Читать онлайн Другая жизнь

Чаще всего человек покидает этот мир навсегда. И как бы ни был хорош тот мир, который ждёт нас впереди, те ощущения, что испытали в этой жизни, больше мы не испытаем никогда. И хотя мы уходим отсюда безвозвратно, нити, которые связывают нас с живыми людьми, не рвутся.

Вольф Мессинг

«Какое дело мне, о чем собака лает?..» Немецкая пословица

1. Пёс

Как инфаркт, после которого не удалось умереть.

Как смех, который на самом деле – истерика.

Как неловкость после пошлого анекдота.

Как на прогулке с собакой поскользнулся на чьём-то говне и, не успев как следует насладиться оборотами нашего могучего и жгучего, ещё в полёте понимаешь, что в дополнение ко всему тебя уже начинает обрызгивать с ног до головы триумфально проезжающая мимо машина, потому что рядом с обочиной была глубокая лужа и долго посидеть в говне с открытым ртом не удастся.

Это – … кстати, вот только что было про собаку…Вот, про собаку я и хотел сказать. Собаки у меня не было, только хотел завести. Не поверите, но теперь я сам собака. Да, я – собака! Был человеком, а стал собакой! Как это случилось? – спрОсите. А вот, как об этом написано немножко выше…И будет написано немного ниже. (Хотя, куда уж там ниже?)

Некоторые, конечно, могут предъявить мне, что я и до этого был тем ещё кобелём. Однако в своё оправдание могу сказать лишь то, что на меня всегда правильно действовало перекидывание женской правой ноги на такую же красивую левую, и быстрое без остановки перекладывание сидящих напротив меня ног в обратную сторону. Наверное это действовало сексуальное облучение голыми женскими коленками на мой уязвимый мужской речевой аппарат, который в спокойном состоянии обычно внутренне наполнен грязными эвфемизмами, но, получив почти смертельную дозу такого облучения, мог выдавать только существительные, обильно обработанные ласкательно-уменьшительными суффиксами и гормонально приправленными предлогами, которые неизменно вели к убедительно-успокоительным глаголам, не терпящим никаких возражений.

Отличные женские ноги всегда подразумевают приключения и возможности. И многих приводят потом просто к родным коленям. Но не всегда. Бывает, что колени фыркают, уходят сами и всю красоту уносят с собой, даже не успев надеть колготки, которые в скатанном виде остаются лежать на постели обиженной серой мышкой. Студентом мне приходилось соблазнять и на спор и на скорость всех этих мышек.

Но это всё ощущения с воспоминаниями, или наоборот. А суть в том, что однажды я проснулся на улице от утреннего холода. И не пил, в общем-то, почти ничего накануне. Ну, так, может, самую малость по тихой грусти. И был в гостях, можно сказать… у приличной женщины, которая позвала меня на котлеты. И мы с ней исповедовали исключительно конфетно-букетный секс в вежливой форме. Так, вот, я проснулся, а понять ничего не могу…

Голова болит, руки болят, ноги. И болит, кажется, даже то, чего у меня раньше никогда не болело. То есть совесть. Нос, вообще, распух. Но я его не вижу: не могу сфокусировать зрение. Глаза смотрят в разные стороны под тупым углом друг к другу. Но, главное – не это. Главное – меня сводят с ума запахи. Много запахов. Взрыв запахов. Просто вонища какая-то! Пахнет всё и отовсюду. Бешено бьётся сердце, я задыхаюсь, словно зашёл в душный салон парфюмерного магазина накануне Восьмого марта.

Но дурманила меня не удушливая парфюмерия. В этом публичном салоне особенно сильно воняли люди и машины. Причём, машины стояли и воняли молча, а люди разговаривали где-то неподалёку. И те и другие воняли своими природными запахами: резины, бензина, масел, водочного перегара, мужского пота и других жизненно необходимых им жидкостей. И было понятно, что этих жидкостей им всем не хватает уже давно. И людям и машинам. Люди мучались отсутствием так не обходимых им природных жидкостей где-то совсем неподалёку. Но я их не видел, а слышал носом и ушами: это были мужчины. Запах мужского пота, своего и чужого, я знал хорошо по занятиям в спортзале, ну и по всяким другим занятиям тоже. Расстояние до разговаривавших между собой мужчин никак не удавалось определить, глаза не понимали, что видят, изображение никак не хотело собираться в картинку. Нет, вообще совсем не то хотел сказать: меня беспокоила ещё одна какая-то всепоглощающая боль, которую до этого я даже не мог себе представить.Болело сердце, голова, мысли, печень, кожа, болела съеденная накануне пища и выпитая жидкость тоже болела… И всё это чесалось.Постарался всё-таки сфокусировать зрение, напряг непонятно какие мышцы и… Лучше бы я этого не делал!

Оказалось, что промеж глаз у меня торчит и выдаётся далеко вперёд что-то большое, мохнатое, с чёрным набалдашником на конце. Ужосс! – Кто надел на меня эту дурацкую маску и зачем?..

Я попытался снять с лица эту штуку, но руки меня не слушались. Движения оказались неадекватными моим намерениям. Тогда я наклонил голову и посмотрел вниз, с усилием собирая глаза в правильном направлении: попробовал снова пошевелить рукой. Но руки-то и не было!.. Шевелилась какая-то тёмно-коричневая лапа с большими когтями, безвольно лежавшая на асфальте. Другая рука была точно такая же… Да, мы люди дикие и непонятные, но не до такой же степени! Такое я даже под стаканом не смог бы себе набредить… Вдруг повеселила мысль: хорошо, что хоть не копыта.

Вот тут меня будто ожгло и подбросило вверх, словно взрывной волной, как Майкла Макдауэла в фильме «О, счастливчик», когда он увидел живую свинью с человеческой головой – жертву чудовищных экспериментов по выведению породы сверхвыносливого человека в далёкие семидесятые годы. Но он-то увидел это внутри фильма, а я… Злокачественная догадка прожгла всё моё тронутое сумасшедшим волнением тело, с трудом приподнявшееся с асфальта. Это была догадка о том, что по всей вероятности никакой СНИЛС мне теперь не поможет… А кто поможет?..

Моя внезапная движуха, видимо, царапнула периферийное зрение стоявших на удалении двух людей в полицейской форме. Они повернулись, и я совершенно определённо услышал, как один сказал другому, показывая на меня:

– Еб…чий случай, смотри, какая псина здоровенная! И без ошейника… Потерялась или выгнал кто… На питбуля похожа.

– Так это и есть питбуль! – подтвердил другой, – Да, только чёрного окраса с голубыми глазами и большой какой-то слишком… Как говорила моя мама, вырос таким в результате неурядиц в семье.

– Ты пошути у меня ещё!.. И где участковый?

– У нас в отделе сказали: в отпуске.

– А кто поквартирный обход будет делать?.. И где этот, который труп обнаружил? Ну, который в шесть утра здесь с собакой гулял?

– Где-то был… с собакой… А поквартирник наши ребята уже бегают.

– Так, дождись следака и чтобы после обеда у меня в кабинете с докладом стоял!

– Есть, товарищ майор!

– И уберите наконец этого… питбуля!

«Погодите!.. Какой на хрен питбуль?.. Какая собака?.. Я не могу быть СОБАКОЙ! Мне ж сегодня на работу!..» – Подумал я тогда, по правде говоря, уже ощущая едкий собачий запах, как свой собственный. Зрение с трудом удавалось сфокусировать на этих двух мужчинах, как на источнике самых громких звуков. Я видел, как тот, который майор, сел в машину и уехал, а тот который с ним разговаривал, достал сигареты и закурил. Мне тоже сразу захотелось. Надо подойти и стрельнуть сигарету. Двинуться с места у меня получилось с большим трудом, ноги налились какой-то непонятной тяжестью и руки тоже… Господи, неужели я ползу? Голова тяжёлая – да, но ползать по асфальту на глазах у других людей мне ещё не приходилось.

«Да, нет же, я сейчас дойду до дома, залезу под душ, отмоюсь и не буду так вонять! Смою с себя всю эту дурацкую собачатину!..» – «Кстати, а где это я? Где мой дом?». – Осторожно поднимаюсь, чтобы не рассыпать образовавшуюся картинку.

Огляделся. Двор с какими-то очень высокими панельными домами был мне не знаком. Ладно, дорогу домой я как-нибудь потом найду… Мне бы с походкой разобраться. – Хотел выпрямить спину и встать на ноги – но, спина не выпрямлялась, и я по-прежнему стоял на четвереньках. Попробовал ещё раз – то же самое…

Поза, конечно, интересная. На улице – может, даже, неприличная. Пытаюсь улыбнуться от этого дурацкого конфуза. И тут у меня изо рта вываливается большой длинный язык. Собачий! И капает тягучая слюна… – Господи, неужели я и впрямь СОБАКА?.. Вернее ПЁС? И то, что у меня на носу – это и есть сам нос, огромный мохнатый, с чёрным набалдашником? Он же закрывает мне половину нижней полусферы обзора… Да, и ещё: раз я пёс, значит сзади должен быть хвост!.. Так, смотрим: хвоста, вроде, нет. – Значит, мне его уже купировали когда-то… Господи, что я говорю!.. То есть, извините, думаю…

И, потом, я хоть весь в чужой шерсти, но совершенно же голый! И стою на улице у всех на виду в двусмысленной позе. И у меня даже нет хвоста, чтобы прикрыть… Ну, вы понимаете, что.

А вон, и одежда моя валяется. И ботинки тоже. И мобильник из кармана вывалился. – Небольшая, креативно разбросанная куча. И выглядит как впечатление бомжа от витрины модного бутика. Но я-то не бомж. Подошёл и по-собачьи понюхал: да – моя. Кто же меня раздел-то? И зачем? Спросить бы кого…

– Эй!.. Товарищи!..

Или уже граждане?

В конце концов, собаку, которая сидела без хозяина и коротко лаяла у мобильного телефона и кучки мужской одежды заметили…

– Ты смотри! Она ещё и гавкает на нас. Вон там охранник из фитнес-центра стоит, крикни ему, чтобы отогнал собаку от вещдоков, труп, может быть криминальным… Да, и записи с камер, которые у них на улицу торчат, надо потом посмотреть, – это уже давал указания тот, который курил, подошедшему к нему помощнику в штатском.

– Да уберите же эту собаку!

«Я же пёс!.. Тьфу ты! Да нет, не может быть! Ну какой я пёс?.. Я ведь, совсем не помню своего пёсьего прошлого, зато прекрасно помню человеческое… Так, ну вот же мой телефон? Сейчас самое время позвонить… Кому?.. Кто мне поверит?..

«Ну вот, я уже уверенно вписываюсь в картину окружающего меня абсурда. Добротный сюр как цитата из какого-то фильма…» – мелькнуло в голове. И не похоже это на приступ белой горячки несмотря на обилие схожих деталей. Ощущение бреда усиливалось. Растление мозга какое-то! И очень напоминает внутренний туризм – ну это, когда крыша поехала. – Злился-то я прежде всего на себя: хрен с мочалкой знает, где так нагрешил. Нет, тот, который без мочалки, наверняка, тоже ничего не знает.

До этого жизнь у меня была вполне нормальная. Не собачья… Хотя по человеческим меркам…Я родился в Москве, учился там же. Выучившись непонятно на кого, работал – там же, в общем-то, непонятно кем. Вроде бы что-то делал на работе, говорили даже, что-то хорошее. Главное – на работу ходил и деньги получал. Родители своевременно одарили меня однокомнатной квартирой в Новой Москве, но тоже, район был такой – непонятно где, на самом деле. Много специфики. Из нового: хулиганов менты там тоже обычно принимали за людей.

Я любил родителей, по-своему любил, но они в это почему-то не верили. Я не любил своих соседей, и они в это верили, но это – чистой воды снобизм. Они были просто другие. Мои соседи, да. Время шло и сначала активно, а потом не очень, я начал искать женщину для дома, для семьи. Всё там же, в Москве и ближайшем Подмосковье. То есть, непонятно где и непонятно у кого. Поиски затянулись. Так и не женился. Может быть я боялся , что когда-нибудь мне скажут: «Дорогой, я беременна, скоро у нас будет серая жизнь, разрушенные мечты и много кредитов». Или просто не хотел, хотя, если бы ситуация совсем вышла из-под контроля, готов был. В общем, в связях состоял, но замечен не был.

Ещё были мечты разбогатеть. А у кого их не было? Хотя, бывали и моменты, когда совсем не хотелось жить, а умереть к чертям собачьим. Но, видимо, благодаря моей начитанности спасало понимание, что планировать непродолжение собственной жизни – это какое-то страшное извращение. А извращенцев я не любил. Или – это у меня самого было такое извращение от постоянного внутреннего страха. Перед своей «правильной» жизнью. Постоянно хотелось чего-то другого, яркого и запоминающегося.

Друзья? – Друзей было мало. Как-то коротко теперь стали дружить люди. Подружат, подружат, поездят с тобой на шашлыки, на модные тусовки, приучат к себе, налайкают в чатах всякого, а потом незаметно исчезают. Общение в соцсетях, наверное, потому так и стало популярно, что его можно в любой момент оборвать. Причём, иногда на самом интересном месте. Такое общение сродни асфальту на наших улицах – все им пользуются, широко, ровно, плоско и ненадолго, так, сходить прогуляться немножко. Теперь-то я знаю, что жизнь тоже можно в любой момент прервать. И тоже – на самом интересном месте.

Иногда, мне даже казалось, что я жил не по своей воле, а больше по желанию родственников. Им всегда что-то от меня было нужно. Даже, когда мне самому это совсем не было нужно…Нужно было, чтобы я закончил школу, а потом и Универ. Хотя школа у меня была такая, что никакую теорию Дарвина там преподавать было не нужно. Межвидовая борьба и происхождение от обезьян были совершенно очевидны. Универ тоже скорее удивлял, чем радовал. От всего этого во мне накапливалась какая-то латентная истерика протеста и появлялось депрессия, от которой хотелось запереться дома. Но депрессия – это когда хочется домой, а ты уже дома. В итоге мне уже не хотелось менять мир, и даже не хотелось построить какой-то свой, основанный на понимании между людьми, альтруизме, доброте, юморе и взаимовыручке. «Как же хорошо, что я вырос. И мне уже не надо вставать в школу в восемь утра» – думал я, вставая на работу в семь утра и боясь опоздать. Накопились по жизни уже и некоторые плохие воспоминания, но память, как у всех, старалась стереть их, чтобы потом не оцарапаться обо что-то страшное.

Я не любил толстых, и не хотел видеть себя таким в зеркале. Поэтому, чтобы не покупать новое, иногда приходилось ходить в спортзал. Но разглядывание тамошних интересных женских форм мне тоже быстро надоедало, тем более, что некоторые из этих женских форм отнюдь не возражали против разглядывания их в моей домашней обстановке. Ну и слюна никогда не лилась у меня от этих форм по асфальту ручьём. Обходилось как-то всё без обещаний поездок на заморские курорты и одевания в дорогое, а также без покупок слишком золотого.

Я не любил петрушку, кинзу, чеснок и когда мясо пыталось застревать в зубах. Стоматологов я тоже не любил, но не потому, что больно, а потому что дорого. Не любил, когда люди не знали ни одного иностранного языка. Или, наоборот, слишком хорошо знали русский «специальный», успев где-то постигнуть всю его ароматную глубину и непредвзятость. Я называл таких «приматами», за то, что в общении они совершенно не могли обойтись без мата. Временами я любил водку и её суррогаты, но коньяк и виски любил всё-таки больше, потребляя их по-всякому: в медленном и быстром исполнении. Суббота обычно проходила у меня хорошо, пока я не понимал, что это уже и не суббота, а воскресенье. Опохмеляться тоже приходилось и медленно, и быстро, в зависимости от ситуации. Дома утром кофе готовил сам в модной кофеварке. Но он почти всегда получался так себе, среднего рода. А иногда это действительно были пять минут горячего счастья и можно было снова собираться жить дальше. Поэтому я любил хорошие книги и не любил плохие фильмы. Сам иногда порывался что-нибудь написать.

Дома я удерживал своё внимание на обычных вещах: на телевизоре, когда в нём шевелился наш незатейливый футбол, или какой-нибудь американский блокбастер пытался поразить меня спецэффектами, на еде, когда мне её кто-нибудь вкусно готовил, на сексе, если он был. Но деньги и женщины с трудом удерживались в моих руках. Женщин я называл «организмами», а деньги «бабками». А самих бабок называл старухами. Так почему-то привязалось к моему языку. Когда я по телефону небрежно хвастал перед кем-нибудь из приятелей, то получалось примерно следующее: «Привет. Слушай, ко тут мне вчера такой организм из Воронежа заехал! Фигуристая девочка! Переписывались в «Одноклассниках», а тут бац, и сама приехала…». Но когда этот приятель торопился называть эту девочку ёб…ной чернильницей, я всегда активно протестовал.

Собак я не боялся, дворовых иногда подкармливал, но в доме никогда не держал. Сам чувствовал себя иногда последней собакой и скотиной, а иногда даже деревом у подъезда в состоянии подпития. Детей и других домашних животных так и не завёл. Наверное, мне пока хватало «организмов». А было уже за далеко двадцать, совсем близко к тридцати… Вот у соседа по лестничной клетке была собака, достаточно милая молодая боксёрка, но мне её было жалко. Сосед был такой, что совсем не собирался завязывать с матом и бороться вместе со мной за культуру речи. Поэтому его собака думала, что «бл…ть» – это такая команда. После неё она всегда садилась, поджимала хвост, и виновато опускала голову. Впрочем мне было жаль эту собаку отнюдь не из-за того, что её частенько крыли матом, а из-за того, что у всех собак имелся один недостаток – они почему-то верили людям.

В общем, я был почти счастлив, не замечая этого. Будучи здоровым и во многом правильным городским человеком, который бумажки бросал только в урну, ел бутерброды с колбасой, и был каждое утро денежно напуган, но к вечеру обычно успокаивался, пообщавшись с такими же, как сам, которые жили только на основании собственного СНИЛС и некоторых других почти предпенсионных документов.

Я искренне ненавидел городской транспорт вообще и метро в частности, за то, что это далеко, глубоко и неправильно, особенно когда приходилось всё время стоять в вагоне, периодически цепляясь за потные поручни из нержавейки. И хотя в своё время была возможность сэкономить на собственное средство передвижения, пересилило пристрастие к удовольствиям. Не слишком сомнительным, но и не слишком бесспорным. Покуривал иногда травку и спайсы, погуливал с женщинами, у которых после утренней давки в транспорте остатки помады оставались на губах и стрелки не размазывались по лицу, а после этого ещё и оставалось желание примерять голову нового мужчины к своей подушке.

Иногда я даже чувствовал себя честным и порядочным человеком. А что? Не привлекался, не судился и никому особенно не завидовал. И мне пока нравилось жить в образе шалопая и повесы. А тут такое!.. За что?.. Ну подшутил я один раз над собакой, решив приколоться, стоя в небольшой очереди в пункте выдачи Озон. В ногах у всех, кто стоял в очереди, нервно тёрлась небольшая декоративная собачка. Я вдруг и сказал красивой девушке, у которой в руках был поводок: «Скажите, вы её здесь, на Озоне заказывали, да?» Девушка обернулась и тоже схохмила, улыбнувшись мне: «Да, здесь. Но я присматриваюсь пока. Наверное, возврат сделаю…» Жаль, приятное знакомство так и не состоялось. Получив что-то из косметики, девушка потом быстро ушла вместе с собачкой, так и не дождавшись меня.

– СОБАКА! СОБАКА! СОБАКА ты сутулая! – Почему сутулая? Господи, да разве этот вопрос меня в такой момент должен был волновать?.. Наверное, я был в том же состоянии, что и молодая учительница русского языка,однажды прыгнувшая с парашютом. Она была потрясена, удивлена, крайне обескуражена, но вслух кричала по-другому.

И тут меня в первый раз пронзила дурацкая мысль о том, что, может быть, кто-то Верхний, ближе к самому Верховному, там, где-то на недостижимом для простого смертного небесном Верху, распорядился прекратить моё человеческое существование, посчитав его в корне ошибочным, нелепым и не оправданным ни с какой точки зрения, одновременно, предоставив мне возможность оправдаться в некоей собачьей жизни. Такая игра в предложенные обстоятельства. Или это не игра вовсе?..

Кто знает? Может быть… Но уж очень всё это не было похоже на сон. Хотя, можно попытаться ещё раз проснуться… Только одна богохульная мысль: почему так неожиданно? И один ли я такой, с кем случилась такая х…йня, которая кое-где называется метаморфозой?

Тем временем, улица жила своей жизнью. Жизнью маленькой деревни большого города. И появление здесь чужака не могло пройти незамеченным. Неизбежный интерес проявили обе стороны моего внутреннего конфликта.

В поле недоверчивого зрения и моего нового обоняния появились две новые персоны. С одной стороны ко мне уже приближался охранник близлежащего фитнес-центра с резиновой дубинкой и очевидными дубино-резиновыми намерениями. А с другой стороны – видимо, дежуривший на этой территории, дворовый пёс довольно больших размеров – с явным любопытством наблюдавший со стороны за непонятно откуда взявшейся собачьей личностью.

И я понял: вот он, момент истины. Момент моего выбора!

2. Они

Я выбрал… кого вы думаете? Ну, конечно, собак. Скорее из чувства соответствия своему новому образу уличного кобеля и любопытства, чем из страха полной невозможности оправдаться за свой непрезентабельный вид перед резино-дубиновым охранником. А охранник, увидев в поле своего зрения сразу двух больших собак, остановился и задумчиво потеребил все свои резиновые изделия, включая некоторые извилины в голове, и решил, что ему лучше сейчас не связываться с этими нечеловеческими существами.

Понимал ли я, что делаю? Думаю, да! Хотел какой-то иной жизни – ну вот, получите, распишитесь… Только вот что непонятно: каким разумом принималось это решение. Ещё человеческим? Или уже собачьим? Сие осталось неизвестным…

Подойдя ко мне на близкое расстояние, дворовый пёс сначала внимательно посмотрел прямо в глаза. Затем, видимо, считав с них всю необходимую для него информацию, обнюхал меня всего, не исключая и заднюю часть моего собачьего достоинства. Я напрягся, и ждал, что же будет дальше…

После короткой процедуры знакомства мне кивнули собачьей головой куда-то в сторону. И мои, не совсем ещё собачьи, мозги поняли, что нужно будет идти за новым знакомым, куда бы он меня ни привёл. Очень скоро оказалось, что такие же, как он дворняги, жили под ближайшим мостом через железнодорожные пути, куда я и был сопровождён своим четвероногим спутником в целости и сохранности и даже в некой первой свежести.

Так началась моя другая жизнь.

Наверное, сначала мне было просто интересно. Или я решил поиграть «в собаку», в тайне надеясь, что это «недоразумение» скоро закончится, и ко мне вернётся моя привычная человеческая жизнь. Нет, квадробером я никогда не был… И почему-то особого страха я не чувствовал. Да, было много ощущений. И совсем мало пониманий, требующих многих объяснений для того, чтобы начать доверять этим новым чудовищным ощущениям. Но кто сказал, что мы находимся в нормальности? Ну кто бы мне тогда сказал, что завтра у меня нет, вчера проёб…но, а сегодня имеем то, что есть.

К растворённому в ушах гулу присоединилось сдержанное удивление от того, что я вижу траву и деревья так, как это видит перепивший херши дальтоник, будто это инопланетные растения из фантастических фильмов. Всё, что в человеческой жизни для меня было зелёным, стало теперь серо-голубым! И жёлтого тоже было до хрена. Это во-первых. Во-вторых, меня слегка покачивало из стороны в сторону при каждом шаге. Было ясно, что я умею ходить пока только вперёд. И хорошо, что у меня явно ощущались четыре точки опоры. При двух – я бы точно упал.

Мой провожатый тоскливо озирался на мои судорожные попытки передвигаться по-собачьи и, наконец, не выдержав, издал какой-то глубокий гортанный звук.

– Торопит, наверное, – подумал я и попытался что-то ответить. К своему удивлению, я понял, что тоже издал какой-то гортанный звук. Причём не на выдохе, а на вдохе! Звук был сильный и глубокий. – Вот это да!

Провожатый насторожился и замер. Он не понял, что я «сказал». Честно говоря, я и сам не понял. Но уже следующими моими звуками, а также движениями головы и ушей, он, видимо, остался вполне удовлетворён. На удивление быстро я осваивался в своём новом собачьем образе, так и не успев опохмелиться или опомниться.

– Господи! Кто я?.. Если собака, то почему у меня не отключилось человеческое сознание?.. Если человек, то почему я нахожусь внутри собаки и могу понимать, что они «говорят»?– Чё это со мной? Прямо какое-то булгаковское «собачье сердце», только вывернутое наизнанку. Ну, Булгаков, удружил! Привет Воланду!..

Или, может быть, чей-то собачий разум по обмену с моим оказался сейчас где-то в моём человеческом теле и буквально «сходит с ума» уже в какой-нибудь психушке, пытаясь притворно лаять человеческим голосом. Может быть, мы с этой собакой просто оказались в какой-то момент этой случайно текущей жизни рядом, будучи спящими в полной отключке, и сознание вернулось не в те головы внезапно проснувшихся?.. А может быть, я всегда был собакой?.. Бегал у кого-то щеночком, грыз обувь и закусывал деревянными стульями. А потом вырос и стал цитировать Ницше… Да ну, бред. Или мне просто отшибло память?.. Может, я только воображаю, что когда-то был человеком?..

… Мы с провожатым уже почти добрались до моста, когда я понял, что, буквально отравился силой и разнообразием новых запахов. Да, именно отравился, потому что у меня кружилась голова, вокруг ядовито пахло всё и вся. Потому что этот нарост на голове между глаз, к которому нужно стараться привыкать, и который теперь по всей видимости был моим носом, впитывал запахи, как губка воду. Каждый предмет, валяющийся на улице, каждое дерево, каждая часть дерева, каждая травинка, каждая лужа и лужица, земля, люди, автомобили – всё пахло по-особенному, всё являлось яркой индивидуальностью. Аромат жизни, так сказать! Чьей жизни? Господи, ну почему так?.. Когда я был человеком, то особенно не старался замечать и осмысливать всю эту уличную пахучку. Ну, может, только когда выносил мусор на помойку. А теперь это оказалось культурным шоком. Вернее, шоком внутри шока. Потому что… я по-прежнему пытался найти в себе человека. То есть, не потерять его. И почему-то разом вспоминалось всё, ранее прочитанное, словно в книгах можно было найти выход из моей безвыходной ситуации. Ну да, как там у Кобо Абе: «Главное правило реальности – не запутаться в своих иллюзиях».

Наверное, самый сильный запах шёл от моего провожатого. Я тоже распространял специфическое амбрэ. Но он пах, как бомж после зимовки, проведённой без скафандра на мусорном полигоне. Сушняк в конце концов замучил моё обессмысленное тело, и мне отчаянно захотелось выпить. Ну и закусить, конечно… Когда мы стали спускаться под мост, стая молчаливых всепогодных собак ещё издали нацелилась на меня примерно как группа реактивных истребителей на зону боевых действий.

И наше вам здрасьте! Своей новой собачьей башкой я почему-то сразу понял, что меня теперь запросто могли разорвать там же, под мостом. И сожрать тоже могли в прямом смысле слова. У собак ведь всё в прямом смысле: и любовь , и дружба, и злость и ярость… И наверняка не принято рассказывать анекдоты. Ну точно могли порвать! За что? За несанкционированное появление в неположенном месте, как сказали бы некоторые из тех, кто передвигался в основном на двух ногах. А мне пока придётся передвигаться на четырёх своих, причём вяло и неуверенно, как чемпион среди коров на чемпионате по фигурному катанию.

Многие знают, что собачья жизнь коротка и, по сути, бывает очень трагична. Там, под мостом, я по-человечески ясно осознал свою полную беззащитность, как Кощей бессмертный, который на самом деле наверняка должен был понимать всю уязвимость своего единственного яйца, зачем-то проткнутого иголкой. И теперь со мной тоже могло случиться всякое. Моя собачья жизнь висела на волоске, выдернутым из чьей-то жопы. Всякое потом и случится. Но не сейчас, не в этот момент.

Непонятно какими мозгами я смог сообразить, что теперь мне нужно сохраниться хотя бы, как есть, просто попытаться выжить, а всё остальное отложить на потом. Как это сделать с голой жопой посреди «дворянского общества» я не знал. Каким-то образом необходимо было влиться в новый коллектив безо всяких собеседований. И многое могло зависеть от того, как меня представит «обществу» сопровождавший меня «товарищ». С помощью своего нового чутья я догадался, что мне лучше в этот момент просто помолчать в тряпочку. Только жалко, самой тряпочки у меня нет. А вот, если бы начал объясняться, яростно и надрывно лаять в своё оправдание, то мог быть запросто разорван и съеден вечно голодной «братвой» до хруста костей на их гнилых зубах, смоченных моей кровью.

Я знал, что у таких стай дворовых собак, как и у бандитских группировок, вся жизнь организована сугубо по территориальному принципу. В этом не было ничего нового, и понимание того, что все и вся в такой жизни делится на «своих» и «чужих», воспринималось мной как что-то обязательное и непреложное.

Многие думают, что хулиганская жизнь главаря любой банды на улице безоблачна и безмятежна. Они ошибаются. Во-первых, у каждой шоблы должна быть своя территория. Во-вторых, для того чтобы тебя уважали, надо защищать свою территорию и претендовать на соседние и, наконец, в-третьих, нужно постоянно придумывать нескучные занятия для этой своей шоблы.

Все члены уличной собачьей шайки по очереди обнюхали и потёрлись о меня с разрешения главаря, которым оказался старый потрёпанный пёс дворовой масти, обильно замешанной на кровях афганца, кавказской овчарки, стафа и ещё нескольких древних и диковинных зверей. Мне даже подумалось, что в нём могла течь частичка крови динозавров. В общем, поскольку у меня в анамнезе не было нескольких поколений кинологов, то я определил для себя его как метиса овчарки и чёрта. В своей стае он обладал не то что правом вето, а настоящим непререкаемым авторитетом матёрого рецидивиста. Его яйца покорно обслуживали несколько довольно молодых сучек. Ещё несколько постаревших шавок крутились вокруг него по старой памяти в тусклой надежде поймать благосклонный взгляд главаря. Так и жили бедные животные во страданиях.

В собачьих породах он тоже не очень разбирался, поэтому во мне главарь стаи намётанным взором сразу опознал молодого, неопытного и беспризорного. Он не стал спрашивать пса, который меня сопровождал, с холодной и жестокой тоской, переходящей в обыкновенную предъяву: «А на х…я ты мне его привёл?», а просто пометил меня своей омолаживающей жидкостью и я дурной собачьей головой на самой тонкой извилине понял, что теперь мне придётся беспрекословно шестерить в его «банде». Главарю нужны были бойцы для будущих сражений и он уже несколько недель набирал их по всем окрестным дворам.

Мне пришлось научиться пятиться и быстро выходить из торжественного оцепенения. А со стороны я был скорее похож на обосравшегося дикообраза, чем на здоровенного кобеля: весь такой грозный, иголки во все стороны, а в глазах ужас. У нормального человека утро должно быть конечно же тяжёлым, но не на столько же! За короткое время я стал собакой и теперь был вхож в мир сомнительных и одновременно характерных «товарищей». Возникало ощущение, что меня кто-то от души послал к чертям собачьим, и это послание каким-то образом воплотилось материально и довольно матерно. Поэтому мне тогда ещё казалось, что отчаянно хочу вернуться в свою привычную человеческую возню. И я нуждался в каком-то прочно успокоившемся пространстве безо всяких таких мыслительных фантазий. Не удивительно, что на моих огромных собачьих губах застыл вопрос: «ПОЧЕМУ?», который я теперь не знал кому задать.

– По известной склонности Бога к саркастическим поступкам, – ответил кто-то в человеческой части моей головы.

– Но я же в него не особо верю!

– Ну вот, наверное, поэтому.

– Это плохая шутка!

– Ну уж, какая есть…

Этот диалог непонятно кого со мной, тоже непонятно каким, на этом и закончился. Мне нужно было срочно вживаться в новый образ. И тогда я вспомнил свои попытки изображать животных в школьном театре. Теперь я понимал насколько это было убого и нелепо. Животные – это что-то совсем другое. И собаки вынуждены жить среди людей, сохраняя свой потаённый мир в себе, скорее изображая из себя домашних животных, по сути таковыми не являясь, и оставаясь никем по-настоящему непонятыми в этом своём пожизненном спектакле. По ощущениям, стая собак больше похожа на какое-нибудь землячество людей из центрально-африканского государства в Москве или в Европе с той же степенью ассимиляции в местную культурную среду.

Вот интересно, в человеческом мире хоть кто-нибудь будет меня искать, или я стану одним из тысяч бесследно пропадающих каждый год людей? Родители? Другие родственники? Возможно. А потом просто станут отмечать мой очередной грустный день рождения без меня. Приятели? Очень может быть. Хотя вроде и не успел никому слишком много задолжать, чтобы долго помнили. Подумают, наверное, что завис у какой-нибудь бабы по приколу и теперь «шифруется». А бабы тоже не поймут и просто оборвут своё сетевое вещание на самом интересном месте, чтобы я потом локти себе кусал и чтобы потом даже с искусанными в кровь локтями не появлялся в обозримой части их жизненного пространства и не осквернял половой частью своего тела их светлые помыслы о будущем. В общем, чтобы не тряс своим маленьким принцем где попало.

Прошла неделя. Мне был уже безразличен мой моральный облик. Теперь я – полноценная бродяжка, научился есть на помойке, не давясь и не отрыгивая. (Теперь я Чебурашка – мне каждая дворняжка…) Стал такой же грязный, с почти пустым животом и вечным поносом. Поначалу я давился и меня выворачивало, но голод снова и снова заставлял меня открывать пасть, чтобы есть эти полугнилые объедки с человеческого стола. Камни жрать не научился, но уже свято верил в случайность каждого обеда. К своей плотной волосяной шкуре я уговорил себя относиться как к тому, что в результате внезапно возникших жизненных невзгод и стресса у меня просто отрасли лишние волосы, причём абсолютно везде. В общем, как написал непонятными иероглифами Конфуций, «смотри всегда на вещи со светлой стороны, а если нет таковых – натирай тёмные, пока не заблестят».

В стае меня, как новенького, поручили тому самому псу, который и привёл в эту собачью банду. Он научил меня всему, чему я никогда не хотел бы научиться: ночевать на улице, ходить в наряды на дежурство по охране спящей братвы, считать за счастье найденную возле магазина кулинарии говяжью кость, улавливать тончайшие нюансы ароматов с помойки и, самое главное, понимать всё, сказанное собачьими хвостами, ушами и взглядами. Я и раньше не верил, что собаки обменивались чувствами безо всякого осознания этого. То есть я на удивление быстро смог притвориться настоящей собакой и готов был срывать аплодисменты в любом школьном театре.

Я конечно и раньше догадывался судя по выражениям «уставший, как собака», «голодный, как собака» и «побитый, как собака», что быть лучшим другом человека – это не так приятно, как кажется. Хотя, с другой стороны, чтобы быть другом человека, вовсе не обязательно становиться собакой. Но, если бы собаки заговорили, думаю, люди лишились бы последних друзей. Поэтому, если вас покусала злая собака, не огорчайтесь: когда-нибудь покусает и добрая.

Блохи уже атаковали шкуру так, словно вскладчину купили меня на базаре и теперь я всецело принадлежу им. Мне пришлось научиться вылизывать себя во всех местах, до которых только можно было дотянуться, а также научиться чесаться задними конечностями. Я уже грустил по поводу того, что обыкновенные собаки никогда не смогут открыть для себя Фейсбук(принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ) и Тиндер, не смогут вести блоги в Телеграм, не смогут пересылать мемы и шутить. Или смогут?..

Под мостом, в логове собачьей банды, новым членом которой я стал, было сухо. Это место было защищено от ветров и неопытных человеческих взглядов небольшим земляным валом. Но я без привычной мне одежды банально мёрз по ночам не имея привычки к закаливанию. Я ложился на остывавшую по ночам землю и сворачивался калачиком. А потом в отчаянной попытке согреться дул себе в зад из обеих ноздрей. Такой собачий подхвостный теплогенератор, блин!

Матёрый вожак не имел имени собственного, но явно имел пространственное мышление на предмет укромных мест. Наверняка раньше у него уже был опыт встреч с двуногими из службы отлова бродячих собак и участвовал в уличных схватках с другими собаками. Фигура, конечно, колоритная, но шутить с ним желания не возникало, от слова совсем. А моя собачья судьба благодаря ему была поставлена на паузу. И пришло… Даже не знаю, как это назвать… осознание ошибочности изменения выбранного мной пути и всех устоявшихся привычек.

Через недоверие и непонимание, теперь необходимо было срочно догадаться, для чего я так неожиданно нарисовался в этом чуждом для меня мире, и что мне с собой, как с собакой, делать? И почему кто-то выбрал для меня столь экзотическую форму дальнейшего существования? Это было ни на что не похоже, и я никогда о таком не слышал и не читал. Ощущал себя Штирлицем, потерявшим связь с Центром, и Юстас ничего не мог передать Алексу по приччине того, что тот слишком хорошо законспирировался и почти не вызывал у окружающих подозрений о возможности существования в виде иной формы жизни.

Я тогда ещё не знал, что спустя некоторое время в целях конспирации мне придётся научиться совершенно невозможным для меня ранее вещам: воровать и убивать. А пока я позиционировал себя в качестве большого, немного туповатого увальня, которому постоянно хочется спать. Спать действительно всё время хотелось. По собачьим меркам я был довольно крупным псом и почти все собаки в стае были меньше меня по размерам. Хоть и пришлось стать членом организованной собачьей группировки, но членом вялым, очень ленивым на подъём. Первое время меня ставили только на дежурство по охране спящей братии в пределах негромкого собачьего лая. И за мной самим тоже наблюдали, я это чувствовал. Но вскоре доверили патрулирование территории в сопровождении одного опытного барбоса, заместителя нашего босса, который был ему предан буквально как собака. Он был из брошенных, но ещё помнил, как звучит сочетание звуков человеческого голоса, которое когда-то обозначало его имя «Рекс». Как и всякая собака, которой довелось пожить домашней жизнью, он до сих пор мечтал, чтобы кто-нибудь снова произнёс его имя, но всё реже вспоминал счастье домашней доброты и доверия к людям.

Теперь он был несчастным бездомником и хорошо помнил, как будучи выброшенным на улицу, остался один на сырой и холодной земле. Конечно он был благодарен и безмерно предан матёрому вожаку за то, что тот сумел придать новый смысл его существованию в этом мученическом мире. Он немного опасался меня, потому что при первом знакомстве я, совершенно не зная силу своего укуса, случайно прокусил ему ногу. Но корректность победила грубость и этот лохматый пёс, обнюхав меня и зализав кровь на лапе, отошёл немного в сторону, аккуратно расписавшись на камне. А я, повинуясь какому-то инстинкту, сделал то же самое. В общем, мы подписали «договор о ненападении». Теперь я старался ложиться спать рядом с ним, когда мы оба не находились на дежурстве или не уходили на обход территории. Я заметил, что иногда он просыпался с карандашами засохших слёз возле глаз. Это о многом говорило, но «в разведку» я бы с ним не пошёл.

3. Одиночество

А идти было нужно. И не для того, чтобы, как на фронте, «добывать языка», а для того, чтобы не потерять свой собственный вместе с головой. Я довольно скоро пришёл к выводу, что «идиллия» моего пребывания в собачьей банде не может продолжаться вечно. Эти шавки меня терпели, потому что так им приказал вожак, но чувствовалась в них какая-то опасная внутренняя злоба и неприязнь к чужаку.

Наверняка гнездом бродячих собак под железнодорожным мостом уже заинтересовались особо бдительные граждане, которые сообщили куда следует и куда не следует. Со дня на день должна будет совершить свой молниеносный налёт служба по их отлову. Бродячих собак, а не бдительных граждан. Хотя я бы не возражал, если бы этих тоже постарались отловить.

Сегодня меня пытался подманить куском протухшей колбасы какой-то странный человек. Он рылся на самой большой помойке в районе, как и мы. По его виду нельзя было сказать, что он уже законченный бомж, нет, наверное, он только проходил стажировку, обучался, так сказать, и в этом чем-то походил на меня самого. Я на него рыкнул, он вздрогнул, выронив колбасу, и ушёл, часто оглядываясь. Перспектива стать его ужином, завтраком и обедом как-то не очень понравилась мне. Ведь, он даже не понял бы, что мог стать людоедом. А он, наверное, подумал бы, что это я мог стать людоедом, то есть сожрать его самого.

С другими собаками из нашей стаи я больше не дрался, со мной по-отдельности никто не хотел связываться, потому что у меня оказался очень сильный боевой укус. Поэтому главарь стаи не по-доброму косился на меня, инстинктивно почувствовав будущего конкурента на свою руководящую роль в стае. А между тем, в моих новых лохматых товарищах легко можно было опознать ту самую обречённость неудачной жизни и побои, перенесённые в детстве. Наверняка кто-то из них хранил в себе обман и издевательства со стороны временных хозяев. Свалявшаяся шерсть этих бедолаг стыдливо прикрывала следы от ран, вечно голодный живот и отсутствие правильного направления в их бесчеловечном существовании.

Я довольно быстро обучился азам «собачьей науки», лениво отбиваясь от приставаний, почуявших во мне какую-то непонятную силу, нескольких грязных сук. Большое, обтянутое узлами мускулов, чужое тело всеми своими внутренностями ощущало чужеродность человеческих желаний и намерений, беспрерывно рождавшихся в присобаченной к моим мыслям голове, но не противилось поступать так, как хотел я.

Но лютое одиночество – это на самом деле не отсутствие людей рядом, а отсутствие какого-либо понимания. Чтобы не завыть ночью, обращаясь влажной пастью во тьму, и не сфальшивить каким-нибудь резким звуком от накопившейся в моём беспокойном существе горячей тоски, человеческая часть моей головы некоторое время ещё страдала от мыслей типа «выпить и опохмелиться». Одна из матёрых сук постарше, почуяв во мне эту необъяснимую нервность, однажды подползла и по-своему, по-собачьи ласково сказала мне:– Что ты, малый мечешься? Забудь всё и спи!.. Тебе спешить некуда, ты ещё молодой и будет, что вспоминать. Но захочу ли я потом всё это вспоминать

И я засыпал, не боясь собачьих снов, отдаваясь полностью своему новому телу, существуя в нём, как в чём-то убогом, далёком и счастливом, как в детстве, проваливаясь в пустоту глубоко проникшего в меня существа и его нового жизненного пространства. Время для меня тоже стало каким-то собачьим. Оно уже не делилось на дни недели, а было просто ближним и дальним. Как воспоминание о своём человеческом прошлом, мне в голову даже пришла мысль о том, что фонарные столбы и деревья можно воспринимать как некий собачий Инстаграм(принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории РФ). Вот, например, бежит собака по своим важным делам, заглянула под дерево, понюхала свежие посты, посчитала количество своих подписчиков, оставила комментарий – и побежала дальше. Информационный голод собакам не грозит, им грозит голод настоящий.

Прошло ещё какое-то ближнее время, и я судорожно ухватился за главную идею в любой жизни. Пока не случилось большой и жестокой собачьей драки банда на банду за обладание территорией, я твёрдо решил удрать из стаи дождливой ночью, которая смоет все следы, чтобы совсем не оскотиниться и не продлевать это бездушное время для ещё живущего во мне человеческого разума. Ведь ещё требовалось понять, как снова оказаться человеком, если такое когда-нибудь станет возможным.

У собак, конечно, жизнь славная, но страшная. Причём ещё и страшно короткая. Собаки не говорят, но многое видят. Если смотрят в глаза человеку, то видят сразу всё. Они, как и многие маленькие дети, мгновенно чувствуют во взрослых незнакомцах всю их скрытую сущность и часто удивляют этим своих родителей. Это, наверное, просто какой-то другой способ считывания информации. Они, как дети, которым сказали, что те проживут очень короткую жизнь. И поэтому им многое нужно научиться понимать сразу и навсегда. Вот они и научились.

Лёжа под мостом, я смотрел, как ночью по улице куда-то бегали одинокие кошки и лениво плелись за ними хитрые кошаки. А днём картину оживляли воробьи, которые, успев размножиться весной, шарились по обочинам в поисках манны небесной, то есть завалявшихся хлебных крошек и умерших мелких мошек. И всё это куда-то двигалось, не считая людей и их машин. Но улица была тупиковая, поэтому люди здесь были тупиковые и их машины тоже смотрелись как вполне тупиковые, которые скоро будут поставлены во дворах на очень долгую и неохраняемую стоянку.

А ведь я и воробьём, наверное, мог стать. И сидел бы сейчас где-нибудь на жёрдочке и заткнулся бы весь целиком и не чирикал бы понапрасну. И прожить свою совсем короткую чужую жизнь мне суждено было также, как им, впроголодь. Но я узнал бы счастье свободного полёта в бесконечном летучем пространстве, которое называют небом. Хотя воробьи – это не ласточки, они не улетают осенью в заграничные командировки в направлении роскошных южных стран. Воробьи остаются здесь терпеть холод и нужду. Но потом всё равно и тем и другим придётся умирать, поняв в конце жизни, что лететь таким, как они, в общем-то некуда. Ведь в ангелы всё равно потом не возьмут за одно только умение летать…

А мог и вороной стать. Вот собаки, например, могут сунуть нос под, извините, хвост и согреться, как я. А ворона так не может. Хотя, чисто теоретически, наверное, сможет. Но что ей там клювом-то делать? Согреться, не согреется. Только задницу себе расцарапает. Но вороны, ладно, при случае могут улетать в тёплые края, морские. Правда, там и своих таких хватает, чёрных и с клювами. А собаки куда улетят? Вот и приходится четырёхлапым искать на месте приключения на своё нелетучее подхвостное хозяйство.

И я убежал. Можно сказать, улетел, как как ворона, в жопу раненая, почувствовав в себе силу и какую-то собачью ловкость, при этом всё ещё ощущая человеческую неловкость за свой голый задний вид. Район был чужой, но почти также обгаженный моими хвостатыми собратьями. Мучительные воспоминания о запахах человеческого жилья довольно скоро привели меня в такой же подъезд такого же дома, в котором я когда-то жил. Удалось просочиться внутрь вместе с какой-то старушкой, когда она замешкалась, убирая в карман ключи от подъезда. На этажи подниматься не стал, а забился в дальний тёмный угол под лестницей на первом этаже не столько из боязни, что меня обнаружат для чего-то плохого и злого, сколько от того, что так мне не был виден сам этот жестокий, несправедливый и враждебный мир. Я лежал, терзаемый нечеловеческой тоской, совершенно обезнадёженный и обезличенный, глядя в темноту выключенными собачьими глазами.

И тут я вспомнил почему-то, как одна девушка, с которой мы лежали в постели после бурной ночи, проводя пальчиком по моему голому животу, вдруг заглянула мне в неискренние глаза и спросила:

– Ты каким животным хотел бы стать в следующей жизни?

– Ну… Наверное, собакой, – ответил я тогда.

– То есть ничего не хочешь менять? – сказала она, а я только рассмеялся. Ну вот что такое могла знать тогда про меня эта девушка, с которой мы уже давно расстались?

В этом подъезде жили и другие собаки, вернее, хозяева со своими собаками. Проходя мимо моего логова, и те и другие натягивали поводок и мерзко рычали. Но одна собака никогда этого не делала, а просто с гордостью проходила мимо меня к двери подъезда, ведя за собой свою хозяйку. Однажды, когда они обе вернулись с прогулки и стояли на первом этаже в ожидании лифта, я услышал как хозяйка собаки была вынуждена вступить в душещипательный разговор с незнакомой женщиной, которая тоже зашла в подъезд и не очень хорошо говорила по русски:

– Собака не будет есть меня?

– Не будет.

– Это женщина?

– Да.

– Старая?

– Ну, взрослая уже.

– Без порода?

– Да.

– Я тоже без порода. Тоже старая…

На следующий день нерусский человек-дворник выгнал меня из подъезда, правда сделал это как-то стыдливо, мол жильцы жалуются. Я отнёсся с пониманием к его просьбе и снова оказался на улице на нелегальном положении. Ко мне вновь вернулась обида. Непонятно на кого. Видимо, на какого-то матёрого сценариста и невероятно хитрого продюсера, похожего на вершителя всех судеб. И мне казалось, что он даже знает про эту мою обиду. Но самое обидное было ощущать себя никому не нужным. Я был довольно крупной собакой агрессивной породы и видел, что многие другие собаки и люди боялись меня. Вернее, не меня, а моего нового творческого образа. Человеком я был, может быть, не слишком породистым, хоть и с образованием, а вот собакой мне довелось быть одной из самых уважаемых и сильных пород. Только бездомным. Может стоило поискать себе какого-нибудь хозяина или хозяйку, чтобы потом тоже гордо натягивать поводок? Или окончательно озлобиться и сдохнуть?

Но я помнил и других собак. Мне вспоминались визиты к знакомым, у которых дома жила собака. Я видел, как эта собака превращалась в один большой комок радости и запрыгивала чуть ли не на шею своему хозяину. Кажется она могла зализать его лицо до дыр. И глаза уставшего с дороги человека начинали светиться любовью и брызгать искрами счастья. Иногда я так заряжался этими искренними эмоциями, что мне было трудно возвращаться к своему образу циника и повесы. И вообще, возвращаться…

Теперь пробегая по улицам в направлении ближайшей помойки, я для конспирации придумал выдавать себя за потеряшку, которая ищет своих хозяев. Наверное, я был слишком большим и целеустремлённым, потому что никто из ведомых за руку и шедших навстречу детей, увидев меня, не попросил родителей: «Мама, я хочу такую собачку!» Так было действительно лучше, чем уныло сидеть в какой-нибудь дворовой песочнице и раздражать мамаш с детьми. А потом уныло таращиться на проходивших мимо людей, выдавая своё грязное тело за очередную брошенку накануне зимы. Да, зима была уже скоро. Прямо хоть объявление давай: «Отдамся в хорошие руки».

Кстати, я даже пытался, взяв в зубы палку, писать ею на песке надписи типа «Я – человек», пытался из найденных палочек и веточек складывать разные слова прямо на тротуарах и во дворах панельных многоэтажек. Сам потом смеялся над этой своей глупой затеей. Получалось плохо и неровно, или люди мне не давали закончить своё письменное высказывание и говорили, показывая на меня: «Смотри, как собака смешно играет с палочками, но это опасная собака, ты к ней близко не подходи!».

Но здоровье – это наше всё. Поэтому я как мог старался поддерживать его на высоком собачьем уровне и искал сердобольных бабушек, которые через свою долгую жизнь пропустили, наверное, не одного кобеля. Им было всё равно уже, в человечьем он обличии, или в естественном своём натуральном. Они иногда подкармливали меня свежими продуктами, специально на такой случай купленными в магазине, и в такие дни моим измученным глазам уже не нужно было изучать меню ближайшей помойки. Я знал три типовых места, где обитали такие бабки, вернее, где эти существа размягчались душой и становились особенно общительными. Это были церква, почта и поликлиника. Ибо Бог, конечно, избавит и исцелит, но почта и участковый врач надёжнее.

Другие бродяжки подходить ко мне боялись, только посмеивались над моими брезгливыми попытками добыть себе еду, инстинктивно чувствуя во мне «Чужого» и даже «Чуждого». Им было жалко той еды, которую приходилось отдавать мне из ресурсов помойки, ведь после меня им гораздо меньше доставалось. Это было верно, и я почти догадывался о том, какие мысли должны были их посещать мысли при виде моей нехитрой трапезы: «Всё равно сдохнет скоро, не выдержит нашего житья. А если ещё немного протянет, то уж зимой точно замёрзнет и околеет.

А может, действительно лучше сдохнуть, чем быть никому не нужным? Нет уж! Не для того меня видимо разжаловали из людей в собаки.На самом деле я тогда просто кутался в своё одиночество. Может быть, плохо соображал из-за нахлынувших на меня за короткое время событий, но это холодное и тоскливое одиночество, как у космонавта, которого случайно забыли на чужой планете, я чувствовал каждой клеточкой своего собачьего тела. Это одиночество было нестерпимо большим и просторным, тяжёлым и безусловным, грубым и очень болезненным. Я метался, как Штирлиц по разбомбленному Берлину, а Юстас потерял всякую надежду связаться с Алексом и мысленно ругался на того матом, иногда называя его «чёртовой неуправляемой собакой».

Я видел людей и слышал собак. Я видел собак и слышал людей. И всё, что видел и слышал рядом с собой, казалось мне чужим и ненастоящим. Серо-голубая планета, населённая преимущественно хамоватыми существительными и именами собственными. Казалось мне не хватало воздуха во всей земной атмосфере. Это было какое-то космическое фэнтези. Опасливо пробегая вечером по холодным улицам родного города на этой чужой планете в пространстве между звёздами на небе и страхом, что тебя в любой момент могут пристрелить как собаку, я смотрел снизу вверх на освещённые изнутри окна в многоквартирных домах. Эти окна могли запросто свести меня с ума. Причём и с собачьего, и с человечьего тоже, если он там ещё оставался.

Я знал, что свет в этих окнах освещал уютные маленькие кухоньки, в которых было тепло и кто-то уже сидел за маленьким столом, ожидая появления пара из чайника, нетерпеливо цепляя пальцами кусочки колбасы и сыра из большой фарфоровой тарелки на столе, рядом с которой стояла запотевшая бутыль водки с недорогой этикеткой. Как и положено приговорённым, эта бутыль думала только о том, прикончат её до чая, лишая жизни медленно и для удовольствия в будущем разговоре, или завершат её существование разом, опрокинув всё содержимое в стаканы, чтобы побыстрее забыть обо всём незабытом.

Мокрая шерсть на мне, особенно внизу на животе, постепенно покрывалась тонкой корочкой льда, холодный асфальт неприятно морозил подушечки пальцев на моих лапах, студёный встречный воздух быстро превращался в моей пасти в голодную слюну и выходил из неё облачками пара. А мне так хотелось обжечь свои губы горячим чаем, а горло снова удивить глотком спиртного… Так из просто собаки я превращался в злую собаку, будучи по сути совсем не злым человеком. Мне просто некуда было идти. До своей человеческой квартиры через весь город уже явно было не суждено добраться. Да и незачем, пожалуй.

Моя человеческая память представлялась уже как далеко и долго длящийся лабиринт, где за каждым поворотом совершались какие-то мелкие и необязательные поступки, где я дико уставал от всяких человеческих условностей начиная от обязательного, но затруднительного прямохождения после пьянки и заканчивая невозможностью проезда на красный свет по встречной полосе в арендованной машине ввиду неотвратимой полицейской погони с последующим выкручиванием трясущихся рук и лишением прав, а также возможными угрозами лишения мужского достоинства при моём более серьёзном сопротивлении.

А это обязательное участие в корпоративных вечеринках, где требовалось самому острить шутками из Интернета и хохотать над такими же шутками своих начальников! Но хохотать нужно было осторожно, потому что эти шутки могли затронуть их жён и их бывших жён, которые с ними судились за полдома и полквартиры с полудетьми. Особенно осторожными нужно было быть с шутками по поводу их будущих жён, которые только что ушли с ними фривольно танцевать, тоже не успев ещё по-настоящему развестись с тем, что у них имелось на данный момент.

На следующий день, толком не проспавшись, нужно было снова ехать на работу, где в засаде своего кабинета поджидал такой же невыспавшийся начальник, который почему-то хорошо помнил всё, что случилось на корпоративе, и который станет разговаривать с тобой очень ласково и доверительно, почти как телевизор о Путине. А речь он поведёт о полной невозможности твоего дальнейшего прохождения службы под мудрым и чутким руководством этого начальника в связи со сложившимися обстоятельствами и отсутствием служебных перспектив.

Коллектив, как обычно, сделает вид, что не заметил потери задорного офисного бойца, слишком весёлого для офисных корпоративов, у которого и раньше случались «залёты», и продолжит своё скучное существование под руководством своего справедливого начальника. Ещё через несколько дней, окончательно выйдя из офиса в статусе вольноопределяющегося, бойцу захочется напиться и сесть в тот самый арендованный на каршеринге автомобиль и проехать на красный свет по встречной полосе.

А может быть, состояние и увязавшийся после работы за тобой приятель не позволят сесть в арендованный автомобиль. Тогда, чтобы подумать о продолжении своей человеческой карьеры в качестве фрилансера, можно просто прийти домой, включить электрический чайник и поставить принесённую с собой бутылку водки на столик в кухне, затем достать из холодильника нарезку сыра и колбаски. А когда во время вашей увлекательной беседы с приятелем позвонит одна из самых лучших девчонок «на подхвате» и спросит о планах на вечер, ты скажешь ей: «Катюша, поужинай и потрахайся сегодня без меня». Она обидится на целую неделю, а ты будешь продолжать вести с приятелем пьяно-светскую беседу обо всём сразу, то есть о начальниках и подчинённых в частности. В этой беседе к месту и не к месту будут обильно употребляться выражения типа «Да Бога ради!», «Да Бог с тобой, о чём ты говоришь?», «А Бог его знает!».

А Бог в это время будет стоять босиком на придверном коврике, из скромности не решаясь позвонить в квартиру, чтобы узнать, зачем его так часто упоминают всуе. Наверное, тысячи таких придверных ковриков чувствовали когда-то тяжесть его невесомых ступней. И ему не нужно было вытирать свои стёртые в кровь ноги об эти грязные коврики, чтобы войти и спросить с каждого. Но он не собирался этого делать, понимая, что люди за дверью сейчас пытаются спросить с него самого за всю свою своенравную жизнь, не слишком веря в существование Бога, даже когда чувствуют, что он всё равно есть.

А через неделю, разослав по разным адресам свои резюме, в напрасном ожидании приглашения на собеседование и получение оффера, кто-то нелепо уснёт рядом со всё той же, простившей было обиду Катюшей. Конечно перед этим ей было заявлено, что этот кто-то без ума от неё. Но она не станет уточнять, что там и без неё ума-то особого не было никогда, и она тут ни причём. Катюша просто молча впустит в свою спальню, а потом проснётся и как-то резко не захочет видеть его непротрезвевшую и ни на что уже не годную рожу рядом с собой в постели. Ибо зачем метить добрую женщину проникновением своей писи в неё и обещать ей это на всю её оставшуюся бабью жизнь, если сама женщина об этом даже и не думала.

Этот кто-то, не совсем протрезвев, пойдёт совершенно голым курить на её балкон. Весь пол балкона будет заставлен какими-то коробками с банками и ящиками, на один из которых придётся встать, чтобы прикрыть дверь за собой. А затем получится как-то неудачно облокотиться на низкие и скользкие перила и поэтому придётся случайно сорваться вниз с большой высоты, забыв попрощаться с Катюшей навсегда.

Нетронутое дворниками утро отразится уже в чьих-то собачьих удивлённых глазах, потому что торопившийся мимо куда-то по своим важным делам Бог уже страдал возрастной близорукостью, и тёмное пятно на газоне под окнами многоэтажки показалось ему слишком похожим на большую чёрную собаку. Но смотрел он как обычно, всего лишь одно мгновение, зато прямо в душу, в то место откуда сочились слёзы и вылезала человеческая слабость. И увидел он, что душа эта отёчна, сыра и вяла, что поправить там уже ничего не получится, и что только можно дать человеку последний шанс доиграть эту жизнь как-то по-другому. И шанс этот был такой же нелепый, как представить Бога, стоящим за дверью босиком на придверном коврике.

4.Альф

Голова – это место, где у собаки живёт язык. Именно живёт! Он у собак существует словно отдельно от всего остального. И очень это существо скользкое. Ему постоянно чего-то не хватает, особенно воды для питья, ему тесно в большой собачьей пасти, и поэтому он часто вываливается наружу, норовя облизать нос, который тоже живёт отдельно на голове у той же собаки, заслуженно занимая её центральную часть, потому что именно он решает, в какую сторону собаке нужно двигаться и чем предстоит питаться. Так они и идут вперёд язык с носом, а всё остальное, что есть у собаки, потом их догоняет.

Ну вот почему у меня сегодня такое вспоминальческое и страдальщицкое настроение, напоминающее о жизни, которой уже совсем нет? Ну зачем же меня так мучить несбыточным? Зачем вы так со мной поступили, язык мой и нос? Страдающая морда, ещё недавно бывшая лицом, привела меня к какой-то автобусной остановке. И жил я теперь очень отчётливо, но только на уровне человеческих ног. Ни в какой компьютерной игре вы не найдёте такой уровень. И это совсем другая жизнь, сильно отличающаяся от жизни на уровне человеческой головы. И это очень неудобно в городе, где пасётся до хрена людей. Это вам ни разу не пустынные степи Казахии или Поволжья. Здесь если захочешь увидеть что-то человеческое, то это будут именно ноги, опять ноги, сотни ног, а не привычное человеческому взгляду лицо. Ноги шаркают и топают по асфальту, а каблуки вбивают в уши равномерный стук метронома. Рядом с ними ты идёшь или крадёшься босиком почти неслышно, просовывая вперёд свою несуразную голову с большим чёрным носом, который снова куда-то ведёт тебя.

Запахи, которыми была богата эта остановка, быстро менялись вместе с разнообразием человеческих ног и несуразных тел, которые на них передвигались. Я долго сидел в кустах за остановкой и мечтал уехать зайцем на автобусе в свой далёкий район, но я не был похож на зайца, я был большой грязной и вонючей собакой со вшами, к тому же без ошейника, как непреложного документа о качестве собачьей жизни. И это вовсе не заниженная самооценка. Шансы мои попасть в салон автобуса без последствий для меня самого и невиновного автобуса были минимальны. Неожиданно что-то насторожило мой снова загрустивший было нос. Это был какой-то постоянный и острый букет запахов, который оставался на остановке и не уезжал вместе с очередным автобусом.

Присмотревшись и принюхавшись, я увидел, что рядом с остановкой под лавкой валялся чей-то мобильник. Чёрное тельце «Самсунга» остро пахло женскими запахами и молчало. «Потеряла», – подумал я и осторожно достал зубами из-под лавки это чудо человеческой техники. Затем попытался зажать его лапами так, чтобы телефон включился. Удивительно, но мне это удалось, засветился экран. «Введите пароль», – смог прочитать я . – «Ну да, щас!»Попробуйте ногами в обуви набрать несколько цифр на телефоне…

Да и что я мог написать в сообщении, которое хотел отправить на номер 112? «Помогите мне, я стал собакой»? Или «Спасите, я снова хочу стать человеком»? Нелепость этих утверждений была слишком очевидна, а сарказм всей ситуации оказался необыкновенно горьким для меня, если не сказать жутким. Я с ненавистью посмотрел на телефон, словно это он был виноват в том, что всё не так. А как? Ну, конечно, через жопу… Так и не ищи крайних. Здесь крайний только один, и это ты. Вспомнил о своём собственном телефоне. Наверняка я к этому времени уже был мусором в памяти телефонной книги для многих. Излить своё нечеловеческое горе было некому, а ведь так хотелось найти кого-то, кому можно хоть как-то пожаловаться и рассказать обо всём со мной случившемся. Вы когда-нибудь видели невыносимую тоску в глазах у некоторых собак? Вот, мои были наверняка такими же…

И отправился я снова на главную помойку района искать того самого трусливого начинающего бомжа, который хотел подманить меня куском колбасы. Почему-то казалось, что человек, выкинутый в силу каких-то своих обстоятельств из обычной человеческой жизни, должен был понять меня как никто другой даже без слов. Конечно, это оказалось совсем не так. Родственной души я там не нашёл, но неожиданно обрёл настоящего друга, чьё доброе и отважное сердце не забуду никогда.

Я разыскал ту помойку и нашёл того начинающего бомжа как раз в тот момент, когда он подманивал к себе очередную жертву, которой оказался рыжий, похожий на кавказца пёс. Подоспел вовремя, потому что бомж уже приготовил верёвку, чтобы затащить его в свои гнусные чертоги. Я прыгнул в сторону бомжа, зарычав, как в прошлый раз, и разинув пошире пасть. Это произвело должный эффект на всех, и на меня самого тоже. В этот момент я перестал быть непонятно кем и уверенно осознал себя собакой. Наверное, впервые по-настоящему поняв некоторые преимущества существительного «пёс» перед существительным «бомж».

Неудавшейся жертвой бомжа был добродушный пёс в годах, не озлобившийся до звериного скотского состояния, хотя и был брошен первыми владельцами давно и навечно, несколько раз бежавший из собачьего муниципального приюта, который, как и все подобные, на самом деле был лагерем строгого режима для собак, которым не повезло в их собачьей жизни больше обычного. «Вот очень грустно, когда тебя не могут полюбить, потому что ты старый» – подумалось мне почему-то тогда.

Он был такой же вольноопределяющийся и самостоятельный пёс, как и я. Только старый. И такой же одинокий и несистемный, то есть не поддерживавший дворовые собачьи устои, заставлявшие голодных и слабых духом собак сбиваться в стаи и враждовать между собой по территориальному принципу. Но для того, чтобы существовать независимо, нужно было быть достаточно крупной собакой, которая смогла бы постоять за себя. Этот пёс сразу осознал, что именно я для него сделал, и был крайне благодарен мне за это. Он тоже погавкал немного на убегавшее от нас недоразумение. Правда гавкал он с неповторимым нашим южным акцентом (грудное «г») «ГАФ», выдавая тайну своего происхождения. Я удивился, что эта особенность была присуща даже собакам. Потом он подошёл ко мне и посмотрел в мои собственные собачьи глаза. Мы каким-то образом оказались на одной собачьей волне несмотря на совершенно разные сущности, которые содержались в нашем собачьем живом мясе под под толстой шерстяной шкурой.

Как-то очень быстро мы нашли с Альфом общий собачий язык, хотя до этого у меня такое ни с кем не получалось. В общем, мы потом так насобачились общаться, что стали неразлучными. В какой-то момент я осознал, что думал и разговаривал с ним уже не словами, а прямо так, поверх слов, сразу острой, неторопливой тоской, заменявшей мне рассудок. Такая же тоска наложила свой отпечаток и на Альфа. Она возникала из обстоятельств нашей жизни, так или иначе связанных с людьми.

Так я уже окончательно приступил к персонализации собак, которые до этого все казались мне на одно лицо, как азиаты для европейцев и наоборот. Через несколько дней Альф в благодарность за своё спасение привёл меня в сторожевую комнатку тёти Светы, где она теперь пожизненно исполняла свои вахтёрские обязанности, охраняя какую-то заброшенную подмосковную турбазу. Зимой на этой базе не было никого, оставалось только вверенное ей имущество в дощатых домиках с облупившейся краской. Прошлой зимой он тоже жил у тёти Светы вместе со своим приятелем золотистым ретривером по кличке Гордый. Этого приятеля укусила в лесу бешеная лисица и он умер потом, убежав куда-то и не успев заразить Альфа.

Тётя Света отличалась тем, что по какой-то причине привечала только крупных собак и подкармливала их. А зимой они прямо жили в одной из двух маленьких комнат её сторожки. Собаки периодически менялись, но двоих самых крупных она неизменно пускала к себе в дом. И вели они себя очень культурно. И тётя Света и собаки. Не гадили в комнатах и на территории базы. Собакам было хорошо зимой по ночам спать в тёплой сторожке. А утром они просыпались, и все вместе делали вид, что совершенно незнакомы, расходились в разные стороны. Тётя Света на обход территории, а собаки по своим делам. С тётей Светой так можно было попытаться дожить до весны. В эту зиму двумя её любимыми крупными собаками стали мы с Альфом. Он был старым, а я молодым.

Я всегда хотел узнать, что настоящие собаки думают о людях на самом деле.

– Таких, как мы, в дом уже не берут. Иногда нам дадут что-то из еды, делая из нас попрошаек. Играют с нами, – рассказывал мне Альф. – В детстве меня приучили к слову Альф, требуя, чтобы я на него откликался. Потом меня научили «давать лапу», прыгать и даже «петь». Людям такое нравится. Ты привыкаешь к ним. Но, со временем они куда-то уходят и не возвращаются. Ты можешь бегать за ними, но это ничего не изменит. От некоторых можно получить даже удар ногой по голове. Потом они просто забывают о тебе. Ведь о тебе можно забыть как об игрушке, которая надоела. А для тебя продолжается твоя настоящая жизнь…

После рождения меня отдали в дом к бедным людям. Я любил их, хотя приходилось иногда и голодать. Хозяин назвал меня Альфом и я очень привязался к нему. А потом этим людям понадобилось переехать в другой город. И они решили избавиться от меня. Хорошо, что это случилось летом. Меня потом нашли грибники в лесной чаще. Они удивились, увидев меня, привязанным к сосне и еле живым, потому что я уже обглодал всю кору, до которой смог дотянуться и готовился умереть. Эти люди отвезли меня в местный собачий приют. Но он был переполнен. Собаки там тоже голодали. И я сбежал, а потом несколько месяцев учился уличной жизни. Едва не умер от холода, живя в каком-то подвале и научившись ловить мышей. Потом нашёл себе новый дом и опять меня бросили, и я опять попал в приют, и опять сбежал, но это уже другая история… Пойдём, Серый, нас тётя Света в дом зовёт.

Да, мне пришлось для него назваться Серым – это имя было привычно моему человеческому слуху, потому что так меня называли некоторые приятели на работе, когда просили взаймы до зарплаты, потому что все остальные довольно уважительно старались называть меня Сергей Андреичем, ведь я был заместителем начальника отдела. Пришлось придумать незатейливую историю о своём ненастоящем происхождении, как о брошенном породистом псе, который очень быстро вырос до невероятных размеров в результате неурядиц в семье и перестал устраивать своих хозяев, как не полностью соответствующий характеристикам породы. История была настолько незатейливой, что Альф в неё сразу поверил. Да я и сам уже хотел в неё поверить.

А тётя Света закрыла за нами с Альфом поплотнее толстую, обитую ватином, дверь на улицу и уселась за столик рядом с продавленной её килограммами кроватью. Затем вся размоталась, освободила наполовину седые волосы от пухового платка и стала пить горькую, согревая между нашими с Альфом телами свои больные венозной старостью ноги. Она сидела за накрытым газетами столом и ковырялась пухлыми пальцами в вяленой рыбе, занесённой в дом вместе с водкой. Что-то в этот день у неё не очень получалось с процессом беспричинного поглощения сорокаградусного напитка, лихо налитого в зелёную металлическую кружку до самых краёв. И тогда она выдохнула, сделала ещё пару больших глотков из кружки, вытерла свои усы, посолила кусок чёрного хлебца, понюхала его и стала есть, одновременно обращаясь ко всем, то есть к нам с Альфом:

– А я так скажу, собаке-то даже лучше выложить душу: тут тебе никаких прений не возникает – она никому не скажет, а самой тебе полегчает… Вот она я, Света – охрана. Теперь вопрос: а если будет воровать не один? Что Света сделает? Правильно, ничего она не сделает. Они всё утащат… А ведь воруют все! Все воруют в этой грёбаной жизни. Кто-то меньше, кто-то больше. Ну и пусть тащат… Но ведь могут же и саму жизнь твою украсть!..

Тут даже я сам в первый раз, когда это услышал, насторожился, а она продолжала:

– Вот я же не всегда такой дурой была без дома, без семьи! Да, и у меня другая жизнь была. Да, была! Что ты на меня так смотришь, а?.. Ты на меня, милок, так не смотри! Вон у тебя одна жизнь, да и та собачья… А у меня, знаешь какая жизнь-то была? О-о-о, какая жизнь, – тут тётя Света подавилась кусочком твёрдого хлеба, но быстро и громко прокашлялась:

– Ну вот, мамочки-палочки, я и говорю, к боли этой постепенно привыкаешь. Ты же баба, – икнув, сказала тётя Света и продолжала, разговаривая уже сама с собой: – Ну а как ты хотела? Родился бабой – терпи, сиськи отращивай, мечтай. Потом ещё и рожать придётся… Да чтоб эти все мудаки сами передохли, будут мне тут ещё трёхдневные концерты с оргиями устраивать! – в словах тёти Светы я услышал отголоски ещё одной неправильно прожитой и угасающей жизни безо всякой питающей идеи для будущего, – А потом они, слышь, говорят, чего грудь и жопу-то наела? Да я и сама знаю, аж на весы вставать страшно…

Иногда к ней заходил по случаю участковый мент Юра, приносил всё жидкое и вкусное с собой, угощал. А потом, после того как грубо и по-быстрому тревожил оставшуюся бабью жизнь тёти Светы, подходил к окошку и вытирал свою удовлетворённую хреновину прямо о цветастые занавески. Мы с Альфом лежали у батареи, делая вид, что спим, и не мешали ему хамить, даже когда он как-то недобро поглядывал в нашу сторону. Условный мент был, даже условно-досрочный!

– Выкинула бы ты этих своих собачуг поганых! Откормила два лба здоровых, того и гляди саму сожрут скоро, – говорил обычно Юра и грозно пыхтел, напрягаясь всем своим грузным телом на тёте Свете.

– Ты моих собачек не трогай, люблю я их! – выдыхала из-под него тётя Света.

– Ой, да знаю я как ты любишь…

– Ну не тебя ж мне любить, ирода такого… Ай, больно мне…

А тетя Света продолжала после его ухода свою обычную песню про другую жизнь, почти уже засыпая и плача: – Ой, мамочки-палочки, одни вы у меня, пёсики мои верные, одни вы у меня людьми остались. Одни вы меня любите, нету ж больше никого у меня, ой нетути совсем! Ой, мамочки-палочки, не подшили Свете тапочки…

В такие дни тётя Света долго смотрела телевизор и засыпала, не выключив его. И тогда телевизор начинал смотреть я, мешая спать Альфу, который не понимал, почему я так долго таращусь в ту сторону своими голубыми глазами. Телевизор был старый и работал от антенны, которую нужно было часто поправлять. Для этого тётя Света забиралась по крутой металлической лестнице, прикрученной к кирпичной стене, на крышу сторожки. Высота лестницы была метров семь, потому что над сторожкой был ещё деревянный чердак с заколоченным входом. Я представлял, насколько трудно было тёте Свете с её габаритами подниматься наверх и потом спускаться вниз, но помочь ничем не мог. Я был собакой.

На самом деле зимой всем было очень холодно и страшно. Зимой всегда трудно. Иногда за дверью, то есть за бортом практически была межзвёздная температура – 31С, которая вместе с ветром и влажностью ощущалась как – 100С. А дворовым собакам ещё и беззащитно было. Их мнимая независимость определялась лишь тем, что вечно спешащие куда-то городские люди стыдливо прятали свои наружные глаза от голодного несчастья, которое приключилось с замерзавшими надолго или навсегда уличными собаками. Но у многих людей внутренние глаза лишь запечатлевали в памяти каким-то смартфоновским стоп-кадром или тик-токовским минутным фильмом этих шерстяных нелегалов городской жизни:

– Мама, а давай возьмём собачку домой!

– Нет, Анечка, мы не можем.

– Ну мам!

– Пойдём скорее, мы уже опаздываем в садик.

– А потом мы возьмём собачку к нам?

– Мы вечером об этом поговорим.

– А собачка нас подождёт?

– Да, собачка нас подождёт…

Но собачка не дождётся. А ведь собак, как и детей, нельзя обманывать. Но мир взрослых людей построен в общем-то почти целиком на различных возможностях обмануть себя и других. Поэтому детей ведут в этот мир за руку, а домашних собак на поводке. И лучше, чтобы они не видели тех, кого никуда не ведут. Ни за руку, ни на поводке. То есть, с таких, как мы, кадровых дворовых личностей.

Хорошо, что в ту зиму у нас с Альфом была тётя Света. Другие собаки зверели из-за голода и холода, нападали друг на друга из последних сил. Собачье правило «хорони кусок на чёрный день» не действовало, и все сжирали сразу всё, что могли добыть. И тётя Света стала для нас в ту зиму ангелом-хранителем. Раз в три дня тётя Света закрывала свою сторожку и шла в поселковый магазин за продуктами, а мы с Альфом гордо оставались сторожить в её отсутствие вверенный нам объект.

У этой грубоватой на вид женщины был тёплый и спокойный голос с какими-то детскими нотками. Наверное в её жизни было много горьких разочарований и потерь, но под её толстой и морщинистой кожей сохранилась заложенная ещё в детстве нерастраченная душа, так же как сохранился, привязанный шнурком к её рыхлой шее нательный крестик, который она целовала каждый раз перед сном.

Я заметил, что многие взрослые собаки непонятным образом могут видеть душу человека. Встанут на задние лапы и обнимут всё, что там есть вместе с душой. Под грубой толстой кожей они могут разглядеть настоящее в человеке – нежную девочку в грубой тётке, ранимого мальчика – в заматеревшем мужике. И не надо потом говорить, что они полюбили хозяина за подгоревший шницель или кусок курицы. У меня сложилось впечатление, что многие собаки хотели бы общаться напрямую с душой человека. Такая природная разновидность блютуса. Но в человеке по большей части отключена эта функция. Ему привычнее общаться с собаками через рот, с помощью еды и заученных грубых команд. А собаки явно способны на что-то большее. Они думают и действуют разумно.

Что ни говори, а собака – друг человека, а тётя Света – друг собак. В нас она видела что-то человеческое, а среди людей у неё явно не задалось по жизни с друзьями. Иногда она подолгу пыталась вглядываться в наши собачьи глаза и что-то там искала для себя. А я в такие моменты всматривался в её близорукие глаза, доверчиво подставляя свои, надеясь, что она каким-то образом обнаружит там внутри меня самого, настоящего. Конечно, делая так, я понимал, что совершаю очередную глупость. Но не знаю, это я был глуп по-собачьи, или по-человечески? Наверное, совсем стал дурак на почве длительного воздержания от крепких напитков.

Тётя Света никогда не била нас, она заботливо избавила наши шкуры от блох и вычистила глистов. Она согревала наши носы своей тёплой ладонью и пыталась вычёсывать грязную и местами слипшуюся шерсть, напевая песни из старых советских фильмов: «…Каким ты был, таким ты и остался…»

С каждым днём светлоты на улице становилось всё больше, весеннее солнце распекало почём зря жёлтый снег. Потекли ручьи и размокли доски домиков турбазы. Толстая деревянная дверь из сосновых досок на входе в сторожку тёти Светы тоже разбухла и мы с Альфом уже не могли её открывать, толкаясь в неё лбами. Предыдущий день прошёл ничем не омрачённый и выдался почти счастливым. Тётя Света наварила нам много костей, а напоследок угостила вкусной колбасой. Мы с Альфом её поровну поделили. Давно забытые ощущения взволновали мои нос и язык. Кусочек настоящей колбасы – в рот! Зубами её помять немножко! Ничего, что засохла. На зубах покатать! Дух мясной! И сок мясной, вкуснющий. Туда, во внутрь пошло, не задержалось. Альф тоже был доволен и принялся вылизывать лицо тёти Светы, которая почему-то заплакала и не противилась проявлениям собачьей нежности.

Засыпали все вполне удовлетворённые. В этот день выдалось много мелких удач. Мы с Альфом разведали самую короткую дорогу через лес к задворкам заводской столовой какого-то местного заводика, который нещадно дымил своей высокой трубой на всю округу. Убежали оттуда, никем не замеченные. Я вылизал себя начисто, как научил меня это делать правильным образом Альф. Он вообще многому меня научил. А я его нет – чему я мог тогда научить? Я и собакой-то был недоделанной и во многом условной. И Альф начал о чём-то смутно догадываться. Ну как о чём?.. О том, что я пёсик то ненастояшший! Но в этот день мы оба были большими сытыми собаками с огромными и светлыми планами на будущее.

Зима закончилась, наступила земляная весна. Из-под снега оттаивало много еды, которая ещё в прошлом году была чем-то живым и источала невообразимой силы запахи, смешиваясь с запахами проснувшихся растений. Эти запахи просачивались под дверью и становились заметными даже в затхлом воздухе сторожки тёти Светы.

На следующий день мы с Альфом рано утром попросились гулять. Тётя Света тоже проснулась, посмотрела на нас мятыми глазами и открыла дверь. Вокруг никого не было. Кроме нас там гулял только ветер. И в этот день Альф умер.

5.Сердце Альфа

Собаки носят в себе с самого детства сердце прямого действия. Они могут быть преданы человеку до последней капли крови, потому что большую часть их сердца занимает любовь. Если её там нет, то сердце становится пустым, одиноким и злокачественным. Поэтому их нельзя предавать. Совсем нельзя. Но среди людей встречаются иногда предатели.

Как только мы с Альфом оказались за дверью сторожки тёти Светы, в наши, раздобревшие от весенних запахов, носы ударил сильный запах мёртвой крови, в которой было слишком много гормонов страха. К тому времени я уже вполне разбирался в запахах, настоянных на крови. Спасибо Альфу – научил. Но откуда шёл такой запах, который сразу перебил нам все остальные? Оказалось, за углом металлического глухого забора турбазы, которую охраняла тётя Света, уже стоял микроавтобус, который поджидал… нас с Альфом!

Вот не люблю мужиков с прыщавой рожей и щетиной, да ещё с тонким длинным носом! Но именно такой выбежал из автобуса и как-то сразу накинул отработанным движением верёвку на шею Альфа. Этот мужик был сильный и вонял всеми своими мужскими неприятными запахами, так же как и его автобус вонял всеми неприятными машинными испарениями.

Мужик стал подтягивать Альфа за верёвку к себе, но Альф, почувствовав, что противник гораздо сильнее его, попытался сам наброситься на мужика и с разбега прыгнул на него. Мощь разозлённой собаки, измеренной в лошадиных силах, гораздо больше одной, особенно если позволить ей разогнаться. Поэтому удар получился сокрушительным. Мужик упал, но верёвку не выпустил из рук. Ситуация дежавю, только это был уже не бомж с помойки, который пытался поймать Альфа.

В это время другой мужик, немного поменьше первого, уже целился в Альфа из ружья, стоя рядом со своим автобусом. Возможно они просто хотели поймать нас и сдать в приют, но мы были слишком большими и независимыми собаками. И у нас была своя собственность – тётя Света, которую мы никому не хотели отдавать. Поэтому всё пошло по наихудшему сценарию. Я тоже хотел кинуться на второго мужика, чтобы выручить своего друга, но он закричал в мою сторону сильным лаем, на который только был способен с петлёй на шее:

– Беги! Беги отсюда! – Я уже старый, а ты должен жить!.. Знаю, что ты не такой, как все! Беги!

В это время раздался выстрел и Альф, взвизгнув от боли упал, разжав челюсти и выпустив из своих лап прыщавого мужика. Мой друг стал корчиться на земле и быстро затих. Мужик тоже остался корчиться после укусов Альфа. Памятников на могиле моего друга не будет, но останутся надолго хотя бы эти следы от укусов, так сказать, живая память о том, благодаря кому я смог выжить в соей другой жизни. Мне пришлось позорно бежать прочь от этого места в сторону леса. Сытый желудок и трусость, помноженная на инстинкт самосохранения, смогли придать мне хорошее ускорение. Видимо, скорость мной была набрана большая, по ощущениям, чуть меньше первой космической. Поэтому мне не удалось полностью оторваться от Земли, но удалось оторваться от возможных преследователей. Во всяком случае, выстрелов больше не было слышно.

Когда у меня сбилось дыхание, я остановился. Кругом был лес, через который мы накануне так удачно бегали с Альфом по короткому маршруту ко вкусной столовой заводика. От усталости я свалился прямо на сырую землю, которая источала наполненную проснувшимися червями неуверенность только что ожившей почвы. Моё собачье сердце бешено билось, а вывалившийся из пасти язык стал совершенно сухим. Пришлось искать в лесу лужи с талой водой. Казалось, что я разом могу осушить целое болото. А потом ещё одно. И ещё… Отдышавшись и напившись, стал оглядываться. В лесу могли быть другие звери, голодные и дикие. Но в тот момент почему-то была уверенность, что самым злым и диким в этом лесу был я сам. В какой-то момент на минуту даже ощутил себя не собакой, а голодным лесным волком и откуда-то с дерева прямо на меня упала смешная человеческая мысль: «Волки – это же просто давно ушедшие в партизаны собаки, которые не знают, что их война с людьми уже давно закончилась».

Конечно нет. Это волки когда-то давно вышли из леса наладить связь с человеком, а он их не понял, и не у всех это получилось. А что, может и мне стать таким? Тогда у меня впереди вольная жизнь… вечно недовольной собаки? Нет, это не моё! Да, чёрт возьми, это вообще всё не моё… Очнись, Серый!

Теперь я был снова один и чувствовал, что у меня нет теперь единственного друга, который по сути пожертвовал собой, ради меня. И на месте друга у меня теперь свербит пустое чёрное место, которое называется нечеловеческим горем. Не забуду Альфа никогда. Жаль, что собакам и без того отпущен природой совсем короткий срок жизни на Земле. Не понимаю, как они вообще на такое могли согласиться…

А люди? Вот чем отличается умирающий старик от умирающего молодого? Ему, наверное, просто кажется, что уже пожил. И полюбить его уже никто не сможет. Но он то сам может. Если кто-то лишён возможности выказывать свои чувства, то это вовсе не значит, что их у него совсем нет. И не надейтесь, что в старости нет желаний. В любви и ненависти нуждаются все. Все живые. И даже полуживые. И даже полумёртвые. И мёртвые тоже нуждаются в любви, уважении и нежности воспоминаний. Но так у людей. Теперь я знал, что некоторым собакам такое тоже не чуждо. «Душа человека развивается до самой смерти» – читал я где-то у Гиппократа, когда хотел стать врачом. А у собак, как бы она развивалась, если они могли бы жить намного дольше! Хотя бы столько же, сколько могут прожить люди. Какая это могла быть дружба, какая могла быть любовь!.. О-о-о! Это, наверное, снова во мне проснулся заблудившийся в лесу и собачьем мире человек!

И я стал рассуждать по человечески здраво: «Отлов и отстрел бродячих собак. Именно весной в основном и проводятся такие мероприятия. Вроде читал что-то об этом в чатах. Иногда даже объявляют карантин по бешенству в отдельных районах. Но нас с Альфом ждали именно в одном конкретном месте, у сторожки тёти Светы. Значит, кто-то «навёл». И я даже знаю кто: конечно, это участковый Юра… Так, Серый, улыбайся и, как писал Габриэль Гарсия Маркес, не доставляй беде удовольствия».

К тёте Свете возвращаться уже не имело никакого смысла. Как говорится, явка была провалена. Оказалось, что жить мне ещё не расхотелось, но гравитация моих несчастий была довольно сильной. Она уже затягивала в свою орбиту других людей и собак. А не начать ли мне скрываться, как Ленин в Разливе? Я же нелегал… Нет! Мне захотелось стать хитрым и расчётливым. Так чтo пpав был некий Пpoсветлённый, утвеpждая, чтo в жизни oбязательнo дoлжны быть мoменты, кoгда с нами ничегo не пpoисхoдит: мы пpoстo сидим и смoтpим на миp. А миp в этo вpемя смoтpит на нас.

Просидев в лесу до сумерек, я направился в сторону города, совершенно не зная, что мне теперь делать. Город проступал в моей жизни всё теми же освещёнными окнами, соединяясь с воспоминаниями о моей человеческой жизни. А ещё он раздражал своими жалкими потугами приютить всех, кто в него попадал. Голодный собачий живот гнал меня вперёд, а полное осознание себя вместе с выпавшим на мою долю горем толкало в следующий неизвестный период моей непонятной жизни. Я был готов мчаться вперёд, глотая прохладный воздух с пеной у рта, чуя неисповедимые и невидимые дороги, читать невидимые книги и слушать наставления невидимого босого Бога.

Высокие городские дома освещали своими окнами огромную тьму пустых уличных пространств. Я вдыхал в себя ветер, густо настоянный на запахах сырой земли, и мои собачьи силы почти не растрачивались этой дорогой. А небо наполнялось россыпями бриллиантовых звёзд и было понятно, что утром солнце начнёт одинаково согревать всех, людей и собак, собачьих людей и людских собак. Я нёсся между домами по тропинке, не успевшей зарасти травой, никем не замеченный и не остановленный, чувствуя что скоро что-то должно произойти. И вдруг наткнулся… на дорогой кожаный ошейник, ещё пахнувший большим домашним псом. Спасибо тебе, Господи!

Нет, до этого конечно я много чего находил человеческого и собачьего. Ну прям, нарисовалось – не сотрёшь! Из человеческого могу перечислить сразу: монеты любого достоинства и недостойные рваные презервативы; бижутерию всякую и обёртки от мороженого; использованные по назначению женские тампоны и не по назначению прокладки; пакеты и пакетики, коробки и коробочки – в общем, всё, что не успело вовремя добежать до мусорных баков на помойке. А на рынках и рядом с ними можно было найти всё: от сладких вкусняшек до внезапной смерти от передоза отравленным мясом. А из собачьего… ну, вы понимаете, что можно найти из собачьего со свежим и не свежим запахом, но вот ошейники мне почему-то никогда не ещё попадались.

Кстати вспомнил: когда я бесцельно мотался по району ещё до встречи с Альфом, то однажды утром встретил пожилого, степенного и массивного пса, который тоскливо сидел у входа на местный рынок. Люди ходили мимо него, шавки пробегали тоже мимо. Его не трогал никто – не за что, да и опасались. И он никого не трогал – ему было без надобности. Правильный пёс, ничейный, гордый. Так он долго сидел и был похож на памятник. На меня он тоже почти не реагировал. На сам рынок этот пёс не заходил, потому что штраф за собак был пятьсот рублей, а откуда у ничейного пса пятьсот рублей? Уж что ему такого было нужно было на этом рынке, я не знаю, но когда я вечером пробегал мимо того же места, он всё ещё сидел там. И тогда мной было решено принести ему искомые пятьсот рублей, которые я недавно видел, валялись под лавкой рядом с подъездом одного из высоких домов.

Пятьсот рублей он у меня не взял, хотя мог бы запросто отнести их и вручить скучавшему неподалёку охраннику – тот бы не отказался. Взгляд, которым пёс тогда посмотрел на меня, был исполнен такой собачьей тоски, что я сам чуть не заплакал. И только тогда мне стало понятно, почему он сидит и не уходит. Бедняга ждал и будет ждать своего хозяина, который где-то как-то что-то в чём-то растворился на рынке. А мне было некого ждать, потому что я был не просто ничейный, а самостоятельный и теперь нашёл ошейник.

6.Удостоверение личности

Ошейник был целый и не порванный, просто пёс каким-то образом смог освободиться от него. Этот кусок кожи и металла лежал на земле и ждал произвола того, кто первым найдёт его. Я нашёл его под счастливой звездой и поднял зубами. Потом перевернул и растянул между передними лапами. Собачьи глаза хорошо видят в темноте, поэтому я смог прочитать на ошейнике имя пса: «Аватар». Больше там ничего не было, ни адреса, ни телефона. Потеря этого ошейника видимо не особо озаботила хозяина, и он наверняка уже купил для своего любимца новый аксессуар. Были и другие варианты воображаемых событий, но мне не хотелось думать, что с псом по кличке Аватар случилось что-то совсем нехорошее, и он ему уже больше никогда не понадобится.

А для меня находка этого ошейника была несомненной удачей. Это было как получить крупный выигрыш в лотерею, или как найти бумажник с кучей денег внутри и потратить эти деньги на отпуск с красивой девушкой, или как найти в сетях убойный компромат на своего начальника. В общем, это было «или КАК». Одеть этот ошейник на себя и застегнуть у меня конечно не получится, а вот просто не расставаться с ним я смогу. Раз случилось такое дело, может быть, кто-то из сердобольных людей догадается наконец одеть ошейник собаке, которая всё время его носит в зубах и считает, что потерялся не только ошейник, но и она сама. И тогда я обрету своё первое в собачьем мире удостоверение с гордым именем Аватар? А что, думаю, этот новый позывной мне подходит. Главное потом не встретиться с настоящим Аватаром, если он обретается где-то поблизости…

Я ещё хорошо помнил ту свою жизнь, где у многих людей проезд в общественном транспорте превращался в растянутую городским пространством панику между утренним «мне сегодня надо на работу не опоздать» и вечерним «мне надо успеть в магазин забежать», а у передвигавшихся на личном авто, та же латентная паника усугублялась ещё и мемами «мне бы в пробку не въехать», «в аварию не вляпаться», «на штрафы не налететь» и «осталось бы место на ближней парковке». Поэтому такое утренне-вечернее напряжение в людях присутствовало всегда. Это и собакам было понятно. А у меня вот не было таких проблем с транспортом, разве что при переходе на другую сторону улицы. Да и то они были немного забавными.

Дорога в другой район города заняла у меня некоторое голодное время, и когда я на одной из улиц неспеша чапал вдоль тротуара по газону рядом с проезжей частью, не выпуская из зубов заветный ошейник, рядом вдруг остановилась чистенькая маленькая такая легковушка. Сидевшая за рулём девушка открыла окно своей машины и стала мне кричать: «Давай, переходи! Ну, давай!» и махать рукой. Сначала я не понял, чего она от меня хочет, но девушка вышла из машины и с женским упорством остановила всё автомобильное движение в обе стороны. А я в итоге перешёл на другую сторону улицы, хотя мне совсем туда и не надо было. Вот просто не люблю так сразу разочаровывать людей, даже если это не соответствует моим планам.

Себя тоже не хотелось расстраивать слишком упорным сопротивлением сложившимся обстоятельствам, ведь я ещё находился на нелегальном положении и на птичьих правах в мире, где у меня не было надёжной опоры. И я подумал, а что, собственно, мне не хватало в предыдущей жизни? Наверное, целеустремлённости и какой-то собачьей хватки. Теперь она у меня была, это было понятно. Схватив ошейник, я упорно двигался к своей цели – найти какую-нибудь площадку для выгула собак и закрепиться возле неё в качестве постоянного персонажа, который якобы героически ждёт своего потерявшегося хозяина. Ну, такой типа местный Хатико.

Я надеялся добраться туда под прикрытием самой мощной силы на свете, то есть святых «Авось», «Небось» и «Как-нибудь». Наверное поэтому никому из встреченных по дороге людей не приходило в голову как-то попытаться остановить меня, я же такой сообразительный пёс, который уверенно нёс в зубах упавший с него ошейник своему хозяину куда-то там далеко вперёд, куда он видимо ушёл, отпустив суетливую собаку с поводка. Площадку, где жители окрестных домов тусовались со своими питомцами, я нашёл по характерным запахам довольно быстро.

Это было своего рода закрытое привилегированное общество, причём, «закрытое» с обеих сторон: и с человечьей стороны, и собачьей. Поэтому к новеньким там относились весьма настороженно. Если бы я только знал, к чему всё это приведёт! К чему приведут мои поиски своего человеческого «хозяина», то есть, в определённом смысле опять начальника! Хотелось уюта в какой-нибудь семье с детьми, которые любят собак. Ведь в любви и нежности нуждаются абсолютно все.

Как оказалось, в тот день на площадке утром появились сразу двое новичков. И пока я осматривал окрестности заборчика вокруг площадки на предмет поисков возможных в будущем путей отхода в случае чего, на площадке как-то неожиданно нарисовался целый взрослый американский стаффорд. Этому собачьему отморозку видимо сразу не понравилось местное высшее общество, и он решил установить здесь свои порядки. Сходу налетел на подросткового вида бульдога. Их успели разнять до первой крови, но амстафф снова вырвался и почему-то помчался через всю площадку к маленькой спаниэльке, которая в целях познания мира пыталась что-то довольно сексуально выкопать из-под коряги, раскорячившись и подняв хвостик.

Поскольку я ещё рано утром спрятал свой ошейник под заборчиком, а куртуазная спаниэлька копалась в непосредственной близости от меня, то когда раздались душераздирающие визги дамы, мне пришлось вступить в разборки с хулиганистым амстаффом. Я давно не дрался, но в этот раз я был голоден и зол. Поэтому в бой вступил налегке и порвал его быстро, отделавшись только прокушенной по касательной задней правой лапой. Спаниэльку сразу подхватили и увезли в ветлечебницу. Туда же доставили и амстаффа. На площадке все стали искать моего хозяина, но кто-то сказал, что он уже ушёл. Я воспользовался ситуацией и тоже улизнул через едва приметную дыру в заборчике.