Читать онлайн Бандит Ноубл Солт

Привет, дорогие читатели!

Вы держите в руках книгу редакции Trendbooks.

Наша команда создает книги, в которых сочетаются чистые эмоции, захватывающие сюжеты и высокое литературное качество.

Вам понравилась книга? Нам интересно ваше мнение!

Оставьте отзыв о прочитанном, мы любим читать ваши отзывы!

Text Copyright © 2024 by Amy Sutorius Harmon

Иллюстрация на обложке © Марина Перегуд

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025

Книги – наш хлѣбъ

Наша миссия: «Мы создаём мир идей для счастья взрослых и детей»

В половине восьмого Огастес Туссейнт аккуратно развернул газету, как делал каждое утро, и разложил листы по порядку, от самого интересного раздела к самому неинтересному. Свежая типографская краска пахла так сильно, что у него разболелась голова. Он порезал палец о край газетной страницы, и выступившая капелька крови оставила следы у заголовков, которые он прочел первым делом, у колонки, посвященной состоянию рынка, – он просмотрел ее, как учил Ноубл, – и, наконец, в разделе некрологов. Смерть как таковая занимала его куда меньше, чем истории умерших. Люди его восхищали.

Он раскрыл раздел «Общество», который очень любил, хотя ни за что не признался бы в этом. Он был знаком с некоторыми из тех, кого здесь регулярно обсуждали, и оттого ему нравилось читать отзывы журналистов. В начале раздела он обнаружил восторженную рецензию на недавний концерт его матери в «Солтере». Маму привычно сравнивали с Дженни Линд, но критик отдавал предпочтение Джейн Туссейнт и ее «менее жеманному стилю».

Больше всего ему понравился такой абзац: «Много лет назад я слышал мисс Туссейнт в Карнеги-холле и нахожу, что с годами ее великолепный голос стал еще более незаурядным, однако наибольшее впечатление на меня произвела глубокая чувственность и музыкальная выразительность ее пения. Скромный соловей превратился в певицу высшей пробы. Песня “Ох, плачь же, плачь же” в исполнении Джейн Туссейнт тронула меня до слез».

Маме эта часть тоже понравится, хотя она и скажет, что никто не поет лучше, чем Дженни Линд.

Статья, от которой его сердце застыло в груди, была напечатана как раз под линией сгиба, на десятой странице. Не на первой полосе. И даже не на второй. Она целиком поместилась бы у него на ладони. В первый раз просматривая газету, он вообще ее пропустил: обычно он заглядывал сюда, в конец, лишь напоследок. Заголовок, набранный крупным шрифтом, гласил:

В ХОДЕ ПЕРЕСТРЕЛКИ

В БОЛИВИИ ПОГИБЛИ АМЕРИКАНСКИЕ БАНДИТЫ.

Его взгляд лихорадочно поскакал по строчкам, в отчаянном неверии выхватывая отдельные слова, и он с трудом заставил себя прочесть все, от начала и до конца.

Сан-Висенте. Представители боливийских властей в районе города Сан-Висенте сообщают, что 6 ноября 1908 года вступили в перестрелку с двумя мужчинами, предположительно знаменитыми бандитами Бутчем Кэссиди (настоящее имя – Роберт Лерой Паркер) и Гарри Алонсо Лонгбау по прозвищу Сандэнс-Кид.

Преступников считают виновными в вооруженном ограблении курьера, доставлявшего зарплату сотрудникам горнодобывающего предприятия, поскольку их заметили верхом на муле курьера. Местные власти связались с расквартированным поблизости кавалерийским отрядом. Кавалеристы быстро прибыли на место и окружили глинобитную хижину, где скрывались бандиты. Последовала затяжная перестрелка, по окончании которой представители властей несколько раз призывали преступников сдаться, но не получили ответа, а когда вошли в хижину, оба мужчины уже были мертвы.

Лонгбау получил несколько пулевых ранений в руки и одно в голову. Кэссиди был найден в соседней комнате, он погиб от выстрела в висок и сжимал в руке револьвер. Власти предполагают, что он покончил с собой.

Национальное детективное агентство Пинкертона[1] много лет выслеживало преступников, которых обвиняют в многочисленных ограблениях банков и поездов на американском Западе.

Недавно агенты Пинкертона получили наводку из Боливии и распространили там фотографии американских бандитов. Власти этой страны уверены, что им удалось предать правосудию двух вооруженных и опасных преступников. Руководитель детективного агентства Роберт Пинкертон заявил по этому поводу: «Кэссиди оставался самым хитрым и отчаянным бандитом нашего времени, и я рад, что теперь его беззакониям пришел конец. Это были дурные люди. Они не были героями. Они грабили, запугивали и убивали, и потому после их гибели жизнь в нашей стране и в мире станет лучше и безопаснее. Их не будут оплакивать».

Огастес поднялся и, скомкав газету, прижал ее к груди, чтобы снова не читать эти строки. Отодвинутый стул с грохотом упал. Огастес шагнул в сторону от стола, но перед глазами поплыли темные пятна, и он, оступившись, упал на колени. Нужно спрятать статью, пока мама не увидела. Он сожжет газету, и она никогда ни о чем не узнает. Или… хотя бы не узнает сегодня.

– Огастес? – окликнула мать из-за двери. – Ты не поранился?

Он утер нос рукавом и смахнул слезы, мешавшие ясно видеть, но на их место тут же набежали новые. Он поднялся, кинулся к печке, трясущимися руками открыл дверцу и сунул газету в огонь.

Их будут оплакивать. По ним будут скорбеть.

– Огастес?

В мамином голосе слышалась тревога, но он не мог ее успокоить. Он мог лишь смотреть, как огонь пожирает газету, и мечтать, чтобы часы снова показывали лишь половину восьмого утра.

1

• Ты знаешь, кто я?
• Лучше забудь обо мне,
• Я вне закона.

Утром в четверг к Орландо Пауэрсу явился нежданный посетитель. Пауэрс сидел в своем кабинете в Солт-Лейк-Сити у окна, из которого открывался вид на мормонский храм в центре города. Его усердный помощник Уэстон Вудрафф только что ушел по делам, и судья был один. Едва пробило десять, но по-летнему назойливая жара уже вынудила его снять пиджак и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки.

Он услышал, как распахнулась входная дверь и кто-то вошел в приемную, но дверь его кабинета была закрыта, и он решил притвориться, что его нет. Посетителей он не ждал и собирался готовиться к суду, назначенному на после обеда.

Входную дверь притворили и заперли изнутри на засов, и Орландо, вдруг покрывшись испариной, в испуге вскочил. Он сорвал с крючка свой пиджак и непослушными пальцами застегнул пуговицу на рубашке. Большинство его клиентов никакой опасности не представляли, но все же порой ему приходилось работать с отъявленными негодяями.

– Мистер Пауэрс? Уделите мне минуту? – послышалось из-за двери. В голосе говорившего не было и тени сомнения в том, что Пауэрс у себя.

Набрав побольше воздуха в легкие и не выпуская из рук заряженного пистолета, Пауэрс предложил незваному гостю войти. Конечно, времена менялись, но Запад по-прежнему оставался диким.

Позже Орландо придет к выводу, что бандит наблюдал за зданием, ожидая возможности проскользнуть внутрь незамеченным, явиться без доклада. И все же выглядел он безупречно. На нем был дорогой серый летний костюм и темная шляпа, на красивом лице – ни пылинки, ни капельки пота. Даже если он долго ждал на улице, по нему этого не было видно. Судья вдруг резко дернулся, словно очнувшись: он понял, кто перед ним.

– Вы знаете, кто я, мистер Пауэрс?

В вопросе не слышалось ни угрозы, ни высокомерия. Судья почувствовал, что посетитель не хотел называть своего имени, если только это возможно.

– Вы Бутч Кэссиди?

Орландо видел циркуляр, висевший во всех городских учреждениях, – агентство Пинкертона разослало его по стране. Хотя они прежде и не встречались, судья представлял интересы нескольких соратников Кэссиди, и все они утверждали, что их счета оплачивает человек, стоявший теперь перед ним.

Орландо махнул рукой на стул по другую сторону от своего письменного стола, и мужчина, так и не ответив на его вопрос, снял шляпу. Зачесанные назад пряди лежали волосок к волоску, но были чересчур длинными и выгоревшими на солнце: сразу ясно, что он не предприниматель и не состоятельный бездельник. Но щеки у него были чисто выбриты, а ногти аккуратно подстрижены. Он явно готовился к этой встрече, и Пауэрс на мгновение задумался о том, где он мог остановиться. Солт-Лейк-Сити кишел доносчиками и лицемерами.

– Слышал, вас выбрали судьей, – сказал Кэссиди.

– Так и есть. Я принял присягу месяц назад.

– Значит, вы больше не берете дела?

– У меня есть сотрудник, который помогает, если возникает конфликт интересов. Но все мои старые дела и клиенты остались при мне. Я по-прежнему адвокат.

– Возможно, я захочу вас нанять, – сказал Кэссиди. Он так и не сел.

– Для чего?

Пауэрс пока не собирался ни на что соглашаться.

– Не узнаю, пока мы не поговорим. Но это займет не больше получаса. У вас есть время, мистер Пауэрс?

– Есть.

Кэссиди вытащил из бумажника пять долларов:

– Этого хватит, чтобы беседа осталась между нами?

– Хватит.

– Мне нужно что-нибудь подписать?

– Мы просто беседуем.

– С глазу на глаз.

– Именно так, – подтвердил Пауэрс.

Бандит сел, и судья наконец снял палец с курка.

Кэссиди не ходил вокруг да около и не тратил времени на досужие разговоры. Казалось, он заранее обдумал, что скажет, и сразу кратко изложил суть дела:

– Я хочу сдаться.

Пауэрс почувствовал, как рот у него раскрылся. Кэссиди выждал, пока он совладал с собой, и не стал ничего прибавлять к своему ошеломляющему заявлению. Пояснять свои слова он не спешил.

– Н-но… почему? – выдавил Пауэрс.

– Я устал. Хочу, чтобы меня оставили в покое. Хочу жить другой жизнью, не той, что прежде. Начался новый век. Когда я был ребенком, я и говорил как ребенок, я и мыслил по-детски, и рассуждал по-детски. Но когда я стал взрослым, то оставил все детское позади[2].

Орландо Пауэрс почувствовал, как рот у него снова раскрылся. В Юте многие цитировали Писание. В конце концов, штат строился на религиозном фундаменте. Но то, что Бутч Кэссиди цитировал Послание к коринфянам, изумляло не меньше, чем его желание сдаться.

– Вы пришли к Господу, мистер Кэссиди?

– Нет, сэр. Но я не слишком усердно искал к нему путь.

– Значит, вы хотите сдаться. Для этого адвокат не нужен. Нужно просто прийти к шерифу, тут недалеко, и сказать, кто вы такой. А дальше они справятся… Но я вам не советую так поступать. Жизнь ваша после этого не просто изменится. Она окончится.

– И тогда на сцену выйдете вы, – парировал Кэссиди. – Пусть предъявят улики. Пусть докажут, что я действительно виновен. Не думаю, что они смогут. Я никому не навредил. Людей, которым я помог, больше, чем тех, кого ограбил. Я брал у богачей, у денежных мешков, которые легко могли бы не скупиться, но отчего-то скупятся. Я беру у компаний, обеспеченных и охраной, и страховкой, у тех, кому платят вне зависимости от того, ограбил я поезд или нет.

– Такова ваша репутация, – согласился Пауэрс. – Но лишь простой народ восхищается Робин Гудом. Богатеи его недолюбливают. Ваши дела влетели им в копеечку, а другие бандиты стали повторять за вами. Вы знаменитость. О вас пишут в книжках. Вы знали? На прошлой неделе я нашел у сына целую кипу этих ковбойских историй. Он бегает по улице, обмотав лицо платком, и машет палкой, словно это ружье. И просит звать его Кид Пауэрс.

– Что за истории? – Бутч Кэссиди явно не понимал, о чем говорит судья.

– Ну, знаете, десятицентовые брошюрки, которые продаются в каждом магазине вместе с газетами. «Приключения Малыша Билли», «Уайетт Эрп и ковбои», «Энни Оукли и Буффало Билл».

– Я теперь не слишком много читаю, – тихо произнес Кэссиди, словно не он только что цитировал Библию. По шее у него расползалось темно-красное пятно. Он прочистил горло, а потом вытащил из нагрудного кармана небольшую книжечку, аккуратно раскрыл и положил на стол перед Пауэрсом. – И пишу мало. Но я записал, в чем, насколько мне известно, меня обвиняют. Составил список. Вы сможете узнать, нет ли против меня других обвинений? Я пометил происшествия, о которых и знать не знаю.

Он подтолкнул книжечку к Пауэрсу. Почерк был аккуратный, записи, сделанные одними заглавными буквами, занимали целый разворот и еще страницу. Почти на каждой строчке стояла маленькая галочка. Пауэрс с минуту изучал записи. Что-то сразу бросилось ему в глаза – громкие нападения на поезда, ограбления банков по всему Западу, от Уиннемакки[3] до Санта-Фе[4]. Кое-где Кэссиди приписал место и дату, на других строчках никаких подробностей не было.

– А что со строчками, на которых пометки нет? – спросил Пауэрс.

– О них я, возможно, кое-что знаю.

– Но вы ведь сидели в тюрьме в Вайоминге за конокрадство? А здесь этого нет.

– Полтора года. Но я не крал ту лошадь.

– Что же случилось?

– Случились пастбищные войны. Богатые скотоводы из Вайоминга не захотели делиться с переселенцами и мелкими фермерами. Я работал на ранчо, мой хозяин пришелся им не по нраву, и я поневоле тоже оказался замешан. Я вроде как встал у них поперек дороги, и они заявили, что я конокрад, хотя ту лошадь я купил по всей честности. Они приплатили кому надо, и я оказался в тюрьме.

– А Теллурайд…[5] Ведь там вы впервые ограбили банк? Еще до того, как украли лошадь…

– Я ее не крал.

– Власти сообщали, что вы забрали из банка Сан-Мигель-Вэлли двадцать тысяч долларов.

– На этой строчке пометки нет, мистер Пауэрс. – Кэссиди постучал пальцем по своей книжечке.

– То есть это правда?

Бутч Кэссиди спокойно встретился с ним взглядом, но на вопрос не ответил. Хорошо, что пинкертоновский циркуляр черно-белый. Глаза у бандита были пронзительно-голубые.

– Мистер Пауэрс, как я уже сказал, они вряд ли сумеют доказать это. Или что-то еще. Я не сделал почти ничего из того, что мне приписывают. Бутча Кэссиди и Дикую банду обвиняют всегда и во всем, вот только я, ей-богу, мало в чем таком участвовал, да и Дикая банда больше… не банда.

– Элсуорт «Элзи» Лэй ограбил поезд в Фолсоме и убил тамошнего шерифа. А он ведь из ваших, так?

– Я к этому не имею отношения.

– У шерифа остались жена и двое ребятишек. Мистер Лэй отбывает пожизненный срок.

Кэссиди опустил глаза, хотя Пауэрс и не понял, кому он сочувствует – вдове или своему товарищу, до которого дотянулась рука правосудия. А может быть, обоим?

– Я к этому не имею отношения, – повторил Кэссиди, и Орландо Пауэрс почувствовал, что верит ему, хотя это и не имело значения.

– Это неважно, мистер Кэссиди, – произнес он мрачно, но в то же время сочувственно.

Бутч Кэссиди склонил голову вбок, ожидая, что еще скажет судья.

– Неважно, в чем вы правда замешаны, а к чему и близко не подходили. Даже если вы невинны, как сам Христос, это все равно не имеет значения. Железнодорожники заставят вас заплатить. Так же, как заставили те скотоводы.

– Почему? – спросил Кэссиди.

Судья посчитал, что бандиту лет тридцать с небольшим, но этот короткий вопрос прозвучал так жалобно, словно Пауэрс разговаривал с мальчишкой.

– Чтобы вы стали для всех примером. Вас считают мозгом банды. Ее лидером. С вами расправятся по всей строгости, чтобы никто больше не смел делать того же, что вы. Чтобы стереть этот бандитский лоск с историй о ковбоях. Нельзя безнаказанно грабить шахтеров, банки и поезда. Вас осудят. Так же, как осудили в Вайоминге из-за лошади, которой красная цена пять долларов. Найдут свидетеля – да что там, толпу свидетелей, которые покажут, что видели вас с Элзи Лэем в Нью-Мексико и что вы лично грабили поезд и стреляли в шерифа. Только вчера на ветке у холмов произошло очередное ограбление – бандиты остановили пассажирский поезд и обобрали всех, кто в нем ехал, и я уже слышал, что сделали это вы и Сандэнс-Кид.

– Это был не я.

– Нет?

– Не мой стиль. И потом, меня бы сейчас здесь не было.

– Неважно, – снова произнес Пауэрс. – Если вы сдадитесь и попробуете добиться справедливости в суде, обвинение сфабрикует против вас все необходимые улики. И я не смогу вас уберечь.

Бутч Кэссиди долго молчал, глядя в стену, обдумывая эти слова. Пауэрс вновь поймал себя на мысли, что у бандита удивительные глаза – глубоко посаженные, широко расставленные, они будто бы прятались за скулами, как полумесяцы за далекой грядой холмов. Темные, длинные, густые ресницы обрамляли их подобно эффектной рамке. Квадратное лицо было загорелым, и на этом фоне глаза горели еще ярче, а белые зубы сверкали еще сильнее. Если он надеется ускользнуть от правосудия и избежать виселицы, ему придется изменить внешность или уехать так далеко, как только можно.

Наконец Кэссиди кивнул. Судья не заметил в его лице ни гнева, ни горечи, но плечи его чуть поникли, как будто груз прожитых лет вдруг стал тяжелее.

– Вы не откажетесь от дела моего брата? Он слишком молод для срока, который ему присудили. И уже достаточно отсидел.

– Дело я не брошу. И освобожу Вана. Это я сделаю, но потом пусть сам решает, по какой дорожке ему идти дальше.

– Вы здорово помогли Мэтту Уорнеру, – продолжал Кэссиди, кивнув судье. – Спасибо.

– Мэтт Уорнер – подонок, дурной, никчемный человечишка, способный только колотить собственную жену. И Ван ничем не лучше. Я представлял его интересы на совесть лишь потому, что вы мне заплатили. Но он заслужил свое наказание. А вам я советую держаться подальше и от него, и от таких, как он.

– Я такой же, как он.

– Нет, мистер Кэссиди. Я так не думаю. Но, как я уже сказал, это не имеет значения. Если власти вас сцапают, то расправятся с вами и не станут разбираться, заслужили вы наказание или нет.

– Вы могли согласиться, взять деньги и стать моим адвокатом. А если бы ничего не вышло, с вас и взятки гладки. Почему вы так не поступили?

– Я сказал вам, как все будет. Сказал так прямо, как только мог. Я адвокат и стараюсь не быть лжецом.

Бутч Кэссиди улыбнулся этим словам, вновь застав Пауэрса врасплох:

– А я бандит и стараюсь не быть мошенником.

– Мы оба ходим по очень тонкому льду.

– Да, сэр. И мне нравится, что вы прямо об этом сказали. – Кэссиди с минуту посидел молча, будто обдумывал услышанное, стараясь смириться, а потом поднял глаза на Пауэрса. – Что ж, значит, я не стану сдаваться.

– Думаю, так будет лучше для всех. – Адвокат подтолкнул к Кэссиди его книжечку, и тот убрал ее обратно в карман.

– Вы никому не скажете, что я был у вас? – спросил бандит тем же мягким тоном.

– Я никому не скажу, что вы ко мне приходили, – подтвердил судья. – Вы щедро платили мне за дело Уорнера и за других ваших людей. Вы явились сюда с благими намерениями, и потому, как ваш адвокат, пусть даже временный, я обязуюсь соблюсти конфиденциальность.

Кэссиди долго глядел на него, будто оценивая, насколько правдивы его слова, и Орландо Пауэрс с трудом сдержался, чтобы не поежиться. О Кэссиди говорили, что он умен и у него сильный характер, что он планирует каждый налет в мельчайших подробностях, но судью изумило тихое благородство его натуры. Кэссиди вовсе не был простым, широколицым и добродушным деревенским парнишкой с девятью жизнями, каким его частенько изображали.

– Будь вы на моем месте… что бы вы сделали, мистер Пауэрс?

– У вас много денег?

– У меня много денег. Но я хотел бы иметь еще больше.

– Будь я на вашем месте, я бы уехал. Как можно дальше. Посмотрел бы мир. Стряхнул бы с плеч пыль Дикого Запада. Если долго жить среди негодяев, рано или поздно сам станешь негодяем, и неважно, как часто ты при этом цитируешь Писание и сколько добра творишь. Вы слишком давно живете среди негодяев, мистер Кэссиди, и вам придется за это заплатить. Уезжайте и не возвращайтесь. И не грабьте больше банки и поезда.

Еще пару мучительных мгновений Бутч Кэссиди молча глядел на него, а потом медленно проговорил:

– Есть еще кое-что.

– Что же?

– Со мной хочет встретиться мистер Гарриман. Хочет предложить мне работу – охранять его поезда. Он сообщил об этом через моего друга, адвоката по имени Даг Престон. Престон защищал меня в Вайоминге и знает, что я хочу выйти из игры.

– Гарриман? – ахнул Пауэрс. – Отчего вы мне сразу не сказали?

– Я решил, что это вещи, никак не связанные. Я узнал ваше мнение по первому вопросу. Теперь хочу узнать по второму.

Орландо Пауэрс откинулся на спинку кресла и, сплетя пальцы, подпер ими не желавший закрываться рот. Он не знал, что делать с этим новым фактом. Эдвард Гарриман, железнодорожный магнат из Нью-Йорка, владел «Объединенной Тихоокеанской железной дорогой» и «Южной Тихоокеанской железной дорогой»: ему принадлежали все железнодорожные ветки на Западе, и в верхах уже поговаривали, что пора покончить с его монополией.

– Зачем Гарриману меня нанимать? – тихо спросил Бутч Кэссиди. – Денег и власти у него больше, чем у любого другого человека в Америке. Думаю, это ловушка, и все же мне любопытно.

Пауэрс кивнул, но в голове у него уже вовсю закрутились шестеренки.

– Может, он решил, что заплатить вам проще, чем нанимать целую армию пинкертонов, чтобы вас изловить. Гарриман не дурак, а сейчас у него и так полно неприятностей с властями.

– Но ведь мистер Гарриман не может меня оправдать… Или все-таки может?

– Я уже сказал вам, они могут поступить, как захотят. Вас разыскивают за ограбления его поездов. Наверное, он может снять обвинения. Он близкий друг губернатора Уэллса.

Кэссиди еще посидел, не сводя глаз с носков своих башмаков, не снимая ладоней с колен. А потом встал. Он не был высок, но казался прекрасно сложенным – плоский живот, крепкие ноги, обтянутые узкими, по фигуре, брюками хорошо сшитого костюма. Он выглядел слишком приметно, слишком явно притягивал к себе взгляды, и Пауэрс снова задумался о том, откуда он взялся в его кабинете и куда потом денется.

– Вы могли бы поговорить с губернатором Уэллсом? Узнать, возможно ли такое? Я должен разобраться, прежде чем приму окончательное решение.

– Сделаю что смогу. Но как мне связаться с вами, когда у меня будет ответ?

– Я вернусь.

С этими словами Кэссиди надел шляпу, аккуратный котелок, делавший его похожим скорее на предпринимателя, чем на ковбоя, сунул руки в карманы и вышел из кабинета, оставив Орландо Пауэрса наедине с надеждой на то, что Бутч Кэссиди ради его же собственной безопасности никогда больше сюда не вернется.

2

• Тик-так, к черту все,
• Я не хочу умирать.
• Для чего я здесь?

Бутч прождал в условленном месте целый день. Он доверял Орландо Пауэрсу в той же мере, в какой вообще доверял людям. Пауэрс всегда делал ровно то, что от него требовалось, и все же доверие – опасная штука. Люди небезупречны. И совершают ошибки. А в подобных делах никто не знает толком, что правильно, а что нет. Люди вечно гадают, что честно и что законно, что милосердно и что хорошо. Подчас он и сам не мог разобраться. Сколько раз его самого ослепляла ярость, а потом приводил в чувство стыд? А порой и ярость, и стыд подступали одновременно. Люди жадны, порочны, себялюбивы, и его часто мучило, что и он тоже один из них. Все в жизни имеет смысл – и в то же время все бессмысленно. Все ясно и одновременно неясно. И все же Бутч с каждой минутой все яснее чувствовал, что его обманули.

Он ушел из дома в восемьдесят пятом году, решив, что просто заберет все то, что ему надлежит иметь в жизни. О, он старательно все обдумал. Пообещал себе, что станет делиться, облегчит бремя тех, кто заслужил больше, но из скромности не может сам взять то, что ему причитается. И вот теперь ему тридцать четыре, и за душой у него ничего, только тикающие часы. Он в тысячный раз вытащил часы, щелкнул крышкой, снова убрал.

Он приехал днем раньше, чтобы успеть осмотреться. Он всегда так поступал. Лучше заранее знать, что к чему, чем действовать наобум. И все равно с того момента, как он оказался на заброшенной почтовой станции, по коже у него бегали мурашки. Все чувства обострились, и он мог лишь ждать, кружа по полуразвалившемуся каретному сараю, выискивая на горизонте признаки приближения Гарримана.

Дела он привел в порядок. Сандэнс и Этель получили билеты и кучу денег – купюры за границей не отследят. Обычно никого не интересовали номера на купюрах: безопаснее было не спрашивать. Номера проверяли только в банках, да и то не всегда. Банкирам не хотелось ничего знать, им хотелось лишь получать деньги, но его парни никогда не сдавали добычу в банк.

Ван ехал домой. Его освободили – это устроил Пауэрс. Для других членов банды Бутч ничего сделать не мог. Правда, Пауэрс обещал приглядеть за Элзи. А Бутч принял решение, набил деньгами седельные сумки и поехал из Солт-Лейк-Сити в Сёрклвиль[6].

В полумиле от фермы он стреножил лошадь и отпустил ее попастись и отдохнуть. Остаток пути он прошагал пешком, в лунном свете, с мешком денег за плечом, обливаясь слезами. Если он сам отдаст им деньги, они их не примут. Они знают, откуда он берет деньги. Но если он просто оставит деньги там, где они их потом найдут, если никаких объяснений не будет, то, возможно, они их возьмут. Он хотел, чтобы они взяли эти деньги. Особенно мать. Она заслужила хороший дом, с крыльцом и креслом-качалкой. Пусть отдохнет и забудет все горести. Пусть глядит на долину, которую оба они так любят, и поет свою песню.

Он помнил все слова – и про утонувший корабль, и про упавший дуб, и про любимого, что «меня позабыл». Ма говорила, что слова в этой песне страшно старые и каждое новое поколение певцов переделывает их на свой лад. Песня напоминала ей о крае, где она родилась, о том, как она пересекла океан и равнины.

– Ты из сильного, доброго племени, Роберт Лерой Паркер, – вечно твердила она, убеждая и его, и себя. – И эти голубые глаза не твои. Они мои, и моего отца, и моего деда. Это глаза Гиллисов. У нас всегда были такие, с самого начала времен. Не дай этой голубизне померкнуть, как меркнет рассветная роса.

Так она намекала, что пора ему найти хорошую девушку, остепениться, завести детей. Он этого не сделал. Материнские голубые глаза достанутся кому-то другому. У Энн Кэмпбелл Гиллис Паркер было еще двенадцать детей, они-то и подарят ей внуков.

Он глубоко вдохнул горный воздух, напоенный запахом полыни. Мешок с деньгами он оставил в амбаре – там его наверняка отыщет отец. А в лейке, которой пользовалась Ма, в ее перепачканных садовых перчатках, он упрятал еще пачку банкнот. Ма заберет деньги.

Потом он вернулся обратно, к своей стреноженной лошади, ни с кем не увидевшись, и поехал на север. Так лучше. Если бы он объявился, если бы повидался с ними, они бы загрустили. И это никому не пошло бы на пользу.

Материнская песня всю дорогу звучала у него в голове. «Ох, плачь, плачь же. Любовь красива».

– Зачем же плакать, Ма? – спросил он когда-то.

– Затем, что тоска и горе чересчур велики, и остается только лить слезы, – отвечала она.

– Как в Библии? Когда там говорится про плач и скрежет зубов?

– Может, и так. Но плачем мы чаще от боли, чем от злости. От того, что мы любим, а нас предают.

Он научился играть эту песню на губной гармошке и сыграл ее в день рождения Ма, в год, когда ушел из дома. Она плакала и просила сыграть еще, и еще, и еще, пока Па не пригрозил, что навсегда запретит им петь и играть «Ох, плачь же, плачь же».

– Я тоже терпеть не могу эту песню, – сказал тогда Ван. – Никогда ее не понимал. Все плачешь и плачешь. Весь чертов день напролет.

То, что Ван не понимал песню Ма, о многом говорило.

Бутч принялся насвистывать, хотя и не стоило сейчас этого делать. Но он припомнил все слова, до самого конца.

В середине дня он заметил, что к его убежищу приближается всадник. Вот только он был один и ехал не с той стороны. Узел в животе у Бутча затянулся, а предвкушение сменилось ужасом.

– Ох нет. Нет, нет, нет, – простонал он. Он знал всадника и понимал, что означает его появление.

– Эй ты там! Братишка… я еду к тебе!

Ван широко раскинул руки и закачался в седле, как они делали в детстве, держась за лошадь одними ногами.

Бутч в панике схватил полевой бинокль, оглядел горизонт, отыскивая признаки приближения Гарримана, Престона и тех, кого им вздумается прихватить с собой. От Солт-Лейк-Сити станцию отделял добрый день пути, но после дождей дорогу здорово развезло. Только поэтому он прождал так долго. Он и раньше не верил, что дело выгорит, но теперь горячо надеялся, что они передумали и не приедут.

Горизонт на востоке колыхнулся, и он вцепился в бинокль, гадая, что ему теперь делать.

Это они. Они скоро приедут. Он с головой отдался ярости и разочарованию, позволил им затопить его целиком, пока Ван приближался к нему на лошадке, годной, лишь чтобы тащить за собой плуг.

Ван соскочил на землю и сгреб его в крепкие объятия, на которые Бутч прежде охотно отвечал. А потом они валились на землю и принимались бороться. И обычно Бутч позволял Вану одержать верх – ему никогда не хотелось одолеть брата, доказать, что он крепче или сильнее. Для него их шуточные драки всегда были проявлением братской любви. Для Вана они всегда были чем-то иным.

Но они уже не мальчишки. И давно перестали ими быть.

– Что-то ты не слишком мне рад, Роберт Лерой. Прошло лет десять, не меньше, а ты мне не рад!

– Не рад, Ван. – Он говорил с ним по-доброму, но единственным, что брат видел от него хорошего, оставалась честность, и потому он не собирался сейчас ему врать.

– Я много дней за тобой следил. Ты приехал домой, но в дом не зашел. Я видел, как ты прокрался на ферму, а ты меня и не заметил! – Ван весело рассмеялся.

Он постарел, но совершенно не вырос.

– Ты был дома?

– Я был в амбаре, на чердаке. Жил там с тех пор, как вышел на волю. Я видел, как ты сунул в солому мешок с деньгами. Я потом взял себе немножко. Знал, что ты возражать не станешь. Па поймет, что деньги от тебя. И что они грязные. Может, он их и тратить не станет. Так что я решил, он не прочь будет поделиться. Но там еще немного осталось. Не переживай.

– Ты немного взял… или немного оставил? Как на самом деле?

– И так и этак. Немного взял и немного оставил.

– Ты взял столько, что тебе хватит где-то обосноваться? Снять жилье, подыскать работу?

– Я взял больше.

Бутч кивнул, стараясь не злиться. Ван наверняка забрал все деньги. Хорошо, что он спрятал деньги для Ма в другом месте. Про них даже спрашивать не стоит. Если Ван поймет, что это его расстроит, то скажет, что и их тоже прихватил.

– Ты должен уехать, Ван. У меня встреча, и тебе в ней нельзя участвовать. Прости. Поезжай обратно в город, я через пару часов тебя нагоню, и мы поедим и поболтаем.

– Нет, ты не приедешь. Ты хочешь отделаться от меня. Как всегда. Но я сказал себе, что теперь отыскал тебя, и ты от меня так просто не избавишься. Ни за что.

– Я больше не могу за тобой присматривать.

– Да ты никогда и не присматривал, Бутч.

Он не стал возражать. Ван всегда и любил его, и ненавидел безо всякой связи с тем, что он делал или не делал. Оправдываться не имело смысла.

– Что ты здесь делаешь? – Ван пнул стену полуразвалившегося сарая, и та застонала в ответ, как голодная корова; поднялось облако пыли, и на мгновение Бутч решил, что вся постройка вот-вот рухнет. Ван выругался и отскочил. – Я-то думал, тут вся банда встречается. Но ты один. Я хочу с тобой, Бутч, что бы ты ни задумал. И отказа не приму. Ты вечно заботишься обо всех… Но обо мне никогда не заботился.

– Нет никакой банды, Ван. Больше нет. Все за решеткой или в могиле. Или скоро окажутся.

– Ты напал на тот поезд в Уиннемакке. Я об этом слышал. Сразу понял, что это твоих рук дело. Ты расцепил вагоны. Взорвал стену в экспрессе. Я сразу себе сказал… это наверняка Роберт Лерой, и опять он прикарманил больше денег, чем успеет потратить. Кто тебе помогал? С тобой был Мэтт? И Макбрайд?

– Нет. Мэтт решил пожить честной жизнью. Макбрайд мертв.

– Значит, тебе без меня не обойтись, – обрадовался Ван.

– Ты свое отсидел. Ты свободен. Можешь делать все, что захочешь. Тебе не нужно бежать. Или прятаться. А за мной до самой смерти будут охотиться. Так что держись от меня подальше.

– Я тебе нужен. Я ехал за тобой от самого Сёрклвиля. Я тебя целых двести миль преследовал, Роберт Лерой!

– Ты всегда умудряешься меня отыскать, братишка. На это никто больше не способен.

– Так что ты здесь делаешь, Бутч? – снова спросил Ван, оглядывая низкорослые деревца и заброшенные постройки почтовой станции.

– Пытаюсь начать все заново. – И он в двух словах рассказал о предложении Гарримана.

– Ты же не идиот, – простонал Ван. – Ты великий Бутч Кэссиди, мозг нашей банды. Тот, кто всегда все планирует заранее. Самый хитрый койот на всем Диком Западе.

Бутч промолчал.

– Ты правда думаешь, что они не выставят вдоль дороги всех местных полицейских, которым только и охота поскорее тебя схватить? А может, и не шерифов, а пинкертонов. Этим не нужно соблюдать букву закона. Они тебя просто пристрелят.

– Гарриман подписал соглашение. И губернатор Уэллс тоже подписал. И судья Пауэрс.

– Ты это соглашение видел?

– Для этого они и едут сюда. Я прочитаю соглашение. И если оно выглядит как надо, я его подпишу. Орландо Пауэрс обещал мне с этим помочь.

– И ты что же, станешь законником? – Ван сплюнул, как будто слово было противным на вкус.

– Нет. Охранником. Буду охранять поезда. Работать на Гарримана.

– Если он добился для тебя амнистии, ты станешь его рабом. Его наемным убийцей. Безотказной правой рукой.

– Но я буду свободен. Как ты сейчас. А я только этого и хочу.

Ван презрительно мотнул головой:

– Будешь свободен – и что с того? И до конца жизни будешь кататься на поездах? А если на поезд, который ты охраняешь, нападут ребята из Дикой банды или из Дырки-в-Стене? Ты станешь стрелять в друзей?

– Все мои друзья мертвы или сидят в тюрьме, Ван. Ты плохо слушал.

– Но я-то не мертв и не сижу в тюрьме. Может, я решу ограбить твой поезд. Ты что, собственного брата убьешь?

Бутч молчал, внимательно изучая пятнышко на горизонте, теперь разделившееся на отдельные фигурки. К станции приближались две повозки и с полдюжины всадников.

– Это они, Ван. Если они увидят тебя… то могут передумать. Я обещал, что буду один.

– Ну уж нет, Бутч. Я не дам тебе этого сделать.

– Сделать что?

Ван принялся заряжать ружье с печальной улыбкой, словно родитель, который говорит ребенку: «Мне от этого больнее, чем тебе», а потом задает ему трепку.

– Не тебе решать, Ван. Не о тебе сейчас речь. Ты должен сесть на лошадь и уехать туда, откуда приехал.

– Они тебя убьют, Бутч. Ты здесь один. – Он мотнул головой. – Я никуда не уеду.

– Ван. Посмотри на меня. Я хочу этого. Хочу выпутаться. Это мой единственный шанс на свободу. А если меня обвели вокруг пальца, – пожал он плечами, – что ж, значит, мне не придется еще много лет бегать от правосудия.

– Черт. Да ты просто жалок, братишка, – недоверчиво проговорил Ван. – Что с тобой приключилось?

– Помнишь, Майк Кэссиди рассказывал, как шошоны[7] отделяли зверя от стада и гоняли кругами, пока он не уставал настолько, что готов был погибнуть, лишь бы его оставили в покое? Вот как все заканчивается. Раньше я этого не понимал. Я думал, мне все сойдет с рук, если сумею уравнять чаши весов. Буду делать больше хорошего, чем плохого. Чаще помогать, чем вредить. Но никому из нас ничто не сойдет с рук. Судьба сводит счеты и заставляет за все платить.

– Опять ты за старое, Роберт Лерой. Ты правда думаешь, что ангелам у ворот рая охота за всеми нами следить? Мы ведь церковь никогда не жаловали. И ты сам мне об этом говорил! Церковь нас контролирует, навязывает страх Божий. Но если Бог и есть, вряд ли Ему так уж по нраву идиоты, которые вечно твердят, что Он с ними говорит, и называют себя пророками. Помнится, ты сам меня этому учил. Так когда ты успел удариться в религию?

– Я не ударился в религию. Просто стал реалистом.

– Что-то не верится. Ты всегда приземляешься на лапы, как кошка. Да посмотри на себя. Ты ничуть не изменился, только говоришь, как старик. А мы ведь молоды.

Бутч оглядел изрезанное морщинами, обожженное солнцем лицо брата. Волосы у него были грязные, одежда износилась, шляпа болталась на затылке, словно порыв ветра уже подхватил ее, но решил все же не лишать ковбоя последней ценности.

Ван выглядел плохо. Совсем не молодо. Бутч узнал себя самого в глубоко посаженных голубых глазах младшего брата, в его мрачном взгляде. Ван всегда был хорош собой, девушки липли к нему, пока не понимали, что за показной грубостью нет ровным счетом ничего. Ван мог рассмешить, но его шутки всегда задевали за живое. Мог проявить смекалку, но расходовал ее на колкости. Мог помочь, но только если не было варианта получше. Правда, у Вана никогда не бывало вариантов получше. Прикрываясь именем Бутча, он грозил и заискивал, пока не разрушил и свою репутацию, и репутацию старшего брата. И все же он был Бутчу братом, и тот ничего не мог с этим поделать. В детстве они были лучшими друзьями, все делали вместе. Бутч боялся, что и конец их тоже ждет общий.

Он разглядел в первой повозке Орландо Пауэрса и губернатора Уэллса. Гарриман и еще какой-то мужчина ехали в повозке за ними, вокруг настороженно теснились всадники с ружьями наготове.

– С чего это они выбрали такое местечко? – спросил Ван, даже не думая спрятаться от подъезжавшей процессии.

– Место выбрал я. Эти края я знаю лучше, чем они. Если что-то пойдет не так, я просто исчезну.

– Ну да. В этом деле ты мастер.

Бутч пропустил его выпад мимо ушей. Ничего не выйдет. Он вдруг ясно понял, что ничего не выйдет.

Ван схватил его бинокль и принялся разглядывать приближавшуюся группу:

– Кто из них Гарриман?

– Круглые очки. Усы, как у Тедди Рузвельта.

– А остальные кто?

– Пауэрс вытащил тебя из тюрьмы. Немного похож на охотничьего пса. Мне он нравится. Он настоящий. Без всех этих глупостей. Престона ты знаешь. Он едет верхом. Не знаю, кто сидит рядом с Гарриманом. А рядом с Пауэрсом губернатор Уэллс.

Ван присвистнул:

– Ну и ну. Ты, небось, нос задерешь, Роберт Лерой.

Он помолчал, разглядывая процессию, а потом опустил бинокль и махнул рукой по направлению к ней:

– Ну так иди. Тащись к своим новым друзьям, раз тебе так хочется. Я тебя прикрою. – На лице у него появилось выражение, которое Бутч слишком хорошо знал; волоски на руках у Бутча встали дыбом, дыра внутри расширилась, превращаясь во врата ада. – Я буду здесь. Иди, – ухмыльнувшись, повторил Ван.

– Отдай мне ружье, Ван.

– С чего бы мне это делать?

– Что бы ни случилось, стрелять ты не станешь. Так что и ружье тебе ни к чему. Если боишься, что тебе придется постоять за себя, скорее прыгай в седло и скачи как можно дальше отсюда.

– Думаешь, я позволю подстрелить тебя как собаку? Может, тебе до меня нет дела, но я о тебе позабочусь. Я буду там. – И Ван указал на небольшой холм, с которого просматривались и каретный сарай, и извилистая раскисшая дорога.

– Нет. Стой здесь. Чтобы они тебя видели. И я тоже.

Процессия остановилась. Орландо Пауэрс вылез из повозки, передал поводья своему спутнику, взмахнул обеими руками. Даже с расстояния в тридцать метров Бутч заметил, что вид у него напряженный.

– Опусти ружье, Ван, – велел Бутч. – Положи его на землю, медленно и осторожно. Покажи, что ты можешь до него дотянуться, но не намерен использовать.

Ван нехотя, со вздохом, сделал так, как сказал ему Бутч.

– И пистолет из кобуры.

– Сначала ты, Роберт Лерой.

– Я пойду им навстречу. С пистолетом в кобуре.

Ван скинул плащ и вытащил из кобуры слева под мышкой кольт 45-го калибра, почти такой же, как у Бутча. А потом присел, чтобы положить пистолет на землю, да так и остался сидеть, держа палец на курке.

– Кто из этих подонков сегодня сгинет, Гарриман или Уэллс? – задумчиво проговорил он и поскреб щеку.

– Не смешно, Ван.

– А я думаю, смешно.

– Ты их пугаешь. Встань, – прошипел Бутч.

Ван выпрямился, фыркая от хохота, и столкнул шляпу еще дальше на затылок, хотя это и казалось невозможным.

– Держи руки на виду, брат, – напомнил Бутч.

– Пошел ты к черту, – бросил Ван, вдруг утративший всякое желание веселиться, и сложил руки на груди.

Бутч подумал было, что лучше им пойти вместе, но тут же отказался от этой идеи. Ему нужно поговорить с ними без свидетелей.

– Ты что-то задумал, Ван? – тихо спросил он.

– Может, и так.

Бутч кивнул, мысленно перебирая варианты развития событий. Но Орландо Пауэрс предложил ему лучший из вариантов.

– Я иду к вам, мистер Кэссиди! – крикнул Пауэрс.

Гарриман и Уэллс по-прежнему сидели в повозках. Вот и хорошо. Всадники, окружавшие их, беспокойно шевелились, не опуская ружей.

– Я встречу вас на полпути, – отозвался Бутч. – Я вооружен, как и ваши люди, но буду держать руки на виду.

– Ты дурак, Роберт Лерой, – пробормотал Ван, но Бутч уже зашагал вперед, боясь того, кто остался у него за спиной, куда сильнее, чем тех, кого видел перед собой.

Он и правда дурак. Ведь он думал, что сможет откреститься от своего прошлого.

– Ничего не выйдет, судья, – сказал он, поравнявшись с Орландо Пауэрсом.

– Кто это? – спросил Пауэрс, мотнув подбородком в сторону Вана. – Гарриман недоволен. Уэллс обливается потом и молится всем богам.

– Мой брат Ван.

– Ах ты черт. – Пауэрс сплюнул. – Он же только освободился. От него всего можно ждать.

– Да, сэр. Так и есть. Передайте своим людям, что здесь небезопасно, и поскорее уезжайте туда, откуда приехали.

– Но предложение Гарримана… Вы ведь понимаете, что других не будет?

– Понимаю. Помните, вы говорили о том, что бывает, когда долго живешь среди негодяев?

– Да. Я так и подумал. – Пауэрс тяжело вздохнул. – И все же как обидно. Вы уверены?

– Уверен. И благодарен вам за все.

Орландо Пауэрс потрясенно покачал головой.

– Сукин сын, – тихо проговорил он.

– Теперь уходите. Вы заработали каждый цент, что я вам заплатил. Поблагодарите мистера Гарримана и губернатора Уэллса. Мне жаль, что они зря потратили столько времени.

От Солт-Лейк-Сити до станции был день пути. Они не обрадуются, узнав, что проделали этот путь впустую.

Орландо Пауэрс отвернулся, по-прежнему качая головой, и двинулся к своим спутникам. Бутч не смел пошевелиться. Он стоял, держа руки на виду, широко расставив ноги, выжидая, пока Пауэрс не забрался в повозку и не передал его сообщение.

– Берегись, Бутч! – крикнул вдруг Ван. – Ложись! Ложись!

Бутч не шелохнулся. Даже не изменился в лице. Если он выхватит пистолет, все сразу кончится, а власти потом легко выпутаются из этой истории. Но даже если его сейчас убьют, возможности оправдаться он им не подарит.

Кто-то громко выругался, Орландо Пауэрс запрыгнул в повозку, а губернатор Уэллс, напуганный выкриком Вана, хлестнул лошадей. Всадники, окружавшие губернатора, вскинули ружья, лошади под ними заплясали, и все же никто не выстрелил.

Ван расхохотался, наслаждаясь кутерьмой, которую сам же устроил. Обе повозки рванулись с места. Всадники последовали за ними, то и дело оглядываясь на Бутча. Только когда они оказались вне зоны досягаемости, Бутч опустил руки и отвернулся. Ван стоял там же, где прежде, улыбаясь своей проделке.

– Ну что… вышло забавно. – Ван закинул голову, расхохотался еще громче и на миг стал походить на парнишку, которым был прежде, бесстрашного и задорного, всегда увязывавшегося за старшим братом.

Бутч опять ощутил ту же смесь любви и отчаяния, какую всегда ощущал рядом с Ваном. Может, все оттого, что Ван всегда его находил, а больше до него никому не было дела. Конечно, Бутч понимал, что думать так странно и нелепо, и все же Ван всегда им гордился, но при этом всегда и во всем умудрялся ему помешать.

Когда Бутч отсиживал срок в Вайоминге, к нему однажды приехал отец. Но приехал он из-за Вана. Тот попытался ограбить почтовую карету, но дело не выгорело. Бутч обиженно, растерянно глядел на отца.

– И ты из-за этого приехал в такую даль? У меня своих бед хватает, отец. Я не могу помочь Вану. Я и себе помочь не могу.

– О тебе я не беспокоюсь, Роберт Лерой. Ты справишься со всем, что тебе уготовила жизнь. Но Ван… не ты. Он, конечно, думает, что вы ровня, но на деле он самый невезучий парнишка, каких я встречал на своем веку.

И Макс Паркер разрыдался. Бутч никогда не видел, чтобы отец плакал. Никогда в жизни.

– Я пытался уберечь вас обоих.

– Знаю, что пытался. Я сделаю все, что смогу, когда выберусь отсюда.

– Он хотел быть таким, как ты. Всегда хотел. Все они хотят одного.

– Прости меня, отец. Прости меня. Я бы все исправил, если бы только мог.

– В этом мире маловато милосердия. А вторых шансов и того меньше.

– Тот человек, что сидел с Гарриманом, – произнес Ван, возвращая его к реальности. – У него был фотоаппарат, большущий такой. Он сделал снимок, брат, и раздался хлопок. Клянусь, я решил, что это выстрел. Но они ведь не всерьез это предлагали? – продолжил Ван.

Да уж. Ван был невезучим. Исключительно невезучим.

– Они собирались тебя обдурить. Я же говорил. Радуйся, что я оказался рядом.

– Они не собирались меня обдурить, Ван. Они испугались. Так же, как ты.

– Я не испугался. Просто решил повеселиться. Однажды ты скажешь мне спасибо, братишка. Это не твой путь. Нет уж, уволь. Паркерам уготована участь получше.

Ван не ожидал удара. Он по-прежнему стоял, закинув назад голову, продолжая хохотать, и тут Бутч врезал ему прямо в челюсть. Бутч не знал, что еще сделать, но брат покорно повалился на землю, замолчав впервые с тех пор, как час назад появился на заброшенной станции.

– Черт тебя подери, Ван, – прошептал Бутч, встряхивая руку и смахивая набежавшие слезы. Этому трюку – куда именно бить и как – его научил Майк Кэссиди. Но рука все равно будет болеть.

Он снял седло со старой, изнуренной отцовской лошадки. Порылся в седельной сумке, ища веревку. Нашел и веревку, и деньги, которые Ван прихватил с фермы. Бог с ним. Пусть оставит деньги себе. Потом Бутч связал Вану руки и ноги. Не слишком сильно, не слишком плотно, так что Ван сможет высвободиться, но не сможет последовать за ним по пятам. Даже если скоро очнется.

Бутч стреножил кобылу у старого корыта, полного дождевой воды, и поставил флягу поближе к Вану. Правда, чтобы напиться, ему придется сначала распутать веревку. Пульс у него прощупывался, а челюсть уже распухла, но жить он будет. Бутч подсунул Вану под голову седло, подложил его перепачканную шляпу под безвольно лежавшие на земле руки.

А потом он уехал и обернулся всего лишь раз, проверить, лежит ли его брат на прежнем месте. Он скоро придет в себя. Он будет ужасно зол. Ему будет больно, лицо у него будет выглядеть хуже некуда. Но Бутч к тому времени успеет исчезнуть.

Он ехал на восток, так далеко, как только мог, и даже дальше, к той единственной свободе, которая у него еще оставалась.

3

• Голос твой сладок,
• Оба мы несвободны.
• Пой, соловушка.

– Будь я проклят, – потрясенно прошептал Бутч. Он не знал ни названия песни, ни языка, на котором ее исполняли, но все это не имело значения. Голос певицы был так чист, так высок, что у него в голове, больно отдаваясь в груди, будто бы звенел колокол. Боль была одновременно и нестерпимой, и сладкой.

– Она похожа на Этель, – с явным упреком шепнул ему на ухо Гарри, когда Джейн Туссейнт допела первую песню. – Поэтому она тебе понравилась.

Сандэнс вечно подозревал, что у них с Этель что-то есть. Но Бутч любил ее как сестру, а сама она была верна Гарри Сандэнсу Лонгбау, пусть даже тот и не заслуживал ее преданности.

Певица действительно походила на Этель. Обе были примерно одного возраста и одного роста, с густыми темными волосами и тонкими чертами лица. Но Бутчу она понравилась не поэтому.

Ему понравилось, что благодаря ее пению он перестал ощущать тревогу. И усталость. Ее голос воскрешал в памяти все прекрасное, чистое. Все любимое и дорогое сердцу. Долину, которую он никогда больше не увидит. Людей, которых оставил позади. Любовь, которую ему дарили и которую он не возвращал.

Джейн Туссейнт, которую прозвали Парижским соловьем, пела и кланялась, а потом снова пела и снова кланялась, но со зрителями не заговаривала, вообще не говорила ни слова. Она лишь пела, и ее голос завораживал всех в огромном зрительном зале, а строгая красота приковывала взгляды. И все же Бутч закрывал глаза всякий раз, когда она начинала петь.

Как ни странно, он не хотел смотреть на нее и лишь слушал, думая, как ему хотелось бы вместо нее увидеть мать, как хотелось бы, чтобы мать сидела с ним рядом в огромном зале, где стены в точности отражали каждый звук, а зрители, все как на подбор богачи, выглядели так изысканно, словно каждому из них принадлежал целый мир или хотя бы немалая его часть.

Энн Паркер понравился бы концерт. А еще она гордилась бы, что концерт понравился ему.

В тот вечер выступала не только Джейн Туссейнт, но и его, и всех остальных зрителей интересовала только она. Он слушал ее три вечера подряд, с трудом раздобыв билеты, один раз – с балкона, один раз – из партера и еще один раз – из темных закутков позади сцены, потому что по соседству с его местом в первом ряду расселись сплошь видные политики и финансовые воротилы. Сам мистер Эдвард Гарриман появился в собственной ложе вместе с семейством Вандербильт.

Судя по всему, гастроли устроил Гарриман. Было объявлено, что мисс Джейн Туссейнт проедет вдоль Восточного побережья на поездах «Объединенной Тихоокеанской железной дороги» и даст концерты во всех крупных городах.

Над парадным входом в мюзик-холл, который Эндрю Карнеги выстроил близ Центрального парка, колыхался широкий транспарант с надписью «Объединенная Тихоокеанская железная дорога приветствует Джейн Туссейнт».

В этом шестиэтажном здании, с его полукруглыми итальянскими окнами, стенами из светлого камня и флагами, что развевались под приправленным морской солью манхэттенским ветром, все кричало о богатстве и роскоши.

Растянутое над входом красное полотнище манило Бутча, как огонь мотылька… Или поезд бандита. А Гарриман еще праздновал очередную победу – покупку южной железной дороги, которую он присоединил к своей железнодорожной империи.

– «Объединенная Тихоокеанская»… Это ведь старины Гарримана компания? – спросил Сандэнс с таким видом, словно они обсуждали затерянное среди скал ранчо, а не крупнейшую сеть железных дорог во всей стране. – Но как он со всем этим связан? И что здесь делает?

– Он с радостью задаст нам тот же вопрос, – отвечал Бутч, заматывая подбородок и шею шарфом, призванным укрыть и от холода, и от любопытных глаз. Он бессчетное количество раз закрывал пол-лица платком, чтобы не быть узнанным, но даже теперь, в Нью-Йорке, в тысячах миль от родного дома, не чувствовал себя в безопасности. – Гарриман родом из Нью-Йорка. Это его территория. Не наша.

Они с Сандэнсом и Этель катались на коньках в парке, а потом на трамвае доехали до мюзик-холла и постояли под полотнищем, которое щелкало и свистело на февральском ветру – словно где-то вдали пыхтел поезд. Бутч решил, что Гарриман мог и это предусмотреть.

– Давайте завтра вернемся ее послушать, – мечтательно проговорила Этель. – Я читала о ней в газете. Говорят, она новая Дженни Линд, только куда красивее. Только представьте, она поет перед целой толпой зрителей! А так молода.

– Что еще за Дженни Линд? – спросил Бутч.

– Оперная певица. Шведский соловей. Она была очень знаменита. Гастролировала по всему миру. Да вы наверняка о ней слышали. Барнум…[8]

– Тот, что из цирка? – вмешался Гарри. – Барнум и Бейли?

– Да… Он прославился как владелец цирка. Но он устраивал множество разных зрелищ. Он организовал для Дженни Линд грандиозные гастроли по Штатам. Это было давно, но моя бабушка ее слышала. И потому говорила, что у меня голос, как у Дженни Линд.

Голос у Этель и правда был неплохой. Она пела в гостиной у мисс Фанни Портер, а потом уходила наверх с джентльменами, которые ее выбирали. Мисс Фанни держала самых отборных девиц во всем Сан-Антонио, и Этель там платили больше всех, но сама Этель явно мечтала о другом. Она рассматривала вход в мюзик-холл, и по лицу ее растекалась тоска. Но Сандэнс, казалось, ничего не замечал.

– Давайте купим билеты. Почему нет, а, Этель? – произнес Бутч, оглядываясь в поисках кассы.

Сандэнс мрачно взглянул на него. Нос у него покраснел, зубы стучали. В первые пару недель Нью-Йорк ему нравился, но стоял февраль, и в городе было не только холодно, но в придачу сыро и слякотно. Они мечтали поскорее отплыть отсюда, хотя и знали, что условия на борту «Герминиуса» будут и того хуже.

– Ну конечно. Давайте купим билеты. И сядем прямо под носом у Гарримана, – пробурчал Гарри.

– Тебя никто не узнает, Гарри. Мы слишком далеко от Техаса, – возразила Этель.

Фотография, которую заполучило Детективное агентство Пинкертона, была сделана в Форт-Уорте. Уилл Карвер и Бен Килпатрик захотели сняться всей бандой – что за идиотская мысль, – и Бутч дал себя уговорить. Он вечно давал кому-нибудь себя уговорить.

– Теперь ты гораздо лучше выглядишь, – продолжала Этель. – А у Бутча волосы отросли и потемнели, не то что на фото. И усы стали гуще.

– Это уж точно. У тебя, Кэссиди, будто беличьи хвосты из носа торчат, – сказал Гарри. Он говорил так уже не в первый раз, но Бутч не обращал на него внимания.

В детстве Бутч был светловолосым, как ангелочек. Когда голос у него начал ломаться, волосы были уже медовыми, с золотистым отливом, а к тому моменту, как он впервые ограбил банк, потемнели до каштановых. С каждым годом волосы все темнели, как и его сердце. Теперь он уже не походил на мальчишку, каким был, когда в восемнадцать лет ушел из родного дома. Ему уже давно было не восемнадцать, и он оказался далеко от долины Бивер[9].

Они купили билеты на выступление Джейн Туссейнт, пополнив казну «Объединенной Тихоокеанской железной дороги». На следующий день Гарри и Этель отправились в гости к сестре Гарри, в Нью-Джерси, а Бутч вернулся в Карнеги-холл. Забавно, Бутч всегда думал, что Гарри сирота, и только с месяц назад узнал, что это не так. Почти все в банде были сиротами – или попросту не говорили о тех, кого покинули или подвели. Но у Сандэнса имелись родные, и он хотел познакомить с ними Этель.

Бутча он не пригласил, да тот и не рвался поехать. Не хватало еще взваливать на себя ответственность за родню Гарри. Он и так уже чувствовал себя ответственным за его женщину. Лучше ему держаться подальше от семьи Сандэнса. Если они хоть немного похожи на Гарри, то непременно вынюхают, кто он такой, и постараются получить премию за его поимку.

Бутч не думал, что хоть кому-то из богачей, собравшихся в набитом до отказа зале нью-йоркского мюзик-холла, взбредет в голову присмотреться к нему, даже если он весь вечер просидит у них прямо под носом. И все же рисковать не хотелось – не теперь, когда ему предстояло вот-вот навсегда уехать. Поэтому в третий вечер он подождал у служебного входа в театр, пока дверь не распахнулась и не выпустила на улицу мужчину, крайне увлеченного собственной сигарой. Бутч придержал дверь, шагнул за порог и чуть не упал, споткнувшись об огромный мешок соли, лежавший прямо в проходе. Соль фирмы «Ноубл Солт», прямиком из Солт-Лейк-Сити, как и сам Бутч. Перешагнув через мешок, он двинулся дальше неторопливой походкой, которую отточил за годы преступной карьеры.

Приятная улыбка, спокойный голос и четкий план открывают почти все двери. Нужно просто зайти в помещение, понимая, чего ты хочешь, взять это и уйти. Если ты достаточно крупный парень – или достаточно дружелюбный, хотя бы с виду, – мало кто станет тебе противоречить. Как раз поэтому Бутч безнаказанно грабил банки и поезда, умудряясь не убивать невинных. Множество невинных все же погибло, – не согласилась совесть.

– Не от моих рук, – возразил он.

Все рано или поздно попадаются. И ты попадешься, – бросила совесть. В этом он не сомневался. И все же он отогнал от себя все мысли об этом и сосредоточился на Джейн Туссейнт. Вид из-за сцены открывался не лучший, однако здесь имелся табурет – наверное, для рабочего, который открывал занавес, хотя его нигде не было видно. Бутч прихватил табурет, отыскал себе место за пыльными кулисами, сел, положив руки на колени и уперевшись каблуками в перекладину между ножек табурета, и взглянул в дырочку в заднике. Он сказал Гарри, что смотреть на певицу не хочет. Он хотел только слушать, хотя отсюда мог неплохо рассмотреть ее узкую спину.

Волосы у нее были собраны в высокую прическу, а перья и самоцветы, вплетенные в пряди, сияли в свете софитов, едва она поворачивала голову. На ней было огненно-красное платье, плотно облегавшее грудь, с неширокой юбкой, позволявшей делать лишь небольшие шажки.

В этот вечер аплодисменты донеслись до него так же, как до нее, откуда-то спереди. Звук поднимался, полнился и казался при этом столь же новым, каким стал для него ее голос на самом первом концерте. Наверное, рабочий сцены все же вернулся, потому что занавес опустился с громким скрипом, различимым даже сквозь не смолкавшие аплодисменты. Джейн Туссейнт, придерживая юбки рукой, сбежала со сцены.

– На бис споешь «Ох, плачь же, плачь же». Об этом просил мистер Карнеги, – произнес прекрасно одетый немолодой мужчина, поджидавший в кулисах. На нем был фрак с длинными фалдами и белоснежная сорочка, сиявшая даже в пыльном полумраке. Он носил монокль – сверкающая цепочка тянулась от глаза к нагрудному карману. Из волос у него имелись лишь брови – и голова, и щеки были совершенно гладкими.

– Не сегодня, Оливер. Я не выйду на бис. Огастес болен.

Хм-м. Судя по речи, она не француженка. Скорее англичанка, как его мать. У него внутри снова все перевернулось от тоски по дому.

– С ним все в порядке, Джейн, – настаивал лысый мужчина. – Занавес поднимается. Иди. Оркестрантов уже предупредили.

Ее нежелание возвращаться на сцену казалось вполне осязаемым – но бессмысленным. Лысый мужчина подтолкнул ее к сцене, и Бутч ощутил укол совести: он был рад, что снова услышит ее пение, хотя ей не хотелось петь. Завтра утром он взойдет на корабль вместе с Сандэнсом и Этель. Возвращаться он не собирался. Святая Джейн[10] – он вдруг понял, что перекроил ее фамилию, и теперь она ей очень подходила, – будет лишь воспоминанием.

Она спела песню его матери так, как еще никто никогда не пел. Он едва смог вынести весь этот плач, и в горле у него запершило от едкой иронии происходящего. Куда бы его ни занесло, от этой песни он укрыться не мог.

– Чертова песня, – прошептал он. Он размягчился. Так говорил Сандэнс. Нет, не Сандэнс… Гарри. Нужно называть его Гарри.

Бутч не обижался на слова Сандэнса. Мягкость и подлость – разные вещи. Трусом он не был, задирой тоже. Но ему не нравилось огорчать людей, и он не боялся в этом признаться.

Сандэнс – Гарри – был самым своенравным подонком из всех, с кем связывался Бутч Кэссиди, и это о многом говорило. Бутч единственный из всей банды не боялся этого дикого стрелка, а сам Сандэнс – Гарри – оказался единственным во всей банде умником, кому достало сообразительности не погибнуть и не попасться властям.

Уильям Элсуорт «Элзи» Лэй, лучший друг Бутча, получил пожизненное за убийство помощника шерифа. Элзи хотел просто отпугнуть парня, но стрелял он неважно и попал бедняге прямехонько в сердце. Пощады Элзи не ждал и приговор не оспаривал. Он не хотел убивать, но, когда грабишь поезд, это уже неважно. В том, что его не повесили, Бутч усматривал больше милосердия, чем Элзи, по его мнению, заслужил.

Элзи и Бен Килпатрик сидели в тюрьме. Уилл «Ньюс» Карвер был мертв. А Харви «Кид Карри» Логан стал хладнокровным убийцей, не щадившим никого, кто к нему приближался. Сандэнс и Бутч уезжали, не имея за душой почти ничего, кроме собственных жизней, хотя если Сандэнс образумится, то его, возможно, ждет счастливая жизнь с Этель.

Бутч не верил, что Гарри способен образумиться. Члены Дикой банды вообще не отличались благоразумием. Бутчу не следовало связываться с Гарри и Этель – да что там, им первым нужно было сообразить, что он лишний, – но Кэссиди не хотел ехать в Боливию один, не зная языка, не имея рядом никого, о ком он мог бы заботиться.

Он рос в окружении братьев и сестер, которые таскались за ним, словно утята, во всем на него полагаясь. Тогда он не хотел брать на себя ответственность, но позже, покинув дом в поисках иной жизни, не мог найти себе места – его терзало чувство вины. Оттого он снова стал лидером. Кто-то ведь должен был им стать. Но члены Дикой банды не таскались за ним, как его младшие братья и сестры. Они его не слушали и совершенно точно ни о чем вообще не думали. Они делали что хотели, не пытаясь действовать по плану, который разрабатывал Бутч.

Иногда у них получалось. Иногда нет. В те дни, когда все шло не по плану, люди гибли и попадали в тюрьму. Бутч не хотел ни того, ни другого – ни убивать, ни гнить в тюрьме, – и потому уезжал, пока еще мог.

От ее голоса все внутри у него успокаивалось, и он впервые за очень долгое время мог просто сидеть и наслаждаться пением. Вот почему он снова пришел сюда, вместо того чтобы искать, где бы сыграть в покер, или исследовать нутро завораживающего, полного соблазнов города. Он подумал, что Джейн Туссейнт сэкономила ему немало денег. Он любил играть в карты, и играл хорошо, но не любил обирать соперников. Сандэнс утверждал, что он нарочно проигрывает. Порой он и правда проигрывал нарочно.

Он так увлекся своими мыслями и ангельским пением Джейн Туссейнт, что не заметил, как к нему приблизился нежданный гость, а когда тот хлопнул его по коленке, резко вскочил и потянулся к кобуре, висевшей под мышкой.

Совсем маленький мальчик в коротких штанишках, курточке из той же материи и крошечной кепочке с козырьком смотрел на него снизу вверх. Лицо его оставалось в тени, но глаза сверкали. На миг Бутч застыл, глядя на ребенка, словно присутствие этого мальчонки в темном, пыльном закулисье лишило его дара речи.

– Я хочу к маме, – буднично объявил мальчик. – Пожалуйста, позовите ее.

– Г-где она? – выговорил Бутч.

– Вон там. Она поет. Она уже давно поет. Я пришел за ней. – Тут мальчик захрипел, громко и резко, его худенькие плечи задрожали, и он неловко опустился на пол у ног Бутча, хватая ртом воздух.

Бутч потянулся к нему, чтобы поднять, и с тревогой подметил, что кожа у ребенка горит. Мальчик опустил голову и отказался вставать.

Снова послышались аплодисменты, возвещавшие конец выступления. Бутч подхватил ребенка на руки. Он не мог его бросить.

– Как тебя зовут, сынок?

– Я не сынок. Я Огастес, – возразил тот, но у него получилось «фынок» и «Огафтеф». Это звучало трогательно, и все же имя казалось для него слишком масштабным. Мальчик расплакался, прижавшись лбом к плечу Бутча.

– Постарайся не плакать. От этого сложнее будет дышать, – мягко проговорил Бутч.

Мальчик сразу перестал плакать и поднял голову. Правая сторона лица у него была слишком красной, слишком опухшей, хотя и другая щека казалась почти такой же красной от жара. Мальчик попытался набрать побольше воздуха в грудь и снова проговорил:

– Я хочу к маме.

– Ладно, Огастес, – согласился Бутч, чувствуя, что попал в ловушку. – Я отнесу тебя к ней.

Допев последнюю ноту, Джейн Туссейнт не задержалась на сцене ни на мгновение. Она лишь царственно кивнула в знак благодарности и скрылась в кулисах. Лысый мужчина попытался было заговорить с ней, но она даже не посмотрела на него. Когда же Бутч подошел к ней, держа на руках ребенка, она застыла, а потом выхватила Огастеса из его протянутых рук.

– Я хочу домой, мама, – сказал Огастес, и Бутч отступил в темноту кулис, решив уйти тем же путем, которым пришел.

– Он весь горит, Оливер. Весь горит. Ему хуже, чем прежде. Он едва дышит из-за крупа.

При этих словах мальчик, словно по команде, зашелся сухим, мучительным кашлем.

– Вы доктор Солт? – выкрикнул Оливер. – Я послал за вами несколько часов назад. Где вы были, сэр? Подойдите! Осмотрите ребенка!

Бутч не мог назвать свое имя или объяснить, почему оказался за сценой, и потому промолчал. Он не стал подтверждать, что он доктор, но подошел к женщине, вгляделся в глаза мальчика, приложил костяшки пальцев к его ярко-красной щеке:

– У тебя болит горло, Огастес?

– Врач останется с мальчиком, Джейн, – вмешался Оливер, пытаясь отобрать ребенка у матери. – Ты должна пойти со мной наверх, на прием. Мы не можем заставлять гостей ждать. Там Гарриманы. И Карнеги, и Асторы.

Джейн в ярости взглянула на Оливера, и тот сразу же отступил и оставил ребенка в покое, но продолжал уговаривать:

– Я послал за врачом. У доктора Солта прекрасные рекомендации. Он побудет с мальчиком, сколько потребуется.

Бутч не знал, говорит ли этот Оливер правду и действительно ли с минуты на минуту сюда заявится доктор по фамилии Солт, с чемоданчиком, полным лекарств. В любом случае ему до этого нет никакого дела, и все же он не мог представить себе, что эта женщина отдаст своего сына человеку, которого никогда прежде не видела.

– Ты пойдешь один и скажешь гостям, что у меня болен ребенок, – объявила она Оливеру. – Они поймут. Ты поможешь им понять, Оливер! Я возвращаюсь в гостиницу вместе с Огастесом.

– Ты переоденешься и вернешься, Джейн, – возразил Оливер. – Наверху тебя ждет целый зал благотворителей и спонсоров. От их щедрости зависят твои гастроли.

– Я не оставлю Огастеса.

От тревоги голос Джейн звучал все пронзительнее, и работники сцены стали оборачиваться, прислушиваясь к происходившему. Оливер явно считал, что у Джейн есть дела поважнее, чем ребенок, безвольно лежавший у нее на руках, прижимавшийся к ее шее кудрявой головкой и красной щекой.

– Если ему не станет лучше, гастролей не будет, – прибавила она.

– Ты что, угрожаешь мне? – в ярости выкрикнул старик.

– Я угрожаю не тебе, а гастролям, Оливер. Так не может продолжаться. Я никуда не поеду, если Огастес не получит необходимое лечение. Прошу.

Мальчик закашлялся, не сумел сдержать рвоту и изверг на лиф дорогого красного платья мокроту и слизь.

Оливер выругался, работники сцены, собравшиеся было вокруг, разбежались, а Джейн принялась утешать расплакавшегося ребенка. Устало качнув головой, она повернулась к Бутчу:

– Вы пойдете со мной, доктор… Извините, как вас зовут?

– Солт. Ноубл Солт, – мягко ответил он. Имя было написано на мешке соли, о который он споткнулся при входе. То был единственный Солт, пришедший ему на ум. Он чуть не расхохотался при мысли о том, что взял в качестве имени первую попавшуюся тарабарщину, но никто даже бровью не повел. Лучшие вымышленные имена – те, что звучат, как имена богачей. И англичан.

– В гримерных холодно. Ему нужно в постель. Гостиница прямо за углом, я могу попросить, чтобы в кухне ему приготовили компресс.

Мальчик снова захрипел, пытаясь откашляться и вдохнуть, но ни то, ни другое у него толком не получилось. Решив не обсуждать больше ни чужое имя, ни докторское звание, которое он присвоил, Бутч забрал ребенка у матери и попросил указать дорогу. Оливер негодующе зашипел, но Джейн схватила свой плащ и пальто сына, заметив мимоходом, что женщина, которой велено было присматривать за Огастесом, куда-то пропала.

Одним махом, сам того не желая, Бутч вдруг оказался человеком по имени Ноубл Солт, да к тому же врачом. Он решил, что ему это на руку. В сложившейся ситуации правда ни к чему. Он может помочь матери и ребенку и потому поможет им, а потом пойдет своей дорогой.

4

Буду на страже,

Пока не отступит ночь.

После отчалю.

Однажды зимой все младшие братья и сестры Бутча – тогда их было всего шестеро – заболели крупом, причем так сильно, что жизнь в доме Паркеров на много дней замерла. Бутч, мать и отец круглосуточно измеряли температуру и давали сироп, вызывавший у детей рвоту: то был единственный способ удалить у них из глоток густую слизь. Когда врач наконец добрался до фермы Паркеров, то сказал, что они хорошо справились, сам он не сделал бы лучше, дал Бутчу послушать младших стетоскопом и присвоил ему звание почетного доктора. После этого Бутч какое-то время думал, что работа врачом заполнит у него внутри дыру, которую, казалось, ничто не способно было закрыть. Но ему было тринадцать, он целыми днями работал на молочной ферме у Мортена, и мысли о врачебной карьере быстро превратились в несбыточную мечту.

Бутч подхватил Огастеса Туссейнта на руки и понес в гостиницу, что стояла всего метрах в тридцати от мюзик-холла, где пела его мать, теперь спешившая за ними.

– Вы взяли сумку, сэр? – спросила она.

Он в недоумении поглядел на нее.

– Докторскую сумку?

– Нет, мэм, – отвечал он. – Но мы отправим посыльного за сиропом ипекакуаны. Средство не из приятных, но, чтобы ему было легче дышать, нельзя позволять мокроте накапливаться.

– Не-е-ет, – простонал мальчик. – Не хочу лекарство.

– У меня есть сироп, – сказала Джейн. – Но он уже три дня почти ничего не ел. Я боюсь давать ему сироп. Он и так уже слишком слаб, он с трудом глотает.

– Мне хочется пить, – снова простонал мальчик.

Он хорошо говорил на английском, но слова у него звучали на французский манер. Бутчу был знаком французский акцент. На Западе акцентов было полно. За последние полвека туда съехались люди со всех концов света, мечтавшие отыскать золото или застолбить за собой кусок земель, казавшихся бескрайними. Речь его родителей тоже не утратила еще британского привкуса.

Гостиница оказалась чистой, с просторными комнатами, и все же его удивило, что она остановилась именно здесь. Он думал, что она звезда, сливки общества, певица высочайшей пробы, а гостиница напоминала скорее пансион, чем роскошный отель.

– Уложите Огастеса здесь, – велела она, откидывая с постели одеяла. В комнате было довольно тепло, но мальчик дрожал, и она поскорее укутала его щуплое тельце.

– Что у него с лицом? – спросил Бутч, глядя сверху вниз на ребенка. Щека у мальчика была алой, но не от болезни и жара. Казалось, что это след от ужасного ожога, опалившего ему всю правую сторону лица, от подбородка до самых волос. И лоб, и кожа вокруг губ были очень бледными, и от этого пятно горело еще ярче.

Джейн удивленно вскинула на него глаза, а потом оглядела спящего сына, словно впервые его увидела. Мальчик повернулся на правый бок, и пятна больше не было заметно. Джейн приложила ладонь к нетронутой левой щеке ребенка, словно защищая его.

– С его лицом все в порядке. – В ее голосе и позе сквозило напряжение. Она не сводила глаз с сына.

– С ним что-то случилось? – Бутч сам не знал, почему его это волнует. Его это никак не касалось. Но он всегда был любопытен и попросту хотел знать.

– Он таким родился. Ничего не случилось, – повторила она. – Это пятно у него с рождения. Врачи называют это сосудистой мальформацией. Вы такого прежде не видели? – с вызовом спросила она.

Бутч кивнул, решив больше не задавать вопросов. Одна из его сестер родилась с родимым пятном на лбу, по виду напоминавшим ягоду клубники. К тому времени, как ей исполнилось года два-три, пятно исчезло.

Он вышел из номера и отправился на поиски коридорного, чтобы попросить ведро и дрова. Он сделает то же, что всегда делали и его мать, и старая подруга Маргарет Симпсон, когда кто-то болел.

Когда он вернулся в сопровождении заспанного коридорного, принесшего все необходимое, Джейн Туссейнт уже успела переодеться в блекло-голубое хлопчатобумажное платье, никак не оттенявшее ни ее черных волос, ни фарфоровой кожи. И все же он по-прежнему не мог на нее не смотреть. Ее красота не нуждалась ни в самоцветах, ни в перьях, ни в ярких красках. Эта молодая женщина, эта стоявшая перед ним измученная мать волновала его, лишала дара речи, заставляла в очередной раз вспомнить, что он вечно попадает в самые немыслимые истории.

Ты никогда ничему не научишься, Роберт Лерой. Ты так умен – и никогда ни о чем не думаешь.

В голове у него всегда звучал голос отца.

Коридорный развел огонь, бормоча, что в комнате и без того слишком тепло, но приободрился, когда Бутч премировал его улыбкой и золотой монетой.

– Принесите нам ужин – мальчику лучше всего поесть супу, – и я о вас не забуду, – пообещал Бутч.

– Хорошо, сэр, то есть доктор. У нас от ужина остались и суп, и хлеб. Еще сыр и пирог. Я принесу еды на всех.

– Откуда вы, доктор Солт? – спросила Джейн, едва коридорный скрылся за дверью.

Она смотрела на Огастеса. После порции сиропа ипекакуаны и последовавшего за этим неприятного очищения желудка мальчика сморил беспокойный сон. Мать умыла его и постаралась устроить поудобнее.

Бутч вздохнул. Ему хотелось ее поправить. Правда хотелось. Ему не нравилось, что она даже имени его не знает, пусть это и не имело значения. Он уже лет десять не пользовался своим настоящим именем.

– Вы точно не здешний, – сказала она.

– Почему вы так решили?

– Вы говорите как настоящий американец.

– Насколько я помню, мы сейчас в самой настоящей Америке. – Он улыбнулся, чтобы слова прозвучали не слишком грубо, но она не улыбнулась в ответ; она покачивалась от усталости.

– Вам тоже следует отдохнуть.

Она резко села на край кровати, будто иначе упала бы на пол:

– Огастес уже много дней болен, а у меня каждый вечер выступления. Ему становится только хуже.

Во рту у мальчика виднелся серовато-белый налет, как плесень на сыре. Бутч вдруг подумал, что у Огастеса может быть не просто круп. В тюрьме он видел, как один заключенный от этого умер. Эту болезнь называли дифтерией, или душегубкой. Насколько он помнил, тюремный врач не использовал для ее лечения сироп ипекакуаны – а вот Маргарет Симпсон использовала. Она лечила всех в долине Уинд-Ривер и говорила, что сироп помогает избавиться от слизи, которая медленно душит больного.

– Поспите. Я пригляжу за ним. Если ему будет тяжело дышать, я усажу его и дам еще порцию сиропа. Я не позволю, чтобы с ним что-то случилось. Или с вами. Обещаю.

Она хмуро взглянула на него, а потом закрыла глаза, словно молилась или собиралась с силами. Ресницы темными веерами легли на бледные щеки.

– Красть у меня нечего. Оливер – мой муж – держит при себе все деньги и оплачивает счета. У меня есть лишь платья, – вам они вряд ли подойдут, – и мой сын. Если вы хотели нам навредить, то наверняка уже нашли бы для этого подходящую возможность.

Он рассмеялся ее вымученному остроумию, не понимая, что заставило ее стать столь подозрительной.

– Я не краду детей и платья, – произнес он.

Она улеглась в постель рядом с мальчиком и закрыла глаза. И мгновенно уснула. Она была так измучена и так хороша, что его переполнило сострадание. При встрече за сценой он решил, что лысый мужчина – ее импресарио. Весть о том, что это муж, его удивила. Ему показалось, что Джейн неоткуда ждать помощи, да и в комнате не чувствовалось мужского присутствия, а в узкой постели, где мать и сын, судя по всему, спали вместе, не было места для мужчины.

Бутч придвинул к кровати кресло и сел, решив сделать все, что пообещал, хотя и сам не знал почему. Он вытащил из кармана свои новые часы размером с двойного орла[11], которые купил у Тиффани сразу после приезда в Нью-Йорк, и вгляделся в циферблат, определяя, сколько у него осталось времени, сколько часов он мог еще посвятить певчей птичке и ее сыну. Корабль отчаливал в пять, вещи он уже собрал. Он мог провести с Джейн Туссейнт хоть всю ночь.

– Как ваф фовут? – спросил тихий голосок.

Мальчик смотрел на него без всякого страха.

К черту все. Не станет он врать маленькому ребенку. Он и не стал.

– У меня много имен.

– Правда?

– Да.

– У меня тофе много имен. – Он так трогательно выговаривал некоторые особо сложные звуки.

– Неужели? Назови мне все свои имена.

– Огафтеф Макфимилиан Туффейнт.

– Максимилианом зовут моего отца, – удивленно заметил Бутч. Он никогда не мог взять в толк, отчего его тоже не назвали Максимилианом. Может, окажись он не Робертом Лероем, а Максимилианом, жизнь его сложилась бы совсем иначе.

– Огастес Максимилиан Туссейнт – огромное имя. Можно мне звать тебя Гасом?

Мальчик начал было отвечать, но вместо «да» издал хрип, и Бутч посадил его в кровати.

Бедняжка Джейн тоже села, держа руку на спине сына, но с благодарностью позволила Бутчу взять на себя заботу о ребенке.

– Мне придется дать тебе еще сиропа, Гас. Знаю, тебе этого не хочется. Знаю, это неприятно. Но нам не нужно, чтобы горло у тебя забилось мокротой.

У мальчика дрогнула нижняя губа, и Бутч отдал ему свои часы:

– Умеешь определять время?

Огастес мотнул головой:

– Нет.

– А считать умеешь?

Мальчик кивнул.

– Если будешь крепко-крепко держать часы, то почувствуешь, как идет время, – пообещал Бутч.

Огастес сжал часы в ладонях.

– Чувствуешь?

Мальчик кивнул, и Бутч продолжил:

– Считай, сколько раз они тикнут. Все закончится прежде, чем ты досчитаешь до десяти.

– Ладно, – храбро отвечал мальчонка, а потом раскрыл рот и без слез и возражений принял ложку сиропа. Он тут же закашлялся, задрожал и выплеснул все, что накопилось у него внутри, в ведерко, которое ему подставила Джейн.

– Вот и все. Прости, малыш. Прости, – проговорил Бутч.

Третья порция сиропа и рвоты возымела нужное действие, и спустя час и пару десятков вопросов – маленький Огастес Туссейнт любил поболтать – мальчик смог выпить стакан воды и проглотить два кусочка хлеба, которые Джейн обмакнула в суп. А потом он уснул, прижав к своей бордовой щеке часы. Мать свернулась рядом с ним на постели. Их так никто и не проведал.

Много позже, когда уже давно рассвело, Джейн резко, с криком, вскочила, и Бутч, задремавший в кресле, с записной книжечкой на колене, мгновенно очнулся.

– Огастес? – простонала она, приподнялась на локте, отвела от лица сына пряди волос, чтобы получше разглядеть.

– Тсс, – успокоил ее Бутч, растирая уставшие глаза. – Он в порядке. В полном порядке. Теперь он крепко спит.

Она опустилась на постель, прижимая руки к груди, дыша резко и отрывисто:

– Простите меня. Я долго спала?

Он потянулся было за часами и понял, что мальчик по-прежнему сжимает их в кулачке. Ну и ладно. Бутч мог купить себе другие. Он убрал книжечку в карман пиджака и потянулся. У него болела спина. Оказалось, что сидеть в кресле много часов подряд куда неудобнее, чем в седле.

– Не слишком долго, – соврал он. – Наверное, я тоже уснул. А где мистер Туссейнт?

Она пожала плечами и мотнула головой:

– У него отдельная комната. Оливеру нужно свое пространство. Уверена, он спит.

– Он не станет тревожиться за сына?

– Огастес не его сын.

Он изумленно взглянул на нее, и она поморщилась, но ничего не прибавила, не стала объяснять.

– И за вас он тоже не станет тревожиться? – не сдавался он.

Вместо ответа она проговорила:

– Оставьте свою карточку и скажите, сколько вы берете за лечение. Я прослежу, чтобы он вам заплатил.

Карточки у него не было, и на оплату он не рассчитывал, так что просто кивнул, соглашаясь на то, чего делать не собирался. Она была так молода – лет на десять младше него, – но ее голос и карие глаза, казалось, знали мир с самого начала времен.

– Вы говорите не как француженка, – мягко заметил Бутч.

– Если я захочу, то могу говорить как француженка, – возразила Джейн с таким сочным, мелодичным акцентом, что он тут же почувствовал себя в парижском кафе перед тарелочкой с круассанами.

– Вы это взаправду? – спросил он. Ему хотелось знать о ней все, но он знал слишком мало.

– Все не взаправду, – тихо ответила она.

Он склонил голову к плечу:

– Нет, я так не думаю.

– Вы и сам не взаправдашний, – парировала она, и он застыл, решив, что она его раскусила, но она лишь устало продолжала: – Мужчин вроде вас на самом деле не существует.

– Как вы это поняли?

– Вы пробыли здесь всю ночь и ничего не попросили взамен. – Она ни слова не сказала о его выдуманном докторстве, и он тоже об этом не вспомнил, хотя мог. Должен был. В одном она была права: он ничего не просил взамен.

Мальчик вдруг вздохнул, но не проснулся, не захрипел. Хорошо. Это хорошо. Худшее позади.

– Спасибо вам за помощь. Теперь я сама справлюсь. – Она уговаривала сама себя, хотя по-прежнему казалась такой измученной, что Бутч решил, она вот-вот снова заснет. Но Джейн аккуратно отодвинулась от сына, стараясь его не потревожить, слезла с кровати и налила себе стакан воды.

– Поспите еще, Джейн.

Ему не следовало называть ее по имени. Она не позволяла ему этой вольности, но ему было все равно. Она была права, в этой маленькой комнатке все казалось невзаправдашним, и он тоже не был собой. Он безо всякого смущения смотрел, как она поправляла платье и волосы.

– Я не могу спать. Я боюсь, что могу понадобиться Огастесу. Но я так устала, что не доверяю себе. Боюсь, когда вы уйдете, я его не услышу. Я проспала много часов и не слышала его. Какая я после этого мать?

Он не был глупцом. Он все понял. Она хотела, чтобы он ушел. Он встал, взял пальто и шляпу:

– Усталая. Вы ничего не слышали, потому что нечего было слышать. Он спокойно дышит, и жар у него спал.

Она улыбнулась ему так, словно он сказал, что ей в наследство достался алмазный рудник, но потом наморщила брови, крепко сцепила пальцы, кашлянула:

– Как… как мне вас отблагодарить?

– Я три вечера подряд слушал, как вы поете, и по-прежнему слышу ваш голос, стоит мне закрыть глаза. Вы заплатили мне с лихвой, – успокоил ее Бутч.

– Вы очень добры, – сказала она.

Казалось, эта доброта ее ошеломила. В ее словах слышалось подозрение, но он кивнул. Трудностей по части доброты у него никогда не возникало, вот только добрые поступки не всегда оказывались правильными. Он поправил галстук, надел пальто – от него пахло сиропом ипекакуаны, – надвинул шляпу на лоб.

– Мы вас еще увидим? – спросила она.

Сердце скакнуло у него в груди. Но он тут же сообразил, что врач обычно возвращается проведать, как себя чувствует пациент. Пора ей все разъяснить.

– Нет. Думаю, что нет. Я сегодня уезжаю.

– Вы не из Нью-Йорка, – проговорила она, подтверждая собственную догадку.

– Нет.

Она поднялась и подошла к нему. Ее карие глаза казались усталыми, но на лице читалась решимость. Она была невысокой, особенно теперь, без туфель, в одних чулках, но голос ее звучал, словно голос крепкой, сильной птицы с широкой, богато оперенной грудкой.

Он не отличался ни чересчур высоким, ни чересчур низким ростом. Лицо у него было слишком квадратным, а шея – слишком крепкой, и потому выглядел он как самый обычный человек. Он был совершенно обычным во всем, за исключением, пожалуй, цвета глаз. Яркие, глубокие, голубые, они не раз выдавали его с головой. Но она ничего не знала про Бутча Кэссиди. Она думала, что он врач, представитель благородной профессии.

– Вы очень добры, – снова сказала Джейн.

По ее лицу разлилась неуверенность, она прикусила губу. А потом поднялась на цыпочки и поцеловала его.

Даже если бы она хлестнула его ремнем по лицу, он вряд ли удивился бы больше. И все же реагировал он быстро и потому обхватил ладонями ее лицо и превратил краткое касание в нечто куда более существенное. Ему не было дела до того, что у нее есть муж. К тридцати четырем годам у него за плечами оставались одни сожаления, и этот поцелуй вполне стоил того, чтобы пополнить их длинную череду. Она не дала ему пощечину, не оттолкнула, как следовало бы поступить истинной леди, к тому же замужней, но он осудил ее за это ничуть не больше, чем себя самого.

Позже он вспоминал нежность ее лица, лежавшего у него в ладонях, ее запах, ее красоту. Он сочинил с десяток стихов, пытаясь описать этот миг, но в то мгновение мог думать лишь о ее губах. Все девушки, которых он целовал прежде, были куда опытнее, чем он. Все они – да и он тоже – отлично знали, что сколько стоит и что нужно успеть за оплаченные двадцать минут. Он был знаком даже с дамами, которые принимали мужчин каждые десять минут ради того, чтобы увеличить прибыль. Их поцелуи не были томными, долгими, и порой в них явственно чувствовался вкус мужчины, что приходил до него. Но с Джейн все было иначе.

Она покорно стояла перед ним, но не отвечала на его пылкость, и он вдруг – чересчур поздно – осознал, что она задерживает дыхание, сжимает кулаки, словно готовится к битве. Он вдруг понял. Она терпела, считая, что должна ему отплатить, и зная, что именно этого хотят все мужчины.

Она не ошиблась. Он и правда хотел этого, но не станет это брать. Он этого вовсе не ожидал. Сам не зная почему, он догадался, что другие поступали именно так, и тут же опустил руки, подавляя поднимавшееся внутри желание. Он пошел к двери, напоследок еще раз попросив ее поспать.

– Вы правда уходите? – спросила она неуверенно. С надеждой.

– Вы хотите, чтобы я остался?

Она помедлила, и он подметил, что сочувствует ее нерешительности. В том, что он немного в нее влюбился, ее вины нет. Он влюбился охотно, легко, не заручившись ни ее одобрением, ни согласием, потому что собирался навсегда уехать, а еще потому, что, как она сказала ему, все это было не взаправду.

На его месте должен был быть ее муж. Но его здесь не было. Но это не его, Бутча, дело. И все же ему пора. Если он прямо сейчас не уйдет, то вряд ли успеет на корабль.

– Прощайте, Святая Джейн, – сказал он, гордясь, что не вкладывал в эти слова никакого второго смысла.

Она наморщила лоб, услышав это прозвище:

– Прощайте… доктор Солт.

Она сказала это с облегчением, и он вздохнул, жалея, что все закончилось. Он был дурной человек, подонок, но он дал ей то лучшее, что только мог. Пусть этого было немного, ему не хотелось, чтобы все случившееся оказалось ложью.

Взявшись за ручку двери, он признался:

– Я не врач, Джейн.

– Что?

– Я не врач. Я не говорил, что я доктор, – пояснил он, встретившись взглядом с ее темными, широко распахнутыми глазами. – Так решил мистер Туссейнт. Я просто немного знаю про круп, ипекакуану и дифтерию. Да, боюсь, у бедняжки Гаса дифтерия. Но он выкарабкается. Я видел людей в куда более тяжелом состоянии. Так что, когда мистер Туссейнт решит вас проведать, попросите его пригласить настоящего врача. Скажите, что у Гаса дифтерия, и не двигайтесь с места, пока он не выздоровеет.

Он вышел из комнаты и, не оглядываясь, закрыл за собой дверь. Коснулся пальцами губ и попытался не представлять себе, что она теперь о нем думает. Он привык к тому, что люди его боялись, разочаровывались в нем, но сегодня, выходя из гостиницы, он и правда чувствовал себя чуточку благородным. Быть может, впервые в жизни. И это чувство ему понравилось.

5

• Но я здесь чужой.
• Так говорят все вокруг.
• Мне не укрыться.

Бородатый незнакомец сразу заметил его мать. На ней было простое белое платье с коричневыми пуговицами и коричневая шелковая шляпа безо всяких украшений, такая огромная, что, не будь подобный размер нынче в моде, прохожие изумленно оборачивались бы вслед ее владелице. Но мода устанавливала законы, и шляпа у матери была не больше, чем у других дам на улицах Парижа. И все же мать отличалась от парижанок. Она была красива. Ни единого изъяна, недостатка, даже чуть заметного шрама, правильные черты лица, идеальная прическа. Вся она, от макушки до пальцев на ногах, была безупречна. Но она родила его. Это изумляло всех, кто был с ней знаком. Огастеса это тоже изумляло и втайне тревожило. Ему, страшилищу, было бы легче, если бы она не была так хороша. Он знал, что ее вины в этом нет, и все же немного винил ее. А еще знал, что и она себя тоже винила. Клеймо, стоявшее на нем, в свою очередь, клеймило ее.

Она заказывала ему капюшоны, в которых открытыми оставались только глаза, нос и рот, но ему в них было неудобно. Они привлекали еще больше внимания, чем его лицо, пугали и его самого, и всех вокруг: люди начинали гадать, что за болезнь скрывается под капюшоном. Уж лучше пусть видят, что это не зараза, но чистое невезение. Так говорила, выбирая для него гувернанток, их экономка мадам Блан: «Это не зараза, а простое невезение». Он радовался, что гувернанток у него больше не будет. Мать сказала, что сама займется его образованием. Конечно, у него были книги, но почти все их придется оставить здесь.

– В Америке тоже будут книги, Огастес. Мы купим тебе новые.

Он все-таки возьмет с собой свои любимые истории о ковбоях – книжечки в мягкой обложке, с листами из грубой бумаги. Если он едет на Запад, то должен знать о ковбоях и конокрадах, законниках и бандитах. Мама говорила, что их дни давно прошли. Что Дикий Запад теперь укрощен. Он надеялся, что это не так. Что он, быть может, отыщет себе местечко среди преступников и бандитов. Он отрастит себе бороду, как у этого незнакомца, и она закроет ему нижнюю часть лица и половину бордового родимого пятна, которое с годами становилось все темнее и плотнее.

Он почти не вспоминал о своем лице, пока не покидал квартиру на рю Ламартин. Но на улице на него глазели, и он сразу обо всем вспоминал. И все же скоро они отправятся в путь, навстречу приключениям, и ему больше не придется думать ни о своем уродстве, ни о квартире, ни о книгах, которые нельзя взять с собой. Он будет думать о будущем. И о свободе. Которая ждет и его самого, и его мать.

– У нас будет новая жизнь, Огастес, – обещала она. – В Америке так много разных людей, понимаешь? И так много разных мест. И мы все их увидим.

Но бородатый незнакомец глазел не на него. Он глазел на его мать, и это было ничуть не лучше. В его взгляде читалось восхищение, к которому примешивалось нечто неожиданное, узнавание, и от этого нервы у Огастеса натянулись до предела, а сердце быстро забилось. Да, люди часто глазели на них с матерью, но в приличном обществе считалось, что невежливо смотреть открыто, что лучше взглянуть исподтишка. Но незнакомец не скрывал своего интереса. Он был одет в превосходный угольно-серый костюм и черную шляпу, чуть темнее, чем его борода. Он смотрел прямо, не отводя голубых глаз, и его неподвижная фигура навела Огастеса на мысль об американских стрелках из его книжек. Ковбоев, которые здорово стреляли, в книжках называли именно так – стрелками.

Огастес попробовал представить себе бородатого незнакомца в ковбойской шляпе, с ружьем за поясом, в сапогах со шпорами, с блестящей золотой звездой на груди. Это оказалось легко – хотя костюм незнакомца мог посоревноваться в элегантности с костюмами богачей, для которых пела его мать. Правда, ни в фигуре, ни в чертах этого человека не было мягкости, обычно присущей богачам, и Огастесу от этого открытия стало чуть спокойнее. Мать всегда говорила, что он хорошо разбирается в людях.

Мужчина глядел на его мать так, словно уже когда-то встречался с ней. Словно был с ней знаком. Да и в его облике было что-то знакомое, едва ли не… родное.

– Мама, мы знаем этого человека? – спросил Огастес.

Мать замерла, он почувствовал, как сжалась ее ладонь вокруг его пальцев. Мама слишком многое скрывает, даже от него.

– Какого?

– Вон того. Он был в клинике. Мадам Моро его ругала. Он на тебя смотрит.

Мама вдруг вздрогнула, а потом взглянула на него и улыбнулась. Мама улыбалась ему одному. Всем остальным в лучшем случае доставался ледяной, ничего не выражающий взгляд. Мадам Блан говорила, что его мать высокомерна. Неприступна.

Незнакомец стоял у дверей клиники. Жена доктора продолжала его бранить, но он уже шагнул вперед и снял шляпу – мужчины часто поступали так, обращаясь к его матери. Жена доктора пришла от этого в еще большую ярость, принялась извиняться перед мамой, а потом вновь напустилась на мужчину, хотя тот, казалось, не понимал ни единого слова.

– Месье Сантьяго, ррради вашей безопасности и безопасности всех, кто посещает нашу клинику, вам следует входить черррез боковую дверь и ждать, пока я вас пррроведу внутрррь. Запомните, нельзя входить и выходить черррез одну и ту же дверррь. Извините, мадам, это просто глупый амеррриканец.

– Все в порядке, мадам Моро, – ответила мама. – Мы… старые друзья.

У мамы друзей вообще не было, и Огастес ошеломленно уставился на нее. Мадам Моро в последний раз фыркнула на незнакомца и удалилась.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила мама.

– Джейн Туссейнт, – проговорил американец, и в следующий же миг Огастес тоже его узнал.

– Вы Ноубл Солт. Мама, это Ноубл Солт! – закричал Огастес.

– Да, – прошептала его мать. – Это он.

Незнакомец протянул Огастесу руку, скользнул взглядом по его щеке, как делали все, но тут же тепло взглянул ему прямо в глаза:

– Огастес Максимилиан Туссейнт, ты вырос в ладного юношу.

– Так вы нас помните! – ликующе выкрикнул Огастес и схватил его за руку. Ладонь у незнакомца была широкая, шершавая, как язык у кошки, и его ладошка утонула в ней целиком.

– Помню. Ты больше не шепелявишь.

Огастес наморщил нос, не зная, что значит это английское слово. Мама быстро пояснила ему на французском.

– Да! Я больше не шепелявлю! – И мальчик рассмеялся. – Но ваши часы я сохранил. – Огастес вытащил из жилетного кармана часы, отцепил от пуговицы цепочку. – Вот, видите?

Он не выпускал часов из рук даже во сне – сжимал их в ладонях и слушал тиканье, пока засыпал.

– Вы произвели на Огастеса сильное впечатление, мистер Солт, – произнесла мама. Она говорила мягко, чуть дрожащим голосом, столь не похожим на обычный ее тон. – Он быстро выздоровел, болезнь отступила почти сразу, но вы оказались правы. У него действительно была дифтерия.

Огастес никогда прежде не видел, чтобы его мать была добра к мужчине. Она не была добра к Оливеру. И к мужчинам, которые платили за то, чтобы она для них пела. И к тем, кто ухаживал за их домом и экипажем, продавал газеты, мел улицы. Она не бывала добра ни с банкиром, ни с мясником, ни даже с Георгом, хотя тот пек чудесные пирожные. Она не была к ним жестока или несправедлива. Она была холодна. Не улыбалась им, не поддерживала разговор. Не отвечала на их вопросы, если те не касались непосредственно дела. Никакой болтовни, всякий раз подытоживала их экономка. Только дела.

– Из всех мест в мире, из всех парижских врачей… вы выбрали доктора Моро? Вы ведь к нему пришли? Вы больны? – спросила мама у Ноубла Солта.

Огастес глядел на нее, раскрыв рот. В ее тоне слышались искренний интерес и беспокойство.

– Я не болен. Нет. Доктор Моро… мой коллега, – отвечал Ноубл. – Но, как вы слышали, они больше не хотят меня видеть. Я зашел через неверную дверь. Но благодаря этому встретил вас с Огастесом.

– Доктор Моро делает людям новые лица. Но мне он не сделает новое лицо, – объяснил Огастес.

Его мать вздрогнула, а Ноубл Солт промолчал. Он сдвинул шляпу на затылок, и Огастес вдруг испугался, что он просто уйдет и они больше никогда его не увидят.

– Мы… некоторое время… к-консультировались с ним, – сбивчиво пробормотала мама. – Он пробовал лед, разные мази и даже пересадку кожи. От этого лечения мои сбережения сильно уменьшились, а Огастесу стало хуже, и физически, и эмоционально. Я обратилась к доктору Моро, потому что его считают… новатором и… неординарным специалистом. Но мы к нему не вернемся.

– Мы поедем в Америку! – не сдержавшись, прошептал Огастес. Конечно, Ноублу Солту можно об этом сказать, а Люк, их шофер, ни слова не понимает по-английски.

Мать не стала его упрекать, но он почувствовал, как она сильнее сжала его руку. Люк по-прежнему ждал их у дверцы автомобиля и с большим интересом наблюдал за беседой.

Мать обернулась к Люку и на французском велела вернуться за ней через час. Она сказала, что проконсультируется еще с одним врачом, коллегой доктора Моро, и ей понадобится чуть больше времени.

Люк нахмурился, но потом пожал плечами. Он привык к посещениям врачей и не счел это подозрительным. Он сразу уселся в автомобиль, и тот, фырча и покачиваясь, отъехал от тротуара и покатил по улице.

– Здесь за углом чудесный парк, мистер Солт, а рядом со входом кондитерская, где продают восхитительные пирожные. Вы позволите нам ненадолго вас задержать? Я так и не сумела вас отблагодарить, но мне кажется, что сегодняшнюю нашу встречу подстроило Провидение.

– Мама, неужели он пойдет с нами? – Огастес не мог поверить своим ушам.

Ноубл Солт помедлил. Он проводил взглядом отъехавший от тротуара автомобиль, сидевшего за рулем Люка.

– Месье Солт? Прошу, идемте с нами! – взмолился Огастес.

– Хорошо, – кивнул тот. – Тогда веди нас.

Огастес попробовал было идти спокойным шагом, но оказалось, что рядом с Ноублом Солтом он может лишь весело скакать.

– Где вы остановились, мистер Солт?

Вопрос матери прозвучал поспешно, высокопарно, и Ноубл Солт помедлил. Огастес делал точно так же, когда не хотел отвечать.

– У вас до сих пор пистолет в ботинке? – выпалил Огастес, вновь не сумев сдержаться.

– Да, – с облегчением в голосе признался тот.

Ноубл Солт был рад, что ему не пришлось отвечать на вопрос Джейн. Его искренность рассмешила Огастеса.

– Можно мне посмотреть? – спросил мальчик.

– Нет.

– Огастес, – вмешалась мама, – будь вежлив.

– Зачем вам пистолет, месье? – спросил Огастес, изо всех сил стараясь, чтобы его вопрос прозвучал менее настойчиво и более вежливо. – Вы врач. Вы не можете стрелять в людей.

– Я не врач.

– Ну конечно, вы врач. И очень хороший. Но еще вы ковбой, правда? – Он так и не смог стереть из памяти фотографию из дома мистера Гарримана.

– Огастес, – вновь оборвала его мать.

Они вошли в кондитерскую, и Огастес мгновенно забыл о пистолете, отвлекшись на ряды восхитительных сладостей.

– Что вы будете, мистер Солт? – спросил Огастес, надеясь, что мать позволит ему попробовать все, что они закажут. Он редко пробовал новое, боясь, что новое лакомство не понравится ему так же сильно, как те, в которых он был уверен. От пирожных жизнь становилась лучше и приятнее.

– Выбери за меня, Гас, – попросил мистер Солт.

– Так меня только вы называли! – воскликнул мальчик.

Ему не было дела до глазевших на него посетителей кондитерской. Владелец был знаком с Огастесом и его матерью и привык к его лицу, но в зале всегда оказывались покупатели, которые, завидев его, морщились или даже уходили, ничего не купив.

Когда-то они с мамой пришли поужинать в один из лучших ресторанов Парижа, и их попросили уйти. Кому-то в обеденном зале не понравилось его лицо. Мама попросила сказать ей, кто именно недоволен, но официант не стал выдавать придирчивого гостя. Тогда она встала и с очаровательной улыбкой, играя ямочками на щеках, спела для всех в ресторане арию, а когда допела и послышались бурные аплодисменты, объявила, что ее зовут Джейн Туссейнт, что она будет целый месяц выступать в Версале, но, к несчастью, больше не посетит этот ресторан, потому что кому-то из гостей не понравилось родимое пятно на лице ее сына. Все в зале смущенно уставились в тарелки, а официант, краснея от стыда, принялся отзывать свою прежнюю просьбу. Джейн просто доела ужин, велела Огастесу очистить тарелку и, взяв его за руку, вышла из ресторана.

Мама всегда была такой, всегда защищала его, даже когда ему не хотелось, чтобы она это делала.

– Нам нельзя прятаться, Огастес, нельзя совать голову под крыло лишь потому, что кто-то считает себя лучше нас. Я пою, чтобы все знали, что лучше меня никого нет, а значит, нет никого лучше тебя. Я бросила в их жалкие лица тот факт, что они оскорбили лучшее сопрано Парижа. И я этого не забуду и не прощу.

Когда Огастес прижался носом к стеклянной витрине кондитерской, в зале показалась дочь владельца, ровесница Огастеса. Она махнула ему рукой:

– Привет, Огастес.

– Привет, Моник.

Она всегда была к нему добра. Поначалу она задавала вопросы насчет его лица, но на них всегда легко было ответить. Получив ответы, она больше не возвращалась к этой теме.

– Пойдем, я покажу тебе котенка. У него очаровательное черное пятнышко на правой щеке, прямо как у тебя, поэтому я назвала его в твою честь. Я так и думала, что ты сегодня зайдешь, ведь ты по понедельникам бываешь у доктора Моро.

– Моник, отведи Огастеса за прилавок и ни в коем случае не пускай котенка в кухню.

Огастес сразу последовал за Моник – мама всегда позволяла ему с ней поиграть. Напоследок он обернулся и, надеясь, что мама расщедрится, прибавил ко всему, что уже успел заказать, кусочек лимонного пирога. Мама и мистер Солт по-прежнему изучали ряды эклеров, пирожных и тортов, но мама что-то увлеченно говорила, стоя гораздо ближе, чем считалось приличным, а мистер Солт так же увлеченно слушал, сцепив за спиной руки, чуть ли не касаясь ее склоненной головы своей головой. Мама любила сладости почти так же, как Огастес, но ему показалось, что сейчас взрослые говорили вовсе не о том, что будут заказывать.

– Огастес, идем, – нетерпеливо окликнула Моник, и он кинулся следом за ней за прилавок, не желая расстраивать подругу даже из-за столь нежданного гостя, каким был Ноубл Солт.

Бутча обругали, потому что он вошел через парадную дверь. Но даже если его и предупреждали, что входить нужно с какой-то другой стороны, он этого не понял. Доктор гордился своим английским, но французский акцент у него был такой густой, что Бутчу приходилось вслушиваться в каждое слово, расшифровывать каждый слог. Испанский, который он подучил в Боливии, во Франции оказался бесполезен. Правда, теперь Бутч куда быстрее переходил на язык тела и жестов. К несчастью, язык оружия понимал каждый, так что ему пару раз приходилось прибегать и к нему: он мог при случае припугнуть пистолетом, но только чтобы поскорее донести до собеседника свою мысль.

Жена французского доктора говорила на английском лучше, чем ее муж, но теперь напустилась на него, словно на глупых цыплят, которых он частенько гонял в детстве.

Ее требование показалось ему разумным, но было уже поздно. Она попыталась выгнать его обратно, туда, откуда он заявился:

– Выходите отсюда. Я впущу вас в заднюю дверррь.

Из кабинета врача, где сам он неделю назад получил приведшую его в смятение консультацию, вышла женщина. За руку она держала мальчика лет девяти-десяти. Правая сторона лица у мальчика была темно-бордовой, почти черной, и от этого казалось, что его голова разделена на две части: половина лба, носа и губ оставалась нетронутой, другая, отечная, выглядела так, словно ее по ошибке покрасили не той краской.

На мгновение Бутч замер, уставившись на ребенка, как делает всякий, столкнувшись с чем-то странным. Мальчик отвернулся, и Бутч теперь видел лишь левую, нетронутую половину его лица. Он ощутил прилив сочувствия, а потом вдруг застыл, не веря своим глазам.

– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула жена доктора.

Бутч, не обращая на нее никакого внимания, стащил с головы шляпу. Доктор вышел из кабинета вслед за дамой и мальчиком: он что-то говорил на ходу, и было ясно, что он извиняется.

Дама величаво кивнула, не останавливаясь, и крепче сжала руку ребенка:

– Идем, Огастес. – К мальчику она обращалась на английском, но врача поблагодарила на французском. После этого она наконец смерила его взглядом.

Он мечтал о ней – он всегда был и оставался романтичным дурнем, – но, когда ее взгляд скользнул по нему, в ее глазах и лице ровным счетом ничего не изменилось. Она не замедлила шаг, даже не задержалась, чтобы получше его разглядеть. Она спешила уйти.

– Отойдите в сторону, сэр, – потребовала жена доктора. – Вы нарушили наши правила. Больше не приходите сюда. Мы не станем вас обслуживать.

Он пожал плечами и вслед за дамой с ребенком вышел из клиники, радуясь, что ему в конце концов не придется ничего решать. Ему не слишком понравился план доктора Моро, включавший сломанную челюсть, разбитый нос и измененную форму скул. Врач обещал ему новое лицо и новую жизнь, но он решил, что наверняка найдет кого-нибудь, кто сломает ему нос за бесплатно. А если сменить прическу и не сбривать бороду, никто никогда не узнает старого доброго Бутча Кэссиди.

Борода у него росла густо и прекрасно скрывала его столь приметный квадратный подбородок. В молодости он никогда не носил бороды – не мог вытерпеть, что кожа под ней чешется, а сама она колется, что во время еды в ней застревают крошки, а по ночам в нее набиваются ползучие гады. Волосы у него тоже отросли, но он гладко зачесывал их назад с широкого лба, а на висках и затылке стриг совсем коротко. Они стали еще темнее, хотя и не такими темными, как борода, но он подумывал перекрасить и их, и бороду в черный цвет, чтобы стать еще менее узнаваемым.

Дама смотрела на сверкающий новый автомобиль, что приближался к ним, огибая экипажи и пешеходов, а мальчик смотрел назад, на него. Конечно, Огастес его не узнал. Ему тогда было года четыре, – пусть даже он и казался не по годам развитым, – и встретились они в другом городе, на другом конце света.

Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила Джейн.

С тех пор как он покинул Штаты, прошло шесть долгих лет, а Ноублом Солтом он пробыл всего лишь день, и все же он шагнул к ней, сжимая в руке свою шляпу, мгновенно входя в роль.

Они пришли к доктору Моро с той же целью, что и он сам. Ради нового лица. Но гений доктора Моро ограничивался носами и подбородками, и Огастеса с его бордовой, распухшей щекой ждала неудача.

Бутч не стал говорить, что сочувствует мальчику. Лицо у Огастеса было милое. Но спокойной, неприметной жизни ему с таким лицом не видать.

Они предложили их проводить, зайти вместе в кондитерскую, прогуляться по парку, и он покорно пошел, переставляя одеревеневшие ноги, едва дыша, лишь бы не очнуться от этого чудесного сна. Он был так одинок.

А потом Огастес ненадолго улизнул, и Джейн зашептала, быстро, настойчиво. В ее английском теперь слышался явный французский акцент, не то что при их первой встрече. Впрочем, возможно, она просто отвыкла на нем говорить. Ощущение нереальности никуда не делось, и он с трудом мог сосредоточиться на ее словах, потому что не успел еще привыкнуть к тому, что их произносила она. Джейн Туссейнт стояла с ним рядом, а колокольчик над входом в кондитерскую все тренькал, пытаясь его разбудить.

– Я хочу нанять вас, сэр.

– Для чего?

– Для защиты.

Он ошеломленно уставился на нее.

– Я отправляюсь на очередные гастроли по Америке… Как в тот раз, когда мы с вами встретились.

– Я не вернусь в Америку, – сказал он, и от этих слов, произнесенных вслух, пусть даже лишь шепотом, чуть не расплакался. Он соскучился по дому. Он был страшно одинок. И ему так сильно хотелось домой.

– Вы хороший человек, мистер Солт? Благородный, как и ваше имя? – не сдавалась она, не глядя на выставленные в витринах пирожные.

Она раскраснелась, глаза у нее блестели, и он испугался даже, не больна ли она.

– Нет, мэм.

Ее брови взлетели вверх, за ними последовали уголки губ, – он сумел ее удивить, – а на правой щеке показалась ямочка. Он ошеломленно глядел на эту ямочку, не в силах отвести глаз.

– Значит, вы не хороший человек? – переспросила она, хотя он знал, что она и в первый раз услышала его ответ.

– Нет, не хороший.

– Но… я могу кое-что вам доверить?

– Что именно, мэм?

– Своего сына и… себя.

– Я не имею привычки обижать женщин и детей, если вы об этом.

– Вы не имеете такой привычки?

– Я в жизни не обижал детей и женщин.

– А что насчет других мужчин? Имеете ли вы привычку обижать мужчин? Вы опасны?

В ее голосе так явно звучала надежда, что он чуть расслабил застывшую от напряжения спину, улыбнулся ей уголком рта:

– Я не люблю обижать других людей. Но мне доводилось их обижать. И я смогу снова… обидеть кого-то, если в том будет нужда.

– Вы умеете стрелять?

– Вы просите меня кого-то убить, мисс Туссейнт?

– Нет! Mon dieu[12], конечно, нет. Мне нужна охрана. Личный охранник. А вы к тому же американец. Мне нужен американец.

Он не мог вернуться назад. Он отчаянно хотел вернуться назад. Он замотал головой, но ее шепот сменился нескончаемым потоком слов:

– Все уже устроено. Но мне необходима охрана. – Она никак не могла подобрать верное слово.

– Телохранитель?

– Да… телохранитель.

– И вы хотите нанять меня? – Его охватило нестерпимое желание расхохотаться. В последнее время он так мало смеялся. В последние годы в его жизни было так мало приятного.

– Вы только что сказали, что носите в ботинке пистолет. Если я правильно помню, у него большая деревянная рукоятка. Кажется, это кольт сорок пятого калибра.

При этих словах смех, что бурлил у него внутри, рассеялся.

– Да будь я проклят.

– Вы когда-нибудь убивали?

Он ошарашенно глядел на нее сверху вниз.

На щеках у Джейн Туссейнт алели пятна румянца, вся она буквально дрожала от тревоги.

– Сегодня вечером, в семь, я пою в Опера Гарнье. Это опера. «Богема». Для вас будет оставлено место… в первом ряду. Вы придете?

Голова у него кружилась, но все же он осознал, что есть вопрос, на который ему необходимо сейчас же получить ответ.

– Где ваш муж?

– У меня нет мужа.

Он нахмурился. Эту деталь он запомнил очень четко. У Джейн Туссейнт был муж.

– Насколько я помню, его звали Оливером. Он был так стар, что годился вам в дедушки. А еще он отправил вас прочь с первым встречным и не удосужился даже узнать, пережил ли ваш мальчик ту ночь.

– Он думал, что вы доктор. Вы и сами тогда этого не отрицали, и, судя по всему, он не зря вам доверился, хотя я так и не сумела себе объяснить, ради чего вы пошли на такое.

Он тоже не мог себе этого объяснить и потому даже не пытался. За свою жизнь он совершил тысячи импульсивных, нелепых поступков и ни один из них не мог толком объяснить. В голове у него прозвучали строки, и он постарался их запомнить, чтобы позже записать в свою книжечку.

– Оливер мертв, – сказала она, очертя голову бросаясь к цели. Она и сама чем-то напоминала перекати-поле. – Гастроли спланированы. Билеты на пароход куплены. Даты назначены. Мне нужен сопровождающий. Нам. Мне и Огастесу.

Она кашлянула, прочищая горло, и распрямилась, встретилась с ним глазами, придала лицу безмятежное выражение.

– Я вам хорошо заплачу, – прибавила она.

– Эти гастроли устроили вы сами, – проговорил он. – Нет никакого начальника, который будет дышать мне в затылок и говорить, что делать?

– У меня есть импресарио, в каждом городе нанят оркестр с дирижером, но начальника нет… И мужа тоже. Я сама все устроила, так что дышать вам в затылок и говорить, что делать, тоже буду я. Вам нужно будет делать все, о чем я вас попрошу.

Отчего-то мысль об этом его совершенно не огорчала. А еще он понимал, что она и представить себе не может, как двусмысленно звучит ее предложение.

Она боялась, что он откажется. Он видел этот страх в каждом ее движении, в том, как она едва осмеливалась дышать. Джейн Туссейнт была в отчаянии.

– Мне бы не хотелось обсуждать это в присутствии сына. Вы придете сегодня вечером? – с мольбой в голосе спросила она.

Он зачарованно кивнул, и уже в следующий миг рядом с ними появился Огастес. Он подоспел как раз вовремя, спас Бутча от Джейн – а может, наоборот, Джейн от Бутча, – и охотно выбрал им всем пирожные.

6

• Благороден тот,
• Кто отдаст жизнь за других.
• Жаль, это не я.

Через месяц после встречи с врачом, который не был врачом, Джейн Туссейнт увидела полицейский циркуляр, в котором сообщалось, что власти разыскивают некоего Бутча Кэссиди. С листка объявления на нее смотрел Ноубл Солт, глаза его были серьезны, губы трогала чуть заметная улыбка. На снимке в листовке он был без усов и от этого выглядел моложе. И все же она сразу узнала его и, остановившись, уставилась на фотографию, быстро, не веря тому, что видит, прочла подпись. А потом сорвала циркуляр со стены пассажирского вагона.

– Что ты делаешь? – спросил Оливер, жестом подзывая носильщика к груде их багажа.

– Это доктор Солт, – ответила она, не отрываясь от глубоко посаженных глаз на фото.

Снимок был черно-белым, но она знала, что в жизни эти глаза сияют яркой, искренней голубизной.

– Кто?

– Врач, который вылечил Огастеса… Это он.

– Что за глупости, – буркнул в ответ Оливер.

Когда Огастес заболел, он действительно посылал за врачом. За кузеном жены Эдварда Гарримана, мужчиной с землистым лицом и запавшими глазами по имени Вирджил Солт. Доктор Вирджил Солт явился в гостиницу вскоре после того, как оттуда ушел первый доктор Солт, устало извинился, что не пришел накануне, и в свое оправдание сослался на вспышку дифтерии в городе. Еще он подтвердил, что никогда не слыхал про Ноубла Солта.

– Моего брата зовут Джаспером, сына – Алонсо, отца – Тедди, а сам я Вирджил. У нас есть еще кузен, Норман. Все мы врачи, но Ноублов среди нас нет. – Он устало усмехнулся, мельком заглянул Огастесу в горло, скользнул рукой по его прохладному лбу и объявил, что худшее позади. Уходя, он оставил растерянной Джейн крупный счет и «целебную мазь для лица мальчика», оказавшуюся такой же бесполезной, как все ее расспросы.

Оливер передал мистеру Гарриману чек для доктора Солта в тот день, когда они сели в принадлежавший магнату поезд и отправились в путь, продолжая гастроли.

Оливер не участвовал в лечении Огастеса. Ему нужно было умасливать, льстить и жать руки. Он был честолюбцем без примеси благородства. Ее успех был его успехом, ее будущее – его будущим. В ту ночь, когда Огастесу стало лучше, он наверняка лег лишь с рассветом, а до того сделал все возможное для Парижского соловья и Консерватории Туссейнт. Она его ни в чем не винила. Они заранее обо всем договорились. Она не нуждалась в его присутствии у постели больного сына.

Она не рассказала ему о той длинной, странной ночи, потому что сама не знала, что думать. Не знала, что делать с Ноублом Солтом. И с собой.

Она не понимала, почему поцеловала его. На нее это не было похоже. При мысли об этом она грустно усмехнулась. Нет, совсем не похоже. Можно было бы все списать на чувство благодарности, на волну облегчения, захлестнувшую ее, когда она поняла, что Огастес мирно спит рядом с ней, сжимая в руках часы, которые дал ему Ноубл Солт, и что кожа у него влажная и прохладная. Но дело было не в этом. Не только в этом.

Она ясно дала ему понять, что ему нужно уйти, и он тут же собрался, учтиво, мягко, словно не просидел всю ночь в неудобном кресле, оберегая их сон. Он скользнул взглядом по ее лицу, по фигуре, и она сразу увидела, что он восхищается ею. Он ведь слушал ее три вечера подряд!

Она испугалась, но не так, как обычно пугалась мужчин. Нет, она по какой-то неведомой причине испугалась, что никогда больше его не увидит, и при мысли об этом ее вдруг пронзила острая боль. Она никогда не влюблялась, никогда прежде не восхищалась ни единым мужчиной. Он был так хорош собой и так нежен. Вот почему она поцеловала его. И снова испугалась, потому что он ответил на ее поцелуй, и в его поцелуе чувствовалось желание.

Ноубл Солт знал, что делает. А она не знала.

То был ее первый настоящий поцелуй. Нежный, искренний. Но она почувствовала лишь привкус своего ужаса. Он тоже почувствовал этот привкус и сразу отпрянул, и по лицу его разлилось сожаление. Она едва не поцеловала его еще раз, потрясенная тем, что растратила всю свою вдруг обретенную смелость на ничем не примечательное прощание.

С фотографии в циркуляре на нее смотрел Ноубл Солт. Джейн была в этом уверена, но Оливер принялся ее торопить. Гастроли продолжались, впереди ждала еще дюжина городов, и Оливера куда больше тревожили их сундуки и гостиничные номера, чем поблекшее объявление на стене салон-вагона. Огастес тоже цеплялся за ее юбку, спеша выйти на перрон и размять ноги.

Она скатала плотный лист циркуляра в трубочку и убрала в ридикюль.

В объявлении его называли Бутчем Кэссиди.

Бутч[13]. Какое жуткое имя. Почти такое же нелепое, как ее собственная фамилия. Интересно, отчего его так прозвали. У подобных имен всегда есть история. Имя ему не шло, так что как она ни старалась, но про себя всегда звала его Ноублом Солтом.

В этом не было смысла. В нем не было смысла. В циркуляре говорилось, что он вооружен и опасен, что его ищут, потому что он совершил множество ограблений и орудовал в разных штатах. Пассажирам предлагалось внимательно оглядеть своих спутников и лишь затем садиться в поезд, ведь тем же поездом могли ехать бандиты: полиция разыскивала не одного только Ноубла Солта, точнее Бутча Кэссиди. Власти предупреждали, что сообщником Кэссиди является некий Гарри Лонгбау по прозвищу Сандэнс-Кид, и полагали, что преступники скрываются вместе.

Она стала высматривать Ноубла Солта среди зрителей в каждом зале, где пела, и всякий раз, уходя со сцены, ждала, что он выйдет ей навстречу из-за кулис. Потом она решила, что ей все это просто пригрезилось. Но у Огастеса остались его часы, дорогая вещица, и он тоже без конца вспоминал про доктора Солта.

– Мама, он ушел, не попрощавшись. Я хочу снова его увидеть. У него был револьвер. Помнишь пистолет у него в ботинке?

Она все помнила – но ведь они путешествовали по Америке. К тому же тогда она была так измучена, а Огастес так сильно болел. Он даже не доставал пистолет и не предлагал мальчику его подержать. Он просто спокойно ответил: «Это для защиты. Я не всегда знаю заранее, с кем придется иметь дело». А потом опустил штанину и прикрыл черную рукоятку, и Огастес, поглощенный своей болезнью, не стал его ни о чем больше расспрашивать.

Когда ее американские гастроли окончились, они с Огастесом и Оливером прибыли обратно в Нью-Йорк. Им предстояло сесть на корабль и вернуться в Париж, но прежде мистер Гарриман с женой на три дня пригласили их к себе в имение, в Арден[14]: там она пела для влиятельных гостей и гуляла с Огастесом, радуясь небольшой передышке перед отплытием домой.

Гарриман был невысокий человечек, остроглазый и быстрый, в круглых очках, сидевших на кончике мясистого носа, который казался еще крупнее благодаря оттенявшим его густым усам. Усы висели под носом подобно буферу, что приделан спереди к паровозу: они закрывали и рот, и почти весь небольшой подбородок. Казалось, Гарриману вовсе не интересна ни она сама, ни ее пение, но ему очень хотелось порадовать семейство Карнеги, владельцев мюзик-холла, в котором она дала свои первые американские концерты.

Он доверил Туссейнтов заботам своей жены Мэри, и та все три дня хлопотала вокруг них. Она была любезна, приветлива и добра к Огастесу – в восемьдесят восьмом у нее умер сын, его ровесник, – но все же не удержалась и пригласила своего кузена, доктора Вирджила Солта, еще раз взглянуть на его лицо.

– Ну конечно же, с этим можно что-то сделать, – приговаривала она, качая головой и прижимая пальцы к щеке мальчика. – Ах, как мне жаль бедняжку.

Мистер Гарриман предварил выступление Джейн строгим поклоном и коротко напомнил своим гостям, что и сам увлеченно занимается «филантропией в музыкальной сфере».

Оливер аккомпанировал ей на рояле, то и дело переводя взгляд с нее на сидевших в углу Эндрю и Луизу Карнеги. Оливер слышал, что они восхищаются талантом Джейн.

Карнеги, железнодорожный магнат и крупный сталепромышленник, был невысок, как и Гарриман, но выделялся величественной осанкой, благородной белой бородой и любознательностью во взгляде. Он попросил Джейн спеть «О плачь же, плачь же», песню, которую она исполняла в тот вечер, когда встретила Ноубла Солта, и радостно захлопал, когда она спела и традиционную версию, и более современный вариант. Обе песни были бесконечно печальными и очень шотландскими по духу.

Глаза у мистера Карнеги увлажнились, и он попросил ее спеть снова, без музыки, «так, словно вы стоите на холме и глядите на море», а когда она допела, поблагодарил и ее, и мистера Гарримана за «чудеснейший вечер».

В нижней гостиной манхэттенского дома Карнеги, ребенком эмигрировавшего из Шотландии в Америку, якобы имелся орган, и Оливер, как истинный импресарио, предложил устроить так, чтобы Джейн спела и там. Карнеги отвечал, что очень хотел бы этого, но Оливер, к счастью, не стал настаивать.

Когда беседа переключилась на деловые вопросы – мистер Карнеги недавно продал свою фирму Д. П. Моргану за четыреста восемьдесят миллионов долларов, – о Джейн забыли. Дети нехотя предложили Огастесу присоединиться к игре в крокет, что шла на просторной лужайке к югу от дома. Оливер вслушивался в разговоры мужчин, ожидая возможности перехватить инициативу. Талант Джейн многое дал им обоим, и все же его не хватало, чтобы удовлетворить все амбиции Оливера.

– Джейн уверена, что видела его в Карнеги-холле, – услышала вдруг она; Оливер произнес эти слова громким голосом.

– О ком это он, дорогая? – спросила стоявшая неподалеку миссис Гарриман, прерывая беседу с группкой дам.

Джейн мотнула головой, притворяясь, что не понимает, но Оливеру уже удалось завладеть вниманием мистера Гарримана и мистера Карнеги. Оба дельца не сводили с него глаз.

– Бутча Кэссиди… бандита… Так, Джейн? Она говорила об этом очень уверенно, а я знаю, что она не склонна выдумывать. Она увидела в поезде полицейский циркуляр и узнала его.

Мистер Гарриман смерил ее взглядом, в котором было куда больше заинтересованности и внимания, чем когда-либо прежде, и двинулся к ней. За ним по пятам шел Карнеги, а замыкал шествие Оливер, сияя торжествующей улыбкой. Ей захотелось его ударить. Когда она заметила в поезде тот циркуляр, он от нее отмахнулся. Он об этом больше не вспоминал, и она тоже не заговаривала на эту тему. Но теперь он вел себя так, словно заранее приготовился к столь неожиданному повороту в беседе.

– Мы подумали, что это доктор Солт. Мы ведь вызвали его к мальчику, – продолжал Оливер, изо всех сил стараясь поддержать разговор. – Джейн, каким именем он тогда назвался?

– Никаким, – солгала она. – Как сказал мистер Туссейнт, мы тогда сочли, что он и есть доктор Солт. Оливер убеждал меня, что я ошиблась, когда увидела то объявление, – спокойно прибавила она, сверля мужа взглядом. – Боюсь, что многие американцы кажутся мне похожими друг на друга.

– Но почему тот человек оказался за сценой? – спросил Карнеги.

– И почему позволил вам думать, что он – кто-то еще? – прибавил Гарриман.

– Мы решили, что его прислали вы, – отвечал Оливер. – А он не стал исправлять нашу ошибку. Он проводил Джейн и мальчика в наш номер в гостинице и помог Огастесу.

Дамы ахнули, а Гарриман раскрыл рот от изумления.

– Бог мой, вот это да! – Карнеги нахмурился. – Миссис Туссейнт повезло, что она осталась в живых. И мальчику тоже.

– Кто знает, может, он хотел их похитить и потребовать выкуп. Этого я всегда боюсь больше всего. – И миссис Гарриман вздрогнула.

– Но он ничего такого не сделал, – возразила Джейн. – Он вел себя очень любезно и предупредительно. Он помог Огастесу и ушел. Я думаю, тот человек просто очень походил на бандита. Конечно, нам всем хотелось бы вообразить невесть что, вот только тот человек был истинным джентльменом. Прошу прощения, что мой рассказ вас разочаровал.

Интересно, что подумали бы все эти богачи, если бы узнали, что она когда-то ловко очищала чужие карманы. В Ардене, где ее окружали синее небо, зеленая трава, хрустальные бокалы и тончайший фарфор, она все время боролась с желанием что-нибудь украсть. Что угодно, хоть вилку или ложку. Она сунет свой улов в туфлю или в рукав. Она так давно ничего не крала, да и теперь тоже не станет… И все же ей очень хотелось – просто чтобы уравнять чаши весов.

– Идемте со мной, – велел вдруг мистер Гарриман и крепко ухватил ее за руку; она с виноватым видом вскинула на него глаза, возвращаясь к реальности. – Я покажу вам настоящего Бутча Кэссиди.

– Давайте все осмотрим коллекцию Эдварда. Она производит сильное впечатление! – воскликнула Мэри Гарриман, взмахивая руками и собирая гостей.

Дети по-прежнему играли под присмотром гувернантки и няни, и Огастес даже не оглядывался в поисках Джейн. Она позволила Эдварду Гарриману увлечь себя в дом, и они вдвоем возглавили процессию, шагавшую вперед так решительно, словно все гости в шелковых платьях и элегантных костюмах собрались в портовые доки, чтобы встретиться там с вражеской бандой.

Коллекция Гарримана располагалась в помещении, которое он называл кабинетом. Целую стену занимали карты, на которых линиями были обозначены пути следования его поездов. В разных точках карт виднелись булавки, прикреплявшие к стене рассказы о совершенных в этих местах ограблениях. На соседней стене, как в музее, висели статьи, посвященные железнодорожной империи Гарримана и самому магнату, а в придачу к ним десятки любопытных снимков. Ее внимание сразу привлекла последняя фотография, пополнившая коллекцию, – Джейн решила так, потому что та располагалась с самого края.

Она попыталась отвести взгляд, чтобы никто не заметил ее пристального внимания, и задала вопрос, ответ на который знала заранее:

– Это он?

– Да. Это бандит, известный как Бутч Кэссиди. Человек, не дававший мне покоя последние несколько лет. Он грабит поезда и делает это очень хорошо. Но у меня есть основания думать, что он покинул Штаты.

– Откуда у вас эта фотография? – спросил Карнеги, сорвав вопрос у нее с языка. – С виду она будто ненастоящая. Как вам удалось заставить его позировать?

Гарриман, явно довольный собой, ухмыльнулся:

– Этот снимок стоил всей той истории, которая ему предшествовала. Мы хотели договориться о перемирии. Я рассчитывал, что Кэссиди будет работать на меня, станет моим консультантом. Он знает все уязвимые места моих поездов, знает, где на них легче всего напасть. А еще знает все уловки бандитов, от которых мы могли бы защититься. Фотография сделана в тот день, когда мы с ним встретились. Он стоял почти неподвижно, ожидая, пока к нему подойдет адвокат, так что мой фотограф сделал прекрасный снимок. Думаю, он сумел передать его истинный характер.

– Я действительно вижу некоторое сходство, Джейн, но вряд ли это один и тот же человек, – сказал Оливер, внимательно рассматривая снимок мужчины в поношенной ковбойской шляпе: тот стоял на фоне гористой местности, разведя руки в стороны и глядя на что-то за пределами фотографии.

Снимок был потрясающий, вполне достойный места в музее. Джейн решила, что дом Гарримана и есть своего рода музей.

Человек, с которым они столкнулись в Карнеги-холле, действительно не слишком походил на пропыленного ковбоя со снимка. Одежда была совершенно другая. И фон. И все же Оливер ошибся. Это был один и тот же человек.

Она подошла ближе, притворившись, что хочет рассмотреть его лицо, хотя ей это было не нужно. Взгляд Ноубла Солта, полный смирения и грусти, встретился с ее взглядом, и она потрясенно отвернулась. И сразу отошла.

– Вы правы. Вряд ли это он, – непринужденно заметила она. При необходимости она могла великолепно сыграть любую роль. – Где была сделана эта фотография?

– Неподалеку от границы Айдахо и Юты. На заброшенной почтовой станции. От этого места нас сейчас отделяет целый мир. Целый мир, – повторил Гарриман и вздохнул так, словно тосковал по тому миру.

– Я бы сказала даже, что тот мир и наш ничем не похожи друг на друга, – произнесла она, не отводя глаз от бандита.

– Конечно, – кивнул Гарриман.

Джейн никогда не сомневалась в том, что Бог есть. В конце концов, в одном только Лондоне сосуществует миллион разных миров. Еще миллион – в Париже, еще миллион – в Нью-Йорке. И все они почти никогда не пересекаются. Она считала, что небеса – лишь еще один мир, недосягаемый для человека. Мужчина на снимке существовал в своем, отдельном, особом мире.

Она не могла оторвать глаз от снимка, а Гарриман продолжал рассказывать, радуясь, что она проявляет неподдельный интерес к главному предмету в его коллекции.

– Он примечательный человек, – проговорил Гарриман.

Карнеги уже отошел, Мэри Гарриман тоже двинулась к выходу из кабинета, уводя за собой дам. Бандит мало кому был интересен так, как ей.

– Но чтобы он оказался в Карнеги-холле… это бессмыслица, – продолжил он. – Правда, он очень непредсказуем. Наша последняя попытка встретиться с ним закончилась полной неудачей… Но, может… – Он потянул себя за вислый ус, снова взглянул на карту. – Сообщите мне, если еще когда-нибудь увидите этого человека. И не дайте ему себя провести. Он не тот, кем кажется. Он ловок. Неуловим. Ему нельзя доверять.

– Конечно, – отвечала она, хотя и не была согласна с магнатом. Она знала, что может доверять мужчине со снимка. Чувствовала это. – Конечно, я вам сообщу. Только это был другой человек.

Позже, ночью, когда все в доме уснули, она потихоньку спустилась в кабинет, где хранилась коллекция Гарримана. На следующий день они уезжали, и ей хотелось в последний раз взглянуть на фотографию, осмотреть коллекцию так, чтобы ей при этом никто не мешал.

Она ожидала, что дверь в кабинет будет заперта, но, когда закрыла глаза, лелея надежду, и повернула ручку, дверь подалась. Никто ее не запирал. В камине чуть мерцали угольки. Она решила, что Гарриманы уже наверняка спят, зажгла лампу и в тишине принялась изучать статьи, которые Эдвард Гарриман старательно вырезал, обрамлял и закреплял в соответствовавших им точках на карте. В статьях говорилось о кражах. Она все прочла, изучила на карте все места, где были совершены преступления.

Она не могла соединить мужчину, который ей так помог, с тем, кто взрывал динамитом стенки вагонов и опустошал сейфы в банках. Судя по всему, он любил динамит.

– Мама?

Она тихо вскрикнула, вскинула руку, словно защищаясь, и смахнула со стены фотографию Бутча Кэссиди. Рамка с грохотом рухнула на пол.

В дверях стоял Огастес, широко раскрыв темные глаза, весь дрожа под ночной рубашкой. На его так непохожих друг на друга щеках блестели слезы.

– Ты меня бросила! Ты бросила меня и не вернулась!

– Прости, мой дорогой, – выдохнула она и опустилась на колени возле упавшей фотографии, оценивая ущерб. – Стой там. Тут могут быть осколки, а ты босиком.

Огастес медленно двинулся к ней, не обратив внимания на ее слова. Стекло в рамке треснуло, планки разошлись, и стали видны соединявшие их маленькие гвоздики.

Она подняла рамку и аккуратно перевернула ее изображением вверх. Огастес прижался к ее плечу и вгляделся в снимок, забыв про слезы.

– Мама… Это Ноубл Солт! – воскликнул Огастес. – Он ковбой!

– Тише, Огастес, – умоляюще прошептала она. Теперь уже нельзя было ничего поделать. Кто-то в доме наверняка слышал шум. – Ты сейчас всех разбудишь.

Она опустила снимок на пол, туда, куда он упал, и понадеялась, что мистер Гарриман решит, что рамка упала сама собой. Она взяла сына на руки, прикрутила лампу и поспешила к лестнице, оставив Ноубла Солта на произвол судьбы.

Наутро никто не упомянул о ночном происшествии. Когда слуга явился забрать багаж и отвезти их к пароходу, мистера Гарримана не было дома, но разбитую рамку он уже обнаружил. Он вытащил фотографию и положил ее на свой стол.

Это было неправильно. Она понимала, что так нельзя, но снимок принадлежал ей. Он принадлежал ей.

Не успев толком все обдумать, она скрутила фотографию в плотную трубку, сунула себе в рукав, как собиралась поступить со столовым серебром Гарриманов, и застегнула манжету, чтобы сверток не выпал. А потом спустилась в вестибюль, где ее уже ждали Оливер и Огастес.

Прежде чем Эдвард Гарриман узнает, что фотография пропала, они уже будут на пути в Париж.

Вернувшись обратно в Париж, она принялась собирать все, что могла найти, не только о нем, но и в целом о Диком Западе. Она искала его имя в заголовках, но истории о ковбоях повествовали в основном о тех, кого уже давно не было в живых. Судя по всему, Бутч Кэссиди был «последним в своем роде».

Она обшаривала все газеты, которые только могла добыть, в поисках упоминаний о нем и его выходках, но сумела обнаружить лишь краткую заметку о налете на поезд, направлявшийся в Сан-Франциско. Задержанный властями грабитель, Ван Паркер, считавшийся подельником Бутча Кэссиди, уже давал показания.

Она отыскала три книжечки историй о Бутче Кэссиди и Диком Западе, где каждая новая небылица казалась еще более немыслимой, чем предыдущая. Единственная легенда, в которой она отдаленно угадала знакомого ей мужчину, повествовала о зиме, когда было так холодно, что почти весь скот вымерз, – в книжке говорилось про «великий падёж», – и людям тоже пришлось нелегко. По замерзающему Дикому Западу поползла эпидемия дифтерии. Бутч Кэссиди, работавший тогда пастухом на ранчо Симпсона, развозил по всему штату лекарство, которое готовила и разливала по склянкам миссис Маргарет Симпсон. Это спасло жизнь многим детям, и слава Бутча прогремела по всему Западу. Если все это было правдой, он заслужил награду, а не петлю, которая грозила ему, если бы он попался в руки властям.

Он был загадкой – грабил банки и отбирал заработки у шахтеров, но всегда ухитрялся убраться по-хорошему и якобы никого не убивал. Конечно, то было слабое утешение. Истории о ковбоях печатали не ради фактов, но ради захватывающих историй, и потому сложно было понять, что в них правда, а что выдумка, созданная лишь для того, чтобы книжки бойчее продавались.

Порой она доставала украденный снимок и объявление, рассматривала его лицо, проигрывала в голове каждый миг той ночи, когда они встретились. Ей помог бандит. Ее целовал бандит. Какую ошеломляющую историю она могла рассказать! За информацию, которая помогла бы его отыскать, обещали премию. Она могла бы описать все, что знала, и отправить в Детективное агентство Пинкертона по адресу, указанному внизу объявления. Могла продать свой рассказ в газеты. Но она этого не сделала.

Она положила снимок и объявление под стекло на своем туалетном столике – как образцы в лаборатории, – а сверху накрыла плотным кружевом и поставила вазу с цветами из шелка.

Шли годы, книжицы о ковбоях перешли от нее к Огастесу, и он еще пополнил коллекцию. Истории завораживали его так же, как и ее, хотя она никогда не рассказывала ему, как связаны между собой Ноубл Солт и Бутч Кэссиди. Оба знали, что Ноубл Солт принадлежал только им двоим, и Огастес всегда говорил о нем так, словно тот подарил ему жизнь, а не просто оставил золотые карманные часы и не просидел рядом с ним долгую, мучительную ночь.

Когда она увидела его в клинике, так сильно переменившегося и все же такого знакомого, то почувствовала, что он будто бы наконец услышал ее молитвы и явился ее спасти. И это было уже чересчур. Она путалась в словах, дрожала и заикалась. Даже Огастес заметил, что ей не по себе. Но у нее было так мало времени… И встреча с ним показалась ей чудом.

7

• Когда в сугробах
• Розы расцветут, назад
• Вернется милый.

Артисты часто просили оставить места в зале для своих родных и друзей, но Джейн никогда ничего такого не делала. Она боялась, что привлечет ненужное внимание, что у нее за спиной станут шушукаться, но директор зала не стал задавать вопросов. Он лишь пообещал обо всем позаботиться, а незадолго до начала спектакля сообщил, что джентльмена, как она и просила, усадили на крайнее место в первом ряду.

Директор не был ни слишком услужлив, ни любезен, и она сухо поблагодарила его. Артисты не фамильярничали с работниками театра. Оливер считал, что так правильно. «Дистанция добавляет тебе таинственности. Ты красивая, загадочная женщина, чей голос заставляет слушателей рыдать. Больше о тебе ничего не нужно знать».

Оливер был кузеном покойного лорда Обри Туссейнта, графа Уэртогского, и при всяком удобном случае пользовался своей громкой фамилией. Жена этого самого лорда Туссейнта случайно услышала, как поет Джейн, в ту пору воспитанница лондонского сиротского приюта, перевезла ее в Париж и передала в умелые руки Оливера Туссейнта, который на протяжении многих десятилетий растил и холил в своей Консерватории певцов и музыкантов.

Впервые услышав, как поет Джейн, Оливер заплакал и принялся благодарить Господа, словно эту двенадцатилетнюю девочку ему послали в награду за труды.

– Ты изменишь всю мою жизнь, – прошептал тогда он. – А я изменю твою.

С того дня ее медленно, но верно превращали в Джейн Туссейнт, Парижского соловья, а она молча и даже с благодарностью на все соглашалась. Те черты, которые могли не понравиться публике, вырезали скальпелем, а порой выбивали стенобитным чугунным шаром. Она избавилась от просторечного лондонского акцента кокни и приобрела подобающую осанку, манеры, холодность. Ее ни о чем не спрашивали, и она тоже предпочитала ни о чем лишнем не думать. Она просто открывала рот и пела, когда ей велели петь, училась, когда велели учиться, и изнуренно валилась на постель, когда разрешали поспать.

Она не понаслышке знала, что такое голод, одиночество, страх, и оттого все, что происходило с ней теперь, казалось ей куда менее жутким и сложным, чем жизнь на улицах Лондона, среди таких же неотличимых друг от друга крысят, у которых не было ни надежды, ни дома. Она понимала, что ей не просто повезло. Ее спасли, и потому с двенадцати до шестнадцати лет она, ни на что не отвлекаясь, работала, чтобы превратиться в певицу высшей пробы, обеспечить себе кусок хлеба и крышу над головой.

Она сумела добиться много большего. Она достигла всех целей, преодолела все преграды. Она оказалась неудержимой, и Оливер был вне себя от восторга. Внесенный им крупный вклад принес прибыль.

В семнадцать лет она получила первую большую роль – ее взяли дублершей Мюзетты[15] в «Богеме» Пуччини. Когда примадонна заболела, Джейн три недели пела главную партию вместо нее. Дублершей ее больше не назначали.

Сегодня, спустя двенадцать с лишним лет и сотни спектаклей, она вновь пела в «Богеме». Джейн больше нравилась дерзкая, боевая Мюзетта и ее песенки, но на этот раз ей досталась роль Мими. Может, это и к лучшему, рассудила она. Пусть Ноубл Солт увидит ее в роли Мими, ранимой, нежной, нуждающейся в помощи. Она отчаянно нуждалась в помощи.

Она не верила, что он придет. Зачем ему приходить? Она вспомнила, как уговаривала его в кондитерской, и решила, что не сумела его убедить. Все, что было между ними, и теперь, и шесть лет назад, не способствовало доверию. И все же в их первую встречу, когда ее сын был так болен и она так тревожилась, она открыла в себе много нового. И с тех пор стала другим человеком.

Ноубл Солт – Бутч Кэссиди – оставил в ее жизни неизгладимый след.

На протяжении четырех актов она пела, рыдала и умирала ради него одного. Позже она пришла к выводу, что никогда еще так хорошо не выступала. Дирижер расхваливал ее, труппа недоуменно переглядывалась. В этом была ее вина. Она никогда никого не подпускала к себе слишком близко, и все в театре считали ее заносчивой примадонной.

Когда она наконец вышла из театра и окунулась в благоухание ночи, ее ждал Ноубл Солт. На нем был тот же костюм, в котором она его видела утром, и стоял он точно там, где она попросила. Ее меховой палантин в тот вечер оказался ни к чему. В воздухе чувствовалось приближение холодов, но Джейн, разгоряченная пением и предвкушением встречи, не ощущала прохлады. Ей вдруг стало страшно. Она не успела все продумать.

– У меня нет ни машины… ни экипажа. Но я попросил оставить для нас столик вон там. – И он кивнул в сторону известного ресторана, где собирались после спектаклей завсегдатаи Оперы. – Я шел пешком.

– От дома?

– Это не то чтобы дом. Комната в лачуге. На время. Я давно не бывал в Париже.

В его голосе был привкус мест, о которых она даже представления не имела. Отзвук бескрайних равнин, высоких гор и палящего солнца – но у нее не было времени погреться в его лучах. Они стояли посреди оживленной улицы, а в Париже всюду имелись любопытные глаза. Люк ждал ее в длинной веренице машин, в полуквартале от театра. Ей придется быть сдержанной и осмотрительной.

– Я не смогу поужинать с вами. Моя экономка присматривает за Огастесом, но она стара, а Огастес тревожится. Он не ляжет спать, пока я не вернусь.

– Он хозяин в доме?

– Да.

– Далеко отсюда до вашего дома? – спросил он. – Мы сможем дойти пешком?

– Совсем близко. Но меня ждет Люк… Мой шофер.

Он качнулся вперед, потом назад. Он стоял, широко расставив ноги, не вынимая рук из карманов, не сводя с нее глаз.

– Скажите, чего вам хочется, – мягко произнес он.

Она помедлила. Ноубл Солт сделал все так, как она просила, и это вселяло надежду, но все же Люку лучше не видеть их вместе. Он вспомнит, что они уже встречались сегодня днем, и доложит об этом.

– Мне нужно предупредить Люка, – быстро сказала она. – Он за мной шпионит. Мне не хочется, чтобы он снова увидел нас вместе.

Ноубл Солт вытащил из кармана маленькую книжечку, раскрыл ее на последней странице:

– Напишите ему записку. Велите ехать домой. Клочку бумаги он возразить не сможет.

Она взяла у него из рук карандашик и сделала, как он велел. Рука у нее чуть дрожала, дыхание сбилось.

Он вырвал листок из книжечки, сложил и огляделся по сторонам. В нескольких метрах от них продавал афиши мальчишка лет двенадцати. Ноубл Солт выудил из кармана банкноту, отдал Джейн записку и деньги:

– Я не говорю по-французски и не смогу этого сделать. Скажите мальчику, чтобы он передал записку вашему шоферу. Я подожду там. – Он указал на другую сторону улицы. – Если передумаете, просто идите одна. И мы обо всем забудем.

Она взяла у него деньги и записку и сделала, как он сказал: попросила мальчишку передать Люку записку, но лишь когда его машина окажется первой в очереди. Мальчишка согласился и выхватил деньги из ее рук так быстро, что край сложенной записки чуть порезал ей палец. Она испугалась, что записка вообще не доберется до Люка.

Впрочем, будь что будет. Она не подчиняется Люку. А скоро не будет подчиняться вообще никому. И она пошла через улицу к мужчине, которому собиралась доверить весь свой мир.

– Я не стану спрашивать у вас адрес, хотя… Обстоятельства таковы, что нам лучше бы доверять друг другу, – произнес Ноубл, приноравливаясь к ее шагам.

Она не ответила. Ей пока не хотелось говорить. Она шла чересчур торопливо, не глядя по сторонам, хотя сутолока парижских улиц даже в столь поздний час не позволяла двигаться так быстро, как ей бы хотелось.

Он увильнул от мчавшегося навстречу велосипеда, присвистнул, когда из кузова грузовика вывалилась корзина с капустными кочанами и те весело покатились по тротуару. Он пнул один из них, Джейн споткнулась о другой.

– Джейн, – проговорил он, и она услышала нотку осуждения в его голосе.

Она мельком взглянула на него. Он протянул ей ладонь, и она, поколебавшись, продела свою затянутую перчаткой руку под его локоть. Так будет менее приметно, чем если она возьмет его за руку.

– Не спешите, – прошептал он. – Вы мчитесь так, будто у вас под седлом колючка.

Она кивнула, неловко сгибая и разгибая пальцы. Он обхватил ее ладонь своей и пошел медленнее:

– Мы просто гуляем.

– Мы просто гуляем, – повторила она и попыталась подстроиться под его дыхание.

Ладонь у него была теплая, его присутствие вселяло уверенность, и она позволила себе чуть расслабиться, хотя до полного спокойствия было очень далеко.

Они миновали еще квартал. Торговый район закончился, уступив место жилому, и транспорта стало меньше. Она указала на узкую улочку, что вела к дому кружным путем. Люк поедет по другой улице. Только теперь она поняла, что он сказал.

– Обстоятельства… таковы? – переспросила она. – Что это значит?

– Если я стану вашим телохранителем, вы должны чувствовать себя в безопасности рядом со мной.

– Так вы согласны? – Она остановилась, крепко вцепилась пальцами в его руку.

Он вновь увлек ее вперед, чуть коснувшись ее пальцев своими. Она разжала хватку и выдохнула.

– Я еще не решил. У меня есть вопросы.

– Не знаю, найду ли я ответы, – отозвалась она, и ее нервы снова напряглись до предела.

– Куда мы идем, Джейн? – мягко спросил он.

Она не стала возражать против того, что он обратился к ней по имени. Теперь уже поздно протестовать. Она с первого мгновения повела себя с ним так, словно они старые друзья, и не может винить его за фамильярность.

Она повела его за собой. Они свернули на ее улицу, миновали дом – в окне у Огастеса горел свет, – но она промолчала. На углу улицы она указала на скамейку перед газетным киоском, где обычно читали утренние газеты:

– Сядьте здесь. Дальше я пойду одна.

Ей показалось, что усы у него огорченно понурились, но он, ничего не говоря, покорно опустился на скамейку, места на которой хватило бы обоим.

– Что у вас за вопросы? – спросила она, примостившись подальше от него.

Он вздохнул:

– Сколько мне можно задать?

– У меня десять минут. Потом я уйду.

– Что случилось с Оливером?

– В последнее время он был нездоров. Как-то раз в клубе с ним случился удар, которого он не пережил.

– Давно это произошло?

– Почти год назад.

– Значит, у вас было время подыскать телохранителя. Почему я?

Она поморщилась. Вопрос был сложный.

– Я мало кому доверяю. Мало кого знаю. Я уже решила, что найму человека, как только доберусь до Америки. Одного из этих пинкертонов, о которых так много пишут.

Она нарочно старалась его поддеть, но, если эта фамилия его и смутила, он сумел это скрыть. Она продолжала:

– Но сегодня утром вы, американец, с которым я лично знакома, явились словно из ниоткуда, и я сочла это счастливым стечением обстоятельств.

– Хм-м. Счастливым стечением обстоятельств. Тогда чего же вы так боитесь? Вы как комок нервов.

– Я не боюсь, – возразила было она, но осеклась. Времени на споры у нее нет. – Просто не хочу, чтобы меня видели с мужчиной. Я в этом городе знаменитость, но, когда не пою, веду затворнический образ жизни. Я не бываю на званых вечерах и балах, особенно теперь, после смерти Оливера. Поползут слухи, начнутся разговоры. Мне кажется, вам это ни к чему.

– Правда? – спросил он. – Отчего же?

Она заставила себя ответить на его взгляд. Смотрела на него не моргая. В темноте он казался бесцветным, не было видно ни яркой голубизны глаз, ни каштановой шевелюры с золотистым отливом. Серый, тихий, он просто сидел и ждал, когда она снова заговорит. Она действительно боялась, это он верно понял, но его боялась меньше, чем всех и всего прочего. Однажды он уже доказал, что он на ее стороне. Ей хотелось верить, что так будет и дальше.

– Оттого, что вы и сам знаменитость, – прошептала она.

Тишина. Она заставила себя выждать.

– Кем именно вы меня считаете? – спросил он, и дрожь, пробежав по плечам, застыла у нее в животе; может, лучше притвориться, что она ничего не знает?

– Джейн?

Его голос прозвучал не громче, чем ее шепот, но она услышала, что и он тоже боится, и это открытие придало ей смелости.

– Шесть лет назад, вскоре после того, как вы мне помогли, я увидела объявление о розыске двух преступников. Я вас узнала. В объявлении вас называли Бутчем Кэссиди, бандитом, который, по сведениям Детективного агентства Пинкертона, скрывается от закона.

Он не шелохнулся. Не моргнул. Она тоже не шевелилась. Она глядела на него, а он – на нее, и вокруг них образовывалась крошечная бесконечность. Миг – и она лопнула, где-то отрывисто залаяла собака, взвыла кошка, и оба они словно очнулись, резко вернулись обратно в реальный мир. Он вздохнул, она набрала в грудь воздуха. Все вокруг словно сдвинулось, переменилось.

– И все же… вы хотите меня нанять, – сказал он. То был и не вопрос, и не утверждение.

– Да.

– Почему?

Его слова прозвучали твердо, безлико.

– Однажды вы помогли мне и ничего не попросили взамен. Мне снова нужна помощь, но на этот раз я вас щедро вознагражу.

Он принялся мотать головой. Отчаяние нахлынуло на нее волной, и она забыла о гордости:

– Прошу, мистер Кэссиди.

– Это не мое имя.

– Как мне вас называть? Мистер Паркер? Это ведь ваше настоящее имя? Роберт Лерой Паркер?

Он замотал головой еще яростнее, хотя она и не понимала толком, что он имеет в виду – отказывает ей или велит держаться подальше.

– Тогда как мне вас называть?

Он ей не ответил.

– Я дурной человек, миссис Туссейнт. И вы, похоже, об этом знаете. Вы боитесь, что меня могут узнать… в Париже… И не хотите, чтобы вас со мной видели. Но все же хотите, чтобы я вместе с вами и вашим сыном пересек океан и континент. Это бессмыслица.

Она снова стала миссис Туссейнт. Это не сулило ничего хорошего.

– Разве вам не хочется вернуться домой?

Вот оно. Она его подловила. Неприкрытая тоска тенью скользнула по его лицу, но она это заметила. Он прикрыл глаза, словно желая стереть этот миг слабости, еще раз ответить на заданный ею вопрос.

– Теперь вы выглядите иначе. Совсем не так, как в том объявлении, – продолжала она. – Прошло шесть лет. Я читаю американские газеты. О вас в них не вспоминают. Поверьте, я читаю очень внимательно. Вы ведь понимаете, что это открытие меня потрясло. Что касается моих личных причин… Если бы я собиралась в Ирландию, то наняла бы ирландца. Если бы ехала в Африку, искала бы африканца. Но я направляюсь в Америку и хочу нанять вас. Мы могли бы помочь друг другу.

Он снова помотал головой, правда уже не так категорично.

– Я прочла все, что смогла отыскать о вас и о Дикой банде. Я и правда не назвала бы вас хорошим человеком, хорошие люди не грабят банки, но вы не из тех злодеев, от которых я стараюсь держаться подальше.

Она его удивила. Он повернулся к ней, вгляделся в ее лицо. Она едва сдержалась, чтобы не отпрянуть. Он был слишком близко.

– От кого вы стараетесь держаться подальше? – тихо поинтересовался он.

– От тех, кто обижает детей и женщин. Вы сказали, что не имеете такой привычки. И я вам верю. – Она порылась в сумочке, заодно отодвинувшись от него чуть подальше, и выудила билет Оливера. Она взяла его в Оперу в надежде, что он придет. И она сумеет его убедить. – Вот. Возьмите. Он ваш. Вне зависимости от того, что вы решите.

Он не шелохнулся.

Она положила билет ему на колени:

– Это билет первого класса на «Адриатику». Роскошный океанский лайнер. Каюта должна была достаться Оливеру. Мы с Огастесом будем рядом, за перегородкой. Иногда вы будете присоединяться к нам за едой, у нас в каюте или в кают-компании. Если мне нужно будет выйти, вы последуете за мной, но в основном вы будете у себя, а мы – у себя. Путешествие не займет слишком много времени. Всего восемь дней.

Она почти умоляла. Она сжала зубы, заклиная себя успокоиться, говорить медленнее.

Ноубл Солт сидел, глядя прямо перед собой, сложив руки на коленях, размышляя. Но он не сказал нет.

– В первый и последний вечер я буду петь в бальном зале в качестве платы за проезд. Оливер умел договориться о подобных вещах. Гастроли начинаются в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, как и в прошлый раз. Потом мы сядем на поезд, пересечем всю страну и станем переезжать из города в город, возвращаясь на Восточное побережье. Мы целую неделю проведем в Юте. Вы ведь… оттуда? – Она перевела дыхание и снова зачастила: – Я буду петь в «Солтере». Вы знаете «Солтер»?

– Все знают «Солтер». Это западный Кони-Айленд. Огастесу там понравится.

– Что ж, хорошо. Когда гастроли завершатся, вы пойдете своей дорогой, а мы своей.

Он поднял ладони с колен, взял билет. А потом повернулся к ней.

– В моей жизни не было ни единого человека, кого бы я не разочаровал, – предупредил он.

Его откровенность ошеломила ее. Слова повисли в воздухе, словно торжественное обещание. Тихое признание. Смиренная прямота. В это мгновение она почти его любила.

Он не стал ничего добавлять, и они просто сидели рядом в тишине, осознавая услышанное.

– Я нанимаю вас не для того, чтобы вы сделали меня счастливой, Ноубл Солт. Можно мне вас так называть?

Он кивнул.

– Я нанимаю вас не для того, чтобы вы сделали меня счастливой, – повторила она. – А для того, чтобы вы обеспечили мне безопасность и помогли в поездке. Если я дам пятьдесят концертов и доберусь до конечной точки своей поездки, и при этом мы с сыном останемся целы и при деньгах, я буду самой счастливой женщиной на земле.

– И вы вернетесь сюда?

Она решила было не отвечать. Ей не хотелось теперь давать ему новые поводы для расспросов, говорить больше, чем следовало.

– Я не вернусь. Нет. Но если вы захотите, я куплю вам обратный билет.

Его брови взлетели вверх, под самые поля шляпы, и она бросилась объяснять. Лучше пара лишних слов, чем полный допрос.

– Дом и вся обстановка будут проданы, слуги – их всего трое – получат небольшое пособие, все остальное отойдет Консерватории. У меня достаточно средств в драгоценностях и наличности, чтобы оплатить расходы, связанные с гастролями, в том числе и ваш гонорар, так что вам не следует беспокоиться. Я вас щедро вознагражу. То, что я сумею заработать гастролями, позволит мне где-то осесть. Надеюсь, я смогу время от времени выступать и тем самым обеспечу себе и Огастесу жизнь в Америке.

– Это билет на послезавтра, – сказал он, лишь теперь взглянув на кусочек картона.

– Да.

Он чуть слышно присвистнул:

– Вы времени не теряете.

– Я собиралась уехать, с вами или без вас, но все же… предпочту уехать с вами.

Она поднялась, разгладила юбку. В окне гостиной показался свет. Люк вернулся и будет ее дожидаться. Времени больше нет.

– Я буду платить вам пять долларов в день плюс все ваши расходы, но заплачу, только когда гастроли закончатся. Этот билет – залог. Бонус.

Он тоже встал.

– Мой дом на углу. Не нужно меня провожать, мистер Солт.

Он послушно опустился обратно на скамейку.

– Корабль отплывает из Шербура в пять часов вечера. Посадка начинается в три. Туда вы доберетесь поездом. Дорога займет шесть часов, так что выезжайте заранее. Поезда из Парижа не всегда следуют точно по расписанию, лучше, чтобы у вас было время в запасе.

Он молчал, но билет по-прежнему держал в руке.

– Мы с Огастесом будем вас ждать.

Джейн не могла уснуть. В голове без конца вертелись мысли о том, что может пойти не так. Она не чувствовала себя в безопасности в собственном доме. Она многие годы не чувствовала себя в безопасности, но после смерти Оливера все изменилось к худшему.

В начале, когда она была совсем юной певицей, дебютанткой, Оливер размахивал ею, словно приманкой, перед всяким, кто мог помочь ее карьере, но дальше не заходил. После каждого выступления он увозил ее и лишь изредка выставлял, словно птичку в клетке, напоказ перед зрителями, и те покорно глазели. Время от времени богатым меценатам, поддерживавшим парижскую Оперу или желавшим помочь Консерватории Оливера, позволялось поцеловать ей руку или недолго побеседовать с ней.

А потом ею заинтересовался лорд Эшли Туссейнт, новый граф Уэртогский.

При встрече лорд Эшли назвал ее кузиной, словно учеба в Консерватории Туссейнт сделала ее собственностью его семьи. Он посетил все представления «Богемы», пообещал поддержать парижскую Оперу и сделать крупное пожертвование в пользу Консерватории при условии, что ему будет позволено «провести с ней вечер».

Оливер охотно согласился: он верил, что столь влиятельный поклонник откроет перед Джейн все двери.

– Он член семьи, Джейн, а Консерватории сейчас как никогда требуется его поддержка. Его мать, твоя покровительница, однажды полностью передаст ему бразды правления. Да, я директор Консерватории, но у меня нет средств поддерживать нас на плаву. Поддерживать твою карьеру.

Он отослал ее с лордом Эшли, по-отечески подмигнув ему на прощание и с деланой строгостью предупредив, хотя лорду Эшли было уже под тридцать:

– Позаботьтесь о ней, мой мальчик. Попомните мои слова, она – будущее Консерватории Туссейнт и парижской Оперы.

Они сели в экипаж и поехали в парк, а потом устроили пикник в беседке принадлежавшего его семье поместья поблизости от Версаля. Он повалил ее, лег сверху, связал ей руки за головой и заткнул рот, чтобы она не могла кричать. Он не пытался ее уговорить, не пробовал соблазнить. Казалось, ему доставляли удовольствие слезы, что катились у нее по щекам, кровь у нее на теле. Он щипал и кусался, наслаждаясь видом синяков и разодранной кожи.

Закончив, он встал над ней, вытащил из корзинки бутылку шампанского и произнес тост:

– За тебя, кузина, и за твое первое плавание.