Читать онлайн Неизвестные

Человек становится просветленным,

не воображая образы света,

а осознавая тьму.

Карл Густав Юнг

Глава I. ТОГДА. Великан в музыкальной комнате

Декабрь 1991 года

Полковник Игорь Витальевич Богданов вышел из машины и сразу посмотрел в сторону, откуда доносился истошный женский крик. Девушка сидела на пятках, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив себя руками, и кричала охрипшим голосом. Голубое платье с мелкими белыми цветочками, на ногах домашние тапочки, на плечи наброшена милицейская дубленка. К ней подошли двое санитаров в белых халатах, надетых поверх пуховиков, и, подняв на ноги, повели к машине скорой помощи.

«Совсем еще девчонка, – подумал полковник. – Красивая. А теперь еще и несчастная. Одна из многих и многих несчастных. Не повезло».

– Игорь Витальевич…

Полковник повернул голову и посмотрел на следователя. Молодой парнишка дрожал. Игорь Витальевич догадывался, что дело было не только в холоде. Он знал, что это было второе место преступления в жизни следователя, чьего имени он пока не запомнил. Опять со смертельным исходом и снова с присутствием начальства, прибытие которого, как и в прошлый раз, стало для неопытного сотрудника полной неожиданностью. И если на то убийство полковник Богданов приехал уже после того, как тело жертвы погрузили в машину, то на этот раз он оказался на месте происшествия гораздо раньше.

Закрыв глаза, Игорь Витальевич отвернулся от толпы, продолжая чувствовать на себе пристальные взгляды собравшихся. Полковник к этому привык. Он знал, какое впечатление производил на людей своим высоким ростом, изуродованным шрамами лицом и властью начальника милиции города.

Полковник отрешенно вдыхал морозный воздух, выделяя из громкого шума менее заметные звуки: приглушенные голоса людей, шмыгающие носы и сухой кашель, работающий двигатель, завывание ветра, кружащая по ледяной земле позёмка и скрип снега под ботинками. На смену женскому крику пришел стонущий вой, глухой и сдавленный, а потом затих и он. Силы покинули несчастную. Или ей, наконец, что-то вкололи.

Игорь Витальевич открыл глаза и осмотрелся. Двор освещался фарами машин и фонариками в руках оперативников, которые не подпускали к самому месту происшествия собравшихся зевак.

В заледенелых окнах ничего нельзя было разглядеть, поэтому самые любопытные, или скорее просто нетрезвые жители, вышли на улицу, не побоявшись мороза в минус сорок и шквалистого ветра. В маленьком северном городе на краю земли редко случалось что-то интересное и из ряда вон выходящее.

Звенели хриплые голоса подвыпивших жителей двора и низкие басы нескольких оперативников.

– Да кто там? Ой-ё, Женька, что ль? Это что ж делается то?

– Женщина, отойдите. А лучше домой идите, допейте свою водку и спать ложитесь.

– Так если бы она была, солдатик, я б так и сделала.

– Идите, идите, не толпитесь здесь.

– Не командуй тут, я здесь живу, имею право! – это уже говорил не менее пьяный мужчина, завершив грозную речь смачным плевком в снег.

– А тебя заберем с собой, в камере полежишь, проспишься!

Полковник, не обращая особого внимания на эти разговоры, остановил взгляд на раскрытом настежь окне на последнем этаже панельной девятиэтажки. Занавеска бледно-зеленого цвета болталась снаружи, билась о желтые, облезлые стены дома, как крыло птицы, застрявшей в прутьях клетки. Свет в комнате горел как ни в чем не бывало, словно насмехаясь над тем, что чья-то жизнь погасла, а ему все равно.

Игорь Витальевич устало вздохнул и, прикрывая замерзшие щеки воротником дубленки, тяжелой и неспешной походкой направился туда, где столпились участковый, опера, криминалисты. Отдавая честь, они расступились перед начальством, как льдины перед ледоколом. Майор Сергей Васильев, главный криминалист в городе, отошел от тел, распластанных на побагровевшем снегу.

– Неужто по твоей части, Игорь? – стоя рядом, но не поворачиваясь к полковнику, сказал майор.

– Рассказывай.

– Падение с девятого этажа, не в сугроб, а на эту наледь. К нашему приезду оба уже были мертвы. Проверим, был ли мужчина пьян или под наркотой. – Сергей повернулся к полковнику в ожидании реакции, но не дождавшись, продолжил: – Если нет… Не знаю… Психом вроде не был. По крайней мере так сказал участковый.

Майор Васильев достал из внутреннего кармана пуховика красную пачку Bond, протянул полковнику, но тот, хоть и курил по сорок сигарет в день, отказался. Выпустив дым после первой затяжки, криминалист заговорил намного тише, чем до этого:

– Думаешь, здесь то же самое, что с Климовым?

«Не думаю, а знаю», – ответил сам себе полковник.

Последние несколько ночей Игорь Витальевич сидел в своем кабинете в главном управлении МВД, утопая в сигаретном дыму. Он предавался мрачным мыслям, пытаясь найти ответы, которые, казалось, намертво застряли в сугробе где-то в тундре. Узнав о происшествии на улице Лауреатов, полковник, не задумываясь, запрыгнул в свою черную Волгу и отправился на окраину города, чтобы увидеть все своими глазами.

На вопрос майора о Климове полковник устало прикрыл глаза, молча соглашаясь с догадками.

– Вот дерьмо! На этот раз ребенок, Игорь! Для нашего городишки, как гвоздь в крышку гроба. Загудят все.

– Их право.

– А с Климовым что?

– Ничего не помнит, говорит.

– Веришь ему?

– Да.

Наконец Игорь и Сергей посмотрели друг на друга. В этом коротком «да» был ответ на все вопросы майора. Значит, те немыслимые вещи, которые рассказал ему его друг, полковник Богданов, могут быть правдой? Сергей обреченно отвернулся, сплюнул в снег, затянулся сигаретой и отправил дым в черное небо, словно задавая ему вопрос: «Ну и зачем все это?»

Игорь Витальевич отошел от майора и встал с другой стороны от лежавших на снегу тел.

К Сергею подошел опер с сигаретой, зажатой в зубах. Руками в теплых варежках он придерживал одеяло, которым с ним поделились медики из скорой, когда он в свою очередь поделился верхней одеждой с девушкой, выскочившей на мороз в одном платье.

– Белка? – размышлял вслух опер. – На герыч не похоже. Может, какой-то новый лютый наркотик? Слышали про «белого китайца»1? И до нашей глуши добрался что ли? Как думаете?

– Краем уха успел услышать соседей. Все в шоке, – произнес второй опер, поравнявшись с остальными и бросив испуганный взгляд на полковника. – Говорят, что семья была образцовая, на загляденье. Девчонка вон красавица, молодая совсем, – он махнул головой в сторону притихшей девушки, сидящей в машине скорой помощи.

Дальнейший разговор оперов с майором Васильевым полковник не слышал, их голоса словно провалились на дно колодца. Он смотрел на тела, лежащие на снегу. Мужчина молодой, и тридцати, наверное, нет. Ноги вывернуты, вокруг разбитой головы снег, похожий на малиновый сорбет. Рядом ребенок, совсем кроха, может год от силы, в легком розовом комбинезончике с красным цветком на груди. Видимых повреждений нет, как будто спит. Игорь Витальевич, нахмурившись, бросил вопросительный взгляд на майора Васильева, но тот, закрыв глаза, закивал головой, подтверждая, что ребенок точно мертв.

Игорь внимательно смотрел на погибших. Вид мертвых тел давно уже не вызывал у него особых эмоций, он повидал их немало, в том числе и детских. Сначала на афганской войне, которая оставила на его теле и лице уродливые шрамы, а потом и на службе в милиции.

Полковник присел на корточки и посмотрел в мертвое лицо мужчины. «Что же с тобой случилось, парень, что ты взял ребенка и выбросился в окно? Что заставило тебя так поступить? Или кто?»

– Накройте их, что ли. А еще лучше, забирайте уже, – скомандовал он, поднимаясь на ноги.

Полковник повернул голову к машине скорой помощи, жестом показывая, куда именно нужно «забирать» тела, когда пронзительно взвизгнула пьяная женщина.

– Батюшки родные, – пролепетала она. – Ужас какой!

– Какого черта? – произнес Игорь Витальевич.

Он был на голову выше большинства людей, и с высоты своего роста увидел то, что было за их спинами.

– Ёпт… – выругался Сергей, когда люди расступились.

У лестницы в подъезд стоял босой мальчишка лет пяти в одних белых трусах, с рассеченной губой и засохшей кровью под носом и на подбородке. Его худые ноги немного провалились в снег, тонкие руки висели по швам, грудь вздымалась от частого дыхания, а глаза лихорадочно блестели.

Выплюнув сигарету, опер в одеяле рывком стянул его с себя и в два прыжка оказался возле мальчика. Накинув на него одеяло, он взял ребенка на руки.

Девушка в голубом платье еле слышно произнесла слово «сынок» и попыталась встать, протягивая руки к ребенку, но ее ноги сразу подкосились, и она упала. Пока ее поднимали санитары, несчастная мать стонала и выла, как раненый зверь.

Ребенок брыкался и выворачивался в руках оперативника, не кричал, а рычал, все время пытаясь повернуть голову в одну сторону, туда, куда ему было нужно.

Взгляд полковника сфокусировался на этом маленьком существе.

«Вот так и выглядит убитая невинность ребенка», – подумал он. Но вместо сострадания Игорь Витальевич ощутил особенное предвкушение. Так чувствует себя золотоискатель, нашедший среди ила золотую пыль. Полковник повернулся туда, куда так рьяно пытался смотреть мальчик, и обомлел.

В это мгновение свет в окнах домов погас, автомобильные фары и лучи фонариков тоже. Двор погрузился во мрак, пугающий и властный.

– Божечки… – прошептал кто-то.

«Не может быть», – подумал полковник Богданов. Ни кромешная тьма, ни ругань людей не волновали его. Разве такие мелочи могут иметь значение, когда, выбившись из сил, находишь бесценный клад?

Когда через мгновение фонари сотрудников и фары машин снова осветили двор, Игорь Витальевич увидел, как босоногого малыша, завернутого в одеяло, прижимал к груди ошарашенный опер, а мать мальчика, раскинув руки, обмякла в руках санитара. Но полковнику было некогда думать о них. Действовать предстояло быстро. О том, что открылось ему, остальные собравшиеся на месте разыгравшейся трагедии не должны были узнать.

***

Ноябрь 1991 года

Сунув в руки сестре, которую называл исключительно Малявкой, старого плюшевого медведя, мальчик велел ей ложиться в кровать.

В тот день ему снова пришлось укладывать сестру спать под ругань родителей за стеной. Он просто сидел с ней рядом и корчил забавные рожицы, потому что не знал, что еще сделать. Рассказывать сказки под этот ор было бесполезно. «Аленький цветочек» однажды был испорчен громкими оскорблениями отца в адрес матери. Портить остальные сказки не хотелось.

– Татик… – Малявка протянула к брату свою маленькую ладошку.

И Татик, а сестра называла его исключительно так, хотя ему самому не нравилось это глупое и детское прозвище, взял ее за руку.

«Татик… Какая-то ерунда, – думал он. – Вот Белый, другое дело».

В школе его так стал называть единственный друг и сосед по парте, а потом и остальные подхватили. Все дело было в очень светлых волосах, таких Белый не видел ни у кого из своих знакомых. Разве что у сестры.

Малявка смотрела на брата во все глаза, даже не думая засыпать.

«Понимаю. Как тут уснешь, – подумал он и посмотрел на хлипкую дверь в их детской комнате. – Плохо дело. Надо что-то придумать».

«Что-то придумать» стало его постоянным девизом. По пути в школу Белый строил планы, как бы туда не пойти. Но пока план обрастал деталями и подробностями, крыльцо школы приближалось и приближалось, и Белый, огорченный своей нерешительностью, с досадой заходил в здание. Учился он хорошо. Екатерина Геннадьевна постоянно говорила: «Климов, ты можешь учиться на пятерки. Тебе и стараться не надо, всего лишь не лениться».

«Ничего вы не понимаете. Я не ленюсь, просто не хочу тратить на это время, у меня есть дела поважнее», – думал Белый.

И в школе, и по дороге домой он продолжал фантазировать. Белый рисовал себе сюжеты про побег из дома. В своих мечтах он представлял, как пробирается на корабль, который плывет в теплые края, как можно дальше от этого места, где только холод и снег, постоянно нет солнца, есть противная школа и вечно кричащие друг на друга мама с папой. Больше года назад, как только он пошел во второй класс, жизнь резко испортилась. Мама с папой стали постоянно ругаться, а младшая сестра молчала так невыносимо, что он готов был поколотить ее, лишь бы она выдавила из себя хоть какие-то звуки, пусть даже это будет противный плач.

Сестра… Стоило Белому вспомнить о ней, как все его радостные мысли про побег растворялись, как пар над кастрюлей супа. Что делать с Малявкой? Оставлять одной в этом кошмаре как-то не по-мужски. Он ведь старший брат. Он должен ее защищать. Но и с собой брать не вариант. Она слишком маленькая. Да еще и дурочка.

Он всегда был невысокого мнения об умственных способностях своей сестры. Малявка не разговаривала лет до четырех. Ее даже к врачу водили. И доктор помог. Девочка начала говорить, точнее сначала петь. Ля-ля-ля и ту-ту-ту стали превращаться в слова, и первым таким словом стал «Татик». Малявка так обратилась к брату, и называла его Татиком довольно долго, пока не стала разговаривать получше. Но после нескольких затрещин от отца сестра как будто вернулась на пару лет назад. Она не пела, говорила в основном «да», «нет», «мама», а брата снова стала называть Татиком.

«Тупеет Малявка», – думал он. Но «Татик» было лучше, чем «эй» от отца и грустное «сынок» от мамы. Сам же себя мальчик называл Белым, даже думать стал о себе именно так. Собственное имя стало ему противно. Если он слышал его дома, то обычно это означало «жди беды». И Белый чувствовал, что настоящая большая беда не за горами, что-то очень плохое должно вот-вот случиться. Что-то похуже того, что уже творилось в их семье.

Белый постоянно боялся, терпел, придумывал, как сделаться незаметным, или что еще такого соврать, чтобы папа отстал от него или не приставал к сестренке. Но вот придумать что-то такое, чтобы папа отстал и от мамы, никак не выходило. Брать огонь на себя, спасая маму, значит подвергать опасности сестру. Ну и себя, конечно. Как ни крути, за себя он тоже боялся. Видимо, не такой уж он и смелый. Конечно, третий класс, это не девятый какой-нибудь. Он еще не такой умный и сильный, не такой взрослый.

Малявка сильнее сжала его руку, и Белый повернулся к ней. Он тут же скорчил глупую рожицу с высунутым языком, но сестра и не подумала улыбнуться. Белый чуть не прикусил язык, когда в квартире громко хлопнула входная дверь.

Кто-то ушел? Кто-то пришел? Сердце Белого забарабанило, и, казалось, переместилось из груди в горло. В такие моменты он чувствовал себя слабым и беззащитным олененком, как Бэмби из мультика.

Он аккуратно взял со стола будильник. Маленькая стрелка была на букве «Х». Белый уже знал, что это цифра десять. Поднеся указательный палец к губам, брат приказал сестре помалкивать. Он залез на второй ярус их кровати, и, сжав кулаки, уставился в потолок широко раскрытыми глазами.

– Только ни звука, – прошептал Белый, и через мгновение дверь их комнаты приоткрылась.

Он зажмурился, пытаясь дышать как можно тише. «Вот бы научиться видеть с закрытыми глазами, – думал Белый, стараясь не поддаваться страху. – Или видеть то, что происходит за спиной, а может и то, что происходит в соседней комнате». Нет… Он не хотел видеть, что происходит там, когда ругаются мама с папой. Определенно не хотел.

В комнату вместе с отцом зашёл и его противный приятель, который привязался к нему и никак не хотел оставлять в покое. Сладковато тошнотворный запах спиртного и горький аромат сигарет. Вот каким был этот новый приятель папы – пьянчуга и куряга. С появлением этого вонючки все и началось. Папа никогда не обижал маму, и тем более не обижал своих детей. Все было хорошо, пока не возник этот его приятель, который никак не хотел уходить. Из-за него все беды! Но проблема в том, что дружок этот невидимый. Как же его победить то? Как выгнать того, кого не видно?

Когда дверь открылась, в комнате стало тягостно, тяжело, почти что больно. Белый был готов ко всему. Если сестра начнет хныкать, он тут же спрыгнет, чтобы успокоить ее. Он скажет папе, что все нормально, что он уложит ее спать, и через какую-то секундочку она затихнет. Если же отец подойдет к нему, Белый притворится спящим. Если папа начнет о чем-то его спрашивать, дергать за плечо, стянет с кровати, как было пару дней назад, тогда он… Он не знал, что сделает. Ему стало дико страшно, в глазах появились слезы. Белый собрал всю свою волю в кулак, чтобы не заплакать. Если слезы увидит папа, то это будет конец.

Но ничего не произошло, дверь закрылась. С той стороны послышались удаляющиеся шаги и отцовское бурчание. Он что-то говорил то ли сам себе, то ли своему вонючему невидимому дружку.

Прерывисто, из-за кома в горле, Белый тихонько выдохнул, но заговорить не решался. Когда входная дверь снова хлопнула, он понял, что они с сестрой остались одни.

– Спишь? – шепотом спросил он.

– Ы-ы.

– Хочешь сказку? Давай про Нильса?

– Ы-ы, – ответила Малявка, но тут же издала другие звуки. – А-га.

– А зачем про Нильса, да? Сегодня будет Золушка!

Он понял, что сестренка улыбнулась, когда та очень бодренько снова произнесла «а-га».

Закончив сказку, Белый аккуратно, не создавая лишнего шума, спустился по лесенке со своей кровати. Он пригляделся к сестре. Веки не дрожат, дыхание ровное, светлые кудри рассыпаны на подушке, как лучики солнца, из приоткрытых губ выходит теплый воздух, маленькие пальчики держат за лапку посеревшего мишку.

«Уснула», – с облегчением подумал Белый. Минус одно беспокойство в его неспокойной жизни. Теперь можно было выйти из комнаты на разведку, не переживая, что Малявка направится за ним, как хвостик.

Свет Белый включать не стал, похвалив себя за смелость. Вот какой он храбрец, не боится темноты. Да и чего ее бояться? В темноте не видно грязи, не видно бутылок, не видно злых папиных и грустных маминых глаз. А при свете видно всё. И бывает очень страшно и очень больно, и некуда спрятаться. Спрятаться можно было только в темноте.

Белый недолго постоял в зале, затем тихонько подошел к двери родительской спальни, и хоть он разумом понимал, что ни отца, ни матери нет, он заглянул в комнату со смешанными чувствами. Это был страх застать в комнате отца и надежда, хрупкая, еле уловимая надежда, увидеть в комнате маму. Одну… Подойти к ней и обнять, прижаться, вдохнуть ее теплый запах, запустить пальцы в ее темные кудри, почувствовать себя спокойным и счастливым. Мама никогда не отталкивала его, когда он хотел обниматься. Она прижимала его к себе и говорила «ты мой беленький», когда гладила сына по его светлым волосам. А потом брала его лицо в ладони, смотрела в глаза и говорила «ты мой серенький», потому что глаза у него были серые.

В последнее время он боялся подходить к маме, чтобы ее обнять. Ей нужно было что-то решать с папиным дружком, с этим «пьянчугой и курягой», какие уж тут телячьи нежности.

В комнате родителей было пусто и как-то гнетуще, даже не хотелось переступать через порог, чего Белый решил и не делать. На секунду он решил зайти на кухню, взять что-нибудь съесть, но знал, что вряд ли найдет там что-то вкусное. На самом деле он валился с ног от усталости, сон подкрадывался к нему еще в детской, но тогда любопытство взяло вверх и подняло его с кровати. Теперь же он мечтал о сне, как о каком-то чуде. Кошмары ему не снились, только приключения. В этих живописных сновидениях не было страха, неприятных запахов и звуков, только яркие краски, корабли и самолеты, волшебники, феи и великаны, необычные звери и далекие края.

Почти бегом Белый направился в детскую, мечтая наконец уронить голову на подушку, укрыться одеялом и заснуть, когда услышал за окном на улице пронзительный женский крик.

– Гееенаааа!!! Неееет!

Он вздрогнул и пригнул голову, как будто получил подзатыльник, к которым уже привык.

Белый стоял посреди комнаты, боясь пошевелиться.

Это кричала мама? Ее голос. Гена… Имя папы… Папа обидел маму… Папа сделал что-то плохое?… Нет! Это его друг, его противный друг!

Ужасные мысли закружились в детской голове, и по щекам все-таки потекли слезы. Как же он устал! Как же он устал бояться!

– Татик…

Писклявый голос сестры выдернул его из мыслей, где стали выстраиваться планы по спасению мамы.

Пришлось забежать в детскую и успокоить сестру. Все то время, что он что-то ей рассказывал, какую-то мешанину из разных сказок, мыслями Белый был далеко. Пытаясь не плакать, он внимательно смотрел на кудряшки светлых волос сестры, таких же светлых, как у него, только кудрявым он не был. Мама с темными кудрями. Мама… Воображение стало рисовать страшные картины. Да, ему было очень страшно, но нужно было что-то делать. Надо одеться и выйти из дома, а что еще остается? Как же страшно! Там ночь, темно и холодно, но там же мама. Но там же и папа… И его приятель… У папы злые глаза…

«Надо что-то придумать».

Малявка не засыпала, и это и злило Белого, и заставляло бояться еще больше. Чтобы не произошло дальше, лучше бы ей спать, спать в этой темноте и ни о чем не знать.

А потом раздался звонок в дверь.

То, что происходило дальше, напоминало Белому мультфильм, который идет с помехами. Ничего не понятно, изображение прерывается, звук шипит. Во всем этом ворохе машин, домов и людей ему запомнился один высоченный дядя со страшными шрамами на лице. Когда он появился, остальные взрослые притихли. На секундочку Белый испугался, решив, что это какой-то монстр, и именно он куда-то забрал родителей. Этот дядя присел перед ним на корточки, посмотрел прямо в глаза и сказал: «Я постараюсь тебе помочь, приятель. Обещаю». И тогда страх пропал. В глазах этого страшного с виду мужчины, таких же серых, как у него, не было зла. В этом Белый к своим девяти годам уже начал что-то понимать.

Когда странный мультик с помехами закончился, пришла реальность. На второй день после того, как они с сестрой оказались в детском доме, им рассказали, что мамы больше нет, она умерла. Из-за этого папа теперь в тюрьме. А потом одна с виду добрая женщина сказала, что нет и отца, что его «замучила совесть», и он «наложил на себя руки».

Когда Белый это узнал, все мысли в его голове, яркие и светлые, вдруг разом потеряли цвет. Красочные мечты о приключениях ушли. Их место заняли серое непонимание и черный страх. Еще недавно он мечтал о том, чтобы все стало как раньше, чтобы папа с мамой больше не ругались, улыбались, чтобы Малявка не боялась. И что теперь? Родителей нет, сестра не говорит ни слова, они в детском доме вместе с десятками других детей, и, непонятно, почему это все произошло с ними, и, главное, и это было страшнее всего, совершенно неизвестно, что будет с ними дальше.

***

Март 1992 года

В детдомовской столовой стоял привычный для обеденного времени шум. Ложки и вилки стучали о тарелки, а граненые стаканы с компотом становились на клеенку, которой были застелены столы. Детские голоса звучали приглушенно. Совсем не нарушать правила «когда я ем, я глух и нем» никогда не удавалось.

– Слышь, чё? Знаешь, что я только что понял?

Близнецы по привычке сидели одни за маленьким столиком на двоих человек.

– Чё? – спросил брата Главный.

– Повезло тем, у кого вообще нет родителей, кто и не знал их никогда, кто сразу сюда попал.

– Что за бред?

– Какой такой бред? – возмутился Бесстрашный. – Ты только послушай эти истории – родители алкаши, наркоманы, дебилы всякие. У Чокнутого батя с малой сестрой выбросился из окна, у мамы типа сердце не выдержало, и она тоже того. А у этих белобрысых батя маму убил, а потом в тюрьме и себя прикончил. Пацан еще вроде как соображает, а его сестра кудрявая, кажется, ку-ку.

– Тут все ку-ку, включая взрослых, не заметил? Надо думать, что делать. Надо…

– Я не закончил! – дерзко задрав голову, произнес младший из братьев.

Младшим он был формально. Шесть минут не такой уж большой срок, чтобы уступать первенство, тем не менее появившемуся раньше близнецу удалось стать главным в их маленькой команде.

– И? – не особо скрывая отсутствие интереса Главный начал накалывать на зубцы вилки консервированные горошины, лежавшие рядом с сосиской.

– Так вот тем, кто не знал своих родителей, повезло. Они не видели этого всего. Сам знаешь чего. Убийства там всякие. И эти… Как его… Самоубийства…

Бесстрашный взглянул осторожно на брата.

– Я рад, что знал маму, – медленно, четко выговаривая каждый слог, сказал Главный.

Сначала он смотрел в упор на горошины в тарелке, а потом поднял глаза и уже в упор посмотрел на брата, словно хотел прожечь в нем дыру своим взглядом.

– И я узнаю, почему она это сделала, ты понял? Я все узнаю.

Хоть выдерживать этот взгляд было тяжело, младший из близнецов прошёл это испытание.

– Понял. И не ты, а мы! Мы всё узнаем, – твердо сказал он, не опуская взгляд.

Близнецы кивнули друг другу и продолжили обед.

Старший озирался по сторонам, внимательно подмечая все вокруг. В таком месте всегда надо быть начеку.

В столовой в три ряда стояли составленные вплотную парты, накрытые клетчатой клеенкой, которой по виду было лет сто. Но было и несколько небольших столов, за которыми можно было сесть только вдвоем, и такие места сразу занимали те, кто залетал в столовую первым, и не был лохом. Статус братьев позволял им наслаждаться уединением, пока большинство терлось боками за общими столами.

Близнецам, совершенно непохожим друг на друга, было по девять лет, когда они попали в детский дом. И им пришлось добиваться статуса, позволяющего занимать двухместные столы, в драках. Львиная доля досталась младшему, который был выше, крепче и сильнее. После того как из каждой передряги он вышел победителем, проверка на вшивость со стороны остальных ребят закончилась. Даже старшие дети, хотя в том здании, в котором они жили, самым старшим было по двенадцать, начали с уважением относиться к бесстрашному пацану, которого отличало то, что он не боялся драк, не боялся боли. Его так и стали называть – Бесстрашный. Второй близнец получил прозвище Главный. Всего один раз стоило его брату обронить с обидой сказанную фразу «ну да, ну да, ты ж у нас главный», как прозвище закрепилось.

Главный лишь однажды обратился к рукоприкладству. Он прекрасно понимал реальное положение дел и свои скудные шансы, но стерпеть оскорбление не смог.

– Ваша мамаша походу не выдержала жизни с такими сынками, потому и убила себя? – сказал как-то раз один недоумок. – Или она просто была шизанутой? Ну тогда, конечно, проще вены вскрыть… Или как там она себя порешила?

После этих слов в нос пацана врезался острый кулак Главного, который вложил в удар всю силу своего духа.

Потасовка была недолгой. Имевший глупость ляпнуть такое был в нокауте.

«Если еще раз пикнешь про нее хоть слово, я тебя прибью нахрен!» – сказал Главный, переступив через поверженного врага, чувствуя на себе взгляды присутствующих, и не обращая внимания на их перешептывания.

После того как к братьям перестали цепляться, их жизнь в детском доме стала вполне терпимой. И по рассказам старожилов они поняли, что о терпимой жизни в этом месте раньше и речи не шло.

Всего за пару дней до того, как близнецы попали в это учреждение, туда нагрянула милиция, чтобы положить конец ужасу, который там творился.

История про то, как в детский дом заявилась толпа ментов во главе с двухметровым верзилой с изуродованным лицом, стала легендой. Тогда в детдоме уволили половину сотрудников, некоторых даже арестовали. Детей старше двенадцати переселили в другое здание, некоторых воспитанников перевели в детские дома в другие города, а кого-то, как рассказывали воспитатели, усыновили хорошие люди, во что, к слову, мало кто верил.

Отстояв себя в драках и разборках, близнецы держались особняком, но изгоями не были. С кем-то общались, с кем-то нет, на кого-то им было плевать, кого-то они даже защищали. Например, Чокнутого – совсем мелкого пацана, который смотрел на всех как затравленный зверек. Бывало, смотрел так, что люди ни с того ни с сего спотыкались, проливали чай, роняли тарелки, врезались в стену и все в таком духе. Пару раз его поколотили отпетые мерзавцы, но после короткого разговора с Бесстрашным решили так больше не делать.

Или белобрысые брат с сестрой. Мальчика все звали Белый, а девочку прозвали Кудрявой, хотя подошло бы и слово Липучка. Она была словно приклеена к брату, ходила за ним, как его сиамский близнец.

Самая добрая из воспитателей – Вера Николаевна – позаботилась о том, чтобы во избежание истерик Кудрявой брат с сестрой жили отдельно в небольшой комнате, а не в общих спальнях для мальчиков и девочек.

Главный ни раз видел, как эта девчонка начинала паниковать, стоило Белому куда-то подеваться. Ее губы и щеки дрожали, она начинала сильно щипать себя за руку, прям до синяков, и успокаивалась, только когда брат возвращался в ее поле зрения. Когда Главный узнал, что ей шесть лет, то не мог в это поверить. Девочка вела себя скорее как двухлетка. Белому пару раз пришлось побывать в потасовках из-за того, что иногда его сестру называли «отсталой».

Однажды и Главному удалось успокоить Кудрявую, когда та вжалась в стену возле двери в туалет в ожидании брата, отправившегося туда по естественной нужде.

– С ним ничего не случится, слышишь, – сказал Главный. – И с тобой тоже. Поняла? На конфету. – Он ловким движением руки выудил карамельку прямо из-за ее уха. – Я постою с тобой, покараулю, чтобы точно ничего не случилось. Меня ж непросто так называют Главный, да? – подмигнул он и просто встал рядом, глядя куда-то в сторону.

И Кудрявая перестала дрожать. Она смотрела на волшебника с конфетами, не отрываясь, пока не вернулся брат. После того случая Главный стал постоянно ловить на себе взгляд этой девочки, и каждый раз, когда их глаза встречались, он подмигивал ей и кивал. Обычно Кудрявая никак не реагировала на эти знаки, но потом стала делать то же самое в ответ.

«Только ко мне не прилипай», – думал Главный, но радовался тому, что смог успокоить девчонку со светлыми кудряшками, а заодно и облегчить жизнь ее брату.

Дожевывая последний кусок сосиски и внимательно разглядывая столовую и всех, кто в ней был, Главный сначала поймал в поле зрения брата с сестрой, как обычно подмигнул Кудрявой и кивнул, а потом увидел сидевшего с края стола Чокнутого. Сгорбившись, он смотрел в тарелку, гипнотизируя горошины. Когда зеленые шарики стали приподниматься в треснутой посуде, заметивший это Главный громко кашлянул. Шарики опустились обратно. Чокнутый посмотрел на Главного, который покачал головой и одними губами беззвучно сказал ему: «Нет! Я же говорил!» Чокнутый послушно опустил глаза в тарелку и начал делать с горошинами тоже, что и остальные – есть.

Главный положил вилку на стол, допивая отвратительно пахнущий, но вкусный облепиховый компот, взглянул на висевший на двери календарь за девяносто второй год с пятью грустными большеглазыми обезьянками, потом на брата, который жевал сосиску и занимался тем же самым, что и он – озирался по сторонам. Главный положил ему на тарелку свой кусок хлеба, за что получил полную благодарности широченную улыбку.

Когда они с братом встали из-за стола и двинулись вместе с остальной толпой, Бесстрашный шёпотом сказал:

– Давай еще раз письмо прочитаем, может, мы что-то пропустили.

– Мы ничего не могли пропустить. Сто раз читали.

– Но я хочу еще раз прочитать. Просто так.

Главный хотел огрызнуться, как делал всегда, когда слышал что-то глупое по его мнению, но вместо этого просто кивнул.

Бесстрашный говорил о письме их матери. Это была ее предсмертная записка. Исписанный неровным почерком через клетку с двух сторон лист, не очень аккуратно вырванный из тетради. Лист, который братья не отдали дядям милиционерам. Почему не отдали? Потому что мама в этом письме велела им этого не делать.

Близнецы оба знали его наизусть, но мало что понимали. Мама писала не о том, что произошло и почему, а о том, что произойдет. И все это было написано слишком сумбурно, словно писал сумасшедший, хотя, по сути, мама такой и была незадолго до того, как решила оставить своих сыновей, бросить их, убить себя.

Главный и Бесстрашный задумчиво смотрели в пол, и поэтому не заметили, как все дети остановились, из-за чего братья врезались в чьи-то спины. Очнувшись от своих раздумий, они увидели в дверном проеме Веру Николаевну.

– Дети, здравствуйте! – сказала она.

Хор детских голосов ответил на приветствие. Дети любили ее. От нее исходило материнское тепло, которого многие или не знали вовсе, или давно не чувствовали.

Вера Николаевна была моложе остальных воспитателей и намного красивее. Ее мягкий голос успокаивал, теплые руки, которыми она гладила детские волосы, а потом щеки, создавали так необходимое всем ощущение любви и безопасности.

Воспитательница оглядела детей. Первым ее взгляд упал на Чокнутого.

– Подойди сюда, мой хороший.

Чокнутый, вжав голову в плечи, подошел к ней, и Вера Николаевна, положив руку ему на спину, приблизила его к себе.

Следом она позвала Белого и Кудрявую, которых обняла второй рукой. И только потом, внимательно посмотрев сначала в синие глаза Главного, а потом в голубые Бесстрашного, произнесла:

– Ну и вы идите за мной.

Трое шли рядом с воспитательницей, а близнецы двигались следом, переглядываясь друг с другом, безмолвно задавая вопросы и отвечая на них.

«Как думаешь, куда идем?»

«Без понятия».

Процессия приближалась к музыкальной комнате, именно там происходило знакомство детей с их будущими родителями, а это, по слухам, которые ходили в детском доме, не сулило детям старше младенческого возраста ничего хорошего.

Бесстрашный показал, как достает из живота кишки, мол сейчас нас всех пустят на органы. На это Главный покрутил пальцем у виска. Тогда младший разрезал ладонью пространство между ними. «А если нас разделят?» И старший, сжав челюсти, покачал головой. «Этому не бывать».

Перед дверями музыкальной комнаты все остановились, и Вера Николаевна произнесла своим убаюкивающим голосом:

– Сейчас ребята вы кое с кем познакомитесь. Это очень хороший человек, важный в нашем городе. Главный начальник милиции, который уже сделал для этого детского дома очень много хорошего. Игорь Витальевич с сочувствием отнесся к тому, что вам пришлось пережить. Он решил сделать для вас большое доброе дело, дать вам дом, дать вам семью. Вы понимаете?

Чокнутый смотрел на нее исподлобья, его ноздри стали раздуваться. Кудрявая сжимала футболку брата, в которого вцепилась со спины. Белый же от удивления открыл рот, а потом прошептал еле слышно: «Он действительно решил помочь».

Близнецы же одновременно сжали челюсти и кулаки.

«Этому не бывать, не бывать, не бывать, – повторял про себя Главный, прожигая взглядом дверь. – Мы сбежим, мы все сбежим. Знаем мы про это ваше «дать дом и семью»! Хрен вам всем!»

– Ну пойдемте, – сказала Вера Николаевна и открыла дверь в музыкальную комнату. – Пойдемте, пойдемте.

Все пятеро стояли, как вкопанные, как приросшие к полу хрупкие деревца. Воспитательнице пришлось подтолкнуть детей, чтобы они зашли в комнату.

За роялем в дальнем углу сидел мужчина. Маленький стульчик перед инструментом, казалось, вот-вот сломается под весом этого громилы. Локти мужчины упирались в крышку, закрывающую клавиши, ладони были сцеплены в замок, а большие пальцы приняли на себя всю тяжесть его головы, которая уткнулась в них переносицей.

На шум открывшейся двери он оторвал голову от ладоней и повернулся к вошедшим.

Тогда от удивления раскрыли рты и Главный с Бесстрашным. Близнецы переглянулись и еле заметно кивнули друг другу. Они видели этого человека впервые, но оба поняли, кто он.

«Придет великан со шрамами на лице и будет ждать вас там, где играет пианино. Не бойтесь его. Он вам поможет».

Первое предсказание из письма матери, которое братья знали наизусть, начинало сбываться.

Глава II. СЕЙЧАС. Пять имен и загогулина

9 января 2024 года

Слишком громкий пацанский смех в дверях школьного кабинета перебил музыку в наушниках Инги и заставил ее посмотреть на ребят.

Новенький зашел слишком уверенно. Так новички не должны заходить. Да еще и заставил всех заржать. Пацаны пожимали ему руку и хлопали по спине, кто-то даже устроил овации.

«Чё это вас так обрадовало? Прям рукоплещете!»

Инга сама была новенькой всего несколько месяцев назад и не особо преуспела в обретении друзей. Обычно, заходя в класс, она здоровалась с некоторыми из ребят, и, демонстративно поставив рюкзак на стул рядом с собой, садилась за последнюю парту первого ряда, прямо у окна. С некоторыми одноклассниками она более или менее общалась, но только в стенах школы. К себе Инга никого не приглашала, даже не допускала такой мысли. Ходить в гости тоже не хотела, гуляла редко и обычно одна. «Ну и чего тогда удивляться?» Инга пожала плечами в этом диалоге с самой собой, сделала звук в наушниках погромче и продолжила рисовать в скетчбуке.

Обычно она рисовала все, на что падал взгляд. Выводя черным карандашом карикатуру на Альберта Эйнштейна, портрет которого висел на стене, Инга старалась переключиться с новенького на что-то другое. Хотя это было трудно. Новичок оказался еще и ее соседом по лестничной площадке. Мать с двумя сыновьями переехала недели две назад, как раз перед Новым годом. Одному из пацанов было лет тринадцать, а другому, значит, лет пятнадцать-шестнадцать, раз он оказался с Ингой в одном классе.

После новогодних каникул все трое вышли из своих квартир в одно время и зашли вместе в лифт. У Инги так и играла в голове песенка, которую мама напевала ей в детстве: «Один серый, другой белый, два веселых гуся». Старший брат был блондином с копной густых волос, а младший – аккуратно подстриженным и темноволосым.

В лифте Инга надела наушники и стала листать в телефоне список любимых треков Яндекс Музыки, а было их больше тысячи в десятках плейлистов. И музыка, любовь к которой Инге привил старший брат ее матери, была самая разная. От ее любимой певицы Лады Летовой до «Carmina Burana» Карла Орфа2. В первый учебный день третьей четверти выбор пал на старый зарубежный рок – нетипично для современной девочки подростка, как думала Инга и гордилась этим.

Дорога до школы занимала три-четыре песни. После «Fear of the Dark»3 заиграла «Riders of the Storm»4, идеально подходящая окружающему пейзажу звуками грозы и дождя.

Южная ростовская зима представляла собой снег с дождем, а чаще просто дождь, слякоть и грязь. Влажный воздух, в котором смешались ароматы сырой земли и мокрого асфальта, выхлопов из машин, духов, кофе и выпечки из расплодившихся как грибы после дождя пекарен. Голые деревья, сизое небо, затянутое пеленой, серые, голубые, грифельные оттенки вокруг. Инга любила промозглость, мурашки по коже, грязь на ботинках. В этом она тоже видела нетипичность, и ей это нравилось.

Одноклассники Инги продолжали шуметь, когда она отложила карандаш и посмотрела в окно.

«Почему у пацанов такие громкие голоса? Некоторые постоянно орут. Рычат, как львы, или скорее гудят, как слоны. Чё за дурь?»

Голоса у большинства парней уже сломались, но порой в низкие взрослые звуки забавно вклинивались высокие, как будто детство не хотело уходить, даже несмотря на то, что некоторым подросткам уже стоило задумываться о бритье своих нелепых усов.

К девятому классу девочки уже перестали выглядеть старше пацанов. Парни стали выше большинства девчонок, и даже Инга с ее метром восемьдесят наконец не была самой высокой в классе, что ей никогда не нравилось. Когда она перешла в новую школу после восьмого класса, то с облегчением обнаружила, что не выглядит переростком среди одноклассников.

«Слишком высокая, слишком худая, слишком зубастая», – думала Инга про себя. «Ты так похожа на Джейн Биркин5 в юности. Красавица…» Так сказала мама. Что еще за Джейн Биркин, задалась тогда вопросом Инга и полезла в интернет. Сходство с актрисой, которая поначалу показалась действительно красивой, определенно было. Тощая фигура, плоская грудь, большой рот с крупными зубами, цвет глаз непонятный: сравнение закончилось тем, что Инга стала считать уродиной не только себя, но и Джейн Биркин.

Подперев щеку левой рукой, она смотрела в окно. Кабинет физики в школе номер двадцать два находился на четвертом этаже. Окна выходили на Театральный проспект и улицу Пушкинскую, парковую, одну из красивейших в городе.

Кружил мелкий снег, быстро превращающийся в грязные капли на асфальте. Люди, укутавшись в теплую одежду, брели по своим делам. Туда-сюда по Театральному проспекту мчались машины и маршрутные такси. Все походило на отлаженный механизм, запущенный чьей-то рукой. Инга представляла, что весь мир – это один гигантский макет с домиками, улочками, машинками и фигурками человечков. И кто-то регулярно меняет батарейки в этой конструкции, нажимает на кнопки, чтобы все двигалось. Чтобы и она, Инга, двигалась. Двигалась по траектории, которую для нее определил создатель конструкции. Когда фигурка человечка изнашивалась, ее убирали и заменяли другой. Но иногда из макета чья та рука вырывала с корнем и новые, неизношенные фигурки, которым еще жить и жить.

Накатили мрачные воспоминания, как раз когда заиграла «Child in time»6. Инга только успела с тоской вздохнуть, как беспроводной наушник был грубо извлечен из ее правого уха. Снова «чья-то рука» влезла в жизнь без предупреждения.

– Я сказала убрать телефоны. Ты, Ильинская, не исключение.

Классный руководитель – тучная женщина преклонного возраста с короткой стрижкой жидких светлых волос – нависла над Ингой как гора.

– А твой я, пожалуй, заберу от греха подальше.

Инга только успела открыть рот, чтобы возразить, как Светлана Ивановна, нагло взяв телефон с парты, громко продолжила:

– Турбин, пересядь сюда. Эту парту предоставим завучу. Она сегодня придет на наш урок «Разговоры о важном».

Инга захлопнула рот и с округлившимися от ярости глазами смотрела то на учителя, то на новенького, который громко, явно не менее недовольный чем Инга, отодвинул стул от последней парты среднего ряда.

– И с возвращением тебя, Кирилл. Надеюсь, за время отсутствия ты поумнел.

Стоило ей отвернуться, Кирилл показал средний палец громадной спине классного руководителя и приземлился на стул рядом с Ингой.

Светлана Ивановна, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, пошла к своему столу, когда из конфискованного ею телефона раздался звук уведомления, а потом еще один, и еще.

«Кто это написывает, черт побери? Мама? Егор?»

Егором звали маминого старшего брата, хотя он всегда был для нее больше, чем брат. Егор заменил Кире родителей, которых рано не стало, был ее лучшим другом, помощником, спасителем. Без него Кира бы не справилась ни с чем. Инга никогда не называл Егора дядей, только по имени. Если сообщения присылает он, значит с мамой что-то случилось. Чего-то подобного Инга ожидала уже давно, учитывая мамины проблемы.

Она смотрела, как учительница со знанием дела выключает телефон, и уже хотела хоть как-то выразить протест вопиющему произволу, когда в класс модельной походкой вошла завуч.

– Здравствуйте, дети! – поприветствовала она школьников, которые лениво и неохотно начали вставать со своих мест. – Светлана Ивановна, – учителю достался снисходительный кивок.

– Софья Владимировна, здравствуйте! – голос учителя стал заискивающе высоким.

– Спасибо, можете садиться. Прошу, начинайте урок, не обращайте на меня внимания.

Цокая шпильками, словно демонстрируя на подиуме свой стильный брючный костюм необычного оттенка зеленого цвета, Софья Владимировна прошла в конец класса. По дороге взглянув на рисунок в скетчбуке Инги и улыбнувшись сама себе, она села за парту, которую незадолго до этого освободил Кирилл.

Внутри Инги закипал гнев. Как же она ненавидела такое наглое вторжение в свое пространство. В голове прокручивались сценарии отмщения за свое попранное достоинство. Вот сейчас, наплевав на всё и всех, она встанет, подойдет к мерзкой училке, посмотрит на нее сверху вниз полным ненависти взглядом, возьмет с учительского стола свой телефон и скажет: «Если вы еще хоть раз посмеете так обращаться со мной, я… Я…»

Дальше путаница. «Что я? Вас убью? Плюну в вашу толстую рожу? Не-не, хрень полная. Лучше так. Если вы еще хоть раз посмеете так обращаться со мной, то пожалеете».

– Да не парься ты так. Светка всегда была сволочью.

Шёпот справа вырвал Ингу из ее мыслей? Она устремила яростный взгляд на соседа. Соседа по лестничной площадке, а теперь еще и по парте. Голубые, как ясное небо, глаза улыбались, а светлые волосы были как лучи солнца на этом небе. И грубость, сказанная парнем, звучала не зло, а смешно, особенно из-за пляшущих на носу веснушек. Злиться на этого добряка тут же перехотелось.

«Только вот не надо подлизываться. Ну ладно. Не такой уж ты и новенький, значит. Просто «отсутствовал». Где-то. Почему-то. Интересно, где и почему. Значит, ты всех тут знаешь. Хорошо. Звездный заход под овации прощается».

После того как туман гнева рассеялся, Инга стала слышать слова учителя.

– Прежде чем мы начнем урок на тему выбора профессии и вариантов, куда пойти учиться после девятого класса, я напоминаю… – Светлана Ивановна начала что-то искать на своем столе.

Когда Кирилл фыркнул и закатил глаза, Инга решила, что он тоже понятия не имеет, куда пойдет учиться после девятого класса. Как и она. Оглянув бегло одноклассников, Инга сделала вывод, что таких бесцельно существующих большинство. У нее самой была оконченная художественная школа за плечами, любовь к музыке и полное отсутствие цели в жизни. И вот что с этим всем делать? Черт его знает!

– Да, вот, – учитель нашла, что искала. – У меня здесь было напоминание, что завтра последний день, когда можно принести «Письмо солдату». Давно не писали. О сборе гумпомощи всю информацию напишу в родительский чат.

Инга не особо вникала в суть войны, которая шла уже почти два года, но письма писала регулярно. Ей достаточно было просто представить солдата, который его прочитает, чтобы правильные слова пришли и легли на бумагу. «Солдат ни в чем не виноват», – говорила она себе.

Своей точки зрения на тему происходящих событий у Инги не было, но она оценила позицию Егора, хотя и не приняла ее полностью. «Это геополитика. Геополитические интересы нашей Родины, а другой Родины у нас нет. Всё. А по поводу недовольных хорошо сказал старина Фрейд: «Когда человек ругает власть, это крик не о несправедливости власти, этот крик – история его несостоявшейся жизни».

Кто такой Фрейд Инга узнала в интернете, правда позиция психиатра, жившего сто лет назад, не вызывала доверия. «За сто лет мир изменился, дядя!»

Минут через пять монотонную речь учителя прервала Софья Владимировна.

– Светлана Ивановна, прошу прощения, а журнал девятого «А» у вас? Я ж обещала особо отличившимся поставить две пятерки за доклады по истории, одну во второй четверти, другую – в третьей. Пока не забыла.

Инга посмотрела на профиль завуча и по совместительству учителя истории и в который раз обратила внимание, что испытывает невольную симпатию по отношению к этой женщине. Красивая, умная, уверенная в себе, и еще довольно молодая. Сколько ей? Лет тридцать? Тридцать пять?

Софья Владимировна повернулась и посмотрела на Ингу, широко улыбнувшись. Инга была одной из отличившихся учениц, заслуживших две отличных оценки за проделанную работу. Софья Владимировна очень хвалила ее за доклад про оккультизм и охоту на ведьм.

– Так, – ответила завучу Светлана Ивановна и начала перебирать тетради и учебники на своем столе. – Ох. К сожалению, нет. Оставила его в учительской. Может…

– Попросите кого-нибудь принести его, пожалуйста, – перебила ее Софья Владимировна и снова повернулась к Инге.

Светлана Ивановна, похоже, поняла этот жест буквально.

– Ильинская, сходи ка в учительскую, только быстро, и принеси журнал.

Инга была только рада выйти из класса, но исполнять указание учителя «быстро» она не собиралась. Проходя мимо учительского стола, Инга бросила взгляд на свой телефон, но Светлана Ивановна тут же положила его в специально предназначенную для этого коробку.

Инга скривилась, покачав головой, и вышла из кабинета. Она, не спеша, спускалась на второй этаж, где находилась учительская, подумывая, как бы еще продлить свое отсутствие на уроке. Можно, например, зайти в туалет, постоять там немного, посмотрев в окно, выходившее во двор, подумать о чем-нибудь. Вот кто действительно отправлял ей сообщения, когда мерзкая училка забрала телефон? Вариантов было немного: мама, Егор, спам. И первые два не сулили ничего хорошего.

Зайдя в туалет, Инга сначала посмотрелась в зеркало, как обычно не обрадовавшись тому, что там увидела, а потом прошла к окну, но даже не успела посмотреть в него. Она сразу заметила, что в крайней кабинке, той что находилась как раз возле окна, кто-то был, сидел прямо на полу. Через широкую щель под дверцей было видно тонкое запястье с белой манжетой рубашки.

– Эй… – негромко произнесла Инга. – Эй! – повторила она чуть громче.

Мгновение на размышление: зайти в соседнюю кабинку, забраться на унитаз и посмотреть, что творится в крайней, или просто открыть дверь. Инга не успела решить до конца, как рука сама потянулась и дернула за ручку. Дверца кабинки была не заперта.

Инга попятилась назад, а затем резко бросилась прочь из туалета.

Выскочив за дверь, она тут же налетела на кого-то.

Это был новенький, сосед, Кирилл.

«А ты что здесь делаешь? Отпросился с урока?»

– Там… Труп… – с надрывом выдавила Инга.

***

– Чё???

Инга нервно закивала.

– Чёрт… Кто?

Инга хотела сказать, но казалось, разучилась говорить. К тому же перед глазами стоял этот образ. Мертвая девушка в белой рубашке с кармашком на груди, а из него торчит… Черт! Что это было?

– Надо кого-то позвать, – произнес Кирилл. – Погнали!

Он хотел взять Ингу за руку, но она резко отпрянула и двинулась обратно в туалет.

– Эй… – прошептал Кирилл, пригнув голову, словно за ними мог кто-то следить.

Недолго думая, он решительно последовал за одноклассницей.

Инга сидела на корточках перед раскрытой кабинкой и протягивала руку к тому, что скрывалось за дверью.

– Что ты делаешь? Надо кого-то позвать… О-о-о, чёрт!

На полу, широко раскинув ноги, согнутые в коленях, сидела девушка. Старшеклассница. Руки по швам, внутренние стороны ладоней смотрят в потолок. Крови нет. Неестественно белое лицо. Темно-карие, почти черные глаза широко распахнуты, рот с такими же неестественно бледными губами раскрыт, словно она вот-вот заговорит. На лице испуг.

Девушка была одета в плиссированную клетчатую черно-белую мини-юбку, на ногах в черных капроновых колготках кеды Converse, у кипенно-белой рубашки с длинными рукавами кармашек на груди. Именно то, что торчало из него, и заставило Ингу вернуться. Ведь она увидела свое имя, написанное белым по черному. Инга осторожно вытащила этот предмет из кармана мертвой девчонки, вскочила на ноги и отпрянула.

Инга и Кирилл смотрели на черную карточку, похожую на игральную пластиковую карту, плотную и шершавую. На ней в столбик белыми чернилами красивым ровным почерком были написаны имена: Инга И., Искра Л., Кирилл Т., Ярослав Т., Герман З. Рядом с Германом грустный смайлик: двоеточие, тире, скобка вправо. Какая-то черточка была на последней строке, словно кто-то начал писать, а потом его резко прервали.

Наконец, Инга и Кирилл посмотрели друг на друга.

– Какого хрена? Что это? – Кирилл заговорил первым. – Твое имя. И… Твоя фамилия на И? Ильинская?

– Ага.

– Потом какая-то Искра́.

– И́скра, – поправила Инга. – Имя такое.

«И я знаю одну Искру. Дочь Егора от первого брака. И ее фамилия начинается на Л».

– Дальше мое имя, а потом имя моего младшего брата. Т. Наша фамилия Турбины. Что за хрень? Герман какой-то. И загогулина какая-то. Какого? Что это? Что?

Кирилл задавал Инге вопросы таким тоном, будто был уверен, что она точно должна знать на них ответы.

– Ты знаешь ее? – спросил он чуть спокойнее, на что Инга покачала головой.

Когда дверь туалета открылась, они оба прижались к стене. Инга засунула найденную карточку в задний карман своих брюк, на что Кирилл спросил шёпотом:

– Ты что творишь?

Но Инга никак не отреагировала. Она и сама не знала, что творит.

– Так-так, – произнесла вошедшая в туалет учительница младших классов. – И что это вы тут делаете?

Инга и Кирилл одновременно показали на то, что скрывалось за кабинкой, после чего учительница сначала взвизгнула, потом ахнула, а затем, схватив ребят за локти, силой вывела их из туалета, а сама побежала за помощью.

***

В кино такие происшествия выглядят иначе. Может антураж и атмосферу создает качественный саундтрек? Под усиливающийся звук басов и барабанов нервы зрителей натягиваются до предела. В реальности же все оказалось каким-то буднично серым. Полиция, скорая, тело на носилках, побледневшие учителя, перешептывающиеся ученики, гудение в коридорах, скупые вопросы полиции. Все как-то скомкано, уныло, холодно.

«Наркота, а что еще это может быть?… А вдруг ее убили? Вроде кровь была… Да не, кажется при ней таблы были. Суицид, вот увидите. Из-за какого-нибудь пацана…»

Инга слушала эти домыслы и поражалась, как быстро эта история обрастает несуществующими деталями. Во дают люди.

«Что ты делала в туалете во время урока? – спросил полицейский, когда Инга зашла в класс, который отвели для допросов. – Сколько было времени?… Что ты сделала дальше?… Ты знала погибшую?.. Что-то необычное замечала в школе?… Есть что добавить?»

На все вопросы Инга отвечала правдиво, но кое-что все-таки утаила.

Она и себе не могла объяснить, почему забрала эту карточку, почему не сказала о ней полицейским. Может, из головы еще не выветрились все эти оккультные истории, магические ритуалы, гадания и предсказания, символические артефакты, шабаши ведьм, инквизиция и тайные общества, про которые она читала, пока работала над докладом по истории.

Удивлялась Инга и своей собранности в сложившихся обстоятельствах. На нее это было не похоже. Ее могла выбить из колеи любая мелочь. А тут такое! Может, дело в черной карточке, которая прожигала задний карман брюк? Любопытство, интерес, тайна – может, это придает ей сил? Делает её такой… Особенной.

На ум пришел образ кукловода, управляющего макетом мира. Вот он сидит, поставив локти на стол, его десять пальцев то касаются друг друга, то отдаляются. Он смотрит на фигурку Инги и неожиданно решает выделить ее из огромной массы остальных. Кукловод берет флакончик со сверкающей жидкостью внутри, набирает оттуда пару капель в пипетку, и аккуратно, как хирург или ювелир, отправляет капельки прямо на голову выбранному человечку. Вуаля. Теперь Инга особенная.

Или просто дело в том, что у нее наконец появилась какая-то цель? Что-то конкретное, требующее каких-то определенных решений и действий, а не вот это вот вялотекущее не понятно что под названием «жизнь».

В какой-то момент Инга и Кирилл наконец оказались вместе после всех допросов.

– На, – Кирилл протянул ей телефон. – Пока ты была у ментов, тебе кто-то из девчонок хотел отдать. Я сказал, что передам.

– Спасибо, – Инга взяла телефон и нажала на боковую кнопку, чтобы его включить.

– Пошли куда-нибудь поговорим об этой карточке. Она у меня из головы не выходит. Это полный…

– Ты о ней рассказал? – перебила его Инга. – Полиции.

– Нет, – ответил Кирилл, нахмурившись. – Не знаю, почему, – он посмотрел Инге прямо в глаза, – честно говоря.

– Ладно, пойдем.

Инга смотрела на экран телефона, который все никак не загружался, когда услышала от мимо проходящих учителей то, что заставило их с Кириллом остановиться.

– Герман в школе? Захаров Герман. Кто-нибудь видел его? Вот с кем надо поговорить в первую очередь. Они же с Ледой встречались, кажется.

– В школе. Я его видела. Скоро приведут, значит.

Инга с Кириллом переглянулись и кивнули друг другу. Планы меняются, обсуждение подождет. Нужно увидеть этого Германа и дальше понять, что делать с этим списком имен.

– Да вон же он…

Но Инга не успела увидеть Германа. Её телефон наконец включился, и град прилетающих сообщений просто сбил ее с толку. Она поторопилась перевести телефон в бесшумный режим, зашла в WhatsApp и увидела десятки пропущенных звонков от мамы, столько же голосовых сообщений и несколько текстовых, промелькнувших между ними. И вот тогда от собранности Инги не осталось и следа.

«Срочно позвони! Авария! Егор погиб! Егор умер! Я в больнице! Срочно приезжай сюда! В ЦГБ!»

– Эй, ты чего? Ты как?

Голос Кирилла звучал откуда-то издалека, хотя он стоял рядом.

Инга почувствовала, как начинают подкашиваться ноги. Перед глазами все стало расплываться, пока не стало совсем темно, словно в ее голове кто-то выключил свет.

Глава III. ТОГДА. А это что за малой пацан?

Январь-февраль 1999 года

Раскинув руки и ноги, как звезда, она лежала на снежном холме, глядя в темно-фиолетовое небо. Было позднее утро, но полярную ночь мало заботили времена суток. Не позволять солнцу прийти к людям – такова была ее миссия.

На улице было тихо, ветер отдыхал, медленно прогуливаясь по земле, мороз, хоть и колючий, не злился, всего лишь пощипывал щеки и щекотал нос. Людей совсем не было, свет в окнах домов мало где горел, все отсыпались после празднования нового тысяча девятьсот девяносто девятого года. В такие тихие минуты уединения только и оставалось размышлять о книгах, которые прочитаны, мечтать о книгах, которые хотелось написать, думать об удивительном и интересном будущем, которое обязательно должно наступить, когда начнется взрослая жизнь, мечтать об успехе, о любви… Безмятежность нарушал только пёс, который носился по двору с высунутым языком, изредка подбегая к лежащей на снегу девочке, врезаясь мокрым носом в замерзшую щеку, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

Кобель немецкой овчарки по кличке Стэйер был уже стар, но в его глазах горели искорки юношеского задора, лапы были сильны, шерсть блестела. А уши у этого породистого красавца пахли мёдом: нежный, сахарный, цветочный аромат. Но так казалось только девочке, раскинувшейся на снежном холме и наслаждающейся безлюдностью и тишиной первого утра наступившего года.

Глядя в темное небо, она думала не только об удивительной жизни, что ждет впереди, но и о том, как ей живется сейчас. Через пару месяцев ей должно было исполниться тринадцать, но выглядела она совсем еще ребенком. В классе ее называли Малая. Она была не только младше всех, потому что пошла в школу в шесть лет, но и ниже всех по росту. К этому прозвищу она привыкла и почти не обижалась.

После того, как Малая увидела фотографию группы «Cranberries»7 с альбома «No need to Argue», у нее появилась навязчивая идея взбунтоваться, выделиться из толпы. С восхищением глядя в загадочное лицо певицы, она ощущала какое-то родство, единение, в животе что-то покалывало от предвкушения каких-то невероятных событий в жизни, мечтаний о будущем успехе, о том, что она непременно сделает что-то важное, что-то большее, чем делают обычные люди. Внешнее сходство с кумиром придало ей уверенности и сил на смелый поступок, и за пару дней до Нового года Малая вытряхнула деньги из копилки, сходила в парикмахерскую, потом в магазин за пачкой осветляющей краски, и финальный штрих – заперлась в ванной, размазав по голове неприятно пахнущую жижу. Вернувшись домой с работы, родители не узнали дочь. С короткой стрижкой она стала похожа на мальчика, а с неровным жёлтым цветом волос – еще и на странного мальчика. Смелость Малой родители не оценили. Отец покачал головой, а выражение маминого лица говорило о том, что ей не нравится, как теперь выглядит ее дочь.

Кто точно оценил бы этот поступок, так это брат. Но он закончил школу в прошлом году и уехал, поступив на механико-математический факультет государственного университета Ростова-на-Дону – города, где жили многочисленные родственники родителей. Собственно брат и подарил ей кассету «Cranberries», а потом еще и отправил в одном из писем вырезку из какого-то журнала об этой группе, когда понял, что сестре понравилась и сама музыка, и необычный голос вокалистки. В той статье была фотография с альбома «No need to Argue». Худенькая девушка в черном костюме и белой футболке сидела в окружении троих музыкантов и смотрела куда-то в сторону. Её высветленные волосы были подстрижены под мальчика. Идея сделать то же самое загорелась в мозгах Малой как лампочка.

Продолжая валяться на снегу, она думала о том, как отреагируют на ее неординарный шаг одноклассники, да и вся школа. Среди сверстников она не знала ни одной девчонки, кто осмелился бы сделать такое со своими волосами. Среди старшиков было несколько неформалов: ребята с длинными волосами в рваных джинсах, девчонки с красными или черными волосами и очень ярким макияжем. В голове вырисовывалась идиллическая картина. Эта компания при всех одноклассниках говорит ей: «Ну Малая, ты крутая!» Парни дают пять, девчонки просто почтительно кивают. И это признание со стороны крутых ребят из школы видят все.

Здравый смысл подсказывал, что такому не бывать. Но где мечты, а где здравый смысл?

Размышления Малой нарушил звук мотора и скрипа снега под колесами въехавшего во двор автомобиля.

Она поспешно встала, чтобы никто не решил, что ребенок напился в усмерть на Новый год и валяется трупом. Малая как будто смотрела в другую сторону, но на самом деле косила глаза на машину, отряхивая толстенными варежками теплую дубленку и поправляя шапку, съехавшую на глаза.

Двери черной машины, большой, похожей на «Газель», открылись. С водительского места вышел мужчина в огромной енотовой шапке. С пассажирского выбрался не человек, а просто шкаф какой-то. Мужчина здоровенного роста и с широченными плечами был одет в милицейскую дубленку. Тут Малая не смогла удержаться и все-таки повернулась. Она узнала этого мужчину, его показывали как-то по телеку. Главный мент в городе. Любопытство стало усиливаться в геометрической прогрессии.

Средняя дверь машины плавно съехала в сторону. Из автомобиля вышла женщина, а за ней пятеро подростков – четыре пацана и одна девчонка. Все были высокими, кроме одного мальчика, видимо самого младшего.

– Давай, Сергей, спасибо, что подвез. И тебе, Вера, – сказал здоровенный мужик, когда пожимал руку енотовой шапке, а женщине он просто кивнул.

У мужика из телека был очень громкий и низкий голос. Малая подумала, что с таким басом он, наверное, не умеет шептать.

Некоторые из стоявших гурьбой детей посмотрели в сторону девочки с собакой, и тут же отвернулись, когда женщина стала каждого из них обнимать.

Машина еще не успела отъехать, когда пятеро детей зашли в подъезд вслед за мужчиной в форме. Автомобиль дал газу и скрылся за домом, когда в одном из окон восьмого этажа загорелся свет. Вот тут Малой стало не по себе. Это был ее этаж. А свет загорелся в квартире, в которой уже несколько месяцев никто не жил. Ее хозяйку нашли мертвой, как раз в квартире, и обстоятельства ее смерти были очень странными и по-настоящему «кровавыми». Милиционеры ходили по соседям и всех опрашивали, в том числе и родителей Малой, да и ее саму тоже. Эта история взбудоражила не только весь дом, но и сам город. О ней и по телевизору рассказывали.

«Значит, эта компания пришла в ту квартиру? Они что, будут теперь там жить? Смело. И мерзко».

Малая позвала Стэйера и направилась к дому, переполненная приятным волнением, любопытством, предвкушением чего-то интересного, таинственного и, может быть, даже опасного. Все, как в книгах, которые она обожала читать.

Начальник милиции будет жить теперь с ней по соседству? Вот это да! А это что, его дети? И как их всех угораздило перебраться в нехорошую квартиру? Связаны ли они с тем, что там случилось? И как найти ответы на все эти вопросы?

***

Когда двое детей начальника милиции зашли в школьный кабинет, Малая не поверила своим глазам.

«Как они оказались в одном классе? Моём восьмом «Б» классе! Этот шкет и эта дылда! Сколько, блин, им лет? Может пацан пошел в школу, как и я, в шесть? Отнимаем пропускаемый по какой-то нелепой причине четвертый класс, и ему значит, как и мне, лет двенадцать-тринадцать? Но этой, даже не знаю, как назвать. Девочка не подходит. Ей, блин, все пятнадцать. Переросток что ли? Или умственно отсталая, и ее в восьмой класс запихнули вместе с этим… Кем? Братом?»

– Воу, ну ты выдала! Прича, конечно. При-коль-но… – последнее слово одноклассницы с длинными и блестящими распущенными волосами прозвучало по слогам и с натугой, а за ним последовал ехидный смешок.

«Пофиг», – подумала Малая, но как бы она не убеждала себя, что ей плевать, это было не так.

Новенькие, зайдя в класс, разошлись как в море корабли. Одна пошла к последней парте первого ряда у окна, второй – к последней парте третьего у стены. Малая занимала крайнюю парту по центру. Она обратила внимание, как все до единого, кто находился в кабинете, проводили взглядом высокую блондинку, которая, протянув свои длиннющие ноги под столом, отвернулась к окну, не обращая ни на кого внимания.

До мелкого пацана же никому не было дела. Он бросил рюкзак на соседний стул, а сам, облокотившись на парту, улыбаясь, уставился на ту, что сидела в двух шагах от него.

«Так нагло смотреть может только какой-нибудь невоспитанный дебил. Ты такой, что ли?»

Малая повернулась к нему, пытаясь придать взгляду как можно больше надменности и презрения, но когда шкет показал указательным пальцем на ее волосы, а потом сложил ладонь в кулак с поднятым вверх большим, она не смогла сдержаться и просто улыбнулась в ответ. И только тогда, как будто получив то, что хотел, мальчик отвернулся, и, продолжая улыбаться, стал доставать книжки и тетрадки из рюкзака.

Весь учебный день Малая не могла сосредоточиться на уроках, думая только о новеньких «дылде и шкете». И, как это часто с ней случалось, в голове стал выстраиваться сюжет мрачного триллера.

Здоровенный мент будет злодеем. С таким лицом и видом ему прямая дорога в негодяи. Пятерых детей он держал в заложниках, а единственную девочку, наверное, использовал и для удовлетворения своих изощренных похотливых желаний. Хищник, зверь, чудовище. И дети строили планы побега, освобождения из рабства, может даже убийства их похитителя. Но один из пятерых предаст остальных. Да, это будет самый младший. Шкет, на которого никто бы не мог подумать, окажется предателем, будет заодно со здоровенным мужиком. И на этом первая часть саги будет закончена. Назвать произведение можно «Номер двадцать пять». Именно в двадцать пятой квартире поселились эти странные люди. Или «Ужас на восьмом этаже», или… Ладно, над названием надо будет подумать. И постараться не забыть то, что подсказало воображение. Поэтому лучше все сразу записать по возвращении домой.

Так Малая и поступила. Сначала набросала несколько основных заметок в свой дневник для творчества – тетрадь в клетку с однотонной черной обложкой из девяносто шести листов – затем села перед толстым монитором, чтобы напечатать хоть пару предложений, но слова не приходили. На самом деле узнать правду о странной семье было интереснее, чем выдумать даже самый закрученный сюжет.

Родители тоже удивились новому соседству.

– Такой начальник рядом с нами. С ума сойти. Он же генерал, да, дорогой?

– Еще полковник. Но до генерала, наверное, недолго ему. Лет десять уже как начальник.

– Откуда ты знаешь?

– Новости смотрю и газеты читаю.

– И про детей его знаешь? – Малая влезла в разговор родителей.

Отец посмотрел задумчиво на дочь.

– Вот чего не знаю, того не знаю. Сам удивлен.

«Как так может быть? – думала Малая. – Может пойти в библиотеку и попросить каких-нибудь газет, поискать информацию об этом Богданове. Где его жена, например? А может, он как этот, Синяя борода? И было у него пять жен, каждая родила по ребенку, и судя по возрасту детей, у Синей бороды был гарем. Потом он этих женщин убил. А что? Версия! И вот теперь он берет и переезжает туда, где тоже произошла кровавая чертовщина. Это точно не просто так».

– Я вчера ехала в лифте с одной из этих старых сестер, вроде Анфисой Витольдовной. Во имечко, конечно. Так она со мной заговорила. Представляете? – сказала мама. – Спросила, ну как вам соседство с начальником милиции? Я что-то невпопад ответила от неожиданности. Она та-а-ак на меня посмотрела! Как на дурочку. А потом добавила, что «Игорь Витальевич очень достойный человек». Так и сказала. Достойный.

Старые сестры… С год назад на пятом этаже сразу в двух квартирах поселились сестры близняшки. Казалось, что им уже лет под сто. Две Бабы Яги, не иначе. Добрыми старушками они не казались, скорее злобными старыми ведьмами. И одна из них назвала полковника достойным человеком? Может, знакома с ним? Интересно…

Первые недели третьей четверти не приблизили Малую к разгадке ни на миллиметр. И вообще все было как-то уныло. К ее новому образу все быстро привыкли. К новеньким тоже. Их сторонились, потому что было очевидно, что с ними обоими что-то не так. Учитывая, кто их отец, никто не хотел с ними связываться.

Девчонка, конечно, выделялась своей внешностью. Очень светлые, ближе к белому, волнистые волосы под каре, глаза серо-голубые, красиво очерченные пухлые губы, ямочка на подбородке. Высокая, длинноногая, и грудь уже торчит, и бедра округлые. Самооценка остальных девочек в классе сразу пострадала, а у Малой, похожей на странного мальчика, особенно. Самая маленькая, фигура детская, груди нет. Это отставание в развитии от остальных нервировало. «Вот зачем надо было отдавать меня в школу в шесть лет? А, родители? Быть самой младшей и мелкой – полный отстой».

То, что с этой дылдой было что-то не так, стало понятно сразу. На вопросы учителей она обычно просто молчала, а в лучшем случае, пожимая плечами, говорила «не знаю». Но никто ее не ругал. Через пару недель у нее уже никто и ничего не спрашивал.

Брат этой дылды тоже был не от мира сего. То глупо улыбался, то мог насупиться, как озлобленный волчонок. А еще с появлением этих ребят в классе все как-то неожиданно стало ломаться: то стул, то парта, то сразу все портреты писателей свалились на пол на уроке литературы. Малая была уверена, что все эти странности связаны с ними – братом и сестрой Богдановыми.

И это было еще не все. В конце января сообщили, что в марте пройдет большой школьный концерт, в котором смогут принять участие все желающие. Инициатива пошла от самого популярного парня в школе. Артём, но все называли его Тёмой, учился в одиннадцатом классе и был активистом и зачинателем всего интересного в школе: то КВН, то спектакль, и вот концерт. Он зашел в класс восьмого «Б», чтобы повесить на дверь распечатку о концерте с пояснениями, как принять участие, и тут произошло то, что от новенькой Богдановой никто не ожидал. Она встала из-за своей парты и подошла к приклеенному на дверь листу, чтобы внимательнее прочитать.

– Хочешь поучаствовать?

– А что нужно для этого? – голос звучал так, как будто каждое слово давалось с трудом.

Малая вся насторожилась, наблюдая за этой сценой.

– Записаться, рассказать, что будешь исполнять на концерте. Ну всякое такое. Давай после уроков расскажу подробнее. Ты когда заканчиваешь? Я могу подождать. Или ты подожди.

Девушка задумчиво посмотрела на него, а, когда отвернулась к объявлению, дала ответ, к которому звезда школы явно не привык.

– В твоем классе учатся трое ребят, только перешли, это мои братья. Им и расскажешь, что нужно.

Столько слов от нее еще никто в классе не слышал. Ее речь была странной, заторможенной.

Тёма не сразу нашел, что ответить, но собрался с духом:

– А они что, музыканты? Это концерт, значит нужно с музыкой дружить, играть там на гитаре, на…

– Да.

Коротко ответила новенькая, взяла верхнюю листовку из стопки в руках Артёма, и вернулась на свое место. Артём же смотрел ей вслед, раскрыв рот, позабыв, что в классе находятся и другие люди, и его глупое выражение лица видят все. Всю следующую учебную неделю он стал слишком часто крутиться возле класса восьмого «Б».

«Как в американских мультиках, Тём, ну ты даешь. Язык как ленточка изо рта по полу, в глазах тупые сердечки, осталось только завыть, как волк, и засвистеть».

Наблюдая, с каким достоинством эта новенькая игнорирует пускающего слюни парня, да и в целом как она выглядит и ведет себя, Малая не могла ей не завидовать.

«Круто, что сказать. Братья музыканты, рост и фигура, как у модели, грудь вон есть, этот сохнет, как дурак влюбленный. Интересная у тебя жизнь, наверное».

Но признаваться в том, что она завидует, Малой не хотелось. Просто ей было одиноко после того, как пару месяцев назад ее единственная подруга переехала с семьей в другой город, подальше от полярной ночи, грязного воздуха, идущего из заводских труб, и морозов под минус сорок, а то и минус пятьдесят. Люди приезжали на Крайний Север на время, подзаработать, но задерживались на годы, а то и десятилетия, но все хотели вырваться из мрачного места туда, где теплее, где солнце светит, где жизнь течет веселее и интереснее. Некоторые находили силы и возможности покинуть мерзлый городишко и улететь в теплые края, надеясь никогда не возвращаться.

Так Малая и осталась без подруги. Только собственное воображение и помогало ей справляться с чувством одиночества, которое иногда накатывало волной. Это было похоже на невыносимое ощущение потери, лишения, изоляции. И как не рассказывай себе, что это круто отличаться, быть самой по себе, в глубине души все равно понимаешь, что быть одной – отстой.

***

Урок геометрии – самый ненавистный, как и алгебры – Малая грустила, глядя на доску, и не понимая, что за синусы и косинусы там нарисованы, и зачем они нужны. Она переписывала эти иероглифы в тетрадь, не особо утруждая себя аккуратностью. Ей не терпелось оказаться дома. Быть одной без людей все-таки легче, чем быть одной в толпе. Но в мечты о доме вклинился низкий девичий голос, как только зазвенел звонок.

– Пойдем покурим.

Дылда протянула руку к ее парте и постучала тонкими длинными пальцами по столу. Лицо как обычно серьезное, ни намека на улыбку.

– А?

– Бэ.

– Чего?

– Того. Пойдем покурим.

Потом, как будто опомнившись, новенькая уточнила:

– Ты куришь?

Щеки у Малой предательски запылали. Сказать «нет» и показаться малявкой и лохушкой? Не пойдет. Соврать? Конечно, соврать!

– Бывает, – голос вдруг осип, а щеки задрожали, когда Малая выдавила из себя улыбку.

– Ну тогда пошли.

Чёрт! Страха попробовать сигарету у Малой не было. Но страх быть уличенной во лжи, если она, как дитё малое, закашляется, или, о ужас, ее стошнит, или случится обморок, или что там еще может быть при курении в первый раз, был огромен.

Одноклассницы направились в школьную курилку, а именно в туалет, и шли так, как будто высокая была не новенькой, а самой известной и популярной девчонкой в школе, а низкая – забитым и напуганным изгоем.

У последней в голове все перепуталось.

«Почему она позвала меня? Что ей нужно? Она хочет посмеяться надо мной? Зачем ей это? Курить… О-о-о, ну зачем я соврала? Трусиха, блин! Что сложного сказать «нет, не курю»? Ну вот что? Слабачка! Офигеть, как все пялятся на нас! На нее? Да не, не только на нее, но и на меня. Да, мы выглядим смешно. Дылда переросток и малявка недоросток. Идут вместе… Как подружки… А вот это уже интересно. Да-да, смотрите, я дружу с этой прикольной дочкой главного мента. Если б вы знали, что я иду с ней курить, то вообще офигели бы, да? Сто очков к рейтингу крутости однозначно».

Курившие в туалете у окна девчонки из параллельного класса, увидев вошедших, поспешно повыкидывали сигареты в форточку и вышли.

– Пошлите отсюда, – в приказном тоне сказала главная из них, после чего все стройной шеренгой покинули туалет.

«Вы куда? В чем дело? Да не надо уходить! Что происходит?»

Малая посмотрела на ту, из-за которой очевидно все и сбежали, и увидела редкий случай, та довольно ухмылялась.

– Они меня боятся. Бегут, как крысы.

– Почему?

– Может из-за этого Тёмы, в которого они все влюблены.

– А он походу в тебя.

«Надо обязательно поддерживать разговор, не тупить, не молчать».

– Ему ничего не светит.

Малая не спросила «почему», хотя ей было любопытно.

– На.

Новенькая протянула сигарету из необычной квадратной пачки, которую достала из заднего кармана джинсов. На коробочке читалось «Sobranie». А внутри как длинные конфетки лежали бок о бок разноцветные сигареты. Тонкие детские пальчики потянулись к этим недетским угощениям и вытащили самую яркую палочку – фиолетовую.

«Пальцы что, дрожат? Не позорься, черт!»

Малая перевела взгляд со своих пальцев, неумело сжимающих сигарету, на зажигалку, которой чиркала новенькая. Чиркнула раз, чиркнула два, назад дороги нет… В легкие залетел дым, а потом вылетел изо рта обратно. Малая не закашляла, уже успех. Ее не стошнило, еще один успех. Но голова неприятно закружилась, а в глазах начали прыгать темные пятна.

– Ладно, не мучайся, – дылда забрала сигарету из рук Малой и сделала глубокую затяжку. – Я сама недавно начала. Но если уж курить, то вот такие сигареты.

– Ага.

«Это шанс хоть что-то узнать».

– А почему начала? – спросила Малая.

– Переезд, стресс.

Дым полетел в сторону окна, а серо-голубые глаза внимательно посмотрели на Малую.

«Так вот в чем дело, – подумала она. – Вот почему ты позвала меня. Чтобы задать вопросы про вашу квартиру? Хорошо. Отлично! У меня тоже есть вопросы. Сколько тебе лет? А сколько лет твоему брату? Как вы вообще можете быть в одном классе? Но это фигня. Самое главное, почему вы переехали в квартиру, в которой недавно произошла такая жуть?»

– Ты ведь из двадцать восьмой? Ленинский проспект, дом тридцать три «А», восьмой этаж.

– Ага. Я…

Когда Малая произнесла свое имя, а затем уточнила имя у новой знакомой, та как-то зажмурилась, словно этот обмен личной информацией был ей неприятен. Она лишь добавила после кивка, которым подтвердила свое имя:

– Братья зовут меня Кудрявая. И ты можешь так звать.

– Кудрявая? – не сдержав улыбки, и вопросительно приподняв брови, спросила Малая, внимательно разглядывая то правую, то левую сторону волнистого каре.

– В детстве была кудрявей.

– Это типа кликуха у тебя?

– Позывной, – с упреком отреагировала Кудрявая.

– Что? Что за позывной?

– На войне у солдат позывные. А кликухи у бандитов и зэков.

Что можно было ответить на такое громкое заявление? Ничего.

– А тебя все Малой зовут? Я тоже буду. Если ты не против.

Малая согласилась кивком, но подумала: «Может, и против. Но что я могу с этим поделать?»

– Ладно, пошли, сейчас звонок будет. Потом поговорим. Ты из двадцать восьмой, а я вот из двадцать пятой. Той самой. Интересно, что говорят очевидцы.

Кудрявая посмотрела на одноклассницу, как следователь на допросе, пытаясь по малейшим неосознанным движениям уличить свидетеля во лжи.

– Но я не очевидец. Ничего больше того, что говорили по телеку, я не знаю.

– Да ладно?

«Поймала. Но этого я тебе не расскажу. Я может и выгляжу мелкой и слабой, но я не дура».

– Да, – ответила Малая.

– Разберемся.

«С чем разберемся?»

Ощущения после выхода из курилки были совсем не похожи на те, что были по пути туда. Все эти несколько недель догадки Малой о странных жильцах из двадцать пятой квартиры становились все глупее, вплоть до версии в духе фильма «Люди в черном». И вот теперь появился шанс узнать правду.

Возле кабинета, где у девочек проходил урок, стояли трое высоких парней и шкет. Один из них, самый высокий и крепкий, потрепал его по волосам и силой прижал к себе, схватив за шею. Похоже это было проявлением братской любви, потому что шкет улыбался.

Остальные двое ребят молча стояли, засунув руки в джинсы. Один был очень серьезен. А другой… Другой был похож на рок-звезду в своих рваных и исписанных фломастером джинсах и балахоне с изображением лидера группы «Nirvana». Он и сам походил на подростковую версию Курта Кобейна, который смотрел печальным взглядом с его балахона.

Все поприветствовали сестру молчаливым кивком и двинулись прочь от кабинета. Проходя мимо девочек тот, что был в балахоне, задержал взгляд на новой знакомой Кудрявой.

– А это что за малой пацан? – спросил он сестру.

– Это девчонка, дурак, – ответила Кудрявая.

– Девчонка? Значит не малой, а малая.

Малая с покрасневшими щеками провожала взглядом парня в балахоне.

– Будет твой позывной, вот увидишь, – без каких-либо эмоций сказала Кудрявая и зашла в класс.

***

Февраль-март 1999 года

В тот холодный февральский понедельник Малая впервые оказалась дома у Богдановых. Ей было очень не по себе, но она старалась держаться спокойно. Делиться информацией о случившемся в двадцать пятой квартире с ее новыми жильцами она не стала, сказала, что ничего толком не знает. Самоубийство и всё, что тут добавить?

Новые знакомые тоже не спешили откровенничать. Все, что Малой удалось выяснить в тот день, так это то, что Кудрявой было всего тринадцать, а четырнадцать должно было исполниться в сентябре. Просто всего за одно лето из маленькой девочки она превратилась в девушку и теперь выглядела старше своих лет.

Поначалу Малая держалась настороженно со своими соседями, но чем больше она общалась с детьми полковника, тем крепче становилось их знакомство, которое стало перерастать в дружбу.

Они общались в школе, курили в подъезде после уроков, сидели у Богдановых дома, бывало, гуляли по заснеженному городу в тихую погоду. Чаще всего они ходили к Долгому озеру8. Шли дворами, иногда заходили в подъезды, чтобы погреться и покурить, старшие порой выпивали на троих по бутылке какого-нибудь крепкого алкоголя, запивая его разведенным в полторашке с водой Юпи или Зуко9.

Пару раз ребята сходили на Драмак10. Но там всегда собиралось слишком много народу, а это Богдановым не очень нравилось. Малая же чувствовала себя невероятно крутой вместе этими ребятами, которые почему-то так легко и просто приняли ее в свою компанию.

– На войне у всех позывные, – рассказывал тот, кого называли Бесстрашным, но порой сокращали до Беса. – Пусть Малая будет твоим позывным. Оставь свое имя для другой жизни – семья, школа и прочее. А здесь свои правила.

– Война не только в Чечне, она везде, – добавил его брат с позывным Главный.

О Чеченской войне говорили по телевизору постоянно, и это было чем-то очень страшным. Как-то Малая с дуру посмотрела несколько минут начала фильма «Чистилище»11, и сразу пожалела об этом после того, как увидела на экране реалистичные кадры убийства молодого солдата.

«Телевизор – дрянь, – подумала она. – А война – истинное зло».

Малая помнила, как суетились родители, готовые сделать, что угодно, лишь бы ее брат поступил в университет и получил отсрочку от службы в армии. Но он справился с экзаменами и без их помощи.

Главный и Бесстрашный были близнецами, но такими, которые не похожи внешне. Главный – высокий, худой и с синими глазами. Очень серьезный, всегда сосредоточенный.

Бесстрашный в свои шестнадцать был выше и крепче всех сверстников, да и многих взрослых мужчин. Можно было предположить, что он станет похож на полковника Богданова. И, как это часто бывает с сильными людьми, Бес был добрым. Как бы забавно это не звучало.

Позывным младшего был Чокнутый. Иногда его называли Чаки, как жуткую куклу из ужастика. Малая не ошиблась, когда решила, что катастрофы в школьных кабинетах были все-таки его рук дела, а не сестры. Это, конечно, удивляло, но не то, чтобы шокировало.

«Странных людей не удивляют странности». Такая мысль пришла Малой в голову, и она записала ее в свою тетрадь для заметок.

Ей не очень хотелось называть этого странного мальчика Чокнутым. Это звучало слишком грубо. Да и жуткое Чаки ему не подходило. Малой хотелось дать ему какое-то ласковое прозвище: «особенный», например, или «чудесный», да хотя бы просто «чудной».

Но Чокнутый мало занимал ее мысли, несмотря на свои удивительные особенности.

Того, кто целыми днями не выходил у нее из головы, звали Белый… Цвет его волос был таким же как у Кудрявой, пепельно-белым. Волосы были длинными, как у Курта Кобейна, и очевидно они редко встречались с шампунем.

У него была ужасная манера пристально смотреть на людей. У Малой покраснели щеки, и ладони вспотели от этого его взгляда, когда Кудрявая первый раз привела ее к себе домой.

Вернувшись в тот понедельник домой, Малая быстро прошла в свою комнату, упала на разложенный диван, и долго смотрела в потолок, пытаясь справиться с эмоциями.

В ее голове крутились варианты, как бы она могла ответить на то обидное замечание про «пацана», сказанное Белым в школе, но ничего путного на ум не приходило.

И хоть она и злилась на этого парня, но в то же время испытывала непреодолимое желание снова увидеть его. И пусть он опять смотрит на нее также пристально. Пусть. Это страшно, но в тоже время поразительно приятно.

И ей хотелось украдкой рассмотреть Белого получше. Его светлые ресницы, длинный нос, бледные губы, ямочку на подбородке, пульсирующую вену на шее, худые руки с тонкими запястьями, на дороги вен, бегущих по этим рукам.

Белый не просто напоминал Малой Курта Кобейна, он был музыкантом, как и остальные Богдановы.

Главный играл на гитаре, а Бесстрашный был барабанщиком. У них дома реально была ударная установка. Она стояла в зале, как и синтезатор Чокнутого. Правда играть на ударных разрешалось только днем, чтобы не злить соседей.

Близнецы исполняли песни «Кино», «Сектора Газа» и «Гражданской Обороны».

А вот песню Янки Дягилевой «Я повторяю десять раз и снова, никто не знает, как же мне…» пела Кудрявая. Разговаривала она как будто с трудом, но когда пела, ее голос звучал как-то гипнотически.

Белый мог сыграть на гитаре любую песню Нирваны, даже не самую известную, причем на электрогитаре – такой красивой, красной с золотистыми струнами. Он называл ее «моя джин тоника». Как Малая потом узнала, гитара была выпущена фирмой, которая так и называлась – «Тоника».

Больше всего она любила песню «Oh, me» из «Unplugged in New York»12. Малая как завороженная смотрела то на пальцы Белого, которые перебирали струны, то на его кадык, который двигался, пока он пел. А стоило ему закрыть глаза, как она начинала считать его ресницы.

– Вообще это не их песня, – сказал как-то Белый. – Это группа «Meat Puppets»13. А «Nirvana» просто перепела. А хочешь я что-нибудь из «Cranberries» сыграю? – вдруг спросил он у Малой.

Она стыдливо опустила глаза после неловкого пожатия плечами.

– Или лучше вот это?

И тогда Белый спел припев из песни «Восьмиклассница» группы «Кино». Щеки Малой тут же зарделись. Она слабо улыбнулась в ответ, надеясь, что никто не обратил внимание на то, как она покраснела, и, главное, чтобы этого не заметил он. Белый…

***

Несмотря на то, что Малая сблизилась с Богдановыми, она по-прежнему мало что знала о них.

Кто они друг другу все-таки? Пятеро разных детей от отца, на которого никто из них не был похож. А может они все похожи на мать? Где она тогда? Или у них разные матери? Тогда где они?

Пару раз Малой довелось столкнуться с полковником воочию, и у нее задрожали внутренности от присутствия рядом этого человека.

Дети относились к отцу с каким-то преклонением, отчего Малой почему-то становилось еще страшнее.

Ее любопытство все росло, и желание узнать правду о друзьях становилось все сильнее, но смелости задать прямые вопросы не прибавлялось. Пока не наступил канун ее дня рождения.

– Седьмого марта? Ну что ж, обязательно отметим. Напьемся нахрен.

Вот так вот все просто было у Кудрявой.

«Напьемся так напьемся. С курением справилась, хоть и не кайфово это. С алкоголем тоже справлюсь. На Новый год родители наливают немного шампанского. Вкусно, в голове потом приятно как-то. Так что, без проблем. Выпью, стану смелее и узнаю, наконец, всю правду».

О дне рождения Кудрявая невзначай спросила, когда они вместе с Малой смотрели фильм «Колдовство»14.

«Нам нужно еще двоих девчонок, а то одни пацаны вокруг», – сказала тогда Кудрявая. А потом вдруг добавила: «А когда у тебя день рождения?»

Седьмое марта выпало на воскресенье. День выдался солнечным и теплым, всего минус двадцать пять градусов. Папа по традиции подарил дочери букет тюльпанов. Несмотря на то, что город был расположен за полярным кругом, и ничего в этой земле не росло, цветы приплывали и прилетали с Большой земли к международному женскому дню.

Папа привычно поцеловал Малую в нос, а мама – в обе щеки. Подарок родителей – золотые серьги с парой прозрачных камушков – сразу же был вдет в уши. С ними Малая стала больше походить на девочку.

В тот день она впервые задумалась о том, как много на самом деле есть в ее жизни. Целых два родителя. Нормальная семья. Дом и достаток. Но, как только Малая оценила по достоинству все блага своей жизни, то сразу же поняла еще кое-что, более важное. Ей этого недостаточно! Это скучно! Это не интересно вот ни капельки! О простых людях с обычными жизнями не пишут книги, не снимают фильмы, о них никто не помнит, их никто не знает. Малая поняла, что такая вот нормальная жизнь не для нее.

Другое дело Богдановы…

Время тянулось невыносимо долго. Казалось, три часа дня никогда не наступят. Нетерпение Малой зашкаливало, и ничто не могло ее отвлечь от мыслей о предстоящем вечере. Ей исполнилось тринадцать, у нее есть друзья, и не простые, а крутые друзья, она выпьет, она будет курить, она будет веселиться, она узнает правду.

Седьмого марта полковник Богданов уезжал в командировку на две недели, и вся квартира должна была остаться в распоряжении его детей. Главный оставался за главного.

– С Днем рождения! – низкий бас прозвучал совсем не празднично, хоть полковник и постарался улыбнуться, когда Малая прошла в прихожую, где собралась вся семья Богдановых.

– Спасибо, – тихо ответила она.

– И тебя еще раз, сынок, – повернулся полковник к Чокнутому.

«В смысле? Что значит «и тебя»? У него тоже день рождения? И почему мне не сказали? Так может и сборище это из-за Чокнутого, а я так, постольку поскольку? Почему не сказать то? О-о, только не надо краснеть, блин».

– Я как всегда рассчитываю на тебя, – сказал отец Главному.

– Так точно, – ответил он.

– На днях заедут Сергей с Верой, проведают вас. Сестры Берг тоже рядом.

«Значит, эти старые ведьмы правда знакомы с полковником», – подумала Малая, услышав про сестер.

– Когда вернешься? – спросил Бес.

– Через пару недель, может позже.

– Будь осторожен, – хором сказали дети.

– Спасибо. И вы.

«Куда он едет то? Причем тут осторожность? Ну сегодня вы мне все расскажете! Промолчали про днюху Чокнутого, но остальное я узнаю!»

Стоило двери захлопнуться с тяжелым грохотом Кудрявая взяла Малую за руку и повела на кухню. Все гуськом, а Белый еще и тащил магнитофон, двинулись следом.

На кухне был накрыт скромный стол. Посередине стоял торт «Наполеон», как сердцевина цветка, а по кругу, как его лепестки, расположились шесть красных кружек в белый горох.

На секунду воцарилось молчание. И тогда Бесстрашный залез в шкафчик под раковиной, с гордостью выудил оттуда литровую бутылку водки, которую с громким стуком водрузил в центр стола, отодвинув праздничный торт, и сказал:

– Ну что! С днем рождения, мелюзга!

Глава IV. СЕЙЧАС. Паника, похороны, предки и глюки

9 января 2024 года

Инга не помнила, как оказалась в школьном туалете в одной из кабинок. Как будто свет в голове погас, и заработал запасной генератор, который и дал ногам сигнал бежать и прятаться. Когда картинка перед глазами немного прояснилась, Инга поняла, где находится. Она внимательно разглядывала похабный рисунок на дверце, пытаясь прийти в себя. Инга знала, что с ней происходит, это было не впервые. Паническая атака.

Скулы у нее свело, в ногах и руках словно копошились злобные ёжики, а сердце казалось зажатым в металлические тиски. Было тяжело сделать вдох, в горле как будто застрял один из этих ёжиков, у которого вместо иголок были металлические гвозди. Преодолевая боль, Инга все-таки вздохнула, совсем тихонько, потом чуть глубже, потом еще. Нужно было успокоиться, вспомнить, что ощущения приближающейся смерти не настоящие, это обман, идиотская реакция мозга, на самом деле она не умирает. Инга очень даже жива. В отличие от Егора… Егор погиб. Как же так?

Сердце так сильно забилось, словно захотело вырваться из тела, к горлу подступила тошнота, и Ингу вырвало. Она только успела немного отдышаться, когда раздался стук в дверь.

– Инга, это Надежда…

Тут у Инги так засвистело в ушах, что она не расслышала отчества.

– Я – школьный психолог. Ты в порядке? Тебе нужна помощь?

«О да! Еще как нужна! Только я не могу и слова сказать», – думала Инга, готовая расплакаться.

– Прости, я вижу, что дверь не заперта. Я открою ее, хорошо? Извини, если что, но мне нужно все-таки ее открыть.

Только когда Инга увидела перед собой психолога, она осознала, что сидит на грязном полу. Надежда как ее там присела на корточки и внимательно посмотрела Инге в глаза, взяв ее за руки. Она что-то говорила, успокаивала, а Инга словно тонула в мутной воде, и ничего не понимала.

«Нужно зацепиться за что-то…»

Это Инга смогла услышать и последовала совету незамедлительно, зацепившись за необычные глаза психолога. Они были разного цвета – один зеленый, другой голубой. И чем дольше Инга в них смотрела, тем легче ей становилось. Наконец она услышала в своей голове что-то похожее на хлопок, после чего паника отступила.

– Ну все, – сказала Надежда. – Поднимайся. Давай-давай. Это, конечно, большое потрясение, увидеть такое. Мозг реагирует по-разному. Но все будет хорошо.

Поднявшись на ноги, Инга стала выше психолога на полголовы.

– Спасибо, – выдавила она из себя.

Ей хотелось уже сказать, что дело не в обнаруженном трупе, а в том, что единственный нормальный человек в ее жизни погиб в аварии, когда в туалет зашли несколько школьниц.

– Пойдем, – сказала психолог и, положив руку на спину Инге, вывела ее в коридор.

Инга сразу же увидела Кирилла, который встретился с ней настороженным взглядом. Он был не один. Рядом стояли его младший брат и еще один парень. Инга сразу поняла, что это Герман. У нее что-то кольнуло в сердце, когда он повернулся и посмотрел на нее.

– Ты всегда можешь ко мне обратиться, – послышался рядом голос психолога. – Хорошо? Инга?

– А? – она повернулась к Надежде. – Да. Хорошо. Спасибо вам.

– Ты точно в порядке?

– Да-да. Спасибо.

Инга направилась к ребятам, которые смотрели на нее, но думала о Егоре, о маме. Ежики опять побежали по телу, знаменуя волну нового приступа панической атаки.

«Надо за что-то зацепиться», – вспомнились слова психолога. Инга снова выбрала глаза другого человека, но уже через мгновение пожалела об этом. Из-за синих глаз Германа у нее внутри что-то сжалось, как будто завязалось в тугие узлы. И такого за свои шестнадцать лет Инга еще никогда не чувствовала.

***

– Покажи её, – сказал Герман, когда они наконец выбрались из школы и отошли на приличное расстояние от здания.

Инга достала карточку со списком имен из кармана брюк и протянула ее Герману.

Они даже толком не поздоровались и не познакомились, когда этот пятый из списка дал команду выбираться из школы, чтобы обо всем поговорить. Очевидно Кирилл успел многое рассказать и Герману, и своему брату Ярославу, пока Инга переживала паническую атаку в туалете.

Герман несколько секунд всматривался в карточку, столько же он вглядывался в нее, когда перевернул. Инга с Кириллом посмотрели друг на друга. Про то, что на обратной стороне может быть что-то важное, они не подумали.

– Погнали. Есть разговор.

Герман пошел прочь от троих ребят, обескураженно смотрящих ему в спину. Он почти сделал шаг на пешеходный переход, когда Инга одернула его за куртку и резким движением вернула себе улику, которую тут же положила в карман куртки.

– Я никуда не пойду. Мне надо к матери.

– Что? К матери? Есть что-то важнее этого? – Герман махнул головой в сторону ее кармана.

– Мой дядя в аварии погиб, мне надо к маме в больницу.

– Дядя погиб? – Герман удивленно поднял брови.

– Что? Когда? – спросил Кирилл.

– Сегодня.

Инга поняла, что телефон по-прежнему на беззвучном, и решила, что мама наверняка окончательно сошла с ума.

– Ну и денек у тебя выдался, да? – сказал Герман.

– Мне надо идти, – нерешительно ответила она.

Да, ей надо к матери, но нельзя же уйти просто так.

– Ладно, – сказал Герман. – Соболезную. Но нам надо будет поговорить об этом, – он снова махнул головой на карман Ингиной куртки. – Давайте обменяемся телефонами, что ли.

– Говори сейчас, – сказал Кирилл.

– Я вообще не понял, зачем вы забрали это? – ломающимся голосом сказал Ярослав. – Почему не отдали полиции? Это же глупо! Давайте, пока еще здесь, вернемся, отдадим.

– Короче, мне пора, я пошла, – Инга сделала вид, что пропустила сказанное Ярославом мимо ушей, потому что она не собиралась никому ничего отдавать.

– Вы слышали? – настойчивее добавил Ярик. – Давайте отдадим это полиции!

– Послушай, мой отец с полицией связан, – сказал ему Герман. – Надо будет, расскажем ему.

– Как связан? – задал вопрос Кирилл.

– Он следователь, вот как.

Герман опустил глаза на карман Инги и сказал, понизив голос:

– У меня есть такие же… Такие же карточки.

– С именами? Нашими именами? – спросил Кирилл.

– Нет. Леда, – Герман сглотнул, – писала мне записочки всякие на таких вот штуковинах. Я хотел эту сравнить с ними. Они дома у меня. Но, – он посмотрел на Ингу, – так понимаю, эту ты присвоила себе с концами?

Инга не ответила. Она просто продиктовала свой номер телефона, потом еще раз, чтобы все точно записали, и бросив всем «на связи», решительно зашагала прочь. И только тогда она, наконец, собралась с духом и позвонила матери, правда думала она только о том, смотрит ли Герман ей вслед.

***

13 января 2024 года

Глядя на выкопанную могилу, в которую вот-вот должен был опуститься гроб с телом Егора, Инга представляла, как окажется дома, упадет на кровать и расплачется, включив «Tomhet» от Burzum15. Эта была музыка, о которой не слышал ни один из ее сверстников, да и в принципе не так много людей о ней знало. Но Егор… Егор знал. Он очень любил музыку, самую разную, в том числе такую необычную. «Слово «Tomhet» в переводе с норвежского означает «пустота», – однажды рассказал Егор. – Как удивительно можно передать пустоту музыкой, да?»

Без него действительно стало пусто. Как теперь жить то? Без единственного нормального человека, который помогал им с матерью держаться на плаву.

Так сложилось, что Егор заменил Инге отца. Точно также он когда-то заменил родителей и своей сестре. Он был для Киры всем – братом, отцом, другом, опорой, наставником, проще говоря, Богом. И вот он погиб. «Бог умер», – подумала Инга. Недавно она видела такую картинку в ленте Тик Тока. Слова были подписаны «Ф. Ницше» и почему-то запомнились. Может, потому что выбивались из общего потока, были нетипичными?

Егор погиб в аварии. С ним в машине были его беременная жена и десятилетняя дочь. Люба потеряла ребенка, Дашка была в коме, а мир Киры и Инги рухнул. Опять… Инга всегда думала, что гибель мужа и новорожденной дочери, почти одиннадцать лет назад, подкосила здоровье мамы, но в последнее время до нее стало доходить, что с мамой всегда было что-то не так. Может Кира родилась такой? А может ее мир рухнул давным давно? Еще в детстве. Что у них с Егором случилось, с их родителями? Это была тема, о которой мать велела не спрашивать. «Почему? Что, блин с вами со всеми не так?!» А еще Инга начинала думать, что и с ней самой что-то не так. И это было ужасно.

Иногда у Инги вдруг начинала кружиться голова, сердце билось то слишком быстро, то, казалось, не бьется вовсе, в глазах темнело, и было ощущение, что она вот-вот упадет в обморок. Интернет поставил диагноз – паническая атака. Несколько раз такие приступы происходили с Ингой дома, когда мама начинала «чудить»: смотреть подолгу в одну точку, разговаривать сама с собой, или как будто с кем-то, кого видит только она. Тогда прийти в себя Инге помогал кот. Дарвин, как телепат и экстрасенс, чувствовал, что с ней происходит что-то не то и, вальяжно виляя задом, громко мурча, заходил в комнату и запрыгивал к Инге на кровать, где она лежала, тяжела дыша. Кот терся о ее руки, щеки, а потом ложился рядом, и его размеренные вибрации и гипнотическое гудение в итоге помогали успокоиться.

Стоя у могилы Егора, Инга старалась дышать ровно, держаться, быть собранной, чтобы не допустить приступа прямо здесь, на похоронах. Пока получалось, правда было очень грустно и очень странно.

Чувства, которые Инга испытала, глядя на Егора в гробу, были какие-то дурацкие. Она не видела человека, не видела Егора. Это был какой-то муляж, манекен, пластмассовая кукла. Фигурка с макета жизни, у которой больше не работает внутри механизм, делающий ее живой. И чувств к тому, что лежало в гробу, как будто не было. Ведь это не сам Егор там лежит. То, что делало Егора Егором, отсутствовало.

У Инги появилась странная мысль: «А работа патологоанатомом не такая уж и страшная. Че такого? Резать манекены, которые когда-то были людьми, но уже людьми не являются».

На кладбище было мерзко. Под ногами булькало и чавкало месиво из земли, снега и дождя, и хоть Инга и любила шлепать по грязи, но в день похорон тонуть в этом болоте не хотелось. Достаточно было того болота горя и страха, в котором оказались они с матерью.

«Как теперь жить? Как? Кто теперь нам поможет? Кто поможет лично мне?»

Инга все откладывала и откладывала разговор с Егором о своих проблемах с психикой, о панических атаках, а ведь он мог бы помочь. Егор работал психиатром, он бы точно нашел и что сказать, и какие лекарства прописать. Но панические атаки теперь казались Инге сущим пустяком, ведь в первую же ночь после смерти Егора и обнаружения трупа в школе с ней случилось кое-что пострашнее.

Внезапно проснувшись, она увидела возле своей кровати её… Леда просто стояла и смотрела на нее в упор, своими наполненными ужасом глазами, с этим жутко открытым ртом.

Инга хотела вскочить, хотела заорать, но не могла пошевелиться. Когда Леда стала наклоняться к ней, Инге показалось, что еще немного и она прислониться к ее рту и высосет из нее всю жизнь. Но тут на кровать запрыгнул Дарвин. И бах, все исчезло, как будто ничего и не было.

Инга выскочила из постели, напугав кота, и забилась в угол. Пульс зашкаливал, голова кружилась, сердце, казалось, взорвется в груди.

Уснуть в ту ночь Инга больше не смогла. До самого утра она сидела в телефоне, искала ответы в интернете.

Объяснение произошедшему она нашла быстро. Сонный паралич. Когда сон кажется реальным, но не можешь ни пошевелиться, ни сделать нормальный вздох, и кажется, что еще немного и умрешь.

«Панические атаки, сонный паралич! Шикарно, вашу мать! Что дальше? Биполярка, психоз, шизофрения? Что? Или все это уже у меня есть?»

Инга все-таки попыталась мыслить рационально, как здоровый человек. Может это просто такая реакция на стресс, на потерю, на потрясение? Что ей сказала тогда школьная психолог, Надежда как её там с необычными разноцветными глазами? «Мозг реагирует по-разному». А мозг Инги все-таки был нездоровым, она была в этом уверенна. Поэтому он и выдал ей эту галлюцинацию. Не призрак же это был?

Инга поискала странички Леды в соцсетях. В VK мало фотографий и активности. На аватарке какой-то магический знак, напоминающий сплетение змей. Значит, Леда увлекалась магией? Это уже было что-то.

Было в VK и фото, подписанное «С мамой». Женщина на нем явно увлекалась колдовским и магическим не меньше дочери, судя по амулетам на шее, длинным черным ногтям и кольцам на всех десяти пальцах.

В Телеграмме и Тик Токе ничего. Инстаграм Инга удалила еще в двадцать втором году.

Посмотрела она еще раз и на карточки, которые прислал Герман в чате, куда добавил ее и братьев Турбиных. На фото они были изображены рубашкой вверх. Инга понимала, что та, с именами, которая теперь хранилась у нее, из того же набора. Что это за набор? И к чему этот список имен? Очень напоминало какие-то ритуальные штуки. Или из-за доклада про оккультизм Инга во всем видит скрытые магические смыслы? Но все-таки, судя по соцсетям Леды, чем-то магическим она увлекалась.

Но больше всего Ингу интересовало другое. Что Леда писала Герману на этих карточках? Какую-то романтическая чушь? Кто-то из учителей тогда сказал, что Герман и Леда встречались. Поэтому напротив его имени стоял грустный смайлик? Хотя сам он убитым горем не выглядел. Но почему же Инге было так плохо от всего этого? Почему она жалела, что три оставшихся учебных дня в школе объявили выходными из-за произошедшей трагедии, и она больше не видела Германа?

Инга не понимала всей этой романтической ерунды, думала, что это величайшая глупость на земле, она считала себя выше всего этого. Но тут появляется какой-то Герман, такой высокий, с широкими плечами, глазами такими красивыми, и голосом таким… Каким? Мужским. Он весь был какой-то мужской. Ни на одного парня Инга еще не смотрела так. Как на мужчину. Так, как смотрит женщина.

Что это такое, черт возьми? Только этого ей не хватало!

***

Когда перед глазами снова появился образ Леды, то Ингу сразу же пробил холодный пот, дыхание сперло, в руках появились иголки. После того ночного происшествия Инга ее больше не видела, но теперь мёртвая Леда стояла за одним из высоких надгробий неподалеку, в той же белой рубашке и плиссированной юбке. Только выражение её лица стало другим. Никакого испуга, одна злость.

Инга зажмурилась.

«Приступ, чтоб его! Только не сейчас, только не здесь… Это просто воображение, мое больное воображение. Господи… Молиться что ли начать? Это уже слишком! Отвлечься, надо отвлечься. Зацепиться за что-то реальное».

Инга сразу нашла, на ком сфокусироваться, стоило ей открыть глаза.

Если бы она не знала, что смотрит на мать и дочь, то подумала бы, что перед ней сестры. У обеих длинные рыжие волосы, у Яны яркие и явно крашенные, у Искры светлее, и точно естественного цвета. Инга хорошо помнила этот необычный оттенок рыжих волос своей двоюродной сестры.

Мать и дочь были очень похожи. Одинаково бледная кожа, большие кукольные глаза, невысокий рост, тонкая талия, большая грудь.

Яна и Искра были одеты в платья одинакового фасона, напоминающие те, что носили веке так в восемнадцатом-девятнадцатом. Квадратный глубокий вырез, стягивающий туловище и приподнимающий грудь корсет. Прозрачная черная ткань немного скрывала открытое декольте. На горле эта ткань, похожая на капрон, превращалась в аккуратный, и казалось, колючий воротничёк. Современность пышным юбкам, из-под которых виднелось белое кружево, придавала длина значительно выше колена. Яна мечтала стать дизайнером, и кажется после развода с Егором у нее это получилось.

Цвета платьев отличались. У матери темно-синее, у дочери темно-зеленое. Они не стали одевать траурный черный. Даже накинутые сверху пальто были под цвет платьев. Были ли они в трауре вообще?

Детально разглядывая наряды и описывая их в своей голове, Инга почувствовала, что дыхание стало ровнее, иголки в руках пропали. Она бросила взгляд в сторону надгробия, где видела Леду. Никого. Облегчение. Но какое-то половинчатое.

Что это было? У нее реально глюки после пережитого стресса?

Надо возвращаться в реальность, в нормальность, если это вообще возможно, «заземляться». Еще один термин из ночных исследований в интернете. Инга успокаивала себя, стоя на кладбище, проводя пальцами по рельефу написанных букв на шершавой карточке, которую держала в кармане куртки.

С уже более или менее ровным дыханием она переместила взгляд с ярких рыжих пятен на тонкую серую линию. Новая жена, нет, стоп, уже вдова Егора, стояла к гробу ближе всех. Блеклая, высохшая, постаревшая. Люба и раньше не блистала красотой, а в день похорон мужа была страшна, как сама смерть. Особенно с этими царапинами от битого стекла по всему лицу.

Когда Егор ушел от красивой и яркой Яны, многие в его окружении не могли этого понять. Люба была женщиной с неприметной внешностью, молчаливой и закрытой. «Что ты в ней нашел? Что в ней такого?» Инга своими ушами слышала эти взрослые разговоры.

Гроб стали опускать в могилу. Инга тут же посмотрела на стоявшую рядом мать. Бледная тень, призрак, дымка, пар… Можно было придумать еще немало эпитетов, описывающих что-то ускользающее и исчезающее в небытие. Такой была ее мать.

Это было подобие жизни, но не жизнь. Инга все чаще думала, что такое существование не имеет смысла, уж лучше умереть. Она подсознательно ждала этого и не раз представляла, как ей звонит Егор и сообщает, что мамы больше нет. Но все случилось ровным счетом наоборот.

Кира зашагала к могиле брата. Черное старое пальто висело на ней, как на вешалке. Из высоких ботинок торчали тонкие ноги в черных джинсах. И эти ноги странно двигались, словно в них была проволока, которая где-то погнулась, и теперь все движения выглядели поломанными. Инга знала, что так мама ходит, когда пьет слишком много своих лекарств. Тогда она превращается в зомби. Ничего удивительного в том, что и в день похорон, Кира перебрала с таблетками и каплями. Хотя Ингу удивляло, что мать не плачет. С того самого дня, как погиб Егор, она не плакала. Может выплакала все еще в больнице, и слезы кончились?

Инга засомневалась в реальности происходящего, увидев на лице матери улыбку, когда та бросила в могилу брата две белых гвоздики.

«Улыбаешься? Ты серьезно, мам? Только не устрой здесь какое-нибудь представление. Это уже слишком! Я это не осилю, честное слово».

От вида матери, этой ее улыбки Инге снова стало плохо. Все начало плыть перед глазами. Она двигалась по инерции: бросила свои две гвоздики в могилу Егора и пошла дальше, как и все. Инга ненадолго обернулась, увидела как принялись за дело могильщики, услышала, как на крышку гроба ее дяди с чавкающим звуком падают комья влажной и холодной земли, и к дурноте добавилась злость.

«Это несправедливо, вашу мать! Несправедливо!»

Все куда-то шли, потом зачем-то остановились. Моросящий весь день дождь стал усиливаться, как и ветер. Все стало промозгло и мерзко.

«Пофиг. Буду молиться. Не знаю, что еще делать. Господи, или кто там, если меня кто-то слышит, пожалуйста, пусть это все поскорее закончится. Я сейчас умру на глазах у всех этих людей».

Инга молилась, пока стояла в толпе, молилась, когда все стали залезать в автобус, который должен был отвезти их в кафе на поминки, и она молилась, чтобы кафе куда-нибудь исчезло, чтобы его смыло дождем или еще что, лишь бы поскорее оказаться дома.

Инга перестала мысленно разговаривать с кем-то там только когда уселась на ближайшее сидение в автобусе. Кто-то тут же сел рядом, и это была не мама. Но хорошо хоть не призрак или глюк.

– Ну что ж… Привет, сестренка, – сказала Искра.

***

Голос Искры был высоким, похожим на детский.

– Привет, – ответила Инга сестре.

Она сразу же отвлеклась от мыслей о своих приступах, диагнозах, галлюцинациях. Надо было сосредоточиться, пребывать в реальности, не выглядеть психом в глазах сестры, с которой, к слову, последний раз они виделись одиннадцать лет назад, и тоже на похоронах. Тогда хоронили отца Инги, который, и снова к слову, тоже погиб в аварии. Но тогда же рядом с большим гробом, в котором лежало тело взрослого мужчины, стоял и совсем крохотный. В нем лежало тельце новорожденной девочки. Инга помнила, как родители разговаривали в машине, решая, как назовут дочь. Мама хотела дать ей имя Изольда, папе нравилось имя Алиса. Они только-только забрали маму и малыша из роддома, проехали всего ничего, когда внезапно все заскрежетало, засвистело, загорелось и стало очень больно. На могиле девочки в итоге написали то имя, которое хотел ей дать отец.

«Мы прокляты? Снова авария, снова погиб мужчина, снова погиб малыш, один даже не успел родиться. Психические расстройства, галлюцинации, и вдобавок ко всему – проклятие? Да это просто джек-пот!»

– Ты как? – спросила Инга, пытаясь казаться спокойной.

– Я как? Да никак. Мы ж с отцом не виделись и не общались. Жаль его, наверное, не знаю. Никак короче.

«Жаль? Правда? Или думаешь, что так ему и надо?»

– А ты с ним много общалась? – спросила Искра. – Все-таки дядя. Или как?

– Много, – коротко ответила Инга.

Она не могла знать, о чем думает Искра, но была убеждена, что там очень много обиды и злости. Инга вдруг почувствовала себя виноватой, причем за всех разом: за самого Егора, за свою мать, потому что Люба, к которой ушел ее брат, была ее подругой, и за себя, за то, что получала внимание и заботу, которую от Егора не получала его собственная дочь. Почему-то.

– Когда выйдем, мне надо кое-что тебе показать, рассказать кое о чем, – Инга схватилась за карточку в кармане.

Искра удивилась, но ничего не ответила, просто хмыкнула и кивнула. Она сцепила свои ладони на острой коленке, закинув ногу на ногу, и отвернулась в другую сторону. Колготки на ней были в тонкую сетку, а полусапоги на шпильке были под цвет платья и пальто – темно-зелеными.

Всего на полгода Искра была старше. Им обеим было по шестнадцать, но Инге казалось, что сестра уже слишком взрослая, в этом своем платье, на этих шпильках, с накрашенными глазами и губами. Взрослая кукла. Хотя может так и надо выглядеть в этом возрасте, а Инга со своими проблемами с головой просто этого не понимает?

– Вот это ты вымахала, – сказала Искра, подняв руку вверх, когда они выбрались из автобуса.

– Ага. Ты тоже…

Инге тут же стало неловко. Сестра была ниже на голову, но в некоторых местах она точно «вымахала».

– Ну кое-где, да, – положив ладони под пышную грудь, сказала Искра. – Так что ты хотела рассказать?

Но поговорить не получилось. Все эти передвижения, кто куда и зачем, поминки, тосты, слезы, мрак и уныние: все это не давало сестрам остаться наедине и поговорить, пока наконец Искра не подошла к Инге и не вытащила ее из-за стола.

– Или мы валим отсюда, или я сейчас свихнусь.

Инга стала искать глазами мать, но не нашла.

– Твоя мама вместе с моей, и она ее до дома довезет, – сказала Искра. – Пошли нахрен отсюда.

***

– Лена?

– Ле-да, – четче выговорила Инга. – Да, необычное имя.

– Да уж, – усмехнулась Искра.

Сестры шли быстрым шагом от ресторана «Тихий Дон», где был забронирован зал, по Набережной в сторону Театральной площади. Дождь прекратился, но ветер не унимался. Влажный воздух создавал ощущение мороза, хотя было около нуля.

Инга рассказала о случившемся в школе, показала сестре карточку, но поспешно забрала назад и бережно убрала обратно в карман.

– Понятно. Мы с тобой, эти два брата, которые твои соседи, какой-то Герман, и возможно кто-то еще. И буквы наших фамилий. У мертвой девчонки. И что с ней случилось?

– Сердечный приступ, говорят.

– В этом возрасте? Такое бывает?

– Видимо.

В кармане куртки у Инги завибрировал и засигналил телефон. Пришло сообщение от Германа. «Встречаемся у меня. Леду убили. Подробности при встрече». В следующем сообщении был его адрес.

– Тот самый Герман? – спросила Искра. – Дай хоть глянуть.

Не дожидаясь разрешения, она взяла телефон у сестры. На аватарке Германа не было фото, просто черный экран, но само сообщение Искра успела прочитать.

– Убили? Ему-то откуда знать?

– У него отец – следователь вроде.

– Ясно. Ну пошли.

– Ты тоже пойдешь? – задав вопрос, Инга поняла, что сказала глупость.

– А почему бы мне не пойти? Я тоже в этом списке, в конце концов.

Инге совершенно не хотелось знакомить Германа со своей сестрой, в этом ее платье, на этих шпильках, с этой ее грудью, рыжими волосами и кукольными глазами. Собственная одежда – черные широкие джинсы и черная оверсайз толстовка – стали Инге противны.

«Надо было одеть то черное платье. С ботинками оно смотрится классно. Но я ж не думала. Что не думала? Что мы пойдём к Герману? Ты серьезно? Серьезно? Ты дура, что ли? Герман… Черт бы тебя побрал!»

***

Приближаясь к старому трехэтажному дому на пересечении Пушкинской и Чехова, Инга чувствовала, как настроение становится все хуже и хуже. Хотя куда еще хуже?

Искра, конечно же, произвела на парней то впечатление, какое и должна была. Инге показалось, что Кирилл и Ярослав в миг отупели. Тоже самое глупое выражение лица Инга увидела и у Германа, стоило им всем зайти к нему.

Захолустная квартира, где парень жил вместе с отцом, была на третьем, последнем этаже в очень старом доме номер сто тридцать два по улице Пушкинской. Инге показалось, что она переместилась во времени, стоило ей зайти в подъезд. Ей даже послышалось, как заедает какая-то старая песня, льющаяся из граммофона в одной из квартир. От самих стен и лестницы в подъезде исходил запах допотопных времен.

В единственной комнате в квартире Германа стояли шкаф, диван, на котором лежал ноут, и стол со стулом. Никакого телевизора, зато несколько башен из стопок книг на полу, несколько бумажных коробок и главное богатство комнаты, если не считать ноутбука – громоздкая и древняя музыкальная система, на которую Инга сразу обратила внимание.

Проходя мимо кухни, она увидела, что комнатка маленькая, с грязными обоями и не менее грязным линолеумом. Никакого обеденного стола не было, зато в углу стояла собранная раскладушка из тех же допотопных времен, как и весь этот дом.

Пока все неловко озирались, Герман лазил в какой-то бумажной коробке, а потом выудил оттуда несколько карточек. Он не мог не заметить, как ребята осматривают скудную обстановку его квартиры.

– Батя – аскет. Что я могу сказать.

Кашлянув, Герман продолжил:

– Вот они, записки Леды. Такая же, видите? Гляньте.

Он разложил восемь карточек на старом диване.

– Это какая-то колода карт, что ли? Что это? – спросил Кирилл.

– Если б я знал.

– А что на них написано? – спросила Искра. – Не покажешь?

– Это личное. И не важно вообще.

Герман собрал карточки и положил обратно в коробку, из которой их достал.

– Да какая разница, что это, и что на них написано! Почему наши имена на одной из них?

– Короче, такое дело, – сказал Герман. – Сегодня утром я услышал часть телефонного разговора отца. «Они с ней разобрались. Леда мертва, брат». Вот что он сказал, когда выходил из дома. Никакой это не сердечный приступ, понимаете? «Разобрались»! Похоже, ее убили. Как еще это понимать?

– А кто твой отец?

Тонкий голосок сестры резанул Ингу по ушам.

«Я же тебе говорила, кто он. Память отшибло?»

– Следователь.

– Надо пойти к твоему отцу и рассказать про эти карточки, – сказал Ярослав. – Отдать ту, что со списком. Я не понимаю, почему мы до сих пор этого не сделали?

– Да расскажем, если надо будет.

– Он так и сказал? Такими словами? Леда мертва? Звучит так, как будто он ее знал, – сказала Инга. – Знал?

– Нет. Не думаю. О том, что я с ней, э-э, общался, я отцу не рассказывал.

– Когда мы ему покажем эту карточку? Когда все расскажем? – не унимался Ярослав.

– Не знаю! Очевидно отец в курсе, кто причастен к смерти Леды. «Они с ней разобрались». Так он сказал.

– И что это может значить? – спросила Искра.

– Понятно же, что.

– Но в каком смысле? Она, Леда эта, и этот список при ней, что это значит для нас? Плохое? Или может, она нас предупредить о чем-то хотела. И эти кто-то, кто разобрались, теперь… Черт возьми!

– Хрен знает. Но я не хочу пока отцу ничего говорить. Вот поэтому и не хочу.

– А я считаю, что как раз и надо говорить! Может мы следующие, с кем кто-то должен разобраться? Блин, мне это все не нравится, – нервно произнес Ярик. – Вообще не нравится. Я не знал эту Леду. Кто это? Откуда она нас знает? С тобой понятно, – сказал он Герману. – А мы здесь причем? Ты знала ее? А ты? – спросил Ярослав по очереди у сестер, на что те отрицательно покачали головами. – Вот! Мне это все не нравится.

– Да поняли уже, не обделайся только от страха.

– Иди в жопу.

– Без этого только, давайте, – сказала Искра братьям. – В общем, я знать не знала эту девчонку. Никаких Лед среди моих знакомых нет. Так что это все на бред какой-то похоже. И вообще, что этот список значит, реально? Список победителей или список смертников, а? Разница колоссальная.

– Без понятия, – покачал головой Герман.

Все замолчали. Инга представила, как у каждого из ребят на лбу появилась красная точка, прицел, как и у нее. Мишени? Вот что значит этот список? Они все чьи-то мишени?

– А что за брат? Твой отец сказал «брат»? – спросил Кирилл.

– Честно говоря, я ничего не знаю об отце и его родных. Я с ним полгода всего живу, а до этого виделись раз через раз. Короче, я про его семью и детство не в курсах вообще. Знаю только, что он из Норильска. Город такой, хрен знает где, на Севере.

– Из Норильска? – спросил удивленно Ярик.

– Да.

Братья переглянулись, а вслед за ними и сестры.

– Наша родители оттуда, – сказал Кирилл.

– И наши, – сказала Инга, махнув головой на сестру.

– То есть твоя мама и твой отец, который погиб? – спросил он, посмотрев сначала на Ингу, а потом на Искру.

– Мы только с его похорон, – ответила та.

– Похорон, значит. Соболезную… – задумчиво произнес Герман. – Итак, Норильск. Получается, все наши предки оттуда. Таких совпадений не бывает. Дай ка мне этот список еще раз, – попросил Герман Ингу.

Она сходила в прихожую, где висела ее куртка, и вернулась в комнату с карточкой.

– Кто же шестой? – вслух размышлял Герман. – Это шестой, я уверен. Похоже на маленькую букву «а» с длинной верхней линией.

– Мне кажется, это начало буквы «Д». Какое-то имя на «Д» здесь должно быть. Раз это список имен, то и первая буква большая, – сказал Ярик, подойдя к Герману и заглянув в карточку.

– Да, похоже. Ты прав. Молодец.

– Допустим. И кто это может быть? – Кирилл начал перечислять: – Дима, Денис, Даша, Дана…

– Даша… – произнесла Инга.

– Есть идеи?

– Даша. Еще одна дочь Егора. Ну, который погиб. Сейчас Даша в коме после аварии.

– Братья, сестры и я.

– Единственный, кто действительно ее знал, – сказал Ярик.

– Итак. Выкладывайте про предков, – ответил на это Герман. – Ясно же, что они связаны, или может даже знакомы. Норильск, блин. Мы в Ростове этом вашем. Совпадение про Норильск? Не верю.

– Ну и выкладывай, – сказал Кирилл.

– Я уже говорил. Мой отец – следак. Я его толком не знаю, живу с ним с конца августа, а до этого виделся раз через раз. Я это говорил. Мать из Москвы, замужем за кошельком, сейчас они живут в другой стране.

– В какой? – спросила Искра.

– Люксембург.

– А почему ты не с ними?

– Это к делу не относится. У тебя что?

– Что? – спросила Искра.

– Родители.

– А. Отца вот похоронили сегодня.

– Это мы уже поняли. А мать?

– Да ничего. Она сама из Ростова. С отцом давно в разводе. Я его сто лет не видела. Инга лучше его знала.

– Что расскажешь? – обратился Герман к Инге.

– Про Норильск знаю, но больше ничего, – выдавила она из себя, нахмурившись. – Ну и то, что они, в смысле мама моя и Егор, без родителей остались.

– Без родителей, значит, ыгы, – сказал Герман. – У вас что? – спросил он у Кирилла.

– Ну да. Родители из Норильска. Это все.

Повисла недолгая пауза.

– Надо всё им рассказать! – твердо сказал Ярослав.

– Согласен, Ярик. Расскажем. Обязательно расскажем, – ответил Герман и протянул карточку Инге.

Когда она забирала ее, их пальцы слегка соприкоснулись, отчего узлы в её животе завязались потуже, причинив ей приятную боль, к которой она уже начинала привыкать.

Глава V. ТОГДА. Личные дела

7 марта 1999 года

– Это еще не все, – сказала Кудрявая и достала из заднего кармана пачку своих любимых цветных сигарет. – На.

Малая смущенно взяла подарок.

– Э-э, спасибо…

– Это прикол. Открывай.

– Почему не сказали, что день рождения не только у меня? Я без подарка, как-то не очень.

– Забей, открывай. И давайте начинать, – сказал Белый, разливая алкоголь по рюмкам, которые ставил на стол Бес.

Внутри пачки-коробочки лежала аудиокассета, накрытая листком с рисунком. Это была обложка с альбома «To the Faithful Departed» от «Cranberries». Малая в полном шоке смотрела на подарок. На картинке желтая комната с черным окном, музыканты в синих костюмах, и вокалистка все также с коротко подстриженными, но уже черными, как и окно в желтой комнате, волосами.

– Ее зовут Долорес О Риордан, если что, – сказал Главный.

Малая подняла глаза и посмотрела на друзей. Да, друзей. Пусть они и скрывают что-то, не сказали про днюху Чокнутого, но такой подарок могли сделать только друзья.

Бес решил всех поторопить:

– Так, давайте, пацаны и пацанки, выпьем, – он ритмично затряс полуторалитровую бутылку воды, в которую высыпал желтый песок из пакетика Юпи.

– Так, запивон готов, – Бес продемонстрировал бутылку со светло-оранжевой жидкостью.

– И запЕвон тоже, – Белый посмотрел на Малую, а потом на кассету в ее руках. – Ты уж извини, но твое попозже.

Белый засунул в магнитофон диск, который протянула Кудрявая. Из динамиков полилась «Доля риска» – первая песня с альбома «Мумия Тролля» «Икра».

– Ну держи.

Белый улыбнулся имениннице и протянул ей рюмку. Малая волновалась, и когда напиток оказался у нее, обхватила рюмку обеими руками, как чашу со священной жидкостью, которую нельзя расплескать.

– Хэпи бёздэй! И поехали, – громко сказал Бесстрашны.

Все чокнулись и опустошили рюмки.

Малая никогда не пробовала водку, эту омерзительную невкусную жидкость, которая через мгновение разлилась внутри как горячий металл. Холодный апельсиновый Юпи из красной кружки в белый горох немного остудил этот жар. Еще через мгновение голова закружилась, все вокруг преобразилось, ушло волнение, неловкость, и Малая даже позволила себе посмотреть на Белого и улыбнуться, на что он лишь закатил глаза и покачал головой.

– Между первой и второй, как говорится… А третья будет за любовь, – и он подмигнул опьяневшей Малой. – И потом покурим.

– Ты как? – спросил Главный у Чаки. – Может тебе не надо больше? У нас важное дело, не забывай.

– Да вроде ничего, – пожал плечами Чокнутый.

«Что за важное дело?» – подумала Малая, пробегая глазами по всем ребятам.

На третий раз вкус горького напитка уже не казался противным, холодный Юпи был вкуснее обычного, как и протянутый Бесом бутерброд с докторской колбасой, который Малая пережевывала как в замедленной съемке опьяневшей вместе со всем остальным телом челюстью.

– Закусывай давай, – сказал Бесстрашный тоном, не терпящим возражений, когда сунул в руки Малой бутерброд.

Также решительно Бес помахал головой младшим, потянувшимся к пачке сигарет, которую он достал, чтобы покурить в форточку на кухне, и они не посмели спорить. Не стали они возмущаться, и когда после третьего тоста в раковину отправились их стопки.

– Мелюзге достаточно, – икнув, сказал Белый.

– За дело, – скомандовал Главный, когда они вместе с Чокнутым без слов, одними взглядами и движениями голов переговорили между собой.

Под песню «Так надо» «Мумия Тролля» все покинули кухню.

Голова Малой кружилась, мысли путались, во рту появился неприятный привкус. Когда она шла за всеми следом, то вдруг потеряла равновесие от головокружения. Белый схватил её за талию и притянул к себе.

– Так и знал… – покачал он головой.

Подойдя к комнате отца, дети столпились в дверном проеме. Главный первым зашел внутрь.

– Ну вот. Давай, чувак. Твой выход.

Малая не поняла, к кому он обратился, но ответ пришел незамедлительно. К Главному пружинистой неуверенной походкой подошел Чокнутый. Тяжело вздохнув, он закрыл глаза, и задрал голову.

Малой стало не по себе. Она не могла понять, это у нее что-то гудит в ушах, или странный звук исходит от Чокнутого. Может ему плохо? Или это ей плохо?

Она взглянула на Белого, но тот смотрел куда-то в пол, как будто ему было неловко. Кудрявая уставилась на Главного, который наблюдал за младшим братом, засунув руки в карманы. Бес же внимательно смотрел то на него, то на Чокнутого.

– Четвертое декабря восемьдесят первого, десятое августа восемьдесят второго, двадцатое сентября восемьдесят пятого, седьмое марта восемьдесят шестого, – прошептал Чаки.

– Серьезно? – спросил Бес.

– Где он? Где сейф? – в голосе Главного звучало нетерпение.

– Шифоньер, в стене на третьей полке, надо сдвинуть стенку, – снова прошептал Чокнутый.

Бесстрашный решительно двинулся к шкафу, распахнул настежь дверь и начал что-то шарить на третьей полке.

– Только не сломай, чтоб тебя, – сказал Главный.

– Не ссы, чтоб тебя, – огрызнулся брат в ответ.

Через мгновение что-то щелкнуло, Бес отодвинул заднюю стенку.

– Есть, есть, нахрен! – словно откопавший клад искатель сокровищ выпалил он, с горящими глазами глядя на дверцу сейфа с круглым кодовым замком.

– Набирай код, – скомандовал Главный.

– Какой?

– Чокнутый же сказал. Наши дни рождения.

– С годами что ли?

– С годами? – спросил Главный Чокнутого, на что тот замотал головой. – В таком порядке, как сказал? – и Чокнутый кивнул. – Давай! – обратился Главный к своему близнецу. – Четыре, один, ноль, два, ноль, семь.

Код не сработал ни с первого, ни со второго раза.

– Может в другом порядке? – предположил Белый.

– Попробуй две четверки, нас же двое, – сказал Главный.

И снова не сработало.

Чокнутый внимательно посмотрел на Малую.

– Добавь еще одну семерку. Теперь и семерок – двое… – сказал он.

Бес покрутил цифры – четыре, четыре, один, ноль, два, ноль, семь, семь. Дверца щелкнула с приятным звуком победы.

Парень сразу вытащил содержимое сейфа: черную книгу и несколько папок. Ту папку, что лежала сверху, он показал брату-близнецу, но Белый перехватил его руку, чтобы прочитать, что на ней написано, после чего резко повернулся к Малой.

– Не может быть, – сказал Белый, посмотрев на девочку, как на диковинную зверушку в зоопарке. – Это что? Значит Чаки был прав?

– Походу, – Бесстрашный, отдав книгу и папки Главному, больше по-отечески, чем по-братски притянул к себе Чокнутого и сказал ему: – Ты молодец.

– Значит, так и есть. Это твою семью он спас, – сказал Главный Малой, перед глазами которой все начало неприятно дергаться. – Спас от нее. От той, что жила здесь.

Это безумное заявление стало последней каплей, после которого Малую вырвало оранжево-розовой жижой из докторской колбасы, водки и Юпи прямо на голубой линолеум. Точно такой же был и в ее квартире, и она его терпеть не могла.

***

Эту жуткую смерть признали самоубийством. Весь дом гудел как улей, а история обрастала все более немыслимыми подробностями.

Говорили, что Татьяна – женщина из квартиры номер двадцать пять – прежде чем запить несколько пачек димедрола водкой, перерезала себе вены, и не только на руках, она нанесла себе увечья и на ногах. А потом, уже приняв лекарства с алкоголем, полезла в петлю, но, что-то пошло не так, и она свалилась на пол. Истекая кровью, Татьяна поползла на балкон, с которого хотела сброситься, но сил перелезть через перила у нее уже не было. Ее мертвое тело там и обнаружили.

По всей квартире тянулись кровавые следы, как на полу, так и на стенах, мебель была перевернута, в том числе тяжелый диван и не менее тяжелый шкаф, холодильник и кухонная плита были опрокинуты, повсюду валялось битое стекло и разбросанные вещи.

Говорили, что лицо Татьяны было расцарапано, разодрано, как будто зверем, но скорее всего ей самой. Поверить, что все эти безумные подробности являются чистой правдой, было сложно.

Но факты были таковы. Молодая женщина, о которой все были хорошего мнения, которая ни в чем дурном не была замечена, выросла в хорошей семье, дружила с нормальными людьми и работала в министерстве образования, просто взяла и сошла с ума, попытавшись убить себя разными способами, и в итоге преуспела в этом.

Шум в квартире Татьяны продолжался около часа. Грохот падений, разбивание стекла, но страшнее всего – ее истошные вопли. Когда милиция приехала, за дверью уже стояла тишина. Когда в квартиру, наконец, вошли, женщина была мертва.

Милиция для порядка опросила всех соседей, в первую очередь тех, кто жил на одном этаже с самоубийцей. Малая слышала, как отвечали на вопросы ее родители, которые были ошарашены произошедшим, особенно мама, потому что Таня была ее близкой подругой, и ни раз бывала у них в гостях. Это первое, что Малая скрыла от друзей. Посчитала, что им это знать не обязательно.

Родители ничем не могли помочь следствию, а вот Малая могла бы. Ей было что сказать, но как всегда не хватило смелости открыть рот и превратить мысли в звуки, слова и предложения. Писать ей было легче, чем говорить.

Татьяна не была такой уж простой. Мол вся такая обычная, проще говоря «нормальная. Малая замечала за ней странности. А однажды увидела не просто странность, а настоящее безумие. Это случилось незадолго до жуткого самоубийства.

Проходя через прихожую, Малая услышала, как за дверью на этаже открылись двери лифта. Она решила посмотреть в глазок, кто приехал, забравшись на маленькую табуреточку, стоявшую в коридоре как раз для этого. Возможно, это родители вернулись раньше. Такое бывало по пятницам, когда отец заходил за мамой на работу, и они вместе шли домой. Лифт не попадал в поле зрения, но площадка, на которой были расположены четыре квартиры, просматривалась прекрасно.

Худая Танина фигура двигалась неестественно медленно. На прямых ногах, не сгибая колени, она делала маленькие шажки. Руки безжизненно висели по швам, а голова была наклонена вправо.

На один шаркающий по полу шаг уходило несколько секунд. Это было очень похоже на какую-то жуткую сцену из фильма ужасов. И отвернуться хочется, но любопытство сильнее. И Малая не могла оторваться от глазка, чувствуя, как по позвоночнику бегают муравьи с льдинками на лапках.

Находясь в нескольких шагах от своей квартиры, Таня остановилась и стала медленно поворачиваться. Также медленно ее голова, наклоненная вправо, стала выпрямляться. Когда же она в упор посмотрела на дверь квартиры номер двадцать восемь, Малая просто перестала дышать. Она машинально закрыла рот рукой, чтобы не издать ни звука.

Сколько это длилось, было невозможно понять. Минуты? Десятки минут? Казалось, время замерло.

Лай Стэйера заставил девочку взвизгнуть и опрокинуть табуретку, чуть не упав всем телом на пол. Она прижалась к стене, задев висевшее на ней зеркало, и закрыв рот уже обеими руками, в ужасе смотрела на собаку. Стэйер то рычал, то лаял, а потом, как ни в чем не бывало, свесив довольно язык, вернулся на свою лежанку.

«Она услышала меня? Увидела, что в глазке появился свет? Поняла, что кто-то на нее смотрел? Поняла, что это я? Черт! Что это вообще было?»

Медленно, также как шла Таня к своей квартире, Малая снова подошла к двери и посмотрела в глазок, тихонько поставив опрокинутую табуретку и взобравшись на нее. На лестничной площадке никого не было.

В тот же вечер Малая записала это происшествие в свою тетрадку рассказов. Название она выбрала простое: «Дверь».

В ту ночь по кабельному показывали фильм «Сияние»16. Кино Малая решила посмотреть по всем канонам жанра – в полной темноте, одна в закрытой комнате. Вместо того, чтобы переключиться с плохих эмоций на хорошие, она напротив их усиливала, ей было мало.

На следующий день воображение у Малой разыгралось настолько, что она засомневалась в том, что реально видела то, что видела. Может, она просто это придумала, вообразила, поверила в придуманное?

Когда через пару недель Таня убила себя, Малая вроде и была в шоке, но с другой стороны, как будто ожидала чего-то подобного. Пазл сходился. Мамина подруга явно была не в своем уме. И никакие разумные ответы не приходили в голову Малой, все только в духе фильмов ужасов.

А потом в Таниной квартире поселилась семья полковника Богданова. Они переехали в квартиру той, что искромсала себя, пыталась задушить и выброситься с восьмого этажа, всего через несколько недель после ее смерти.

Дети полковника стали друзьями Малой. Но поделиться тем, что видела, она не решалась, как и тем, что Таня была для их семьи не просто соседкой.

А вот после того, что произошло в ее тринадцатый день рождения, Малая поняла, что ей необходимо все им рассказать.

***

7-15 марта 1999 года

После того, как ее несколько раз вырвало, Малая оказалась на диване, укрытая пледом. Состояние было похоже на паралич. Тяжело двигаться, голова гудит, речь окружающих слышна и более менее понятна, но подать знак о том, что она жива и все слышит, Малая не могла. Она отчего-то вспомнила сказку «Карлик Нос», которую слушала на пластинке в далеком детстве. Мальчик Яков в полусне прожил в доме ведьмы много лет. В аудиосказке под загадочную музыку описывалась эта полудрема, это туманное состояние. В таком пребывала и Малая.

«Что это такое?» – кажется, спросил Бес.

«Книга таинств и воскрешений Виталины», – прочитал Белый.

«Дай сюда», – подала голос Кудрявая.

«Что там?» – спросил Чокнутый.

«А ты что не знаешь? Я думал ты, как этот, Кашпировский17, мать его, или не! Ванга!» Белый нервничал, злился.

«Что это выпало? – голос Главного. – Фотография какая-то. Наша фотография. Не пойму, когда она сделана и кем? Девяносто второй год на обороте. Сразу после детдома. Может дядя Сережа сделал. Не. Скорее Вера. Не пойму».

«Отец хранит эту фотку в сейфе? Что за сопливая мелодрама?» – Белый явно был на взводе.

«Что там в книге?» – спросил Главный.

«В ней пусто. В книге пусто», – голос Кудрявой был тихим.

Малая слушала этот разговор и вспоминала, как недавно они с Кудрявой не могли оторваться от фильма «Колдовство», так он им понравился, а теперь она слышит о какой-то «Книге таинств и воскрешений», в которой страницы пусты. Но они не были пустыми. Об этом сказал Чаки.

«Вы что не видите? Вот же текст!»

«Чувак, теперь я буду называть тебя Ванга, или Кашпо, или какой позывной тебе лучше подходит? Экстрасенс? Да только в книге ни черта нет!»

«Маленький маг», – прошептал Чокнутый.

«Мне надо выпить, черт».

Белый с топотом прошагал на кухню. Громко застучали дверцы ящиков. Судя по звукам, он сделал несколько глотков прямо из горла бутылки, после чего выругался и откашлялся.

«Ладно, потом разберемся. Давай личные дела», – сказал Главный.

Так Малая получила ответ на свой основной вопрос. Все пятеро были усыновлены полковником. Главный и Бес – близнецы. Белый и Кудрявая родные брат и сестра. И вот вместе с ними со всеми, но явно отличающийся ото всех, был Чокнутый. Чаки, Кашпировский, Ванга, Экстрасенс. Маленький маг…

А еще Малая в бормотании ребят разобрала какие-то отрывки фраз, из которых сделала вывод, что полковник причастен к тому, что случилось с Татьяной. Но совершенно не укладывалась в голове фраза «значит это твою семью он спас, спас от нее». От Тани? Если и так, то отчего именно спас? Малой же это не послышалось? Хотя, если вспомнить те гляделки сквозь дверь, слова про спасение обретали какой-то смысл. Этот Танин взгляд, склоненная голова, да и весь ее образ вполне можно было расценить как угрозу.

После дня рождения Малая не виделась с друзьями целую неделю. И это были мучительные дни, полные невыносимого ожидания и неудовлетворенного любопытства.

Малая знала, что на время командировки детей полковника будут навещать его друзья. Тетя Вера и дядя Сережа.

О женщине все говорили с теплотой, о мужчине за глаза ребята слагали шутки, например «прячьтесь, преступные рожи, за вами идет наш дядя Сережа». Малая знала, что он тоже работал в милиции.

Друзья ей не звонили, не заходили, а она сама, помня свои постыдные рвотные приключения, не решалась ни позвонить им, ни зайти в гости.

Всю учебную неделю в школу никто не ходил. Из-за жуткого холода и сильного ветра все пять дней продолжались актировки18 с первого по одиннадцатый класс. В понедельник пятнадцатого марта с утра по радио и по телевизору снова объявили актировку для всех классов.

Кутаясь в плед, после того как натянула вторую пару теплых носков на озябшие ноги, Малая забрела на кухню и включила электрический чайник. В окне ничего не было видно, оно заледенело со стороны улицы.

Родители были на работе, для взрослых актировки не предусматривались. Хотя были на памяти Малой несколько историй с такими катаклизмами, что и мама оставалась дома, а отец, работающий сварщиком на ТЭЦ, отправлялся доблестно исполнять свой долг.

В девяносто пятом году на этом ТЭЦ произошла крупная авария, и на несколько дней весь город остался без отопления, да еще и электричества не было по полдня. Тогда в квартире было так холодно, что шел пар изо рта, а вся семья ходила по квартире в валенках и верхней одежде, и в ней же и спала.

Главной новостью на местных каналах было устранение аварии, в то время как главным событием, о котором говорилось по каналу ОРТ19, было убийство журналиста Влада Листьева. Малая хорошо запомнила то время. Холод, мрак, жестокость мира, его хрупкость, странность, непредсказуемость. Еще вчера она в тепле своей светлой комнаты вырезала очередное яркое платье для бумажной куклы, а уже на следующий день замерзала как во времена войны и слушала по телевизору о том, что человека могут убить в подъезде собственного дома, вот так вот просто взять и застрелить.

Налив немного заварки из маленького чайничка в кружку и добавив кипятка, Малая взяла сникерс в зубы, и, одной рукой держа горячую кружку, а другой придерживая плед, двинулась в свою комнату.

Сначала она достала подборку своих журналов «Маруся». И хоть Малая считала себя бунтаркой и неформалкой, непохожей на обычных девчонок, но полистать глянец о простом, о девичьем, и она любила. Журналы были много раз прочитаны и перечитаны, поэтому вернулись на свое место в ящик письменного стола довольно быстро.

Телевизор она решила посмотреть в зале, там он был больше. Удобно расположившись на диване, укрытая пледом, Малая кусала сникерс и запивала его горячим чаем. Щелкая кнопками на пульте, она попадала то на новости, то на рекламу, то на «Криминальную Россию».

На одном из каналов рассказывали о конфликте в Косово. Что, зачем? Неинтересно.

На другом шла серия «Криминальной России» о деле Головкина, или, как его еще называли, Фишера, который жестоко убивал мальчиков. Малая уже видела эту историю, неделю потом нормально уснуть не могла, все думала об этих несчастных детях, как им было больно и страшно. Тогда Малая усвоила раз и навсегда – взрослым доверять нельзя, никому и никогда. И своим детям, а она была уверена, что они у нее будут, Малая скажет: «Не один нормальный взрослый не подойдет просто так к ребенку, не будет ничего просить, не будет ничего спрашивать, не будет ничего предлагать. Нормальный не будет. А больной псих и маньяк будет. Поэтому бегите от взрослых, которые подходят к вам на улице непонятно зачем, со всех ног. И плевать на вежливость. В жопу ее!»

Кстати, как-то Кудрявая рассказала, что одноклассником этого Фишера был лидер группы «Крематорий» Армен Григорян. Да уж, тесен мир. Что-то плохое живет рядом с чем-то хорошим. Малой нравился «Крематорий», особенно песни «Сексуальная кошка» и «Маленькая девочка».

Переключив на местный канал «Северный город», Малая попала на рекламу шоколадки «Шок». «Шок – это по-нашему». Да-да, очень в тему.

По НТВ шли новости. Передавали репортаж про Дело «Властелины»20. Красивое слово. Как в той книге, что нашли ребята в сейфе отца. Что-то похожее там было. Василина? Нет. Виталина!

По НАГО ТВ шел фильм «Ромео и Джульетта» с Леонардо Ди Каприо. Только начался. Малая уже видела его, но могла бы с радостью посмотреть его ещё раз сто. Жалко не было пустой кассеты, так бы быстренько поставила на запись. Или попросить уже денег у родителей, да купить этот фильм?

Когда на экране появился главный герой, печально бредущий по пляжу в оранжевом свете восходящего солнца, раздался звонок в дверь. Малая вздрогнула.

Посмотрев в глазок, она увидела его… Своего Ромео, с такими же упавшими на глаза длинными волосами, как у Леонардо Ди Каприо. Сердце Малой моментально ускорило темп, жар прилил к щекам, а ладони вспотели. Белый был не один, а вместе с сестрой. К счастью.

– Привет, – неловко сказала Малая, когда открыла дверь.

– Привет-привет, – поздоровался Белый.

– Мы зайдем? – спросила Кудрявая.

Чуть-чуть замешкавшись, Малая впустила гостей. Белый, который был у нее впервые, разувшись, сразу прошел в зал. Стэйер по-хозяйски обнюхал нового человека, фыркнул и сел как сторожевой пес, наблюдая за передвижениями людей. Кудрявая присела возле собаки и стала чесать его за ухом, отчего хвост Стэйера застучал по полу.

– Ну что… Малая… Многое помнишь с той своей первой пьянки? – спросил Белый, глядя не на нее, а на экран телевизора.

Он был какой-то не такой. Волосы грязнее обычного, глаза покрасневшие, осунувшийся. Как будто не трезвый. Но от него ничем таким не пахло.

– Да вроде все помню, – неуверенно произнесла Малая, не зная, как лучше отвечать: честно или нет.

– Прям все? И про Чаки, превратившегося в экстрасенса и про черную книгу, и про наши личные дела?

Это просто вопросы или допрос? Как реагировать?

– Да. Помню.

Кудрявая оторвалась от Стэйера, который вопросительно посмотрел на нее, мол «ты чего, давай продолжай».

– И про то, что твою семью «спас» наш отец? – продолжал Белый.

– Что это значит?

– Если б мы знали. Наш отец как-то причастен к тому, что случилось с этой женщиной. Которая, если верить Чаки, хотела как-то навредить твоей семье.

– Тебе ведь есть, что сказать, да? – спросила Кудрявая подругу.

– С чего… Что сказать?

Почему так тяжело говорить правду? Почему? Брат с сестрой смотрели на нее пытливыми взглядами.

– Женщину, что жила в вашей квартире, звали Татьяна, – набрав воздуха в легкие, выпалила Малая. – Она была маминой подругой, этого я не сказала вам. Почему-то… И она была странной…

После этих слов Кудрявая встала по стойке смирно, руки по швам, голова склонена вправо. К Малой вернулись муравьи с льдинками на лапках. Они побежали не только по позвоночнику, но и по венам. Ей стало дико страшно, у нее даже челюсть отвисла.

– Успокойся, – Кудрявая вернулась в нормальную позу. – Это Чаки так ее показал.

«Черт возьми! Ну и зачем так делать?» – подумала Малая, а в ответ только нервно хмыкнула.

– Он что-то знает? Знает, почему она сделала такое с собой? – спросила она.

– Да. И нам всем нужно об этом поговорить, – сказал Белый, рухнув на диван, как будто его придавило тяжким грузом.

Тут вместо подходящей к ситуации музыке «Та-да-да-да», прозвенел дверной звонок.

– А вот и Главный, – вздохнул Белый. – Да начнется представление.

***

7 марта 1999 года

Полковник расстегнул ремни безопасности в кресле и посмотрел в иллюминатор. В ночи там внизу расстилался ковер со светящимися огоньками. Скоро и его не будет видно, один только мрак. Мрак снаружи, мрак внутри.

Игорь Витальевич устал. Он прямо чувствовал, как уходят силы. Это была усталость бегуна марафонца, за плечами которого долгий и нелегкий путь, а впереди финишная черта, после которой он упадет либо обессиленный и счастливый, что все позади, либо сразу замертво.

Полковник Богданов летел в родные края. Теплые края. Туда, где прошло его детство и юность. Большой южный город, расположившийся на правом берегу реки Дон.

У него были очень важные дела в обеих его жизнях – в той, что на виду у всех, и в той, что скрыта от людей. В одной полковнику предстояли встречи, связанные с сотрудничеством Министерства обороны и Министерства внутренних дел. В этих кругах уже вовсю обсуждали, что не за горами начало второй чеченской войны. В этой жизни все было просто, ясно и понятно. Хоть речь и шла о войне и смерти.

В другой, скрытой жизни, полковнику предстояло навестить одну семью, убедиться, что у них все хорошо, а потом побывать на встрече, где о ясности и простоте можно было только мечтать.

Откинувшись в кресле, Игорь Витальевич подумал о своих детях.

В их отчествах не было его имени. Он поделился с ними только фамилией. А отчество? Да Бог с ним. Его собственное – Витальевич – не имело никакого отношения ни к отцу биологическому, ни к тому, кто его заменил.

Сам Игорь никогда не собирался становиться отцом. Он сознательно принес личное человеческое счастье в жертву ради того, чтобы делать то, что должен, без страха. Но с людьми происходит не то, что они хотят, а то, что им для чего-то нужно. И Игорь Витальевич Богданов стал отцом.

Его дети… Один глубокомысленный и сильный духом парень, другой – сильный телом и полон доброты. Дети Александры. Ей он не успел помочь. Александра совершила большую ошибку и успела это осознать, но исправить ее уже не смогла. Ее смерть стала жертвой, последствием. Полковник знал, что у близнецов было письмо от матери, знал, что и о нем она написала, и о многом другом. Этому письму, как ключику, еще предстояло открыть замок, хотя за дверью скрывалась правда, которую близнецам, возможно, будет нелегко принять.

Родные брат и сестра – дети Лианы и Геннадия Климовых. Образцовая была семья. Работящий и любящий муж и отец, заботливая и добрая жена и мать. После происшествия с ними Игорь Витальевич понял, что кое-кто оступился, и коварный план дал трещину. И полковнику это было на руку.

Дети Лианы и Геннадия стали его детьми. Сын – сложный, чувствительный, израненный. За него Игорь Витальевич особенно переживал, потому что видел, как его одолевают страхи, слабость, как он убегает от жизни. Это сулило ему большие неприятности.

Единственная дочь – закрытая, с особенностями. Усилиями и своих братьев, и приемного отца, а также старых сестер Берг, в прошлом докторов, но в большей степени Веры – воспитательницы из детского дома, которая вскоре после усыновления полковником детей, сблизилась с его другом, майором Васильевым, а потом и стала его женой – девочка стала наверстывать отставание от сверстников. Но её «особенности» никуда не делись.

Младший ребенок – бесценный клад. Сын молодых и красивых, по-настоящему счастливых Жени и Олеси. Полковник знал только двух людей, у которых был такой же дар, как у этого мальчика, но у них он проявился, когда они стали взрослыми.

Этим детям пришлось пережить потрясение и потерю. Полковник не смог уберечь их от этого, но в его силах было помочь им в дальнейшем. Все должно было разрешиться положительно. Должно. Полковник Богданов верил в это. Ведь получилось же с семьей из дома тридцать три «А» на Ленинском проспекте. Вон живут, и даже не подозревают, какая беда обошла их стороной. И девочка, которую его дети называли Малой, подружилась с ними. И у нее тоже была своя роль в предстоящих событиях, поэтому полковник и добавил еще одну семерку в код сейфа, который установил в первую неделю после переезда, зная прекрасно, что дети обнаружат в скором времени все то, что он специально туда положил.

За пару дней до своей командировки Игорь Витальевич застал в своей комнате младшего сына, который просто стоял и разглядывал шифоньер. Мальчишка виновато хихикнул и вышел из комнаты, как только увидел отца. Полковник понял, что до обнаружения его тайника остались считанные дни.

Несколько часов полета были позади. Игорь Витальевич все продолжал прокручивать в голове свои планы. Сначала нужно было решить все рабочие дела, житейские, понятные. Уложиться надо было в неделю.

Потом он собирался навестить одну пожилую семейную пару, которые присматривали еще за одним ребенком. Не менее важным для полковника Богданова, чем его собственные дети. Но этого ребенка приходилось скрывать.

Василия Пахомовича и Нину Ивановну Игорь Витальевич знал давно. Это были хорошие знакомые Добротворского – человека, который вырастил его. Назвать его отцом или опекуном язык не поворачивался. Больше подходило – наставник.

Никто и никогда не называл этого высокого, худого, абсолютно лысого человека с тяжелым взглядом исподлобья под белесыми бровями по имени. Только Добротворский.

«О-о, слышите. Это Добротворский поднимается по ступенькам. Стучит его трость с птичьей головой», – говорил кто-нибудь.

«Это голова во́рона», – отвечал кто-то другой.

«Наш добрый друг Добротворский сегодня невесел», – шептали третьи.

В один из своих визитов к Василию Пахомовичу и Нине Ивановне Игорь получил от женщины подарок. Она, не скрывая трепета, вручила полковнику плотный бумажный пакет, перевязанный старой и пыльной веревкой.

– Игорь, это вам наш общий добрый друг просил передать. Но наказал открыть, только когда вернетесь в Норильск. Справитесь?

– Так точно, – ответил полковник, отхлебнув из кружки чай с чабрецом, и пережевывая булочку с черешневым повидлом; вкуснее выпечки он никогда не пробовал.

«Книгу таинств и воскрешений Виталины» Игорь Витальевич и правда распаковал, только когда вернулся в Норильск. И пустые страницы его не удивили. Он хорошо знал и историю книги, и историю Виталины. Пустые страницы означали лишь то, что написанное предназначено не для него, или просто еще не пришло его время. А когда на бархатистых бежевых листах все-таки появились слова, Игорь Витальевич нашел подсказки, нашел Татьяну, и так смог помочь одной ни в чем не повинной семье.

Книга окажется у детей, полковник Богданов в этом не сомневался. Что она им покажет? Таинства Виталины, ее заклинания, ее путь или путь предшественников? А может путь противников тоже? Истории святых, философские рассуждения или правду о ней самой и о тех, кто остается в тени. О…

«Пристегните, пожалуйста, ремни безопасности. Самолет идет на посадку».

Полковник встрепенулся. Он что задремал? Пристегнув ремни и протерев глаза кулаками, он уселся поудобнее и подумал о самом серьезном деле, которое его ожидало.

Полковник Богданов должен был отправиться в Богом забытую глухую деревушку в Донской степи. Именно там проходили встречи с Добротворским и остальными, и может там будет и она. Игорь очень надеялся ее увидеть, рассчитывал на ее помощь. По правде говоря, только на нее он и уповал, потому что иногда у него появлялось тревожное предчувствие, от которого не получалось избавиться.

Как отреагируют дети на все то, что должно на них свалиться? Справятся ли они? А если тот, кто стоит за всем, что случилось с их родителями, подберется к ним? Ведь Татьяна была лишь пластилином, из которого кто-то слепил то, что ему нужно. А когда ей помешали, выбросил за ненадобностью.

Самое неприятное было в том, что полковник до сих пор не знал, кто это. Кто кукловод? Он знал, что найти его не получится, только спровоцировать, выманить. Переезд в квартиру Татьяны и стал такой приманкой.

Игорь Витальевич только надеялся, что успеет вернуться домой вовремя, чтобы детям не пришлось столкнуться с тем, кого он выманивал, в одиночку.

Глава VI. СЕЙЧАС. Старые фотографии, новые улики

13-14 января 2024 года

Вернувшись домой около полуночи, Герман не застал дома отца. Проверил телефон, никаких сообщений от него. Ничего необычного. Герман давно понял, что отец не считал должным предупреждать о чем-либо сына. И от Германа он тоже ничего не требовал. Все по-честному.

Прогулка с «товарищами по списку» была недолгой. Инга сказала, что очень устала и, бросив «всем пока», ссутулившись, быстрым шагом двинула прочь. Пацаны тоже слились, а Искра еще немного прошлась вместе с ним, чтобы узнать у Германа то, что остальные не решались спросить:

– Так что между вами было? Вы встречались? С Ледой.

– Типа того.

Герман и сам не знал, как можно было охарактеризовать эти отношения.

Потом он еще долго гулял один. Бродил по городу, катался на автобусе, сидел в кафе. К концу дня ветер стих, воздух был прохладным, местами, в далеке от дорог, даже свежим, только небо было темным и тяжелым, похожим на плотную ткань, которую набросили на хрустальный шар, внутри которого копошились люди.

В наушниках у Германа выкрикивал маты «Kai Angel»21. Сначала это помогало ему не тонуть в своих тоскливых мыслях, но он быстро устал от агрессии, поэтому переключился на «Crystal Castles»22. На песне «Vanished» Герман задумался о том, что люди исчезают23 постоянно. Уходят, испаряются. Были и нет.

Возвращаясь с окраины города домой на автобусе номер шестьдесят пять, Герман листал страницы Леды в социальных сетях. Пара фоток в VK, одна из них вместе с матерью, явно эксцентричной личностью, несколько непримечательных постов о магии и Таро в запрещенном Инстаграме. Все это он уже видел и ни раз.

Леду нельзя было назвать красивой, но интересной, да, возможно. Нравилась ли она ему? Может быть. Если говорить про «изюминку», которая бывает в людях, то про Леду он бы сказал, что в ней была безюминка. Девчонка то навязчива строила Герману глазки, то вела задушевные разговоры, а иной раз в ее глазах было столько злобы, а в словах раздражения, что хотелось прекратить это общение и никогда ее больше не видеть.

Да, они целовались пару раз, да, прикасались друг к другу в разных интимных местах, но дальше этого дело не зашло.

Выйдя из соцсетей Леды, Герман решил еще раз пролистать их переписку в WhatsApp. Сообщений, картинок, видео было много. В последнее время Леда стала присылать Герману короткие четверостишья. На его знаки вопроса она не отвечала, игнорировала. Когда он спрашивал при встрече, что за стихи она ему шлет, Леда загадочно улыбалась, но ничего не отвечала.

«Плевать», – думал Герман тогда. А теперь передумал. Продолжая сидеть в автобусе и слушать музыку, он скопировал строки из последнего сообщения Леды и вбил в поиск Яндекса.

Люди явятся на свет,

А вокруг – ночная тьма.

И одних ждет Счастья Свет,

А других – Несчастья Тьма.

Стихотворение было написано поэтом Уильямом Блейком в далеком девятнадцатом веке. Увидев в большом количестве строк знакомые, Герман понял, что Леда отправляла ему один и тот же стих, только частями.

«Зачем ты мне это присылала? Что хотела этим сказать?»

Стихотворение называлось «Изречение невинности». Интернет сообщал, что в произведении Блейка содержится серия парадоксальных выражений о невинности, соседствующей со злом и порочностью. Это было интересно. Похожее впечатление производила и Леда. Злобная невинность.

Через пару дней после сообщения с заключительными строками стихотворения Леда умерла. Похороны прошли в пятницу, но Герман на них не пошел. Почему, он объяснить не мог. Может, не хотел видеть всю эту скорбную процессию, участвовать в подобном? А может, боялся чего-то, и не хотел себе в этом признаться? Неважно.

Важно было то, что Леда не просто умерла. Кто-то с ней «разобрался». И отец знал Леду и тех, кто с ней разобрался. И он говорил об этом с каким-то своим братом. Герман не знал ничего ни о каком брате отца. Да и откуда ему было знать?

Но кое о чем и отец был не в курсе. Список. Список, который был при Леде, и который Инга и Кирилл прикарманили. Кстати, любопытно получилось, что именно они ее нашли. Об этом стоило задуматься.

Итак. Список. Три девчонки – двоюродные и сводные сестры, два пацана – родные братья. И он. Герман. Почему они там? Что их связывает? Как минимум то, что у всех родители выросли в одном городе. В этом Норильске.

Этот мелкий пацан прав. Ярик постоянно твердил, что надо все рассказать родителям.

«Ты прав, чувак! Так и поступим!»

Герман был настроен решительно, быстро шагая к дому. Когда он увидел, что отца нет, то не стал опускать руки.

Он снова разложил пазл из записочек Леды на черных карточках. На одной из них не было текста, только картинка. Абстрактный рисунок из листочков и цветочков. Эту он получил от нее последней, как обычно, просто обнаружив в кармане своей куртки. Нет. Это ничего не дает. Ничего не понятно.

Герман осмотрелся в квартире. Книги, коробки, заваленная хламом лоджия. Хорошо. Самое время пойти по стопам родителя и заняться поиском каких-нибудь зацепок.

***

В который раз оглядевшись по сторонам, Герман поразился своему отчаянному поступку. Вот это он выбрал? Эту затхлую холопу в доме, который вот-вот рухнет? Жизнь с человеком, которого он толком не знал. Вместо большого дома за границей, комфорта и отсутствия забот и хлопот? Или помимо хлопот отсутствовало что-то еще? Какой-то смысл? Чувство общности с теми людьми, с которыми живешь?

Герману не нравился муж матери, которую про себя он называл не мамой, а по имени, Алиной. Долгое время он просто слушался взрослых, слушался мать, просто жил в их мире, в котором чувствовал себя третьим лишним. И так бы это и продолжалось еще какое-то время, но мир дал Герману повод взбунтоваться.

Он восстал против позиции отчима, принципиально решившего покинуть страну после начала войны. Германа никогда не волновала политика, патриотом он не был, о стране не переживал, но война заставила задуматься и его. Гордо задрав голову, он объявил матери, что никуда не поедет. Если же она и ее богатенький муж – Герман сам удивился, когда сказал про него «этот трусливый предатель» – решат заставить его, то он сбежит к чертям собачьим, и лучше сразу на войну, где и погибнет, как герой.

Ничего подобного Герман делать не собирался: ни идти на войну, ни тем более там погибать. Это была манипуляция, но она сработала. Хоть и не так, как надеялся Герман. Он то хотел остаться один, в Москве, жить свободно, не раздражаясь от присутствия рядом пузатого сомнительного мужика и угождающей ему во всем матери.

Последним финтом, который должен был сломать Германа, стало то, что отчим принял решение продать всю свою собственность и уехать с концами, и платить за съемное жилье пасынка в его планы не входило. Алина надеялась, что это заставит сына передумать, но он уже не мог позволить себе дать заднюю. Единственное, что оставалось – переехать к родному отцу в Ростов-на-Дону. Герман не осознавал, что его ждет, это просто стало делом принципа. И он засобирался в Ростов, щелкнув по носу как Алину, так и ее мужика, который считал, что все вопросы можно решить деньгами, и каждого можно купить.

Друзья товарищи, не стесняясь, говорили Герману в лицо, что он дебил. Конечно, у ребят, которые учились в дорогой частной московской школе, не укладывалось в голове, как можно променять жизнь в Люксембурге на жизнь в каком-то там Ростове. Но именно это Герман и сделал.

В конце лета двадцать третьего года поезд доставил парня из Москвы в Ростов-на-Дону. Герман, конечно, испытывал волнение, последний раз он виделся с отцом больше пяти лет назад. На перроне он увидел высокого небритого мужчину, вид которого говорил о том, что ему не мешало бы помыться и поспать. «Пап», – окликнул он его, потому что узнал. Мужчина напряженно оглядел сына подростка, уже не мальчика, а почти мужчину, кивнул и, сжав губы, протянул ему руку со словами: «Ну здравствуй, сын». После рукопожатия напряжение спало, они даже улыбнулись друг другу.

Алина никогда не приукрашивала действительность. Она честно говорила сыну, что он получился случайно в результате короткого романа двух совершенно неподходящих друг другу людей, которые расстались без обид и претензий друг к другу. Поэтому на отца Герман не злился.

Чего нельзя было сказать о матери.

Алина порой раздражала его своей наивностью, простотой и беспрекословным подчинением богатому мужу, который ее содержал. Такие женщины не могли понравиться Герману. Антиидеал сложился.

А вот отец ему нравился. Полная противоположность матери и отчима, а для Германа у такого человека уже было авансом сто бонусных очков.

После каждой редкой встречи с папой он рассматривал себя в зеркале, ища внешнее сходство. Цвет глаз, может быть. Необычный синий цвет глаз.

«Да похож, похож. Глаза как у папы. Вот из-за этих глаз ты и появился, Гера. Не смогла я перед ними устоять», – как-то сказала Алина, подпиливая ноготок, и видя, как ее маленький сын крутится у зеркала.

За несколько месяцев жизни с отцом, который нечасто бывал дома, разговаривал мало, был часто слишком задумчив, Герман ощутил настоящее родство с ним, ему с ним было легко. Легко жить, легко молчать, легко никого из себя не строить.

Но вот привыкать к жизни в новом городе, где каждый второй коверкал букву «г», Герману было не очень легко. Хороших друзей пока не появилось, так, приятели, с которыми он не особо близко общался, ну мог погулять, покурить, да пару тройку раз выпить. Плюс его напрягало полное отсутствие ориентиров и целей. Одиннадцатый класс. Куда дальше?

Отвлечься от мыслей о бесцельности существования помогла девчонка с параллели, которая стала за ним увиваться. Леда. И после ее смерти и этого списка, в котором был и он, Герман задумался, а что это вообще было? Он ей нравился? Или она что-то выясняла про него? Пыталась приблизиться для чего-то? Для чего?

И что чувствовал сам Герман после ее загадочной смерти? Грустил? Может, немного. Все-таки обстоятельства были странными, и ему больше хотелось во всем разобраться, чем грустить.

Перед началом своих поисков в отцовской квартире Герман посмотрел на часы. Была половина первого. В Телеграмме Герман увидел, что отец последний раз был там «недавно». WhatsApp он принципиально не использовал.

Герман написал отцу, спросил, когда он будет дома, и, не дожидаясь ответа, принялся рыться в его вещах.

Начал он с маленькой, заваленной хламом лоджии. Свет из комнаты плохо освещал ее, и Герман помогал себе фонариком на телефоне. Коробки, папки, какие-то газеты, старые футболки и джинсы, ботинки, пустые стеклянные банки.

Герман решил, что в бумагах еще надо будет порыться основательнее, и вернулся в комнату. Вряд ли здесь могло быть спрятано что-то полезное. Разве что в башнях из книг могло что-то притаиться. Герман уже хотел вернуться на лоджию, когда увидел корешок книги под названием «Святослав». Много лет назад, на одной из редких встреч, отец рассказывал, что это была его любимая книга.

Герман аккуратно вытащил ее из стопки, провел рукой по темно-золотой обложке, на которой старославянским шрифтом было написано «Святослав», прочитал имя автора – Семен Скляренко.

Герман открыл ее на тех страницах, между которыми обнаружился свернутый вчетверо листок формата А4. Развернув его, он увидел две фотографии. Сам лист не был пуст. Это была распечатка объявления о концерте, который должен был пройти в школе номер два двадцатого марта тысяча девятьсот девяносто девятого года. Герман сразу прикинул в уме, что отцу тогда было семнадцать лет, как ему сейчас.

Почему он хранит эту старую распечатку? Как память о школьном концерте? Этот концерт что-то для него значит?

Сам Герман неплохо играл на гитаре. Первый инструмент ему как раз подарил отец. На десять лет пришла посылка, и счастливее Германа не было тогда никого на всем белом свете.

Герман посмотрел на фотографии. На обеих белесые шрамы от сгибов. Одна простая черно-белая. Другая больше похоже на открытку, репродукцию картины. Это был женский портрет.

На черно-белой фотографии были запечатлены пятеро детей и взрослый мужчина. На обратной стороне стояло число «1992».

На открытке с женским портретом тоже было что-то написано на обороте. Часть надписей невозможно было разобрать из-за блеклых чернил. Какие-то слова бурого цвета были зачеркнуты синей ручкой, но можно было догадаться, что это были имена, хоть и не разобрать, какие.

«Опять список?»

Герман внимательно смотрел то на фотографию, то на открытку, то на распечатку. «Прикольная у тебя работа, пап. Если ты чувствуешь вот это, когда находишь улики, то блин, я готов пойти по твоим стопам».

Он пролистал остальные книги, и хоть ничего больше не нашел, все равно чувствовал приятное воодушевление.

Бурлящий адреналин не давал Герману уснуть, но когда ему это все-таки удалось, то его ждало еще одно открытие.

Ему приснилась Леда. Точнее он так решил, когда проснулся. Он не особо разглядел женскую тень, которая привела его в одно тайное место. Проснувшись, Герман знал, что несмотря на то, что это был всего лишь сон, он обязательно должен проверить это место. Тем более, что он его узнал.

В нем пробуждался детектив. Что поделать? Гены.

***

14 января 2024

Несмотря на то, что Искра была в узких джинсах и тяжелых черных ботинках, она все равно выглядела как из другого времени. Дело было в блузке, определенно. Она напоминала верх того платья, в котором Герман увидел девушку в первый раз. Корсет, высоко поднимающий немаленькую грудь, рукава длинные, но из прозрачной ткани, такая же прозрачная ткань на бюсте заканчивалась колючим воротничком на тонкой белой шее. Цвет блузки снова зеленый, как и ее глаза. При первой встрече Герман не обратил на них внимания. Длинные волосы красивого рыжего цвета лежали переливающейся волной на ее правой груди. У Германа что-то зашевелилось не там, где надо, и он неловко заерзал на стуле.

Девушка изящно села напротив него, невинно улыбнулась и сказала своим высоким голосом:

– Ну привет, Гера.

– Привет. Только называй меня Герман.

– Не вопрос, – с легкостью согласилась она, и откинулась на стуле, поглядев по сторонам.

Ребята договорились встретиться во «Вкусно и точка» в Парке Революции. Еще ночью Герман написал в общем чате, что он кое-что нашел и надо встретиться. Кирилл ответил быстро: «У нас тоже кое-что есть».

Искра посмотрела на большой стакан кофе, который обеими руками держал Герман, а потом с тем же изяществом, как села за стол, она выбралась из-за него и прошла к терминалу для заказа. Быстро оплатила картой, быстро получила свой стакан с напитком на выдаче и вернулась на место. Вздохнула, снова посмотрела по сторонам и затем спросила:

– Значит что-то нашел все-таки? Или отец что-то рассказал? По сообщению я не поняла.

– Отца я еще не видел. Но кое-что нашел, да.

Герман достал из кармана куртки, которая висела на стуле, фотографию. Распрямил ее, положив на стол, и не касаясь самого изображения пододвинул ногтем к Искре. Открытка осталась лежать в другом кармане. «Не все сразу», – подумал Герман.

Искра положила грудь на сцепленные на столе руки и нагнулась над фото.

– И что это? Ничего ж не понять. Все смазано. Еще и погнуто сильно, у этого ребенка вон вместо лица белое пятно.

– Да, но кое-что видно все-таки. Какой-то здоровенный мужик и пятеро детей примерно одного возраста.

– И что?

– Не знаю. Кто эти дети? Кто этот мужик? Мне кажется, это может что-то значить. А может и нет. Я бы хотел у отца все спросить, но он пропал куда-то с этой своей работой.

Отец так и не ответил на его сообщение. С его работой долгое отсутствие было в порядке вещей. Но ответить то сыну можно?

– Хм… – сказала Искра.

Герман бросил взгляд на ее округлые формы, подчеркнутые корсетом и легкой прозрачной тканью. Она тут же подняла глаза от фотографии. Застукала его. Герман смущенно кашлянул и спрятался за стаканом капуччино. После двух больших обжигающих глотков он спросил:

– Откуда такой необычный прикид?

– Этот? – Искра как будто невзначай положила руки на грудь.

Рыжий локон упал ей на лоб, ресницы на опущенных веках были густыми и пушистыми, кожа на аккуратном носике белой, как сливки. Герман понял, что нервничает рядом с Искрой.

– Мама – дизайнер и стилист, – ответила она, посмотрев ему прямо в глаза. – Но идея взять верх из платьев тех времен и соединить с джинсами – моя. Как и взять те платья и укоротить, сделать мини – тоже моя идея. Не, ну может такое уже и делал кто, в том смысле, что я просто предложила это маме. Ей понравилось. Вот итог.

– Смотрится прикольно.

Герман посмотрел в телефон. Договаривались на час дня, уже десять минут второго. «Где вас носит?»

Стоило ему задать себе этот вопрос, как в кафе зашли трое подростков, и Герман с облегчением улыбнулся им.

***

Соседи вышли из своих квартир одновременно, не сговариваясь. Инга обратила внимание на перемену в Кирилле. Выглядел он изможденным. «Может этой ночью Леда тебе явилась?»

Ярик напротив казался бодрым. Не веселым и радостным, но гораздо более здоровым на вид, чем старший брат. Его куртка была расстегнута, и под ней хорошо был виден рисунок на белой толстовке. Бэймакс из «Города героев»24 в своих красных доспехах.

– Он фанат, – Кирилл отреагировал на взгляд Инги, застывший на картинке. – А еще задрот.

– Рот закрой, – сказал Ярослав.

Инге показалось это милым. Со всеми этими смертями и призраками добрый мультперсонаж на толстовке мелкого пацана как будто утешал. Это было то, что нужно – утешение.

Несмотря на то, что ночь прошла без панических атак, галлюцинаций, сонного паралича и призраков, спокойной ее нельзя было назвать. Мама не ночевала дома. Такого Инга не могла припомнить за всю свою жизнь. Мама написала в WhatsApp, что побудет вместе с Любой. «Погорюем вместе, да поволнуемся за Дашку».

Кира и Люба были знакомы с детства, вместе учились в школе и были лучшими подругами. После школы Люба поступила в университет, а Кира к удивлению своих немногочисленных знакомых выскочила замуж, и уже в восемнадцать лет стала матерью.

А потом у Киры погиб муж и новорожденная дочь, а Егор ушел от жены к Любе. Отношения подруг прекратились и со временем так и не наладились. Егор часто навещал сестру и племянницу, но всегда приходил в гости без новой жены. А когда они все-таки встречались, то казались незнакомыми, как будто и не было той дружбы.

И вот теперь Егор был мертв. Его младшая дочь в коме. И это что? Сблизило двух подруг детства?

На самом деле Инга в это не поверила. Она была уверена, что мама соврала. Просто чувствовала это и пыталась предчувствие логически обосновать. Во-первых, не ночевать дома? Серьезно? Это было совершенно не похоже на маму. «Наш дом, наша темница, наши стены, наш мир». Во-вторых… «Да просто не верю!» Но вот почему мама соврала? Где на самом деле она провела ночь? Это беспомощное и несчастное существо, которое много лет сидит на тяжелых лекарствах и без них просто не может жить.

По мнению Инги ее мать влачила совершенно жалкое существование. С утра она отрывала свою тяжелую голову от подушки, чтобы вечером обрушить на нее еще более тяжкий груз. В хорошие дни Кира могла работать. Она иллюстрировала книги. У нее остались знакомые из прошлой более или менее нормальной жизни, которые подкидывали ей работу. Но без помощи Егора Кира бы точно не справилась ни с чем. И вот эта женщина не плачет на похоронах брата, который был как маяк в темном царстве, а напротив, улыбается, бросая цветы в его могилу. А потом еще и не приходит домой. Врет, а даже если не врет, то все равно ведет себя слишком странно даже для нее самой.

И еще эта тема про норильское детство родителей. Новые знакомые Инги – друзья по несчастному списку – решили все рассказать родителям, спросить у них… Что спросить? Что там с вами такое случилось в этом вашем Норильске, что теперь мы, ваши дети, в чеклисте мертвой девчонки? Так?

Возвращаясь домой, еле передвигая ноги от усталости, Инга знала, что ничего не будет спрашивать, ничего не будет искать и ничего не будет выяснять. Она уже давно обыскала все, что можно, в поисках хоть какой-то информации о детстве мамы и Егора. Она несколько раз задавала прямые вопросы или посылала намеки. Результат был один. Никакой. Детство брата и сестры было словно спрятано в папку под грифом «Совершенно секретно».

Родились в Норильске, дальше пробел, потом приемная семья в Ростове-на-Дону. В восемнадцать Егор стал опекуном сестры, и они стали жить только вдвоем. А потом ранние браки у обоих, раннее родительство, гибель отца и сестренки Инги, гибель Егора. Что дальше?

Несмотря на волнение за мать, Инга смогла уснуть и проснулась более или менее отдохнувшей. Мамы дома так и не было. На звонки Кира не отвечала, только написала коротко «все в порядке», что Инга расценила как раз наоборот.

Последнее сообщение «когда вернешься, мам» было отправлено, адресатом получено, но не прочитано.

– Ты в порядке? Выглядишь хреново, – сказала Инга Кириллу, нажимая на кнопку вызова лифта.

– Ты не лучше.

– Грубо, но, наверное, не поспоришь.

Инга была уверена, вот почти на сто процентов, что с Кириллом происходит тоже, что и с ней. Она уже изучила вдоль и поперек информацию про посттравматическое стрессовое расстройство. Еще один диагноз, который она сама себя поставила. ПТСР – вполне реальный недуг. Они с Кириллом увидели собственными глазами прямо близко-близко труп своей сверстницы, в школе, с этой колдовской карточкой и их именами на ней. Психика могла дать сбой у любого после такого потрясения. Галлюцинации – это вполне себе реальный симптом, хоть и очень неприятный. Но зато понятный. Логически объяснимый.

До «Вкусно и точка» от их дома было пять минут пешком вверх на Театральную площадь, и шли они втроем молча. Перейдя дорогу на сторону, где располагался знаменитый ростовский театр драмы имени Максима Горького, Инга резко остановилась. На большом экране возле одного из входов в парк Революции сменяли друг друга кадры с каких-то концертов. Инга смотрела завороженно. После миниклипа на экране появился огонь и текст, который тоже словно пылал. Инга уже видела его на афишах по городу. Концерт Лады Летовой, певицы, или правильнее сказать, группы, которую она обожала, должен был пройти в Ростове двадцатого января, то есть уже в следующую субботу. И на который Инга уже точно не сможет пойти.

– Нравится она? – спросил Ярослав и получил толчок плечом от брата. – Чё?

– Ничё.

Инга не поняла, что это было, но не стала задавать вопросов.

Она зашагала вперед, глядя ни под ноги или перед собой, а в экран телефона. Инга смотрела на фото Лады Летовой на аватарке канала группы в Телеграмме.

Лада была ее кумиром. И музыка, и сам ее образ восхищали Ингу. Очень короткая стрижка, вся в татуировках, сильная характером. Этого, конечно, Инга знать не могла, но была уверена, что Лада – очень сильная женщина. Тоже самое она думала, например, о Софье Владимировне. Сила, уверенность, харизма. Вот это ее и восхищало в женщинах, и это было полной противоположностью тому, какой была, например, ее мать. Слабая, больная, потерянная. И такой же слабой и больной Инга чувствовала и себя, и злилась от этого. Она хотела быть другой. Как Лада, или на худой конец, как Софья. Вот они – пример для подражания.

– Глянь, как он пялится на ее, ну эти, ты понял.

После реплики Ярика Инга тут же вернулась в реальность, оторвавшись от экрана телефона. За окном, внутри «Вкусно и точка» она увидела сидящих за столиком Германа и Искру, после чего ее резко перестал интересовать концерт, не ночевавшая дома мать, мертвые Егор и Леда и вообще все происходящее вокруг.

***

От улыбки Германа стало только хуже.

«Это оно и есть? Влюбленность? Если так, то все эти романтические истории просто чушь собачья! Ничего хорошего в этом нет. Я не хочу чувствовать этого, мне неприятно, я злюсь, а не радуюсь. Или радость только, когда это взаимно? Он улыбнулся мне? Или всем нам? А секунду назад он пялился на сиськи Искры. Хочется убить их обоих, или себя. Или сначала их, а потом себя. Маниакально-депрессивный психоз – вот что это. Что ж. Одним диагнозом больше, одним меньше. Какая разница! Но вот это вот я чувствовать не хочу!»

Нахмурившись, Инга с неприятным скрежетом по полу отодвинула стул и плюхнулась на него с видом человека, которому неприятно находиться в данной компании.

– Что это?

Кирилл кивнул на снимок, который лежал на столе. Братья продолжали стоять, не садились. Они вместе посмотрели на фото, а потом друг на друга. На их лицах читалось удивление и узнавание.

– Доставай, давай, – наконец сказал Кирилл Ярославу, и тот полез в рюкзак, который снял с плеча.

Так на столе появилась еще одна старая фотография, а братья наконец уселись рядом за круглый столик. Кирилл ближе к Искре, Ярик – к Инге. Герман оказался между сестрами.

Второе фото, в отличие от первого, было цветным, но тоже плохого качества.

– И там, и там, дети и какой-то мужик, – Кирилл ткнул сначала в один, потом в другой снимок, указав на единственного изображенного на них взрослого. – Дети, возможно, одни и те же, но мужики точно разные. Не похожи вообще.

На обеих фотографиях никто из изображенных людей не смотрел в камеру.

– Качество отвратное, но да. Пятеро детей – четыре пацана и девчонка. На одной какой-то амбал, а тут, какой-то лысый старик, – рассуждала Искра.

– Дайте посмотреть, – сказала Инга.

Она пожала плечами и вернула фотографии на стол. Она никого не узнала.

– Я думаю, это наши родители, – сказал Герман. – Ваша мама? – он показал на единственную девочку на обеих фотокарточках, обратившись к братьям.

– Нет. Это не мама, точно, – ответил Кирилл.

– А кого-то на фотке знаете?

– Возможно.

– И…

Кирилл не спешил отвечать.

– Мне кажется, вот это – мой отец, – сказал Герман.

Он ткнул пальцем сначала в одну фотографию, потом в другую.

– Но не уверен, честно говоря.

– А это наш отец. – Кирилл указал на парня с фотографии, которую они принесли. – И в этом я уверен.

– Так. Вы с ним говорили? Узнали что-нибудь?

– Они с мамой давно расстались.

– И что?

– Мы не общаемся.

Кирилл сказал это таким тоном, что становилось понятно – задавать вопросы об отце не стоит.

– А почему вы решили, что это Норильск? Хотя… Это что? – спросила Искра.

– Это точно Норильск. Вот это – часть аэропорта с первыми буквами НО. В инете поискали, это точно аэропорт Норильска, – ответил Кирилл. – Тут еще дата на самой фотке внизу. 31.03.1999. Не знаю, важно ли это. Мало ли.

– Ладно, с отцом не общаетесь, но мама, вы говорили, тоже из Норильска. И что? С ней поговорили? – обратился Герман к братьям.

– Нет, – за двоих ответил Кирилл.

– Почему?

Пацаны напряглись. Инга очень хорошо поняла их в этот момент. Так напрягаются дети, когда не хотят говорить о своих родителях что-то нелицеприятное или стыдное, или просто то, что лучше никому не знать. Инга очень хорошо знала это неприятное чувство стыда за мать.

– Да в чем дело то? – Искра звонко попыталась разрядить повисшую напряженную паузу. – Я могу сказать за себя. Ничего не нашла, ничего не знаю, и ничего не спросила. Мама уехала в Москву, хоть и раньше на день, чем должна была. Я конечно могу по телефону спросить. Хотите, хоть сейчас? – Она вопросительно замахала головой то в сторону одного, то другого, сидящего за столиком. – Нет? Да и ничего бы она не сказала. Мама ростовчанка. Отец – ее первая любовь. И кажись, последняя. Познакомились они здесь, в Ростове. Быстро поженились, меня родили, расстались. Конец истории. А. Еще эпилог есть. Отец погиб в аварии. У меня все.

Искра сделала большой глоток кофе, а потом снова взяла оба фото и стала всматриваться. Ту, на которой дети были маленькими отложила в сторону, на другой остановилась, прищурилась, нахмурилась. Наконец, вздохнув, быстро выпалила:

– Кажется вот это может быть… папа. И у него тут рука в гипсе, что ли? Да? Видите?

Инга тут же схватила фото и посмотрела повнимательнее. Странно, что она никого не узнала. А ведь она знала Егора намного лучше его родной дочери. Еще раз приглядевшись ко всем, она все-таки нашла знакомые черты. Да. Это был Егор! И было похоже, что рука у него и правда в гипсе.

Инга посмотрела на сестру, которая напряженно постукивала пальцами по столу, отвернувшись в сторону.

Инга вернулась к мальчику на фото. Этого ребенка больше не было. Он вырос, и он мертв. И он уже никогда никому ничего не расскажет, не объяснит, не попросит прощения, не поможет. Ничего!

Инга громко вздохнула, а потом резко вжала голову в плечи.

– Чёрт, это ее мать, – шепотом сказала она.

Все обернулись к двери. Вошедшая женщина озиралась по сторонам. Под огромной шубой явно скрывалось худющее костлявое тело. Ноги как спички, да еще и колесом, в желтых колготках. Бежевые лаковые сапоги, свободно болтающиеся на этих тонюсеньких ногах. Неоновый лимонный цвет колготок дополнял грязно-желтый, словно кто-то помочился на тающий весной снег, оттенок шубы из непонятно какого меха. Бледное, как у мертвеца, лицо. Под большими провалившимися глазами темные с лиловым оттенком круги.

– Кто? – шепотом спросила Искра.

– Мать Леды, – ответил Герман.

В такой ситуации всем следовало бы отвернуться, но никто не смог. Инга чувствовала, как ее шея одеревенела, она не могла ею пошевелить, только бегала глазами по ребятам, которые тоже, словно по волшебству замерзли. Все смотрели на женщину, которая продолжала стоять на пороге так, что посетителям кафе приходилось ее обходить. Она прожигала их взглядом. Ее большие глаза горели злобой, неприкрытой ненавистью.

Когда голова женщины склонилась к правому плечу, не отводя взгляд от ребят, Инга просто оцепенела, только стук сердца в ушах напоминал, что она еще жива, еще дышит. Сонный паралич. Тогда было также. Но тогда была ночь, постель, сон. А сейчас кафе, день, люди вокруг. Но ребята рядом с ней тоже не шевелились, они все словно стали фотографией. Еще одной в добавок к тем, что лежали на столе.

Выпрямив голову, женщина неожиданно развернулась и вышла из кафе.

Только тогда пронзивший всех паралич исчез. Одновременно выдохнув, все зашевелились, словно их только что разморозили.

– Что, черт возьми, это было? – акцентируя каждое слово, голосом, ниже обычного, спросила Искра.

Переглядываясь друг с другом, никто не находил слов, не решался заговорить.

– Это… Это… Я не знаю, что это было, – запинаясь, сказал Герман.

– Список… Она знает про него, сто пудов знает! Как она на нас смотрела, это просто… Это полная жесть! Ты говорил с отцом? Черт возьми, надо все рассказать! – запинаясь, говорил Кирилл.

– Я не видел его еще!

– Где он?!

– Откуда мне знать?!

– Надо кому-то рассказать, это уже вообще не прикольно. Я вообще не поняла, я пошевелиться не могла, отвернуться не могла, как будто кто-то за голову держал и заставлял смотреть. Черт возьми! Мне плохо! Звоните предкам, че сидите! Моей мамы нет, я же сказала! Звоните, блин! Звони отцу! Какого хрена вообще!

Искра пыталась успокоить дрожь, обхватив себя руками.

– А что сказать? Что сказать? – Ярослав тоже дрожал, это было видно по телефону, который словно вибрировал в его руках.

– Подожди, – серьезный, совершенно не испуганный голос Германа немного привел всех в чувства.

– Что? – раздался хор голосов.

– Подождите.

– Чего?

– Надо кое-что проверить. За мной.

Герман резко встал из-за стола с таким шумом, что все посетители обернулись на него.

Искру продолжало трясти, когда она кричала на посетителей:

– Вы че не видели эту тетку?! Хрена вы сейчас на нас уставились?!

– Погнали, – сказал Герман, натягивая куртку.

– Черт, мы действительно в этом списке не просто так, – повторил Кирилл, когда все зашагали к двери. – Эта тетка в теме. Она точно в теме.

– И что это было с ее головой? – повторив наклон вправо, сказала Инга. – Черт, меня тошнит. Мне плохо.

Подкатывал приступ, в голове как лягушки запрыгали разные мысли. Все происходящее, хоть и было странным, но отдавало чем-то знакомым. Узнавание людей на фото, этот ведьминский взгляд у матери Леды, эти черные карточки. Что-то было в ее докладе про оккультизм. Что-то было там… Лягушки прыгали и тонули, прыгали и тонули.

– Мне тоже плохо, но надо идти. Пошли, – сказала ей сестра.

– Почему нельзя позвонить? Давайте позвоним! Куда погнали? Зачем?

Герман резко остановился и посмотрел на испуганного Ярослава.

– Позвоним по пути, обещаю. Всем позвоним. А пока успокойся. Пойдем. Я кое-что вспомнил. Вспомнил про Леду. И не бойся. Не бойся, слышишь. Все не бойтесь. Инга, ты как?

Она выглядела хуже всех и понимала это. То, чего боялась – показаться слабой и больной – происходило с ней прямо сейчас, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

– Ей надо на воздух. Пойдем, – ответила за сестру Искра.

Все вышли на улицу. Театральный проспект в воскресенье днем был таким оживленным, понятным, простым. Кто-то смеялся, кто-то говорил по телефону, кто-то мчался на электросамокате, где-то взревел двигатель машины. Жизнь продолжалась. Простая и понятная жизнь продолжалась.

Инге резко захотелось того, чего не хотелось несколько минут назад. Все рассказать. Вот все! Про маму, про панические атаки, про призраков, про свою боль, свои страхи. Рассказать, чтобы все эти мысли не взорвали ее изнутри.

– Получше? – спросил Герман, взяв Ингу за руку.

Его прикосновение подействовало на нее как дефибриллятор. Удар током, и вот она уже может говорить. Лягушки перестали прыгать в голове.

– Норм, – выдавила она.

– Пошлите. И не надо бояться, – сказал Герман как будто ребятам, но Инге показалось, что в первую очередь, он сказал это самому себе.

Глава VII. ТОГДА. Главный

15 марта 1999 года

Главный затылком чувствовал, как закипает злость внутри его брата-близнеца, когда они стояли перед дверью Малой.

«Как корабль назовешь, так и поплывет. Слишком часто тебя стали называть не Бесстрашным, а Бесом. Вот ты им и стал. И куда подевалась твоя добрая сила?»

Но злость брата была понятна. То, что открылось в личных делах, которые хранил отец, вызвало негодование у всех.

Беса взбесило описание матери как «алкоголички с психическим расстройством». Близнецов обескуражило такое наглое вранье. Мама не было ни алкоголичкой, ни психованной. Они были счастливыми тремя мушкетерами, все за одного, пока в жизни мамы не случилось что-то страшное, то, что буквально за пару месяцев превратило ее в другого человека, и она не придумала ничего лучше, кроме как покончить с собой.

Бесстрашный злился, а Главный в очередной раз убедился в том, что за всем произошедшим с ними пятерыми что-то кроется. Все непросто.

Отец Белого и Кудрявой тоже был записан как алкоголик, который в приступе белой горячки убил свою жену. Но Белый утверждал, что отца как будто подменили. Из доброго и заботливого человека он превратился в пьющего агрессивного тирана, хотя раньше никаких проблем с алкоголем у него не было. У них все было хорошо, они были счастливы, пока в одночасье все не покатилось в пропасть.

Чокнутый не мог скрыть разочарования, когда увидел, что большая часть информации о нем просто отсутствовала.

Он плохо помнил жизнь до детского дома. Только какие-то сумбурные обрывки. Чокнутый однажды поделился одним ярким воспоминанием о родителях. Как они танцевали под песню на английском языке, уже потом Чаки узнал, что это Стиви Вандер, «I just call to say I love you». Он рассказывал, что мама заливисто смеялась, когда отец поднимал ее на вытянутых руках вверх. И отец смеялся. А еще Чокнутый помнил, как целовал свою маленькую сестру в лоб, пока мама держала ее на руках.