Читать онлайн Богатыри земли Русской

Человеку наших дней трудно, пожалуй, вообразить, что еще сравнительно недавно – по историческим меркам, конечно, – примерно 300 лет назад, в России существовали две русские культуры, которые почти не пересекались между собой: это культура аристократически-дворянская и культура крестьянская, или народная. Первая подпитывалась классической европейской традицией и едва замечала вторую – а если и замечала, то высокомерно отвергала какую-либо ценность этой «народной дикости».

Положение начало меняться ближе к концу XVIII столетия, когда в Европе и России стал утверждаться романтизм – культурное течение, приверженное, среди прочего, поискам национального, или народного, духа в культуре. По всей Европе, в том числе и по России, прогремело имя Оссиана – легендарного древнеирландского барда, поэмы которого якобы нашел (на самом деле сочинил) и опубликовал шотландский поэт Джеймс Макферсон в 1760-х годах.

«Оссиановы поэмы», чрезвычайно популярные среди образованной публики того времени, пробудили у дворянства интерес к «седой древности» и народной культуре собственных стран, благодаря чему развернулась настоящая охота за памятниками старины: именитые вельможи – а следом за ними купцы и промышленники – превратились в коллекционеров и принялись состязаться между собой, кто соберет больше фольклорных текстов; они платили за розыск старинных рукописей (в первую очередь в монастырских библиотеках) и отряжали ученых записывать народные песни, сказки и предания.

До поры все эти сокровища хранились в частных собраниях, и от публики были скрыты подлинные жемчужины древней словесности, например рукопись «Слово о полку Игореве». Однако общественный запрос на глубинную историю народа побуждал коллекционеров делиться своими находками, то есть передавать рукописи в печать. Так, в 1800 году было опубликовано первое печатное издание «Слова», а в 1804 году увидел свет сборник, с которого, собственно, и начинается история русского богатырства, какой мы ее знаем сегодня.

Этот сборник назывался «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» и включал двадцать шесть былин – эпических и исторических русских народных песен, повествовавших о деяниях минувших дней. Героями большинства этих песен были русские богатыри – Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Василий Буслаев, Михайло Потык и другие.

Для отечественной науки составитель сборника «Древние российские стихотворения» долго оставался человеком-загадкой, чему немало содействовала им самим запущенная легенда о беглом ссыльном-старовере, который осел на металлургическом заводе на Урале и пользовался покровительством заводчика П. А. Демидова как умелый музыкант. Его то считали автором текстов, то их собирателем, то называли реальным человеком, то говорили, что это псевдоним образованного ссыльного. Сегодня, впрочем, достоверно установлено, что этот «последний скоморох», как окрестили его современные ученые, носил имя Кирилл Данилов Никитин и был мастером-молотобойцем на заводе в Невьянске, и принадлежал к потомственным певцам былин, откуда его интерес к собирательству фольклорных текстов.

Рукописный сборник Кирши содержал, помимо былин, исторических песен и духовных стихов, некоторое количество песен «вольнодумных», за исполнение которых мастера, по-видимому, и сослали когда-то на Урал. Среди этих песен были как бунтарские, так и скабрезные, которые не публиковались по цензурным соображениям; в полном составе сборник увидел свет лишь в 1901 году (новое издание 2003); все прочие издания, в том числе академическое советское, в серии «Литературные памятники» (1977) представляют собой выборку большей или меньшей полноты.

С выходом сборника Кирши Данилова русская народная культура получила признание культуры дворянской и начала постепенно превращаться в неотъемлемую часть национального духовного наследия. Былинные богатыри, ранее известные только «простонародью», мало-помалу становились общенациональными героями, а просвещенная публика, как писал один публицист первой половины XIX века, все больше убеждалась в том, что «наши русские витязи ни в чем не уступают по своим подвигам баснословным германским Зигфриду и Тидреку или французскому Роланду».

Довольно долго круг богатырских былин оставался относительно невелик, а сюжеты исчерпывались теми, которые были раскрыты сборником Кирши Данилова. Однако в 1860-х годах произошло сразу два события, резко расширивших количество былин и сюжетов.

Во-первых, фольклорист Павел Бессонов по поручению Общества любителей российской словесности приступил к публикации народных песен из обширного собрания ученого-слависта Петра Киреевского; в этом собрании – а архив Киреевского составляли песни, записанные во множестве российских губерний, прежде всего на порубежьях страны, то есть в самых отдаленных уголках, – нашлось немало вариантов былин, прежде не знакомых широкой общественности.

Во-вторых, состоялось открытие «русской Исландии»: такое прозвание закрепилось за Олонецкой губернией, которая простиралась от Ладожского озера на западе до реки Вага на востоке и от Кемской волости на севере до Белого озера на юге (части территории нынешних Республики Карелия, Архангельской, Вологодской и Ленинградской областей). С Исландией эту губернию сравнивали вовсе не из-за сходства пейзажей и красот северной природы. Дело было в другом: Исландия – признанный «заповедник» старинных текстов (скандинавских саг), которые были записаны на острове в XIII веке и бережно сохранялись, а отечественный Север неожиданно оказался таким «заповедником» для русских былин. Честь сделать это открытие выпала ссыльному публицисту Павлу Рыбникову, который случайно услышал от местного жителя исполнение героической былины (или стАрины, как говорили в тех краях).

Павел Рыбников – русский этнограф и фольклорист второй половины XIX века – вспоминал: «Я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления. Сквозь дрему я рассмотрел, что шагах в трех от меня сидит несколько крестьян, а поет-то седатый старик с окладистою белою бородою, быстрыми глазами и добродушным выражением в лице. Присоседившись на корточках у потухавшего огня, он оборачивался то к одному соседу, то к другому и пел свою песню, прерывая ее иногда усмешкою. Кончил певец и начал петь другую песню: тут я разобрал, что поется былина о Садке-купце, богатом госте. Разумеется, я сейчас же был на ногах, уговорил крестьянина повторить пропетое и записал с его слов… Мой новый знакомец, Леонтий Богданович, пообещал мне сказать много былин: и про Добрынюшку Никитича, про Илью Муромца и про Михайла Потыка сына Ивановича, про удалого Василья Буславьевича, про Хотенушку Блудовича…» («Песни, собранные П. Н. Рыбниковым», т. 3).

Случайная встреча настолько воодушевила Рыбникова, что он целенаправленно пустился объезжать олонецкие деревни и записывать былины и другие песни. Итогом его трудов стало трехтомное собрание народных песен, значительно пополнившее копилку былинных сюжетов и мотивов.

Десяток лет спустя по следам Рыбникова отправился на Север фольклорист Александр Гильфердинг, чей сборник народных песен тоже прибавил новые подробности к подвигам русских богатырей; чуть позже на берегах Белого моря собирали народное творчество этнографы Алексей Марков и Александр Григорьев, а в Архангельской губернии трудился известный собиратель Николай Ончуков. В советское время среди самых известных фольклористов на Русском Севере работали Борис и Юрий Соколовы и Анна Астахова.

Стараниями этих ученых-энтузиастов народная культура прочно вошла в культуру образованной части российского общества, и на свет появился практически полный свод богатырских былин, из которого мы сегодня и извлекаем едва ли не все доступные нам сведения о богатырях Древней Руси. Кое-какие дополнительные подробности содержатся в летописных отрывках, в богатырских сказках и в народном лубке XVII–XVIII веков, а о поздних героях рассказывают так называемые воинские повести – полулегендарные прозаические сказания, прежде всего о монголо-татарском нашествии на Русь. Но основным источником сведений о богатырях выступают, повторюсь, именно былины, которые после первых публикаций многократно переиздавались и пересказывались; недаром в русском языке по сей день существует устойчивое выражение «былинные богатыри».

Эти богатыри – обитатели, или, как говорили наши предки, насельники, совершенно особого мира, совсем не похожего ни на тот, который окружает нас сегодня, ни на тот, который отстоит от нас на многие столетия.

Богатырский мир крайне своеобразен, полон необычайных событий, ему свойственны чрезвычайно специфические представления о природе, об общественном устройстве и об отношениях между людьми. В этом мире возможны и вполне естественны чудеса, время и пространство измеряются в нем не так, как привычно нам, а рядом с людьми проживают и взаимодействуют с ними разнообразные «нелюди». Словом, этот мир подчиняется собственным законам; как гласит зачин к сборнику Кирши Данилова, в нем слиты воедино:

Главные населенные пункты мира былин – «стольный Киев-град», где княжит Владимир Красно (или Ясно) Солнышко, и «славный Новгород», где нет княжеской власти, зато заправляют купцы. На карте этого мира имеются и другие поселения – Чернигов, Смоленск, Муром, Ростов Великий, – но следует помнить, что ни главные былинные города, ни прочие населенные пункты не сходны со своими историческими «прототипами» ни в чем, кроме имени: это условные, поэтические образы, а не подлинные города незапамятной древности.

На все стороны от Киева лежит поле, Чистое поле – бескрайнее и дикое пространство, куда богатыри выезжают «искать славы» и совершать подвиги. Не нужно понимать слово «поле» буквально: в былинах полем может оказаться и лес, и степь, и гористая местность. Отличительная особенность поля – его дикость: там подстерегают всевозможные опасности, там, как писали на европейских средневековых картах о неизведанных землях, «водятся драконы», оттуда приходят чудовища и «злые татаровья». Иноземный богатырь Дюк Степанович едет в Киев из Галича (с юга; или с севера, из Корелы) через Чистое поле – и вынужден преодолеть три «великие заставы»: на одной путь преграждают «змеи поклевучие», на другой «львы-звери поедучие», на третьей «горушки толкучие».

Где-то за этим полем – где конкретно, установить затруднительно – располагаются чужие, но обустроенные земли, куда обыкновенно отправляются сватать невест; это и владения степняков, и условно европейские земли – Задонская земля, Лабская земля, Олевицкая земля и другие. Где-то за полем высятся Святые горы – одна из границ былинной Руси; другим рубежом служит река Смородина, то есть «смрадная», иначе называемая Сафат-река, причем она находится недалеко от Киева – Добрыня Никитич купался в ней в детстве, а Алеша Попович убил на ее берегу злодея Тугарина Змеевича, гостившего в Киеве. Согласно заговорам и сказкам, через эту реку ведет Калинов (огненный, раскаленный) мост, переброшенный из мира живых в мир мертвых. Днепр, кстати сказать, в былинах упоминается как Непра-река. Также можно посчитать рубежом былинной Киевской Руси Сорочинские (или Сарацинские) горы, близ которых располагалась богатырская застава; за этими горами раскинулась «богатая Индейская земля», куда ходил в набег богатырь-оборотень Волх.

В одной былине рассказывается, что богатырь на заставе – в дозоре – смотрит по сторонам и видит такую картину:

Чем дольше он смотрит, тем яснее перед ним проступают очертания былинного мироздания:

Что касается былинной географии Новгорода, тут многое связано с водоемами – это в первую очередь озеро Ильмень и река Волхов, а также Ладожское озеро, реки Ловать, Нева, Волга и другие; по этим рекам сплавлялись местные купцы и ушкуйники (фактически – речные пираты), так что новгородские былины тяготеют к большей географической правдоподобности, но все равно, конечно, достаточно условны. Еще былины знают Хвалынское (или Волынское) море, за которым лежат чужие земли – в частности, Еросалим-град (Иерусалим), где сложил «буйну головушку» Василий Буслаев, и непонятный город Леденец; скорее всего, это Каспийское или Черное море, ибо «за Хвалынью» находился и легендарный Царьград – Константинополь. Где-то на морских просторах имеется остров – чудесный остров Буян русских заговоров, – на котором стоит «могучий камень» Алатырь.

Разумеется, накладывать былинную географию на реальную географическую карту следует с предельной осторожностью, поскольку былины ничуть не являются историческими хрониками или географическими справочниками, а все названия в них служат лишь для придания былинным повествованиям достоверности. События разворачиваются, к примеру, не в сказочном Тридевятом царстве, а в Чистом поле; для сказителей и слушателей той эпохи, когда былины складывались и пелись, первое место было откровенным вымыслом, а вот второе вполне соотносилось с «ментальной картой» окружающего мира, благодаря чему вера в подлинность богатырского прошлого только укреплялась.

Если же искать прямые картографические соответствия между былинами и миром вокруг, почти наверняка придется развести в растерянности руками: скажем, об Илье Муромце говорится, что он отправился из Мурома в Киев через Чернигов «дорогой прямоезжею», да еще пересек по пути «темные леса Брянские» и «черные грязи Смоленские», – этот якобы прямой путь из Мурома в Киев на реальной карте выглядит довольно замысловатым. Киев, Муром и Чернигов просто были «где-то там», но сказители и слушатели знали, что они есть, а потому сама история, излагаемая в былине, как бы подтверждалась как «всамделишная». Максим Горький, побывавший в 1896 году на выступлении сказительницы И. А. Федосовой, глубокомысленно заметил: «Русская песня – русская история, и безграмотная старуха Федосова, уместив в своей памяти 30 000 стихов, понимает это гораздо лучше многих очень грамотных людей».

Одного из известнейших сказителей северных былин И. Т. Рябинина спросили, когда он в 1890-х годах выступал в Москве:

– Иван Трофимович, любишь ли ты свои старинки?

– Не любил бы, не пел бы, – ответил он.

– И ты веришь, что все это, что в былинах поется, правда?

– Знамо дело, верю. А то какая же потреба и петь их?

Советский фольклорист Б. Н. Путилов справедливо отмечал, что сказители, «неграмотные в большинстве своем, не знавшие древней русской истории, как она излагалась в книгах, берегли былинную историю, видя в ней то прошлое, которое положило начало Руси».

От этого краткого описания былинного пространства перейдем к другой важнейшей характеристике мира былин – к времени, которое в былинах движется непривычно для современного человека. Былинное, или эпическое, время крайне условно – возраст героев, например, как будто не изменяется: события происходят, попадаются даже указания в тексте, что минул год или несколько лет, а люди все те же – Алеша Попович неизменно молод, Добрыня Никитич непременно «крепок и пригож», и так далее. Да и смена времен года в былинах почти незаметна – поневоле складывается впечатление, будто в этом мире всегда царит лето; лишь изредка встречаются упоминания о «комке снега», по которым можно допустить, что зима на былинную Русь все-таки приходит.

Такое эпическое время как бы замыкается само на себя, и потому, кстати, невозможно выстроить сколько-нибудь убедительную и непротиворечивую хронологию богатырских подвигов – ведь все происходит, по сути, одновременно: Добрыня бьется со змеем и уезжает от жены, Илья Муромец ссорится с князем, прогоняет татар и одолевает собственного сына, Дюк Степанович хвастается своим богатством, а богатырка Василиса спасает из княжеской темницы своего мужа Ставра.

Если коротко, былинное время пребывает вне привычного нам времени и течет – если вообще течет – только внутри себя; скажем, известно, что Илья сначала исцелился от недуга, потом поехал в Киев и победил по дороге Соловья-разбойника, но все дальнейшие его подвиги лишены временной привязки. Ни один сказатель не ответит, когда в точности случились события, им воспеваемые, в какие годы, – он скажет лишь, что все было при князе Владимире или при «новгородской вольнице».

Это особое течение времени характерно для многих фольклорно-мифологических традиций. Мы наблюдаем своего рода «золотой век», специфическую начальную эпоху, когда происходит обустройство мира и действуют культурные герои – те, кто одолевает чудовищ и делает мир безопаснее, а также приносит людям культурные блага и достижения: огонь, как греческий Прометей; умение строить лодки, как карельский Вяйнямейнен; или умение возводить города, как шумерский Гильгамеш. Русские богатыри (во всяком случае, некоторые из них) тоже принадлежат к разряду культурных героев: они наводят порядок на Святой Руси, расправляются с чудовищами, устанавливают и блюдут нормы поведения и «веру православную». В ту начальную эпоху русской истории, которую воображали себе сказители и их слушатели, богатыри своими деяниями закладывали основы дальнейшей повседневной жизни.

В этнографии иногда употребляется специальный термин «время сновидений», обозначающий как раз такую начальную эпоху обустройства мира. Это время предшествует обычному – эмпирическому или историческому – времени, оно циклично и наполнено чудесными событиями, а потомки воспринимают это время и его героев как образец для подражания.

Русское «богатырское» время по многим признакам соответствует такому «времени сновидений», а в самих богатырях, «заступниках Русской земли», в их поступках, в их отношениях между собой и с другими людьми и «нелюдями» отразились народные представления о справедливом миропорядке, который когда-то якобы существовал. По замечанию фольклориста Бориса Путилова, в некоторых былинах отчетливо проступают следы «длительного процесса преобразования древних мифологических сказаний о культурных героях, предках рода»; это в первую очередь былины о победах над чудовищами («Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Добрыня и Змей» и другие). То есть эти богатыри – «прототипы» достойного поведения, на которые следует равняться.

Былинный русский мир, в котором живут и действуют богатыри, замкнут и обособлен от времени исторического, однако последствия событий, в нем происходящих, ощущались и продолжают ощущаться по сей день – недаром богатырей ставит в пример даже современная массовая культура, если судить по популярным анимационным сериалам.

Богатыри в былинах – простые русские люди, которые, как правило, и не подозревают о своем богатырском предназначении, пока не случится некое «прозрение»; вспомним хотя бы Илью Муромца, тридцать лет и три года «сидевшего сиднем» на печи, пока не пришли калики перехожие – бродячие песенники – и не пробудили в нем богатырскую силушку.

Такая «родословная» богатырей, кстати, опровергает теорию аристократического происхождения русского эпоса, довольно долго господствовавшую в отечественной науке. Эта теория возводила былины к песням и сказаниям княжеских дворов – мол, о богатырях первыми стали рассказывать дружинники, а простой люд затем перенял эти песни, но для крестьян они были чуждыми и потому быстро забылись. Открытие «русской Исландии» и живой былинной традиции показало, что сторонники аристократической теории ошибались относительно «угасания» былин в крестьянской среде, а богатырские «биографии» доказывают, что даже исходный посыл этой теории неверен.

Есть гипотеза, что былины принесли на Русский Север новгородские «большие роды», то есть новгородская знать, бежавшая от разорения города, учиненного московским князем Иваном III в 1480-х годах, и осевшая на севере: дескать, былины долго складывались и сохранялись среди этих «купцов-аристократов», а впоследствии распространились среди простых крестьян. Возможно, в данной гипотезе имеется рациональное зерно – без версии о побеге новгородцев на север трудно объяснить появление там столь «обильного запасами» былинного очага; но все-таки вряд ли былины исходно складывались в кругу военной и торговой знати – иначе они во многом перекликались бы, сюжетно и стилистически, с такими старинными литературными памятниками, как «Слово о полку Игореве», явно сложенное княжеским певцом или дружинником.

Более двух столетий, если вести отсчет с 1804 года, когда увидел свет сборник Кирши Данилова, предпринимаются попытки подыскать былинным богатырям какие-либо исторические соответствия.

Из русских летописей известно, что имя Добрыня носил киевский воевода, дядя князя Владимира Святославича; он участвовал в насильственном крещении новгородцев и от имени князя сватался к полоцкой княжне Рогнеде. На этом основании отдельные ученые делали вывод, что посадник Добрыня из летописей – это «прообраз» былинного Добрыни Никитича, тем более что вместе с ним, согласно летописям, новгородцев обращал в христианство некий Путята («Путята крестил мечом, а Добрыня огнем»), а в былинах племянница князя, похищенная змеем и спасенная Добрыней, – Путятишна.

Но сходство имен вряд ли может считаться убедительным доказательством соответствия, если функционального сходства между персонажами не наблюдается. Еще в победе Добрыни над змеем усматривали метафорическое описание крещения Руси – дескать, змей есть символ «поганой», языческой веры, а Добрыня побивает его «шапкой земли греческой», в которой видели монашеский клобук; следовательно, былина рассказывает о торжестве христианства. Такое толкование, не менее наивное, чем толкование по сходству имен, упускает из вида древность сюжета о сражении со змеем, известного многим народам.

Столь же сомнительным кажется «включение» Ильи Муромца в религиозную историю – по той причине, что в Киево-Печерской лавре якобы хранились мощи святого угодника с таким именем. Да и былинный князь Владимир, разумеется, ничуть не схож ни с Владимиром Святославичем, ни с Владимиром Мономахом, к которым время от времени норовят возвести его образ (при желании в этом образе вовсе нетрудно отыскать, к примеру, и черты Ивана Грозного).

Тут уместно напомнить в нескольких словах о развернувшейся в 1960-х годах дискуссии об историзме былин. Одна сторона – историческая школа, ведущей фигурой которой был корифей советской исторической науки Б. А. Рыбаков, – утверждала, что былины опираются на конкретные исторические события и факты. Другая же сторона, точку зрения которой выражал знаменитый исследователь русского фольклора В. Я. Пропп, полагала, что былины суть «произведения, сюжеты которых являются результатом художественного вымысла. В основе этого вымысла всегда лежит историческая действительность, но не в виде каких-то конкретных событий и фактов».

Сегодня учеными в целом признается правота В. Я. Проппа и его последователей, а сама дискуссия утратила свою остроту, однако в современных любительских «изысканиях» по поводу былин порой встречаются рассуждения в духе крайностей исторической школы и попытки «привязать» сюжеты былин к каким-либо фактическим местам и событиям. Более того, на основании таких попыток делаются далеко идущие выводы о «русской древности», получающие распространение в массовой культуре.

Но «былины нельзя читать как зашифрованные тексты и разгадывать как исторические ребусы» (Б. Н. Путилов). Былинная история и былинная география – художественные условности, отражающие реалии и представления своего времени; об этом необходимо постоянно помнить, хотя, конечно, порой соблазн сопоставить ту или иную былинную местность с точкой на реальной карте так велик…

Слово «былина» появилось в русском литературном языке лишь в 1840-х годах – как считается, первым его употребил в печати известный «собиратель старины» и этнограф-самоучка И. П. Сахаров, автор «Сказаний русского народа». По всей видимости, поводом к употреблению этого слова послужила строка из «Слова о полку Игореве» («Начати же… по былинам сего времени…»), причем эти былины – «были», правдивые истории, по которым автор «Слова» намеревался вести рассказ – были восприняты как народные сказания. Так или иначе, термин быстро приобрел популярность, хотя в рукописной литературной традиции вплоть до начала XIX века былины именовались «гисториями» или «повестями» о богатырях, а также «сказками в стихах». Сами исполнители былин, в особенности на Русском Севере, называли эти произведения стАринами.

Былины, безусловно, соотносятся с исторической действительностью, но лишь опосредовано; они складывались на протяжении столетий – быть может, начиная приблизительно с V–VI веков; их образы постоянно менялись, а потому искать и стараться подбирать для них соответствия в реальной жизни, в общем-то, бессмысленно. Ни одну былину невозможно точно датировать; по отдельным реалиям устанавливаются разве что нижние или верхние хронологические границы текстов, а в отдельных былинах выявляются отголоски традиционных, архаических мотивов – но и только.

Разговор об историчности былин естественным образом подводит нас еще к одной немаловажной особенности былинных текстов – к разнообразию вариантов одной и той же былины: каждый исполнитель пропевал собственную версию, и «канонического» текста какой-либо конкретной былины попросту не существует.

Все версии – даже если какую-то былину записывали многократно – отличались, в том числе условно-историческими подробностями. Это не «погрешность» исполнителей или тех, кто записывал фольклорные тексты; былины создавались и бытовали в устной форме на огромной территории, длительное время передавались от поколения к поколению, а потому у них и не может быть единого «канона».

Своеобразие русских былин состоит прежде всего в том, что в народе эти песни не рассказывали и тем более не читали – их пели. Сказителям при этом не требовался поставленный голос, напев служил своего рода подспорьем при исполнении, причем у каждого сказителя было несколько напевов и на один из них он и исполнял очередную былину – с любым сюжетом.

Каждое исполнение былины оказывалось отчасти новым, поскольку сказитель не воспроизводил текст механически, слово в слово и стих в стих. (В записях одной и той же былины, сделанных фольклористами от одного сказителя, без труда находятся разночтения, мелкие и существенные: к примеру, сказитель может опустить какой-то эпизод или вставить новый, может поменять стихи местами и т. д.) Былины не заучивались, а запоминались по сюжетам и формулам – типическим описаниям ситуаций; некоторые описания этого рода до сих пор бытуют в языке: «ниже облака ходячего», «лебедь белая», «гости заморские» – перечислять можно долго.

При этом сказителю все же требовалась отменная память, чтобы не путать богатырей между собой и не приписывать, скажем, победу над Соловьем-разбойником Добрыне Никитичу, посещение подводного царства Василию Буслаеву, а добывание жены в Чистом поле – Дюку Степановичу.

Иначе говоря, существовал некий набор сюжетов и шаблонов, которые сказателю полагалось помнить, но в остальном он пользовался полной свободой выражения.

Подобно всем прочим элементам традиционной культуры, будь то одежда, утварь или обряд, былина жила и живет в обилии разновидностей общего типа. Это означает, что все былинные образы – фигуры собирательные, и потому бесполезно сопоставлять былинных богатырей с конкретными историческими личностями – в одном варианте былины, например, мог действовать Алеша Попович, а в другом, с тем же сюжетом, появлялся Илья Муромец.

Столь же бесполезно и пытаться выстроить единый сквозной сюжет – даже там, где былины по главному герою объединяются в циклы, как это наблюдается в былинах об Илье Муромце и Добрыне Никитиче.

Каждая былина – вполне самостоятельное, законченное произведение со своей темой, своим сюжетом и своими героями. Известно, что на Русском Севере отдельные сказители, бывало, объединяли несколько былин при исполнении, как бы рассказывая историю жизни одного героя – скажем, былины о женитьбе Добрыни, его бое со змеем, отъезде и возвращении на свадьбу жены и о поединке с колдуньей, – но все равно получалось не последовательное жизнеописание, а перечисление эпизодов (в науке такие искусственные соединения текстов называются контаминациями). Нередко объединялись и былины об исцелении Ильи Муромца и его поединке с Соловьем-разбойником – с тем же результатом.

Все доступные нам сегодня сведения об отдельных богатырях и их подвигах аккуратно извлечены исследователями из разнообразия былинных вариантов и представляют собой фактически реконструкции богатырских судеб.

Сколько всего богатырей?

Несмотря на отсутствие в былинах сквозных сюжетов, при изучении этих песен не так уж трудно выделить отдельные «кирпичики», или сюжетные темы (мотивы), которые раскрывают те или иные подробности устройства былинного мира. К примеру, из былин о Вольге и Василии Буслаеве выводится сюжетная тема чудесного рождения и богатырского детства, а из былин о Святогоре, Илье Муромце и Микуле Селяниновиче – сюжетная тема смены богатырских поколений.

Опираясь на мотив смены поколений, этнографы и фольклористы еще в XIX столетии предположили, что правомерно разделять русских богатырей на два поколения – старшее и младшее; в современной науке это деление с оговорками принимается, хотя относительно того, кто именно принадлежит к старшему поколению, согласия среди ученых не наблюдается.

Позднее было предложено выделять группу богатырей, которые выезжают свататься, – этот мотив признается едва ли не древнейшим среди прочих, несомненным отголоском отношений в родовом обществе, когда брак подразумевал переход в другой род и потому воображался как крайне опасное событие.

Также были попытки разделить богатырей на «подлинных» (тех, кто бьется с чудовищами и прогоняет врагов) и «мнимых» – купцов, как Садко или Ставр Годинович, или придворных, как Чурило Пленкович. Кроме того, «исконные» русские богатыри – тот же Илья, Добрыня, Алеша и другие – противопоставлялись богатырям иноземным, «заезжим», к числу которых принадлежат Дюк Степанович, Чурило и Суровец-суздалец.

Вдобавок имеется и разделение географического свойства – богатыри киевские и богатыри новгородские, когда героев объединяют по тому месту, где они совершают свои богатырские деяния или откуда отправляются на подвиги: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович – это богатыри так называемого киевского цикла, как и почти все прочие герои, поименованные в былинах, а новгородских богатырей известно всего трое – Садко, Василий Буслаев и Гаврило Алексич (промежуточное положение занимает Хотен Блудович, былины о котором связаны и с Киевом, и с Новгородом).

Все эти попытки выделить из состава богатырства русского типические разряды – или «чины», как говорили в старину, – объясняются стремлением сделать былинный мир понятнее для читателя и слушателя и полнее его описать. В самом деле, без распределения богатырей по «чинам» в соответствии с каким-либо принципом классификации никак не обойтись, ведь иначе придется рассказывать о каждом герое былин по отдельности, упуская из вида немаловажные общие черты и превращая изложение в «сумбур любопытных частностей и диковинок», как сказал однажды, пусть и по другому поводу, один русский бытописатель XIX столетия. Поэтому в нашей книге богатыри тоже делятся на типы, и к этому делению мы вернемся чуть ниже, но сначала попробуем охарактеризовать целое и ответить на вопрос, а сколько всего богатырей знает русский эпос.

Слово «богатырь» по своему происхождению – скорее всего, тюркское; ему родственны монгольское «багатур» и известное народам Средней Азии слово «батыр». В XIII–XV веках в войсках монголов почетным титулом «бахадур» награждали за военные заслуги или личную доблесть, а сегодня это распространенное мужское имя в Центральной Азии.

Считается, что на Руси слово Богатырь вошло в употребление с XV столетия.

Исконно славянское обозначение богатыря – слово «храбр», то есть отважный воин. Слово «витязь» как синоним слова «богатырь», будучи славянским по происхождению (от «вит» – добыча), вошло в употребление тоже не ранее XV столетия.

Есть еще слово «поляница» или «поленица», сегодня им обычно называют женщин-богатырок, но в старину оно не имело строгой грамматической привязки по роду; «поленицей» называли богатыря любого пола, отправлявшегося в «поле»