Читать онлайн Альма. Свобода

I

Укрытие

Сверху, с высоты безоблачного неба, город на первый взгляд напоминает брошенные посреди травы осколки стекла – парижские крыши блестят под утренним солнцем. Сочная зелень полей и лесов плотно примкнула к окраинам и порой вторгается внутрь города пятнами садов и парков. А спланировав с эскадрильей крохотных птичек, мы увидим в подробностях, как прихотливо нагромождены эти груды камня, досок и глины, между которыми скользит змеёй Сена.

Двенадцатое июля 1789 года, семь утра. Один из первых по-настоящему летних воскресных дней. Город внизу будто притаился в засаде. Всё замерло. Мостовые теряются в расщелинах между домами. Вверх поднимаются лишь струйки дыма да ещё запах белья и горячего хлеба.

Мы резко ныряем с небес вертикально вниз и скользим вдоль крыш, уклоняясь от проносящихся мимо со свистом стрелы ласточек, от каминных труб и бельевых верёвок. Солнце светит нам в спину, а мы всё ближе к грязной и многолюдной сердцевине Парижа. Мы пролетаем над узкими улочками – Обезьяньей, Колодца, Вооружённого Человека, – замедляемся на углу улицы Белых Плащей и зависаем над крошечным двориком. Здесь, если удастся где-то примоститься, мы увидим перед собой, среди черепицы, маленькое квадратное окошко, открытое навстречу рассветному солнцу. Мы вглядываемся, что там, внутри. Мы затаили дыхание.

Грязь городских улиц осталась далеко внизу: это спокойное, чистое гнёздышко среди крыш, хотя белая штукатурка стен и потрескалась. Обстановка самая простая: кровать, коврик, стул, на нём одежда, а возле – таз и кувшин с водой. И ещё трое спящих: две темнокожие девушки на узкой кровати справа, у перегородки, и белый паренёк на полу рядом.

Укрыты они тонкими простынями, как раз для июльских ночей. Юноша подложил под голову холщовый мешок. Девочки лежат на матрасе спиной друг к другу. Младшая прижалась лбом и плечом к стене, ища прохлады. Ей десять. Ноги она раскинула, так делают во сне все дети, присваивая себе как можно больше территории. Вторая старше, но места занимает меньше. Выскользнувшая из-под простыни нога купается в солнечном свете. Остальное тело напряжено, оно лежит на боку, совсем с краю. На полу лук и колчан со стрелами. Девушка спит чутким сном тех, кто никогда не разоружается, кто всегда наготове.

Её веки как раз встрепенулись и поднялись, хотя вокруг тишина, ни движения. Альма переводит взгляд на окно, нащупывая лук. Она почувствовала: кто-то примостился снаружи. Но там никого, кроме почти горизонтального солнечного потока, который добегает по полу до самой её ноги, тёплый, как мёд или топлёное масло. Окно было открыто всю ночь. Ближе к трём становится прохладнее на пару часов, и малышка Сирим за её спиной пытается стянуть с неё всю простыню. Но зной уже возвращается. Лето. В мансардных комнатах ещё до полудня будет как в печи.

Всё ещё не двигаясь, Альма теперь смотрит на лежащего на полу юношу. Жозефа не смущает, что дубовые половицы жёстки, как камень. В глазах Альмы появляется улыбка. Жозеф не из тех, кто спит как она: чутко, настороже. Потому он и уступил им обеим кровать. Он может спать где угодно, – сейчас на животе, как будто его оглушили бревном. Альма ловит малейшее движение, дыхание, самый неприметный признак жизни. Так же, давным-давно, она разглядывала своего младшего брата Лама, когда во время сиесты он спал рядом с ней крепким сном. Тогда, лёжа среди трав их долины Изейя, она, чтобы он проснулся, запевала погромче или как следует толкала его бедром, и он открывал глаза, оживал и шевелился.

Но к Жозефу она не решается даже поднести руку.

Она прислушивается. Невозможно различить дыхание. Потому что за этим тихим гнёздышком, за тонкими его стенами ворчит шумный Париж.

Семь утра. Уличные шумы только настраиваются, замедляемые воскресной ленью. До настоящего гомона ещё несколько часов, но уже слышатся отдельные голоса, крики водоноса и прочих торговцев: свежий салат, ленты задёшево, улитки. Можно узнать скрип тележек, которые едут на ближайший базар, галоп извозчиков, развозящих последних господ после бала, их окрики:

– Берегись! Дорогу!

Им отвечают другие голоса, мешаясь с мычаньем коров, блеянием овец и коз и стуком копыт старых лошадей, что степенно шагают по мостовой к скотобойням на улице Сицилийского Короля.

Необычайно чуткое ухо Альмы выхватывает каждый звук, отделяя его от других. Совсем близко – шаги соседей в их крошечных квартирках, ребёнок плачет, дом пошатывается, когда сходят по лестнице, две курицы отчаялись в прицепленной к крыше клетке, внизу на улице Белых Плащей спорят в длинной очереди в булочную. Она слышит котов, барабаны, мелькнувший вдали звук флейты, нескольких чаек в небе над городом. И наконец всё заглушают колокола. Они отмеряют часы, половину часа, четверть, возвещают о службе в церкви, похоронах, крещении, венчании, о войнах и мире. Бессчётные колокола ещё не знают, что скоро их, один за другим, переплавят на монеты и пушки. Но пока что воскресным утром они трезвонят вовсю, трезвонят стократно, потому что вокруг комнатушки тридцать церквей и монастырей, не считая больниц, ратуши, а ещё бубенцов слепых и точильщиков ножей.

Альма осторожно вылезла из-под застиранной, почти прозрачной простыни. Она сидит на краю кровати, ступни касаются пола. Внутри у неё расправляется дар её народа око: мета охоты. В общем гуле она различила голоса со стороны двора. Склонив голову, Альма вслушивается. Слов в разговоре не разобрать. Однако того, как их пытаются спрятать, нарочно приглушить, притушить, хватило, чтобы выдернуть её из постели.

Но вот голоса смолкли. Послышался стук подъездной двери, дрогнули неплотно пригнанные стёкла.

Альма оборачивается. Кладёт ладонь на плечо спящей Сирим. Никакой реакции. Альма сжимает плечо.

– Сирим…

Девочка поворачивается, жалобно простонав. Неизвестно, из каких далёких грёз она возвращается.

Сирим трёт нос. Возможно, она спала в своём глиняном дворце на берегу реки, положив голову на колени матери и зарывшись лицом в складки платья и белые хлопья жасмина.

– Идём, Сирим, – шепчет Альма.

У девочки слипаются глаза, она ничего не понимает.

– Делай точь-в-точь, как я.

Жозеф у их ног всё спит. Под простынёй его не видно. С лестницы доносится скрип, что-то шелестит в коридоре. Кулак трижды обрушивается на дверь.

Жозеф не шелохнулся.

Стук повторяется.

– Открывайте!

Тишина.

– Откройте, или я ломаю дверь.

– Не ломайте ничего, – умоляет откуда-то сзади запыхавшаяся женщина. – Вот ключ!

Звон металла в замочной скважине. Дверь снова толкают.

– Должно быть, закрыта на крючок.

На этот раз от удара плечом стены вздрагивают, крючок отлетает в другой конец комнаты, а дверь распахивается.

Белая простыня на полу наконец зашевелилась. Но Жозефа пока не видно. Как будто медведь выбирается из-под снега.

Показывается голова. Жозеф приподнимается на локтях. Двое мужчин стоят над ним, третий в дверях, а низенькая женщина носится по комнате, шумно размахивая ключами. Жозеф узнал в ней хозяйку комнат, худую, в слишком просторном сером платье, с полотняным чепцом на голове. Она несколько раз залезает под кровать, поднимает матрас.

– Где они?

Женщина суетится для вида, но в комнате нет ни шкафа, ни чуланчика, ни камина, где можно было бы спрятаться. Всё залито солнцем.

– Где они?

Жозеф задаётся тем же вопросом. Он оглянулся на пустой матрас. Даже простыня исчезла.

– Что ты делал на полу? – спрашивает один из мужчин, по-видимому главный.

– Не знаю, – отвечает Жозеф, зевая. – Я пришёл домой поздно. Лёг спать. Наверное, с кровати упал.

– А девчонки?

Жозеф ерошит рукой волосы и смеётся, вопросительно глядя на хозяйку. Пожимает плечами:

– Какие девчонки?

Альма молодец, что не предупредила его. Ни один актёр не сыграет растерянность лучше. Жозефа вмиг бы раскусили, если бы пришлось притворяться, будто он спит, потом просыпается, ничего не понимает. А так ему не нужно играть. Да, он и правда ничего не понимает. Куда они делись?

Начальник над его головой рявкает хозяйке:

– Ну и?

Несчастная глядит в окно. Она оборачивается, по лбу течёт пот.

– Клянусь вам, комиссар. Я видела их. Две…

Хозяйка делает странный жест – водит рукой перед лицом.

– Кто две?

– …негритяночки.

Видимо, она пыталась изобразить цвет кожи.

– В этом доме чтят закон, – продолжает она. – Я сдаю комнаты холостякам, женатым парам, дамам с честным именем. Но этот пройдоха, ничего мне не сказав, провёл в мой дом этих двух…

Хозяйка повторяет свой странный жест.

Жозеф смотрит на неё. Голова в чепце прекрасно понимает, что её донос надолго отправил бы их в застенки Шатле. Парижская полиция не знает пощады. Она жестокая, продажная и охотно извлечёт выгоду из всего, что не положено.

Однако, когда вчера вечером они пришли сюда втроём, Альма и Сирим не прятались. Хозяйка пообещала, что никому не скажет. И прибавила по пять ливров за неделю, если они хотят все жить в одной комнате. Плату она взяла вперёд.

Она рассчитывала избавиться от них с утра и сдать комнату кому-нибудь заново. Так она выручила бы двойную плату, не считая вознаграждения от полиции. Дельце выгодное и нередкое в её ремесле.

– Все жильцы обязуются вести себя порядочно, – бормочет она, – достойно…

– Раз вы так хорошо знаете законы, – прерывает её комиссар, – вы уплатите мне одиннадцать ливров за ложный вызов и обыск. Этот город – бурлящий котёл, где всё так и лезет через край. Если вы думаете, что у меня есть время гоняться за выдуманными девчушками…

– Одиннадцать ливров? – У хозяйки перехватило горло.

Комиссар указывает на двух помощников.

– И ещё по ливру каждому из моих людей.

– Ещё? – повторяет она.

– Два ливра плюс одиннадцать, тринадцать в сумме. И ещё пять нужно будет уплатить лично комиссару Фарадону на Стекольной улице, за протокол.

– Но разве не вы – комиссар Фарадон?

– Я. Тринадцать плюс пять – это…

– Восемнадцать, господи, – лепечет она, прижимая руки к корсажу.

Возможно, там она хранит сбережения.

– Восемнадцать!

Фарадон подходит к ней. Провожает до двери, но останавливается над полулежащим Жозефом.

– А тебе, малец, я дам совет…

Юноша поднимает взгляд, немного волнуясь.

– Стащи матрас на пол. Ниже будет падать.

Это всё. Полицейский со свитой уходят.

Жозеф остался один. Он наконец встаёт, заворачивается в простыню, оставив голым плечо. Прохаживается немного, как римский император, пытается прикрыть больше не запирающуюся дверь. Поглядывает на пустую кровать. Потом медленно подходит к стулу. Подняв висевшие на спинке рубашку и штаны, он обнаруживает под ними ещё одежду, но не свою. Девочки где-то совсем рядом.

Мгновение спустя Жозеф, полностью одетый и с сумкой через плечо, вылезает в окно, проходит по карнизу и оглядывается на крышу.

Альма и Сирим сидят на корточках в лучах солнца. Завернувшись в простыню, они ждут его возле пенька каминной трубы.

Жозеф издали кидает им ком платьев.

– Разбрасываетесь нарядами, а нас из-за них чуть не взяли!

Сирим оскорблённо таращит глаза.

– Жо!

Он смеётся, смотрит на Альму. Лук лежит рядом с ней. Жозеф прекрасно понимает, что это она только что спасла их всех.

Альма поймала свёрток и теперь прижимает платья к животу. Она тоже старается изобразить весёлость, но чувствует, как наваливается давно не покидающая её усталая тоска: оттого, что нигде больше нельзя рассчитывать на укрытие.

2

Как все бродяги

Девушки оделись, балансируя на крыше в окружении чаек. Простыню они в четыре руки аккуратно сложили. Жозеф стоял спиной, подставив лицо солнцу.

Теперь все трое сидят на краю кирпичного жёлоба, свесив ноги в пустоту. Они знают, что больше не останутся в комнате прямо под ними, где провели всего одну ночь. На покатой черепице исчезают последние следы росы. В воздух уже поднимается пыль.

– Где у них сады? – вдруг спрашивает Сирим. – Что едят их животные?

– Животные?

Жозеф смотрит на Сирим: она показывает вокруг, на простирающийся до горизонта город, и прибавляет:

– Они умеют строить высоко, но строят пустыню.

Она заметила, что камень и кирпич здесь сеют так же, как в её краю – арахис и рис. Там, в царстве Буса, с пустыней борются.

– Гляди! – говорит Сирим, глядя на бесконечные крыши. – Если я захочу есть, то даже не найду дерева с плодами.

– Ты хочешь есть?

Сирим замялась. Она это сказала не для того, чтобы жаловаться. Альма смотрит на неё с улыбкой. Жозеф достаёт из сумки кусок хлеба. Корка зачерствела, мякиш крошится, как мел. Они с трудом делят кусок на троих. Позже мы узнаем, что за последние сто лет хлеб ни разу не стоил так дорого, как в тот день, 12 июля 1789 года. Вдобавок он никогда не был так плох. Булочники из экономии разбавляют муку стружкой или гипсом.

Сирим впервые видит перед собой большой город. Прежде она знала лишь царство отца с матерью, палубу корабля «Братья», а позже Вултонские луга капитана Харрисона, под Ливерпулем, где пережила две самые суровые зимы.

– Они растят пустыню, – продолжает она тоном умудрённого старца, – хотя у них есть и дождь, и чёрная земля…

Всюду, где бы ни были Альма, Сирим, Жозеф и три их лошади за те несколько недель после отъезда из Вултона, всюду они видели жирную, сочную землю на дородных холмах. До Парижа они добирались тридцать дней. Проезжали поля пшеницы – ещё совсем зелёные в Англии, а во Франции, куда переправились в начале июля, уже более зрелые и золотистые. В пути они застали восхитительные грозы. И хотя Жозеф предлагал им где-нибудь укрыться, Сирим с Альмой предпочитали скакать под дождём галопом.

Несмотря на всю эту воду и щедрую землю, мимо проплывали убогие фермы с бедными крестьянами и шагали длинные колонны нищих. На каждом повороте перед ними вставал необъяснимый мир. Жозеф пускал лошадь шагом, чтобы разглядеть сидящих у придорожных канав. У него открывались глаза на то, что он давно перестал замечать.

Однажды утром, к примеру, им на глаза попались две красно-золотые кареты возле каменного моста. Чуть в стороне по травке порхали женщины. Слуги раскладывали под деревьями скатерть для пикника. Среди маков – корзины, полные припасов. Погода чудная. Дамы устраиваются полулёжа, распускают причёски. Альма с Сирим наблюдают за ними издали.

Вдруг из леса выходят три маленькие девочки: волосы грязные, слипшиеся в космы, а следом их мать, тоже в лохмотьях. Они подходят к дамам слишком близко, и те вскрикивают, закрываясь рукой. Шёпот, дрожь, сердцебиения, все в растрёпанных чувствах поднимают шляпки с травы. Одна из дам предлагает, чтобы кучер щёлкнул кнутом и отогнал их подальше, но другая милосердно бросает им оставшиеся в тарелках кости.

– Брысь! Брысь!

Жозеф вернулся к мосту за Альмой и Сирим. В конце концов они трогаются вслед за ним и ещё долго оглядываются, не оправившись от увиденного.

На другой день трое путников проводят ночь у воды в долине, что тянется от Парижа на север. Жозеф спешился, шагает по высокой траве. Земля сухая. По камышу видно, где она увлажняется, а потом переходит в пруд.

Сирим ещё сидит верхом, раскинув руки и запрокинув голову. Она рада стоянке. Уже поздно. Час насекомых позади. Торжественным хором открывается час лягушек.

Юные путники устраиваются в траве. Вокруг них – дикая мята, голубой лён, уже пожухлые цветки ирисов. По другую сторону пруда виднеется белокаменная постройка с башенками. Этот небольшой новый замок со сланцевой крышей – возможно, четвёртая резиденция какой-нибудь семьи придворных, которые останавливаются здесь пару раз зимой, когда охотятся, и ещё на пару дней летом. В тот вечер в нём как раз кто-то ночует. Решётчатые окна светятся. И волшебно отражаются в тёмной воде.

Друзья уминают ужин, любуясь красивой картиной.

Сирим то и дело оглядывается на привязанных возле ив лошадей. Говорит им что-то ласковое, щёлкает языком, как бывало в Вултонских конюшнях или на судне, рядом с тёплым боком Дымки – когда лошадиная доброта спасала ей жизнь.

Альма с Жозефом говорят мало. Ещё в Англии, с появлением Сирим, между ними установилось какое-то плотное, загадочное молчание. Что-то забилось внутрь и ждёт. Но из-за весёлости их подруги ожидание не томит.

Фляга с водой идёт по кругу. Глаза устремлены на тот берег, где вдоль фасада горит несколько фонарей.

– Слушайте, – говорит Сирим.

Музыка напомнила ей клавесин капитана Харрисона… Она ловила эти звуки, лёжа на соломе в конюшне. А позже слышала, как они разбились и смолкли.

Постепенно огни исчезают. Лягушачьи песни всё громче. Загораются новые окна, но теперь слуховые – в крыше, на этаже слуг. В половине двенадцатого замок похож на шахматную доску. Идеальное равновесие светлых и тёмных окон. За стёклами мелькают тени.

Сирим внезапно падает в траву: она уснула.

Альма с Жозефом встречаются глазами, и в них блестит улыбка, потому что звук был, точно яблоко упало с ветки.

Время идёт. Альма сидит на пятках. Её почти не видно в темноте.

Вкрадчивая грусть фортепиано бередит их молчание. В какой-то миг они чувствуют, как всё, что скопилось внутри, забилось сильнее.

Жозеф закрывает глаза. Сейчас он скажет.

– Сирим видела Лама, – вдруг говорит Альма.

Жозеф беззвучно вздыхает. Поздно. Ей никогда не вырваться из плена поисков.

– Его продали с корабля, в Луизиане, – продолжает Альма. – Сирим клянётся, что своими глазами видела Лама на судне «Братья».

– Альма, я знаю.

– Дымка была с ним. Мужчину звали Салливан, а женщину Бубон-Лашанс.

– Ты была в Луизиане, Альма. И уже перерыла всё имение Лашанс.

– Мой брат точно там появлялся. Я уверена. Когда я была там, то чувствовала его так же близко, как тебя сейчас.

Жозеф молчит. Так ли они близки в эту минуту?

– Там, – продолжает Альма, – по-прежнему ждёт единственный его след. Я должна вернуться. Нужно только забраться повыше и крепко стоять на ногах. Тогда я открою глаза и найду новую зацепку. Так я всегда и шла вперёд.

Для Жозефа, напротив, время стирает даже самые глубокие отпечатки. Своего друга Муху он потерял ещё в детстве. И позже сколько упустил следов: Жака Пуссена, пирата Люка де Лерна, а потом и великана с отрезанным ухом… Как Альма найдёт след ребёнка, если первый же ливень смывает даже шаги великана?

– Жо, – шепчет Альма, – мне пора туда.

– На переход через океан нужны деньги. Я знаю в Париже кое-кого, кто даст нам работу.

– Мне нужно ехать сейчас.

– К концу лета ты заработаешь сколько надо. А осенью в море ветры сильнее. Так что даже времени не потеряешь.

Вдалеке разом гаснут последние светлые квадраты окон. Замок засыпает вдруг, как Сирим пару минут назад.

Вновь повисает молчание. Кое-где вода вздрагивает, будто кто-то бьёт крылом вокруг пруда.

Лягушки стихли. Ночь беспросветная.

Альма встаёт. Через плечо у неё лук. Кто умеет делать так, чтобы лягушки смолкли, когда пора спать?

Жозеф не двинулся.

– Альма?

Тишина – всегда тревожный знак. Лошади тоже это знают. Они бьют копытом под ивами. Альма прыгает вперёд, в камыши.

Пятеро мужчин молча стоят в иле, вода им по грудь. На головах у них широкополые шляпы, а в руках у каждого шест из орешника. Её они не видели.

За спиной возникает Жозеф.

Опустив колено на землю, Альма целится из лука в ближнего к ней. А если стрела пройдёт насквозь, то ещё и во второго, за ним.

– Не надо, – шепчет Жозеф.

Глаз Альмы у самой тетивы, на одной линии со стрелой. Если те люди заметят, как она прячется в камышах, то будут поражены: сперва увиденным и только потом – её выстрелом. На пятьдесят льё вокруг никто никогда не видел подобной девушки. В Париже из каждой тысячи жителей один – темнокожий. Их видят каждый день, в толчее улиц. Но стоит отъехать от города, и темнокожие девочки уже существуют лишь в сказках или на картинках, которыми торгуют коробейники.

Старик поднимает шест и начинает бить им по водной глади. Альма переводит лук на него.

– Пойдём, – шепчет Жозеф.

Их пока что не видели.

Старик что-то говорит своему соседу. Остальные удаляются вброд через пруд, поднимая ил. Концы их шестов тихо стегают воду.

Сирим подползла к Альме с Жозефом.

– Кто это? Что они делают?

– Заставляют лягушек умолкнуть.

Альма наконец опускает лук.

Крестьяне весь день работали в поле. Через месяц они отдадут большую часть урожая тому господину с чутким сном, который сейчас за одним из окон. Плоды из их садов, древесина из леса – почти всё достанется ему. А зимой они снова будут трудиться на него, много и по-разному. А ночью, когда в замке кто-то есть, нужно оберегать господский сон: бить по воде болот, чтобы лягушки затихли. Этот цирк – не каприз утомлённого за день землевладельца: такое условие уже десять поколений как прописано в договоре с крестьянами здешних ферм.

Теперь Альма стоит в своём зелёном платье на парижских крышах, вместе с Жозефом и Сирим, над покинутой комнатой. Ей уже хочется бежать к морю, с полными карманами. Но она доверяет Жозефу, пообещавшему ей работу, пока она не накопит на отъезд.

Присев перед ней, он собирает перемётную сумку и показывает на другой берег Сены.

– Это вон там.

Сирим подпрыгивает, глядя туда.

Они уходят, перебираясь с крыши на крышу, вдоль мансард и балконов, заглядывая в слуховые окна и наблюдая, как просыпаются люди.

Кто в то воскресное утро, при взгляде на эти комнаты, на потягивающихся жильцов, на постели, распахнутые навстречу июльскому солнцу, догадался бы, что всего через несколько часов история всей страны пошатнётся?

Альма с друзьями думают лишь о том, как не поскользнуться на черепице. И больше ни о чём. Они не замечают крохотных птиц, летящих за ними созвездием, и не знают, где будут спать ближайшей ночью, как все бродяги.

3

Люди известного положения

Буквально в двух шагах, на улице Монторгёй, в доме из жёлтого золотистого камня у окна на втором этаже стоит человек и, попивая кофе с молоком, разглядывает прохожих.

Золотистый дом у рыночной площади похож на изящную безделушку на краю грязной лужи. Это главная контора банка лё Кутё, крупнейшего в королевстве. Человек одет в белую рубашку с широким отложным воротником, синие штаны, сапоги для верховой езды. Ему тридцать пять, он владеет состоянием в пять миллионов ливров и банком, носящим его имя, но, глядя на розовые щёки и нос в молочной пене, можно подумать, что ему шесть лет.

Лоренцо лё Кутё наблюдает за снующими по мостовой прохожими. Кто-то идёт на раннюю мессу в церковь Святого Евстахия, кто-то возвращается ни с чем с зернового рынка, уже много дней закрытого. На углу напротив, где обычно мужичок с улицы Потяни колбаску привязывает лошадей, которых даёт напрокат, сегодня пусто. Банкир не спеша отмечает все мелкие перемены, благодаря которым можно предвидеть крупные. В этом его ремесло.

– Мне неловко являться к вам с визитом в воскресный день, – раздаётся за его спиной голос.

– Только потому, что сегодня воскресенье, я и смог вас принять, господин Ангелик. Вчера я намеревался покинуть Париж. Но на заставе у Пасси мой экипаж не пропустили. А сегодня утром, когда вы пришли, меня как раз отговорили ехать верхом.

Стоя посреди библиотеки, со шляпой в руке, Жан Ангелик значительно кивает.

– Две другие заставы нынче ночью горели, – говорит он, – Бельвильская и Менильмонтанская.

– Всё это крайне неудобно, – замечает лё Кутё, по-прежнему спиной к нему.

– Народ недоволен.

– Моя жена тоже, сударь. Она за городом с двумя детьми и пятнадцатью гостями. Вчера вечером у них был театр в парке, с утра – служба в часовне, а я застрял здесь. Ужасно досадно.

– Мне жаль пользоваться столь неприятной ситуацией, – говорит посетитель. – Я много раз пытался поговорить с вами на неделе…

Банкир наконец оборачивается.

– Да. Мне сообщали. Не думайте, будто я не уважаю наших депутатов…

– Я знаю, что ваш кузен также заседает.

– Вы правильно сделали, господин Ангелик, что настояли на визите. Нужно брать двери штурмом. Иначе никак. Я весь в работе.

Ангелик понимающе склоняет голову.

– Мне неизвестно, как вам меня представили. Возможно, вы в курсе, что я избран от Сан-Доминго?

– Депутаты от ваших островов нынче у всех на устах.

– Нас должно было быть гораздо больше. Но в итоге нас шестеро. Число сократили из-за интриг врагов колоний.

Лоренцо лё Кутё садится в кресло за чёрным рабочим столом. Он так и не снял бордовых сапог по последней английской моде после несостоявшегося утреннего отъезда.

– Наши враги объединяются, и это нас беспокоит, – продолжает Ангелик, стоя напротив. – Они хотят помешать работорговле, вредят интересам наших землевладельцев…

Руки банкира лежат на чёрной инкрустированной столешнице и играют с брошью. Он никогда не предлагает посетителям стул, чтобы они изъяснялись короче.

– А иные особенно экзальтированные даже хотят дать неграм права, – говорит Ангелик. – Вы наверняка читали господина де Мирабо…

Лё Кутё закатывает глаза. Ангелик удачно выбрал пример. Помимо борьбы против рабства, депутат Мирабо недавно с остервенением взялся за семейство лё Кутё, чьи дела, по его мнению, слишком уж тесно соприкасаются с государственными. Лё Кутё не простили ему попытки разоблачения.

– Так что я, как депутат от Сан-Доминго, – продолжает Ангелик, – защищаю наши интересы на острове и во всех колониях.

– Наши?

– Интересы Франции.

– Мне показалось, будто вы намекали, что и у меня есть интересы в вашей торговле…

Ангелик улыбается. Семья лё Кутё действительно лично не владеет ни рабами, ни невольничьими судами. И отрицает всякую причастность к подобной деятельности.

– Я не намекал, – отвечает он.

Теперь улыбается Лоренцо лё Кутё. Он не знает этого юноши, лет двадцати пяти на вид, но за каждым его словом улавливает целеустремлённость и ловкость в делах. Учредительному собранию нет ещё и месяца. А в нём уже обнаруживаются внушительные таланты.

– Они хотят нашего краха, – продолжает Ангелик. – Не стоит забывать, что их Общество друзей чернокожих вдохновлено тем самым Томасом Кларксоном, который созвал в Англии Общество борьбы за отмену работорговли. Да-да, за отмену! Они хотят полностью разрушить безобидный промысел, который служит процветанию цивилизации.

– Зачем вы хотели меня видеть, господин Ангелик? Объяснитесь.

– Маркиз де Массиак держит клуб рабовладельцев, чтобы дать отпор такому вредительству. Господа собираются в особняке Массиаков, всего в двух кварталах отсюда, на площади Побед.

– И что же? – вновь спрашивает банкир.

Ангелик чуть кланяется.

– Они почтут за честь, если вы как-нибудь наведаетесь к ним. По-соседски.

– По-соседски? – повторяет Лоренцо.

– Именно, сударь. По-соседски.

Банкир кивает. Слово подобрано хорошо.

Ангелик знает, что, вопреки видимости, всё, чем живёт деловая империя лё Кутё, напрямую соседствует с огромными шестерёнками работорговли. Страховка в море, ссуды колониальным компаниям, купцам и судовладельцам, перевоз испанских пиастров, отделения в Кадисе и Амстердаме, ткацкое производство, но также и огромная плавильня в Нормандии, которая делает медные листы для защиты корпусов кораблей… Если вглядеться в клубок деловых интересов банка лё Кутё, окажется, что все они связаны с работорговлей. Уже два века всё устроено так, чтобы обогащаться с неё, не марая рук.

Ангелик убеждён: старинный нормандский род текстильщиков лишь потому не ринулся в эту сферу открыто, что невольничьи суда слишком тяжелы и громоздки и не взберутся по Сене до их старого доброго Руана.

Мужчины разглядывают друг друга. На Ангелике чёрный костюм депутата от буржуазии и простого люда, чёрные чулки и, несмотря на жару, муслиновый галстук. Каждый знает, что думает другой. Пальцы Лоренцо замерли, оставив брошь.

Интересы лё Кутё совпадают с интересами знатных семей плантаторов и судовладельцев. Банкирам явно нужно поддержать их начинание, выбрать свой лагерь в грядущей битве. Ангелик так и объяснил тем, кого представляет. Он хотел, чтобы его во что бы то ни стало послали с визитом сюда, в особняк Ош на улице Монторгёй.

В тот самый миг, когда молчание могло стать неловким, юный депутат разворачивается. Он смотрит на книги, скрывающие стены.

– Восхищаюсь вашей библиотекой, сударь.

Он прохаживается, берёт наудачу томик, листает и одновременно говорит чёткой скороговоркой:

– Выслушайте меня внимательно. Я хочу уточнить, что мы не ждём от вас ответа на наше приглашение в клуб Массиака этим же утром. Считайте, что вам будут рады всегда. Двери открыты. Нужно лишь толкнуть их ногой.

И тут же, захлопнув книгу, Ангелик прибавляет без видимой связи:

– Признаюсь, в литературе я несведущ. Ничего в ней не понимаю. Нужно уметь признавать свои недостатки. Я человек расчётов.

Банкир встаёт. Он не спеша подходит к юноше, берёт книгу, читает имя на корешке.

– У вас хороший вкус. Вы вытянули Монтескьё.

– Скорее случайный. Мне проще понять сотню страниц господина Неккера о состоянии государственных финансов.

Упомянутый им Неккер ведает в королевстве финансами, будучи уже почти год государственным министром. Король его не любит, но французы убеждены, что этот человек – волшебник, удерживающий страну на плаву, когда она на волоске от финансового краха.

– Откуда вы взялись, юноша? – с любопытством спрашивает лё Кутё. – Расскажите, чем вы занимались до того, как стали заседать в Собрании.

– Работал в деловой сфере.

– Где именно?

– У одного почтенного человека, владевшего торговой флотилией, по фамилии Бассак, из Ла-Рошели…

Банкир кивает. Имя ему знакомо.

– У него был свой час славы, – снисходительно говорит Ангелик. – Господин Бассак не был плохим человеком.

– И он дал вам уйти?

– Можно сказать и так… Да, он дал мне уйти. Несчастный никогда не прислушивался к моим рекомендациям. Опрометчивость или возраст – не знаю. Он сам загубил своё дело. Я не смог его удержать.

У Ангелика дрогнули губы – он изображает сочувствие человека чести. И с не меньшим талантом поднимает ладонь, словно бы говоря: тяжёлые воспоминания, не будем об этом, я не хочу его упрекать.

– А у этого вашего Бассака были наследники?

У Ангелика перехватывает дыхание. Он вдруг теряет весь свой апломб.

– Нет…

Он запинается, пожалев, что так сказал, и суеверно поправляется:

– Только дочь. Единственная. Той же упрямой породы…

Глаза у него блестят. Нужно уходить, пока ещё держат ноги.

– Сударь, – говорит он, кланяясь, – это была честь для меня.

Он щёлкает каблуками.

Банкир улыбается. И смотрит, как юноша идёт к дверям. Он догадался о какой-то тайной истории с дочкой судовладельца.

Лоренцо и сам пережил серьёзную страсть в свои юные годы, когда работал в Испании, в Кадисской конторе банка. Семья поспешила излечить его от нежелательной влюблённости. Его отправили в Лондон, а затем в Париж, где он четыре года назад женился на Фанни, дочке партнёра по банковским делам.

Семья старательно выбирала невесту, чтобы окончательно залечить его андалузские раны, и выбрала умную обаятельную Фанни. Существенным было и то, что в день свадьбы она принесла в супружескую спальню в невестином сундучке – под бельём, килограммами столового серебра и пятнадцатью аккуратно сложенными ночными рубашками – четыреста тысяч ливров приданого. И хотя это не был брак по расчёту, на его успех можно было рассчитывать.

У самых дверей Ангелик замер. Что-то его остановило. Точнее, не что-то, а кто-то: Амелия Бассак.

Разговор о ней расстроил его планы. Лоренцо лё Кутё как будто что-то почувствовал. Ангелик рассчитывал постепенно расположить к себе банкира, видеться с ним по разным поводам снова и снова. Он отводил себе на это несколько месяцев. Однако внезапно понял, что не готов ждать так долго. Кажется, единственный способ всё же завоевать Амелию – раздобыть состояние немедленно. Он решает воспользоваться случаем, промелькнувшим на лице банкира чувством.

– Сударь, могу я отнять у вас ещё немного времени?

– И о чём мы будем говорить? Снова о политике? – забавляется банкир. И прибавляет, подтрунивая над Ангеликом: – Или хотите поделиться чем-нибудь сокровенным?

– Нет. Речь снова о цифрах. Прошу простить мой прагматизм.

– Вы знаете, с кем говорите.

Лоренцо лё Кутё возвращает книгу Монтескьё на полку, где она аккуратно стоит после Мольера и Монтеня.

Ангелик за его спиной обегает взглядом кабинет, резные деревянные панели на стенах, до самого потолка. Скоро и он войдёт в этот мир. Он представляет, как сидит на бархатных банкетках в клубах дыма, общаясь с этим банкиром на равных, как общаются люди известного положения.

4

Призрак из прошлого

– Ну так что же, господин Ангелик? Внезапная мысль?

– Нет. Мысль старая, но я делюсь ею впервые.

Лоренцо лё Кутё слушает вполуха. Как знать. Удачные находки всегда приходят неожиданно.

Однако происходящее отнюдь не случайно. Для того только Ангелик и устраивал эту встречу. Приглашение в клуб Массиака – лишь предлог, чтобы сблизиться с банкиром и начать воплощать собственную авантюру. Он надеется, что ему удастся ускорить события.

– Ну так что? – повторяет лё Кутё.

– Есть одно дело, которое я хотел бы вам предложить.

– Расскажите.

– Речь об американском займе…

Предвкушение растаяло, как шербет на солнце. Худшие газетные романы побрезговали бы настолько затёртым штампом, как помянутое Ангеликом предложение. Можно подумать, мы вернулись на три года назад, в кабинет Фердинана Бассака на улице Эскаль в Ла-Рошели.

Даже лё Кутё, ничего не знающий о предыдущих мошенничествах Ангелика, поражён безнадёжной устарелостью такого проекта.

– Американский заём! – восклицает он. – Сколько лет уже ощипывают свет этими американскими займами!

– Позвольте договорить…

– Было очень приятно познакомиться.

– Сударь…

Ангелик в растерянности. Его мысль куда оригинальнее, чем кажется на первый взгляд.

– Выслушайте. Мы неверно друг друга поняли…

– Если так вам будет приятнее, – говорит лё Кутё сухо, – считайте, что вы мне симпатичны и я не хотел бы, чтобы меня упрекали, будто я присвоил вашу мысль…

В дверь за их спинами стучат. Банкир пользуется предлогом, чтобы удалиться.

В приёмной один из его секретарей, разгорячённый и красный.

– Ох! Сударь! Я осмелился отвлечь…

Он переводит дух.

– …однако известие, мне показалось, важнейшее…

Стоящий позади Ангелик ещё оправляется от прошлой сцены.

– О чём речь? – спрашивает лё Кутё.

– О вашем друге… Господине Лаперузе…

Лоренцо лё Кутё бледнеет. Хватается за дверной косяк.

– Он вернулся?

Вся Франция ждёт Лаперуза, который четыре года назад отправился бороздить неведомые океаны на двух кораблях, с экипажем из моряков и учёных. Но Лоренцо ждёт его не как героя: он просто хочет вновь увидеть лучшего друга. От путешественника уже несколько месяцев не было писем. Он должен был вернуться в начале лета. Так он обещал королю.

– Отвечайте же! – кричит Лоренцо. – Он вернулся?

Пот градом катится по лицу секретаря, висит на ресницах. Он бормочет:

– Для вас есть от него письмо, с другого конца света.

– Где оно?

– Вас просит к себе некий господин Бассомпьер. У него при себе письмо, с которым он только-только прибыл из Англии. Его лакей ждёт внизу и говорит, что должен сопроводить вас к нему лично.

Лоренцо, миновав коридор, сбегает по лестнице. Ангелик следует за ним по пятам. Нельзя всё бросить сейчас.

– Я немного пройдусь вместе с вами, – говорит он, – если не помешаю.

Лё Кутё не слышит его. Внизу они находят того самого лакея, который теперь бесстрастно идёт перед ними через двор.

– Письмо? – спрашивает лё Кутё у густо напудренного мужчины в ливрее из кремовой тафты. – Ваш господин получил его лично из рук Лаперуза?

– Не могу сказать. Я лишь два дня как на службе у господина. Господин только прибыл в Париж, хотя, как вы увидите, уже обустраивается с размахом и не теряя времени.

– Напомните его фамилию.

– Бассомпьер. Он француз, но приехал из Лондона.

– Он знаком с Лаперузом?

– Позвольте вновь извиниться за моё незнание.

Им открывают ворота. Все трое сворачивают в улицу налево. Соседний особняк тоже принадлежит банку. Со временем конторы лё Кутё откусили себе половину плотно стоящих домов квартала. Если всё будет хорошо, на следующий год они переедут западнее, ближе к безупречной площади Людовика Великого, которую иногда ещё называют Вандомской, в память о стоявшем там некогда особняке. Так будет удобнее и величественнее, однако молодой банкир знает, что будет скучать по этому району и виду сверху вниз, на суетящийся народ.

Ангелик шагает рядом с лё Кутё. Он никак не смирится с провалом своего плана. А всего-то небольшая оплошность. Его не так поняли. Нужно было объяснить свою задумку иначе, с другого конца. Всё, чего хотел депутат, – как-нибудь затереться в банк. Он надеется, что хотя бы для прохожих они выглядят сейчас как деловые партнёры, стремительно идущие за своим слугой.

– Бассомпьер, Бассомпьер… – бормочет Ангелик, рисуясь. – Эту фамилию я слышал.

Это, кстати, правда: он слышал её когда-то давно.

Никак не вспомнить, откуда она у него в голове. Кажется только, что воспоминание было не из приятных. Он роется в памяти, надеясь хоть чем-то услужить банкиру.

Впрочем, тому всё равно не до него.

Они свернули на улицу Края Света, переступили через ручеёк сточных вод. Солнце теперь светит им в лицо.

Лоренцо лё Кутё смотрит в голубое небо над высокими домами. Он познакомился с Жан-Франсуа де Лаперузом в Испании, зимой 1782 года. Мореплаватель вернулся из Гудзонского залива победителем, но был крайне измотан битвами за американскую независимость. Он вёл назад в Европу два судна и сделал стоянку в Кадисе, где тогда работал Лоренцо.

Маленькое франкоязычное сообщество Кадиса встретило Лаперуза как легенду. Он был старше Лоренцо, потерявшего отца в одиннадцать лет, и благодаря его теплоте, его тарнскому акценту они тесно сблизились. Путешественник был совсем не похож на финансистов из его нормандского семейства…

Три года спустя, весной 1785 года, только что поженившиеся Лоренцо и Фанни приютили Лаперуза у себя в Париже. Он заканчивал тайные приготовления к важнейшей из экспедиций, какие только можно вообразить: четырёхлетнее плавание по самым отдалённым уголкам Тихого океана. Предприятие старались держать в секрете от англичан: это был французский ответ на славные похождения капитана Джеймса Кука несколькими годами ранее.

Когда настало лето, Лоренцо лично проводил Жан-Франсуа в Брест. Был июль. Корабли уже стояли на рейде. Пришлось прождать ещё несколько дней, прежде чем ветер подул в нужную сторону, унеся туман с дождём. Молодой банкир воспользовался этим, чтобы вместе с другом исследовать стоящие на якоре суда.

«Буссоль» и «Астролябия» не походили ни на один другой корабль. Это были Ноевы ковчеги, гружённые живыми свиньями, овцами, сотнями уток, куриц, индюков. Слышно было, как мычат коровы, как гуси хлопают крыльями. Но главное, на судне было чем занять десятки разместившихся на борту учёных, художников, инженеров. Сложно было понять, где вы – в плавучей лаборатории, в мастерской, на складах, в ботанической оранжерее или в астрономической обсерватории. Самым любопытным, наверное, была настоящая ветряная мельница на корме «Буссоли», благодаря которой можно было молоть зерно каждый день, а не хранить муку, которая быстро портится и не переживёт многолетнего плавания.

Первого августа погода была идеальная. Лоренцо крепко обнял друга и вернулся на берег. Он стоял на причале до тех пор, пока оба судна не скрылись в рассветной дали.

Вестей все четыре года приходило мало. Последнее полученное Лоренцо письмо было с Камчатки, недосягаемой земли во владении русских царей, ещё восточнее Японии. Письмо достигло Версаля в прошлом октябре: его доставил вместе с депешами юный гонец, господин де Лессепс, двадцати одного года, который потратил целых двенадцать месяцев, чтобы привезти их по земле и льдам с дальнего конца Сибири на родину.

В том последнем письме Лаперуз обещал вернуться к лету 1789 года.

И вот уже июль. Но дозорные на маяках по всему побережью Франции ничего не видят на горизонте.

– Далеко ещё?

Лоренцо лё Кутё окликает идущего впереди лакея. Они шагают по парижским улицам уже немало минут. Ангелик не отстаёт ни на шаг.

– Господин Бассомпьер живёт на Королевской площади, здесь рукой подать, – отвечает лакей.

Они только что вышли на улицу Святого Антония, возле бывшего кладбища Святого Иоанна.

– В обратный путь хозяин даст вам своего кучера. Прошу его простить. Кареты только доставили.

– Вы говорите, он прибыл из Англии…

– Несколько дней назад.

– Француз?

– Да.

– Из дипломатов?

– Не думаю.

– Зачем он в Париже?

– У него состояние. И он его тратит. Говорят, он платит своим людям каплями из золота, что весят как грузы у плотников на отвесах.

– Вы очень загадочны.

– Я всего лишь его лакей.

Лоренцо думает о письме, которое его ждёт, в надежде, что оно послано с совсем близких берегов и отправитель прибудет следом, через считаные дни.

Он оборачивается на Ангелика, словно забыл про него. Тот говорит со смущённой улыбкой:

– Судьба господина Лаперуза очень волнует Учредительное собрание. Не знал, что вы друзья.

Лакей ведёт их под галереями арок, которые тянутся вдоль фасадов на Королевской площади.

Под сводами разместилось несколько лавочек. По центру площади на ограждённой решётками лужайке возвышается конная статуя Людовика XIII. Сама площадь представляет собой квадрат со стороной почти в полторы сотни метров, окружённый совершенно одинаковыми высокими домами из кирпича и камня. За полтора века со времён их постройки известняк потемнел.

Но там, где площадь примыкает северо-западным углом к небольшой улочке Перевязи, взгляд притягивает сияющий фасад. Все трое выходят из-под арок, любуясь им.

– Вот он, – говорит лакей с гордостью, – особняк Бассомпьера, некогда принадлежавший кардиналу Ришельё.

На окнах, карнизах, балконах висят полсотни ремесленников, точно пчёлы на золотистой рамке улья. Они трут, отскребают, красят. Перед парадными дверьми выстроились в очередь пять подвод. С них сгружают мебель. Носильщики снуют в дверях.

Лё Кутё созерцает происходящее. Ангелик заворожён. Стоящий рядом лакей позирует, будто весь этот лоск – благодаря ему. Вдруг банкир вспоминает, зачем он здесь.

– Где он, ваш господин Бассомпьер?

– Вот.

Лакей указывает пальцем наверх. На балконе третьего этажа мужчина собственноручно навешивает на петли тяжёлую створку стеклянной двери.

Он не заметил их, однако Ангелик тут же бросился под арки. И стоит, вцепившись в колонну двумя руками.

Задыхаясь, зажмурив глаза, он ждёт, когда успокоится сердце.

Мужчина, которого он только что видел, этот господин Бассомпьер – на самом деле Жак Пуссен, плотник с «Нежной Амелии».

Два года назад, на обломках того корабля, Жан Ангелик избавился разом от него и от кока по фамилии Кук: он запихнул их в мешки и бросил на судно с каторжниками, которое отчаливало заселять далёкие южные земли Австралии.

Шансов снова встретиться с ними не было никаких.

И вот Пуссен вдруг появляется здесь, посреди Парижа, весь в золоте. Призрак из прошлого.

5

Безошибочный план

Опершись спиной о колонну, скрытый арками галереи, Жан Ангелик пытается успокоить сердце. Он так и знал, что имя ему знакомо. Бассомпьер. Так звали старого учителя Пуссена, убитого в Ла-Рошели вместе с Антонио, его сыном… Взяв себе имя убитого, возвратившийся плотник чётко даёт понять: он ищет отмщения. Если это правда Пуссен, если он вернулся из ада, то отныне тень смерти повиснет над Ангеликом.

Однако испуг понемногу уступает место иному, неожиданному ощущению: что-то зудит, распаляется, покалывает, почти приятно разливаясь по телу юноши.

Он смело шагает вперёд и вглядывается в суету вокруг дома. Ремесленники, толкаясь, тянутся со всех сторон к распахнутым дверям, тут торговцы и обойщицы с рулонами тканей, тут тащат в ящике люстру, чтобы она не разбилась. Сколько роскоши у корабельного плотника, едва вернувшегося из каторжной ссылки. Лакей говорил что-то про господина, который платит всем каплями золота…

Всё плывёт в глазах Ангелика. Откуда это жидкое золото, которое будто течёт по жилам Пуссена?

Ангелик вновь наваливается на каменную колонну… Лоренцо лё Кутё прошёл мимо, не заметив. Он, похоже, забыл о нём. Он идёт к дверям вслед за лакеем.

Ангелик закрывает глаза. Покалывание превратилось в лёгкую дрожь. Плотник жил на том судне. Он знал каждый его уголок. Он был вместе с Куком и Ангеликом на песчаной отмели Мазербэнк, когда они в последний раз искали сокровище и уничтожали корабль. Разве возможно, чтобы его внезапно возникшее состояние никак не было связано с утерянным богатством Бассака?

Четыре с половиной тонны чистого золота! Исчезли без следа!

Да, Ангелик уверен: сокровище попало в руки Пуссену. Каждое утро он засовывает их в золото по локоть. Ангелик выглядывает из-под арок, чтобы убедиться: Пуссен отошёл от окна, – и, не скрываясь, ретируется к решётке сада. Он тоже забыл на время про Лоренцо лё Кутё. Он созерцает строгую красоту здания, головокружительно крутой скат крыши, крытой анжуйским сланцем, величественность каждого яруса. Сокровище здесь, оно спрятано в этом доме. Он уверен. А тот, у кого оно хранится, ещё и собирается расквитаться с Ангеликом.

Две веские причины избавиться от Жака Пуссена.

Лакей ведет гостя по парадной лестнице на третий этаж. На каждой ступени он жестом приказывает скобянщикам и малярам дать им дорогу. Он останавливается перед дубовой дверью, распахивает её и зычно объявляет:

– Господин лё Кутё Норейский.

Молодой банкир входит в гостиную без мебели. Выглядывает таинственного Бассомпьера среди рабочих. Большинство заняты тем, что покрывают паркет первым слоем воска, орудуя широкими кистями из конского волоса. Другие идут следом и натирают его суконками.

– Я здесь, дорогой сударь!

В дальнем конце банкир замечает мужчину, который был давеча на балконе. Низенький, с широченными плечами и в берете – совсем не похож на царственную особу, как ожидал Лоренцо. Ему не меньше шестидесяти. Прямо сейчас он втирает пальцем смолу в щели на стыках стоящей на козлах рамы.

– Наденьте тапочки, – говорит он.

От прочих ремесленников его отличают разве что золочёные пуговицы на куртке.

– Тапочки? – переспрашивает банкир.

– Будьте так добры, – говорит Пуссен, не поднимая взгляда, – наденьте тапочки.

Лоренцо лё Кутё вспоминает, что на нём сапоги для верховой езды. Лакей кладёт перед ним два куска вывернутой овечьей шкуры. Лоренцо встаёт на них и скользит вперёд, как конькобежец.

– Прошу прощения, сударь, – говорит Пуссен, когда Лоренцо до него добирается, – это чтобы не испортить труд тех господ. Первый слой – самый важный.

– Вы Бассомпьер?

Жак Пуссен смотрит на него голубыми глазами.

– Это имя выгравировано на дверях дома с тех самых пор, как маршал Бассомпьер открывал эту площадь, стоя рядом с королевой и герцогом де Гизом. Почти два века назад.

Экскурс звучит немного искусственно, но Пуссен непременно решил снять именно этот старый особняк, чтобы укоренить свою новую личность в истории Парижа. Ему важно выглядеть подлинно. Фамилию своего наставника, плотника Клемана Бассомпьера, он взял исключительно из привязанности. Его наставник никак не был связан с одноимённым маршалом. Он был сыном крестьянки и каменотёса, а всё его благородство заключалось во врождённой смекалке и честности.

– Где он? – спрашивает лё Кутё. – Где Лаперуз?

– Не могу вам ответить. Шестнадцать месяцев назад я расстался с ним, когда он отчалил из залива Ботани, на побережье Новой Голландии. Он повёл свои два судна на северо-восток.

Пуссен вытирает руку о подкладку куртки и достаёт из кармана конверт с печатью.

– Когда вы прочтёте это письмо, вы будете знать то же, что и я.

На сей раз Пуссен говорит правду. Всё, что ему известно, он почерпнул из дневника и писем Лаперуза, которые тайно прочёл, тщательно подделав затем сургучные печати. Всё держится на этой связке бумаг, которые глава экспедиции передал англичанам перед отплытием из залива близ Сиднея и которые Пуссен похитил уже у европейских берегов.

Плотник хотел сам доставить бумаги в Париж и в Версаль. Это была ключевая часть плана. С одной стороны, золото привлечёт внимание, с другой – вести о Лаперузе повернут к нему уши сильных мира сего.

Лё Кутё берёт письмо. И смотрит на Пуссена с осмотрительностью дельца.

– Я был в Бресте, когда он отчаливал оттуда четыре года назад, – замечает банкир. – И вас я там не видел.

Плотник от души смеётся.

– Вы правы, меня там не было. Я не охотник до приключений. Если б меня спросили, я бы ни за что не согласился на такой путь.

Он возвращается к своей тонкой работе и рассказывает придуманную легенду:

– Ваш друг Лаперуз согласился взять меня на борт в гавани Святых Апостолов Петра и Павла, на Камчатке. Я заплутал на том краю света. А близилась зима.

– Что вы там делали?

– Покупал меха. То, что мне подвернулся французский корабль в преддверии зимы, – просто чудо.

– Вы не остались с ними до конца плавания?

– Я пробыл на судне шесть месяцев. Я не представлял себе, насколько это тяжко. Признаюсь, оказавшись в заливе Ботани, я воспользовался случаем и попросился на английский корабль, чтобы скорее вернуться в цивилизацию. Лаперуз отдал мне письма, которые нужно было доставить во Францию.

Лё Кутё поддевает ногтем печать. Молча читает. Жак Пуссен поглядывает на него искоса. Он наизусть знает каждое слово, которое пробегает глазами банкир.

«Я писал тебе изо всех уголков света, и нет таких, где бы мы не высаживались…»

Письмо Лаперуз начинает с того, что рассказывает другу про смерть двух своих офицеров, убитых на одном из островов. Но, быстро одумавшись, пишет уже о будущем:

«Надеюсь, это письмо опередит меня лишь на пару месяцев. Когда я вернусь, ты примешь меня за столетнего старика. У меня не осталось ни зубов, ни волос, и, думаю, старческий бред тоже не заставит себя ждать».

То, как переменился в лице Лоренцо, обнадёжило Пуссена. Единственной опасностью было оказаться в Париже после Лаперуза: тогда пришлось бы всё бросить. Он не знает, что и «Астролябия», и «Буссоль» с их экипажами существуют теперь лишь в виде этих чудом спасённых бумаг и груды застрявших между скал у Соломоновых островов дубовых досок, которые медленно разъедает соль.

Однако последние строки письма вселяют робкую надежду.

«Прощай же, мой друг, прощай до июня 1789 года. Передай супруге, что она примет меня за своего деда».

– Что тревожиться? – шепчет Лоренцо, складывая письмо. – Он пишет про июнь, а сейчас всего-то июль!

Однако молодой банкир знает, что корабли должны были сделать стоянку в Индийском океане, на острове Франции, чтобы набраться сил перед последней дорогой. И если бы они были близко, какое-нибудь скоростное судно уже принесло бы, как гонец, эту весть.

– А другие у вас есть?

– Простите?

– Другие письма…

– Вы же понимаете, это конфиденциально. Мне дали чёткие указания. Вы первый адресат, с кем я вижусь…

Пуссен роется в кармане, достаёт второй конверт.

– Вас не затруднит передать это госпоже Лаперуз?

Банкир улыбается печально. О ней он и думал, об Элеоноре де Лаперуз, которая уже несколько месяцев как обосновалась в Париже, чтобы не пропустить ни одной весточки от мужа.

– В воскресенье они с моей женой вместе едут за город.

Он берёт письмо, не заметив облегчения на лице дающего.

Жаку Пуссену не хватило бы духу ломать комедию перед женой Лаперуза, если бы нужно было отдавать письмо лично. Пришлось бы придумывать, в каких отношениях он с капитаном, рассказывать байки, врать сгорающей от тревоги жене. Она прожила вместе с мужем лишь два полных года, после восьми лет помолвки, уже проведённых в разлуке из-за странствий и войн.

– Рассчитываю на ваше молчание, поскольку я ещё не кончил того, что на меня возложено, – говорит Пуссен.

Банкир удаляется, скользя по паркету на импровизированных тапочках.

– Мы ещё непременно увидимся, Бассомпьер. Вспомните про нас, когда весь Париж будет разрывать вас приглашениями.

Оставив у двери овечьи шкуры, лё Кутё выходит. В соседней комнате он замечает заблудившегося среди стремянок человека. Подходит к нему.

– Шассен?

Человек вздрагивает.

– Сударь, я так рад вас отыскать.

Это секретарь банкира. Он в крайнем возбуждении.

– Вы даже не представляете…

Он вызнал адрес и искал начальника по всему дворцу.

– Говорите, Шассен.

– Дело государственной важности, понимаете?

Банкир хватает его за локоть и ведёт вниз по лестнице.

– Объяснитесь.

– Происходит нечто исключительное.

– Не так громко.

– До нас дошли вести от двух осведомителей из Версаля, а именно от привратника королевских покоев и горничной мадам де…

– Ближе к делу!

– Министр финансов Неккер этой ночью покинул Францию, выехав в Брюссель через Аррас. Вчера в три часа король дал ему отставку.

Банкир замирает.

– Только этого не хватало, – произносит он.

– Указ об опале передал…

– Неважно, кто посыльный! Через два часа об этом узнает весь Париж. Катастрофа.

Они сбегают по последним ступеням. После такого известия экономика может рухнуть за считаные часы. На первом этаже они пробираются под лесами, с которых укрепляют на потолке большую люстру.

– Биржу закроют, – говорит банкир, взглянув на ещё не распакованные до конца часы. – У нас, возможно, есть три четверти часа, чтобы что-то спасти. Но что творит король? Кто ему такое присоветовал?

Он ещё ускоряет шаг, доходит до парадных дверей.

– Отправьте депешу в Руан и вторую в Испанию. И ни слова ни служащим в банке, ни кучерам, ни одной живой душе, у кого есть язык. Нужно выиграть время, уладить дела прежде, чем всё рухнет.

Сверху, из окна третьего этажа, плотник наблюдает, как Лоренцо лё Кутё с секретарём пересекают Королевскую площадь.

Пуссен вспоминает.

Дней сорок назад он вновь навестил обломки «Нежной Амелии». Когда показался покрытый дёгтем деревянный остов, он, стоя по колено в воде, вспомнил, что пришло ему в голову за много месяцев пути назад к берегам Европы, после всех ужасов каторги.

Если сокровище и правда там, где он думает, – спрятано в днище судна, – он не станет присваивать это золото. У него был план. Золото Бассаков послужит тем единственным людям, которые его и создали: рабам.

Благодаря внезапному состоянию Пуссен сможет бороться за их права, влиять на все сферы власти. Задумка была в духе всех его плотницких начинаний: ясная, последовательная, тщательно подогнанная и смазанная, где у каждой детали своё место: словом, безошибочный план.

6

То ли впору бояться

Банкир был прав. Двенадцатого июля 1789 года изгнание министра финансов недолго оставалось тайной. С полудня новость бежит по Парижу, как огонь по сухому вереску. Не услышать её можно лишь будучи в самых глухих застенках или нежась весь день на мягких перинах. В половину первого все уже в курсе. Пожар разлетается по папертям, базарам, кофейням Пале-Руайаль. Многие даже не знают, что именно им известно, но уж известно наверняка! Они идут проведать соседей. Потрясают кулаком. Фамилия Неккер едва им знакома, но у каждого есть своё мнение: говорят, король самолично совершил дворцовый переворот или же это заговор королевы и её друзей.

Новость уже поднимается вверх по Бьевру – речушке, что проходит через Сен-Мишельское предместье и впадает в Сену возле парижского Ботанического сада. Весть об опале господина Неккера перескакивает плетни и живые изгороди. Вдоль русла тысячи людей заняты работой. Это нищий, всегда готовый вспыхнуть район. Такого дна не найдётся больше во всей стране: из речки выжимают всё, что только можно. Дубильщики скребут здесь свои кожи, отсюда берут воду для огородов, а также в красильни и пивоварни, а кишечники промывают здесь внутренности животных, чтобы потом сделать из них струны. Все эти люди здесь, несмотря на воскресный день. Ни один закон не смог отогнать их от этой речушки. Добежав до Сены, она марает её длинными, чёрными, жирными разводами.

Но выше по течению Бьевра, где вонь не такая крепкая, – сразу за двумя роскошными мануфактурами цветных тканей, которые берут из реки ещё чистую воду, – мы видим возле деревянного моста толпы прачек. Этот участок земли, именуемый Пайен, представляет собой холмистую лужайку с редкими деревцами в бельевых верёвках. Забываешь, что это ещё город. Десятки бочек без крышек стоят в неглубокой реке, на три четверти под водой. Их борта омывает течением. Внутри бочек, где сухо, стоят женщины и стирают бельё, так, чтобы не слишком трудить спину.

Альма и Сирим, стоя вплотную, делят одну на двоих. С самого утра они колотят и трут охапки хлопковых простыней. Жозеф порекомендовал их хозяйке, Франсуазе, и она отнюдь не жалеет. Альма с Сирим вдвоём работают за троих, занимая лишь одно место. А места на этой узенькой речушке до́роги: на ночь бочки закрывают крышкой на замок, чтобы никто другой не воспользовался.

Жозеф опять работает на доставке у той же хозяйки, как было до лета, когда её прачечная ещё швартовалась у Нового моста.

Франсуаза – порядочная женщина. Руки у неё как вальки, которыми бьют бельё, а поверх шиньона повязано что-то вроде клетчатой скатёрки. Она хорошо платит. Двадцать су в день девочкам, Жозефу чуть меньше – смотря по количеству ходок. Однако новость о высылке Неккера не идёт делам на пользу. Работа началась лишь несколько часов назад, и первые две тачки вернулись ни с чем. А должны были ломиться от грязного белья.

Жозеф ужё идёт обратно, разносить чистый груз, когда хозяйка останавливает его.

– Что там творится? – спрашивает Франсуаза у только вернувшихся из города.

– Повсюду люди, – отвечает один, – все повыходили на улицы.

– Они забираются в тачки. Роются в наших мешках. Делают себе флаги из рубашек. То ли в карнавал играют, то ли в войну.

– Через Париж не пройти, госпожа Франсуаза. Нужно ждать до завтра.

– А мои девочки? – говорит хозяйка. – Им-то что делать?

Жестом главнокомандующего она обводит реку и свою армию прачек.

– Будем ждать, – отвечает кто-то из женщин. – Всё равно сегодня никто и кюлотов стирать не отдаст.

Ниже по течению Сирим с Альмой заканчивают полоскать пятьдесят носовых платков и отправляют их сушиться на берег. В воде перед ними остались мокнуть лишь несколько рубах – и это всё. С грязным бельём заминка.

Франсуаза, скрестив на груди мускулистые руки, склоняет голову набок. Потом чешет её под клетчатым платком-скатертью.

– Ладно. Тогда кончаем и сворачиваемся на сегодня. Завтра всё будет позади.

Она не может знать, что назавтра Крулебарбская застава, всего в минуте хода, будет полыхать выше домов. Весь район окажется отрезан. Четыре года назад вокруг Парижа построили полсотни застав, чтобы брать налог со всего, что ввозится в город, и вот уже несколько дней, как большая их часть страдает от поджогов.

Народ в ярости, а когда становится жарко, гнев первым делом выплёскивают на пошлины, из-за которых всё в Париже дороже в три раза.

Через час Альма, Сирим и Жозеф покидают землю Пайен с её мыльными водами.

Шагая по переулку между рядами лачуг, Альма считает в ладони монетки, заработанные за утро. Кассу держит она. Всего за какой-нибудь день она превратилась в предпринимательницу. Она сложила вместе всю их выручку. Железки кажутся ей глупостью, но раз для отъезда нужны деньги, она их заработает. И за утро, стирая в своей бочке, она успела много что обдумать.

– Я посчитала. Твой план не работает.

– Всё будет хорошо, – говорит Жозеф. – Завтра мы продолжим.

– Говорю же, ничего не выходит. Сколько нам останется, когда всё съест хлеб?

Жозеф делает вид, что не слышал.

Они по-прежнему в районе Святого Марселя. По центру улицы ещё с прошлой грозы скопилась грязь. Они идут ближе к краю, где пробивается жёлтая травка. Их обгоняют какие-то люди. Все спешат в одну сторону.

– Хлеб стоит пять су за фунт, – продолжает Альма. – Чтобы не умереть с голоду, нам нужно по десять-пятнадцать су на каждого. Сколько останется на плавание? Каждый день хлеб будет съедать всё, что мы заработаем.

Жозеф идёт руки в карманы. Он старается не встречаться взглядом с Альмой. Потому что прекрасно знает: она права. Так у них уйдут годы. Но как быть иначе?

Альма не знает, но слова её выражают тот же гнев, который закипает этим днём по всему Парижу. С зимы цена на хлеб взлетела вдвое. Грядущий урожай должен быть неплохим, но сильно задержится из-за самой длинной и самой страшной зимы, какую только помнят французы. Даже в марте по водам Сены ещё плыли льдины. Приходилось полагаться на прошлогодние запасы, однако год назад стояла сушь, а затем в июле через всю Францию прошла буря с градом, побив уже зрелую пшеницу прежде, чем её успели убрать. Амбары стояли полупустые.

Как продержаться до новой жатвы, когда двадцать семь миллионов французов питаются одним хлебом? Государство делает что может. Запрещает продавать зерно за рубеж, спешно пытается купить его у соседей. В городах булочные переоборудуются в крепости, чтобы защищаться от грабежей.

Сирим идёт чуть позади Альмы с Жозефом и несёт в руках башмачки. Вполголоса она задаёт очередной странный вопрос:

– Зачем есть хлеб, если его не даёт ни одно дерево?

Зной нестерпимый. Впереди на улице Муфтар дома как будто задремали. Однако никто из жильцов не прикорнул после обеда тем воскресным днём. Все они покинули дома – их тянет в центр Парижа, точно магнитом.

Уже несколько месяцев, как толпы то и дело возникают в разных частях королевства. Набрасываются на кого-то, в ком заподозрили спекулянта мукой, кидают камни в епископа, пишут краской опасные буквы на некоторых домах. Одну парижскую мануфактуру возле Бастилии разгромили после того, как владелец, Ревейон, задумал сократить выплаты рабочим. Это случилось три месяца назад. Бунтовщики забрались на крыши домов. Стали срывать черепицу, разбирать каминные трубы на кирпичи, запуская всем этим в солдат, которым было приказано открывать огонь. Большинство из тех, кого на следующий день нашли мёртвыми на мостовой, жили в лачугах предместья Святого Марселя.

Теперь, опасаясь подобных волнений, власти разместили солдат по всему городу. Значительная их часть встала лагерем на Марсовом поле, рядом с Военной школой. И каждую неделю прибывают всё новые полки. Ползут слухи, что король боится собственного народа. И вместо хлеба посылает ему свою армию. Присутствие военных только усугубляет дело: на них смотрят с завистью, потому что вот они, рядом, и каждый день получают пайку хлеба.

Возле моста за собором Парижской Богоматери Альму, Сирим и Жозефа резко толкают в спины. Толпа возникла внезапно и уносит их с собой. Как будто весь город решил вдруг перейти здесь реку. Все стучат и гремят тем, что попадается под руку. Распевают что-то, но Альма не понимает слов. Взгляды устремляются вверх, на серые башни собора. Видно, кто-то забрался на них, вышибив двери. И теперь бьёт набат: мелкий, частый колокольный звон, серьёзный и беспокойный, каким подают тревогу.

Друзья сцепились локтями, чтобы не потерять друг друга. И дают нести себя этой огромной волне, от каких на море захватывает дух и не знаешь, то ли восторгаться, то ли впору бояться.

7

Трут вспыхнет

Ведь в любом случае Альме с друзьями делать больше нечего. Ни работы, ни крыши над головой. Так почему бы не довериться потоку, как все эти женщины и мужчины, которые больше не могут терпеть? Многие из них работают, но вынуждены менять работу каждый день, как и жильё, потому что больше не могут за него платить. А кроме них в городе ещё сто тысяч бродяг и нищих. Одни родом отсюда, другие пришли издалека, подгоняемые голодом, а третьи – из тех уголков Франции, где скудость полевых работ восполняют прядением льна и тканьём хлопка. Из-за конкуренции с Англией всё встало. Ткацкие станки теперь пылятся в сараях, там, где раньше лежали давно распроданные жернова.

В три часа пополудни Жак Пуссен смотрит на всё прибывающую толпу на углу улицы Шарло. Он стоит у окна в лавке часовщика, расположенной на четвёртом этаже дома по бульвару Тампля.

– Я могу купить и остальные, – говорит позади него часовщик.

Пуссен только что продал ему несколько золотых капель. Из-за них по окрестным улицам о нём уже говорят. Зато теперь у него в кармане кошелёк с менее приметными монетами – на случай, если нужно расплатиться с доставщиком или носильщиками портшеза.

– Спасибо, – отвечает Пуссен. – Как-нибудь в другой раз.

– Как посмотришь на всё это, – шепчет часовщик, указывая на протестующих, – начинаешь сомневаться, что другой раз настанет.

Они покончили с расчётами и, привлечённые шумом, подошли к окну. На бульваре столпилось две тысячи человек. На противоположной стороне – музей восковых фигур. Двери открыты. Оттуда выходят мужчины и женщины. В толпе только что подняли в воздух две фигуры в человеческий рост. Их передают из рук в руки, как больших кукол.

– Это фигура Неккера, министра финансов, – говорит часовщик, – король только что его выслал.

Толпа до того подвижная и плотная, что некоторые забираются друг другу на плечи или на ветви деревьев.

– А второй – это…

Он пытается разглядеть сквозь кроны лип, растущих по обе стороны бульвара.

Но Пуссен его больше не слышит. Он прижался лбом к стеклу. На верхушке дерева, почти на одной с ним высоте, он заметил лицо. Темнокожую девушку забросило сюда людской волной.

Она смотрит на него. Последний раз он видел её больше двух лет назад, на корабле, недалеко от Африканского побережья. Как забыть? На ней зелёное платье. Рукава до локтей. Одна рука ухватилась за ветку над головой.

– Альма… – выговаривает он.

Она тоже его узнала. Альма помнит этого мужчину: вместе с Жозефом они нашли её, раненую, в глубине погреба. Ей было холодно. И, в свете лампы, она впервые увидела лица с такой белой кожей, точно это маленькие призраки.

Пуссен выходит из лавки, сбегает по лестнице, ныряет в толчею на улице. Он пытается добраться до ближней к дому липы. Но толпа приходит в движение. Он поднимает глаза, вглядывается между веток. Альма исчезла. Она слишком боялась потерять Жозефа и Сирим. Волна унесла их втроём.

Две восковые фигуры тоже удаляются триумфальным шествием. Кто-то накрыл их чёрным крепом: мятой шёлковой тканью для траурных одежд. Изваяния парят над головами. Но процессия совсем не траурная – скорее как на Масленицу, когда дозволено всё. Порой шествие останавливается посреди бульвара, чтобы прервать воскресные выступления в театрах. Так, походя, опустошают Итальянский театр и даже оперу, где в первую колонну протестующих вливается вторая. Они идут от садов Пале-Руайаль. Там взобравшиеся на столики кафе люди призывают к восстанию. В петлицы они вставили листья с деревьев.

Похоже, ничто не остановит всё раздающуюся толпу. В тот воскресный день 12 июля она идёт через весь город на запад. Говорят, мосты, по которым лежит дорога на Версаль, охраняются, однако кое-кто из восставших уже предлагает дойти до короля. И вот у сада Тюильри, на подступах к широкой площади Людовика XV, возникает кавалерийский полк. Кони валят всех, кто подвернётся. Лезвия сабель блестят в вечерних лучах. У их противников из оружия лишь бутылки, палки, стулья, которые захватили с садовых аллей, и кружки из-под пива, купленного по пути прямо с крыльца.

На этот раз трое друзей ускользают и бегут вдоль Сены. Мятежники рассеяны. Смеркается.

– Эти беспорядки вам не простят, комиссар Фарадон. Когда станут искать ответственных, вы будете первым на очереди.

За закрытыми ставнями под проносящиеся по столице крики комиссар пятнадцатого полицейского квартала Парижа слушает сидящего по другую сторону стола депутата Жана Ангелика.

– В один прекрасный миг министр задумается, кто же должен был поддерживать порядок. Ему потребуется имя – имя того, кто за всё заплатит. И знаете, чьё имя вытянет он из шляпы?

Комиссар Фарадон молчит. Судя по виду, он начинает догадываться об ответе. Лицо у него серое, как картон, взгляд потухший. Жан Ангелик аккуратно разворачивает невидимую бумажку. И делает вид, что читает:

– Фарадон.

Он комкает и щелчком отбрасывает воображаемый жребий.

– Министр скажет зычным голосом: «Арестуйте-ка Фарадона для начала!»

Картонное лицо комиссара оплывает жёваной бумагой. Ангелик продолжает:

– Я всего лишь депутат от третьего сословия, таких, как я, много. Разумеется, я буду просить за вас. Скажу, какой вы ценный работник. Но роль у меня скромная…

И он действительно смиренно улыбается.

– Нельзя сказать, что мои возможности спасти вас ограниченны… Их попросту нет. Увы, Фарадон. Ни малейшего шанса.

Комиссар смотрит на него оцепенев. Он сидит на стуле, с неправильной стороны собственного стола. Там, где сидят обвиняемые. И не понимает, как Ангелик умудрился отнять у него кресло.

– Король не станет устранять министра, понимаете, Фарадон? Как и начальника полиции. Он поищет на ступеньке ниже. А ниже у нас кто?

Ангелик наклоняется, смотрит под стол, на скрещенные ноги Фарадона.

– Так кто там, ниже?

– Ниже я, – говорит Фарадон. Это его первые слова.

Ангелик вдыхает поглубже.

– Ну так скажите мне, как вы предполагаете действовать?

Комиссар Фарадон с горечью притягивает к себе лежащий на столе лист бумаги. И зачитывает вслух собственные сбивчивые записи:

– «Бассомпьер, с недавних пор проживает на Королевской площади, в доме номер двадцать три. По…»

– Этот адрес ведь в вашем ведении? – прерывает Ангелик без особой нужды.

Фарадон кивает. И продолжает:

– «Подлинный Бассомпьер Клеман умер в 1786 году в Ла-Рошели. Его личность незаконно присвоил себе Пуссен Жак, корабельный плотник, исчезнувший в 1787 году в английских водах и вновь объявившийся два года спустя, когда прибыл из Лондона с не могущими принадлежать ему по праву именем и состоянием».

– Суть ухвачена прекрасно, Фарадон. А дальше?

– «Исчезновение на два года, присвоение чужой личности, проживание в Лондоне, внезапно возникшее состояние не могут быть объяснены иначе как службой означенного Пуссена Жака английской короне и её интересам. Подобная измена требует от полиции безотлагательных действий и немедленного ареста за шпионаж с соблюдением строжайшей тайны».

Ангелик медленно хлопает в ладоши.

– Замечательный вывод, господин комиссар.

– Вывод ваш, сам я ничего ещё не решал. Я должен поговорить с начальником полиции.

– Делайте как знаете. Но, если поговорите с ним, все лавры получит он, а вы так и останетесь комиссаром, который позволил жителям своего района учинить всё то, что они сейчас учиняют по Парижу.

Ангелик встаёт.

– Герой или виновник… Я дарю вам возможность выбрать. Ну, дело ваше, Фарадон. Час поздний, мне пора быть в Версале, где Собранию как раз докладывают о том, что здесь творится.

Он берёт с края стола свою чёрную депутатскую шляпу с загнутыми кверху полями и слегка потёртой подкладкой.

Фарадон следит за ним с тревогой в глазах.

– Я мог бы вызвать господина Бассомпьера на допрос.

Ангелик сочувственно улыбается.

– Превосходная мысль, Фарадон. Именно так и поступают пастухи, завидев волка. Они зовут его, чтобы расспросить. И волк садится, раскуривает сигару, объясняет, что они всё надумывают, а он пришёл на холм собирать цветочки…

– Так что же, по-вашему, мне делать, господин депутат?

Ангелик вздыхает. И подходит к комиссару.

– Вот в тех больших ящиках за вашей спиной есть несколько бланков письма с уже поставленной подписью. Остаётся заполнить три строчки.

Фарадон, разумеется, только о них и думал: «письма с печатью». Главное средство, чтобы устранить тех, кто мешает.

– Вы говорите всерьёз?

Такие письма, содержащие королевский приказ, позволяли арестовать человека безо всякого следствия. Многие века влиятельный отец мог заточить сына, чья распутная жизнь ему не по нраву, муж – отослать подальше жену, заявив, что она безумна, король – заставить критиков умолкнуть. Одно время такие письма были до того в ходу, что подписывались монархом заранее, чтобы можно было воспользоваться ими в любой момент.

– А потом? – спрашивает комиссар. – Что мне делать потом?

– Исполняйте свой долг: заточите того, кто предал родную страну.

– А вы? Что вы хотите за те сведения, которые мне передали?

Ангелик делает вид, что уязвлён.

– Я? Вы меня оскорбляете! Чтобы Учредительное собрание посылало депутатов подкупать своих верных слуг?

Он направляется к двери. Фарадон встаёт и догоняет его.

– Лучше выйдите через двор, – говорит он. – Патрульный покажет вам проход через заднюю улицу.

Ангелик кладёт руку Фарадону на плечо.

– Ну что? Как вы, любезный, поступите?

– Я подумаю.

Вдалеке слышатся выстрелы. Ангелик открывает дверь. Фарадон всё бледнее.

– Неужели правда? – спрашивает он. – Вы ничего не хотите взамен?

– Ничего.

Ангелик оборачивается, как будто ему вдруг пришла в голову мысль.

– Хотя, быть может… Когда Пуссен будет в тюрьме, вы позволите мне его допросить. Я знаю о нём довольно, чтобы он признался в своих преступлениях письменно. Эта-то бумага вас и спасёт.

Ангелик жмёт ему руку, как старому другу.

– Ничего не бойтесь. Я вас в беде не оставлю.

Чуть позже, ночью, Альма лежит на ковре из листьев рядом с Жозефом и Сирим. Они спрятались в саду Августинцев, вскарабкавшись по стене.

Деревья служат им укрытием. По соседней улице проходят кони.

Альма играет с маленьким ножичком, который когда-то давно, в Сан-Доминго, ей дал вылечивший её лошадь мужчина.

– Я видела твоего друга, – шепчет Альма.

– Что?

– Твой друг. Я видела его сегодня. Который строгает дерево.

– Пуссен?

– Да.

Сирим между ними уснула. Где-то мягко шелестят крылья летучих мышей.

– Уверена? – спрашивает Жозеф. – Это точно был Пуссен?

– Он узнал меня.

Лёжа на спинах, они различают сквозь листву разрозненные звёзды. Жозеф рад, что Жак Пуссен в городе. Но как найти ещё и его во всём этом хаосе?

– Думаю, завтра будет спокойнее, – говорит он.

Колокола всё звонят в темноте, со всех сторон. Под кроны деревьев затекает терпкий запах: запах огня и бунта. Жозеф говорит, скоро всё кончится. Но Альма чувствует, что всё, напротив, только начинается. Нет, пахнет не как долина после пожара. Её чутьё ловит запах кремня, когда по нему бьют за миг до того, как трут вспыхнет.

8

В двух тысячах миль оттуда

Амелия Бассак ждёт внутри лавки одна.

Дверь со стороны Испанской улицы, куда выходит красивая, окрашенная в синий цвет витрина, была закрыта. Так что она обошла дом сбоку, кликнув несколько раз хозяина, и оказалась перед дверью во двор, где растёт старое лимонное дерево. Звонка нигде не было. Она вошла как воровка. Внутри вместо дверного упора спала кошка.

Кругом идеальный порядок. Лавка скорее напоминает контору нотариуса, чем оптовый склад. У стены большое зеркало – редкая вещь для Сан-Доминго; Амелия остановилась перед ним, убедившись вначале, что никто на неё не смотрит.

Она с любопытством разглядывает себя. Из-за свинцовых разводов на старом стекле отражение смотрится как старинный портрет. Амелия стоит прямо. На ней белое платье, которое во время перехода она стирала каждый вечер. Протёршийся ворот может сойти за кружево. Она вставила в волосы оранжевый цветок, чтобы отвлекать от него взгляд. Будь рядом её наставница мадам де Ло, она непременно назвала бы её замарашкой. Однако Амелии нравится это платье. Она вешала его сушиться в каюте, запершись на ключ в одной нижней юбке, чтобы оно просохло к утру.

В лавке по-прежнему ни души. Амелия перестала звать. Она наслаждается спокойствием, запахом чернил и кожи, тем, как аккуратно лежат тетради на обоих столах, перья ждут в чернильницах, коробочки расставлены вдоль стен по размеру. Она смотрит в окно и рада, что вернулась на остров. Прибыв три дня назад, она тут же отправила кого-то из местных в «Красные земли», чтобы за ней прислали повозку. Она надеется выехать туда завтра, погрузив на повозку всё необходимое, чем закупится у местных торговцев.

Снаружи солнце ещё высоко, но улицы Кап-Франсе понемногу пустеют. Первыми с них исчезают рабы, которые пришли издалека, чтобы провести воскресенье в городе. Они вынуждены возвращаться небольшими группами, шагая по пыли между полями тростника и дремля на телегах. К концу пути совсем стемнеет, и они запоют громче, распугивая бродячих собак.

Амелия думает о Жюстене, темнокожем, которого ей дал версальский садовник. После обеда она оставила его возле фонтана на базарной площади. Так как посчитала, что он может создать не лучшее впечатление, если будет сопровождать её на всех назначенных встречах. Он довольно красивый и мягкий по натуре, но слишком уж печальный и ни разу не сказал и слова. Её заверяли, что руки этого юноши могут творить чудеса. Амелия не знает, почему согласилась взять его. В шестнадцать лет уже поздно верить в сказки.

– Сударыня?

Амелия вздрагивает. Позади стоит совсем молодой мужчина, по-видимому, вошедший тем же задним ходом, что и она. На вид она дала бы ему лет двадцать. Одет он изысканно, на шее чёрный платок, в руке круглая шляпа. Кожа смуглая, как у мулатов или квартеронов.

– Я ищу господина Делиза, – говорит она. – Вчера я посылала ему список.

Амелия смотрит на него пристально. И уже жалеет, что вставила в причёску цветок.

– Список?

Юноша почти шепчет, как будто сейчас середина ночи. Она тоже не задумываясь невольно понижает голос.

– Список закупок, – говорит она, – для «Красных земель» близ Жакмеля. На моё имя. Бассак.

– Бассак, да-да. Вспомнил. «Красные земли»…

– Я бы хотела поговорить с господином Делизом лично.

Он кивает.

– Ваш список я помню прекрасно. Как я понимаю, вы хотите посадить кофе на юге острова…

Она прерывает его властной улыбкой.

– Прошу вас, это срочно.

– Простите?

– Будьте любезны. Господин Делиз знает, что я должна зайти вечером. Завтра утром я уеду из города. Вы не могли бы передать ему, что я здесь?

– Господин Делиз – это я. Жюльен Делиз.

Амелия проглатывает пилюлю. Собеседник же, кажется, ничуть не смущён. Он учтиво улыбается, кладёт свою круглую шляпу на стол.

– Я хотела сказать, – объясняет она, стараясь загладить промах, – что мне рекомендовали это заведение. Один сосед назвал вашу фамилию. Вероятно, он имел в виду господина Делиза-старшего.

Молодой человек подходит, по-прежнему шепча:

– У моего отца другая фамилия. Его зовут Даламбер. Он владеет сахарной плантацией на Северной равнине. Однако живёт в Бордо, и до сих пор я не имел чести с ним видеться.

– Замечательно, – говорит Амелия, решив не углубляться в семейные дела Делиза. – Прекрасно. Я всё уяснила, спасибо.

Ей хочется как можно скорее закончить этот разговор и взять передышку. Она пятится, отступает к диванчику у окна.

Однако, когда она уже готова на него опуститься, юноша вскрикивает так, что она подскакивает. И оборачивается. На диванчике лежит девушка. Амелия чуть её не раздавила.

Вдвоём они смотрят на девушку. Сердце у Амелии колотится. Она очень испугалась.

– Прошу прощения, – шепчет Делиз. – Я не хотел её будить. Она много недель провела в дороге.

Девушка открывает глаза и потягивается. Он представляет её:

– Моя сестра Жанна.

Девушка встаёт. Кожа у неё точно того же оттенка, что и у брата, только под глазами ещё веснушки.

Амелия отходит, пропуская её. Они встречаются взглядами, здороваются кивком. Они плыли на одном корабле. Но за весь переход не заговорили ни разу. Амелия ела у себя в каюте и выходила редко.

На набережной Нанта Жанна показалась ей темнокожей, как девушки из Казаманса. Здесь же она скорее выглядела сицилийкой или кордованкой.

Жанна Делиз пересекает комнату и выходит.

– Ваша смета у меня, – говорит Жюльен Амелии. – Я найду вам сто тысяч трёхлетних саженцев кофе.

– Прекрасно.

– Вы уверены, что вам нужны именно они? Это большой риск. Почти взрослые растения… Лучше проращивать прямо на месте.

– Нужно, чтобы они скорее начали плодоносить. У меня нет времени. Через год я посажу вдвое больше.

Меньше двух месяцев назад Амелия подписала во Франции договор о займе, по которому через два года ей нужно будет выплатить четыреста пятьдесят тысяч ливров. Это безумие. Она подсчитала: на поиски этой суммы остаётся всего шестьсот девяносто дней.

Она пробегает глазами протянутый листок. Внизу стоит имя: Жюльен Делиз.

– А остальное?

– Остальное я смогу доставить в «Красные земли» в начале сентября.

– В конце августа, пожалуйста, – говорит она, подходя к чернильнице с перьями. – Работы на кофейной плантации должны начаться сразу же, как кончится уборка тростника. Доставка в конце августа, сударь, или мне лучше обратиться к кому-то другому?

Она занесла перо над бумагой.

– Конец августа, – говорит Делиз.

Она ставит подпись и выкладывает на стол стопку новеньких банкнот. Делиз подписывает следом.

– Вам повезло, Жюльен. Первую половину я плачу вам французскими ливрами.

Он складывает деньги в жилет, не пересчитав, и подходит к двойной двери на главную улицу, чтобы снять засов. Амелия следит за его движениями. И вдруг беспокоится: не назвала ли она его сейчас Жюльеном?

Он заметил, что цветок из её волос исчез.

– Моя сестра тоже была во Франции последние годы, – говорит он, открывая дверь.

– Знаю. Я плыла на том же корабле. Она не из болтливых.

– Наш отец хотел, чтобы она отучилась два года в пансионе в Бордо. За это время она видела его дважды, когда он выходил из церкви после службы, зато теперь владеет скрипкой и спинетом и умеет делать реверанс.

Дверь по-прежнему открыта. Он изображает задумчивость.

– Кому ей делать реверанс в наших краях?

Амелия выходит. Оборачивается, чтобы пожать ему руку.

– До свидания, сударь.

– До свидания.

На улице стало темнее. Солнце здесь круглый год заходит быстро, в шесть вечера. Подняв глаза, Амелия ещё может прочесть красные буквы на синем фасаде: «Оптовая лавка Делиза».

– Скажите, сударь… – спрашивает она.

Ей видно лишь лицо юноши в просвете между косяком и дверью.

– Откуда берутся фамилии, если не от отца?

Он замирает.

– Мою мать звали Лиз.

Он выглядывает из лавки и заодно смотрит на алеющее слева небо.

– Ей дали свободу, как раз когда отец уехал. Но она знала её недолго. Когда Жанне было десять, она умерла.

Жюльен Делиз поворачивается к пристально смотрящей на него Амелии.

– Конец августа, – он опускает глаза, – верно? Так мы условились: непременно в конце августа.

– В конце августа.

Он закрывает лавку. Она уходит.

Совсем неподалёку Сум сидит на площади рядом с фонтаном.

Ему сказали ждать на этом мокром камне. Вокруг ещё кипит суета базара. До него долетают запахи фруктов, ракушек, солёной рыбы. Это рынок для чёрных на площади Клюни. Большие навесы уже начинают сворачивать. Есть несколько высоких столов для мяса, остальное лежит на циновках или в корзинах: маниок, бананы, карибская капуста, но также и крабы, корм для скота, африканское просо, вязанки гвинейского сорго…

Суму мог бы понравиться этот островок среди города. Уголок, отгороженный от жестокого мира. Однако здесь, как и везде, его всё пугает. Он в третий раз пересёк океан. С него хватит. Ничто не сравнится с первым переходом – месяцами мрака и неведения, вырвавшими его из Африки, – однако последний разбередил его старые раны.

Белая девушка ни разу не взглянула на него толком с тех пор, как он ей принадлежит. Она обходится с ним неплохо. Всё, что нужно, у Сума есть. Однако каждый миг две пустоты зияют спереди и сзади: тревога перед тем, что его ждёт, и страх забыть лица родных.

Чтобы удержать семью в памяти, он переселил её в пальцы на руке: Лам, Альма, Нао, Мози и он сам.

Зимой, во Франции, когда солнце забывало вставать, а снег жёг ему руки, он сжимал в кармане кулак, утешая себя. Это был его секрет. Вся семья, вместе, у него в кармане. Его спрашивали с усмешкой:

– Что ты там прячешь, Жюстен? Ты, никак, богач?

Снег падал хлопьями на волосы, на нос, а он глубже прятал кулак. И закрывал глаза. Он был большим пальцем, а остальные его обнимали. Да, он был богат, потому что мог вспоминать дом на дереве и ночи в сезон дождей, в двух тысячах миль оттуда.

9

Мета садов

Ранее в тот же день, когда стоял самый зной, к одной из смоковниц на базарной площади приковали на несколько часов человека. Над ним повесили табличку: «Негр, дерзящий белым».

Несчастный Сум никак не мог взглянуть приговорённому в глаза.

Его оставили здесь в назидание всем, кто ходит этой площадью по воскресеньям. На суде, решавшем его судьбу, постановили, что затем его накажут плетьми, после чего его ждут кандалы и три года принудительных работ. В пять часов солдат милиции увёл его, но что-то осталось в воздухе от наказанного мужчины и клубилось теперь вокруг Сума.

С тех пор как его схватили в долине Изейя, в него просачивалось страдание всех, кого он встречал, – так ящерица юркает на пятнышко солнца. Вот она, уязвимость народа око, которая, быть может, его и погубит.

Ночь для Сума никогда не приносит облегчения. А уже темнеет. Белая девушка до сих пор не вернулась. В этот час он обычно впадает в тоску. Но рядом двое мужчин и женщина: они присели у фонтана, и он внимательно прислушивается к их голосам.

Они подошли с разных сторон, как будто не знакомы. Один из них промывает клубни ямса от земли. Другой осторожно наполняет водой бутылки. Третья – женщина в годах. На голове у неё белый платок, она сидит на камне возле декоративной колонны фонтана. И кажется, будто говорит сама с собой.

Перед ними струится чистейшая вода. Она течёт из монастырского источника на соседней улице. Воду вывели сюда, когда семь-восемь лет назад мостили площадь. Но сердце Сума, незаметно для него самого, утоляет вовсе не прохладная влага, а те слова, которые льются между тремя людьми:

– Сколько? – говорит женщина.

– В горах тридцать, женщин и мужчин поровну. Скоро остальные беглые подойдут.

Они ни разу не взглянули друг на друга. Сум знает их язык – фанти, язык его отца, Мози.

– Могу дать два ружья, – говорит человек с бутылками. – Спрячу вечером под манговым деревом.

– А как с едой? – спрашивает женщина.

– Теперь в горах есть сады. Ямс оттуда. Хватает, чтобы прокормить всех там, наверху. Ещё на птиц охотимся. И крадём кур с поросятами на равнинах.

Это заговорил мужчина с ямсом. Губы у него почти не шевелятся.

– Двум девочкам нужно уйти от нас как можно скорее, – говорит пожилая женщина в платке.

И шепчет ещё тише:

– Новый хозяин плох.

– Все хозяева плохи. Одна свобода – хорошая госпожа.

Сидящий рядом Сум перестал дышать. Он слушает.

– Если тем девочкам идти в горы… – начинает женщина с платком.

– Пусть идут, – распоряжается мужчина.

– Одна теперь почти не ходит.

Человек с ямсом замолкает. Какое-то время он думает.

– Не знаю. Я поговорю с остальными, – отвечает он. – Насчёт той, что не ходит, отвечу тебе в воскресенье.

– Скажи им, что если она останется у нас, то ещё через воскресенье её не будет в живых. Новый хозяин плох.

– Я поговорю.

Сум слышит лишь эти три голоса, сплетённые шумом воды. Город исчез. И только свобода плещется посреди мира.

– А ты? – спрашивает один из них у женщины.

Она улыбается.

– Я уже старая.

– Там, наверху, есть и старее тебя.

– Мне лучше оставаться внизу и помогать уйти тем, у кого жизнь ещё впереди.

Секунду она молча думает об оставшейся позади собственной жизни.

Но вдруг распрямляется. Она знает, что управляющий её хозяина по воскресеньям в городе. Наверняка он за ней следит. Он опасается её, всеми уважаемой рабыни. Новый хозяин зовёт её Эстер, как королеву, защищавшую свой народ. Он думал унизить её, в очередной раз отобрав имя. За жизнь она сменила четыре: каждый раз, когда её продавали. Однако Эстер – единственное, которым она гордится, не считая её первого, детского, которое она держит в секрете и даже одна не может произнести без слёз.

Эстер бросает взгляд на Сума. Он давно здесь сидит. И слушает. Нужно быть осмотрительнее. Она встречала предателей среди темнокожих. У хозяина везде уши. Цвет кожи не говорит ничего: ни плохого, ни хорошего.

Но первое, что привлекает её внимание, – это звук… Лёгкое потрескивание, идущее от этого парня. Эстер опускает взгляд на камень, на котором он сидит. Отбрасываемая им тень становится плотнее, оживает, прорастает. Одной ладонью он опирается на камень. В том месте тень светлеет и даже зеленеет между пальцами, будто скрутившиеся травинки с лужайки.

Остальные двое у фонтана тоже смотрят на Сума, но он как будто ничего не замечает. В щелях между камней под полами его куртки прорастают закатившиеся туда зёрна чечевицы и горчицы. Они лопаются, раскрывшись, и белеют в тени.

– Уже темнеет, Эстер.

Она узнаёт голос за спиной.

– Забирай этого бедного паренька и пойдём.

Старая Эстер оборачивается на белого мужчину, возникшего из-за навесов торговцев. Это управляющий её хозяина. Он указывает на Сума тростью, не сводя глаз с тёмной зелени, которая пробивается, вьётся, распускается вокруг него на камнях.

– Забирай его, – повторяет он. – И веди к нам в имение.

– Он не из наших.

– Слушайся. Бери его с собой.

– У него наверняка есть хозяин, сударь, и он станет его искать.

Управляющий медленно тянет носом воздух. Время от времени пол-лица у него передёргивает судорогой.

– Если ты, Эстер, скажешь ещё хоть слово…

Он чешет голову рукоятью трости.

Сум в ужасе смотрит, как старая женщина встаёт и подходит к нему. Он только теперь заметил расползающийся вокруг него живой ковёр. А ведь думал, что избавился от этой чертовщины. Но, на его несчастье, оно с ним навсегда. Он спешно пытается как-нибудь прикрыть всё курткой, которая ему велика.

Женщина протягивает ладонь.

– Пойдём.

Сум колеблется. Мужчин у фонтана больше нет. Старая женщина взяла его за руку. Он встаёт. Белый мужчина с тростью как будто нервничает позади неё.

Они проходят пару шагов. Но их останавливает другой голос:

– Куда ты пошла с Жюстеном?

Сум останавливается первым. Эстер, похоже, только рада.

– Он потерялся, – говорит она, глядя на Амелию.

– Он не терялся. Он ждал меня.

Эстер пытается высвободить ладонь из крепко вцепившихся в неё пальцев Сума.

– Тогда, сударыня, вы можете его забрать.

За Амелией следует белый юноша, у которого даже волосы в пыли. Это Авель Простак, работник из «Красных земель», который только что приехал за хозяйкой с юга острова на телеге, запряжённой четырьмя лошадьми.

Где-то впереди зажигают факелы. Мужчина с тростью подходит. Он механически приветствует Амелию. Та его не заметила.

– Этот негр, сударыня, принадлежит моему хозяину.

Амелия спокойно отвечает:

– Я привезла его из Франции. Он был со мной в пути.

– А что, если я скажу, что он уже два года как работает у нас домашним негром в кухнях и на починке одежды? Мой хозяин недавно приобрёл бывшее имение Праслена, и учётные книги у него в образцовом порядке. Он вам подтвердит.

– Вы шутите?

– А вы? Может, вы шутите? Предъявите купчую на этого негра.

Амелия с беспокойством оглядывается на Авеля Простака, но тут же, совладав с голосом, вновь заговаривает вкрадчиво:

– Я его не покупала. Его зовут Жюстен. Это подарок, из Версаля.

– Хорошая сказочка! Подарок от короля!

Он закрывает рот рукой, чтобы не было видно зубов, пока он смеётся.

– От его садовника, – поправляет Амелия.

– Ещё лучше. Подношение юной девушке, вроде корзины цветов!

Из-за смеха к нему вернулся тик, и половина лица задёргалась. Он резко смолкает.

– Иди, Эстер, – командует он. – Забирай его. А я разберусь с мадемуазель, которой, к слову, не стоит гулять затемно в таком опасном городе.

Амелия побледнела, став одного цвета с платьем. Не то чтобы она так уж дорожила бесполезным пареньком, но смириться с мыслью, что её ограбили, она не может. Хотя и понимает, что проиграет. Она повела себя неосмотрительно. Ни документа, ни расписки. А мошенник наверняка подготовился: у него явно есть все подложные бумаги.

Эстер в конце концов повинуется. Сум, дрожа, даёт себя увести, но через пару шагов замечает, что его схватили за вторую руку.

Это Авель Простак. Он подскочил к нему как кот.

Управляющий, оправившись от удивления, кричит:

– Что он такое вытворяет?

Слышно, как трещат швы на рукаве Сума.

– Этот буйный с вами? – спрашивает он Амелию.

– Да, сударь.

Авель разорвал ткань на плече Сума.

Клеймо на коже вполне читаемо. Клеймо, поставленное много лет назад.

Амелия подходит. Света на площади мало, но она разбирает на левом плече «А» в кружке, означающее «Амелия».

– Вот доказательство, которого вы просили, – говорит она, скрывая удивление. – Клеймо «Нежная Амелия». На рабе метка с моим именем. Он – мой. Это надёжнее всяких бумаг, которые нетрудно и подделать.

Человек с тростью склоняется к плечу Сума. Делает вид, что не может разобрать.

– Тот корабль принадлежал Амелии Бассак, – говорит ему Авель Простак. – Перед вами его владелица. Этот человек принадлежит ей, как и все прочие с таким же клеймом в имении «Красные земли» близ Жакмеля.

Мужчина отталкивает Сума тыльной стороной ладони.

– Это меня негритянка сбила с толку. Где она? Эстер?

Он ищет взглядом пожилую женщину на опустевшей рыночной площади. Она пропала.

– Уж она отведает моей трости! Это она говорила, что раб наш.

Амелия смотрит, как он тихонько подходит к фонтану и подбирает из кучи, видимо, забытых кем-то сочных трав несколько ростков. И прячет в карман.

Потом он сплёвывает на землю и уходит.

По пути на постоялый двор Амелия расспрашивает Авеля:

– Где вы научились таким трюкам, Авель Простак?

– Я этого раба сразу узнал. Когда два года назад мы шли из Африки, я выводил его днём из трюма подышать, вместе со всеми.

Они идут к набережной. В темноте собираются небольшие компании. Полиция закрывает на это глаза, несмотря на запрет собраний.

– Как он очутился в Версале, если был у нас?

Вокруг ритмично топочут босые ноги, гремят семена в калебасах.

– Он принадлежал не вашему отцу, а капитану Гарделю. Как часть его личных покупок в форте Виды. Клеймо у таких слева. Но он, очевидно, продал его кому-то, кто возвращался во Францию.

Какой-то миг Амелия думает про эту череду скитаний и болезненную немоту Сума.

– Подготовьте весь груз сегодня, – говорит она Простаку. – Выезжаем завтра с утра.

Амелия Бассак никогда не предаётся жалости долго.

– Я буду готов.

– Кто выкупил имение Праслена, о котором говорил тот господин? Я должна знать имя того, кто пытался меня ограбить.

– Не знаю. Их сахароварня здесь недалеко, в сторону Большой Реки. Дела у них шли плохо… А насчёт того негра, если вам его правда кто-то подарил…

– Да, это подарок.

– При всём моём уважении, вас провели. У него не все дома. Я его знаю. Он плачет и ни на что не годится. Ваш управляющий Крюкан ещё до осени его укокошит.

– Чем вмешиваться, куда не просят, лучше узнайте мне имя нового владельца имения Праслена. И приведите в порядок костюм, Простак. Трактирщик уже принимает меня за бедную сиротку.

Авель Простак оглядывается на Сума, шагающего позади с потерянным видом. Он оттого так хорошо его помнит, что тогда, на судне «Нежная Амелия», они были чем-то похожи: обоих пугала их новая жизнь. У одного – в аду нижней палубы, у другого – на вантах, с прочими матросами.

Наутро, ровно в пять часов, повозка отправляется в путь, гружённая до предела. Четыре лошади – совсем не лишние. На дорогу до Жакмеля уйдёт несколько дней. Поверх ящиков с мешками накинут и перетянут верёвками брезент.

К середине дня они всё ещё на обширной Северной равнине. Авель Простак правит упряжкой. Амелия сидит на передке телеги. Она оглядывает тростниковые поля по сторонам дороги. Колония Сан-Доминго процветает благодаря этим северным землям, снискавшим острову славу. Во всём мире не найти плодороднее. Сотни плантаторов делят разлинованные реками участки.

Амелия всё подмечает про себя. Подсчитывает, сколько рабов в поле, оценивает спелость тростника, ширину рядов…

Сейчас 13 июля 1789 года. Нельзя терять ни дня. Двадцать пятого мая 1791-го ей нужно выплатить маркизу де Бельриву заём, чтобы не лишиться «Красных земель».

Это безумие.

– Скорее, – говорит она Простаку.

Он понукает лошадей.

– Вы спите?

– Нет, – отвечает Авель.

Он замечтался, глядя на это тростниковое море и представляя, как белая сахарная пудра засыпает Европу, как она лежит на улицах Парижа или Лондона и в ней увязаешь, как в снегу.

Сум, сидящий сзади между ящиками, смотрит в щель на идущих вдоль дороги сборщиков тростника. Лица возникают на секунду и тут же стираются. Это волшебный фонарь, в котором мелькают усталые жизни.

Накануне, у фонтана, он слышал слова свободы, про планы побега, про тайные горы, где свободные рабы растят висячие сады. Небо распахнулось. Сум оживал. Но страх вернулся, отчего в нём вновь утихла мета садов.

10

Светильщики

В Париже тем временем уже ночь. Город не узнать. Стоит страшная духота. Жители прячутся по домам, в ужасе от гремящих по перекрёсткам выстрелов. Оружейные магазины разграблены. Все знают, что ружья разгуливают теперь под плащами. Кварталы побогаче как будто вымерли. По ним пробегают лишь распевающие бунтарские песни тени и женщины, которые стараются разбудить спящих за закрытыми ставнями состоятельных горожан.

Вечер 13 июля подчас напоминает сон. Бегут по улице рыцари в шлемах и с мечами, бегут солдаты времён Столетней войны с пистолетами и алебардами. На площади Людовика XV разграбили Мебельный склад, где с давних времён хранилось королевское имущество. Воины давних эпох с арбалетами наперевес встречаются с такими же потерянными ополченцами с кокардой.

Национальную гвардию создали утром того же дня, в городской ратуше, не дожидаясь разрешения от правительства. У набранных за считаные часы добровольцев к одежде где попало приколоты эти сине-красные бутоны из ткани: в цветах Парижа. Некоторые гвардейцы останавливают забравшихся в лавки мародёров. Но большая часть не знает, чего от них ждут. Они слоняются на перекрёстках вокруг костерков – как будто без них мало пекла.

В районах подальше жизнь идёт своим чередом. Проносятся фиакры. Кафе набиты битком. На бочках девушки играют в карты. Кучер ждёт хозяина. Нищий на своём посту. В домах, парой этажей выше, заканчивают ужин. Беседуют, перебирают слухи, придумывают новые. Говорят о нападении на монастырь Святого Лазаря. Якобы налётчики вывезли оттуда утром семнадцать возов пшеницы.

– Тридцать пять! – поправляет кто-то. – Пшеница и рожь последнего урожая.

– Пятьдесят!

Все вытирают лбы. Поддёргивают юбки. Шали скользят с плеч. Во всём винят грозу.

Вдруг в парижской ночи между домов пробегают три блуждающих огонька. Их очертания уже век как всем знакомы. Их, несущих фонари на длинных палках, зовут светильщиками. Они предлагают полуночникам свои услуги и могут проводить по тёмным улицам города. Столпившись возле кабаре, они поджидают клиентов. Пять су за четверть часа, и парижский светильщик пойдёт впереди возвращающегося домой пешехода. Если в доме нет свечей, он может подняться в спальню и подождать, пока заказчик уснёт.

Полиция приглядывает за этими светлячками: в слоёной парижской ночи они служат ей осведомителями. Все фонари пронумерованы, и каждый светильщик должен иметь разрешение. Но этой июльской ночью в городе такая неразбериха, что Жозефу, Альме и Сирим достаточно было лишь явиться на площадь Дыбы с самым серьёзным видом. В службе светильщиков половина фонарей лежала без дела.

Работник присвоил им по номеру, выдал жир для ламп, песочные часы, которые крепятся на поясе и отсчитывают в пути пятнадцать минут.

Втроём они ринулись в ночь и сбежали с холма Святой Женевьевы, смеясь и гордо покачивая своими светильниками. Тени от них взмывали до самых крыш. Наконец-то работа! Весь день они прошлялись в отчаянии, не находя, чем заработать на хлеб. Прачечная Франсуазы на Бьевре простаивала, и никто нигде не нанимал работников.

Первые же заказы оказались куда выгоднее, чем они могли надеяться. Жозеф отвёл домой старого актёра, который шёл очень медленно. Так, что он успел трижды перевернуть часы. Пятнадцать су.

Сирим долго блуждала с каким-то господином, знавшим город не лучше неё. Так что они ходили кругами. Превосходно. Десять су.

Желая щегольнуть перед невестой, один влюблённый господин пообещал Альме двенадцать су, если она проводит даму в соседний переулок. Когда они дошли до дверей, дама прибавила ещё пять, чтобы Альма не рассказывала жениху, что на самом деле она не поднялась к себе. Итого семнадцать су. Сплошная выгода.

Желающих много. Все хотят, чтобы их сопровождали. Огней мало, луны тоже, а в городе тревожное напряжение. Париж пугает. Золотое время для ночной работы. И светильщики этим пользуются.

Когда ближе к двум часам Альма вновь встречается с друзьями после трёх-четырёх заказов, она смеётся причудливости их нового ремесла:

– У них есть чем разжечь лампу и руки есть, чтобы её нести, – они бы справились сами, но им больше нравится платить!

Она барабанит по карманам пальцами, и в них звенит серебро. Стоящая рядом Сирим фантазирует, какие ещё профессии можно выдумать: подносильщик ложки ко рту, чесатель комариных укусов… Хотя дома, в Бусе, она не удивлялась, что женщины машут над ней опахалами, когда она приляжет отдохнуть, омывают ей ноги прохладной водой, едва она слезет с лошади, и поют ей каждый вечер колыбельные.

Вот наконец они сидят втроём на краю большой квадратной площади. По своду галереи над их головами пляшут отблески фонарей.

Жозеф, стоя на коленях, меняет жир в лампе. Он кладёт туда говяжье сало, которое коптит чёрным дымом.

– На эту ночь уже хватит? – спрашивает Сирим.

– Нет, – отвечает Альма.

Потому что, несмотря на все восторги, она знает, что этого мало. И что у них никогда не будет столько, сколько нужно. Разве что им на голову свалится мешок золота, а ещё ночлег, чтобы малышка Сирим поспала. И галеты потолще, а лучше жареная дичь… И чтобы всё это одновременно.

Жозеф пододвигает незажжённую лампу к Альме.

– Пойду воды поищу.

Он встаёт, потягивается, улыбается, показывая на уже уснувшую в опасной близости от пламени Сирим. Альма наклоняется задуть фонарь. Смотрит, как Жозеф идёт прочь по галерее. И никуда больше взглянуть не может. А он не торопится. Делает свой фирменный номер – подпрыгивает, щёлкнув пятками, как в балете. Шагает вразвалочку, не оборачиваясь. Потом подглядывает краем глаза, улыбается ли Альма, и исчезает в тени.

Возможно, за каждой колонной притаились головорезы, но в этой странной ночи они уже ничего не боятся. Они в городе мимоходом, как заблудившиеся всадники, которые пересекают поле битвы прямо перед вставшими друг напротив друга войсками, готовыми ринуться в бой.

Что касается воды, Жозеф знает один дворик по другую сторону площади с вполне сносным колодцем. Он идёт по галерее арок. Здесь темно. Кое-где попадаются спящие. Жозеф шагает осторожно, чтобы не споткнуться о пьянчужку или коробейника, который пришёл в Париж издалека и застрял в городе из-за беспорядков.

– Жозеф Март?

Он останавливается. Звали со стороны утонувших во мраке ворот.

– Жозеф…

– Да?

Молчание. Он пытается понять, откуда голос.

Из ниши появляются несколько человек. Двое держат третьего под локти.

– Общая полиция города Парижа, – говорит один из них Жозефу. – Иди своей дорогой.

В эту секунду с площади долетает всполох света.

– Пуссен? – вскрикивает Жозеф.

– Убирайся, а то и тебя заберём.

– Пуссен! Что они с вами делают?

– Я здесь живу. Они отослали всех, кто на меня работал…

Его бьют локтем в лицо.

Жозеф бросается на них. И отлетает на землю. Голова ударяется о колонну. Пуссен пытается вырваться. Тем двоим удаётся с ним совладать, а из темноты появляется третий.

Это Фарадон, комиссар пятнадцатого полицейского квартала. Он только что опечатал двери особняка Бассомпьера.

– Это кто? – спрашивает он, увидев на брусчатке Жозефа.

– Он знает вашего молодца, – отвечает один. – Назвал его Пуссеном.

Фарадон даёт пинка неподвижно лежащему Жозефу и удовлетворённо глядит на Пуссена. Депутат Ангелик не соврал. Его и правда зовут Пуссен, а не Бассомпьер.

– Я всё запер. Идите за мной. Внутри никого не осталось.

Жозеф пробует встать, но комиссар походя дважды бьёт его ногой. Жозеф свернулся на земле. Полицейские уводят плотника.

У брусчатки кровавый привкус. Жозеф лежит на ней лицом. Он слышит, как Пуссен зовёт его, удаляясь. Но не может пошевелиться.

Все окна на площади тёмные. Жак Пуссен идёт в окружении трёх человек. Он знает, что́ обычно следует за такими ночными арестами, без причин и без свидетелей. Он вспоминает ночь, когда лежал в мешке, отданный англичанам прямо в море. К глазам подступают слёзы. Ад возвращается. Он думает о сокровище, спрятанном на «Нежной Амелии».

Ещё секунда – и он успел бы открыть эту тайну Жозефу Марту. Тот был так близко, прямо перед ним. Как по волшебству.

Ночь тёмная. Когда конвой доходит до края площади, Пуссен колеблется, не сбежать ли. Миг – и он исчезнет. А если получит в спину свинца – ну и пусть.

Комиссар Фарадон поглядывает на него. Слишком темно, чтобы рисковать и идти дальше без света. Он, верно, догадался, что за мысль мелькнула у арестованного. Все четверо останавливаются возле колонны из камня и красного кирпича.

– Эй, светильщик, заработать хочешь?

Комиссар обращается к сидящей рядом с лампой худой тени.

– Да.

– Тогда посвети нам.

Тень вскакивает на ноги, берёт лампу, колеблется секунду, взглянув на спящего рядом ребёнка.

Комиссар смотрит, как светильщик приближается. Это девушка. С тёмной кожей. Ей лет пятнадцать. Через плечо она несёт лук. Как-то это не по уставу… Он поворачивает рукой фонарь, проверяя, есть ли на нём медный номер, какой, согласно закону, должны иметь все светильщики.

11

Тишиной и забвением

Альма с первого взгляда узнала Пуссена. Накануне они уже встречались глазами среди ветвей бульвара Тампля.

И вот они идут впятером по пустынной улице.

Фонарь Альмы освещает лицо плотника. Он дышит ровнее, но не решается взглянуть на неё. Она явно добралась до Парижа вместе с Жозефом Мартом. Не может быть, чтобы он случайно встретил обоих в одном месте. К тому же два года назад они одновременно пропали в волнах у пиратского острова Закхея. Пуссен боялся, что они утонули. Но они живы и, возможно, не расставались с того дня.

Главнейший страх арестованного – быть забытым. Пуссен слишком много выстрадал среди английских каторжников, свезённых в Сиднейский залив, когда его называли Пегги Браун. Он старается бодриться. Благодаря Альме кто-нибудь да узнает, что его взяли. Она предупредит Жозефа. Пуссена наверняка будут допрашивать в полицейском участке, и они найдут предлог, чтобы прийти поговорить с ним. Он хотя бы сможет передать им свою тайну: сообщить, где находится корабль с сокровищем.

Идущий во главе комиссар Фарадон сворачивает в переулок направо.

– Куда мы? – спрашивает один из подчинённых.

Они проходят мимо дремлющих вокруг пробитой бочки людей. Говорят, мародёры выкрали из монастыря Святого Лазаря уйму вина. Вероятно, вот они, последствия грабежа. В обычное время комиссар забрал бы их всех, но этой ночью он хочет сделать всё, что нужно, как можно незаметнее, и вернуться в своё укрытие.

Пуссен за его спиной вдруг осознал, что его не обыскивали. В кармане он чувствует кошелёк с монетами, полученными от часовщика с бульвара Тампля, и две оставшиеся золотые капли величиной с фиги. Остальное золото ждёт его в развалинах корабля на песчаной отмели Мазербэнк.

Двое конвойных вдруг разом замирают. Прогулка длилась не больше четверти часа. Они поднимают головы. Альма с Пуссеном тоже.

– Чего вы встали? Вперёд!

Никто не шевельнулся. Улица Башенок вывела на площадь, где перед ними встала исполинская тень. Один из конвойных что-то пробормотал.

– Пошли! – приказывает ему комиссар.

Ноги у Жака Пуссена ватные. Бастилия. Веками эта тень с восемью зубчатыми башнями была главным ужасом французов, являлась им в кошмарах. Государственная тюрьма, где исчезали без суда.

Фарадон заставляет процессию двинуться дальше.

Глаза Альмы глядят выше башен. Она наконец-то видит небо. Площадь широкая – будто поляна посреди города. Они вышли из нагромождения тесных улиц, и всё кажется ей уже не таким мрачным. Сверкают тысячи звёзд.

Шагающий рядом Пуссен видит лишь черноту растущей впереди крепости, отвесные стены, ночных птиц, пропадающих в бойницах. Некоторые узники прожили под этой каменной грудой всю свою жизнь, пока их не похоронили под стеной такой же тёмной ночью.

Процессия останавливается у ворот. Через считаные секунды Пуссена поглотит мрак.

Четыре века назад, после чёрной чумы, Бастилия защищала короля от парижан на случай их мятежей. А превратившись в тюрьму, стала символом его абсолютной власти над народом.

Альма чуть опускает лампу, чтобы про неё забыли. Сейчас с Пуссеном расставаться нельзя. Комиссар стучит в ворота чугунным кольцом.

Тишина.

Слева от рва Бастилии их отделяет ряд домишек. Конвойные настороже. Они следят за арестованным. Приговорённый всего опаснее, когда конец уже близко.

– Кто идёт?

Из-за толщи дерева голос звучит глухо.

– Королевский указ, – отвечает комиссар.

Это стандартный обряд, когда приводят узника, которого нужно принять тайно. Даже не открылось узкое окошко на высоте глаз. Стражники не имеют права смотреть на лицо нового узника.

И снова ожидание. Дверь приотворяется. Караульные – в синих плащах с капюшоном, который служит им шорами. Ни слова. Когда заключённого вводят в первый двор, они отворачиваются.

Пуссен с конвоем минуют проходной двор. Они идут мимо складов, конюшен, солдатских казарм. Всё будто спит. Перед двойным подъёмным мостом они останавливаются.

– Ждите здесь.

Время течёт. Альма стоит, глядя вниз. Кажется, про её существование все забыли.

– Мне нужно идти. – Комиссар Фарадон вдруг заволновался. – Оставляю узника вам. Вернусь завтра в полдень.

Солдат даже не утруждает себя ответом. В любом случае без его помощи комиссар не уйдёт. Повисает тишина. Слышно, как шипят капли масла на горячем металле лампы.

У Пуссена сводит живот. Он смотрит на поднятый мост. И не может себе простить, что сам полез в волчью пасть. Но кто же волк? Кто разгадал его замысел?

– Чего мы ждём? – спрашивает комиссар.

– Я послал разбудить коменданта.

– Зачем? Вы могли уведомить его, дождавшись утра.

– Обычно он не принимает новых узников.

– Что-что?

Тот мост, что поуже, для пешеходов, наконец опускается. Им, должно быть, управляют в темноте призраки. Пятно света приходит в движение, пересекает ров, проникает в очередной двор. Мы всё ещё снаружи Бастилии, в череде окружающих её укреплений.

Второй двор меньше. Слева последние ворота ведут к большому подъёмному мосту в саму крепость. Справа – симпатичный дом коменданта: живая изгородь из самшита с вощёными листочками, кипарисы, запах роз. Над крыльцом горит факел. Кто-то спускается по ступеням и идёт к ним в шлёпанцах поверх шёлковых чулок. Это сам комендант.

– Комиссар?

– Господин комендант.

Они знакомы. Бастилия находится в том самом округе, полицией в котором ведает Фарадон. Что до маркиза де Лоне, он вяло руководит знаменитой тюрьмой уже тринадцать лет.

– Который час? – спрашивает он, прикрываясь рукой от света лампы.

Ему пятьдесят, глаза сидят глубоко, подбородок острый. Тонкие волосы закрывают уши. Вскочив с постели, он не успел надеть парик. На правой щеке отпечатались складки подушки.

Комиссар протягивает ему «письмо с печатью». Тот утыкается в него носом, разбирая.

– Откуда приказ? Я думал, король решил отказаться от этих писем.

Несколько дней назад, желая угодить Учредительному собранию, король послал зачитать перед ним проект декларации об отмене внесудебных арестов. А пока что комендант де Лоне как может избавляется от узников Бастилии. Десять дней назад маркиза де Сада отправили в Шарантон, под тем предлогом, что он кричал из окна башни всякие мерзости. На самом деле с начала года в крепости прибавился лишь один новенький, но это был Ревейон, владелец мануфактуры по соседству, пострадавший от мятежа собственных рабочих. Он пришёл в Бастилию сам, чтобы толпа его не убила, и через пару недель его отсюда выставили.

– Отправьте его в другое место, – говорит де Лоне, показывая на Пуссена. – В городе хватает застенков.

– Тюрьму Ла-Форс во время последних событий захватили и разграбили, а в Шатле не осталось ни одной свободной камеры.

Маркиз де Лоне чешет ухо. Всё его пугает. В прошлую ночь он наблюдал со стен крепости, как горят городские заставы. Он повторяет снова:

– Мне сказали никого не принимать и ждать королевского приказа.

– Ну так прекрасно, сударь. В этом письме – королевский приказ.

Комиссар настаивает, понизив голос:

– Сударь, за эту услугу вас вознаградят. Дело государственной важности. Завтра в полдень я приведу человека, который допросит его прямо в камере.

Но комендант де Лоне уже не слушает. Он изумлённо замер перед Альмой, стоящей среди мужчин с луком через плечо, прямой, как подсвечник.

– А она что?

Комиссар будто тоже её только заметил.

– Это светильщица, которую я нанял. На улицах неспокойно.

Комендант поворачивается к сопровождавшему их стражнику в синем капюшоне.

– И мы, значит, пускаем её внутрь?

Де Лоне взрывается.

– Мы с вами где? В городском парке?

Альма спокойна, почти горда своим подвигом.

– Выведите её отсюда! Давайте, выводите.

От крика Пуссен вздрогнул, толкнув Альму. Фонарь качается на конце шеста.

– Мазербэнк, – говорит Пуссен.

– Кто это сказал? – спрашивает де Лоне.

Глаза коменданта округлились. Он с любопытством подходит.

– Мазербэнк, – повторяет Пуссен.

– Да что это? Брань? Богохульство?

Стражник, хотевший уже хватать Альму за руку, не решается пошевелиться.

– Может, это по-английски, – смущённо замечает Фарадон. – Он прибыл из Англии. Меня просили этого не говорить.

– Так почему говорите? Вы обыскали его, комиссар?

Молчание.

– Ну так обыщите же!

Всю одежду Пуссена тщательно прощупывают. Его крутят, как тряпичную куклу.

– Мазербэнк, – тихонько повторяет он, шатаясь.

Между делом узник бросает Альме отчаянные взгляды.

– У него ничего нет, – говорит стражник.

Вновь неподвижный Пуссен, едва отдышавшись, медленно произносит:

– Жозеф должен найти Мазербэнк.

– Пусть он замолкнет! – кричит комендант. – Кто такой Жозеф? О чём он вообще?

– Мазербэнк, – последний раз выдыхает Пуссен.

– Ты замолчишь или нет? С кем он говорит? Он сумасшедший?

Де Лоне так и подскакивает в шлёпанцах. Он командует стражнику:

– Вы, уведите девчонку!

Стражник хватает Альму за руку, в которой у неё фонарь. Она сопротивляется, держась всё так же прямо. Другую руку она протягивает комиссару.

– Моя плата, будьте любезны.

Он шарит по карманам, суёт ей горсть монет. Она тщательно пересчитывает, кивает, что всё в порядке.

Пока Альму тянут к выходу, она всё смотрит в глаза Пуссену. Он похож на потерпевшего крушение. Она не отпускает его мокрых глаз, чей последний блеск тает вместе со светом от фонаря.

Тем временем на Королевской площади Жозеф отыскал всё ещё дремлющую у колонны Сирим. Он доковылял до неё под арками, держась за живот. И повалился на землю.

– Альма?

Рядом с ним два погасших фонаря. Его и Сирим. Голова Жозефа скользит по колонне. Он оглушён. Ему больно. Он хочет только одного: спать.

– Альма?

Где она? Альма пропала вместе с фонарём.

Под полуприкрытыми веками Жозеф вновь видит лицо Пуссена, его ужас. Что с ним теперь? Он вспоминает последнюю ночь на судне «Нежная Амелия», когда их заперли вместе в каюте. Пуссен рассказывал ему про свою жизнь. Про ремесло плотника на невольничьих судах, про то, как однажды, спустя годы, решил уйти из этого ада и строил в Италии церкви с дворцами. А главное, рассказал про загадочную смерть сына и наставника, который учил их обоих. Несчастный случай, когда они работали на строительстве «Нежной Амелии»… Пуссен сказал, что пошёл на тот корабль, чтобы разгадать тайну их исчезновения…

– Жо?

– Альма…

Она присела рядом.

– У тебя кровь?

Фонарь освещает разбитую губу.

– Я видел плотника, – говорит Жозеф.

– Я тоже.

– Где он?

– Мазербэнк.

Жозеф не понимает.

– Он мне сказал: Мазербэнк. Он хотел, чтобы я передала тебе это слово.

Она ещё приближает фонарь.

– Жо, кто тебе это сделал?

– Мазербэнк… Может, это место, где его будут держать?

– Нет. Я знаю, где он.

– Где?

– А вода? – Альма озирается вокруг.

– Где он?

– Ты не принёс воды?

Она тянет время. Пока что не хочет отвечать ему. Она расскажет потом. Расскажет, что за место проглотило Пуссена, накрыв тишиной и забвением.

12

Отблеск золота

Час спустя на другом конце Королевской площади по стене особняка Бассомпьера ползут вверх трое. По счастью, из зазоров между кирпичей выскоблили накануне раствор, чтобы потом заштукатурить заново. Пальцы и носки ног входят туда, будто это перекладины стремянки. Альма, Сирим и Жозеф иногда останавливаются в ночи, чтобы не терять равновесия. У каждого на поясе закреплён незажжённый фонарь. Площадь под ними пуста.

Альма первая добирается до второго этажа. Она перелезает через кованые перила балкона, оборачивается и хватает руку Сирим. Окна оставили открытыми, чтобы сохли полы и роспись. Чтобы войти, Альме достаточно толкнуть створки. Жозеф залезает следом. Присев у окна, он зажигает свой фонарь. Потом они вместе гуляют по этажу.

– Пуссен жил здесь?

Жозеф не знает, что ответить Альме. Это дворец. Никак не жилище плотника. Стены в зеркалах, паркет сверкает.

– Кто такой Пуссен? – спрашивает Сирим.

Ей открывается другой мир. Дом капитана Харрисона в Англии, в Вултоне, был тоже красив и просторен, но всё же оставался загородной усадьбой, где на плиточном полу спят псы, в вазах стоят сухие букеты, диваны потёрты, а на подоконниках сушатся осенние фрукты. Здесь же, из-за всей позолоты, орнаментов, резных деревянных панелей на стенах и бархатных гардин, забываешь, что в залах пока нет мебели. Всё сверкает, всего сверх меры.

Они бегут друг за другом по ступеням, на ходу освещая лестничную клетку, – нарисованные колонны кажутся настоящими.

Наверху они находят укромный уголок, где наконец-то можно лечь. Это альков в глубине одной из спален. Из наваленных здесь гобеленов они устраивают себе матрасы.

– Я ещё похожу тут, – говорит Сирим; она единственная успела поспать.

Она берёт фонарь. Друзья остановились на третьем этаже. До крыши есть ещё два, которые можно исследовать.

– Не подходи с фонарём к окнам, – просит Жозеф. – Никто не должен видеть, что мы здесь.

Когда она выходит, по стенам ещё долго скользят блики от лампы Сирим. Потом в комнате остаётся лишь бледный свет из окна.

В полутьме Альма с Жозефом доделывают своё логово. Оба думают о Пуссене, который, сам того не зная, дал им кров.

Мазербэнк… Вместо завещания – единственное слово, прежде чем сгинуть.

Альма достаёт из кармана холщовый мешочек. Взвешивает его на ладони.

– Что это? – спрашивает Жозеф.

– Не знаю, – говорит она. – Но тяжёлое.

– Где ты его нашла?

– Я не находила. Оно было у меня в кармане.

Она развязывает шнурок, наклоняется, заглядывает внутрь. Потом засовывает туда руку, потому что в темноте ничего не увидеть.

Альма высыпает содержимое кошелька на импровизированный матрас. Золото. Золотые монеты.

– Кто мог сунуть это тебе в карман? – удивляется Жозеф.

Сердце у Альмы колотится. Перед ней теперь открыты все дороги. В голове проносятся дни и ночи трудов, которые ушли бы у них, чтобы накопить столько. Она готова сейчас же пуститься в путь.

С ней уже было такое однажды, на корабле, который вёз их с Сантьяго Кортесом в Луизиану. После долгих недель штиля без единого дуновения, когда они стояли между двух скал в Мексиканском заливе, наутро вдруг поднялся тёплый ветер. Наполнил паруса. И судно заскользило по морю. Альма стояла на палубе. Она могла бы лечь спиной на ветер, откинуться назад, в его объятия.

– Это Пуссен, – шепчет она вдруг. – Во внутреннем дворе, когда он на меня натолкнулся. Видимо, сунул мешочек мне в карман.

После своего загадочного завещания – Мазербэнк – Пуссен оставил им ещё и наследство.

– А это что? – спрашивает Альма.

В руке у неё небольшой предмет. Порывшись в монетах, она находит второй такой же.

Жозеф берёт их и крутит на ладони. Света слишком мало, чтобы разобрать, что это. Как будто отлитые из металла фиги или крошечные груши. Ему вспоминаются плотницкие отвесы, какие были у Пуссена в инструментах на судне. Такой вот грузик подвешивают на нить, чтобы определить вертикаль. Но, когда тебя качает на волнах, от вертикали толку мало, так что свинцовые грузики мирно спали в ящике.

Альма складывает их обратно в мешочек.

Жозеф откидывается на четыре слоя гобеленов.

Альма – тоже. Они лежат рядом на спине. Альма думает о Пуссене. Ей стыдно, что она хотела уже мчаться на корабль, когда он – в заточении.

– Не знаю, что он хотел нам сказать, – ломает голову Жозеф.

– Мы разберёмся.

– Мазербэнк…

– Завтра я покажу тебе, где они держат Пуссена.

Жозеф уснул.

Наверху, под самой крышей, Сирим вдруг остановилась. Она прошла вереницу залов и пустых комнат и теперь смотрит на лежащую на стуле связку бумаг.

Она идёт сперва закрыть дверь, потом возвращается, ставит фонарь, ещё немного колеблется. Развязывает свёрток. Внутри большие, чёрные от записей тетради, нераспечатанные конверты… Это письма и журналы экспедиции, которые Лаперуз передал англичанам, те привезли их из Австралии, а Пуссен стащил, чтобы самолично доставить королю.

Сирим достаёт искусно сложенную карту мира, расстилает её на полу, возле фонаря. Лёжа на животе, уперев в карту локти, она внимательно её разглядывает. Читать Сирим не умеет. Она знает только несколько арабских слов, им научил её один пленный фулани, который прожил у них в Бусе целый год. Но тайны этой нарисованной пером карты надолго поглощают её.

Вдруг Сирим поднимает голову. Она что-то слышала. Она проскальзывает в соседнюю комнату. Открытые окна смотрят на площадь. Сирим высовывается. Прямо под ней на улице перед дверьми дома суетятся тени.

Несколько мгновений спустя она будит друзей.

– Уже утро? – спрашивает Альма.

Жозеф тоже привстаёт на локте. Они едва успели закрыть глаза. Альма смотрит на то, чем заняты руки Сирим.

– Что это у тебя?

Жозеф берёт карту сверху стопки, раскрывает наполовину.

– Это тоже Пуссена? – спрашивает он.

Сирим пожимает плечами.

– Там на улице люди…

Она не успевает договорить: раздаётся сухой громкий хлопок. Кто-то вышиб замок пороховым зарядом. По безмолвной площади разлетается эхо.

Альма задула огонь в фонаре. Все трое бесшумно встают.

Слышно, как внизу открывается и закрывается дверь, как разносятся по дому шаги, как скрипят по ступеням кожаные подмётки.

Вошедшие тут же чем-то занялись прямо под ними. Что они делают? Альма чувствует, как стены и пол басовито вздрагивают. Сильно не шумят, чтобы не привлекать внимание окрестных домов. Глухие удары. Всё делается потихоньку.

Альма пересекает комнату на цыпочках. Подходит к дверям. Это единственный путь к бегству. В спальне окна забиты. Она выглядывает на лестницу. Там только-только расположился мужчина с дорожным фонарём. Вооружившись стальным ломом, он выкорчёвывает одну за другой доски ступеней. Вероятно, внизу остальные проделывают то же самое с обшивкой стен и каминными кирпичиками. Они разбирают дом.

– Можно я посмотрю? – шепчет рядом Сирим.

– Они что-то ищут, – говорит Альма.

Жозеф выглядывает следом.

– Ангелик!

– Чего?

– Я знаю этого человека, – шепчет он, навалившись спиной на стену.

Когда он видел Ангелика в последний раз, тот как раз разносил кувалдой корабельную носовую фигуру посреди подвала полуразрушенного замка, в десяти метрах под землёй. Он искал сокровище. А сегодня он вскрывает полы.

К Ангелику подходят ещё четыре человека.

– Хотя бы скажите, что мы ищем, – просит один.

– Я плачу, а вы делаете что говорят. Ответ получите, когда найдёте.

На них холщовые рубахи, кожаные штаны, волосы нечёсаны. Это чернорабочие, которых можно нанять возле рынков подённо или поночно.

– За зеркалами тоже ищите, – говорит Ангелик. – Придумайте как.

Рабочие перешагивают через дыры в полу и идут в сторону спальни, где укрылись друзья.

– Сударь!

Они зовут Ангелика.

– Сударь, тут загвоздка.

Один держит фонарь над головой.

Альма, Сирим и Жозеф стоят перед ними по росту, ослеплённые светом.

Ангелик подбегает с железным ломом. Оглядывает чужаков.

Жозеф, слева, бледнеет всё сильнее.

– Мы искали, где бы поспать, – говорит он. – Мы не знали, что тут кто-то есть.

Ангелик долгое время молчит. Он всматривается в каждого по очереди.

– Кто вы такие?

На это Жозеф и надеялся. Он ждал этого вопроса. Ангелик видел его лишь однажды, два года назад во время представления в театре Рошфора, в битком набитом тёмном партере. Возможно, они спасены: этой ночью Ангелик не узнал Жозефа.

Альма показывает на незажжённые фонари на полу.

– Мы хотели где-то отдохнуть. Работы очень много.

Ангелик в оцепенении. Он нанял людей. И думал избавиться от них как можно аккуратнее, как только они помогут найти искомое. Но вот объявляются ещё три оборванца… Всё начинает выходить из-под контроля.

– Мы не знали, что тут идут работы, – повторяет Жозеф, думая, что главная опасность миновала.

– Заткнитесь! – прикрикивает Ангелик, потрясая стальным ломом. – Дайте подумать.

Альма смотрит на него. Ещё никогда опасность не была так близка. Она не знает, кто этот человек и что он здесь делает, но заметила, что у него во взгляде начинает раскручиваться опасная спираль, которая стремится всё за собой уничтожить. Этот человек не оставит в доме ни одной живой души. Нужно придать ему уверенности, подсказать выход. А главное, скорее оказаться как можно дальше.

– Ночь ещё не кончилась, – говорит Альма, медленно ступая вперёд. – Вас ждёт работа… И нас тоже.

Сирим с Жозефом идут за ней следом. Они подобрали с пола фонари. И теперь приближаются к дверям спальни. Путь им открывает гипнотический голос Альмы.

– Ночь продолжается… Доделывайте, что должны…

Она выходит первой, потом Жозеф, потом Сирим. До улицы ещё ужасно далеко.

– Что там в руках у мелкой?

Услышав голос Ангелика, они замирают. Сирим держит в охапке кучу бумаг. Она оборачивается.

– Сирим? – ворчит за её спиной Альма. – Что ты взяла?

Сирим будто вот-вот заплачет.

– Положи, что у тебя в руках, – велит Альма сурово.

Сирим слушается. Она прощается виноватым кивком. Ангелик собирает бумаги, наконец выпускает из руки лом. Он смотрит, как они спускаются по парадной лестнице, потом оборачивается на растерявшихся рабочих. Этого хватило, чтобы Альма с друзьями юркнули к дверям и выскочили на улицу.

Они долго бегут наугад, сворачивая в самые тёмные переулки. А когда, несмотря на занимающуюся зарю, решают, что достаточно заплутали, наконец останавливаются отдышаться. Должно быть, уже часов пять. Они навалились спинами на стену и переводят дух. Слышно, как звякают болтающиеся на поясе фонари.

Вдруг Альма смотрит на Жозефа. Он сам на себя не похож.

– Покажи мне тот мешочек, – говорит он.

– Кто это был?

– Альма, мне нужно взглянуть на мешочек. Я потом тебе скажу.

Альма достаёт из кармана куртки холщовый кошелёк, передаёт его Жозефу. Он развязывает узел, достаёт одну из тех крохотных, но очень тяжёлых груш. Подносит её к глазам и разглядывает в юном утреннем свете.

Это не свинцовый грузик. Это массивная капля из золота. Она как будто стекала с гораздо большего куска, который плавили на огне.

Вот какую подсказку пытался дать им Пуссен перед тем, как пропасть. Он знает, где лежит золото, которое Жозеф Март ищет с той самой летней ночи 1786 года, когда он пробрался в порту Лиссабона в каюту капитана Гарделя и всё завертелось.

Жозеф не имеет ни малейшего понятия, что значит слово «Мазербэнк». Но он понял, что Пуссен отыскал сокровище и Ангелик всё ещё охотится за ним.

Рядом Альма чувствует спиной холодную стену. Переулок такой узкий, что дома почти касаются друг друга. Мороз пробежал по сердцу Альмы от взгляда на Жозефа. Она увидела, как в глазах его вновь мелькнуло то, что она смогла изгнать оттуда: отблеск золота.

13

14 июля

Альма смотрит на выкрашенный красным деревянный свод наверху. Солнце светит вовсю. Она лежит на спине под аркой моста, связывающей остров Сите с островом Святого Людовика, в самом сердце Парижа. Который час? Её разбудила тишина. С тех пор как Альма в городе, она забыла, что бывает такой покой. Она поворачивает голову набок. Раз тень от моста так аккуратно подобрана под арки и совсем не торчит наружу, значит, солнце точно вверху, так что, видимо, уже середина дня. Она ещё никогда не вставала так поздно.

Сирим с Жозефом спят рядом, на сером песке. На рассвете все трое вернули фонари на площадь Дыбы, забрав оставленные в залог гроши. Совсем устав, они дали улице Святого Якова нести себя под уклон до Сены, где и укрылись под мостом, спустившись на берег с высокой стены набережной. Видимо, они быстро уснули, потому что это последнее, что помнит Альма.

Мешочек… Альма с тревогой щупает карманы. Пусто. Она резко садится. Память медленно возвращается к ней. Альма бы не уснула, пока не спрятала золото подальше от бродящих вдоль реки воришек. Все её надежды – в этом маленьком мешочке. Она встаёт и идёт к стене, на которую опирается красный мост. Смотрит по сторонам и, убедившись, что никто не видит, вытаскивает плохо закреплённый камень, забирает спрятанный кошелёк.

Альма возвращается к воде. Тишина не перестаёт удивлять её. Зной не такой тяжёлый, как вчера. Она прогуливается немного по засохшему илу, выходит из-под укрытия, чтобы почувствовать солнце кожей. Уровень воды в Сене падает уже не первый день. Она смотрит, как отражаются в реке семь арок моста. Красные подпорки пучками собираются в опорные столбы. Течение выталкивает на поверхность какие-то чёрные чёрточки, которые замирают в этом лесу. Возможно, это ветки или обломки давно затонувших карет.

Альма садится на корточки. Она наклонилась над Жозефом и Сирим.

Выжидает. Не хотелось бы будить их.

Сегодня Альма узнает, что её ждёт. Она в этом уверена. Узнает, есть ли надежда спасти Пуссена. И поймёт всё насчёт Жозефа.

Альма смотрит, как он спит. И ждёт. На шее у него красный платок, пуговицы на жилете разные, губа рассечена этой ночью.

Жозеф открывает глаза и видит над собой Альму.

Они не двигаются. Оба знают: что-то изменилось. Удержаться на месте или решиться уйти? Они цепляются за время. Журчание воды у опор моста напоминает их долгий спуск по Сене два месяца, два века назад. Тогда обоим казалось, что впереди у них вечность. Им нравилось слушать, как кувшинки ласкают дно баржи, замедляя её ход, смотреть, как вода стоит в запрудах у мельниц. Когда, проснувшись, они купались в реке – судно плыло так медленно, что можно было догнать его вплавь.

Церковь на другом берегу неторопливо отбивает полдень.

– Пора, – говорит Альма.

Жозеф будит Сирим.

– Пора.

Когда они выбираются на набережную, до них доносятся крики. Отдалённые раскаты грома, гроза, о которой догадываешься, даже не видя её. Тишину они забудут надолго. Друзья переходят красный мост, потом ещё один, чтобы выйти на правый берег Сены. Рокот завораживает всё больше. Но идут они на него не нарочно. Просто Альма ведёт их туда, куда заточили Пуссена. Такое чувство, что всем взбрело в голову то же самое.

Этот шум – снова шум толпы. Они смотрят, как толпа прибывает вокруг, затекая в улицу, уходящую вглубь от набережной Целестинцев.

– Вчера ночью я была тут одна, – говорит Альма, оказавшись наконец перед Бастилией.

Сирим вцепляется ей в руку. Вокруг крепости тысячи. Люди прибывают со стороны улицы Святого Антония, по бульварам, но также, потоком, из-за их спин. Некоторые уже прорвались через ворота и выплеснулись в первый двор Бастилии.

Альма ведёт Жозефа и Сирим сквозь эту толчею.

Поначалу люди стекались небольшими группками, вооружённые мотыгами, палками и вертелами, ещё липкими от сока жареной птицы. Но к полудню подоспела главная волна, с ружьями. Они только что взяли Дом Инвалидов, на другом конце города, и в его бесконечных туннелях нашли тридцать тысяч ружей, покоившихся на соломе. Когда они уходили, железная решётка ворот уже лежала в траве. Пушки они тоже забрали. Их пока ещё стягивают к Бастилии, как карнавальные повозки: на чугунных стволах сидят дети.