Читать онлайн Зорка Венера

От автора

Эту историю я посвящаю памяти моих родителей Петра Андреевича и Наталии Семёновны Костенко, которые познакомились в городе Дрогобыче Львовской области в 1946 году. Написана она по реальным событиям, как сегодняшним, так и происходившим много лет назад.

Я родилась уже после Великой Отечественной войны, и я не участвовала в специальной военной операции на Украине, которая началась в феврале 2022 года. И этот вопрос – а могу ли я вообще писать на такие темы – в голове, конечно, застревал и болезненно напоминал о себе своими острыми углами, когда я обдумывала идею повести, а потом начала писать её. После того, как рассказ, из которого книга потом и получилась, победил в конкурсе одного из издательств, я окончательно поняла: всё, что я делаю как русский писатель, как патриотка России, я делаю правильно. И никто меня в этом не переубедит.

У меня есть личные причины обратиться к этой теме, теме нацизма, украинского национализма и бандеровщины. Это неэксклюзивная тема авторов, участвовавших в тех событиях, как неэксклюзивна тема холокоста, о котором я тоже написала книгу, как неэксклюзивна тема Великой Отечественной войны. Скорее всего, мы потеряем что-то важное, если в книгах о нацизме её персонажи будут показаны только с точки зрения свидетелей или преступников.

«Литература не может передать вызывающих оцепенение цифр, но она может стать свидетельством, стать памятью», – писала Джейн Йолен, автор современной книги для подростков «Дьявольская арифметика» о нацистском лагере смерти Аушвиц.

«Зорка Венера» – это художественное произведение со всеми допущениями и выдуманными ситуациями, присущими беллетристике, хотя здесь есть реальные действующие лица. Я по-прежнему остаюсь верна документально-художественному жанру, в котором работаю. Имена очень известных в прошлом персонажей я оставила без изменений, как и имена моих родителей. Но имена выдуманных героев выбрала сама, так что любые совпадения будут случайны.

«Никто, – говорил Константин Симонов, – не может сказать: я знаю о войне всё! Всё о войне знает народ. Так давайте записывать народ».

И я записывала, часами прослушивая свидетельства реальных людей, прочитывая тома документальных источников. В тексте приведены подлинные документы, хранящиеся в архивах и изданные в сборниках. Их, повторю, было много, но основные назову: сборник документов и материалов о сотрудничестве украинских националистов со спецслужбами нацистской Германии «Документы изобличают», изданный в Киеве в 2004 году, «Украинские националистические организации в годы Второй мировой войны. Документы. В 2-х томах», «Чёрная книга. Зверства бандеровцев» и «Чёрная книга. Зверства современных бандеровцев – украинских неонацистов», изданные в Москве в 2022–2023 годах, а также книги украинского журналиста и писателя Ярослава Галана, погибшего от пули бандеровцев в 1949 году.

И моя задача как писателя состояла в том, чтобы выбрать из своей и чужой памяти самое значимое, бьющее прямиком в цель, как винтовка снайпера. Я тоже считала себя мобилизованной, когда писала эту книгу. Мобилизованной на тот фронт, который сегодня проходит не только по линии боевого соприкосновения, но и по сердцу всех неравнодушных людей.

Я благодарна всем, кто помогал мне в этой очень непростой работе.

Всем людям, рассказывавшим в интернете свои истории, бойцам, делившимся моментами войны и быта. Таких историй в сети много, но нужно было вычленить в этом множестве самое главное, передать их по-своему, не изменив сути. И наверняка будут ещё изданы тексты из воспоминаний очевидцев, вроде тех, что собирали писатели после Великой Отечественной, истории, сохранённые в том виде, как их рассказали. Это обязательно нужно сделать!

Не говори печальными глазами

То, что не могут вымолвить уста.

Так возникает нежность между нами.

Так возникает суть. И неспроста

Я вижу сон, в его мерцанье снова

Ты ждёшь и веришь в магию чела.

А я в звезду, что падает. И в слово.

В то слово, что сказать я не могла.

Я не скажу и в памяти: «Любимый…»

И всё же вспомни, просто глядя в высь.

Шли две судьбы, разлукою гонимы.

И на развилке судьбы обнялись.

Лина Костенко

(пер. с украинского автора)

Кира

Если ещё немного поднажмут сзади, этот толстый дядька совсем на неё уляжется. Ну неужели нельзя хоть чуть-чуть соблюдать дистанцию! Кира раздражённо упёрлась плечом в живот толстяка. Ни с места. Да это не пузо, а бронежилет какой-то! Сказать ему, что ли?

– Мужчина… Мужчина! – Кира побарабанила мужичка по крутому животу, обтянутому застиранной майкой. – Вы не могли бы так на меня э-э-э… не напирать. А то я просто свалюсь на свою соседку!

Тот бросил вниз взгляд и хмыкнул.

– Ты сидишь, голубушка, а я стою. Как и большинство в этом дерьмовом автобусе! Видали её! Расселась, ещё и недовольна! Такси заказывай или личное авто с шофером! Прынцесса, вишь!

Кто-то сзади громко заржал, автобус дёрнулся на светофоре, толстяк совсем упал на Киру, она отпихнула его, подлезла под рукой, в нос шарахнуло потом. Кира отчаянно пробиралась к выходу в давке, толпа выдавила её из автобусного нутра, и Кира облегчённо вздохнула. Ну и пусть не доехала пары остановок до дома, прогуляется. Ей это нужно, просто пройтись по знакомым с детства улицам, успокоиться. Она свернула с Кольцовской во дворы и шла до самой площади Заставы.

Она очень любила свой город. Его шумные улицы, тихие переулки, неторопливые старинные здания и кичливые новостройки. Правда, во время Великой Отечественной Воронеж сильно пострадал, был разрушен почти полностью. Больше двухсот дней длилась оккупация, потом начались тяжелые бои. Гитлеровцы, отступая, подорвали почти все уцелевшие здания. А потом хвалились этим, сообщая, что жители не восстановят свой снесенный с лица земли город и за сто лет. Восстановили за пятнадцать. Город был ее старым другом, она знала его как свои пять пальцев, чувствовала его дыхание каждой клеточкой. И он все время чем-то помогал Кире. Он не вмешивался в ее печали – он молча брал их на себя. А грустить сегодня было отчего.

Во-первых, поссорилась с Машкой, лучшей подругой. Из-за ерунды какой-то. Кира стала возмущаться, что из-за этой, как её… специальной военной операции, что так внезапно началась, ушли с российского рынка брендовые магазины, и во что мы теперь будем одеваться?!

На страну и русских обрушились будто тонны грязи, нас все ненавидят, началась паника, вчера узнала, что её одноклассник Мишка, талантливый программист, рванул в Латвию, там у него бабушка жила… Не будет работать «Макдональдс», закрывают границы, перестают выдавать визы…

Это что, опять железный занавес?! Предположим, при нём Кира не жила, но много слышала от родителей. Толком никуда не могли пойти, в смысле в ночной клуб или арт-пространство, не было их вовсе, не могли поехать за границу, только в так называемые соцстраны, и обязательный сопровождающий в группе от этих самых… От органов.

Папа рассказывал, как дедушка ездил таким сопровождающим. Типа руководитель группы. Да какой сопровождающий, соглядатай это, шпион самый настоящий! Шпионил за людьми, подслушивал, подсматривал. Ну и отвечал за то, чтобы никто не сбежал, наверное.

И вот когда она стала всё это Машке говорить, та на неё как-то странно посмотрела. Тебе что, спросила, эти поездки важнее того, что людей на Донбассе уже восемь лет убивают?! Детей, стариков? Важней жизни той малышки и её мамы из Луганска, которую разорвало снарядом?! Нет, она в своём уме, ну как можно сравнивать!

Ах да, забыла, у них же в Луганске родственники, Маша рассказывала, что там какие-то ужасы происходят, а люди не уезжают, ополчение даже собрали. Ещё восемь лет назад. Но что бомбить их будут, не ожидали. И правда, гадство это. На своих же жителей – бомбы! В голове не укладывается. Но ведь это другое государство уже. Получается, мы с соседями теперь воюем?! Со славянами, со своими, значит… братьями, получается, как бы они ни открещивались.

Кира все эти аргументы предъявляла, втолковывала подруге. Нет, ну разве она не права?! Конечно, Машка никуда не ездила, ни по России, ни за границу тем более, у неё мама очень больна, не до того им. А Кире было жалко все путешествия, накрывшиеся медным тазом. Вон Испанию планировали, Грецию. А теперь только Турция и осталась. Слово за слово, Машка надулась, выхватила свою сумку из стола и выбежала из аудитории. Понятно, нервы у неё сейчас на пределе. Но так ведь тоже нельзя. Только о себе думать!

Кира досадливо поморщилась и пнула камешек, попавшийся на дорожке. Нет, с Машкой нужно помириться, ясен пень. И Артёма сегодня не было на парах, а Кира так хотела его увидеть. Артём, Тёма, Тёмыч… да понятно, про слишком красивых мужчин она сто раз слышала от девчонок: зачем нам такие красавцы, мучайся потом с ними, от ревности загнёшься раньше времени.

Но Кира ничего не могла с собой поделать, её как молния ударила, когда она увидела его в первый раз на общем собрании первокурсников. И красота здесь ни при чём, так она себя уговаривала. А если это любовь?! Да, с первого взгляда. Ну а разве она дурнушка? Нет, вполне себе симпатичная стройная девица, и ухажёры у неё были, в школе вон Генка… Вспомнив про Генку, Кира снова поморщилась. Эту историю она старательно забывала уже пару лет. Забыла, считай.

Ну и во-вторых… Утром мама чуть ли не ультиматум поставила. Мол, теперь, дорогая доченька, придётся слегка пересмотреть свои хотелки. В сторону уменьшения. У её отчима, Степана, обнаружилось не сильно тяжёлое, но довольно неприятное заболевание, нужна операция. Он основной кормилец в семье. И вообще… Надо так надо. Но стоит операция дорого, и новый айфон, который ей обещали на день рождения, теперь будет ехидно ухмыляться с витрины магазина.

Короче, не видать ей его как своих ушей без зеркала. Намекнула бабушке: поможешь? Но та даже разговаривать на эту тему не стала. «Ты же знаешь, Кирюш, у нас в приюте беженцы. Я и так туда почти всю пенсию отдаю…» Только и слышно вокруг: специальная военная операция, уже и сократили это длинное название – СВО, беженцы, фонды, сборы! Почему это всё должны люди оплачивать?!

Да, во время той, Отечественной войны люди тоже все свои сбережения отдавали, танки даже были именные. Но ведь сейчас совсем другое время! Бабушка несколько раз намекала, чтобы Кира помогла им в приюте. Но обида жгла Киру, и она никак не могла отделаться от мысли, что все вокруг против неё, что все так и норовят лишний раз сообщить, какая она бесчувственная и ей нет дела до чужих страданий.

Но как-то быстро они забыли, что Кира всё время подрабатывает санитаркой в гнойном отделении областной больницы, а в прошлые каникулы вместо того, чтобы укатить с друзьями на море, осталась с Машиной мамой в городе, а Машку отпустила отдохнуть. Так ещё и с их псом Пряником возилась, когда он что-то на улице сожрал и его всю ночь тошнило.

Вот так всегда и бывает. Правильно в мультике пела старуха Шапокляк: «Кто людям помогает, тот тратит время зря, ха-ха!» А тут ещё этот автобус и противный потный мужик! Всё одно к одному. Настроение совсем испортилось. Кира зашла в свой подъезд, нашарила в сумке ключи. Хоть бы никого не было дома, сейчас пристанут с расспросами: что да как, чего ты такая грустная и т. п., и т. д.

***

Кира открыла дверь и увидела на вешалке пальто бабушки Ани. Ну да, сегодня она хотела зайти, что-то маме передать. Или забрать. Неважно. Она здесь, на кухне, похоже, и сейчас начнутся расспросы. Кира вздохнула, стала ожесточённо стаскивать ботинки – запутались шнурки, она стянула их кое-как, отшвырнула и попала прямо в кота Мартина, не вовремя высунувшегося из-под вешалки, где он облюбовал себе место. Кот заполошно мявкнул и метнулся на кухню, жаловаться.

Из кухни выглянула бабушка.

– Что-то случилось? Ты что такая… взбудораженная? – Анна Петровна сделала паузу, словно поискала слово помягче.

Но Кире было всё равно. Она не собиралась ни перед кем отчитываться. Молча прошла в свою комнату, хлопнула дверью. Да, некрасиво. Тогда нечего лезть к ней с расспросами, видно же, что человеку плохо!

Кира упала на кровать и накрыла голову подушкой. Но бабушка не заходила, больше вопросов не задавала, и Кира понемногу успокоилась. Она стала перебирать в памяти сегодняшние происшествия, взвешивая их значимость, и уже совсем было решила позвонить Машке, как дверь приоткрылась, и бабушка всё же заглянула к ней в комнату.

– Я просто сказать, что ухожу. – Она помолчала. – Работы много, беженцы снова приехали, большая партия…

Вот этого ей говорить было не нужно. Кира почувствовала, как её затапливает волна негодования и ещё чего-то нехорошего, некрасивого, за что в обычной жизни ей стало бы стыдно. Буквально через минуту стало бы. Но она больше не могла сдерживаться. Не хотела.

– Беженцы, беженцы, только и разговоры про них! Кругом только и слышно: война, фронт, СВО ещё какое-то выдумали! – Киру словно что-то толкнуло, будто недавно снова вошедшее в обиход обывателей слово «беженцы», произнесённое вслух, включило в ней сигнал протеста, оголённые провода от которого внезапно заискрили. – Зачем нам это всё, ты можешь мне ответить? Это не наша война! Вот зачем мы в неё влезли, а?! Жили себе, никого не трогали бы, и нас бы никто не трогал! А теперь все нас ненавидят, одни угрозы, границы закрыли, визы не выдают! Все шмоточные магазины от нас отказались, все бренды, все закрылись! Был туризм – и где он сейчас? Мы с детства знали: весь мир открыт. Теперь всё закрыли. Ага, Турция осталась, только туда как-то не хочется после сообщений в СМИ о драках с украинцами. Новые иностранные фильмы… ну, вся надежда на пиратов, но как-то это… гадко.

Кира стукнула кулаком по подушке, словно это она была во всём виновата. Подушка промолчала, а Кира завелась ещё больше.

– Зарубежные звёзды вообще больше не приедут. Знаю, ты скажешь сейчас: пустяки. Хорошо, с трудом, но соглашусь. Смотрим российский спорт, одеваемся на рынке, да и старина Хэм с Ремарком остались. Про «наше всё» молчу… Но главное-то не это! Нас всех поставили на краю… Помнишь, крепость Нарын-Кале в Дербенте, там ещё такая площадка обрывается вниз, с неё, нам гид говорила, пленных сбрасывали. Так вот, мы все на такой площадке стоим, с завязанными глазами. Что будет, если сделать шаг? А можно просто умереть, в двадцать лет. Представить сейчас хоть какое-то приличное будущее нереально, надо серьёзно включить фантазию. И то вряд ли получится увидеть свет в конце тоннеля. Все мы, русские, теперь виноваты. Ах, не мы убиваем? А это никому не интересно! Теперь типа друзья и партнёры бывшие, поуехавшие в том числе, нам возмездие обещают и клянут что есть сил! – Кира это выпалила на одном дыхании. – Так ещё и «Макдональдс» – всё! Закрывается. Сегодня последний день!

– О Господи, – с облегчением выдохнула бабушка, – я уж подумала, труп в прозекторской вскочил во время занятия и откусил у тебя кусок беляша, который, я знаю, ты жуёшь втихаря от препода.

Кира не собиралась сдаваться.

– Да, конечно, тебе смешно! Вам всё время весело. Только и можете повторять: нам бы ваши проблемы! А они есть, проблемы эти! Вам на них плевать. И на нас вам плевать! Вы всё за нас решаете. А нас кто-нибудь спросил: нафига мы на эту Украину попёрлись, что мы там забыли?! Мы же тоже граждане… этой страны! Как голосовать, так обязательная явка, как на митинг какой официальный – обеспечьте явку от факультета, на «Бессмертный полк» чтобы была колонна…

Кира махнула рукой и отвернулась, мол, что тебе объяснять, ты сейчас мне снова мораль читать начнёшь, про родителей своих да про войну. Уже сто лет назад эта война была, всё забыть никак не можете. Она театрально всхлипнула. Но ответом ей было молчание. Кира подняла голову от подушки.

Бабушка стояла у стола, зачем-то подравнивала беспорядочно сваленные в стопку Кирины тетради, сложила ручки, вставила их к карандашницу, смахнула невидимую пыль. Кира только хотела что-то съязвить, как бабушка вдруг заговорила.

– Тут на днях такой случай произошёл. Есть у нас повариха Оля, ворчит всё время, ругается, мол, ещё на нашу голову привезли, корми их тут всех, а наши дети чем хуже. Мы её успокаиваем, пытаемся объяснять, просто муж у неё пьющий, она одна детей тянет, вот и сдают нервы. А вчера…

Бабушка повернулась к Кире и посмотрела ей прямо в глаза. Кира отвела взгляд: такого выражения лица бабушки она не помнила.

– А вчера… Оля что-то совсем разбушевалась и как швырнёт половник, тот об кастрюлю пустую, а кастрюля – на пол кафельный. С грохотом. И вдруг дети, что были в столовой, молча упали на пол, старшие прикрыли младших. И так лежали, пока не подбежали воспитатели и родители… Первое время, как они приехали, если где-то какой-то шум или выстрел, заходишь, они уже с пакетами стоят. Если поблизости что-то грохнет, они в доме под стенкой сидят.

Бабушка замолчала, ещё раз поправила уже аккуратную стопку и вышла из комнаты. Обиделась, наверное. Ну так что ж, Кира тоже имеет право на своё мнение. И её друзья имеют. Они взрослые люди. Нечего всех под одну гребенку грести, уже проходили. Она достала телефон. Быстро набрала в мессенджере: «Тём, поехали в Мак ночью, ну в тот, что на Московском, типа прощаться, он сёдня последний день работает. Машке напиши. Она на меня надулась, может не ответить».

Звякнул ответ: «А твой отчим отвезёт нас? А то потом как назад?» Кира: «Ну щас буду уговаривать, он любит, когда я подлизываюсь». Маша на её сообщения и послания Артёма так и не ответила.

***

Кира зашла на кухню, пошарила в холодильнике, нашла холодную курицу, поставила в микроволновку разогревать. Ей снова вспомнилось бабушкино перевёрнутое, что ли, лицо. Вот и она туда же, не хочет воспринимать её переживания всерьёз! Кира поёжилась. Смотрела на неё как на предателя какого-то. Но это неправда, Кира не была уж совсем бесчувственной дурочкой. И бабушка Аня немало в её голову вложила информации по истории войн на русской земле.

И книг много читала о войне, о нацизме, и фильмы смотрела. Они ещё до эпидемии ковида успели съездить в Польшу и Беларусь, бабушка очень хотела показать ей те места, откуда пошёл их род. В Бресте, где жила бабушкина подруга тётя Зоя, были в Брестской крепости, ездили в Хатынь. Там Кире вдруг стало плохо, она почувствовала, что на неё словно наползает какой-то синий туман, зазвенело в ушах…

Бабушка тогда испугалась. Они с тётей Зоей её несли на руках, а она не могла даже ничего сказать, словно забыла все слова. Потом кто-то посоветовал рюмку коньяка, в группе нашлись запасы, люди поделились, заставили глотнуть пахучую обжигающую жидкость. А когда они домой вернулись, бабушка с подругой уложили её на диване в комнате, а сами сидели на кухне чуть не до рассвета, всё говорили, говорили.

Выпили, но не коньяка, а белорусской водки. И пели. Кира запомнила очень красивую песню: «Зорка Венера ўзышла над зямлёю, светлыя згадкі з сабой прывяла. Помніш, калі я спаткаўся з табою, зорка Венера ўзышла»¹. Она тогда не всё поняла, песня была на белорусском, но тётя Зоя ей пересказала смысл. Двое влюблённых расстаются, но он просит её смотреть на звезду Венеру и вспоминать его. И он будет в это же время смотреть и вспоминать её. Почему-то эта история Кире запомнилась и очень понравилась. Романтичная, наверное, поэтому.

В Польше, в Кракове, они с бабушкой были в музее Шиндлера, в Освенциме – в музее нацистского лагеря Аушвиц-Биркенау.

Но что происходило сейчас, она хоть убейте не понимала. Да, они привыкли к такой спокойной комфортной жизни. Ну так что здесь плохого? Не за это разве боролись те, кто…

Нет, она, конечно, очень хочет понять. Но никак не может взять в толк: ну почему на этой прекрасной планете нельзя всем просто жить, работать, растить детей, ездить друг к другу в гости! Почему нужно убивать друг друга? Чего же вам, люди, не хватает?! Эти вопросы она задавала уже несколько лет назад, когда они с бабушкой были приглашены на образовательный семинар в музей лагеря смерти Аушвиц в польском городе Освенциме.

Вернее, пригласили бабушку как журналиста областной воронежской газеты «Коммуна», а Киру та взяла с собой. И уж точно она никогда не забудет, как они побывали в архиве музея. Уже после того, как прошли по его территории, как послушали всё, что рассказывала пани Мария, бывшая учительница, прекрасно владевшая русским. Как её правильно назвать? Гид, экскурсовод? Но сотрудники музея несколько раз повторили, что этот путь по лагерям – не экскурсия, это слово сюда не просто не подходит, оно кощунственно. Это именно Путь. Кира так про себя и назвала это путешествие во времени.

Бабушка договорилась с архивистами Аушвица, что придёт в архив ещё раз, ей нужны были какие-то документы. Их пообещали найти. Анна Петровна до пенсии работала в областных и федеральных газетах и скрупулёзно собирала все сведения о преступлениях нацистов. На вопросы Киры отвечала туманно: книгу хотела написать.

Архив размещался в одном из бывших блоков лагеря, которые выглядели как и в годы Второй мировой. И показывали теперь эти, на первый взгляд, вполне обычные здания из красного кирпича и то, что было внутри, группам изо всех стран мира. Из России их, правда, было не очень много, а немцы, израильтяне везли сюда своих детей целыми автобусами. Кира видела несколько таких групп.

Вообще они часто слышали немецкую речь, когда шли по улицам лагеря. И в связке с лагерным антуражем этот резкий, на генетическом уровне нелюбимый язык производил жуткое впечатление: будто время остановилось или вернулось назад. Кира поразилась мужеству, с которым немцы приезжают в Аушвиц-Биркенау, самый большой нацистский лагерь Европы. Они возвращаются сюда снова и снова, приезжают с детьми и внуками… Что ими движет, ради чего они тут? Чувство вины, желание рассказать всем об этом, чтобы знали, чтобы не забывали… И это, видимо, тоже.

Потом их группу привели к памятнику недалеко от места захоронения останков советских военнопленных, с надписями на польском и русском языках: «Памяти советских военнопленных – жертв нацизма. Здесь покоится их прах. Светлая память погибшим». Рассказали, что за могилой ухаживают волонтёры, молодые поляки и немцы.

Когда они с пани Марией подошли к этой могиле, как раз и встретили там юношей и девушек в синих одинаковых куртках. Молодые люди красили ворота ограды. Поздоровались, ребята спросили, откуда группа. «Из России, из города Воронежа, – сказала Кира. – А вы?» «А мы немцы», – ответил один из них. Все молчали. Кира почувствовала, как по лицу текут слёзы, отвернулась.

Кто-то из российской группы произнёс: «Данке, ауфвидерзеен» – и они молча пошли дальше. Долго шли, не произнося ни слова. Потом Анна Петровна сказала: «Ну вот… За могилой советских военнопленных ухаживают представители нации, развязавшей одну из самых страшных войн на планете. Хотелось бы думать, что эти ребята новую войну не начнут…»

Кира ещё раз оглянулась. Белокурый долговязый паренёк помахал ей рукой. «У, фашист недобитый» – недобро подумала Кира и передёрнула плечами, показывая всё своё отношение к этим правнукам врагов.

А на следующий день они приняли участие в Марше живых. Как объяснили Кире, назвали его так по ассоциации с «маршем смерти», в который в январе перед освобождением лагеря эсэсовцы погнали измождённых людей за шестьдесят километров в свой тыл. Дошли далеко не все… Российская группа шла в общей колонне вдоль железнодорожной рампы в Биркенау.

Рядом с ними бодро вышагивали довольно пожилые женщины, о чём-то переговаривались на английском. «Where are you from?» – вдруг повернулась к Кире одна из них. Та слегка растерялась, но быстро сориентировалась: «We are from Russia». – «Oh, wonderful! And we are from America, California». Кира вежливо ей улыбнулась, хотела спросить, почему она здесь, но шустрая старушка уже догоняла свою группу.

И тут она снова увидела вчерашнего белокурого немца. Он был всё в той же синей куртке, которую выдавали волонтёрам, помогал катить коляску с каким-то пожилым мужчиной. Кира отвернулась, но паренёк окликнул её: «Стрррастуйте!» Произнёс приветствие по-русски, довольно чисто, с раскатистым «р». «Привет!» – буркнула Кира. «И ауфвидерзеен», – добавила про себя.

Но паренёк остановился, протянул руку. «Фот, я хотель подарит. Тебье. Вам…» Кира посмотрела, что он ей протягивал. Что это? Какой-то кусочек стекла, но не острый, будто оплавленный… «Перите. Это мы нашель там, кде всорвали крематориум, зондеркоммандо, фосстание… На памьят».

Кира машинально взяла желтоватый осколок. «Ты говоришь по-русски?» – «Йа. Да. Немношк. Но я буду училь!» Паренёк махнул ей рукой и покатил коляску дальше, в сторону мемориала, где должно было состояться торжественное мероприятие. Кира хотела спросить, как его зовут, но не успела.

Больше она мальчишку не встретила. Десять тысяч человек со всего мира собрались, шутка ли. Стёклышко, завернув в платок, положила в сумку. Да, на память. Если исчезнет наша память… Не хотелось бы даже думать, что тогда будет.

Разве она этого не понимает?! Но почему тогда все вокруг словно отстранились от неё? Словно они видят что-то такое, что проходит мимо неё. Машка, лучшая подруга, видит, а Кира нет. Упрямство и желание во что бы то ни стало настоять на своём – мама всегда за это её и упрекала.

Да если бы она была не права, разве бы так упиралась? Нет, конечно! Только ведь она права, права! Отмотать бы всё назад, как киноплёнку… Или заснуть, а проснуться – и нет никакой СВО, все живут мирно и счастливо. Эх…

Кира вяло дожевала показавшуюся безвкусной курицу. Вернулась в свою комнату, подошла к книжному шкафу. Стёклышко лежало в коробке со всякими милыми сердцу вещичками: значками, маленькими сувенирами, привезёнными из поездок, заколками и колечками. Кира покопалась в коробке, нашла стёклышко. Оно тускло блеснуло в свете лампы.

Память… Но ведь это было так давно! Какое мы сегодня ко всему этому имеем отношение! У нас что, в соседней, когда-то братской республике снова нацизм возродился?! Нет, этого просто не может быть. Кира бросила стёклышко в коробку и закрыла её.

***

Кира недолго уговаривала отчима отвезти их в ближайший «Макдональдс», располагавшийся в ТРЦ «Московский проспект», – «прощаться». Степан, простой водитель-дальнобойщик, появился в их семье не так давно и изо всех сил старался понравиться падчерице. Она вежливо улыбалась в ответ на его шуточки, грубоватые, но не злые, на сближение не шла, держалась вежливо, но отстранённо. Кира мечтала только об одном: поступить в мединститут в Москве и уехать из дома, начать самостоятельную жизнь.

Но баллов в Московский медицинский ей не хватило, пришлось срочно перебрасывать документы в свой областной, и то еле-еле прошла. Поэтому она старалась как можно меньше бывать дома, пропадала на студенческих тусовках вместе с Артёмом и Машей.

Артём, скорее всего, понимал, что Кира влюблена в него по уши. Никак не получалось у неё это скрыть, как ни пыталась. Но он не делал никаких встречных шагов, подчёркнуто дружелюбно относился и к ней, и к её подруге Маше. Ага, типа друзья. Кира страдала, плакала Машке в жилетку, та утешала, говорила что-то о том, что Артём просто смазливый мальчишка, а по сути – так, пустышка, нарцисс.

Ленка вон с ним в одном классе училась, рассказывала, что в голове у него одни тусовки и игрушки, с ним и поговорить-то не о чем! Зубрилка и подлиза к тому же, а эту свою золотую медаль… Кира передёргивала плечами и закрывала руками уши: ничего не хочу слышать! На него все наговаривают, а Ленка первая, она в Артёма ещё в школе втрескалась! Противно слушать!

Кира вернулась домой уже далеко за полночь. Конечно, дядя Степан не отказал любимой падчерице и её друзьям в этой поездке. Ну, чем бы дитя ни тешилось… Ребята устроили «Макдональдсу» торжественные проводы, больше, правда, смеялись, чем действительно грустили. Но были и такие, что откровенно жалели эту фастфудную забегаловку, а некоторые девчонки даже всплакнули. Нет, ну это уж слишком, решила Кира.

Мама спала, ей завтра рано вставать, ехать к своим ученикам. Она преподавала в школе литературу. Кира включила свет в своей комнате и увидела на светлом покрывале кровати какую-то папку. Она взяла её в руки, повертела. Обыкновенная старая картонная папка, в которой когда-то хранили всякие документы. Кира видела такие в архиве, когда занималась поиском документов о своём прадеде.

Бабушка положила? Когда успела, возвращалась, что ли, снова… Воспитывать её теперь будет. Вот какую-то старую папку принесла. Ну что здесь можно прочитать такого, чтобы думать обо всём, произошедшем в последние месяцы, по-другому? Кира вздохнула, переложила папку на стол. Завтра посмотрю, решила. Или когда время будет. И мгновенно уснула, забравшись под одеяло.

Анна Петровна

Она не возвращалась в квартиру дочери, некогда было. Но сказанное в запальчивости Кирой её задело так, что Анна Петровна не могла успокоиться. Шла по улице и спрашивала саму себя: ну как, когда наши дети стали так думать, что мы сделали не так, где не рассказали, не объяснили совсем простые вещи?! Простые, да. Элементарные принципы человеческого бытия. Эти горькие мысли не давали покоя.

Что знали о той, Великой Отечественной они, мальчишки и девчонки 60–70-х? Да не так и много. Перед Днём Победы обязательно в класс приходили ветераны, много и увлекательно рассказывали о войне, и детям казалось, что это какое-то нескончаемое приключение. Романтика! Десанты, разведчики, партизаны, подпольщики и диверсанты… Обратная сторона всей этой тяжкой военной работы была от них скрыта. Казалось, что уже и сами ветераны помнили только победные марши и забыли про кровь, пот и грязь окопной боевой жизни.

Или их так просили рассказывать: дети всё же, ну зачем их сейчас шокировать этой вашей правдой, ведь они такое больше никогда не увидят. А они увлечённо играли в «Зарницу», маршировали и кричали речёвки, зачитывались книгами о войне, обожали фильмы, которые, за редким исключением, и правда были больше приключенческими и далёкими от действительности. Больше о войне им знать и не хотелось. Это же давно было. И никогда больше… Фашизм мы победили на всей Земле. Уверены были.

И Анна Петровна, как и многие её сверстники, сокрушалась, что с распадом страны ушло в прошлое и патриотическое воспитание, пусть даже такое однобокое, больше идеологическое, чем действительно полезное и действенное. А если завтра война? Смогут ли нынешние молодые отстоять свою страну, не получив этой патриотической прививки, относясь ко всему родному с пренебрежением, посматривая на Запад, подражая всему заграничному, а то и уезжая туда совсем?

Она не могла ответить на этот вопрос. Но иллюзий на этот счёт не строила. Правда, был Афганистан, какая-то странная чужая война. Потом Чечня… Но воевавшие там вышли всё же из того, советского племени пионеров и комсомольцев. Значит, вся эта «дешёвая пропаганда», как пренебрежительно называли её в либеральных СМИ, свою роль сыграла. И лучше так, чем совсем никак. Лучше!

О том, что случилось с семьёй её мамы, жившей до войны в украинском селе, она и сама узнала много позже. Мама рассказала ей всё, когда Аня была взрослой. Аня уже училась в университете на филфаке, пробовала писать, начала публиковаться в студенческой газете. Сначала не могла поверить: мама, как, свои?! Это были свои же, украинцы? Мама тогда сказала: «Аня. Ничего не записывай. Всё запомни. Когда-нибудь ты поймёшь, что я рассказала тебе правду. Я очень боюсь, но когда-то эта бомба под нашим боком рванёт».

Она тогда рассмеялась: «Мам, ты что?! Украина?!» Любимая, родная, где такие милые хатки с мальвами в палисадниках, где добрые сердечные люди, односельчане отца, куда каждое лето Аню отправляли к бабушке на каникулы? Разве может быть какая-то угроза от соседского Толика или его «тато» дядьки Сашка, приносившего им свежевыловленную в речке Раставичке рыбу и Анечке целую миску лесной земляники? Да такого не могло быть никогда, ерунда какая-то! «Какая бомба, выдумки это, мам!»

Анна Петровна тяжело вздохнула, поправила стоявшую на столе фотографию мамы. Ну что сказать… Что-то ты знала такое, мамочка моя дорогая, что-то ты понимала больше, чем мы все, замершие в своём неведении и неверии, как в анабиозе. Зато сейчас… Проснулись. Да, она, всё же тайно записавшая мамин рассказ в тетрадь и хранившая её в старом школьном портфеле, даже она не сразу поверила в происходящее.

Она очень хорошо помнила конец 2013 года, когда вся эта беда подступила к её родной Украине и страна не устояла на краю той пропасти, в которую её так усиленно толкали. Рухнула. И погребла под своими обломками сотни и тысячи людей. Как ей было тогда страшно! Она не могла скрыть ни своего страха, ни слёз. И только повторяла: всё. Это конец. Конец.

«Брось, мама, ну какой конец, – отмахивалась дочь, которая в то время как раз разводилась с мужем, и ей было не до вселенских проблем, свои бы решить. – Выдумываешь тоже. Перебесятся, всё как и раньше будет».

Нет, Танюша, не будет. Уже никогда не будет. Правда, когда началась СВО, Татьяна стала помогать собирать продукты, носки, бельё и посерьёзней снаряжение, плели сети в храме, куда они ходили всей семьёй. Присылала своих учеников-волонтёров в приют, который строили при храме в пригородном поселке Отрадное как прибежище для женщин с детьми, попавших в сложную ситуацию, но теперь он выполнял другие функции.

Здесь поселили беженцев. Да таких же, собственно, женщин с детьми. И ситуация их жизненная была не просто не самой лёгкой, а поистине чудовищной. Но Анне Петровне, которую уговорили после ухода на пенсию заняться обустройством быта здешних жильцов, всё же казалось: до молодых так до конца и не дошло, что на самом деле случилось. И вот ещё теперь Кира…

«Чего мы на эту Украину попёрлись…» Брошенная внучкой фраза больно резанула. Говорить сейчас Кире, что это русская земля, что там гибнут такие же русские люди, дети, было бесполезно. Мозги умной нормальной девчонки сегодня затуманены «грустными» новостями о том, что из картины её привычного мира вдруг кто-то стёр знакомые с детства предметы, что привычный комфортный мир рухнул, и надеяться, что всё будет по-прежнему, не приходится.

Она потёрла лоб. Но надо же что-то делать. Так не должно быть! Это же их умница Кира. Это её любимая внучка, которую назвали в честь деда, её мужа Кирилла Дмитриевича, участника ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, рано ушедшего из жизни и внучку не увидевшего. Это их Кира, которая тогда, четыре года назад, побледнела, застыла перед памятником в Хатыни и так стояла как вкопанная, и потом они с Зоей никак не могли вывести её из ступора.

Кто-то посоветовал полрюмки коньяка. Кира вроде ожила, щеки порозовели. Но потом стала просто молча плакать. И чем её отпаивать на этот раз, они не знали. Анна Петровна просто прижала внучку к себе и качала, как маленькую. Как она себя потом ругала: наверное, рано слишком всё это было на голову ребёнку обрушивать. Потому и остерегалась рассказывать, что произошло с её семьёй, с её маленькой мамой в 43-м, в украинском селе…

Что же случилось сейчас? Почему булка с непонятным куском картонной котлеты и очередная шмотка с лейблом вдруг заслонили человеческое?

Анна Петровна тяжело опустилась на диван. На кухне выкипал бульон, но она про него забыла. Не хотела рассказывать внучке об этом, думала, что маленькая ещё, мол, пусть подрастёт. А она вот и выросла, двадцать почти, на втором курсе мединститута. «Чего мы на эту Украину попёрлись…» Анна Петровна встала, решительно выдвинула ящик комода и вынула оттуда простую картонную папку.

С минуту смотрела на неё, не решаясь открыть, потом медленно развязала завязки. Давно она не видела эти документы. В висках застучало, сердце подпрыгнуло и повисло где-то у горла… Нет, Кира не должна это читать, девочка совсем. Стоп. Так, может, вот то, что мы их бережём, как новогодние стеклянные игрушки, заворачивая в вату, – это и привело к такому результату? И они теперь думают только о том, что будет с их комфортной жизнью, а не о том… Не о тех людях, которые восемь лет живут под обстрелами.

Она тяжело вздохнула, ещё раз провела по папке ладонью и решительно засунула её в сумку. Потом набрала номер дочери.

– Таня, у нас новая партия беженцев прибыла, а мне нужно Кире папку передать, она просила, какой-то доклад, что ли, ей задали написать. Я заеду к тебе в школу, ты ко мне выйди, папку эту забери. Только не забудь Кире отдать, вдруг ей срочно!

Анна Петровна вышла из дома и быстро зашагала в сторону остановки. Нет, она всё правильно решила. Это нужно сделать именно сейчас. Иначе будет совсем поздно.

***

Родовые корни Анны Петровны уходили далеко вглубь веков, её польские и казацкие предки пересеклись где-то на просторах Великого княжества Литовского. С тех пор ветви рода здорово разрослись, древо, которое она пыталась создавать, расширялось, обнаружились потомки, о существовании которых она не подозревала. Работа эта была очень интересной, она захватила Анну Петровну так, что та стала подумывать, не написать ли книгу.

Но времени на всё не хватало. А самое главное, была ещё одна книга… Лежала она в черновиках, лежала давно, и Анна Петровна боялась к ней возвращаться. И вообще – не понимала, за своё ли дело взялась и выдержит ли, доведёт ли начатое до конца.

В папке были те самые воспоминания её матери, жившей и работавшей в середине прошлого века на Западной Украине, те, что Аня тайком записывала в тетрадь, боясь забыть… И копии некоторых документов, найденных в сети и в архивах.

Анна Петровна часто ездила в Киев к двоюродным сёстрам, они крепко дружили, ещё с детства, собираясь летом у бабушки, матери отца, в селе на Украине. Маминых родителей не было в живых, подробностей их смерти Аня тогда не знала, мама отвечала просто: болели, умерли рано. Отец с фронта вернулся раненый, мама надорвалась на работе в тылу во время войны. Ане этих сведений было достаточно. Но оказалось, что всё было намного хуже. Настолько хуже, что Аня, узнав правду, не сразу в это поверила. Только много позже она поняла, что это не выдумки.

Когда рано утром 24 февраля Анна Петровна увидела сообщение в сетях о начале СВО, в ленте появились слова «обстрел, бомбёжка», у неё сначала перехватило дыхание, сердце замолотило где-то у горла, пытаясь выпрыгнуть наружу, а потом началась истерика. Она металась по своей квартире, хватала зачем-то какие-то вещи, пробовала звонить в Киев сёстрам, приговаривая: «Это всё ненадолго, это всё быстро закончится, этого просто не может быть. Не должно быть… Как же так!» Дозвониться не получилось. Сидела, тупо глядя сквозь застилавшие глаза слёзы на экран телефона, и не видела, что пишут информагентства, с пулемётной скоростью менявшие новости в ленте.

Прошло три недели, как началась СВО, ей никто не звонил, и она сама не связывалась с родными. Не знала, что им говорить, – признавалась сама себе. Во «Вконтакте» у Анны Петровны была в друзьях её внучатая племянница Настя. Внучка умершего двоюродного брата, жившего в Киеве. И Настя ничего не писала, ни о чём не спрашивала всё это время.

И вдруг Анна Петровна увидела во «ВКонтакте» сообщение от Насти. Обрадовалась. Та, не поздоровавшись, задавала вопрос, в котором уже изначально чувствовалось её отношение к происходящему. «Ну и что вы обо всём этом думаете?»

Анна Петровна постаралась вежливо, но твердо обозначить свою позицию. Набрала в мессенджере: «Настя, ваш президент повёл себя безобразно, он не выполнил ни одного предвыборного обещания, он не просто не остановил обстрелы донбасских городов, а увеличил их. А ведь громко заявлял во время своей предвыборной кампании, что для него главное – жизни людей, что он будет договариваться хоть с чёртом лысым, но не допустит войны. Убедительно так говорил, я поверила. И не только я, получается. Вы все ему поверили. А что на деле? Не просто всех обманул, так ещё и недоговороспособным оказался, если тебе известно это слово».

Настя пошла в наступление, бросила пару резких обвинений и прислала какое-то видео, слепленное из кусков: искажённое лицо российского президента, горящие дома, взрывы, раненые люди… Анна Петровна усмехнулась, ответила: «Ну надо же, увидели. А что ж вы восемь лет не замечали, как ваши вояки убивали людей в собственной стране?!» Отправила ей ссылку на передачу известного режиссёра, в которой он на протяжении всех этих лет разоблачал нацистскую сущность киевского режима. На что получила ответ: «Зачем нам бомбить Донецк?! Это же наш город!»

Так Анна Петровна узнала, что Донецк и Луганск бомбила Россия. И беженцев убивала. А беженцы из восточных регионов бегут только на Западную Украину, несмотря на то что там им не рады и там они «ватники», «колорады», «террористы» и «сепары». Толпы людей, ринувшихся в Россию, – это фейк, российская пропаганда. Разорванные на части тела детей и взрослых – постановочные кадры. А на самом деле жители областей Украины, освобождённых от русских, радостно встречают своих освободителей. Наёмников из Европы и Америки придумали российские СМИ.

Анна Петровна не выдержала. «Настя, стоп! Вы там что, действительно не понимаете, что у вас нацисты у власти?! Что все эти годы страну готовили к тому, чтобы пустить её под нож, только бы с её помощью уничтожить Россию?! О какой независимости вы все говорите? Украина насквозь пропитана лицемерием и страхом! Да откройте глаза, наконец! Вас используют, а потом выкинут, как разодранную тряпку. Тогда, может, и поймёте, да только поздно будет!»

Ответ пришёл незамедлительно: «Никакого нацизма у нас нет. Факельные шествия с портретами Бандеры? Ачотакова, он боролся за свободу Украины!»

«Настя, девочка моя, опомнись! За какую свободу?! Откройте историю, написанную не политическими конъюнктурщиками, а адекватными историками! Да казаки ваши всю жизнь жили по принципу “моя хата с краю”. И не одно столетие. Все эти казацкие восстания против Речи Посполитой – это не стремление к свободе и независимости. Казаки вовсе не хотели освобождения Малороссии из-под власти короля и шляхты: просто они сами хотели стать шляхтой. Государство Польша запорожцев полностью устраивало – не устраивало их только собственное место в нём. Они требовали увеличить реестр и признать за ними шляхетские права».

«Вы всё врёте сейчас! И я не ваша девочка! Россия – кровожадный агрессор и злобный террорист. А в украинских учебниках написана вся правда. Россия терзала весь мир и мешала жить нормальным людям. И вообще, человек произошёл не от обезьяны, а от украинцев, а Россия пользуется плодами украинской цивилизации. И русский язык – это искорёженный украинский в смеси с татарским. И да, Украина выиграла все войны, всегда побеждала Россию и…»

Анна Петровна смотрела на строчки в мессенджере, и они расплывались у неё перед глазами. Она понимала, что писать ещё что-то, объяснять этой двадцатилетней девочке абсолютно бесполезно. Годы зомбирования сделали своё дело. Она тяжело вздохнула, хотела было написать в ответ, что она жалеет их всех, настолько замороченных многолетней целенаправленной пропагандой, что отличать чёрное от белого, доброе от злого они теперь не в состоянии. Но не стала. Поняла, что здесь она уже ей ничем не поможет.

Горечь затопила её сердце. Она то вскипала ненавистью к тем, кто довёл соседнюю страну и людей до расчеловечивания, то застывала ледяной крошкой опустошения и непонимания.

***

– Аня, пошли, они приехали! – В дверь её кабинета заглянула сотрудница.

Анна Петровна подняла голову от бумаг, над которыми корпела уже битый час, составляя отчёт для епархии по приюту. Она отложила в сторону исписанные страницы, встала, зачем-то поправила волосы. Руки дрожали, она это отметила как-то вскользь. И вышла, осторожно прикрыв дверь.

Во двор приюта въезжал автобус. За ним другой. В окнах она увидела лица людей, которые напряжённо всматривались в группу стоящих на крыльце сотрудников. Никто не улыбался. Даже дети. Они прилипли к стеклу и молча смотрели, не издавая ни звука. Привыкли, так же бесстрастно констатировала Анна Петровна.

Первый автобус затормозил у крыльца. Двери открылись. Но никто не выходил. Директор приюта Анатолий Васильевич запрыгнул на подножку, прошёл внутрь. Люди сидели и чего-то ждали.

– Здравствуйте! – произнёс он, пожалуй, излишне бодрым голосом. – Добро пожаловать в Россию, в наш чудесный старинный город Воронеж, где вы, я уверен…

Он не договорил. Страшно закричала, забилась женщина в первом ряду. Сидевший рядом с ней подросток пытался её удержать, обнимал, что-то шепча на ухо.

– Катя. Прекрати! – вдруг прозвучал откуда-то с задних рядов твёрдый голос.

И женщина действительно замолчала, как-то сникла и только тихо всхлипывала. Мальчик помог ей подняться. Закинул за спину свой рюкзачок и повёл к выходу. Анатолий Васильевич попятился, уступая им дорогу, спрыгнул на землю, протянул руку, чтобы помочь женщине выйти. И замер, будто его пригвоздили к месту. Одна сторона лица женщины была обожжена, из-под косынки выбивались абсолютно белые волосы. Одета в домашний халат. И в тапочках.

Люди стали потихоньку выходить, из второго автобуса тоже. Оттуда выгрузилось целое цыганское семейство со всем домашним скарбом. Из большого ящика донеслось… кудахтанье.

– А это у вас что? – спросила изумлённая Анна Петровна.

– Как что? Куры наши. Утки, вот. Спасли. Успели! – гордо ответил пожилой, когда-то черноволосый смуглый мужчина в странных шароварах, как из театрального реквизита. – Ну не бросать же живую тварь было, а, драгоценная?!

Анна Петровна не нашлась, что ответить, и только беспомощно посмотрела на директора. Тот махнул рукой, мол, потом разберёмся, пусть выгружаются.

Женщины-сотрудницы тайком утирали глаза, глядя на эту разношёрстную, в прямом смысле, толпу. Последней из автобуса вышла худенькая девочка в огромном мужском пиджаке чуть не до полу. Она прижимала к груди футляр от скрипки.

Анну Петровну кто-то будто толкнул, она подошла к девочке, обняла за плечи.

– А твои вещи где?

– Здесь. – Девочка показала футляр. – Там… скрипка. И дневник. Был…

– Потеряла?

– Нет. Подарила. Ангелу…

«Посттравматическое расстройство», – подумала Анна Петровна.

– А ты с кем? Есть у тебя родные? – Девочка помотала головой и закрыла глаза. По её щеке покатилась одинокая слезинка. Анна Петровна прижала девочку к себе. Осторожно отвела от лица прядку волос, которая издалека показалась ей просто светлой. Прядка была седой.

– Как тебя зовут?

– Аня.

***

Поселили беженцев на третьем этаже. Через несколько дней к Анне Петровне подошёл один из приехавших цыган, сказал, что зовут его Сергей. Он долго мялся, словно не решаясь что-то попросить. И всё же выдал:

– Я так люблю голубей, я без них жить не могу. У меня было много голубей, пришлось их там всех оставить. Вчера позвонили, сказали, что все погибли. Я без них не могу. Не сплю, не ем, а если сплю, то их вижу. Двести шестьдесят было до войны. Люди говорят, на бульон их, есть нечего. Какой бульон… Поднимутся вверх и стоят такими точечками, по два-три часа летают. Рассаживал, выводил. С пулемёта вэсэушники по ним стреляли. Я уезжал на заработки, раздал, пришёл, голубь прилетел. Два года меня не было. Я своих голубей знаю, где-то увижу, знаю, что это мой голубь.

Анна Петровна сочувственно покачала головой.

– Вы простите, но я ничем не могу вам помочь, как бы ни хотела. Голубей, боюсь, нам здесь держать негде. Да и не разрешат…

Сергей постоял молча. В глазах его блеснули слёзы. Потом он понуро повернулся и вышел. Жаль его, конечно. Но где они разместят здесь этих голубей?! Есть у них живой уголок, клетки для попугайчиков, но ведь голубям нужны совсем другие клетки, а ещё лучше – просторные голубятни. Она вздохнула и снова углубилась в бумаги.

Прошло дня три. Не успела Анна Петровна прийти на работу, как к ней в кабинет вошла взволнованная сотрудница.

– Выручайте, наш цыган купил пять голубей, посадил их в ящик и засунул под кровать. Они там «гуль-гуль», он откроет, посмотрит, закроет. Часами сидит.

Анна Петровна поднялась на третий этаж, нашла комнату цыган, постучалась и вошла. Сергей сидел над открытым ящиком, в котором и правда мирно гулили сизари. Он испуганно вздрогнул, попытался запихнуть ящик под кровать. Анна Петровна вздохнула.

– Ну, пошли. И голубей своих возьми.

Они спустились в живой уголок, попугайчиков пересадили в клетку поменьше, а сизарей в ту, что попросторней.

– Я таких чистых душой людей давно не встречала, – рассказывала Анна Петровна потом дочери. – Он неграмотный совершенно, ни читать, ни писать не может, в школу не ходил. Руки золотые, жена, четверо детей, ещё его мать. Прошла неделя. Прихожу, у него уже десять голубей. Голуби красивенные, голову запрокидывают, с павлиньими хвостами. Он сидит, не сводит с них глаз. Спасибо, мать, говорит. Каждый день приходит, смотрит на них.

– Насколько люди хватаются за любую частичку, напоминающую о доме, – вздохнула Татьяна.

– Мы уже думали, как дальше с этими голубями быть, их же выпускать нужно. Решили, что отдадим ему тот небольшой сарайчик, что во дворе у нас. Всё равно там уже куры их живут.

Кира

Папку Кира на следующий день переложила на полку с книгами, а потом и вовсе забыла о ней: столько дел навалилось. Бабушка про эту папку не напоминала. И Кира выкинула из головы весь этот разговор с бабушкой. Она ездила на занятия, встречалась с друзьями, ходила в ночные клубы. Жизнь их никак не изменилась.

Где-то там, далеко, что-то происходило, там стреляли, бомбили, там даже погибали люди, дети, наши молодые ребята. Но Кира гнала от себя грустные мысли, у мамы ничего не спрашивала, а та тоже избегала этой темы. Всё словно замерло, погрузилось в анабиоз. Ну а что мы можем сделать, не на фронт же идти?

Но в конце семестра на паре по истории в аудиторию неожиданно вошёл заместитель декана.

– Молодые люди, у меня для вас отличные новости! – Он обвёл взглядом будущих врачей. – В стране объявлен Всероссийский конкурс студенческих проектов, награда победителям очень серьёзная. Грант на реализацию проекта и поездка в молодёжный центр «Альтаир» на учёбу для молодых предпринимателей. Номинаций несколько, есть и для практических разработок, есть и теоретические. Для теоретиков – издание сборника с исследованиями. Так что вот, дерзайте. Удачи!

Он положил на стол преподавателя какие-то странички и вышел. Все ждали, что будет дальше.

– А подробности? – не удержавшись, спросил Стас по прозвищу Хирург.

Все знали, что он поступил в вуз по результатам олимпиад, хирургия была ещё его детской мечтой. Родители его были врачами, и он с детства жил в ординаторской больницы, где они работали. Стас буквально грыз гранит науки с упорством человека, которому не всё даётся легко, но от поставленной задачи он не отступит ни при каких обстоятельствах. И уже давно он придумывал какой-то новый бионический суперпротез. Наверное, решил в конкурсе поучаствовать с этим проектом.

Преподаватель взял листки, просмотрел.

– Подробности здесь. Но можно и на сайт зайти.

Он повернулся к доске и написал название портала. Потом отряхнул руки от мела и сказал:

– А вам, Савельева, я бы рекомендовал писать работу по истории. Но связанную с медициной. Вы же, кажется, были в музее Аушвица? Ну вот, поищите в интернете что-то на тему «Эксперименты нацистов над людьми». У вас наверняка и эксклюзивная информация есть.

Кира, услышав свою фамилию, удивлённо пожала плечами.

– Я? Ну… не знаю. Да, я была… Книги привезла. Но ещё не читала, если честно.

Кира уже принимала участие в нескольких конкурсах, занимала призовые места. Она с гордостью несла портрет прадеда на шествии «Бессмертного полка», писала сочинения о войне. Когда стала победителем регионального этапа конкурса «Правнуки Победы», её учитель по истории чуть не сошёл с ума от радости и пообещал пятёрку до самого конца школы.

Продолжила свои проекты и в институте, ещё и записалась в клуб реконструкторов. Иногда думала, что, если б не медицина, которой увлекалась едва ли не с детского сада, спокойно бинтуя разбитые коленки друзьям во дворе и зашивая лапу котёнку, она бы стала историком. Поэтому сказала:

– Ну если вы так просите, Павел Николаевич…

– Ой, а мне можно с тобой? – спросила Маша. Она вернулась на своё место рядом с Кирой через пару дней после ссоры, как ни в чём не бывало.

– Тёма, и ты давай с нами! – предложила она Артёму.

И наступила Кире на ногу.

– Что ж, соавторство, насколько я понял из положения, не возбраняется, – ответил историк.

Артем подозрительно посмотрел на Машу, потом на Киру и кивнул. Кира быстро черкнула в тетради: «Спасибо!» – и подвинула её Маше. Та прочитала, сухо улыбнулась.

Кира не представляла, с чего им начать. Нужно составить план, продумать текст, свои впечатления добавить. Да, она помнила рассказы пани Марии, будто это было вчера, они привезли из поездки в Польшу книги и альманахи, которые выпускались в музее, в том числе и на такую страшную тему. Но не читала. Жутковато было.

Вернувшись домой, Кира стала искать на книжной полке эту литературу. Ого, много всего, как они с бабушкой это везли?! Даже диски. На английском, на польском… На русском всего один журнал. Ну ничего, вот она и переведёт эти сведения, о которых мало кому сегодня в России известно. С польского бабушка поможет. С английского… Артём.

Кира стала вытаскивать книги, зацепила косо лежавшую папку, та упала на пол, раскрылась, оттуда выпали страницы с напечатанным текстом, старая тетрадь. Это же папка, которую ей оставила бабушка несколько месяцев назад! Кира про неё и не вспомнила. Сейчас соберёт всё, а потом как-нибудь посмотрит. Когда время будет. Бабушка ничего не спрашивает, ну, значит, и сама забыла. Один листок отлетел к двери, она подняла его, машинально пробежала глазами… У неё перехватило дыхание. Что это?!

Она села на диван и стала читать дальше. Какие-то документы, вернее, сканы или ксерокопии с подлинников. Кира принялась перебирать их, вчитываясь в нечётко пропечатанные буквы. После первой же прочитанной страницы у неё в горле встал ком, она закашлялась, ей показалось, что её сейчас вывернет наизнанку.

Кира почувствовала, что задыхается, она медленно встала: дыши, дыши, – подошла к окну, распахнула его настежь. Зачем бабушка ей это дала?! Для чего ей нужно об этом знать?! Ей захотелось немедленно закрыть папку и засунуть её опять поглубже за книги, а лучше совсем выбросить. Но как теперь всё это развидеть?!

Теперь уже и не получится. Её словно магнитом тянуло к этим страшным страницам. Получается, что свои же… свои, да ещё и бывшие односельчане. Пришли с немецкими карателями, согнали всех в несколько домов. И убили. Убили зверски, издеваясь над беззащитными людьми. Соседями. Девочка Наталка, сидевшая за печкой, слышала, как просила её мама: «Дмитро, ты з глузду зъихав, чи шо, сусид, шо ж ты робишь, побийся Бога!» Как хрипел зарубленный топором, не хотевший сдаваться отец. Это её прапрабабушка и прапрадедушка, так, что ли?! Тогда… Получается, что бабушка ей эту правду не рассказывала. А мама, она знала?

Кира потёрла лоб, с ужасом посмотрела на папку. Потом набрала воздуха в грудь, словно перед тем, как глубоко нырнуть, и снова её открыла. Читала, не замечая времени. Взглянула на часы, когда за окном стало светлеть. Начало четвёртого, уже почти утро. Но заснуть, похоже, теперь вряд ли получится.

И тут звякнуло оповещение. Кира нехотя взяла телефон. Кто там ещё в такое время… На экране светилось сообщение: «Ты, наивная, думаешь, что твоя драгоценная подруга верна идеалам дружбы? Дура, да она давно спит с Артёмом, по которому ты сохнешь! Ты одна этого не знаешь, ха-ха!»

Кира встала, провела рукой по лицу. Кто это написал?! Незнакомый номер… шутка? Не может быть… Она сейчас позвонит Машке, и они вместе поржут над этой ерундой. Надо же, как у кого-то подгорает, что они дружат! Узнать бы, у кого. Вот прямо сейчас она вызовет такси и поедет к подруге.

И кстати, её мама снова в больнице, ей же наверняка нужна помощь. Вот балда она, не догадалась, Машка какая-то хмурая ходит, но это ж она, похоже, от прошлой ссоры не отошла. Может, ещё дуется на неё. Ну вот и будет повод помириться окончательно.

Кира тихо выскользнула в коридор. Хорошо, что квартира большая, никто и не услышит, мама со Степаном спят, только богатырский храп отчима раздаётся. Кира вызвала такси и радостно плюхнулась на сиденье. Сюрприз, Маша!

Она давила на кнопку звонка в квартире Маши уже несколько минут. Сейчас соседи начнут выглядывать, в полицию позвонят. Кира стукнула в дверь ногой.

– Машка, открой! Ну ты же дома и уже проснулась сто раз! Дело есть!

Прошла ещё пара минут, когда Кира услышала в коридоре какой-то шорох. Дверь скрипнула, приотворилась. На пороге стояла сонная Маша в наспех накинутом халате.

– Ты одурела? Я сплю давно…

Кира отодвинула подругу, прошла в коридор.

– Ну не могла я ждать до утра! Мне сейчас какой-то идиот такое прислал! Я тебе покажу, обхохочешься!

Кира вытащила телефон, стала пролистывать сообщения. И тут боковым зрением она увидела обувь, аккуратно стоявшую под вешалкой. Эти красные кроссовки она очень хорошо знала. Их нельзя было спутать ни с какими другими. Да и размер. 45-й. Она опустила телефон.

– И давно ты носишь такой размер, а, Маш? – Она с размаху пнула кроссовки, и они с грохотом ударились о стену.

Маша поморщилась. Лицо её окаменело, подбородок на глазах заострился, она судорожно облизала губы, прислонилась к стене.

– Только не устраивай здесь истерику, от соседей потом выслушивать… Тёма, выйди, придурок, кроссы свои нужно было в шкаф ставить.

Дверь в комнату приоткрылась. В коридор вышел Артём. Лохматый, в одних трусах.

– Кирюш, ты не так поняла… ты не думай, просто ей так плохо было… А я…

– А ты пришёл её утешить и поэтому ходишь здесь в неглиже… Ну да, мы же друзья. – Кира провела пальцем по полке в коридоре. Пыль. Она нарисовала на тёмной поверхности сердечко, добавила вульгарную стрелку и ещё более вульгарное Love. Всё это время в коридоре стояла вязкая тишина.

На Машу она так и не посмотрела. Была у неё такая особенность: когда между ней и другим человеком проскакивала чёрная кошка, она не могла смотреть ему в глаза, даже если была не виновата. А тут… Не кошка, целый бегемот прошлёпал, грязный, прямо из болота, и всех своей грязью забрызгал.

Кира хотела только одного – побыстрее отсюда уйти. Она повернулась, взялась за ручку двери.

– Нет, постой! – сзади зазвенел готовый сорваться на крик голос Маши. – Куда же ты? Сбежать хочешь? А ты всё же послушай! Я вот что тебе скажу, дорогая подруга. Ты на Артёма как на красивый аксессуар смотришь. Ты вообще на всё так смотришь, как будто ждёшь идеального: условий, отношений, комфорта. Ты же считаешь, что тебе стоит только поманить, и все за тобой ринутся. Для тебя нет преград. Если ты что-то задумала, всё, стройся, а ты во главе с флагом! Как тогда в школе… А я до сих пор думаю: зачем мы все, дураки, за тобой как бараны поплелись? Ты просто упивалась своей значимостью. А мне тогда стало страшно. Я поняла, что люди для тебя – расходный материал. И меня в такой же расход пустишь, не задумаешься. А я выбилась из-под твоего контроля. Поэтому для тебя это шок, что Тёма со мной. Да? Да, поэтому! – Маша уже кричала. – Ты бы в жизни такое не могла представить, что он будет со мной, я же недостаточно, по-твоему, идеальна для этого! Я же всегда была твоей тенью. А тут тень взбунтовалась, представляешь? А ему со мной хорошо! Да, Тёмыч, скажи хоть ты ей, что ты стоишь как столб?!

Так и не произнёсший ни слова Артём только махнул рукой и вернулся в комнату.

– Ну тогда я скажу. Ему со мной спокойно. А тебя он боится! Прими это как данность. И подумай о том, что я тебе тут… высказала. Это полезно, поверь.

Кира молча выслушала Машу, вышла из квартиры и аккуратно прикрыла за собой дверь.

Всё, что она знала с детства, всё, чему доверяла, крошилось в её пальцах, как сухое печенье. Это была другая реальность, к которой она как-то не успела подготовиться. Не, ну а что, собственно, изменилось?

Ничего, по большому счёту. И на белом свете, и в её душе. Просто в ней испортилась какая-то плата, сгорела. Или отошёл какой-то контакт. И она не знала, как это можно починить и вообще – можно ли.

***

Кира сидела на старой сломанной карусели, про которую все забыли и не увезли на свалку во время реконструкции парка Танаис. Она стояла за кустами жимолости, и там они часто прятались с Машкой и шушукались о своём, тайном. Ждала Машу. Она очень хотела с ней поговорить, просто по-дружески. По-бабьи, в конце концов. Они же подруги, сто лет вместе.

Когда порвалась эта прочная, как им верилось, нить, что их связывала? Почему она этого не заметила, не поняла… И Машка… Неужели ей пофиг на все эти годы, ради чего она всё это затеяла? Сейчас она придёт, они поговорят, и выяснится, что это шутка такая, прикол, ну поплачут вместе, а потом посмеются. И Машка снова…

Кира вспомнила, как в детстве разбила мамину любимую вазу и, чтобы мама не ругалась, пыталась склеить её куски. Склеила. Но так криво и косо, что лучше бы и совсем этого не делала. В результате получила двойной нагоняй: вазу можно было бы отдать в руки доброго доктора Айболита, местного умельца дядь Васи, который собрал бы её так, что и швы никто не заметил. А кто склеит их треснувшую дружбу, где этот умелец?

Они с Машей дружили с первого класса. Кира сразу выхватила взглядом из шумной толпы первачков очень худенькую маленькую девочку с коротко стриженной, почти под ноль, головой. Мальчишки сразу её окружили и стали вопить: «Лысая, лысая!» Кира, отстаивавшая справедливость чуть ли не с пелёнок, а ещё лупившая всех, кто кричал ей «Рыжая!», молча взяла девочку за руку, повела в класс.

Когда учительница стала рассаживать их по партам и назвала фамилию мальчика, будущего Кириного соседа, та встала и громко, чётко произнесла: «Со мной будет сидеть Маша Агеева!» Учительница хотела было одёрнуть дерзкую девицу с рыжеватыми косицами, как у Пеппи Длинный чулок, но глянула на неё, смешалась и кивнула. Так они и просидели за одной партой все одиннадцать лет.

Конечно, Кира спросила подружку, что у неё с волосами. На что та коротко ответила: «Болела…» Но Кира уже знала про детей, у которых после болезни выпадали волосы. Бабушка была волонтёром в детской онкогематологии и много про этих детей рассказывала. Что после «химии» у них выпадают волосы. И что они умирают…

К ним домой даже приводила девочку Таню, из интерната. Ей было лет четырнадцать. Она сидела у них на кухне – квартира родителей была в доме прямо возле этой больницы на улице Ломоносова – и рассказывала про умершую маму, про сестёр, про то, как она хочет учиться в медучилище. Когда поправится. Таня умерла…

Когда Кира рассказала про Машу, бабушка спросила:

– Как её фамилия? Да, была такая девочка. Повезло. У неё ремиссия.

Так Кира впервые услышала слова «рецидив» и «ремиссия». Ремиссия – это было хорошо. А рецидив… Кире это слово представлялось в виде жуткого дракона, шипящего и изрыгающего из своей пасти пламя: ре-ци-и-и-ди-ф-ф-ф! И это было плохо. Таня умерла от рецидива.

Но Маша убежала от этого дракона, или он её помиловал. И тут через несколько лет, видимо, от стресса, который перенесла во время болезни дочери, заболела Машина мама. И Маша, мечтавшая писать книги, поступила с Кирой в медицинский. Чтобы помогать маме или найти лекарство от её болезни.

Кира приводила ей кучу примеров про писателей-медиков. Маша слабо улыбалась и повторяла: «Да всё нормально, Кирюш, ведь правда, ну в каком институте меня писать научат? А здесь материала хоть отбавляй!» Это точно, сюжеты просто валялись под ногами, вернее, на больничных койках, особенно когда подруги стали работать санитарками в гнойном отделении.

А в школе битву за справедливость Кире пришлось вести не один раз. Маша всегда была рядом. Кира вдруг вспомнила, как они объявили войну учительнице английского. Та пришла вместо их любимой Леночки, как они ласково между собой называли англичанку Елену Владимировну, которая была вынуждена оставить себе часы только в средней школе, а старших отдать другому педагогу.

Слёг её отец, ухаживать за ним больше было некому. Переживали они тогда страшно, девчонки даже всплакнули… Но делать нечего, пришлось принять эти изменения как данность и надеяться на лучшее.

Их надежды оказались напрасны. С самого первого дня новая учительница Светлана Алексеевна класс невзлюбила, но особо свою нелюбовь не проявляла, хотя она и была буквально написана на её худом вытянутом лице. Холодно отнеслись к ней и одноклассники Киры.

Однако уроки проходили довольно мирно, пусть и скучно до зубовного скрежета. Правда, такой паритет сторон длился недолго. Пока однажды Светлана Алексеевна, увидев в руках Киры телефон, не прошипела: «Э-э-э… как там тебя, Галя, немедленно убери телефон!»

Кира сначала не поняла, что это шипение относится к ней, всё же у неё было другое имя. Но, подняв голову и увидев молнии из глаз англичанки, летящие в её сторону, меланхолично заметила: «Уважаемая Светлана… э-э-э… Александровна, вы у нас уже третий месяц, а до сих пор не знаете, что меня зовут Кира». Англичанка молча взяла журнал и вышла.

Молчание повисло и в классе. «Ну все, Кирюх, тебе капец…» – глубокомысленно изрёк самый оторванный и безбашенный её одноклассник, Генка. «А это мы посмотрим», – ответила Кира, не представляя, что начнётся с этого дня на уроках английского. И не только для неё.

Теперь оскорбления и двойки посыпались на них, как из худого мешка горох. Англичанка раздавала налево и направо обидные прозвища и клички, обзывая их то недоумками, то дебилами и гадёнышами.

Когда Кира возмутилась несправедливой, по её мнению, оценкой – «Я же всё ответила. Почему тройка?!» – та расхохоталась ей прямо в лицо и прошипела: «А ты ещё не спела и не сплясала!» Светлану Алексеевну боялся даже директор, к которому приходили жаловаться и ученики, и родители. Тот разводил руками и клялся, что до Нового года он её уволит.

Но четверть проходила за четвертью, замены озверевшей англичанке не находилось: в городе был дефицит учителей английского. И та это прекрасно знала. Кириной маме, попробовавшей спокойно поговорить с ней, но не продержавшейся и пяти минут, она кричала вслед: «Теперь мне понятно, в кого ваша дочь! Яблочко от яблоньки недалеко падает!»

И тогда Кира придумала. Маша её поддержала, хотя и сомневалась в успехе их предприятия. Проштудировав закон об образовании и проконсультировавшись с маминой подругой, работавшей в другой школе завучем, Кира разработала целую операцию по «низведению» англичанки.

Весь класс написал заявления на имя директора и дружно перешёл на дистанционку по английскому, прикрепившись к одной из самых крутых онлайн-школ в интернете. Тем более что те, кто собирался сдавать экзамен, и так ходили к репетиторам, и уроки Светланы Алексеевны им были до фонаря.

Теперь во время её занятий класс был просто пуст. Народ дружно сидел в рекреации за телефонами и планшетами, и придраться к этой тихой демонстрации было невозможно. Англичанка визжала и топала ногами в кабинете директора. Тот хватался за сердце, призывал детей одуматься, грозил всяческими карами. Те стойко держались, как матросы «Варяга». И так продолжалось до тех пор, пока у него действительно не случился инфаркт и его не увезли в реанимацию.

После больницы директор в школу не вернулся. Ушла и англичанка. Говорили, что видели, как она мыла полы в супермаркете. Наверное, врали, но Кире было наплевать на дальнейшую судьбу злобной тётки. Что с ней было не так, какие проблемы изуродовали её душу, она тогда не задумывалась. Да и потом тоже. Как ей удалось уговорить на такой бойкот весь класс, знал только Генка, он же и помог.

Что она ему за это пообещала и сдержала ли своё обещание, о том она никому никогда не рассказала. Даже Маше. Хотя та догадалась своей женской интуицией рано повзрослевшего ребёнка. И видела, как кривилось Кирино лицо при слове «секс». Но очередное сражение за справедливость было выиграно. Только осколки полетели не туда, что уж, стратег из неё… Так и учебников по такой битве ещё не написали.

А теперь, оказывается, Машка ей это в вину поставила. Обвинила в том, что ради своей цели она по головам пойдёт. Вот оно как… Спасибо, подруга. Хорошо же ты обо мне всё это время думала. А потом взяла и предала. Нужно признать, ударила больно. Очень больно. Да ещё и поковырялась в открытой ране.

Волна отчаяния захлестнула Киру. Маша так и не пришла, хотя бросила сухо, столкнувшись с ней у входа в институт: «Хорошо», – когда Кира предложила встретиться на их старом месте. Она смотрела в прямую спину уходившей Маши, её силуэт в лучах жарившего совсем по-летнему солнца был похож… да, на ту разбитую в детстве вазу.

Кира резко встала, карусель жалобно заскрипела, будто прощаясь. Прощайте и вы, детские иллюзии. И Машка – прощай! Она вдруг поняла, что ей нужно как можно быстрее вырваться из этого хранилища приоритетов, а заодно и из удушливого плена этих иллюзий. Которые сама себе и выстроила.

Кира ехала в автобусе домой, смотрела из окна на знакомые с детства улицы и будто видела их заново. Как много изменилось с тех пор, когда они с Машкой были детьми! То, что раньше казалось им таким грандиозным, необычным, скажем, вон те здания жилых домов-башен на Левом берегу у водохранилища, которые возводились на их глазах и символизировали собой новую неизвестную жизнь, теперь выглядело претенциозным и дешёвым.

Да, что-то меняется. А что-то остаётся прежним. Или просто портится и разрушается. То, что раньше было дружбой, чем они гордились, стало чем-то таким, что не поддаётся определению. Как говорится, от любви до ненависти…

***

Кира приходила на занятия, слушала лекции, отвечала на семинарских, делала лабораторки. Какое-то дурацкое состояние у неё было: ни одной, даже самой захудалой мысли. Казалось, слишком жаркое для этих майских дней солнце расплавило весь мозг, до последней извилины, и в черепной коробке болталось что-то жидко-тяжёлое, как ртуть. И серыми тенями проносились равнодушные слова, образы, никак не связываясь в одно целое.

Маша и Артём в институте не показывались. «Ну идиоты, пропуски им же отрабатывать придётся. Меня испугались, придурки?» – вяло думала Кира. Но по большому счёту ей уже было всё равно. Или, по крайней мере, так казалось.

Только однажды на практическом занятии, когда нужно было препарировать лягушку, ей вдруг стало плохо. Перед глазами заплясали синие сполохи, как тогда, в Хатыни, подступила темнота, она начала задыхаться. Кира отшвырнула лягушку с вскрытым брюшком и вывалившимися кишками и уронила на стол голову.

– Что с тобой, Савельева? – встревожилась преподаватель. – Тебе плохо?! Ну а что же ты в прозекторской делать будешь?! Тут уж, милочка, нужно выбирать.

– Кира! – К ней подошёл Стас. Кира давно ловила на себе его взгляд, который про себя окрестила взглядом беременной коровы, но делала страшную рожицу, и Стас, краснея, опускал глаза. – Ты чего это? Эй, ну что ты, в первый раз, что ли, что с тобой? Джек-потрошитель, а я-то надеялся, что твой опыт поможет мне преодолеть ужас при виде крови, и мы, дружно взявшись за руки, войдём в прозекторскую и начнём резать ни в чём не повинные трупы.

Такой была его постоянная манера разговаривать. Всегда он кого-нибудь слегка пародировал: стандартную речь политиков, плохие романы, вернее, претенциозных героев из этих книг, иногда – того, с кем разговаривал или о ком шла речь. А часто – и самого себя. И всё легко, лениво и беззлобно, даже добродушно. Если даже и таилась в этом капелька превосходства, она была незаметна, и главное, он сам это не осознавал.

Кира слабо улыбнулась, вытащила из стола сумку.

– Всё окей, не волнуйтесь вы так, – сказала она и вышла из аудитории.

Она шла по улице, и навстречу ей плыли не люди с обычными лицами, а какие-то искажённые рожи, они двоились и троились, они заглядывали ей в лицо и о чём-то спрашивали. Кира шарахалась от них, рискуя выскочить на проезжую часть, пока кто-то не схватил её за рукав и не оттащил на тротуар. Кто это был, она не поняла. Так она ещё шла куда-то, пока не увидела, что оказалась у вокзала на площади Черняховского. Надо же, совсем рядом с институтом. А казалось, что она шла целую вечность. Вошла в здание, заметила свободное место в самом углу зала ожидания, устало села и закрыла глаза.

Вокзал всегда ассоциировался у неё не столько с путешествиями, сколько со встречами и разлуками. Почему так? На вокзале мы всегда слегка ненормальны и нетерпеливы. Мы теряемся и спешим вместе со всеми.

Именно здесь всегда случаются разговоры по душам. Здесь торгуют всякой всячиной. Здесь спешат, несутся, опаздывают, нервничают. Здесь воруют, попрошайничают, смеются и плачут. Здесь ярче проявления любви. И возможно, ненависти. Только здесь ты вдыхаешь тот особый запах дальней дороги, который будоражит кровь, заставляя пульсировать артерию самой жизни…

Вдруг рядом с ней что-то плюхнулось. Она открыла глаза. Увидела небритого парня, возле неё он бросил рюкзак.

– Посторожи, красавица. – Мотнул головой куда-то в сторону. – Без паспорта я, со справкой, пойду решать.

Кира не успела сказать ни слова, как тот испарился. Вернулся через полчаса, сел рядом. И заговорил с ней так, будто продолжил начатый ранее разговор или отвечал на незаданный вопрос.

– Я на войну. Я ж вообще сержант запаса. И это… отсидел я, ударил одного. – Кира вскинула голову. – Да не. Живой он, гад. Упал неудачно, башкой о бордюр. Не мог я смотреть, как он над девчонкой измывался. А получил по заслугам. Только разве докажешь? Как доказать, что чел – сволочь?

Кира молчала.

– Вот то-то же… А сейчас решил – пойду добровольцем. Вот домой уехать надо, маму повидать, а потом туда. С полицией договорился, помогут билет купить. Только денег на билет нет…

Спокойно так сообщил, улыбаясь во весь рот.

– Фёдором меня зовут. Но это… я без карточки. Если я тебе переведу попозже, поможешь наличкой?

Кира неожиданно для себя кивнула.

– Надо же… – удивился и Фёдор.

Кира достала кошелёк. Отсчитала нужную сумму. Подумав, добавила ещё немного.

– И куда ты потом, сразу туда?

– Ну да, если что, я и автомат не забыл как держать. – Он махнул рукой. – А ты знаешь, я рад. Что у меня здесь? Я в своей жизни здорово запутался. А так смысл появился. Это для меня возможность начать жизнь заново. Новый мир строим. Справедливый.

– Ты уверен? – Кира скептически оглядела парня.

Тот повернулся, посмотрел на неё… оценивающе, что ли. Потом будто проткнул её взглядом, как коллекционное насекомое булавкой, и снова широко улыбнулся.

– Был я в центре города, Большая Дворянская у вас там, да? —Кира кивнула, хотя парень почему-то произнес дореволюционное название улицы. – Захотелось по улицам походить, три года нормальных людей не видел. Стоял на переходе, впереди парочка, девчонка и пацан. Слышу, та говорит, мол, такой прекрасный у нас город, всё так классно, но только портит всю картину вот это. И показывает на билборд, где фото погибшего героя. «Зачем это здесь? Это можно куда-то убрать?» Знаешь, что пацан ей ответил?

Фёдор подождал немного, будто хотел услышать ответ Киры. Но она поняла: нет, не поэтому.

– Он сказал: «Просто не обращай внимания». Нет, я не к тому, что война должна быть везде, как раз таки здесь её не должно быть. Упаси Бог. Но Москва, Питер или вот ваш Воронеж не должны делать вид, что её нет. Для вас же войны нет, так?

Кира отвернулась, уставилась в окно.

– Да, так… Она где-то далеко. Зачем это надо, наверное, спрашиваете, можно было бы по-другому. Весь мир против нас. Куда мы полезли, кто мы такие?! Ведь против нас все!

Кира перевела взгляд на этого странного Фёдора. Он что, телепат, мысли читает? Только недавно она всё это бабушке выкрикивала, возмущалась, протестовала…

– Убивают людей. Молодых ребят. Вы этого все хотите?! Нам недостаточно было жертв тогда, на той войне?!

– Знаешь, в чём главная проблема любой войны? Вера в то, что ты делаешь, – правильно.

Сидевший только что рядом с ней простоватый парень вдруг словно подтянулся. Простота растворилась в жёстком прищуре глаз, ставших прозрачно-ледяными. Кира даже поёжилась.

– Россия никогда не побеждала благодаря, всегда вопреки. Никто с нами не собирается договариваться. Мы никому в этом мире не нужны, кроме нас самих. И пока каждый это не поймёт… А всего-то нужно избавиться от нытья. Мы должны найти свою цель и смысл. Когда мы поймём, что готовы отдать за свою цель, наша жизнь наполнится смыслом. Высокие слова, думаешь?

Кира пожала плечами. Да, именно это она и подумала.

– А я не знаю, как по-другому сказать. У меня в голове вот так всё сложилось. И вот ещё что. Всем нам что-то придётся потерять и отказаться от чего-то привычного. Вы же с детства только о своей значимости думаете, о том, как вокруг вас всё вращаться должно. Думаешь, не знаю, что вы все, студенты, школьники, а есть кто и постарше, сейчас обсуждаете? Братец у меня в девятом классе. Не, ребята, жертвовать чем-то придётся, и это нормально. Это нужно и необходимо. И тогда победим. Никто не начинает военные операции просто так, особенно когда международные последствия… такие. Значит, причины были о-о-очень серьёзные, поверь.

– Ты кто? У тебя диплом Гарварда? Сколько же тебе лет? – Кира изумлённо смотрела на Фёдора.

– Ну… хватила. В армии служил, там у нас капитан был, историей увлекался. И меня увлёк. Вернулся, стал готовиться, хотел поступать на исторический, да. Только вот такая беда со мной приключилась, и всё в тартарары… А там, где я был, своя школа. Почище Гарварда. И лет мне немного, поистрепался только чуть.

– А теперь? В смысле учёбы?

– А теперь… Как Бог даст.

Кира молчала, она не знала, что ему говорить. Но где-то очень глубоко в ней начала зарождаться странная непонятная мысль. Она попробовала ухватить её за кончик и размотать. И тогда эта мысль показалась ей настолько неправдоподобной и сумасшедшей, что Кира попыталась тут же её прогнать. Но было уже поздно. Мысль висела перед взором, как транспарант на демонстрации. Ещё и светилась неоном. Кире захотелось заплакать. А Фёдор снова улыбнулся и, подхватив рюкзак, поднялся.

– Бывай, красавица. Всё будет хорошо. И знаешь, мне тебя Бог послал.

И пошёл за билетом.

Кира встала. Нет, Фёдор, это мне тебя Бог послал.

Она вышла из здания вокзала. На площади стоял памятник полководцу, генералу Ивану Черняховскому, освобождавшему Воронеж во время Великой Отечественной. Генерал смотрел на нее со своего постамента и словно спрашивал: «А кому сейчас легко? Думаешь, мне было на фронте просто? Или тогда, когда в Вильнюсе решили памятник демонтировать… А воронежцы приняли решение его забрать и в город привезти. Очень сложные были переговоры. Но я здесь, среди своих. И ты прими решение, думай!»

Кира тряхнула головой. Ну еще не хватало мистики! Но она же въяве слышала голос генерала. Да, слышала. И услышала. У первого же встречного молодого мужчины спросила:

– Вы не знаете, где здесь военкомат?

Он удивлённо оглядел её с головы до пят и махнул рукой куда-то вправо.

– Вот, до перекрёстка, а потом налево свернешь, на Урицкого. Там сразу поймёшь…

Кира зашагала к перекрёстку, не оглядываясь. Впрочем, даже если бы она обернулась, вряд ли увидела того, кто следовал за ней буквально по пятам. Так хорошо он маскировался.

***

Очередь в регистратуру поликлиники, как всегда, вилась до самого входа. Татьяна Кирилловна вздохнула и пристроилась в конец. Тяжёлые думы одолевали, толклись в голове не хуже этой очереди, вяло переругивались, освобождали место другим, ещё более горьким и тягостным. Ну почему, почему всё это именно с ними должно было случиться?! Почему она ничего не знала о своей дочери, где, когда она упустила тот момент, когда Кира перестала ей доверять?

Она не хотела признаться себе, что Кира очень изменилась, когда Татьяне Кирилловне пришлось развестись с её отцом. Кира стала закрытой. На вопросы не отвечала, былые разговоры по душам и вовсе прекратились. А уж когда Степан появился… Татьяна тяжело вздохнула. Нет, а что, ей, ещё вполне молодой женщине, одной нужно было век куковать?! Эгоизм это, одно слово.

А сегодня чужие люди сообщили… Хорошо, что в военкомате работал её бывший ученик, нашёл номер, позвонил. Кира молчала, Татьяна Кирилловна пыталась узнать, что случилось, у Кириной лучшей подруги Маши, но та сбрасывала звонки, на сообщения не ответила.

Так и получается, всё чужих учила, и дома о нравственности и морали рассуждала, на примерах великой литературы. Выучила на свою голову. И мама тоже со своими убеждениями! Вот уж от кого не ожидала, Кира её единственная внучка! У Татьяны Кирилловны было странное ощущение, что жизнь размахнулась и дала ей в зубы, послав в нокаут. Да, так и выходит…