь меня.

Я кивнул. Он бросил на меня последний взгляд и ушёл.

И в тот момент я понял: начался новый виток. Больше не сарай, не стены, не рабская тень. Я стал частью чего-то большего – истории, которую ещё не знал. Но чувствовал: впереди – не только испытания, но и шанс. Шанс обрести себя.

Возможно, если выпадет мне шанс… я узнаю, где моя команда.

Эта мысль не давала покоя. Она тлела где-то в груди, как уголь под золой, не давая забыть, кто я и откуда. Я не знал, живы ли они. Но если я здесь – может, и кто-то из них оказался поблизости. Моря странны и прихотливы: то разорвут всё в клочья, то выбросят на берег, как сеть с рыбой.

Я вышел из сарая, впервые не оглядываясь.

Стражник, тот самый – высокий, молчаливый, с лицом каменным, как истукан у ворот, – уже ждал. Он шагнул в сторону, давая мне дорогу, но не сделал ни звука, ни жеста. Только глаза – внимательные, как у ястреба.

Я прошёл мимо него. Он двинулся следом. Мы шли по узкой дорожке, выложенной плоскими камнями. Под ногами хрустела галька. По обе стороны – дома с покатыми крышами, заборами из тёмного дерева, в тени которых гнездились утренние лучи.

Деревня просыпалась. Женщины с вёдрами спешили к колодцу. Кто-то мёл двор, кто-то вешал рисовые снопы на сушку. Из окон доносился аромат варёного риса и рыбы на пару. Детвора, завидев меня, приникала к заборам, хихикала, тыкала пальцами. Кто-то крикнул:

– Нанбан! ( иностранец )

Я улыбнулся. Не со зла, а с любопытством. Здесь я был как журавль среди воробьёв.

Проходя мимо, я услышал, как одна из женщин шептала другой:

– Говорят, он пришёл с моря… как дух.

– А я слышала, он колдует, – прошептала в ответ вторая.

Я сделал вид, что не слышу.

Вскоре мы вышли к открытой площадке – здесь шумел рынок. Продавцы расставляли корзины с овощами, раскладывали на прилавках сушёную рыбу, морские водоросли, чай. Запахи были сильные, непривычные – сладковато-солёные, острые. Мимо пробежал мальчишка с бумажным змеем, за ним смеясь – ещё двое. Но завидев меня, замерли. Один ткнул пальцем:

– Он… настоящий?

Я кивнул.

Они взвизгнули и, смеясь, разбежались.

Мы прошли дальше. Стражник всё молчал. Лишь один раз, когда я остановился у уличного торговца, чтобы разглядеть маленькую фигурку из дерева – может, божество или дух-хранитель? – он сказал:

– Цукумо-гами. Не бери. Не время.

Я не понял, но кивнул. Его голос был глух, но уверенный. За всё это время – первый раз он заговорил.

Мы обошли почти всю деревню. В конце я сел на обочину, у старого каменного фонаря. Стражник остался стоять в двух шагах. Над деревней медленно поднималось солнце, освещая всё золотом. Ветер шевелил деревья за храмом на холме.

И вот в тишине, я снова подумал: если судьба привела меня сюда, значит, она не закончила писать мою историю. Если мне дали право говорить, слушать, ходить среди этих людей – возможно, она даст и шанс узнать, где мои товарищи. Кто выжил. Кто теперь где.

А пока… я буду смотреть. Слушать. Учиться.

Скоро я увижу даймё. А там – всё может перемениться.

Глава 3

Когда я впервые вышел один по улицам деревни, всё казалось мне иным. Воздух, запахи, голоса, лица – всё было чужое, и всё притягивало.

Я набрёл на додзё – деревянное здание с раздвижными дверями и свисающими полосками белой ткани у входа. Изнутри доносились выкрики и глухие удары. Я вошёл. Наступила тишина. Взгляды самураев впились в меня, словно лезвия. Они стояли в рядах – все в хакама, с обнажёнными катанами в руках. Мастера и ученики. И каждый – будто волк, выдрессированный, но готовый рвануться.

Я замер у порога, стараясь не дышать громко.

И тут они начали двигаться. Не драка – танец. Взмахи мечей были отточены, как движения балетных танцоров. Но это был иной балет – жестокий, быстрый, несущий смерть. Я вспомнил, как у нас на родине казаки пляшут, играя саблями у костра. Но это было иное. Здесь не было праздника. Был ритуал. Дисциплина. В каждом шаге – преданность, в каждом ударе – древняя воля.

Один из них – старший, судя по чёрной повязке на плече – сделал шаг в мою сторону. Я понял, что задержался. Поклонился, как умел, и вышел, не дожидаясь окрика.

Дальше – рисовые поля. Мужчины и женщины ссутулившись тянули за собой воду, высаживали побеги, тянули носилки. Они не поднимали глаз, но слышали всё. Работали в едином ритме. Тяжело, но слаженно. Я шагал вдоль дороги, и ветер шевелил зелёные побеги – казалось, само поле дышало.

Я наткнулся на кузницу. Хотел было заглянуть – интересно же, как тут куют мечи, что с лёгкостью рассекают воздух. Но едва я ступил на порог, как изнутри вылетел худощавый кузнец с лысиной и жилами на руках, как у каната.

– Нэ! – гаркнул он, замахнувшись кувалдой. – Гайдзин, иру на!

Понял: не рады. Развернулся и пошёл прочь, а изнутри снова зазвенел металл. Сила, вложенная в каждый удар, была будто живая.

Прошёл дальше – к площади. Там стояли деревянные столбы, и длинные бамбуковые жерди. Рядом висела плеть. Воздух пах пеплом и кровью. Всё стало ясно. Место допросов. Место наказаний. И тогда я понял, откуда те крики, что по ночам разносились по деревне. Их не уносил ветер. Он приносил их – прямо к моим снам.

Я ушёл оттуда, сердце сжалось. Хотел глотнуть воды, уйти куда глаза глядят. Весна была в разгаре – деревья покрылись цветами, будто не ведали они страха и боли. И вот – река. Тонкий мост из тёмного дерева, и по ту сторону – поле, усеянное цветами. Я шёл неспешно, и вдруг заметил – на мосту кто-то стоял.

Силуэт – лёгкий, как сама весна. Девушка в кимоно. Когда я подошёл ближе, то остановился – дыхание перехватило. Такую не встретишь на рисовом поле. Наряд её – небесно-голубой с белыми ветвями сакуры, узор – тонкий, как дыхание утренней дымки. Лицо – будто резное. Глаза большие, чёрные, печальные и странно знакомые. Она повернулась ко мне, и я замер.

Её взгляд – глубокий, как озеро, в котором отражаются звёзды.

– …Аната ва… гайдзин? – тихо спросила она. Голос – как ручей в горах: прохладный, чистый.

– Россия… – выдохнул я, не зная, зачем сказал это.

– Ро-ши-а… – повторила она, будто пробовала слово на вкус.

Я хотел заговорить, сказать что-то. Но язык мой не повиновался. Мы стояли, разделённые мостом, но ближе друг к другу, чем с кем-либо за последние месяцы.

И вот тогда, как по велению судьбы, за спиной появился мой стражник. Каменный, молчаливый, как всегда. Девушка увидела его, и её взгляд стал другим – отстранённым, как будто мы и не встречались вовсе.

– Прощайте, – прошептала она, поклонилась и исчезла среди цветущих деревьев.

А я стоял, глядя ей вслед, и чувствовал, как ветер уносит её аромат – и вместе с ним часть моего сердца.

Она исчезла в ночи – так легко, словно её и не было вовсе. Как лёгкий ветер, что скользнул мимо, не оставив ни следа, ни тени. Я стоял, не сводя взгляда с того места, где она только что держалась за перила моста. Шаг вперёд – и её уже нет.

Я резко повернулся к стражнику.

– Кто она? Как её зовут? – спросил я.

Он стоял, как изваяние, будто слова мои не достигли его слуха. Ни вздоха, ни звука – только сдержанный, холодный взгляд.

– У тебя язык есть? – рявкнул я, раздражённо махнув рукой. – Хотя… с кого я спрашиваю, – пробормотал я уже себе под нос. – Как будто со стеной говорю…

Развернувшись обратно к мосту, я встал туда же, где минутой ранее стояла она. Опёрся на перила, взглянул вверх – небо было чистым, тёмно-синим, усыпанным звёздами, словно кто-то рассыпал по бархату алмазы. Под мостом тихо журчала речушка, отражая в себе эти звёзды. А напротив меня раскинулась сакура, полуприкрытая ночной тенью, но всё равно чарующе красивая.

– Что за чудное дерево… – выдохнул я. – Словно сама ночь украсила его лепестками.

Я стоял так долго – минут тридцать, может, больше. Просто смотрел в темноту, улыбаясь сам себе, как глупец. Странное чувство наполняло грудь. Лёгкое, но тёплое. Щемящее. Незнакомое. Я не знал её имени. Не знал, кто она. Но всё внутри гудело, будто я пережил нечто важное, значительное.

Ночь в деревне была тиха. Лишь стрекот сверчков да шорох листвы вдалеке. Я брёл по тропинке, прислушиваясь к своим шагам.

Добравшись до своего сарая, я улёгся на охапку сена. В темноте было тепло, пахло сухой травой, но… я не мог уснуть. Сердце билось, как после бега, а перед глазами вновь и вновь всплывал её образ.

Глаза. Такие… глубокие, тёмные, будто в них отражалась вся ночь. Их невозможно было забыть. Взгляд – мягкий, но сильный, будто в одно мгновение он пронзал насквозь и проникал в самую душу.

А голос… Такой тихий, словно шелест ветра в сакуре. В нём не было ни страха, ни холодности – только спокойствие и что-то притягательное, неуловимое.

Я лежал, не двигаясь, и вдруг понял – я вспоминаю её чаще, чем Родину. Чаще, чем свои сны. Она появилась всего на миг, а теперь – в мыслях, в груди, в этом странном, беспокойном ощущении.

Я не знал, что это. Никогда прежде не влюблялся. Да и слово "любовь" мне казалось чем-то из сказок. Но сейчас… сейчас я будто начинал понимать, как это бывает.

Только не до конца. Пока – ещё нет. Пока – просто её глаза, её голос, её исчезновение в ночи.

И что-то внутри… что-то тёплое, нежное, хрупкое.

Я уснул, наконец, глубоко и спокойно. Впервые за долгое время мне снилось не море, не дом…

А она.

Настал день, которого я ждал и боялся одновременно. Сегодня меня должны были вести на аудиенцию к местному даймё – правителю этих земель. Я не знал, что он за человек. Возможно, мудрый и справедливый, как в старинных книгах. А может, суровый и безжалостный, как буря на море. Но где-то глубоко в душе я надеялся, что он не станет вершить судьбу пленника с жестокостью.

Проснулся я на рассвете. За тонкой, бумажной перегородкой ещё бродили сумерки, но двор уже наполнялся звуками – скрипели полозья телеги, скрикивали птицы, и кто-то точил меч вдалеке.

Я вышел к главному входу и встал у порога, ожидая, когда за мной придёт господин дзёдай Кэнтаро.

Солнце поднималось медленно, окрашивая утренний туман в янтарный цвет. На камнях у входа оседала роса. Я стоял и слушал, как бьётся моё сердце – тревожно, учащённо. Через некоторое время, наконец, раздались шаги. Из-за угла вышла молодая служанка в серо-голубом кимоно. Она указала рукой в сторону дома:

– Заходи, – коротко бросила она, не глядя мне в глаза.

Я вздрогнул и поспешно шагнул внутрь, словно боялся опоздать на последний корабль. Полы дома были гладкими, прохладными, и я невольно задержал дыхание, когда оказался в главном зале.

Комната была просторной, устланной татами, по углам – лаковые сундуки, оружейные стойки, бронзовые курильницы, источающие тонкий аромат. В центре стоял господин Кэнтаро. Он был высок, серьёзен, с сосредоточенным, как у воина, лицом. Вокруг него сновали трое слуг – мужчины, одетые в простые, но опрятные хакама. Именно мужчины традиционно помогали самураю облачаться – не женщины, ведь доспехи были тяжёлыми и священными, частью боевой чести.

Один из них поднял наплечник – крупную пластину с золотым гербом клана – и аккуратно уложил на плечо Кэнтаро. Второй крепил пояс с катаной. Третий затягивал широкие обмотки на голенях. На господине был церемониальный наряд – не боевой доспех, а тёмно-синее камисимо с широкими рукавами, украшенное белыми знаками его рода. На поясе – даиси, длинный меч с чёрными лакированными ножнами. Всё это делало его похожим на живое воплощение закона и власти.

Когда они закончили, Кэнтаро подошёл ко мне. Я чуть отступил, боясь даже взглянуть ему в глаза. Он посмотрел на меня сверху вниз, смерил взглядом и хлестнул ладонью по плечу – не грубо, но жёстко.

– Никакой даймё не захочет смотреть на оборванца, – бросил он. – Отмыть его. Побрить. Одеть прилично.

Он махнул рукой, и слуги молча кивнули.

Меня вывели во внутренний сад, к деревянной бане с каменным чаном. Там уже стояла горячая вода.

Я неловко снял свои тряпки – остатки одежды, в которой прибыл сюда. Меня тщательно вымыли – тёплой водой, рисовой губкой, с особой церемониальностью. Казалось, что даже это очищение здесь – часть обряда.

Потом меня усадили, и один из слуг начал осторожно сбривать щетину с моего лица. Я сжал кулаки, но терпел. Сбрив бороду, он вытер лицо мягкой тканью.

Затем мне принесли чистое кимоно – простое, но целое, цвета тёмной охры. Поверх накинули лёгкий хаори с белым гербом, а на пояс заткнули деревянный меч – букен. Настоящее оружие пленнику, конечно, давать не стали.

Я смотрел на своё отражение в воде и не узнавал себя. Чистый. Опрятный. Почти как местный юноша. И в то же время – чужак.

Мы вышли за пределы усадьбы. Господин Кэнтаро сел на своего коня – вороного, с искусно украшенным седлом. Я шёл позади. По бокам его сопровождали четверо самураев – в доспехах, с холодными лицами. Их катаны блестели в утреннем солнце, словно предупреждение.

Я шёл за ними, и всё внутри было сжато. Не от страха – от того, что судьба моя теперь зависела от одного взгляда, одного слова неизвестного даймё.

Сначала казалось, что замок близко – вроде виден уже сквозь деревья, словно рукой подать. Но чем дольше мы шли, тем отчётливее я понимал: он стоит на самом краю деревни, возвышаясь на холме, как каменный страж, охраняющий свои владения. Мы шли больше часа, молча, под палящим солнцем, в сопровождении воинов в доспехах.

Но когда я увидел замок вблизи – у меня буквально перехватило дыхание.

Это не было похоже ни на один замок, который я видел раньше – ни на европейские крепости с зубчатыми башнями, ни на каменные дворцы в России. Передо мной возвышалась архитектура другого мира: многослойная, как веер, величественная и в то же время почти воздушная.

Белоснежные стены замка устремлялись вверх, а крыши, уложенные черепицей в виде выгнутых чешуек, напоминали драконьи крылья. Углы крыш изящно загибались вверх, словно тянулись к небу. На самых верхних ярусах были установлены золотые фигуры – кажется, фантастические рыбы, которых японцы называют "ситайхоко", охраняющие от пожаров.

Мы приближались к главным воротам. Они были колоссальны, укреплены железом, словно созданные не для людей, а для титанов. На стенах стояла охрана – десятки, а может, и сотни солдат в одинаковых доспехах. Они сновали туда-сюда, как муравьи, каждый при деле.

Ворота открывались не сразу – им потребовалось несколько минут, чтобы отодвинуть тяжёлые створки, открыв путь внутрь. Я уже собирался шагнуть, но оказалось, это только первые ворота.

За ними был узкий, тёмный проход, как горло зверя, с бойницами по бокам. На стенах, за решётчатыми окнами, стояли лучники, готовые разрядить стрелы в любого, кто осмелится войти без дозволения. А в конце туннеля – вторые ворота, не менее массивные.

Я понял: всё это было задумано как оборонительная ловушка. Если бы враг пробился внутрь, его бы зажали в этом туннеле, как крысу, обстреливая с обеих сторон.

Когда мы прошли вторые ворота, я невольно замедлил шаг. Внутри замка всё было иначе.

Вместо грубых стен и казарм, как я ожидал, я увидел почти город – с широкими дорожками, аккуратными деревянными домами, садами, фонарями. Двор замка был чист, выметен до блеска. Слева я заметил павильон для стрельбы из лука, справа – небольшой пруд с карпами.

Ничего лишнего. Всё просто, но изысканно – каждый камень на своём месте.

Мы пересекли двор и подошли к основному зданию. Как я понял позже, оно называлось хонмару  – главная башня, сердце замка, где проживал даймё. Здание было выше прочих, с несколькими ярусами и балконами, откуда, наверное, можно было видеть всю округу.

Из боковой двери вышел пожилой мужчина в сером кимоно – судя по осанке и взгляду, он был важным слугой. Он не сказал ни слова, просто кивнул и отошёл в сторону.

Но я уже не смотрел на него. Меня словно притянуло к другому месту. Чуть поодаль, на возвышении, раскинулся сад камней . Я подошёл ближе, остановился, забыв о всём.

Сад был необычным – это был не цветущий парк, а ровная площадка, покрытая гравием, расчесанным в идеальные круги. Между ними – тёмные валуны, будто всплывшие из моря тишины. Всё казалось до странности простым: ни воды, ни растений. Но в этом молчании была сила, покой, какая-то недостижимая гармония.

Каждый камень – будто самурай в бою: неподвижен, сосредоточен, осознан.

Все слуги господина Кэнтаро остановились и низко поклонились. Я замешкался, но Кэнтаро метнул в мою сторону короткий взгляд и медленно наклонил голову.

Я сразу понял – это знак. Я поспешно склонился, постаравшись повторить их движения.

Словно весь этот замок, его порядок, его строгая красота – приняли меня на миг. Или, быть может, испытали.

Мы ждали, наверное, с четверть часа. Я уже терял счёт времени – мысли упорно возвращались к тому каменному саду. В этой кажущейся простоте было что-то, что нельзя было выразить словами. Сад дышал вечностью – и будто звал меня остаться в его молчании.

Но тишину прервал голос слуги. Нас пригласили внутрь.

Мы пересекли ещё один коридор и оказались перед тяжёлой дверью, обитой тёмным деревом. Она плавно раздвинулась, и я вошёл следом за дзёдаем Кэнтаро в просторный зал.

Комната называлась сидзэн-но ма  – «зал природной гармонии», хотя иногда её называли просто омэ-сэйдзё , что значило «приёмный зал». Это была официальная часть замка, предназначенная для дипломатических бесед, приёмов и, как я понял, важных разговоров с даймё.

Всё было до странности строго и красиво. Пол покрыт татами – рисовыми матами, ровно уложенными в определённом порядке. Стены украшены свитками с каллиграфией и изображениями гор, рек и журавлей, на которых были написаны, как мне позже объяснили, изречения мастеров дзэн.

В дальнем конце зала, чуть на возвышении, сидел сам даймё.

Рядом с ним стоял подставной штатив – на нём, в полной боевой готовности, покоились его доспехи. Они были выполнены в чёрно-золотой гамме, с кистями из конского волоса, и шлемом в виде головы дракона. Два меча – катана  и вакидзаси , символ его власти как самурая – лежали перед ним, как стражи, охраняющие покой хозяина. Их цуба (гарда) была искусно вырезана, а ножны покрыты лаком цвета ночного неба.

Все самураи, включая дзёдая Кэнтаро, одновременно опустились на колени, сели в позу сэйдза  и склонили головы до самого пола. Их жест был синхронным и точным, как военный строй.

Я замешкался, но быстро повторил их движение, неловко усевшись и склонив голову. Никогда бы не подумал, что однажды окажусь в таком положении – кланяющимся чужому господину в другой стране. Но я был в Японии, в их мире, и понимал: если хочу выжить, должен принимать их правила.

По знаку даймё все подняли головы. Я последовал за ними.

И тогда увидел её .

Она сидела чуть поодаль, за плечом господина, в светлом шёлковом кимоно с вышитыми ветвями сакуры. Это была та самая девушка с моста – её взгляд поймал мой, и на мгновение весь зал исчез для меня. Но я быстро отвёл глаза – я не знал, кто она. Раз сидит так близко к даймё, значит, точно не простая служанка.

(Как я позже узнал, в такие залы на аудиенцию выходили редко женщины. Обычно рядом с даймё находились только жена , если она играла политическую роль, и старшая дочь , особенно если она была обучена этикету. Также могли присутствовать служанки  – но только в качестве молчаливой поддержки, и только в дальнем углу.)

Даймё был мужчиной лет сорока пяти, с чётко очерченными чертами лица, высоким лбом и тёмными глазами. Он казался строгим, но в его облике была непоколебимая сдержанность – тот редкий тип спокойной силы, которую ощущаешь не по словам, а по самому присутствию.

Когда он заговорил, его голос был, как шелест ветра в кронах сосен – ровный, глубокий, без ненужных интонаций. Он не повышал тон, но каждое слово звучало так, будто не подлежало обсуждению. Я подумал: если бы голос был водой, он был бы тихим горным ручьём – прохладным, но опасным, если к нему подойти слишком близко .

Перед собой он держал дощечку – тёмного лакированного дерева, с вырезанными иероглифами. Это были моккан  – тонкие деревянные таблички, на которых писались важные сведения, если под рукой не было бумаги. На них хранились записи о гостях, передвижениях, даже угрозах.

Он скользил взглядом по записям, пока говорил с дзёдаем Кэнтаро.

– Клан Ямасиро усиливает позиции, – донёсся перевод слов господина Кэнтаро. – Их отряд замечен к югу от перевала. Мы должны быть готовы.

Я сидел молча, почти не двигаясь. Разговор ускользал от меня – я понимал лишь отдельные слова, едва улавливал смысл. Но по взглядам, по тону голосов чувствовалось: речь шла не просто о политике. Они говорили о будущем этой земли. Земли, на которой я теперь был пленником… или, быть может, будущим воином.

Даймё, выслушав слова Кэнтаро, на мгновение задумался. В его взгляде мелькнула тень – не страха, нет… скорее, воспоминаний. Он медленно поднял веер, коснулся им подбородка, а затем сделал ленивое движение в воздухе.

– Алексей, говоришь… – произнёс он негромко, словно пробуя имя на вкус. – Да, я слышал его имя. Не так часто ветер приносит к нашим берегам людей с других земель. Слухи бегут быстрее стрел.

Даймё, выслушав слова Кэнтаро, на мгновение задумался, взгляд его потемнел.

– И это всё? – спросил он, переводя взгляд на Кэнтаро. – Я вижу, ты привёл с собой чужеземца. Кто он?

Кэнтаро поклонился ещё ниже.

– Это пленник, которого наши воины выловили у берега после шторма. Его звали… Алексей.

(здесь махнул веером даиме и сказал напиши на японском как будет алексеи да слышал го имя в наши земле редко заностит чужестранцев )

Меня толкнули чуть вперёд, я снова склонился и поднял глаза только тогда, когда услышал перевод следующей фразы:

– Он не похож на наёмника. Откуда он?

– Он говорит, что их судно шло в Сахалина, господин, – ответил Кэнтаро. – Перевозили груз: ткани, инструменты, железо… и оружие. Шторм бросил их корабль к нашему берегу, команда, судя по всему, погибла. Он выжил один.

Даймё посмотрел на меня с холодным интересом. В зале повисла тишина. Он наконец сказал:

– Пусть сам ответит. Откуда ты, чужеземец?

Я понял, что настал момент, когда лучше не юлить. Я встал на колени ровно, посмотрел на него и сказал по-русски, но медленно, делая паузы, надеясь, что поимет всё как надо: и повторил на японском я из русскои империи

– Мы шли с Сахалина, господин. Судно было русским, торговым. “Заря” назывался – старый бриг, но крепкий, с пушками, на всякий случай. Мы везли товар – железные плуги, бочонок с вином, кое-что из тканей… и, да, оружие, кое-что из старых мушкетов, на случай нападения. Шторм был злой. Мачты сдуло к чёрту, волна перевернула всё. Я один выбрался. про остальных не знаю из команды нас оставалось пару человек в дрезвом уме ну когда ваши воины стали стрелять по нам из стрел на нашем коробле загорелась палуб и мы прыгнули воду когда я очнулся на берегу меня уже держали ваши воины

Даймё молча слушал, потом перевёл взгляд на Кэнтаро.

– Ты ручаешься за него?

– Да, господин, – без колебаний ответил Кэнтаро. – вот сколько времени он находится под моим контрелем не было признако что он что то замышляет не ладное Моей головой.

Невозмутимое лицо даймё слегка оживилось. Он бросил взгляд на свою дочь – девушку в светлом кимоно – та чуть заметно кивнула, словно всё поняла ещё до слов.

– Он может быть полезен, – сказал даймё. – Пусть живёт. Но он – твоя тень, Кэнтаро. Отвечаешь за него до последнего слова.

Затем он снова посмотрел на меня.

– Скажи, чужеземец, – медленно произнёс он. – Ты умеешь строить корабли?

(опеши как бы сказал хорошим ремесленик или кто там строил корабли и понимал в их алеша умел стрелять хорошо из оружия в то время опеши какого и он мог построить нормальныи корабель которые были не большого размера и которые могли выиди  в открытыи океан опеши какие корабли ну с пометкои того что ему надо иметь людеи которые понимали хоть чуточко коробельностроении что бюы построить и он мог стрелять из орудии пушак на корабле)

Даймё лишь чуть приподнял брови.

– Хорошо, – произнёс он. – Тогда он останется. И посмотрим, на что годен.

Он медленно поднялся и махнул рукой. За его спиной поднялись слуги, а дочь – та самая девушка с моста – шагнула чуть ближе и кивнула.

– Дочь моя Саки, – впервые назвал он её вслух. – Отныне она и её служанки будут следить за тем, чтобы чужеземец не превратился в дикаря. Пусть выучит наш язык. Пусть узнает, как живут люди Ямато.

А ты, Кэнтаро, – он перевёл взгляд на своего вассала, – отвечаешь за его дух. Если сойдёт с пути – ты потеряешь не только честь.

Саки подошла ближе. Мы снова встретились глазами. В её взгляде было что-то новое – уже не простое любопытство, но вызов, как будто теперь она и вправду должна была заботиться обо мне.

Я снова поклонился, не зная, с чего начать. Новый мир раскрывался передо мной, тихо, как цветок на рассвете. И я не мог отвести от него глаз.

Он бросил взгляд в сторону, где стояли старейшины клана, и с интересом добавил:

– На нашем языке его будут звать… アレクセイ (Арэкусэй). С этого дня пусть называют его так.

Меня чуть подтолкнули вперёд. Я снова опустил голову, встав на колени, как того требовал их обычай. Но когда заговорил даймё, я позволил себе поднять взгляд. Слова он произносил чётко, неторопливо – и, к счастью, я уловил смысл. Не зря, подумал я про себя, вечерами занимался с мальчишкой по имени Рику, который приходил ко мне в сарайг и учил меня словам, рисуя иероглифы. Я не знал всех слов, но понимал через одно – и этого хватало, чтобы догадаться: речь шла обо мне. О моём будущем.

– Он не похож на наёмника. Откуда он? – спросил даймё, не глядя на меня, словно обдумывая более важные дела.

– Он говорит, что их судно шло в Сахалин, господин, – ответил Кэнтаро. – Перевозили груз: ткани, инструменты, железо… и оружие. Шторм бросил их корабль к нашему берегу. Когда их выбросило на сушу, в живых было четверо. Трое были в сознании, один – без сознания. Это он. По виду – командир или хотя бы старший среди них. Я распорядился оставить его у себя. Остальных троих – отправить в Осаку.

В зале стало тихо. Только пламя в жаровне потрескивало, и ветер шумел за деревянными ставнями.

– Пусть сам ответит, – наконец сказал даймё. – Откуда ты, чужеземец?

Я выпрямился и проговорил медленно, с паузами. Сначала по-русски, затем, как смог, на японском:

– Мы шли в Сахалин, господин. Русское торговое судно. “Заря”. Старый бриг, но крепкий. Пушки на борту – от пиратов. Везли товары: железные плуги, вино, ткани… старые мушкеты – для обороны. Шторм был злой. Мачты сдуло к чёрту. Палуба загорелась, когда ваши воины стреляли из луков. Остатки команды прыгнули за борт. А очнулся я уже на берегу – под стражей.

Мой голос дрожал, но я не позволил себе ни жалости, ни страха.

Даймё молча смотрел, затем повернулся к Кэнтаро:

– Ты ручаешься за него?

– Да, господин, – не колеблясь, ответил тот. – Пока он под моим присмотром, не замечено ничего злого. Он даже пытался говорить с детьми. Моей головой ручаюсь.

Даймё чуть наклонил голову, словно удивлённо признавая – редкая честность. Его взгляд скользнул к дочери. Девушка в светлом кимоно чуть кивнула – еле заметно, как будто знала ответ ещё до того, как был задан вопрос.

– Он может быть полезен, – произнёс даймё. – Пусть живёт. Но он – твоя тень, Кэнтаро. Отвечаешь за него своей головой.

Я выдохнул, но рано. Он снова посмотрел на меня:

– Скажи, чужеземец… アレクセイ, – теперь уже по имени, – ты умеешь строить корабли?

Я замер. Корабли… Я не был мастером, но…

– Я не плотник, не корабельный мастер, – сказал я, – но могу починить судно. Подогнать доску, натянуть парус, заменить мачту, если надо. Если дать мне топор, помощников, немного инструментов – я и шлюп соберу. Такой, что выйдет в море. Пусть не огромный, но добротный. На “Заре” я не только груз таскал. Я знал, где что держится. А ещё я умею стрелять – с мушкета, с пушки. Если нужно защитить судно – я не подведу.

Старейшины переглянулись. Кто-то тихо хмыкнул. Даймё чуть приподнял бровь, словно не ожидал столь прямого ответа.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда он останется. И мы узнаем, на что он способен.

Он медленно поднялся. За его спиной одновременно встали двое слуг, а Саки – девушка с моста, теперь названная вслух – шагнула ближе. Свет от жаровни золотил её волосы и отблескивал на ткани кимоно.

– Дочь моя, Саки, – сказал он, – с этого дня ты и твои служанки будете следить за тем, чтобы чужеземец не одичал. Пусть учит наш язык. Пусть узнает, как живут люди Канэгава.

А ты, Кэнтаро, – он повернулся к вассалу, – следи за его духом. Если он сойдёт с пути – ты потеряешь не только честь, но и больше.

Саки подошла ближе. Мы снова встретились глазами. В её взгляде больше не было детского любопытства – теперь это был вызов. Ответственность. И, может быть… лёгкий интерес.

Я снова поклонился. Я не знал, с чего начать. Но знал одно: это был новый мир. Я чувствовал, как он раскрывается передо мной – медленно, как бутон сакуры на рассвете. И я уже не мог отвести от него взгляд.

Саки провела меня по длинному коридору с шуршащими татами, и за ней тенью скользили четыре служанки в строгих чёрных кимоно. Они не проронили ни слова, лишь внимательно следили за каждым движением своей госпожи. Я чувствовал, что нас нарочно увели, чтобы за закрытыми дверями даймё Канэгава и дзёдай Кэнтаро могли поговорить наедине. О чём – я мог только догадываться. Но ясно было одно: меня, чужака, не хотели допустить к этим словам.

Мы вошли в другую комнату. Это было уютное помещение с раздвижными перегородками-сёдзи, сквозь которые проникал мягкий свет сада. В углу стоял токонома – ниша с цветочной композицией и свитком с каллиграфией, а в центре – низкий лакированный столик. Как и было принято в домах знати эпохи Эдо, мы сели на татами, скрестив ноги. Я опустил взгляд, стараясь вести себя так, как мне подсказывал скромный разум гостя.

Служанки бесшумно зашевелились: одна разложила перед нами утончённые чаши, другая принесла керамический чайник. С третьей капнула первая капля пара – зелёный чай был свежим, пах весной. Я с трепетом наблюдал за движениями – каждая из них будто танцевала, всё было медленно, плавно, без единой ошибки. Это была не просто подача чая – это было действо.

Когда мне подали чашу, я поклонился и аккуратно взял её обеими руками, как мне однажды показал Кэнтаро. Саки сидела напротив, её взгляд был спокойным, но внимательным. Сердце моё стучало сильнее, чем тогда, когда я впервые увидел её на мосту. Я украдкой смотрел на неё, стараясь не задерживать взгляд. В Японии, как я понял, прямой взгляд в глаза женщины мог быть воспринят как дерзость. Но она… Она не отводила взгляда.

Прошло несколько минут в тишине. Только чай между нами и шелест ткани, когда служанки поправляли подолы. И тут Саки первой заговорила.

– Ты не похож на воина, – произнесла она негромко, но чётко. – Но в тебе есть что-то… твёрдое.

– Я моряк, – тихо ответил я. – Иногда это тяжелее, чем быть воином.

Она слегка улыбнулась.

– И как тебе здесь, в замке Канэгава? В деревне?

Я подумал, сделал глоток чая и, выбрав слова, ответил:

– Это… как попасть в другой мир. Всё – будто сошло со свитков: горы, деревья, эти крыши, что тянутся к небу. У нас в России я такого не видел. Замок – как корабль из камня и дерева, стоит высоко и всё видит. А деревня… люди там улыбаются, несмотря на суровую работу. Мне казалось, что в мире нет мест, где так гармонично сочетаются сила и покой.

Она опустила взгляд в чашу, потом снова посмотрела на меня.

– Ты умеешь говорить красиво. Или это просто правда?

– Это просто… то, что я увидел. То, что почувствовал.

Она немного помолчала, потом спросила:

– А как выглядят замки у вас, в России?

– Они другие. Каменные, мрачные. Высокие стены, башни – чтобы держать врага снаружи. Но холодные. Я не чувствовал в них жизни. А здесь – стены словно дышат, слышат, как поёт ветер за окнами…

– У нас замок – часть души клана, – сказала Саки. – Не просто защита, но дом предков.

Мы продолжили беседу – она спрашивала о еде, которую мы ели на корабле, о том, почему мы шли на Сахалин. Я рассказывал, как мы ловили рыбу, как варили суп из сушёной капусты и солонины, как мечтали добраться до суши. Мы смеялись – совсем тихо, чтобы не нарушить атмосферу.

И вдруг задвигалась дверь. Сёдзи отъехали в сторону, и на пороге появился даймё Канэгава, за ним – Кэнтаро. Оба молчали. Даймё, не говоря ни слова, подошёл и сел напротив меня. Его взгляд был серьёзен, но не враждебен. Он медленно кивнул.

Я почувствовал, как мир снова стал весомым. Приятная беседа закончилась. Теперь начиналось что-то новое.

Мы сидели в молчании – редком, почти волшебном моменте, когда слова не нужны. Я даже забыл, где нахожусь. В голове стояла лишь тишина, аромат чая и мягкое дыхание Саки. Казалось, что весь этот мир, полный тревог, сражений и потерь, остался где-то далеко – за стенами замка, за шумом деревни.

Но всё рухнуло в один миг.

Раздвижная дверь сёдзи отъехала с резким звуком. На коленях перед нами упал молодой слуга, запыхавшийся, с потной шеей и растрёпанной повязкой на лбу.

– Мой господин! – выдохнул он, низко склоняя голову к татами. – Прибыл господин Каро – Янагива Тадаомару!