Войти

Дебютная постановка. Том 1

Мертвый кролик, живой кролик

К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя

Родная кровь

Форсайт

Яма

Армада Вторжения

Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих

Дебютная постановка. Том 2

Совершенные

Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины

Травница, или Как выжить среди магов. Том 2

Читать онлайн Переболь

Автор: Лина Сальникова
Жанр: Русская поэзия, Стихи и поэзия

Размер шрифта: 15

[Поговори со мной]

Я пишу это вместо звонка, разговора вместо, потому что
осталась вне времени и контекста, даже вместо текста —
я дальше него и глубже – так внезапно бывает,
когда адресат не нужен.

Что мной движет? Хочу досказать себя до абзаца, до
стрекочущих, птичьих, порхающих интонаций, до тире между
нами, оно интересней точки, словно пальцами волосы,
перерыхлить подстрочник.

И остаться в нём, и сломаться, как дрожью – почерк.

Всё – круги, словно снова и снова обводишь буквы, мы всегда
чужие, всегда далеки как будто, мы всегда история, но про
других кого-то, я пишу, как будто настаиваю, что вот я.

Я хочу разрушить контур, конкретность марта, я лижу конверт,
но комкаю в урну марки, мною движет тоска и решительная
бессвязность, это им обеим мой монолог обязан

возникновением
возней в мгновениях

вместо долгого разговора, живого, тесного между нами
контакта, касательного, телесного – невозможного, как всё
между нами в принципе. И тогда речь становится паникой,
бредом,
приступом,
птичьим стрёкотом,
калькой другого,
бумагой рисовой,
омерзительным шуршанием внеконтекстного,
было первое слово – второе, хрустя, доест его.

Но, рассыпавшись в крошку, труху от бумаги рисовой,
потерявшая силу, обратно вернёт мне силы на:

поговори со мной.
спаси меня.

[Я на море приехал]

Я на море приехал. Зачем я сюда приехал?

Чтобы слышать себя: не разбившимся колким эхом,
а бескрайним, как стрёкот цикады в кусте у моря. Я приехал,
чтоб словно камушек в воду, горе бросить из постепенно
разжатой своей ладони. Бросить всех, кто болел в этом сердце,
чтоб вспомнить: до них я был светел и счастлив, наверное.
Точно счастлив. Я был целен, спокоен, огромен, как море,
властен и над мыслями глупыми, и над своим упрямством.
Я приехал на море, чтоб чувствовать постоянство своего
удивления чудом, простого сердца. Я приехал, чтоб выбросить
зыбкость и опереться. На себя, как на волны, что держат
белёсой солью в те моменты, когда захлебнулся своей же болью.
Я приехал на море. Зачем? Чтобы встретить лето, где рассветы,
как новые люди, к тебе ответны. Где от встречной улыбки
(когда говорят глазами) понимаешь, что ты в своём прошлом
не исчезаешь. Понимаешь, что ты – так, как есть, – остаёшься
в ком-то. А до этого – только горе в ладонях комкал. И теперь
в это море выбросил, словно камень. Чтобы этой рукой, чтобы
этими вот руками обнимать только тех, кто в ответ тебя тоже
обнял. Чтобы прошлое отступилось, отдав сегодня. Где есть
место всему, чего ждал я: любви и смеху.

Я на море приехал. Зачем? За собой приехал.

[Ни туда, ни обратно]

Мы сидим на краю, мы болтаем ногами с обрыва.
Прошлое нам обрыдло,
настоящее приоткрылось,
будущее – незнакомо.
Над обрывом даже воздух как будто скомкан,
мы сидим над обрывом, у края страничных крыльев.

Заглянуть за строку не страшно, но бесполезно:
как начнём своё «ну зачем мы сюда полезли?»,
и сомнения,
и очень важные мнения —
в общем,
просто
убьём
мгновение.

На коленных чашечках солнечные пятна:
чёрта качаешь – на сгибах загар играет.
Заглянуть за строку – спросить себя «не пора ли?»,
но если вообще мы хоть что-нибудь выбираем,
то правда в том, что мы не хотим обратно.
Ни туда, ни обратно,
ни туда, ни опять обратно —
только сидеть над обрывом,
свесивши
ноги
с края.

[По местам]

Вечер мог бы стать приключением, но не стал.
Он томится, я томлюсь, потому что он
томится. Мир – стеллаж, где нам по местам
предстоит расставить заново каждый том.
На пороге вечер; здравствуйте, вы внеза —
завтра будет лучше, чем наше с тобой поза —
вчера приключению было не наступить.
Мы с тобой поспим,
а потом,
как будто этот стеллаж пустой,
потихоньку выставим заново каждый том.

Мир стеллаж, он книжен,
такие у нас дела.
Тише, тише, мы пишем
новую среди глав.

Он томится, я томлюсь – можно быть собой.
Перебор страниц, страничный замятый бок:
там, где мог стать приключением, но не стал
вечер, переданный поцелуем из уст в уста.

Иногда нужна абсолютная пустота,
чтобы в ней потом расставить всё по местам.

[Входящий звонок]

А на холоде – колокольный звон.
Вызов сердца не сбрасывай – Он звонит.

Семь пропущенных там, за твоим ребром.
Не откладывай, поговори же с Ним.
Каждый звук колокольный – почти глагол:
не убий, говорит, между вами связь.
На морозе звук чище, поскольку гол.
И доходит до сердца в который раз.
И входящий звонок Его одинок.
Но звонит и звонит у тебя в груди.

Сердце ходит, как колокол, в звоне нот.
И любовь ему в такт за ребром гудит.

[Все спят]

У нас тут тоже все спят:
вот ограда, а вот цветы,
вот случайного неба висящий над всем клочок.
Тёплых снов весенних, любимая, спи и ты,
время здесь не течёт,
но
какие-то сдвиги мыслей, любви и плит,
одеяла твоей земли
намекают, что ты как была во мне, так и есть —
где-то здесь.

У нас тут тоже все спят:
тишина с головы до пят
обнимает нас вместо прежних любимых рук.
Ты всё спишь, любимая? Всё ещё? Спи опять,
как и все вокруг.

Я так рада была сегодня поговорить:
вот ограда, цветы, и неба висит клочок —
и неважно, о чем, даже если и ни о чем.
Но хотя бы удостовериться: ты внутри.

[Хрупкие]

Такая жара: чуть ускорился – сердце рухнуло,
остановилось как будто бы,
будто бы,
будто…
И
мы в этом солнце такие стеклянно-хрупкие.
Внутри, как в стакане, взболтано море мутное.
Я тебе в трубку пытаюсь немного рваными:
осколки, осколки… Но море края огладило.
Такие мы глупые в солнечных этих ваннах.
Мы.
Хватаемся за слова. Как за перекладину.
Чтоб вынырнуть: «слышишь? Алло? Как дела…
…блю тебя».
Сердечный прибой вымывает из речи смелое.
Искренние, но хрупкие, просто люди мы.
Правдивей всего признания неумелые.
Сердечный прибой, оглушив, вымывает чёткое:
«Слышишь меня? Алло? Я тебя…»

Мы хрупкие.

И думаем: что я несу? Может быть, я чокнутый
в любви признаваться?

Но сердце уже-то рухнуло.

[Словно камешки в воду]

Он кидает камешек в воду. Круги всё те же,
что от прочих камушков, брошенных в воду прежде.

Всё, что между людьми, всегда так похоже: нежность,
страх открыться, любовь, неоправданные надежды.
Он кидает и думает: могут ли различаться
по какому-то признаку линии и овалы?
Как и всё, что с людьми происходит: обиды, счастье,
боль утрат или память о том, как поцеловались?
Вроде всё одинаково, те же круги. Всё то же
между всеми людьми: смех, раздоры, тепло объятий.

Словно камешки в воду кидаешь – так всё похоже.
Но порой всё равно так хочется покидать их.

[Прочерки]

Как ты пишешь меня, словно слышишь меня вполголоса,
словно в каждой второй строке сообщений полосы —
белая пустота, невозможность, прочерки.
Перебои в машинном почерке.

Как ты слышишь меня, словно пишешь не то, что слушаешь,
словно мы не открыли сердец, не менялись душами.
Словно всё, что мною так точно тебе рассказано —
размазанное и бессвязное.

Как ты пишешь меня, словно слышишь меня вполголоса,
белая пустота, невозможность, прочерки.
Как ты слышишь меня, словно пишешь не то, что слушаешь.
Словно всё, что мною так точно тебе рассказано —

[Фенечки]

Я бы выбросила все фенечки-узелки, кислый запах
от фотокарточек, чеки, жизнь – всё, что связано было
с тобой, я сняла с руки,
стёрла с левой щеки,
всё, что связано, порвала – больше не сложить.

Так выходят в жару, колыхаются на ветру
майка, сердце под майкой;
слюна закипает в злость.
Так любовь не прощают, оплакав холодный труп
того, что в ней не сбылось.

Я бы выбросила все фенечки-узелки,
в кислом привкусе нижней губы различая боль.
Отвязала бы ру́ки от памяти, и руки́
не связала бы
больше
ничем
никогда
с тобой.

Я бы выбросила все фенечки-узелки,
в кислом привкусе нижней губы различая боль,
надавив на неё сознательно языком.
Отвязала бы руки от памяти, чтоб ни зги
от себя больше не пытаться искать ни в ком.
Чтобы встретиться
наконец-то
с самой
собой.

[Пытаешься говорить]

1 —
Пытаешься говорить из любви:
только очерчиваешь профиль,
только пытаешься добавить ему деталей —
и любовь моментально приобретает вид
события, приравненного к катастрофе.
А широкий сюжет сужается, став банальным.

3 —
Пытаешься говорить (нас так тянет поговорить):
искажаются твои контуры, почти стирают тебя повторы.
Катастрофа всегда караулит нас изнутри,
если мы из любви делаем сцену горя.

[Пытаешься говорить]

– 2
Так вот: так я тебя не люблю,
и не вижу, и не рисую.
Не придумываю, чего нет —
иначе к настоящему тоже ослепну.
Не совершаю движений губами:
ни лю
ни бля
ни блю —
прижимаюсь молча к мокрому поцелую.
Так выходит честней
горячий любовный слепок.

– 4
Ни по,
ни цел,
ни ова —
губами не повторять.
Повторять бы лица овал:
просто линии вместо шрамов.
Чтоб горячий слепок сам себя создавал,
во вселенной застыв,
как в своей
естественной
раме.

[Страдай же]

Страдай же, страдай, если чувствуешь в этом важное.
До небес и обратно. До помутнений разума.
Все мы – отважная хрупкость, надрыв бумажного.
Кто мы такие страданиям в нас приказывать
терпеть, проявляться вполсилы и слезы сдерживать?
Страдай же, страдай, если чувствуешь, как нахлынуло.
Собою порезавшись, выплакать к чёрту прежнего,
чтоб новым лечь на бумагу – простым, как линия.
Страдай же, страдай. В себе принимай участие.
Себя утешай до победного облегчения.

Все мы бываем несчастны, чтоб стало счастливо.
Чтобы ответить себе, наконец, зачем это.

[Переписали ноты]

Ей кажется, будто в ней переписали ноты —
как будто у старого шлягера вышел кавер.

И как-то совсем по-иному звучит суббота, весенне запевшая
в городе сквозняками.
Скрипичный ключ улиц (чтоб в них заплутал приезжий)
на снежной январской странице иначе вписан.
И ей даже нравится: слух ничего не режет. И кажется:
не за горами успех релиза.
Бывает же, из-под остывшего ледяного пространства, из клетки
грудной, где жило молчание – проклюнулось что-то живое
и стало новым. И, обретя очертания, зазвучало.
Как будто в ней переписали зачем-то ноты. И старый мотив
поритмичней стал и полегче.

А так-то суббота такая, как все субботы.
Но только вот ноты, слегка изменившись, лечат.

[В горе и в радости]

В горе и в радости не ведают, что творят.
Потому-то в них каждый – настоящ и неповторим.
Говорят, другие – тихий омут, потёмки, ад.
Не поймёшь, пока не решишься заговорить.

Я соз —
везди —
есть – с тем, кто принял меня всего.
Ты соз —
везди —
есть – со мной, кто тебя не судит

в горе и в радости:

Я люблю тебя.
Ошибаешься – ничего.

Люди:

в горе и в радости,
в горе и в ра —
достигая пика, мы не ведаем, что творим.

Говорят, другие – конец одиночеству, смысл, рай.
Никогда не известно, пока не решишься заговорить.

[Побеждает жизнь]

Можно кинуться в омут, веру, запой, любовь,
так мы все укрощаем свой первобытный страх.

В каждом отблеске осени виден какой-то бог,
каждый грешник осенний сгорает в её кострах.
Но об этом – потом. Все пройдут свои миражи.
Все уверуют и разуверятся, и поймут,
что всегда, от начала времён, побеждает жизнь,
потому что умеет рассеять любую тьму.
Глядя в этот костёр, что до неба теперь остёр,
где любое пылает, поскольку пылает всё,

вспомни жизнь, что однажды бог над тобой простёр —
только память о жизни одна тебя и спасёт.

[Переболь-1]

То ли нежность, то ли нежить, то ли бог
подползли тихонько мне под левый бок.

С ними я ли говорю или с собой,
чтобы чувствовать взаимную любовь?
Ноль без палочки на кухонных часах,
слышен тихий стук в груди – ты сам, ты сам.
Только хочется ко лбу прижаться лбом:
перемножить осторожно переболь.
Я лечу других во сне, когда лечу
за штурвалом, из шести привычных чувств
подтыкая всем заботливо под бок
от боязни турбулентной переболь.
Как найти себя и разделить с другим?
Самолёт рисует долгие круги,
чтобы все, кто в этот рейс на этот борт,
в чьи-то руки вышли после, как в любовь.
То ли нежность, то ли нежить, то ли бог
у меня под левым боком, ноет бок.

Что бы ни случилось, помни: я с тобой.
Перемножим, переможем переболь.

[Что ещё?]

Что пенять на зеркало? Зеркало видит всё.
Всё показывает – только умей всмотреться.

Я взглянула в тебя и подумала: мне везёт.
Ты взглянул в меня и внутри себя вспомнил сердце.
В повседневном такие встречи наперечёт:
отражаешь и отражаешься – равный в равном.

Я люблю тебя.

… а нужно ли что ещё?

Ничего, и правда.

[Из пластилина]

Я лепила из пластилина, получалось красиво.
Впрочем, мне хотелось немного больше – и я стала лепить
из слов. Мне хотелось слепить такое из сомнений и одиночеств,
чтобы каждый себя узнал в нём, а узнав – ощутил любовь.

Я лепила с утра до ночи, от себя щипав по кусочку: если хочешь
слепить другого, то сначала себя сумей. Получалась порой
красиво, а порою – совсем не очень:
невозможное,
боль,
потери,
одиночество,
даже смерть.

Если лепишь живое сердце, то они от тебя не скрыты, и пока
это всё не кругло, будет пальцы собой колоть. Только так я
и догадалась, что любить себя нужно слитно —
просто слепливать два комочка,
не деля на добро и зло.

[Через стол]

Через стол, обозримый оком,
через мутную влагу стёкол,
через время – неровен час —
через всё, что сближает нас —
я целую, как пью: до дна.
Дотемна.

Ночь в небесном стекле крепчает,
через все рассто —
я —
не —
чая —
но целовала бы лишь тебя,
расстояния не любя.

Ведь другие не расстоянны —
в расстоянии есть изъяны:
либо хочется сократить,
либо – тишь.

Так что для расстояний хватит
наших искренних не_объятий,
нашей воли их так уметь,
как не_смерть.

Через стол, обозримый оком,
мне легко дотянуться – вот как:
словно ты и не далеко.
Это – только с тобой легко.

[Видит жизнь]

Ляна смотрит на смерть, но не видит смерть:
через огромные светлые витражи
прямо напротив – взглянуть и окаменеть! —
она видит только жизнь.

Эти глаза напротив – теперь стекло,
слегка мутновато, как старые образа.
Молитва – это не чтобы тебя спасло,
а чтобы четвёртую осень смотреть в глаза.
И чтобы к стеклу, как к морщинкам её на лбу,
губами прижаться: дыхание между букв.
Четвёртую осень её осеняет: «будь»
в ответ на произнесённое вслух «бабуль».
Ляна смотрит на смерть, только видит день:
солнце над осенью, иже на небеси.
Эти глаза напротив всё время здесь,
ей этот взгляд под сердцем всю жизнь носить.
Осень мигает – слеза на свету дрожит,
небо в глазах напротив, витражный блик.

Ляна смотрит на смерть. Только видит жизнь.
Бабушкин свет.
Её памятный светлый лик.

[Откуда мне знать]

Откуда мне знать, как правильно? Научи. Всё, что умею —
влюбляясь, смотреть насквозь.
Чувствовать запах
и умо —
по —
мра —
чисто прощаться, не требуя ничего,
когда не сбылось.
Знать на вес эту тяжесть слов,
знать, какое убьёт, а какое подарит жизнь.
Откуда мне знать, как правильно, а не в лоб
любить тебя?
Если ты знаешь, то расскажи.
Как прикасаться так, чтобы не сломать, если тебя
ломает
мое
сама —
сшествие к твоим потаённым краям души?
Как быть с тобой – расскажи.
Такой весь в броне, отстранённый, родной, смешной,
научи, как быть мной и тебя не разрушить мной.

[У нас почти зима]

Любимая, у нас почти зима, хотя во мне ещё отчётлив март и
несколько отчётливей – сентябрь. Мне снится: мы увиделись
хотя бы на пять минут. Над городом туман. Теперь, когда я здесь,
ты далеко. Зима подходит, словно к горлу ком, как снежный
ком, к весне сойдёт лавиной. Мне хочется любви необъяснимо,
в простом: к тебе притронуться рукой. Мне снится, как декабрь
не устал, ты оставляешь солнечный Кейптаун и движешься
вглубь джунглевого Конго. А после прилетаешь ненадолго
согреть визитом здешние места. У нас почти зима. Почти весной
сон перестанет быть всего лишь сном, а время круг замкнёт
привычной встречей. И, думая об этом, как-то легче скучать,
пока тебя здесь нет со мной.

[Часть живого]

Вот октябрь заострил на листьях тень.
Стало слышно в оголенной пустоте,
как умеет жизнь шуршать, когда расслышал.
Я листок, я был отпущен чем-то свыше,
я отрывок – оторвался и летел.

Мне легко виском ложиться на траву:
я живой, поскольку слышу, как живу.
Я живой, поскольку обладаю звуком.
И когда себя расслышу, то пойму, как
и других на свете различать на звук.

Я листок, отрывок из черновика,
я древесный хруст сухого черенка,
прислонённые к траве висок и ухо.
Я звучу и значит, всё во мне не глухо
к тем, кто – тоже часть живого языка.

[Вавилонское]

Собрались, словно на второе
вавилонское столпотворение.
Хочется быть героем,
спасителем,
лидером мнений.
В крайнем случае – просто ходить по двое.

Вышло стать пеной слов,
волнами,
войсками воя.
Выронить за борт, кирпич уронить на тех, кто.
Смотрит и поражается Архитектор:
не тому я учил живое,
не из такого лепил их теста.

Тексту

становится сразу ничтожно тесно,
его
сразу
ничтожно
мало,
когда ужас строителей заливает фундаменты и каналы,
когда сердце и руки строителя не на месте.

Вопреки созиданию,
текст превращается в шаткое здание.

Кладка выходит халтурой,
речь выливается в тайный заговор,
Архитектор, от стройки хмурый,
устаёт
повторять
монотонное
«заново».

А потом, задолбавшись им объяснять азы,
он берет этот чертов кирпич,
как они до того, просто роняет один кирпич,
и
весь их нелепый
пустой
испуганно-злой язык
превращается
в никому
не понятный
птичий.

[Когда мне боль и горечь разрешат]

Когда мне боль и горечь разрешат ощупывать себя: душа, душа,
живое тело, от слезы́ дорожка – когда я вновь приду
в себя от дрожи, согрею руки, намотаю шарф, распробую опять
на вкус слова – и вспомню, что пока ещё жива. Когда слова
вновь прекратит трясти, в моей тщедушной маленькой горсти,
в разжавшейся от судорог ладони зажжется свет, и в свете боль
утонет. И я смогу ещё не раз светить.
Прости меня за прожитую боль.
Прости за всё, что здесь стряслось с тобой.
Оно со мной стряслось, к несчастью, тоже.

Но я, себя ощупав осторожно,
сумею отыскать в себе любовь.

Чтоб ожил каждый, кто пока что может.

[Чудо]

Чудо: я вырос в новое. Только – кто я? Что было наполнено
в прошлом, теперь пустое. Что было наполнено прошлым, сейчас
исчезло. Чудо: я вырос в другое. Но где мне место?
Кто я?
Росток?
Начало?
Свобода?
Призрак?
Какой у меня теперь вектор? В чём – главный признак?
Я бесконечен в росте или конечен?
Атлантовы плечи ли?
Маленький человечек?
Чудо: я вырос. Из крохотности надежды, семечки смысла и узкой
своей одежды. Из капли сомнений, щепотки тревожных мыслей.
И вот я здесь есть.
Но пустой, первозданно чистый.
Дай мне терпенья понять, из чего теперь я. Где у меня левый
берег и правый берег. На что берегам, как на рёбра, здесь
опереться. Мудрости дай разобраться, ч т о я за сердце.

Пока я велик и настолько же мал, как будто
я вырос в новое.
То есть случилось чудо.

[Птицы летят на юг]

Птицы летят на юг, я из них состою,
я никогда не состарюсь, пока могу, как они, летать.
Как я себя люблю, пока я себя леплю
способной не стариться, но зато – вырастать.

Из прежних больших обид, из детских, уже чужих,
остывших к теплу вещей, людей или городов.
Как я себя люблю за то, что умею жить,
за то, что взлетаю, сделав глубокий вдох.

Птицы летят на юг, юг – это тоже я,
горячий асфальт, пальто, распахнутое на мне.
Во всем, что хранит полёт, я узнаю себя.
И не узнаю себя в таком, где полёта нет.

Птицы летят на юг, я из них состою,
пальто распахну – и я такой же летящий птиц.
Как я люблю себя, когда я полёт люблю,
и если ты тоже, то дай мне ладонь – летим.

[Ты – Я]

Ты, состоящая из воды, переселенная к океану, я, состоящая
из огня, не выселяемого наружу. Какие цепкие города нам
местом встречи однажды станут, каких историй о нас двоих они
однажды не смогут слушать?

Я, отстающая от земли твоей на целое время года, ты,
застегнувшая часовой, другой, тебе подходящий пояс. Какие
цепкие города даруют нам наконец свободу, в каких историях
прошлых лет оставят нас наконец в покое?

Ты засыпаешь под океан, я под огонь, заплетенный в свечи.
И ночь роднит: сотни мелких брызг на искры так в темноте
похожи. Я океанское солнце, что легло загаром тебе на плечи.
Ты океанская соль, что смыть нельзя с моей загорелой кожи.

[Сеятель]

А что я сею внутри себя или между всеми?
Чем будут после всходить под солнцем мои посевы?
Как отделяю потом от сора и плевел – зёрна?
И как решаю, чему расти, а кто будет сорван?

И я спросил себя: свет внутри или я бессветен?
Кого считаю ответственным и за кого – в ответе?
Кому я мор, а кому благодатью небесной роздан?
Что получаю: стерню или спелых колосьев звезды?

А что я сею, сеятель, в этой людской пустыне?
Расту ли сам из себя? Удобряю себя другими?
Когда я – колос такой же – беру не по силам много,
не ошибаюсь ли я в чувстве силы и чувстве бога?

А что я сею внутри себя
или между всеми?
Чем будут после всходить
под солнцем мои посевы?
И я спросил себя:
свет внутри или я бессветен?
кого считаю ответственным
и за кого – в ответе?
кому я мор, а кому
благодатью небесной роздан?
что получаю: стерню
или спелых колосьев звезды?

А что я сею, сеятель, в этой людской пустыне?
Расту ли сам из себя? Удобряю себя другими?
Как отделяю потом от сора и плевел – зёрна?
И как решаю, чему расти, а кто будет сорван?
Когда я – колос такой же – беру не по силам много,
не ошибаюсь ли я в чувстве силы и чувстве бога?

[Рассказывай мне жизнь]

Рассказывай мне жизнь и привози с собой
сквозной её сюжет, подсмотренный в отъезде.
Я буду ворошить детали: сердца сбой,
едва заметный взгляд, любовь в случайном жесте.

Рассказывай мне, что из этого смешно,
что требовало сил, что оказалось в прошлом.
Когда стихала ночь, твоё включив окно,
и поцелуи чьи ты сохранишь на коже.

Рассказывай мне всё, ну правда, расскажи,
зачем ещё мы есть, когда не можем душу
с собою привезти и рассказать, как жизнь,
которую готов хоть кто-нибудь послушать.

[Либо-либо]

Либо-либо, аморе-аморе, любой любовь.
Делай вовремя выбор не делать поспешный выбор.
Два из двух.
Но – не «либо я остаюсь собой,
либо…»
Зачерпнуть пустоту, из которой слова растут,
разделить её надвое, слов из двоих собрать в ней.
Либо-либо, аморе, иначе ни там, ни тут.
Никому не хватит.
Либо я остаюсь собой, либо вечный сбой
там, где я собой не остаюсь, принимая выбор.
Либо-либо, аморе-аморе, любой любовь.
Два из двух.
Все любовь, я – любовь,
а не либо-либо.

[Когда при ней разверзся март]

Когда при ней разверзся март, она хренела не зажмурясь:
подумаешь – сойти с ума, подумаешь – вернуться в разум.
И молчаливый диалог на третьем круге был докурен,
но не закончен, и всплывал в любой напомненной ей фразе.

Устав орать внутри себя, орать наружу, снова внутрь,
она смеялась надо всем, потом – от ярости рыдала.
Когда при ней разверзся март, глотая медленно минуты,
она смотрела не моргнув, что он преподнесёт ей дальше.

На долгой выдержке весна не может продолжаться вечно:
когда-то пленку зажуёт и время схлопнется с нахлёстом.
И вот тогда предел всему, хана, раздолье человечье —
она ответит всей собой на наболевшие вопросы.

Пока она глядит на март не жмурясь, будто это вызов.
Пока она глядит в себя, поскольку это – вызов тоже.
Подумаешь, со дна стучат, подумаешь, час бездны близок.
Она не раз могла их все. И эту без усилий сможет.

[Безоружен]

Прощай, оружие, прощай.
Кто понял жизнь, тот безоружен.
Я открываю миру душу,
я собираю слово сча —
с теплом смотрю в лицо всему.
Без обвинений, страха, жалоб.
Я сердце в кулаке держала,
но сердца много – одному.
Теперь протягиваю: на,
держи, смотри, оно открыто.
Кто понял жизнь, тот не вредит – он
другим даёт её сполна.

[По-другому]

Я хочу, чтобы было белым, белым,
удивительным, не начатым, непорочным.

Я осталась неразличимой и пустотелой, а хотела по-другому.
Как я хотела? К сожалению, я уже и не вспомню точно. Почему —
то честно плачут всё время после, на порядок позже, чем
хочется горько плакать. Я всегда боялась, что станет ужасно
поздно, а теперь хочу, чтобы просто включили звёзды – чтоб
молчать и плакать. Я хотела остаться светлым, осталась
глупость. А всмотреться, так даже глупость куда-то делась.

Продолжить чтение